***

Лиля КОСТЮК









ТАК УЖ СЛУЧИЛОСЬ...
























Светлой памяти моей мамы Антонины Друкман (Блюм),  учившей меня доброте

Светлой памяти моего папы Ильи Друкмана, учившего меня трудиться

Моей надежде и гордости – сыну Андрею, у которого я учусь прощать















































Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь.

Ганс Христиан Андерсен


В стране, где прошла моя первая и незабываемая жизнь, часто случались повальные эпидемии. И не только гонконгских гриппов. Возникало что то новое и захватывало умы всего взрослого населения, живущего на необъятных просторах страны. Будь то мода на узкие брюки или увлечение фигурным катанием... Так же мгновенно вспыхнуло слово "хобби", и каждый торопливо выбирал для себя увлечение пооригинальнее. Спичечные коробки, значки я отбросила сразу, как занятие для меня явно скучное. По-доброму завидовала своему коллеге, неутомимому шутнику,   импровизатору-конферансье всех редакционных междусобойчиков Васе Бабуху, собиравшему экслибрисы. К нему и подошла за советом, когда все хобби были уже, казалось, "расхватанными".
 -Что собирать? - Вася на миг задумался. - Ты знаешь, я недавно на такой же вопрос отвечал своей знакомой. Я посоветовал ей коллекционировать ощущения.  Она сообщила мне, что коллекция успешно пополняется. Тебе я советую собирать ситуации.    Я согласилась, и вот что из этого вышло.






























СИТУАЦИИ ИММИГРАЦИИ

 

               












































БОЛИТ ДУША

  - Доктору пришлось срочно поехать к больной на дом, - услыхала я неожиданно от ассистентки моего зубного врача, когда утром вошла в его офис. Пожалуйста, подождите или придите позже.
   Вечером становлюсь последней пациенткой доктора Гринберга. Вижу усталость на уже немолодом лице.
   - Трудный день?
   - Нелегкий. Вот сейчас  еще одной старушке отвезу отремонтированный протез. Сегодня утром ездил за ним к ней. Одинокая старая женщина, прикованная к постели.
   - Богатая?
   - Какое там, - врач невесело улыбнулся, поняв мой ход мыслей. - Она очень много пережила. В том числе и Освенцим. Там на ее глазах убили сына. Всех родных она потеряла в войну. Я видел на ее руке номер. Болит душа...
  Вспомнилось не раз слышанное от иммигрантов, что давно живущие в Америке люди, как бы сказать, черствеют, думают только о деньгах. Мой герой - вполне успешный врач, имеет несколько офисов в Нью-Йорке. Казалось бы... Но нет... Душа, если она есть, не черствеет ни в каких географических широтах. Если она есть.

ОБИДА
 
 Моя, недавно приехавшая в Америку, соседка весь день ходила в приподнятом настроении - подруга юности пригласила ее в гости. Соседка с трудом разыскала  подругин номер телефона, они долго и восторженно болтали, вспоминая вместе начинавшуюся когда-то  учительскую работу в небольшом белорусском городке. Подруга вскоре вышла замуж и уехала за границу. И вот теперь, спустя  годы, они встретятся.
   Возвратилась соседка быстро, явно потухшая и растерянная.
  - Вот, - вынула пакет из пестрого целлофанового мешка. - Бэлка подарила.
  Она держала в руках пару модельных, некогда очень элегантных, туфель на высоких тонких, но вконец сбитых "шпильках".
   - Бэлка сказала, что ремонт здесь стоит недорого. Всего пару долларов.
   - Ты зачем взяла? - спросил муж - в советском прошлом инженер-электронщик, ныне безработный.
   - Да как же я могла не взять? Так и оставить ее с подарком в руках? Представляешь, как неловко она себя почувствовала бы. Я не стала ее обижать.
 

      МИЛЛИОН МИНУС ДЕТСКАЯ КРОВАТКА

   Мы встретились на «кешевой» работе в одном из небольших магазинов Бруклина. Зарплата была предельно низкой, так что девочки-продавщицы менялись часто. Возможно, и появление Эмилии не стало бы заметным событием в нашем пестром коллективе, если бы не ее царственная осанка и полное безразличие ко всему, что происходит вокруг. На вид ей было лет 25 - 27, которые она, очевидно, прожила непросто - в больших серых глазах прочитывались опыт и недоверие.
   Нам запрещалось разговаривать в рабочее время, поэтому как-то само собой вышло, что в один из вечеров после закрытия магазина мы с Эмилией пересекли улицу наискосок и оказались в небольшом кошерном кафе, где горячие кихелах напоминали вкус тех, какие пекла в детстве моя давно покойная бабушка Песя. Но Эмилия не проявила интереса к моим любимым лакомствам. Едва мы сели, она стала рассказывать - так же печально, как делала свою работу днем.  Она говорила не останавливаясь, словно боялась, что ее перебьют. Вскоре я заметила, что моя реакция собеседницу мало интересует. Ей необходимо было проговорить все, чтобы самой понять, что с нею происходит:
  - Я сюда к жениху приехала. Из Израиля. Познакомились через брачную газету. Полгода переписывались. Решили пожениться. Мне ведь тридцать скоро. Детей пора рожать. Очень ребеночка хочу. Приехала я к нему. Стали вместе жить. Сперва вроде ничего, все надеялась - привыкну, полюблю. А теперь вижу - нет, никакая привычка любовь не заменит. Природу не обманешь. Сказала я ему все честно и ушла в другую комнату жить. Теперь вот зарабатываю на обратную дорогу. Уеду домой.
   Она по-прежнему приходила на работу грустная, казалось, шлейф печали тянется за ней повсюду, что, отнюдь, не улучшало ее производственных показателей. Дамоклов меч увольнения уже завис над нею. И гром грянул. Однажды Эмилия пришла не просто растерянная, а совсем потерянная. Правильные черты ее лица казались окаменевшими. Она смотрела не видя, ступала, словно проваливалась. Рискуя быть изгнанной вместе с нею, я затащила ее в примерочную и приказала: "Рассказывай, только поскорее."
- Он, ну этот, мой бывший жених, в лотерею выиграл восемнадцать миллионов. Шесть цифр угадал и стал миллионером в одну минуту. Он вчера совсем одуревший был. Подходит с такой улыбкой тигра и спрашивает: "Ну, теперь ты меня любишь? Проснулись твои чувства?"
Я осторожно спросила, не изменила ли и вправду она свое решение.
 - Изменила. Но чуть раньше этих миллионов, когда поняла, что беременна. Собиралась ему сказать об этом, ждала подходящего момента. Да вот опоздала. Сейчас уже не поверит, что не деньги тому причиной, а будущий ребенок...   
Вечером хозяин сказал Эмилии, чтоб на работу она больше не выходила. Я записала в ее блокнот номер своего телефона. На всякий случай. Но она не позвонила.
 

                СВЯТАЯ    ПРАВДА

   Пятница. Полдень. Брайтон. Знаменитый бордвок. Один из первых теплых дней запоздалой весны. С трудом нашла свободное место на скамейке.  Кто-то ушел, и я присела возле двух уже немолодых женщин. Хочешь - не хочешь, а становишься слушательницей их разговора. Тема вечная, не секретная.
   - Стыдно сказать, но моя невестка мне "мама" в жизни не сказала. "Евгения Израилевна, не балуйте ребенка, не кормите его с ложки".
   - О чем вы говорите, моя невестка меня вообще никак не называет, вроде я не существую!
   - Думаете, я для своей существую? Пролетает, как мимо пустого места.  Вечно ей некогда. Утром уходит, поздно вечером приходит. "Где пропадает?"- спрашиваю сына. Он лишь улыбается: "Не волнуйся, мама, все хорошо"
   - Для них всегда все хорошо, а мое материнское сердце разрывается. Знаете, никак забыть не могу: когда мы с мужем приехали, она даже кровать не купила - постелила на полу. И это для стариков-родителей. А какого сына я ей отдала - золото.
    В сердце пробирался неприятный холодок. Откровения двух женщин грозили взорваться душевной болью. Не знаю, чем бы это закончилось, но к нашей скамейке подошла красивая девушка с длинной косой и добрым взглядом. Она приветливо поздоровалась на идиш и спросила:
  - Вы будете сегодня зажигать субботние свечи?
  Подруги переглянулись. Переключиться с одной темы на другую оказалось совсем не просто. Юная собеседница предложила: 
    - Вот вам книжка, где обозначено время зажигания субботних свечей. Прочтете  и о том, как мы будем праздновать Пейсах.
  Девушка перешла к объяснению десяти заповедей, напомнила о том, что долг человека - творить добро, заботиться о тех, кто рядом. Дети должны почитать родителей, а родители поддерживать детей. Она говорила о важном назначении еврейской женщины - быть хранительницей большой и счастливой семьи.
   Потом, когда девушка, распрощавшись, ушла, мы еще какое-то время сидели молча. Паузу нарушила Евгения Израилевна:
   - Пойду приготовлю что-то вкусненькое - вернутся дети, а их ждет обед. Знаете, нелегкие у них заботы. В этой иммиграции все не так просто, как кажется. И учиться, и работать, и детей отвести в школу, к врачу, на балет - все моя невестка успевает. И погулять молодым хочется. А как же иначе! Вы бы посмотрели, какие они красивые, видные.
  - Вы моих увидели бы! - Счастливые искорки заиграли в глазах ее собеседницы. - Когда они нарядные выходят на прогулку, люди оглядываются, не насмотрятся. А как они любят друг друга! Скажу вам – Б-г пары подбирает. А нам что остается? Радоваться и помогать!
    Они поднялись и разошлись в разные стороны.
 

                ИСПОЛНЕНИЕ МЕЧТЫ

 Хотите знать, чего больше всего в иммиграции? Непризнанных талантов. Настоящих. Незакавыченных. Заслуженная артистка играет в самодеятельности. Солист театра оперы и балета учит детей двум притопам, трем прихлопам. И каждый счастлив, найдя работу, близкую к прежней, за которую хоть что-то платят. Куда в большем выигрыше тот, кто рискнул сменить творческую профессию, обучился новому делу, более нужному в Америке.
Как мой приятель, например. Известный в «той» жизни поэт-куплетист, пародист, сатирик, он давно уже работал в абсолютно новой сфере. За перо брался редко, невесело пошучивая: "Где пришлось писать "в стол", так это в иммиграции». Как-то зашел к нему давний товарищ  и попросил тряхнуть стариной - написать что-то смешное, остроумное и жизнерадостное к серебряной свадьбе тещи. Пусть, мол, вся ресторанная рать вздрогнет от восторга.
Для сатирика тема тещи, конечно же, не нова. Но жанр требовал нового, необычного подхода. Посмеиваясь в душе над самим собой, поэт с энтузиазмом взялся за порученное дело и, к собственному удивлению, испытав немалое удовольствие, выполнил его. Перечитал несколько раз свои куплеты, внес правки, усилил юмор, подчистил рифму и отдал своему другу. Тот, не очень вникая, пробежал глазами, бросил на ходу: "Спасибо, сочтемся" и умчался весь в делах своей преуспевающей фирмы.
  Автор тут же забыл об этом. Но поздно вечером в его квартире зазвонил телефон. Сквозь ресторанный шум к нему пробился восторженный голос счастливого зятя юбилейной тещи.
  - Ну спасибо, старик, угодил. Как прозвучало, какой триумф! Юмор у тебя, скажу, не иссякает. Все в восторге. Хлопали, как в театре.
  - Людям-то слышно было? Шумно, поди, в зале. Ресторан - не филармония, - обрадовано заволновался автор.
  - Не сомневайся. Звучало, как Гимн. Сам Горевский читал. Ты же помнишь, какой у него голос, как гремел он со сцены. Теперь подрабатывает на банкетах - всю тещину свадьбу вел. У него это здорово получается.
   Писатель замер. Он стоял с телефонной трубкой в руке и думал о том, что вот на другом континенте исполнилась его давняя мечта - сам Горевский читал его произведение. Когда еще жили в России, он посылал свои куплеты этому знаменитому конферансье, но обычно получал вежливый отказ.
 

                ИНТЕРВЬЮ

Сенькой я увлеклась, как только он открыл рот и запел. Этот густой бархат  баритона, этот блеск глаз. Да еще пел он на «мамипапином» языке: "Майне идише лидалы..." Почему-то вспомнились новогодние школьные утренники, куда добирались мы через сугробы, держа в руках накрахмаленные марлевые платьица. Вспомнилось, видимо, не случайно: в праздничные вечера к нам приходили соседи - немногочисленные евреи маленького городка, и пели эти родные сердцу песни. А Семен в унисон моим ассоциациям запел: "Ви немт мэн абисалы мазл, ви немт мен абисалы глик"... Он смотрел в зал, вернее, в гостиную квартиры мецената, устроившего вечер для нескольких десятков приглашенных, а мне казалось, нет, я была уверена, что он смотрит только на меня, поет для меня. Мне мешали аплодисменты - так всегда бывало, когда в концерте кто-то из исполнителей очень нравился.
Семен пел много, все лучше и лучше, ощущая успех. А когда закончил, я пошла за ним вслед, как сомнамбула... Мы разговорились, словно всю жизнь прожили по соседству. То, что он рассказывал, было настолько необычно: и о доэмигрантских драмах, и об американских одиссеях... Победы в конкурсах, работа в бродвейском театре, гастроли и поиски путей возрождения старых еврейских песен. Включила диктофон. Пошло интервью. Вот именно - пошло. Я уже видела материал на полосе
Весь следующий день расшифровывала диктофонную запись. Сама растягивала эту работу «на подольше». Во-первых, она была приятной, во-вторых, делать все равно - нечего. Поиски постоянной работы вот уже год катастрофически безуспешны. И если бы не близкие друзья, у которых я время от времени «стреляю» деньги на ненавистные счета, оказалась бы на улице. Надо же - приехать в Америку и нищенствовать. Но друзья поправляют: не нищенствовать, а дышать. Свободно дышать. И заставляют верить в светлое будущее капитализма.
А пока... Пока надо долго ждать публикации интервью, а еще дольше - совсем условного гонорара. Поэтому на вечерний звонок подруги с предложением поработать у ее знакомого рабая накануне праздника я уже не среагировала так принципиально, как бывало: "Домработницей - никогда!".
Все оказалось не так страшно. Я ходила в магазин за покупками, варила традиционный обед, быстро научившись не смешивать молочную посуду с мясной... Правда, не совсем комфортно почувствовала себя, когда пришлось развозить праздничные подарки его друзьям. В доме одного важного рабая мне велено было ждать у двери, пока там собирали ответное подношение. Вынесли его и подали мне вместе с двумя долларами - чаевыми для меня. Я положила их в карман и, выйдя на улицу, не сразу решила, как реагировать: плакать или смеяться. Вдруг во мне зазвучала знакомая мелодия, и голос Семена запел: "Ви  немт мен абысалы мазл, ви немт мен абисалы глик?" (Где взять немного удачи, где взять немного счастья) - и выступили слезы.
Стало жалко себя. Хотя во всех иммиграционных инструкциях поддаваться этому чувству не рекомендуют. "Господи, - подумала с ужасом, - увидел бы меня Семен сейчас с этим узелком и двумя долларами в руках." И испугалась даже мысли такой.
...Рабай сказал, что на сегодня есть еще одно задание - доставить корзину с фруктами его врачу. Он вызвал такси, которое довезет меня до медицинского офиса. Машина подъехала прямо к дому. Я села рядом с водителем и сразу узнала его, своего кумира. Семен удивился не меньше моего и все понял. "На жизнь я не песнями зарабатываю, а баранкой такси. Так что: не дрейфь. Поехали".
 

                ЖЕРТВА ЛЮБВИ

Сима в нашей группе курсов английского языка была не самая видная красавица - это уж точно. Да она в свои почти пятьдесят на самую и не претендовала. Возможно, и не догадывалась, какое в ней море симпатии и почему в перерыве именно возле нее оказывается почти вся мужская часть группы. И Моисей, и Саймон, и кто-то там еще придумывали вопросы на ходу - лишь бы повод заговорить с Симой. Она отвечала добросовестно, детально, словно от ее ответа зависела чья-то судьба. В эти минуты ее ярко-каштановые волосы колыхались, как морская волна. Легкая картавость вплетала в ее голос особую женственно-мягкую нотку, и он звучал так привлекательно, что даже наш строгий преподаватель Ленон не прерывал ее своим: "Only English!". Возвращались с занятий мы обычно вместе - своей создавшейся стихийно микрогруппой, такой пестрой, что до сих пор невдомек, по каким принципам она объединилась. Но оказалась стойкой.
Еще до прошлого года мы соблюдали традицию - 4 июля, в День независимости, собираться у кого-то из нас. Первым исчез с нашего горизонта наш весельчак и профессиональный тенор - Саймон. Он выучился на кантора и уехал в другой город. В следующий раз не пришла  Сима. Мы вопросительно посмотрели на Моисея, но он развел руками и как-то неловко пытался отшутиться, пропев: "Любовь без радости была..." Встреча прошла, как всегда, прекрасно. После фуршета поехали на берег океана смотреть салют.
А вот в прошлом году уже не собрались. Даже самый яростный любитель наших посиделок Толя, ставший суперинтендантом большого дома, изменил нашей братии с какой-то важной для него деловой компанией. Откровенно говоря, и я предпочла провести выходной  в обществе внучек.
Симу я встретила поздней осенью. Заканчивалась первая пятилетка моей американской Одиссеи, а я заканчивала колледж.  Дождливо-снежным вечером садилась в автобус, возвращаясь с занятий, а когда бросила жетон в автомат, услыхала знакомый голос. Женщина, входившая передо мной, что-то ответила водителю и прошла в салон. Я тронула ее за руку, она оглянулась, и мы обнялись. Только это была не Сима. Ничего прежнего, кроме голоса и запомнившейся еще с первой ньюйоркской осени синей болоньевой курточки, не присутствовало. Она состарилась не на пять, а на пятнадцать, как минимум лет. Каштановые волны превратились в седые пряди. Губы казались бледнее щек, на которых тоже не отыскать было следов косметики или какого-то минимального ухода. Даже улыбка  как то сузилась. Я собрала остатки своего таланта участницы школьного театрального кружка и не изобразила   удивления. Мы вели обычный разговор, длиною в шесть остановок. Работала Сима компаньонкой у старой американки. Там и жила. На выходные ездила к детям и внукам. "Моисея видишь?» - спросила я, нарушив свое собственное правило, - не лезть в чужие души. - "Теперь уже нет. Он живет один, работает электриком, устает, нервничает", - и она замолчала. Тогда я, возможно, опять нарушив  этикет, спросила: "Что с волосами? Больше не подкрашиваешь? Некогда?" - "Нет, я из других соображений. Хочу постарше выглядеть", - прошептала Сима. - "Зачем тебе старше?» - впервые в жизни я услыхала такое странное желание от женщины. - "Чтобы платить половину денег за проезд, надо выглядеть за шестьдесят.. ."  - "Мало зарабатываешь?» - стало искренне жаль Симу. - "Не меньше тебя, - не приняла моего сочувственного тона бывшая однокашница. - Детям помогаю. Они дом купили - кругом в долгах. Это тебе не просто - купить дом в Америке. Ты себе даже не представляешь".
Действительно, не представляю. Может, потому и стараюсь выглядеть моложе.


ЗНАКОМСТВО

Четырнадцатая улица в Манхэттене. Дождь со снегом. Ветер метет последние листья золотой осени. Спускаюсь в метро. Скоро подойдет поезд на Бруклин. Скоро подойдет... - повторяю про себя, мысленно ускоряя его ход. Вдруг услыхала громкий перебор гитарных струн. И мужской голос запел что-то из американского "ретро". Голос - сильный, чистый. Вдали показались огни моего поезда. Но я уже поднимаюсь по ступеням, спеша на соседнюю платформу. За мною идут, пренебрегши, как и я, открытыми дверьми вагона, двое парней. Один говорит: "Он - профессионал". Другой  восклицает с сожалением: "Струна оборвалась". Действительно, пение резко прекратилось.
Спустившись на платформу манхэттенского направления, мы увидели высокого светловолосого парня, склонившегося над гитарой. Обрывки струн над декой свидетельствовали, что это не первая,  павшая сегодня в борьбе за светлое настроение спешащей публики и улучшение благосостояния уличного артиста, струна. Действительно, в материальном плане речь могла идти именно об улучшении, а не спасении от голодной смерти. Ни в одежде, ни в выражении лица, ни в осанке молодого человека не ощущалось и тени не только нищенства, но даже бедности. Он был опрятно, как-то по-домашнему, одет и пел с таким вдохновением и удовольствием, какого я не наблюдала ни у одного представителя этого, довольно распространенного в Нью-Йорке жанра. Но и бессребреником его никак не назовешь. Серебро, а чаще долларовые бумажки, сыпались в футляр его замечательной гитары, как дождь со снегом в эти минуты на поверхность земли. В перерывах между песнями парень, не спеша, с нескрываемым удовольствием и достоинством, ровненько складывал купюры одну к другой, "присыпая" их монетами. Чтобы не разлетались.
И снова над платформой звучит гитара-оркестр и песня, заставляющая остановиться на ходу любого человека: делового китайца, развозчика цветов - мексиканца, молодую женщину с ребенком в коляске... Люди стоят и слушают, не обращая внимания на прибывающие и отправляющиеся поезда. Во мне возникло чувство гордости за земляка, ибо сразу почему-то решила: он –  судя по европейскому стилю одежды, из иммигрантской семьи   И этот бежево- коричневый шарф... Точно такой мы покупали с дочерью перед отъездом в иммиграцию в Киевском универмаге.
Мы стояли, не смея нарушить эту созданную им атмосферу праздника для каждого, кому повезло оказаться в этом месте в этот час. Но в какой-то момент, когда толпа все же рассеялась, а я и пришедшие со мною с противоположной платформы незнакомые спутники все еще  стояли и слушали, певец повернулся к нам, блеснул синими огоньками глаз и пропел:
-The next year will be better than last...
Парень пел, словно старался убедить: да, следующий год действительно будет лучше уходящего. Его ободряющий кивок в конце песни придал мне смелости. Я спросила:
-Вы из России?
-Нет, я американец, но моя девушка с Украины, - сказал он, как бы обрадовавшись "общению со зрителем". - Она из Киева.
-И я из Киева, - говорю.
-Ее зовут Анна.
-И мою дочь зовут Анна... - изумляюсь такому совпадению и вдруг начинаю догадываться о чем-то, неясно тревожившем меня в последнее время: новое настроение, новые песни дочери. - Как вас зовут? - спрашиваю, еще внимательнее рассматривая вязаный шарф и делая открытие, по важности не уступающее для меня открытию Колумба.
-Тим. Меня зовут Тим. А ваше имя?.. Приятно познакомиться. - И он снова
коснулся струн. Они запели.

АМЕРИКАНКА

История давняя, но незабытая. Однажды, в поисках работы, набрела на объявление "Русского" магазина: "Требуется продавец". Хозяин показал, как резать сыр, колбасу, укладывать салаты, и предупредил, что два дня - испытательные. Он будет наблюдать, как я работаю и только тогда решит, гожусь ли на эту должность. Надо ли говорить, что старалась я изо всех сил и заслужила бы похвалу, если бы не покупательница в конце рабочего дня - пожилая американка в белоснежной вышитой гладью блузе, узеньких брючках и в туфельках на высоких каблуках. Седая пышная копна была уложена, казалось, только что, крупными буклями, словно  скопирована с журнала мод начала века. Лишь она открыла двери, я поняла, что моей карьере труженицы прилавка пришел конец. Мой английский еще не тянул на долгие разговоры. Покупательница, сделав улыбку, произнесла несколько фраз, из которых я поняла только, что ей нравится наш магазин, так как он "nice". С той же улыбкой она попросила меня о чем-то, сказала еще несколько слов и остановилась в ожидании. Я судорожно пыталась проследить за направлением ее взгляда, чтобы хоть догадаться, из молочной или мясной витрины она требует продукт. Хозяин, сидя в служебном помещении, конечно же, видел мою беспомощность.
- Вам какой сыр, покажите, пожалуйста, - задала я наводящий вопрос-просьбу,   употребив половину известных мне тогда английских слов.
Мотнув головой, покупательница той же скороговоркой, но уже раздраженно, что-то мне ответила. Две мысли пронзили одновременно: пессимистическая (завтра утром пойду опять искать работу) и оптимистическая (если сейчас зайдет покупатель, знающий английский, я спасена...). В этот миг двери открылись, и в магазин вошла ровесница моей американки, но наша, "русская", в переводчики явно не подходившая.
-Берта Абрамовна, дорогая, какими судьбами в наших краях? - обратилась она к американке.
-Луиза! Это вы? Надо же! Глазам не верю! Вы почти не изменились, -  воскликнула моя "американка" на чистом русском без акцента.
 -Зато вы-то, Берта Абрамовна,  совсем американка,  уже и гражданкой стали?
-Да, я решила, живя в Америке, соблюдать правила этой страны и, конечно, разговаривать на ее языке.   
Она посмотрела в мою сторону отнюдь не одобрительно. Но и мой взгляд в эти минуты не излучал дружелюбия.
-Вы же давно уехали, - вспоминала Луиза. - Лет пятнадцать тому назад?
- Все восемнадцать, Луиза. Время мчится. Дни, как лепестки, отлетают. И люди тоже... - неожиданно "американка" всхлипнула, и с ее лица вмиг слетело выражение превосходства. - Мужа похоронила еще в восемьдесят девятом.  Вы-то помните, Луиза, моего Петровича?
- Как не помнить, святой был. А сын где?
- В Нью-Джерси. Оба с женой - программисты.  Работают с утра до ночи. А я вот куражусь понемногу, чтобы не умереть со скуки.
 
 ОСТОРОЖНЕЕ!
 
Больничный день начался с нервотрепки. В этот раз не врач со своими вечными претензиями, не коллеги-медсестры, а обыкновенный пациент-старик вывел Инессу из себя. Видите ли, она его повернула неаккуратно. Он застонал так, словно его пытают. А сидящая   с отцом с утра до вечера дочь крикнула ей: «Инесса! Осторожнее, пожалуйста!». Инесса дала ей  «Осторожнее!». Приказала сию минуту замолчать, не то - она позовет охрану, и дочь выведут отсюда… Понаехали все в Америку, всем подавай социальную помощь, купоны на питание, всех лечи бесплатно. Вот и эта дочь старика, наверное, велфер получает, раз может целыми днями пропадать у отца и командовать: не так положили, вовремя не поменяли постель, еда остыла, лекарство заменили… Дочь и вправду ухаживает за отцом, как за маленьким ребенком: моет после каждой еды его вставные челюсти, кормит с ложечки, следит по часам за приемом таблеток и читает ему вслух газеты.
Инесса приехала в Америку после второго курса медучилища. Доучивалась здесь, и теперь они оба с мужем работают, платят налоги. И будут еще больше платить, если муж станет менеджером отдела и его зарплата увеличится. Вырастут и налоги, отчисляемые  для таких, как этих двое. Ладно, пусть. Зато она, Инесса, сразу попадет в высший свет. И это уже будет совсем иной уровень жизни. По всей вероятности, к тому идет. Иначе не было бы этого приглашения на прием к хозяину бизнеса.  Раньше их никогда не звали на подобные вечеринки, да еще и вдвоем. Что-то вот-вот должно произойти.
Настроение бежало за мыслями и менялось к лучшему. Забыт стонущий старик с его интеллигентного вида дочерью, забыты все больничные боли. Сейчас она мысленно выберет наряд, чтобы вечером уже не колдовать у шкафа. Прическа тоже не отнимет  много времени – салон в соседнем доме.
…Прием проходил в одном из тихих манхэттенских кафе. Инесса сразу ощутила себя уютно среди нарядных и улыбающихся людей. «Сейчас я познакомлю тебя с нашим боссом», - сказал муж. Он подвел ее к седовласому американцу и его миниатюрной, просто и со вкусом одетой  спутнице. Инесса протянула ей руку, но так и не решилась назвать свое имя, которое та и так знала, так как этим утром много раз повторяла: «Инесса, пожалуйста, поосторожнее!».

                СУХАРИ

Лалла утром, как всегда, перестилала кровать Баси.
Лалла утром, как всегда, нашла под ее подушкой сухари.
Лалла в это утро, как никогда раньше, прореагировала на антисанитарный поступок молча. Не ругалась, не вздымала руки кверху и не стала по-английски объяснять этой упрямой русской, что в их  доме для престарелых еды дают больше чем достаточно. «Русская» Бася тоже не отвечала ей на своем идиш, что хлеб лишним не бывает… Не подумайте, что настал тот прекрасный день, когда младший медработник и одна из самых старших пациенток пришли к консенсусу. Просто сегодня вместе с Лаллой в смену вышла  практикантка и увела Басю умываться. А когда они вернулись, Лалла уже закончила перестилать постель и почти успокоилась. 
Новенькая,  практикантка Женя, разговаривала и по-английски, и по-русски, и даже понимала несколько слов на идиш. Пока жива была ее бабушка, она называла ее «майн ойцар», что значит «Мой ангел». Помнила она еще несколько еврейских слов. Помнила бабушкины рассказы о войне, об эвакуации. На Женином пальце и сейчас маленькое колечко с нечитаемой монограммой. Его в эвакуации подарила бабушке молодая цыганка за то, что в их многолюдном доме в далекой Сибири находили тарелку супа и для сына просящей милости цыганки. И спасли его от голодной смерти.
Женя посмотрела на насупившуюся Лаллу, на сухари в совке для мусора, на приготовившуюся к молчаливому отпору Басю. Она все поняла. Ну да, ее бабушка до самой смерти прятала кусочки хлеба под подушку. Мама тоже сердилась, стараясь как лучше покормить ее вечером, слава Б-гу, в доме еды хватает, все любят готовить. Но бабушка     умудрялась пронести в спальню  и спрятать пару сухариков под подушку. С этим  смирились. Мама ведь тоже понимала… А поймет ли Лалла?
- Лалла, она во время войны голодала. У нее были маленькие дети, и она привыкла припрятывать для них хлеб, - стала объяснять Женя, когда они вышли в коридор.
- У меня в стране и сейчас голодают, – сердито ответила Лалла. - Ты знаешь, сколько детей умирает от голода в Африке каждый день? Эти сухари, выброшенные в мусор, могли бы спасти одного или даже двух человек. – И  уже спокойнее объяснила: - Потому я и уехала из своей страны, рассталась с семьей, чтобы заработать здесь денег и не дать им всем умереть. Поверь, я знаю, что такое голод.   
Женя развела руками. Оказывается, и на одном языке бывает трудно объясниться. Тем более, что на разговоры в этом заведении не остается лишней минутки. Работа трудная и бесконечная. И вдруг ее осенило!
- Лалла, ты читала рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни»»?
- Нет, а что?
- Прочитай, ты поймешь про сухари. Там герой чуть не погиб от холода и голода. А потом, уже спасенный, уже имея кров и еду, не переставал тайно припрятывать хлеб. Книга должна быть в нашей библиотеке.
Через несколько дней все с удивлением наблюдали, как, придя на работу,  средних лет африканка Лалла  подошла к молодой русской  Жене и крепко обняла, что-то прошептав на ухо.
Но больше всех удивлялась Бася, когда Лалла, вынимая в этот день из-под ее подушки сухари, не рассердилась, как обычно, а погладила ласково по руке.
               
ОТПЕЧАТКИ
 
Звонит телефон. Фишл тяжело поднимается с низкого стула и идет, медленно ступая, к прикроватному столику. Снимает трубку. Сотрудница иммигрантской службы, не здороваясь, спрашивает:
- Почему Этл Гальперина не явилась на повторные отпечатки пальцев?
- На повторные она еще являлась, вот в четвертый раз - уже не смогла, -  тихо отвечает Фишл.
- Вы еще шутите, а знаете, что теперь ей придется опять ждать вызова на интервью три года...
- Я думаю, что ей придется ждать меньше. Пока я соберусь к ней...
- Значит слушайте там, мне некогда с вами переговоры устраивать. Этл должна в течение недели заполнить бланк и указать причину, почему не явилась на отпечатки. Тогда мы ей пришлем письмо с новым вызовом...
- Не надо ничего присылать. Туда, куда она ушла, ее примут без отпечатков. - Старый Фишл  проглотил ком. Хотел еще многое сказать, но только махнул рукой так безнадежно и горько, что трубка сама выскользнула из руки и легла на свое место.
А он поплелся на свое место - на маленькую табуреточку, где вот уже неделю он скорбя о потере близкого человека, по еврейской традиции исполняет  шиву,  . 
               
                КОМПЬЮТЕР

Она выбрала его не случайно. Очки и борода - вот те атрибуты, что делали в ее глазах мужчину незаурядным. Стереотип остался от прошлой - огромной и безнадежно потерянной любви. В прошлом и та, прежняя жизнь. Теперь все заново: с английского алфавита, с первых слов на абсолютно незнакомом языке - компьютерном. Преподаватель смотрел на них сквозь очки строго и безразлично. И, возможно, прятал в бороду улыбку, наблюдая, как неумело обращаются с компьютером его немолодые ученики. Eму, сыну среднего американца, никогда не понять, откуда у этих иммигрантов такая воля.. 
Она не сразу поверила, что этот, казалось, ко всему и всем равнодушный человек,  выделяет в группе именно ее, серую мышку, далеко не самую яркую и преуспевающую ученицу. Как-то, отвечая на ее вопрос, он склонился над компьютером, но посмотрел не на экран, а ей в глаза, и ответил вроде совсем невпопад: "Это хорошо, что вы сюда приехали. Сам Б-г вас прислал". 
Через несколько дней в конце урока все услыхали шум внезапно начавшегося дождя. В ночном небе бесновались молнии. Она шла к выходу, ничего хорошего не ожидая от  ближайшего будущего – придется долго стоять под дождем ожидая автобуса.
 - Я могу подвезти вас, - прозвучал рядом  его голос. И, как бы извиняясь за назойливость, он объяснил: - Я еду сегодня к маме, она живет в вашем районе.
Машина катила по темным плачущим улицам. А ей было как-то особенно хорошо. Так защищено она вдруг себя почувствовала, что не хотелось нарушать эту удивительную полузабытую атмосферу ни единым звуком. Очевидно, нечто подобное происходило и с ним. Оба молчали. И не было в этом ни увертюры к интиму, ни даже желания прикоснуться рукой к руке. Они так и попрощались у ее дома коротким "До свиданья". Но, выйдя из машины, она почувствовала себя уже другим человеком, вернее, в другом качестве - сильнее, богаче еще одним другом в этом, пока чужом, мире.
Что происходило с ним, человеком по западным понятиям еще молодым, но давно не юношей, он сам определить не мог. Открытие существа внешне беззащитного, но с такой внутренней силой - притягательной силой - изменило мелодию его существования. Вечная истина: мужчина по-настоящему осознает себя мужчиной, когда рядом оказывается слабая женщина.
Теперь дважды в неделю серые будни становились цветными. Он входил в класс, здоровался, находил взглядом ее, она еле заметно кивала. Этот незамысловатый ритуал стал так дорог обоим, что ни у одного из них даже мысли не появилось хоть что-то изменить в такой тонкой и светлой ситуации.. Интуитивно оба понимали, как хрупко то, что они оба ненароком создали.
Один из последних уроков семестра. Учитель завершает перекличку, называет ее имя... Молчание. Лишь в дальнем углу женщина, сидящая обычно рядом с ней, вдруг громко прошипела: "А зачем ей ходить? Экзамен, считай, уже сдан"
Ни одним движением он не выдал себя. А внутри в этот миг - боль и ужас, растерянность и обида: выходит, поделилась с подругой, похвалилась "удачей". Так мне и надо. Нечего доверять чистым взглядам. Старый глупец.
 ...Он так никогда и не узнает, что никому она не рассказала об их "тихом романе". А сидящая рядом волею злой судьбы студентка что-то подслушала, что-то прочитала во вдруг оттаявшем взгляде соученицы.
 Она пришла после болезни на урок и была сбита с ног его холодным взглядом, который проплыл мимо и до конца семестра так и не возвратился к ней. Она ни о чем не спросила.
               


 БЕЗ ПОДАРКОВ
                Саше и Яне
               
Новогодняя ночь в семье Зиминых всегда чем-то напоминала дежурство в диспетчерской. Телефонный аппарат, и в будни не знавший покоя, звонил снова и снова, как только опускали на рычаг трубку. С этим в семье врачей смирились, терпеливо воспринимали невозможность и словом перекинуться за праздничным столом со своими домочадцами, ни провозгласить до конца хоть один тост. В тот Новый год надеялись, что не будет срочных вызовов, так как ни отец-хирург, ни мама-терапевт не оказались в списках дежурных. Сын Андрей – студент-старшекурсник, выходил на смену к восьми утра.
Ранним утром первого января, подавая завтрак, мама спросила:
-В каком отделении у тебя сегодня практика?
-В реанимации, - ответил Андрей.
- Посмотри, пожалуйста, как там  Алена Ботвинова. Больная с моего участка. Упрямая девчонка! Ни за что не хотела лечить пневмонию. Отвезли в больницу, когда уже потеряла сознание. 
…Алена в сознание еще не приходила. Лежала под капельницей. Первое, что увидел будущий врач, - это то, что кризис еще не наступил и результат его непредсказуем. Первое, что увидел будущий муж, что девушка эта, по существу еще девочка-старшеклассница, - необыкновенно красива. Очень редко, в течение многовекового естественного отбора, могло возникнуть такое совершенное лицо. Золотые волосы разметались по больничной подушке, обрамляя нежные правильные черты. Он не видел глаз, но нетрудно было догадаться, как долго «трудилась» иудейская генетика, создавая совершенство. И теперь жизнь ее держится на этой прозрачной трубочке, которая тянется от бутылки с лекарством до тонкой голубой венки. Андрей не отходил от больной, благо в областной реанимации в ту ночь не оказалось тяжелых пациентов, и его забота об этой девочке была естественной. Он колдовал над нею много дней, до тех пор, пока она не поднялась и, шатаясь, не сделала с его помощью несколько первых, после второго своего рождения, шагов.
Естественно, что, когда счастливые родители увозили похудевшую, но живую и вполне жизнерадостную, Алену домой, Андрей сидел рядом в машине. Вместе они вошли в квартиру, где он, рекомендуя, как в дальнейшем выхаживать больную, делал это и как будущий врач, и как будущий член семьи. Хотя… До той минуты, когда Алена надела свадебное платье, а он – купил два золотых кольца по справке, выданной районным отделом регистрации браков, Андрею пришлось переступить через множество подводных и надводных рифов. Бывало, легкомысленная старшеклассница не приходила на свидания к «старому» студенту, незаметно исчезала с подругами  после школьных вечеров и не без показной гордости принимала ухаживания самого крутого дворового авторитета по кличке Генерал.
Но все позади. Огромная – первая и последняя любовь Андрея – не могла не дать жизнь такому же по силе чувству.
Они поженились сразу же после выпускных вечеров: мединститутского и школьного. Алена только успела поступить в консерваторию по классу скрипки, как семьи засобирались и уехали в иммиграцию. А в Нью-Йорке все началось сначала – учеба, экзамены, поиск работы, знакомства, обретение новых друзей, снятие квартир, покупка домов, открытие бизнесов… На эту рутинную и вполне удачливую иммигрантскую  дистанцию ушло чуть больше десяти лет, что вполне позволило бы поставить здесь счастливую новогоднюю точку. Но однажды Алена, после занятий в музыкальной школе гуляя с подругой по осенней набережной, где на скамейках сидели мамы и бабушки с маленькими детьми, сказала горько:
- Ну почему именно мне не дано это?
Подруга поняла, какая боль вдруг вырвалась наружу. Она предложила:
-Хочешь, пойдем к нашей соседке. К ней гостя приехала из Израиля. Всем гадает. Вроде прошлое правильно говорит. А будущее – посмотрим. Не такие уж и большие деньги.
Денег Алене не жалко. Жалко себя. Не хотелось снова быть обманутой, как всякий раз, когда врачи-оптимисты обещали, что она, возможно, станет матерью. Врачи-пессимисты только молча качали головой. Возможно, тогда смерть выпустила ее из своих лап, но оставила отметину, лишив самого дорогого…
 К гадалке они пошли. Алена слушала ее гортанный иврит, смотрела на непонятные буквы, которыми она писала на клочке бумаги ее имя. Соседка перевела, стараясь не пропустить ничего: «Гадалка сказала: У вас будут дети. Да, двое детей». И замолчала, понимая всю фантастичность этого предсказания.
Алена  поднялась, молча положила деньги и вышла, не желая больше ни слушать, ни говорить на эту тему. Подруге она бросила сердито: «Вот твои гадалки. Им только бы деньги, они все скажут, что ты хочешь услышать. Придумала – двое…  Как просить у судьбы хотя бы одного… Ну скажи, как  еще просить?»
Подруга не знала. И уже опасалась давать советы, как бы не причинить снова боль Алене, которую она любила, как старшую дочь.   
Вскоре они расстались, так как подруга  вышла замуж за вдовца и переселилась в Пенсильванию, пытаясь вскочить в американский трамвай «Желание», пока он не проехал мимо важной остановки - 45 лет. Но так получилось, что путешествие в этом трамвае ей не далось – слишком тесно и скучно показалось с новым попутчиком, так что следующая остановка произошла «по требованию» опять в Нью-Йорке.  Она сразу же позвонила Алене,  которая обрадовалась ее звонку и пригласила в гости, встречать Новый год.
Подруга отправилась в магазины покупать подарки каждому члену семьи, которых она хорошо знала. Пожалуй, выбор подарков – и есть самый приятный праздничный ритуал. Не тосты, не вкусная еда, не пожелания счастья и здоровья, а именно эти хождения по магазинам с попытками вспомнить привязанности, привычки, случайно услышанные желания каждого... Она помнила все. Даже запах любимых духов Алены, стиль брошей на женственных блузах ее мамы, коллекцию авторучек, которой дорожит Андрей… Но когда вошла в дом подруги с пестрыми сумками и пакетами, поняла, что два, самых важных члена семьи, останутся сегодня без ее подарков.
На высоких стульях, пододвинутых к столу, сидели два близнеца-бутузика, пребывая в праздничном настроении, хотя ничего, кроме яблочного сока, им не наливали.

ТЁЩА

Дуся в свой выходной проснулась попозже. Включила телевизор, стала постель складывать, пыль вытирать, выполнять так называемую обязательную программу... А произвольная – творческая – ждала на кухне. Там Дуся отводила душу – готовила еду, да так, как только она одна умела. Вку-у-усно! Вот цветы польет и дорвется до любимого дела... По телевизору передавали очередной фильм ужасов, прямо на глазах рушились огромные здания, летели во все стороны камни, листы бумаг, бежали ошалевшие от страха люди... Нет, так в жизни не бывает. Не любит она эти американские страшилки смотреть.. Дуся убрала звук и стала тихо напевать...
Зазвонил телефон, она сняла трубку и услыхала дикий крик своей дочери:
-Мама! Не бойся, я – живая! Я на работу опоздала!
-Да я знаю, что ты живая, Леночка! Что случилось?. 
Дочь в ответ истерически зарыдала и, поняв, что Дуся ничего не знает, сказала, не переставая плакать: «Включи телевизор».
Разговор прервался. Дуся усилила громкость, послушала и стала медленно оседать на стул. Диктор несколько раз повторил: «Близнецы».
Близнецы! В одном из них работала Дусина дочь. И то, что Дуся  видела на экране несколько минут тому, было реальностью, а не фильмом ужасов. Диктор говорил о тысячах погребенных заживо, о самолетах, врезавшихся с невинными пассажирами в обе высотки.. Она уже не выключала телевизор и не отходила от телефонного аппарата.  Так, не поднимаясь со стула, сидела и ждала. Кто-то позвонил в двери. Она сорвалась, открыла... На пороге  стоял Олег, ее зять. Он обнял ее, и они стали ждать вместе. Вдруг Дуся говорит:
-Знаешь, Олег, Б-г во второй раз спасает  меня. Первый был в  раннем детстве.  Мне было лет пять, когда началась война. Пришли фашисты на Украину, и нас, всех евреев, загнали в гетто.  Мама почти круглосуточно работала, а я ее наказ сидеть дома не выполняла, убегала на улицу. Как-то играюсь одна в довольно пустынном месте, вдруг трое полицаев подходят. Один говорит: «Девочка, иди сюда» и на других  посматривает. А я так весело, не ожидая беды, их спрашиваю: «А зачем?» - Они снова друг на друга смотрят. Молчат. Тот один повторил: «Иди с нами». А другой: «Беги отсюда поскорее» и того, что звал, за руку держит. Я еще постояла, не понимая  опасности и ушла медленно. Никогда никому не рассказывала об этом, но помнила всегда.  И того полицая, который меня спас, мысленно благодарила и Б-га просила за него... И вот еще одно чудо судьба подарила.
...Дочь дошла пешком домой поздно ночью, позвонила еще раз, успокоила. Но какой покой, если столько горя вокруг. Не выдержало Дусино: сердце. Так  схватило, что не смогла она на следующий день на работу выйти. А там, в ресторане «Русь» – вроде только того и ждали.  Уволили. Повторилась история уже в который раз случавшаяся с нею. Примут на работу в ресторан, назначат главным поваром, зарплату хорошую пообещают. Она там такое меню соорудит, такие вкусные вещи приготовит, все производство организует, все свои секреты и умения покажет, других научит... И становится ненужной. Стара, мол. Уже не может крутиться с утра до ночи, с ног падает... Посидит Дуся дома, детям сварит, за внуками присмотрит, вроде все хорошо. Да только через какое-то время – такая тоска наступит, что снова начинает в газетах объявления читать, где кто ресторан открывает, кому повар нужен... Хотя, еще не начав работать, знает, чем это кончиться может. Знает, а идет. Плита магнитом тянет. Вот такой кулинарный талант  имеет, что требует своей реализации.
Очень она надеялась, что последний случай последним и останется. Вся эта история с Близнецами, со страхом за дочь, с болью за свою новую страну, с обидой на хозяев, которым она ресторан с ноля раскрутила и в самые популярные вывела, с сердечными аритмиями... Все это, казалось, поставило точку в ее трудовой биографии. Пенсию ей дадут, на  жизнь хватит. Дуся больше объявления не искала, если выходила из дома, то в соседнюю синагогу, помолиться, Б-гу поклониться за два чуда в своей судьбе. И суждено было случиться третьему...
Прошел год. Как-то Олег с Леной позвонили, сказали, что заедут за нею, хотят что-то показать. Дети повезли ее по улицам Бруклина, в самый горячий бизнесный район и ввели в небольшое помещение, состоящее из нескольких комнат. Дуся наметанным глазом определила:  здесь раньше было какое-то общепитовское предприятие.
-Мы сняли для вас это помещение, - сказал зять. - Откроем вам собственный ресторан. И никто вас отсюда никогда не уволит.   Вы и название придумаете, и печи, и оборудование, и мебель закажете. Становитесь хозяйкой. В какой цвет стены хотите покрасить?
-А деньги? Это же огромные деньги.
-Мне ссуду дали, -  Олег улыбнулся. - Общинная организация конкурс объявила: кто  нужные бизнесы откроет, тем дают деньги на них в долг. Без единого процента. Я пошел туда и говорю: «Мне надо для тещи ресторан открыть» а члены комиссии смеются, мол, хоть ресторан и не самый нужный бизнес, но раз для тещи... Открывай! Только помогай ей во всем. Я пообещал.    

               
ГОРНИЧНАЯ

 Ни разу не побывав "невыездной" в застойном Союзе, Юля много раз становилась ею в  Америке. Но это проблемы ее личные, отнюдь не социальные. Просто не было денег на проезд. Не говоря уже обо всем остальном. Как-то Юле позвонила знакомая и предложила вожделенную  работу.
-Моим землякам, хозяевам дома отдыха, нужна горничная на три дня. Пятьдесят долларов в день.
Сто пятьдесят долларов! - Быстро подсчитала Юля. Телефонный счет и месячный билет на метро мужу для поездок на Каплановские курсы.
-Согласна!!! Только пусть за мной заедут.
Ее рабочий день начинался затемно, а заканчивался под утро. Она оказалась единственной горничной на сто номеров, в которых поселились американские божьи одуванчики обоих полов, приехавшие скоротать "уикэнд". Они были улыбчивы и приветливы, восторгались ее старательностью и каждые полчаса интересовались, как она поживает. Но как только одна из них нашла на коврике, неведомо, как попавшую туда дохлую муху, она не поленилась пронести ее на вырванном из блокнота листочке через множество лужаек, теннисный корт и столовую - в кабинет хозяев дома отдыха - Тани и Игоря.
Муха стоила Юле двадцати пяти долларов штрафа. Она стала внимательнее. А значит - начала следующий день еще раньше и закончила еще позже. До сих пор, спустя много месяцев, она не может поверить, что успевала сама за время, пока отдыхающие завтракали, поменять в номерах белье, заправить без единой морщинки кровати, собрать полотенца,  разложить туалетную бумагу... Она носилась от корпуса к корпусу под аритмичный стук собственного сердца, боясь еще одного штрафа - жаль денег и стыдно, когда тебя наказывают. Она бросала в огромную стиральную машину белье так старательно, как никогда раньше не делала никакую, даже самую важную работу в своем НИИ.
Там ее любили. И ценили ответственность, надежность, инициативу. Нет, ее просто любили. Не за что-то конкретное, а за все вместе, такою какой она была, со всеми ее причудами, со способностью сказать о коллеге слишком резкое слово, но и с готовностью спасать всех и каждого, кто в том нуждался. Это качество вышучивали на институтских капустниках, изображая, как один из сотрудников обращается к ней - мол помоги, жене пришло время рожать. Она хватается за картотеку, звонит в разные больницы, поднимает на ноги весь медицинский мир и, в конце концов, сама бежит рожать вместе с женой коллеги... 
Как получилось, что она барахтается на последней волне иммиграции так одиноко? Не может найти мало-мальски постоянную работу, а муж снова станет врачом, только после сдачи труднейшего экзамена. Когда это будет?! Вдруг Юля почувствовала боль в желудке и вспомнила, что сегодня она не ела. Вчера дважды - утром и вечером  - объявляли по громкоговорителю, что сотрудников приглашают кушать. А сегодня - ни разу. Она сама постаралась попасться на глаза хозяину, но тот только спросил, не нужен ли ей пылесос. Напомнить о еде так и не решилась. Выпила сладкого  чаю в холле.   
Третий день начался хорошо. "Одуванчики" все же оценили ее старания и улыбались ей не театрально, а искренне. Интересовались, кем она была раньше. Намекали,  что она получит от них хорошие чаевые. О чаевых ей говорили в самом начале и хозяева. Мол, все, что оставят гости, - твое. Вот только вышло совсем иначе. Игорь обошел сразу после отъезда гостей все номера и собрал все чаевые. Нет, одна женщина, забыв оставить деньги в номере, вернулась. Она  подошла к Юле, обняв ее, положила ей в карман несколько долларов, что стало поводом для еще одного штрафа при окончательном расчете с нею хозяев.
Юля плакала только по пути домой - в автобусе и в метро. Мужу и вида не показала, что полностью деморализована этими тремя проклятыми днями. А потом постаралась все забыть. Тем более, что у нее, как и у всех иммигрантов, черная полоса сменилась серой, а потом - белой. Муж сдал экзамены, открыл собственный врачебный офис. Она стала менеджером.    
Как-то муж попросил Юлю провести интервью с  хозяином транспортной компании - одним из многих претендентов подвозить к ним на прием больных, то есть сотрудничать в бизнесе. В точно назначенное время на пороге офиса появились Игорь и Татьяна.

ОШИБОЧКА

У Инги все складывалось хорошо. Ну никаких тебе иммигрантских терний. С первого дня - ни уборок в чужих квартирах, ни сидений с чужими детьми. Свои, слава Б-гу, уже взрослые. А все благодаря  Марии Ивановне, школьной «англичанке», сделавшей ее когда-то своей любимицей. А Инга в ответ на это полюбила английский, не подозревая, что усиленное изучение неправильных глаголов  станет через много лет путеводителем по «капиталистическому раю». Инга защитила свой учительский диплом и стала преподавать математику в одной из бруклинских школ.
Она явно скучала, попадая в компанию  землячек, слезно рассказывающих о своих  иммигрантских терзаниях в поисках тропинок к выживанию.  Не становилось веселее, когда переходили к другой популярной теме, – о тяжести одиночества. После того, как много лет тому назад она  выплыла из своей неудавшейся семейной жизни, ей одиночество показалось благом. Словом, как пишут в романах: ничто не предвещало бури. Даже наоборот. Какие-то еле заметные знаки внимания коллеги-географа Мартина  могли предвещать  беспокойства в сердечной метеорологии. Но они ее не пугали. С Мартином было интересно. Все началось с того, что они неожиданно выяснили: их  дедушки жили до войны в одном и том же небольшом городе и носили одну и ту же фамилию.
-Возможно, мы родственники? – допустила Инга.
-По духу, - заметил Мартин, испытывая теплые, но не только братские  чувства. И вдруг предложил серьезным тоном, за которым прятались чертики-лукавинки:
-Инга, этого не понять на ходу.  Нам надо встретиться и разобраться в наших  прошлых и будущих родственных связях. Давай в субботу попробуем нарисовать генеалогическое древо где-то на Манхэттен Бич, скажем, часов в двенадцать. А там – посмотрим
…А в пятницу у нее появилась сыпь. Кошмарная, страшная! Боль невыносимая!. Она пошла к врачу. Он сказал: «Слушаю вас». Она рассказала, где и какая сыпь. Он говорит: «Сейчас  посмотрю. Но я могу вам точно сказать, что у вас венерическое заболевание, которое не поддается лечению». - Она улыбнулась: «Это невозможно. Я давно живу одна». – «Все так говорят, – бросил врач. – А потом – вы же не всегда были одна. У вас есть дети?» – «Да, сын и дочь. Уже взрослые».
Все, что было потом, лучше не было бы никогда. Брезгливое выражение на лице у врача, многозначительный взгляд, посланный медсестре, берущей анализ крови. Когда ассистентка врача прикоснулась к сыпи, Инга застонала от боли, и та что-то неприятное процедила сквозь зубы. Но Инге уже было все равно. Только бы скорее уйти отсюда. 
…Ее привезли в госпиталь, когда о реанимации уже не могло быть и речи. Следователь спросил у медиков, могут ли они предположить причины самоубийства. Навидавшийся всего на свете врач приемного отделения пожал плечами: «Ничего не вижу. Разве что эта аллергическая сыпь, которую могли перепутать с чем-то посерьезнее. Кто теперь узнает?..»
Никто ничего не узнал. Именно этого Инга и хотела.

ЕВРЕЙСКАЯ КРОВЬ

Еще за месяц до моей эмиграции Америку в Нью-Йорке была только одна русская газета. Но как только я приехала, они стали появляться одна за другой. И я здесь не при чем. Просто  оказалась в той пенистой волне, которая требовала: чтива! Да только газеты мало нуждались в газетчиках.  И все же всякий раз я с надеждой звонила, предлагала себя... В одной редакции повезло, сказали: «Приезжайте, обратитесь к Семену». Приехала, привезла два материала, написанных по свежим впечатлениям о жизни нашей иммигрантской общины. Семен прочитал, сдержанно похвалил, сказал, напечатаем, получите гонорар. Я заикнулась, мол, ищу штатную работу... Он покачал головой. Мол, со штатом шатко: «Непонятно, выживем ли еще. Проблем – море! К тому же – у меня и своя  проблема возникла. Хозяин требует, чтобы освободил квартиру, а  в новую смогу вселиться только через месяц. Так что с завтрашнего дня – я на улице.
- Семен, вы могли бы пожить у меня. Сын недавно женился, его комната свободна, - предложила я.
Семен мое предложение принял, и я махом убила двух зайцев: выручила человека и вдвое уменьшила сумму непосильной для меня в то время квартплаты.
...Моему старому  кондиционеру не хватало мощности противостоять жаре нью-йоркского июля, охлаждая две комнаты, и мы с Семеном, часто, завернувшись в простыни, проводили ночи в  креслах, придвинув их поближе к прохладным струям. И разговаривали о прошлом,  о настоящем. Ни у кого в то время не хватало мужества заглядывать даже в ближайшее будущее. Семен приехал в гости к родственнику и остался жить в Америке, искал возможности получить статус беженца. 
-Вот если бы я был евреем, - всякий раз мечтательно начинал он фразу... – Хотя, кто знает, какая кровь во мне льется. Может, моя мама обманывала отца с заезжим коммерсантом, - переводил разговор в шутку. И уже серьезно: - Все мои друзья - евреи. Как спортивный журналист, я общался в Москве с известными шахматистами, спортсменами, литераторами. Вот только статус беженца по этим показателям не дают.
...Утром Семен уходил в редакцию, унося написанные мной материалы, за которые мне регулярно платили, что позволило нам в тот месяц свести концы с концами, иметь еду, которую я готовила каждый день к приходу Семена, как он говорил «из ничего, но очень вкусно». 
В  августе  я нашла работу в магазине одежды, отложив перо и мечты о карьере журналиста до лучших времен, а Семен переехал в свою новую квартиру. Наши ночные разговоры не прекратились, а просто стали телефонными. Мы рассказывали друг другу обо всем, что произошло в течение дня, спрашивали совета, шутили, вспоминали. Оказывается, один трудный месяц под общей крышей может сблизить больше, чем целая жизнь. Однажды Семен позвонил поздно вечером:
-Только что пришел из ресторана на Брайтоне. – сказал он мне. – Общинная организация проводила пресс-конференцию.
-Что-то не слышу радости в голосе, Семен!  Вкусно было? Ну-ка расскажите, что подавали.
-Вот и вы о том же. Нормальные люди пришли, взяли по чашке кофе, сидят, культурно пьют, разговаривают. А эти евреи налетели на еду, стали хватать, на свои тарелки накладывать, словно в жизни ничего не видели. Еще и жен привели! Так гадко!  Я смотрел и  думал: нет, мало их в концлагерях уничтожали. Надо было всех там удушить, чтобы ни одного не осталось!..
Я положила трубку, не ответив ни слова.
Телефон прозвенел еще раз. Я отошла в другую комнату. А на следующее утро купила себе новый телефонный аппарат.

ЮБИЛЕЙ

Виктора и Мирона сдружила послевоенная  «ремеслуха» и, казалось, что их уже ничто не разъединит. Но теперь между ними океан. Эмиграция сильнее дружбы. Виктор с семьей поняли, что надо уезжать, а жена Мирона до сих пор слышать об этом не хочет, хотя письма  от Виктора приходят хорошие: здесь можно жить, особенно, им пенсионерам. Однажды   Виктор прислал пригласительную открытку – приближался его юбилей. Мирон загорелся, вот бы и вправду полететь к другу на этот праздник. Он пошел в посольство, показал фотографии, где они сняты в разное время – в формах учеников ремесленного училища, во время заводских, семейных праздников...  И получил вожделенную визу. 
Теперь друзья снова будут вместе целых три месяца. Виктор показал Мирону свои любимые места в столице мира – парки, музеи, набережную. Вместе они пошли в ресторан заказывать юбилейный банкет. И когда уже обо всем поговорили с менеджером, тот спросил у Виктора:
-Ваш друг не хотел бы во время отпуска немного подзаработать денег? Нам нужен человек на кухню, через день, мыть посуду.
-Это как он сам решит, - Виктор повернулся к Мирону.
-Да, я бы пошел, это облегчило бы выполнение заказов моих домашних, - тут же согласился, не боящийся никакой работы Мирон.
У него и вправду все сладилось. Он быстро стал своим в ресторане, все успевал, с удовольствием трудился и с удовольствием получал деньги. За день до юбилея, когда Мирон заканчивал смену, к нему подошел менеджер:
-Придется выйти и завтра на работу, ваш сменщик заболел, а у нас – банкеты, полный ресторан...
-Нет, я не смогу,  завтра здесь отмечаем день рождения моего друга, я из России специально приехал.
-Тогда нам придется вас уволить и найти другого человека. Ответ нужен прямо сейчас.
-Я выйду на работу, - сказал Мирон.
Виктору он сообщил об этом только на следующий день, и увидев, как огорчился друг, пошутил: «Мы будем почти рядом: только ты этажом выше». И пообещал:
-Погуляем на столетии.

СЕМЕНОВЫ МИЛЛИОНЫ
 
Мой старый знакомый, но не старый душой человек, хотя ему недавно зашкалило за восемьдесят, вдруг заболел. Еще недавно на собственном юбилее танцевал с дамой, нежно ведя ее по кругу, и шептал ей, то есть мне: "Я вас и крепче обнял бы, да, боюсь, рассердитесь". Я не сердилась, а радовалась, что дал Б-г этому трудяге столь долгую и счастливую старость... Была, конечно, в этой идиллии одна червоточинка, о которой он и говорить не любил, и молчать не мог. Приехал Семен в иммиграцию с сыном и дочерью. Пожил вначале с семьей дочери - ничего хорошего, как он говорит, из этого не вышло. И не ругают, и не сердятся, но и не замечают. Даже внук, взрослый юноша,  "доброе утро" не скажет,  спокойной ночи не пожелает... И заканчивал горькой шуткой: ждут, когда стану невидимкой. Как-то не выдержал этой игры в молчанку - ушел к сыну. Там уж разговоров хватало чересчур: и ноги не вытер, и свет не выключил, и сок пролил... Вот если бы сам зарабатывал, мол, был бы осторожнее.  И хотя невестка знала, что пенсии и фудстемпов отца вполне хватает на его содержание, не давали ей покоя мифические "миллионы", якобы оставленные им дочери. Сын не вмешивался. Ах, как это больно: его родной мальчик, как две капли воды похожий на него в молодости (их еще недавно принимали за братьев), уходил от разговоров или сердился, мол, не щадишь ты меня, и без того замученного. Последней каплей стали слова невестки: "Да вы никогда своего сына не пытались понять, он сам мне об этом рассказывал". И Семен ушел. Снял комнату в большой квартире. И продолжал приходить к нам в Еврейский центр на вечера отдыха и концерты. Как всегда, в белоснежной сорочке, выутюженных брюках и галстуке. 
 И вдруг - "скорая", срочная операция, страшный диагноз, неподвижность. Мы, его знакомые, засуетились, стали звонить в разные социальные службы, умоляя поскорее продвинуть дело, где по рекомендации врача ему должны были увеличить количество часов ухода на дому до 24-х. Но нам вежливо объясняли, что придется набраться терпения и немного подождать. И заметили: у него есть дети...
  Дети у него были... Правда, когда кто-то из нас, дежуривших у постели больного, не выдержав слез и просьб Семен звонил сыну, пробиваясь через строгую охрану жены, и просил прийти, он приходил. Сидел. Молчал. Или шагал по комнате. Смотрел на часы и прощался. Однажды мне надо было раньше уйти, и я попросила сына посидеть до вечера. Он пришел вместе с женой, и, не спросив даже для проформы, как дела у отца, стал интересоваться, звонила ли я в офис по поводу увеличения часов ухода.   "Да, надо подождать еще немного", - ответила я.   "Сил никаких" - буркнул он. Тогда я спросила: "Вы в детстве болели?" - "Да, болел, даже очень",- ответил сын, и вдруг в глазах его что-то изменилось и лицо просветлело. Он стал вслух вспоминать: "Да, я маленьким очень болел однажды. Мама покойная в больнице возле меня день и ночь сидела, но ничего не помогало, и все уже решили, что я умру, а папа вдруг уехал и на следующий день вернулся с каким-то лекарством заграничным. И я стал поправляться. А потом он еще целый год за него деньги возвращал - так дорого заплатил». 
  ...Когда я уходила, сын сидел у постели повеселевшего Семена, и они о чем-то беседовали. Закрывать двери за мной вышла его жена. Она что-то бубнила о деньгах, которые Семен оставил дочери, а мучиться со стариком приходится им, бедным.
 

         КАК ТОВА ВЫИГРАЛА АВТОМОБИЛЬ

  Бабушка Това, соседка, позвонила ко мне, как только я вошла в квартиру. Значит что-то случилось. Обычно она, слыша поворот ключа, оставляет мне время на то, чтобы отдохнуть после работы, откуда я добираюсь двумя поездами и автобусом, и даже поесть. А вот к чаю иногда приходит, каким-то своим особым чутьем распознавая, что я расположена поговорить "за жизнь". Беседы эти нелегкие. Как и вся прошедшая жизнь одинокой Товы.
  -Я машину выиграла, - с порога обрадовала она меня в этот раз и протянула большой конверт.
  -Вот и хорошо, теперь будете меня на работу отвозить, устала я от поездов, - поддержала я шутку.
  -Нет, вы извините, не смогу. Решила машину не брать. Я - деньгами. Памятник Светочке поставлю...
  Стало не до шуток. Света - единственная дочь и единственный близкий человек Товы, умерла три года тому назад от инфаркта. Уехала с мужем и ребенком отдыхать и прямо в дороге потеряла сознание. "Сорвался большой тромб", - констатировали потом врачи... "Опять поругались с мужем, не выдержало ее сердце,"- ставит свой материнский диагноз Това. Особой дружбы с зятем у нее не было и раньше. А теперь и подавно, когда он, после чудом перенесенного ею потрясения, еще и  отнял возможность видеть внучку.  Женившись вторично, переехал с семьей  в другой штат, где внучка уже отвыкала от прежней бабушки и привыкала к новой. Во избежание раздвоения детской личности, - объяснил он мне по научному, когда я пыталась поговорить с ним по телефону, твердя о Товином праве и жизненной необходимости общаться с ребенком.
   ...В конверте оказалось письмо на официальном бланке какой-то фирмы, поздравляющей мою соседку (фамилия и имя были написаны правильно буква в букву) с крупным выигрышем. Оказывается, компьютер финансовой компании, порывшись в ста тысячах имен, выбрал ее, единственную, для вручения ей новенького автомобиля любой понравившейся ей марки. Альтернатива - при желании она может получить наличными стоимость этого автомобиля. Фирме не составит труда сделать для нее такую малость... Вот только оформление документов ей придется оплатить заблаговременно. Письмо с многими восклицательными знаками заканчивалось милой просьбой: как можно скорее выслать в адрес фирмы (почтовый ящик №...) двадцать долларов.
  -Това, не смейте отправлять деньги, слышите, ни цента! Это явные махинаторы, - умоляю я соседку.
  -Даже не уговаривайте, завтра же вышлю. Я откладываю на памятник с пенсии каждый месяц не больше тридцати долларов, и у меня еле набралась половина нужной суммы. На кладбище иду - сердце разрывается. Вокруг стоят памятники, только у моей Светочки - фанерная тумба...
   Това замолчала - это значит, она заплакала, как всегда, внутри себя. Наружу - ни звука. Лицо - маска. Только из глаз бегут слезы. Всякий раз, когда я наблюдаю эти катящиеся по окаменевшему лицу слезы, у меня в отчаянии опускаются руки.  Не вернуть мне с поля боя погибшего в сорок третьем Товиного мужа. Не предотвратить разрыва сердца ее единственной дочери. Не сыскать в штате Иллинойс  увезенную зятем внучку, не наказать   подонков, отправлющих такие письма по адресам стариков и старушек. К сожалению, неуловимы и безнаказанны они, спрятавшиесь за номер почтового ящика и за спину статуи Свободы.
 
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

  Это было незабываемое лето. Даже сейчас, вспоминая его, прошу у Б-га: только бы оно не повторилось. Потери не восполнялись находками. Рассорилась с лучшим другом. Все ждала его звонка, но звонили совсем не те. Блеснувшая надежда найти работу оказалась блефом - из трех испытательных месяцев я выдержала неполных два. Вернее, не выдержал  мой супервайзер, создав такие условия, что я ушла по ее собственному желанию. Пришлось искать хоть что-то, чтобы выжить в новом свете. «Хоть что-то» оказалась восьмидесятилетняя старушка, довольно энергичная, иногда - даже слишком, как ей и полагалось с ее прогрессирующей болезнью Альцгеймера. Я провела с нею двое суток, выполняя все указания моей сменщицы Милы, работающей в будни. Несмотря на ее добросовестный инструктаж, я множество раз оказывалась в непредвиденных ситуациях. Приходилось действовать на свой страх и риск. Неожиданно позвонил старушкин брат из Калифорнии, и она, расчувствовавшись, заявила, что нужно срочно заказывать билет и лететь в гости к брату. Мои доводы о нелетной погоде не переубедили мою миссис, пришлось пообещать, что после обеда сразу вылетаем. Но ее потом заняла иная проблема: на месте ли драгоценности. К несчастью, бархатный футляр оказался пустым. Я выслушала долгий монолог о бесчестности домработниц. Попытки убедить, что все драгоценности целы и хранятся в банке, тут же родили новую идею: срочно едем их смотреть. "Сегодня суббота, - нашлась я, - банки закрыты». Она проверила по календарю...
Скучно нам не было до поздней ночи, а в пять утра она заявилась в гостиную, где я спала, чтобы помузицировать на пианино. Еще через сутки меня, полуживую, сменила Мила.
«Больше не могу!» - твердила я про себя, шагая домой. Но так и не придумала, как жить дальше в этой неласковой и холодной иммиграции. Там, в Союзе, не было проблемы с работой. С зарплатой были сложности, а вот с работой... 
Вдруг совсем рядом я услыхала громкий женский смех. Просто хохот. У входа в дом престарелых, справа от меня,  в креслах-каталках сидели женщины, его пациентки, и разговаривали, видимо, о чем-то очень смешном. Я посмотрела в их сторону и выделила сразу двух, особенно долго смеявшихся. Одна из них, еще не старая женщина, сидела в легком платье, из-под которого выглядывала лишь часть правой ноги. Левая - цела, но сильно отекшая. Ее подруга -  в темных очках, за которыми можно было разглядеть сомкнутые веки. Слепая! И смеялась! И та, без ноги, тоже смеялась! А я шла своими ногами, все видела, слышала, чувствовала, но сгорбилась, как древняя старуха, и вот-вот собиралась разрыдаться. Я выпрямилась, привела в порядок  выражение лица и подмигнула солнечному лучу, договорившись встретиться с ним в полдень на пляже.

«БАТЕРФЛЯЙ»

Был у нас дальний родственник. Все называли его бедным родственником. Мы приходили к нему редко, так как дети его были моложе нас, и играть вместе нам не случалось. Однажды  меня повели к ним на одну из окраинных улочек - маме с папой понадобилось вместе отлучиться из города, и они попросили Мишу (так звали родственника), чтобы я там переночевала 
Мне стало скучно, как только я переступила порог их квартиры. Скучными были голые стены, скучным - выражение лица бесцветной хозяйки и  угрюмой ее матери. Только сам Миша  выражал непомерное и явно беспричинное оживление - до блеска в глазах. Сидя за большим пустым столом, он читал толстую книгу в яркой суперобложке. Перелистает страницу, прочитает что-то про себя, а потом голосом счастливого первооткрывателя начинает декламировать вслух: "Ты только послушай, Маня, - обращался он к жене. - называется котлета "Баттерфляй". Берется мясо, лук, одно яйцо, поджаривается на сковородке ложка белой муки... У тебя же есть это, почему бы не приготовить?" Маня медленно и неохотно поднялась с дивана, подошла к мужу и заглянула в книгу через его плечо. Сложив руки в том месте, где у нее, пожалуй, никогда не было талии, патетически вопрошала: "Так они же говорят - надо бросить щепотку тертого мускатного ореха. Ты видел в своей жизни хоть один мускатный орех?! Я тоже нет. И ничего, жива до сих пор».
Миша отправлялся в новые кулинарные странствия. И снова вслух, с выражением    перечислял нужные ингредиенты, радуясь, что уж теперь никакого подвоха с экзотическими приправами не случится. "Нет, ты только на рисунок посмотри, какая красота, - пытался он зажечь собственным энтузиазмом жену. - Как аппетитно, а делать - раз-два. Ну почему бы нет?". Маня в этот раз явно ленилась подняться с насиженного места. Она небрежно приказала: "Читай до конца". Миша снова склонился над страницей и глубоко вздохнул. Голосом умирающего он прочел последнюю роковую фразу: "Подается с молодым картофелем". На что она ответила ехидно: "Это где я тебе в декабре молодой картофель найду? Скажи спасибо, что старый есть. И скажи спасибо моей маме, что она тебе его готовит».
  И вправду теща внесла кастрюлю картофеля, который все мы ели с хлебом.
  ... Я вспомнила этот вечер, когда спустя несколько лет услыхала (подслушала) разговор моих родителей о том, что у Миши обнаружили какое-то заболевание. И, мол, неудивительно. Тяжко работает, никогда не отдыхает, а ест одну картошку. Больше ничего женщины в его доме не умеют готовить. Вот он и не выпускает из рук "Книгу о вкусной и здоровой пище", о чем уже соседи подшучивают, - сокрушался мой папа, знатный любитель домашней кухни.
Мой бедный, бедный родственник. Он вскоре ушел в мир иной, так и не узнав, что его безрадостной судьбой распорядился не злой рок, а забияка-случай - проводник идеи: любовь зла... И не съел он в своей короткой жизни сладкого куска не по причине бедности (имел золотые портновские руки), а потому, что жена оказалась ленивой и бестолковой.
...Отчего вспомнилось все это именно сегодня? Ах, листаю-листаю-листаю с Мишиным энтузиазмом красиво иллюстрированный журнал "Нью-Йоркские сезоны", где на каждой странице - спектакли, концерты, выставки, музеи... И имена! И фраки и манишки!  И Виртуозы...
  А я набираю номер телефона очередного ресторана и спрашиваю, не нужен ли человек на кухню чистить картошку. Старую.

 ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ  - ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Джону Браяну даже не верилось, что этот день – последний. Хотя мечтал о нем давно, и просил свое начальство найти замену, так как и возраст, и силы,  и реакция уже не те, не для службы в полиции. Наконец-то, он сел в свою патрульную машину не один, как обычно, а вместе с юношей, который представился: Джеффери Вульф. Он заменит  Джона на его нелегком посту. Ох, уж нелегкий! Успеть бы в эту поездку рассказать своему юному преемнику о том, какие опасности здесь ожидают за каждым углом, на каждом, казалось, спокойном ярде...
-Смотри, Джеффери, - начал Джон, как только ои отъехали от полицейского участка, - здесь находится «Аквариум», сюда приезжают родители с детьми по выходным. Но встретившись, эти русские, так увлекаются беседами друг с другом, что забывают смотреть за детьми. Дети могут убежать, потеряться в толпе...  Тогда эти беспечные родители  начинают кричать что есть силы, вместо того, чтобы спокойно объяснить и описать приметы ребенка.
Эти русские... Джеффери услышит еще много раз в тот день эту фразу, сказанную в разных контекстах, но с одинаковой, недружелюбной интонацией. Он даже поищет удобную минуту, чтобы сообщить, что он, Джеффери и сам во втором поколении «русский», вернее, родился уже в Америке у  родителей-евреев, эмигрировавших в начале семидесятых из Прибалтики, до сих пор разговаривающих между собой дома по-русски. Он не успевал сообщить об этом своему наставнику, лишь потому, что тот не умолкая, инструктировал юного полицейского, каких неприятностей можно ожидать от этих русских и  как можно лучше подготовить его к нелегкой службе в этом «русском» районе.
-Здесь, на перекрестке они изловчились бить свои машины. Будто я не могу отличить настоящую аварию от подстроенной. Да только не придерешься, устраивают «Эксиденты» и сдирают деньги от страховых компаний. Это вместо того, чтобы быть благодарными стране, принявшей их, пойти учиться, работать, жить трудом, а не обманом... Ты только посмотри на эту, вот, в сером джипе, что она за рулем умудряется выделывать – по селерфону говорит, губы красит, впередиидущую машину обгоняет – и это на Брайтон-Бич, где повернуться негде. Нет, здесь работать – надо быть самоубийцей. Им же никакие законы не писаны. По вечерам особенно будь внимателен, почти все - пьяные за руль садятся. Из ресторанов выходят и газуют на всех скоростях, хотя мэрия один закон за другим принимает против пьянства за рулем. Эх, да что говорить, сам увиди...
Джон круто развернул руль и, сделав поворот на сто восемьдесят градусов, помчался вслед машине, которая только что проехала навстречу на малой скорости.   Джеффери не сразу понял, почему так резко изменил курс и изменился в лице его старший  коллега.
-Помоги! – услыхал он и увидел, как, резко остановив машину,  выскочил из нее Джон и, ухватив ручку двищужегося  автомобиля, открыл его, мастерски на лету, сумев вынуть ключ и остановить ее.
-Помоги, - крикнул он снова, но Джеффери уже все понял. Он подбежал к двери, и они вместе осторожно вынесли из машины водителя, пожилого мужчину без сознания и признаков жизни, уложили его в свой полицейский автомобиль, включили сигналку и полетели в ближайший, Кони-Айленд госпиталь.
...Их обоих,  Джона и Джеффери, пригласили спустя две недели на пресс-конференцию, которая состоялась в том же госпитале, где вернули к жизни нашего иммигранта-водителя, потерявшего сознание за рулем из-за сердечного приступа. Благодаря вовремя оказанной помощи и сделанной операции, тот остался жив. «Русские» родственники водителя обнимали Джона, и Джеффери, искренне благодарили их, как самых родных людей, но сам Джеффери понимал, что хотя они с Джоном сидели в одном и том же автомобиле, не он, а Джон заметил потерявшего сознание водителя и среагировал в секунду, которая разделяла жизнь и смерть. 

               
ОДНАЖДЫ ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ

  Вечно у меня что-то ломается. На сей раз - не чашка. Посерьезнее. Уже снятая   квартира оказалась занятой. Хозяин извинился, мол родственники неожиданно нагрянули. В своей студии я могла еще пребывать неделю, вернее - восемь дней и девять ночей. 
Судорожное чтение объявлений не давало результатов. Попадалось или очень дорогое жилье, или дешевое, но в непригодном состоянии. Запаниковав не на шутку, рассказала  подруге о сложившейся ситуации. Рассчитывала на совет, но получила официальное приглашение. Вечером она позвонила и объявила: "Мы с мужем посоветовались и решили, что ты поживешь у нас, пока найдешь что-то подходящее". Я растрогалась, поблагодарила и отказалась. И сразу же прозвенел еще один звонок.  Самая старшая по возрасту подруга лаконично бросила незабываемую и бесценную фразу: "не волнуйся, в моем доме всегда есть место для тебя". Слова благодарности, ком в горле и - отказываюсь. Утро следующего дня началось телефонным звонком. Моя новая, уже американская родственница Ася, немногословная и деловая, как бы между делом заметила: "У нас одна комната свободная. Приходи и живи".
  Эта ординарная в иммиграционной жизни ситуация напомнила другую - доэмигрантскую. Тогда, в далекие семидесятые, существовали льготные очереди на квартиры для молодых специалистов, но продвигались они так медленно, что ордер в лучшем случае  вручали одновременно со значком "Ветеран Труда". Поэтому, отработав в областном центре день, я торопилась на станцию, садилась в автобусик, привозивший меня к полуночи в маленький райцентр, где жили родители.  Однажды я опоздала на этот автобус. В таком же положении оказалась моя давняя приятельница Валя, работавшая по распределению в областном драмтеатре. Мы шли с нею по ночному городу, не имея представления, где будем ночевать. Тихий летний вечер не располагал к нытью. Заволновались, когда заметили, что еще на недавно многолюдной площади мы остались одни. И желтая милицейская машина окружает нас своим вниманием все пристальнее. Вдруг рядом с нами затормозил "Жигуленок". Водитель, мужчина средних лет, открыл дверцу - мол, входите. Мы с Валей посмотрели друг на дружку, на милицейский "Бобик"... Из двух зол мы выбрали, как нам показалось,     меньшее.
   Спаситель, он назвался Юрием, привез нас в небольшой особняк на промышленной окраине. Ни о чем не спросив, предложил располагаться в полупустой гостиной. Мы потихоньку приходили в себя и уверовали в чудо. Только Валя никак не могла успокоиться:
- Послушай, а что бы мы сейчас делали, если бы не Юрий...
- Позвонили бы друзьям, знакомым. Кто-то пустил бы. Всего-то до утра. Разве у тебя нет никого?
 - А у тебя?
 - Близких нет. Я работаю здесь всего полгода. Да и беспокоить людей ночью неловко. Ну ладно, спи, все устроилось.
  Но в этот миг в Валю вселился бес. Она встала, подошла к телефонному аппарату:
- Так, сейчас испытаем наших друзей, знакомых и вздыхателей, если таковые имеются. Скажем, что звоним с улицы и нам негде ночевать. Я начинаю первой. Потом ты. Готовься.
 Она набрала номер. Как оказалось, своей подруги студенческих лет - вместе заканчивали музучилище. Подруга стала профессиональной и довольно знаменитой певицей. Ее не оказалось дома. К телефону подошел ее отец, долго не мог сообразить, чего от него хотят среди ночи, потом вежливо отказался впускать незнакомых людей. Уж извините.
  Мне трудно было выбрать "жертву" эксперимента. Но вспомнила, что на днях встречала бывшего одноклассника и он похвалился, мол, только что переехали с семьей в новую квартиру. Настоял, чтобы я записала номер телефона. Сонный Вова не сразу понял, кто я. А сообразив, довольно твердо отказал мне в ночном визите: только сегодня приехали родственники жены с маленькими детьми - повернуться негде.
Огромные черные Валины глаза ликовали - она выигрывала в нашем всегдашнем с нею споре: добр или зол человек изначально. Она взяла из моих рук телефонную трубку и набрала рабочий номер своего давнего поклонника. Он дежурил на телевизионной станции где-то на окраине, так что зов бывшей любимой был обречен. Он только спросил:
   -Валя, ты видишь телевышку? Далеко? Я сейчас здесь, дежурю у пульта и не могу оставить свой пост ни на миг.
   Энтузиазм моей подруги в деле выявления человеческого естества мог оставить равнодушным разве что столб. И я незаметно вовлеклась в эту, до сих пор не знаю достаточно ли этичную, игру. Вспомнила, что и у меня в годы студенчества был, считалось, верный рыцарь, который никогда не говорил о чувствах, но всегда доставал нужные книги и учебники, как говорится, из-под земли. Про себя я называла его Пьером Безуховым за огромность и надежность. Я знала, что Шурик живет один в небольшой квартире в центре города. Звоню. На удивление, он ответил голосом не сонным и не раздраженным. Когда я изложила ситуацию, он несколько секунд молчал. Затем выдавил с трудом:
-Это невозможно. У меня гостит старший брат.
-Вот и прекрасно. Я тоже не одна - с подругой, - пошутила, как было принято в нашем с ним общении.
-Да ты понимаешь, - голос Шурика перешел в таинственный шепот, - мы сегодня в ресторане посидели. Там познакомились с девочками. Словом, мы не одни. Дружок, извини и пойми.
Валя еще пыталась кому-то звонить. Но я категорически отказалась. Вся эта затея мне теперь казалась нечестной, неумной. Люди имеют право на личную жизнь и на те ситуации, которые складываются в ней. И никто не виноват в моей неустроенности. Я пыталась и Вале внушить это, чувствуя, что какая-то одна-единственная посылка не срабатывает. И Валя ее учуяла:
- Представь, я звоню тебе ночью, подчеркиваю, ночью с улицы. А у тебя в комнате человек десять уже ночует. Для меня, одиннадцатой, найдется место? - она не спрашивала, она утверждала.
 Ночной эпизод нисколько не изменил мое отношение к людям. Прошло немного времени, и этот город стал мне самым родным. Здесь появились друзья, в чьи дома можно было входить, как в свой собственный, 24 часа в сутки. Без звонка и приглашения. Жаль, что теперь они вдали – и меня, и моих друзей разбросало по странам и континентам, так что теперь мой дом - Планета.
...Утром Юрий угощал нас чаем, так и не спросив ни о чем. А я решилась: 
- Юра, как вы догадались остановиться? Неужели поняли, что нам в этот миг нужна ваша помощь? Мало ли почему две девчонки стоят ночью на улице.
 Он ответил вопросом.
- Вас не удивило, что в моей квартире - одни голые стены? Недавно отсюда ушла моя жена. Видно, беда беду чует. Может, раньше, когда был счастлив, не заметил бы вас. Трудно сказать.

ЕЛЕНА

Мы его боялись и уважали. Боялись, как слишком строгого и прямолинейного начальника. Уважали – за трудолюбие. Благодаря крепкой крестьянской хватке, Роман все доводил до конца, был дотошным  в проверке фактов и цифр и с удовольствием прихватывал утренние и вечерние часы, где в отсутствие дневной суеты, мог плодотворно поработать. Он был старше нас, вчерашних студентов, бравших бастилии должностей не усидчивостью, а нерастраченным творческим потенциалом и эмоциональной свежестью. Почувствовав в нем надежного работника и «твердую» руку, руководство не просто подымало его, а, можно сказать, подбрасывало все выше и выше. Вскоре он стал третьим человеком в нашей редакции, но в действительности был чуть ли не первым. Не получив согласия Романа, ни редактор, ни первый зам не принимали ни одного решения.
Менялись не только таблички на его двери.  Мы заметили, что Роман перестал носить, еще вчера казавшиеся несменными, полувоенные галифе, и обрел вполне современный вид в чешском костюме в мелкую клеточку. Однажды он пришел на работу, неся в руках элегантный коричневый «дипломат», который подходил под цвет нового костюма и  придавал его стройной фигуре еще более значительный вид. В уголке «дипломата» мы заметили металлическую табличку с выгравированной надписью, очевидно дарственной. Прочитать ее никак не удавалось, а на наши вопросы Роман отвечал загадочной улыбкой, освещавшей его лицо сорокалетнего мужчины каким-то юношеским светом. И тут все вспомнили, что в ресторан на  празднование дней рождения наших трех юбиляров, Роман пришел без жены.
В небольших трудовых коллективах тайное очень легко становится явным.   Скоро народ заговорил, и, как оказалось, небезосновательно, что еще вчера крепкая семья, где росли сын и дочь, распадается. И что инициатором разрыва стал сам Роман. Все открылось случайно. Художник Рудик ехал утром на работу, и в его троллейбус сел Роман. Рудик удивился, мол, вы же в другом конце города живете, новоселье ж гуляли не так давно. Роману некуда было деться, пришлось рассказать, что он ушел из семьи, где его перестали понимать, снял комнату в общежитии…  Рудику он доверял и, пока ехали, разоткровенничался,  сказав, что к жене претензий не имеет. Оксана - хорошая хозяйка, заботливая мать, но  в нее сильно въелись черты сельской учительницы. Четыре года живет в городе, а ни одеться, ни быть представительной в обществе не умеет, ничем не интересуется кроме школьных тетрадей и домашних дел. 
А вот интересы и вкусы самого Романа становились разнообразнее с каждым днем. Мы  переглянулись, когда он вдруг купил у заглянувших к нам распространителей два билета на концерт модного джазового ансамбля; интересовался у наших  сотрудниц, как готовить блюдо под названием конфитюр и с ними же обсуждал, годится ли в подарок молодой женщине кожаная сумка и какие из них нынче в моде. И, наконец, мы увидели ее. В том самом джазовом концерте. Красивая! Высокая, под стать Роману, жизнерадостная хохотушка. Ее пухленькая шея и высокая грудь мило колыхались, когда он, представляя, Елену, сказал милую шутку, и она засмеялась. Но самым ценным в женском ее каталоге, пожалуй, были длинные, пушистые белоснежные волосы… Они сидели в первом ряду концертного зала - такие счастливые и видные, что, казалось, народ смотрит не на сцену, а на них, получая огромное эмоциональное удовольствие.
Елена потихоньку входила в нашу трудовую семью, не скрывая своего стремления как можно скорее перезнакомиться  со всеми сотрудниками и стать своей. У нее были и другие стремления, которых она не скрывала по причине полной уверенности в том, что отношение Романа к ней не изменится – что ни случись и кто что ни скажи. И это было правдой. Наш, еще недавно строгий и нерушимый, как СССР, руководитель молодел на глазах и вскоре превратился чуть ли не в мальчишку с озорным счастливым взором. Любой малоприятный производственный разговор можно было свести на нет, умело переведя его на тему «Елена». Например, во время внушения можно было, как бы случайно произнести фразу: «О вкусах не спорят», как тут же Роман заявлял: «Я в своей жизни еще не встречал такого совпадения вкусов, как у нас с Еленой. На все мы смотрим одинаково, о чем бы не заговорили, наши мнения совпадают».  Наш штатный эрудит, Саша Ивин, даже стал чуть ли не закадычным другом Романа, рассказав ему, что Елена по-гречески означает «Светлая и сверкающая», она в «Илиаде» Гомера изображена самой красивой женщиной Греции, такой красивой, что из-за нее даже вспыхнула страшная Троянская война.
Вероятно, благодаря совпадению вкусов и желаний, они вскоре поженились и вне всякой очереди получили трехкомнатную квартиру, рассчитанную и на двенадцатилетнего сына Елены. Дети Романа к нему домой не заходили. Иногда показывалась в служебном кабинете дочь. Сына мы никогда не видели. «Он не хочет со мной разговаривать, - как-то горько сказал мне Роман о сыне. – Осуждает. Дочь говорит, что стал плохо учиться и собирается уходить из школы в ПТУ. Ну что я могу сделать?» – вопрошал Роман, - явно не собираясь ничего предпринимать, так как жил уже в другом мире, в другом измерении и на другой планете.      
Мирный полет этой планеты по траектории «Любовь – Счастье – Любовь» был остановлен в одночасье. Счет шел даже не на часы, а на секунды. Утром Елена почувствовала резкий укол в спине. Попыталась подняться. И не смогла. Ноги не ходили. Мы ее не видели, но о ее состоянии узнавали по тому, как ужасно выглядел Роман:  растерянный, с опущенной головой, с красными от бессонницы глазами. Впервые мы увидели его неспособного работать. Он разводил руками и беспомощно жаловался: «Она не может ходить. Ну совсем ни шагу. Я ношу ее на руках в туалет. Что делать?!» Не знали этого и врачи. И когда Роман убедился, что медицина бессильна, он поехал в свою деревню, где оставались дальние родственники. Они ему посоветовали старика-лекаря, знающего толк в диких травах и тайных заговорах. Может, знал старик кое-что еще в мудрости под названием народная медицина, да только очень скоро Елена начала ходить. Да так хорошо, словно ничего и не случалось  с ее ногами. Снова замелькала приметная красная шляпка в редакционном дворике во время обеденного перерыва, на первомайской демонстрации, в кабинете нашего босса – ее мужа…
На вокзал, провожать меня в Америку, они, Роман и Елена, пришли вдвоем, стояли в толпе коллег. Принесли от себя лично подарок – три деревянных яйца-писанки – изумительно разрисованных в национальном  стиле. Роман не скрывал своей грусти, и с крестьянской обстоятельностью спрашивал, неужели все, что нажито за два десятилетия работы вместилось в эти два чемодана? Я говорила, что оставляю гораздо больше ценностей, чем то, что не вместилось – их всех, пришедших меня провожать. Проводы были печальными и долгими – поезд запаздывал.
Как-то у меня зазвонил телефон:
-Здравствуйте, это Оксана говорит. Возможно, вы помните меня, я была женой Романа. Я приехала в Нью-Йорк с делегацией украинских учителей, мне тут для вас приветы, письма передали. Как бы нам увидеться?
В выходной мы встретились. С самого утра, взяв путевки в турагенстве, поехали с Оксаной на экскурсию по Нью-Йорку. Всю дорогу она восторженно молчала, очевидно, боясь перелить хоть каплю переполнявших ее эмоций. Ей предстояло довезти их  целостными в  украинскую глубинку. Вечером мы гуляли вдвоем вдоль океана. И только перед прощанием она ответила на мой первый после нашей встречи вопрос о Романе.
 -Его больше нет, - перекрестилась Оксана незаметно. – В прошлом году инсульт случился. Знаете, у нас теперь жизнь дорогая, а той, молодой жене, все денег не хватало. Пришлось ему еще одну работу взять, на выходные. Не выдержал, под шестьдесят уже подкатывало. Сначала в больнице лежал. Мы все приходили: и она, и я, и дети помогали. Он, недвижимый, как бы примирил нас. Не делить надо было – спасать. Да только так и не подняли на ноги. Выписали его домой  беспомощного, хотя в сознании светлом. И разговаривать мог. Только Елена опять запретила нам общаться. Даже по телефону нельзя было позвонить. Мне передали, что боялась она, как бы наши дети на квартиру не претендовали. А нам ничего не надо, хотели только помочь ему, прикованному к постели. Однажды Роман умудрился в ее отсутствие позвонить, да только говорить не мог – плакал, захлебывался, просил еды принести, так как Елена его не кормит, потому что не хочет убирать из-под него. Я спросила, что принести, и он закричал сквозь рыдания: «Хлиба, Сано, хлиба, на виконечко поклады коло драбынкы, що веде на стриху»…
Саной он назвал ее впервые со времен первых студенческих свиданий.

«ВЫЙДУ ЗАМУЖ ЗА КОГО ПОПАЛО»

Если сужденно было случиться самому черному дню в Ликиной жизни, то в тот вторник он настал. Накануне в почтовом ящике она нашла  две роковые бумажки: счет на оплату квартиры и повестку в суд. За квартиру платить нечем, но тут еще можно выкрутиться, не впервой. А вот суд... Вернее, слушание по делу ее сына-девятиклассника,  которого   привезла в Америку для его же светлого будущего. Светлого не получилось. А совсем наоборот. В школе у него нашли наркотики, о которых она и раньше догадалась бы, если бы могла позволить себе увеличить круг своих бед еще хоть на одну. Ей хватало уже устоявшегося безденежья, безработья, безлюдного пространства вокруг. Как нужен хоть кто-то, с кем все это можно разделить. Пробовала бороться с отчаянием  былым проверенным методом – чувством юмора. Отправила  в брачный отдел русской газеты объявление: «Выйду замуж за кого попало».  Ни у кого не хватило ответного чувства юмора или хотя бы любопытства: кто же эта оригиналка. А может. никто не хотел признать себя  кем попало. 
Сейчас они едут в суд, и она пытается разговорить своего молчащего, как пленный враг, сына. А, пусть молчит, пропади все пропадом. Уже пропало. От наркотиков нет спасения.  Она узнавала, в Америке  нужно добровольное согласие на лечение, а Стасик никогда его не даст.
-Здравствуйте, я бесплатный адвокат вашего сына, меня выделил муниципалитет для его защиты на сегодняшнем судебном заседании, - к Лике подошел средних лет  американец, как только они вошли в судебный зал.
-Thank You! – только и хватило сил ответить.
Дальше действие происходило как в кинофильме, увидев на экране который, она сказала бы: все неправда. Адвокат каким-то образом выдавил из Стасика слова о том, что тот желает лечиться, после чего им позволили удалиться. Лика не успела опомниться, как оказалась вместе с сыном в машине адвоката, которого она, по его настоянию, стала называть просто Стивеном.
-Нам надо заправиться, дорога у нас неблизкая. – сказал Стивен, - Одно из лучших заведений, в котором могут помочь Стасу, находится почти на границе с Канадой. Там он  продолжит  учебу, а если не сорвется, то все ужасы останутся в прошлом. Стас, у тебя сейчас начнется трудное испытание на звание настоящего мужчины. Выдержишь?
Стасик кивнул. Он, как и Лика, был парализован необычностью и нереальностью происходящего.   
Возвращались Лика и Стивен вдвоем. На стоянке пили горячий кофе с булочками и когда Стивен, шутя, чокнулся с ней картонными чашками, сказав тост: «За те печальные события, которые приводят к замечательным встречам», она улыбнулась и ей вдруг впервые за долгие месяцы вдруг захотелось взглянуть на себя в зеркало.
К полуночи они приехали в маленький город в пригороде Нью-Йорка. Стивен пригласил Лику в  дом, усадил в кресло, принес упакованное в пеструю бумагу полено, разжег камин и сел рядом. Лика устало усыпала с мыслью о цветовом парадоксе:  светлым утром день казался черным, а темным вечером он окрасился в самые светлые тона.
...Они поженились через месяц. Если бы подруги не побывали на свадьбе, они не поверили бы ни одному Ликиному слову. Да она и не распространялась. Как и прежде, приезжала на занятия в свой колледж, где ей оставалось проучиться еще один семестр до защиты медсестринского диплома. Но больше всего Лике нравилось быть дома. Делать драпированные абажурчики к настольным лампочкам, украшать картинами комнаты, подбирать обои под цвет тем желтым одуванчикам, которые цвели на лужайке за окном, шить занавески, готовить свои фирменные блинчики и салатики...
Как-то она забрела на молл, где, гуляя по магазинам, выбрала себе две блузки, радуясь не столько простеньким обновкам, сколько возвратившемуся к ней желанию нравиться мужчине. Она представила, как покажется в них перед  мужем и как он восхитится  ею, обнимет, закружит на руках... Еле дождавшись в тот вечер прихода Стивена с работы, вышла встретить его в одной из обновок.  Он увидел ее и вправду как бы молча замер на миг. Ей понравилась его реакция - такую она и ожидала.
-Погоди, - сказала она, - это еще не все!
Выбежав, и надев вторую блузку, она тут же вернулась,  уже в новом стиле, но с тем же сиянием глаз:
-А эта?! Нравится?
Стивен шокированно молчал. Она сияла. Он сделал шаг назад и спросил:
-Ты могла бы сказать, сколько еще блуз тебе понадобится?..
Лика подумала, что не поняла его, что-то с ее английским, что-то он другое хотел спросить. Но нет, Стивен явно демонстрировал не очарование, а разочарование  ее хозяйственными способностями. Она погасла, как залитый водой огонь в камине, но благоразумно решила не устраивать сцен, отнеся все это к разности менталитета, чем списывали в иммиграцци и не такое. Лика вдруг вспомнила маленькие трагедии, которые она умело превращала в комедии, благодаря уникальным качествам женщины, рожденной под знаком Рыбы в год Собаки. Когда Стивен горячо расхваливал  хозяйственные способности жены перед гостями, с аппетитом поглощавшими ее рукотворные произведения кулинарного искусства, она только мило улыбалась. Но помнила в этот миг о том, что утром он, так же расхваливая ее,  доказывал, что теперь им не нужна приходящая помощница по дому, так как у Лики все получается лучше. Она попробовала возразить, что скоро экзамены, что еду она еще как-то приготовит, а с уборкой всего дома ей не справиться...  Но Стивен уже все решил.
Выходные они проводили вне дома – ездили к друзьям, в театры, в кино. Для каждой поездки  Стивен выбирал подходящую машину. А так как он часто их менял, покупал новые, то в гараже обычно меньше трех автомобилей не стояло, а  иногда случалось там быть целому автопарку. Как-то Лика предложила поехать в музей Гугенгейма, где проходила выставка «Искусство России». Ей хотелось и самой встретиться с родными сердцу полотнами, и посмотреть на реакцию мужа – знатока и любителя изобразительного искусства. Они приехали в Манхэттен морозным утром, вошли в холл, где Лика стала в очередь к кассе. Но Стивен потянул ее за руку, показав на табло:
-Эти цены на билеты слишком высоки, особенно  для  такого небольшого зала. Пошли   в Метрополитен музей, он здесь недалеко – там и картин больше, и стоит дешевле.
-Но ведь я хотела познакомить тебя с нашим искусством... – начала было Лика, но остановилась, зная уже по своему небольшому опыту, что спорить с мужем бесполезно.   
Только однажды он молча отступил, когда в ее голосе прозвучала необычная для этой мягкой женщины, живущей так тихо, словно боится спугнуть свое счастье, твердость. Как-то Стивен заказал самой новой конструкции микроволновую плиту по интернету. Им привезли большую коробку и оставили  на пороге дома. Возвратившись вечером, Стивен и Лика нашли ее, установили, и, не переставая удивляться чудесам современной техники, тут же испытали, приготовив рыбу в бумажных пакетиках. Утром, уходя на работу, Стивен сказал остающейся дома Лике:
-Если позвонят и спросят, получали ли мы микроволновку, скажи, что нет.
-Как нет? Мы же вчера уже пользовались.
-А, пусть не оставляют на улице. Я сообщил компании, что ничего не находил. Пришлют еще одну. 
-Зачем тебе?
-Не помешает. Пригласят в гости, а у нас подарок уже есть, не надо тратиться.
Лика вспомнила, что в подвале дома она видела множество коробок  с самой разной техникой, которая им не нужна. И вдруг – откуда взялась смелость:
-Ты можешь делать и говорить все, что хочешь, - ответила мужу тихим, но твердым голосом, - но я не буду лгать никому и никогда.
Стивен промолчал, но в следующий вечер завел с Ликой разговор о том, что диплом медсестры будет только через полгода, а пока она смогла бы найти работу. Лика возразила, что впереди – трудная, последняя сессия, да и куда ее возьмут без специальности. Стивен ответил так, словно у него ответ был давно заготовлен, мол, в любой закусочной «Макдональд» может устроиться на ночные смены.
Ей впервые захотелось выбежать в глухую ночь из этого нарядного уютного дома, да не хватило сил - она только забилась в угол и замолчала.. Но поссориться  надолго со Стивеном было просто невозможно. Он умел с таким шиком заглаживать все шероховатости, возникающие в их отношениях, что, казалось, ни одного шрамика  не должно было остаться. Вот и в этот раз, приехав на следующий день с работы, муж втащил в дом огромную коробку, в которой оказалась  машина, делающая воздушную кукурузу.
-Это тебе мой подарок, - сказал он Лике, - ты же любишь грызть  ее в кинотеатре. Теперь не придется покупать, будем приезжать в кино со своей.
Они и вправду сумели вырваться на новый фильм. Стив приехал раньше, так как судебное заседание перенесли на другой день, а Лика позволила себе отдых после  сданного этим утром экзамена. Кукурузовзрывающая машина выдала им  огромную коробку белопенного горячего и душистого «попкорна», которую Лика спрятала под шубку, чтобы сохранить тепло. Стивен выбрал для этой праздничной поездки свой любимый «Порше» и галантно открыл двери перед счастливой женой. Салон машины сразу наполнился запахом жареной кукурузы, и Ликина рука как-то автоматически потянулась под шубку. Она взяла горсть горячих зерен, стала их есть, думая о том, что пришло время благодарить судьбу за выпавшее ей по удивительному жребию счастье. Вдруг она услыхала голос Стивена:
- Ты что делаешь?
-Я? Ничего. Думаю о нас  с тобой. Как хорошо, что мы случайно встретились, что мы вместе.
-Лика, ты зачем сейчас ешь кукурузу? Тебе ее для кино не хватит.
Она медленно повернула голову, и увидела его напряженный, устремленный в ополовиненную емкость взгляд. Она тоже посмотрела на бело-желтую кукурузную пену и вдруг, подняв  коробку, высыпала всю эту, еще хранящую остатки тепла, киношную роскошь прямо в лицо Стивену. От неожиданности он вскрикнул, сбавил скорость и остановил машину. Вика привычным движением повернула ручку двери и вышла.   . 
   
Х                Х                Х
Где-то лет через пять, в новогодние праздники Лика нашла в почтовом ящике большой нарядный конверт, из которого выпало цветное  фото. На нем она узнала Стивена, держащего на руках милую девочку лет трех. Из подписи она узнала, что Стивен женился, стал отцом и очень счастлив. Но Лику заинтересовали не подробности личной жизни бывшего мужа. Она смотрела на фото, где мужчина и ребенок были сфотографированны на фоне стены с до боли знакомыми ей обоями - с желтыми цветочками-одуванчиками, которые она клеила  своими собственными руками.       

 
ЛЮБОВЬ ВСЕГДА ПРАВА

Когда мы случайно встретились с Игорем, я не имела понятия, женат он или холост. Как-то раз наши общие друзья устроили пикник в лесу. Неожиданно хлынул летний дождь. Мой дом оказался ближе остальных. Заехали, пили вино, беседовали, шутили. Завязывались разговоры между  незнакомыми людьми, так как коллеги прихватили своих друзей, супругов… Волею судьбы мы с Игорем оказались рядом на миг…  И больше не расставались в течение почти десяти лет.
Мне тогда казалось, что у нас не рутинная интрижка между женатым мужчиной и одинокой женщиной, а огромная, светлая любовь. Пускаясь во все тяжкие, мы проводили много времени вместе, виделись по нескольку раз на день, путешествовали, вели бесконечные телефонные разговоры. Да, я чувствовала себя не очень уютно в необходимости что-то скрывать, недоговаривать, придумывать истории, когда мои коллеги или знакомые вдруг встречали нас вместе… Но иногда я ловила себя на том, что присутствие интриги в наших отношениях и делает их привлекательнее, придает им шарм таинственности и ежедневной новизны.
Однажды, Игорь сказал, что в субботний вечер мы не сможем увидеться, так как они с женой приглашены в ресторан на день рождения родственника. Мне подруга в тот вечер предложила пойти с нею на выставку. Но я отказалась. Что-то не выпускало меня из дому, притягивало к телефонной трубке. Тогда я впервые осознала, что для меня перестали существовать еще недавние увлечения и привязанности. Ни кино, ни искусство, ни поэзия… Только телефонная трубка, только квадратные фары его машины. Итак, в тот вечер я осталась дома. И была вознаграждена. Звонок прозвенел без пятнадцати восемь. Дорогой полушепот: «Я вышел покурить, скучаю по тебе…». Без пятнадцати девять: «Привет, я вышел покурить. Что у тебя?». Без пятнадцати десять: «Я вышел покурить. Не грусти». Без пятнадцати одиннадцать: «Я вышел покурить. Завтра в час на нашем углу, приглашаю на чашку кофе. Спокойной ночи». Могла ли я себя чувствовать одинокой? Нисколько. У меня было гораздо больше любви, чем у моих замужних подруг, вечно жалующихся на поздние приходы домой, скупость, невнимание и равнодушие их мужей.
Я была счастлива 24 часа в сутки. Умножив на десять лет, я подсчитала: прожита большая счастливая жизнь. Только у многих счастье начинается браком – у меня оно им закончилось.        К браку я не стремилась, словно интуитивно предчувствовала то, что потом произошло. Поэтому никогда не заводила разговоров вроде: или она, или я… Никогда не заикалась о необходимости хоть что-то менять в нашей жизни «на троих». Каждый из нас нес свой крест. Игорю приходилось лгать, выкручиваться, а это, согласитесь, для порядочного человека, тяжкий труд. Она  не подозревала о моем существовании, но все же недоумевала по поводу каких-то изменений в поведении мужа. А я? Если не считать неудобством необходимость выходные и праздники проводить без него, то я теряла меньше всех, а обретала море счастья. Подруги оплакивали мои «потерянные лучшие годы», но мне-то было виднее, кто теряет, а кто находит.
Однажды Игорь пришел в каком-то особенно взволнованном состоянии. «Выходи за меня замуж, - сказал он. – Я делаю тебе официальное предложение». Оказывается, они с женой все же развелись. 
Ура! Не надо прятаться от друзей и недругов! Не надо расставаться, когда нет никаких сил быть врозь. Нет никакой необходимости уезжать в отпуск разными поездами… Вот только и вместе мы так и не поехали. Ему не дали отпуск в то время, когда я уже получила отпускные. Скучала в Крыму одна одинешенька, мысленно приближая конец отдыха. Первый же общий Первомай провела у телевизора – Игорь дежурил в составе заводской народной дружины. Очень обрадовалась, когда он принес билеты в филармонию. Еще бы! Первый легальный выход в свет. Но Игорь был скучен, смотрел по сторонам, не разделяя моего восторга ни нашим новым положением, ни поэзией Цветаевой.  Еще многое, заметное только мне, изменилось у нас. Знаете, можно замечать, но не осознавать. Не желать того. И очень долго жить, спрятав голову в песок: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не хочу понимать. Ну не признаваться же в исчезновении любви, ради которой сломано столько жизней. Исподлобья, черноглазым галчонком глядит на меня его сын в наши короткие, вынужденные встречи; где-то молча топит свою боль в гордости и благоразумии незнакомая, ничего плохого не сделавшая мне женщина. Эти все издержки можно было бы отмести единственной фразой: любовь всегда права.  Если бы… Но я решила не устраивать панихиды раньше срока. 
Мой полукруглой даты день рождения решили отметить в ресторане. Игорь сказал: «Не позволю тебе два дня стоять у плиты, как рабыне Изауре. Придем – а там все готово». В этих словах была прежняя трогательная забота, на которую, казалось, был способен только он, единственный. Я и вправду все свободное время использовала только для того, чтобы в этот день быть самой красивой. Ленка, лучшая чародейка в «Чародейке», накрутила мне фантастическую прическу. Платье из черных кружев и подчеркивало, и скрывало… Игорь сказал прекрасный тост, и все полилось в рутинное именинное русло. Вдруг Игорь наклонился ко мне и тихо прошептал, положив свою руку на мою: «Пойду покурить, скоро вернусь. Не скучай, дорогая». Большие настенные часы показывали ровно без пятнадцати восемь.
Я знала, что будет дальше. Но все же мне было интересно наблюдать, как ровно минута в минуту – без пятнадцати девять, без пятнадцати десять и без пятнадцати одиннадцать он выходил из зала. Гости разошлись ближе к полуночи. Я сказала Игорю, что уйду домой одна. Так и живу.

 ГОРЯЧИЙ ЛОМОТЬ

Дневной центр для пожилых. Еще вчера чужие люди, здесь очень быстро знакомятся, становятся  друзьями, вместе отмечают праздники, приносят семейные фотографии... Эта история вполне могла начаться с того, что Давид принес семейный альбом, показал своим приятелям и вдруг... Но все вышло иначе, и автору придется отказаться от напрашивающейся почти детективной истории, и следовать вполне прозаичной реальности. Давид и вправду любит рассказывать о своей, по восточной традиции многочисленной (пусть Б-г пошлет ей  здоровье), семье. И вот, когда он в очередной раз поведал о том, как проходил обряд обрезания у двух правнуков-близнецов, красноречиво сопровождая свой рассказ жестами, и вспоминая семейные традиции, одна из женщин, стоя в группе слушателей, переспросила:
- Как вы сказали называется город, из которого вы приехали?
- Канибадал, Ленинабадской области, в Таджикистане...
- О, это место мне знакомо. Там во время войны располагался наш детский дом. Я попала в этот город после того, как во время эвакуации потеряла своих родных и оказалась одна одинешенька в незнакомом месте, где разговаривали на чужом непонятном языке. 
- А что еще вы помните о нашем городе? – спросил Давид, чьи мысли в этот момент вернулись к родным улицам  и людям...
- Очень мало, - ответила Анна. – После войны мы уехали оттуда. Но выжить в то страшное время нам, детдомовцам, помог один местный человек, продавец магазина. Когда мы приходили за хлебом для детского дома, он всегда отрезал каждому из детей по куску горячего хлеба, и мы съедали его на обратном пути. Не забуду никогда его добрых глаз, его поддерживающих слов, улыбки...
- Как его звали, - спросил Давид, и все заметили, как напряженно сжались его руки.
-Я навсегда запомнила его имя и молюсь о нем, как о своих родителях, - сказала Анна. – Его звали Исаак Юсупов.
Давид тихо сказал:
- Это был мой отец. Светлая ему память!
- Светлая ему память! - повторила Анна.

МИГЕЛЬ

Успеть! В этой вечно спешащей ньюйоркской публике –  Мигель бежит скорее всех. Ему единственному, нужно перегонять время - много его потеряно. Нет, не потеряно, если он, единственный из университетской группы оказался  здесь. Остальные остались в Мексике. А Мигел, как лучший студент, как самый трудолюбивый и талантливый, - отправлен в Америку продолжать учебу. Только он не успевает за двадцать четыре часа переделать все, что сам взвалил на себя. Нашел  сначала подработку, потом ему предложили полный рабочий день. Согласился, так как стал получать столько денег, что вызвал жену с сыном, снял квартиру. Вот только видит свою чудесную комнату только при ночном свете. А сейчас – с платформы на платформу. С работы – на занятия... Мигель уже поднялся по ступенькам со станции трейна, намерился переходить дорогу, как увидел  у входа лежащего прямо на земле человека. Чуть не пролетел мимо, привык видеть спящих бездомных или накуренных наркоманов в самых неожиданных местах... Но что-то не дало  пройти. Какое-то несоответствие, что-то в одежде лежащего под мелкими каплями начинающегося дождика не наркоманское. Да и бездомные находят для сна места поуютнее, не на ступеньках входа в станцию подземки... Но почему все люди, все эти толпы так равнодушно пробегают мимо? Так же спешат, как и он? Как и он, уверенны, что это наркоман, видящий радужные сны... У него пять минут до начала занятий, сегодня обещали тест по программированию, его основной предмет, его будущая профессия...
Мигель остановился. Подошел к лежащему без признаков жизни мужчине. Еще раз посмотрел на равнодушно спешащую мимо толпу. Может, здесь так принято, он ведь новичок в этой стране и плохо знает ее правила. Но у него есть свое жизненное кредо: не оставлять без помощи того, кто в ней нуждается. А этот человек даже не может позвать на помощь... Мигель уже не сомневаясь, не теряя ни секунды, набрал на своем селерфоне номер «Скорой помощи», дождался приезда медиков. И когда те прибыли,   подымали с земли лежащего без сознания мужчину, вносили его в «амбуленс», тот на миг открыл глаза и Мигелю показалось, что он осонанно посмотрел именно на него и что-то прошептал неслышно.
Несмотря на это и другие опоздания, на много самых разных последующих обстоятельств, Мигель успешно закончил свой колледж, стал профессиональным программистом, бывалым ньюйоркцем и поднялся до такого уровня на своей работе, что самому подчас казалось, что это сон. Он снял прекрасную квартиру, подумывал о поездке в отпуск на родину, уже наметил ее на Кристмасовские праздники... А в сентябре случился страшный черный вторник. И его фирма просто перестала существовать, как и огромное здание Близнецов, входя в которое по утрам он еще недавно проникался гордостью и восторгом.
Мигель не мог позволить себе долгих депрессий и даже долгих поисков новой работы. Он пошел на первую попавшую, у которой с прежней было только одно общее: к нему так же хорошо относились люди, тоесть мы, его новые коллеги,  поняв с первой минуты, что это – надежный, добрый, искренний человек. Этого было немало для души Мигеля, но недостаточно, чтобы оплачивать  дорогую, снятую им в лучшие времена просторную квартиру в прекрасном   районе с видом на парк. И он стал искать похуже и подешевле.  Похуже попадались часто, а вот подешевле... И тогда Мигелю пришлось переехать с семьей к родителям жены, где его широкой душе всегда не хватало простора. Мы не узнавали этого, еще недавно оптимистичного, щедрого на шутки парня. И стали помогать ему в поисках жилья, вырезая объявления из газет и даже звоня по известным нам телефонам. Как-то Мигель пришел в каком-то особом настроении – он был приподнято и многозначительно молчалив. Но в какой-то момент не выдержал и рассказал:
-Прихожу смотреть еще одну квартиру без всякой надежды. Во-первых, большая, красивая. Во вторых, у ваших, русских - всем известно – все дорогое, не поторгуешься... Открывает хозяин двери, и я узнаю сразу того мужчину, лежавшего под дождиком  у входа в станцию метро. Я виду не показываю, а он смотрит на меня сначало равнодушно, потом вдруг что-то начинает искать в закутках своей памяти, напрягается... и, как только я протянул ему руку, вдруг вспоминает все.  «Как я искал тебя», - говорит он мне, обнимая.   Ну и все такое. Сердечный приступ у него тогда случился, работал много, сам дом этот строил, сейчас второй этаж сдает. Я там жить буду. Договорились мы трудно, так как цена, которую он назвал, была смехотворной, я протестовал, не хотел, чтобы он себе в убыток сдавал. Да мы договорились, раз уж судьба свела.


МОЕ ПЕРВОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ В АМЕРИКЕ

Когда, казалось, все ситуации уже были написаны и осталось только выбрать размер шрифта и цвет обложки для этой первой книги, мой неутомимыйи неумолимый литературный редактор вдруг снова произнес свое настойчивое: «А что еще?»  – «Все!», - ответила я.
Он покачал головой, и я поняла, что в этом случае протестовать бесполезно. Надо искать, или  обратиться к испытанному методу - брать взаймы. И стала звонить моим  друзьям и знакомым, рискнувшим оставить свои номера телефонов в моем блокноте.
Первый звонок – самой старшей и по возрасту, и по жизненному опыту подруге – Вере Давыдовне.
- Вы, помнится, рассказывали что-то забавное о своих первых приключениях в иммиграции.
-Да, было у меня, не соскучишься. Что ни день – то открытие. Ведь до всего приходилось самой додумываться, дети на курсах, на работах весь день, а я одна дома без дела сижу. Все язык английский учат, а я – ни слова не понимаю. Обидно. Вдруг из-за стенки – шум: соседи американцы между собой громко разговаривают. Все слышно. А о чем – не понять. Только одно и то же слово все повторяют. Короткое слово -  я его и запомнила. Вечером дети приходят с учебы, а я их с порога радую: «Я тоже английское слово выучила!  Без всяких ваших курсов». И громко его произношу.  Дети мои вмиг замерли, услышав его, а потом как захохочут. Особенно невестка веселилась, оно и понятно. Слово-то мое первое выученное оказалось самым неприличным, на букву  «F».
Мы вместе смеемся над историей, но прежде, чем попрощаться, интересуюсь, нет ли еще чего-то в памяти.
-Есть, - вздыхает моя собеседница. – Тоже со слабым знанием языка связанно.  Как-то погода хорошая была, решила я из дому выйти, пойти погулять да боясь, как бы не заблудиться, выучила название моей улицы, прочитав на табличке: «One Way».  Прошла несколько улиц, повернула вправо, влево, забыла откуда пришла, как позвращаться, и стала искать название своей улицы. А его и искать не надо было. На всех табличках, на всех улицах, куда бы я не шла – читала одно и то же: «One Way». Стала спрашивать у людей, как пройти на улицу «One Way», а они, хоть и тоже иммигранты, но более опытные, с улыбкой мне объясняют, что это не название улицы, а указатель дорожного движения, а потом  дальше спешат по своим делам. Только один парень, совсем без улыбки остановился, выслушал меня и попросил припомнить, по каким улицам я шла, что заприметила. Так он и вывел меня обратно к нашему  дому. 
Набираю новый номер телефона – деловой женщины, успешной бизнесменки, но в прошлом, как и все мы, новой американки.
-Наташа, я знаю, что вы - человек занятый, постараюсь без долгих предисловий. Пожалуйста,  вспомните свою первую необычную ситуацию в Америке.
-Ладно, поделюсь. Только фамилию не пишите, засмеют. Я с первого дня после приезда стала работу искать, объявления в газетах просматривать. Как-то повезло, пригласили на интервью. А я уже знала, что одеваться надо для этого мероприятия соответственно и ни в коем случае не опаздывать. Вышла я заблаговеменно в деловом костюме и в туфлях на высоких каблуках, стою на остановке, жду автобуса. Вокруг ни души. Вдруг взгляд мой случайно падает на указатель, на котором крупными буквами написано: «No standing». Как человек дисциплинированный, подчиняюсь. Иду на следующую остановку. Что такое?! Опять: «No standing».  А где же мне ждать автобус?  Только на четвертой остановке увидела пожилую пару, похоже, поджидающую автобуса. Осторожно пристраиваюсь за ними и на своем ужасном английском спрашиваю, останавливается ли здесь городской транспорт. Они утвердительно кивают... Вечером мой муж потешался, объясняя, что надпись: «No standing». – это запрещение водителям автомашин парковаться на автобусной остановке.
Еще один звонок - Юре. Мы с ним познакомились недавно, но подружились настолько, что я могу спрашивать обо всем у этого убежденного холостяка и по его собственному определению «заслуженного сердцееда иммиграции».
-Юра, - прошу его, - поделись, как ты для себя Америку открывал?
-Как всегда открываю новые города и страны: знакомлюсь с девушками.
-А в Америке при этом хоть что-то прозошо занимательное?
-Да. Чуть не попал в полицейский участок.
-Расскажи...
-Я на курсы английского языка ехал,  в трейне, вижу в вагоне напротив меня такая красавица сидит – не захочешь пойти, а пойдешь. Вот я по нашей советской моде «подъезжать» стал вежливо, мол, не хотите ли познакомиться, может на чашку кофе пойдем и в кино тоже можно бы... Она молчит, а я, ее молчанием окрыленный, рядом сел, улыбаюсь, рисую картины нашего ближайшего безоблачного будущего, разговаривая по-английски, как мне казалось вполне сносно. Она молчит. Я посчитал, что молчит она из скромности. По нашим понятиям молчание девушки свидетельствует о ее согласии. Но как только двери трейна на остановке открылись, она раненой птицей вылетела из вагона, а я помчался за нею вслед, крича, что только хотел познакомиться, что ничего плохого... Я опомнился, когда вниматьельный взгляд полицейского остановил меня и охладил мой любовный пыл до того состояния, когда я мог порассуждать о разности  традиций и правил у нас и у них, которые сейчас уже - «у нас».
-Самое смешное? – переспросила Лара. – Мне и напрягаться вспоминать не надо.  Никогда не забуду. Как только приехала в Америку, мне родственники помогли снять квартиру, обставить мебелью, а вот люстру пришлось идти самой покупать. Я вошла в магазин, где светились сотни разноцветных огней и мне очень захотелось хоть часть этого праздника принести в свою скромную квартиру. Я спросила продавца, сколько стоит выбранная мной самая скромная люстра, и цена мне показалась даже низкой. Тогда я решила исполнить свою самую дерзкую на тот момент мечту – купить к люстре  такие же настенные светильники, и робко спросила продавца: «Do you have the same bras?»
Сделав из известного мне слова «бра» английское, и поставив его в множественное число, я не подумала, что оно прозвучит, как «brass», что обозначает, извините, бюстгальтер. Продавец долго молча смотрел на меня.


 



БАБУШКИ НА ЛАВОЧКЕ

И СНОВА  НЕВЕСТА

-Народ жалуется – жизнь короткая. А я все думаю – какая же она длинная. Смотрите, мне было пять лет, когда Сталин умер. Ровно в мой день рождения и умер. Хорошо помню, потому что вместо праздника – весь день в доме слезы и тихий шепот. А я, может, весь год ждала именин, чтобы подруг пригласить, праздновать. Так что запомнила хорошо эту историческую дату. Потом целая школьная  эпоха медленно проходила со своими маленькими трагедиями, большими успехами в учебе, увлечениями, разочарованиями, школьным танцевальным кружком и секцией гимнастики, где происходили события – куда шекспировским – по накалу страстей…  Моя первая работа была в маленькой райцентровской редакции, куда нас с мужем направили после окончания факультета журналистики. Там мы писали свои статьи и репортажи деревянными ручками с металлическими перьями №11. Каждое утро, перед началом рабочего дня,  редакционная уборщица Маричка ходила по кабинетам и добавляла в наши непроливайки чернила. Шариковой ручки никто в глаза не видел, а если бы увидел, удивился бы больше, чем я сейчас, глядя, как мой семилетний внук Виктор на компьютере письма пишет и своему другу нажатием кнопки отправляет. Вот какая длинная жизнь: от чернильных ручек – до писем на компьютере. И самое удивительное, что я, теперь уже бабушка – снова невестой стала.
С мужем тогда семейный век недолгим оказался. В той же маленькой районке в первый же год, нет, года не прошло, как убежал он от меня втихую с женой замредактора. Как-как? Да просто так, влюбился без ума и в один прекрасный день не вернулся из командировки…   
Мы познакомились с женой замредактора на новогодней вечеринке, стали дружить семьями. Сначала я нарадоваться не могла – мой муж на глазах менялся. Ни тебе бесконечных стояний у пивной стойки, ни долгих отъездов. После работы – они к нам, или мы к ним. Мужчины часами могли спорить о том, какой проявитель лучше для печатания газетных фото, кто из газетных «волков» талантливее – Татьяна Тэсс или Валерий Аграновский … А мы с нею на стол накрывали, свои женские беседы вели…
 Как-то утром смотрю, замредактора на работу не вышел, а все коллеги окружают меня подчеркнутым молчанием. Только к вечеру, так и не дождавшись мужа из командировки, и устав от молчаливых сочувствующих взглядов, стала беспокоиться. И чуть не умерла, когда все выяснилось. Но в роли обманутой женщины я оказалась сильнее обманутого мужчины. Он, замредактора, так больше в нашем коллективе не показался, перевелся, кажется, даже в столицу уехал жить, а я – продолжала работать, приходила, делала свое дело так, словно ничего не случилось. Народ со временем устал охать и шептаться за спиной, тоже ведь не звери работали там, а даже очень приятные люди. С дочерью сложнее было – долго еще спрашивала: «Папа не звонил?», или  «Мама, а почему ты быстро приезжаешь из командировок домой, а  он так долго?» А когда муж через много лет все же приехал, наша девочка поговорила с ним для приличия несколько минут и побежала к подруге. Я тоже для приличия чаем угостила  и извинилась, мол, не могу твои мольбы уважить, так как другого уже давно имею. Грех на душу взяла – обманула.
Никого не имела, никого не любила, всех мужчин ненавидела злобной ненавистью всю свою долгую жизнь – и там в Союзе, и здесь почти семь лет, в Нью-Йорке. Даже, когда дочь замуж выходила, не решилась ей советчицей быть: как бы мой горький опыт ей всю жизнь не перепортил. Сняла отдельную квартиру, работаю у одного человека помочницей по дому…   Именно с ним мы собрались пожениться. Он сейчас на массаж пошел вон в тот медицинский офис, скоро мне за ним идти надо будет, он к протезу привыкает, самому трудно ходить. Да что вы заохали, подумаешь, нога на протезе, зато душа самая настоящая, может я всю жизнь в одиночестве провела, чтобы его такого сейчас встретить. Вот и говорю вам: жизнь – она долгая-долгая: от чернильных ручек – до компьютеров. И от: невеста - мама – бабушка – до: опять невеста.

СООБЩЕНИЕ НА АВТООТВЕТЧИКЕ

-Я бабушка молодая. Сама в восемнадцать замуж вышла и дочь не засиделась. Еще двадцати не было, а уже мне внучку преподнесла. Я девчонка высокая была, видная, а замуж за недоростка вышла. Как-то на танцах мы с подругой чарльстон выплясывали, а тут рядом паренек незаметный стоял. Вдруг он поворачивается ко мне, берет за руку и говорит: «Выходи за меня зауж»... Смех смехом, а все вышло, как он захотел. Только пришлось под венец в туфлях  на низком каблуке ступать, чтобы разница в росте не так заметна была.       А оказался он выше меня во всем: в доброте, в трудолюбии, в воспитании нашей дочери... И еще научил ко всему легко относиться, юмором любую проблему убивать. Ложимся мы спать, а он спрашивает: «Мне наверх – говорить будем? Или вниз – любить тебя буду?.. Шутил даже, когда тяжело заболел и умер у меня на руках со словами «Люблю тебя!».
Вот такая я счастливая женщина – вдова в тридцать шесть... 
Освоила вдовьи премудрости забивания гвоздей,  ремонта бытовой техники и игнорирования косых взглядов приятельниц – стоило лишь их мужьям со мною заговорить. В какой-то момент так все надоело, что решила эмигрировать, начать жизнь сначала, вернее, еще одну прожить. Поехала отвозить вещи на вокзал. Стою со своими чемоданами, да только ни шагу вперед. Кто похитрее, умудряется  без очереди пройти, шепчутся с приемщиками, договариваются. Вдруг подходит ко мне человек и спрашивает: «Вы багаж собираетесь до утра сдавать?» - «Похоже...» - «Сейчас попробуем вам помочь». Он поговорил с бригадиром, на высоких тонах и не отступил, пока у меня не приняли багаж. А потом меня на своей машине домой подвез, спросил, почему я собралась в Америку эмигрировать,  Когда подъехали, говорю: «Вот мой дом», а он мне: «А у меня дома нет. Жена выгнала. Живем с мамой».
Вскоре мой дом стал нашим общим. И вот тогда я впервые узнала, что такое сумасбродная, неистовая любовь, о которой я никогда раньше и не ведала. Только подумаю о нем – сладостная дрожь по всему телу подымает меня вверх, в небеса. Но вскоре мы оказались  по разные стороны земного шара – дочь с мужем торопились в иммиграцию, а уезжать надо было всей семьей. Мой любимый не мог оставить больную маму. Как и  договорились, я сразу  выслала ему гостевой вызов. Он поблагодарил, но ехать не торопился, потом, мол, как-нибудь. Это «потом» убило меня, казалось, навсегда. Все делала механически – училась, снимала квартиру, ходила на работу.  Будни окрашивались лишь редкими телефонными разговорами с ним. Все реже доставляли они мне радость, все печальнее становился его  голос, в котором стали звучать нотки равнодушия.
Я ждала его пять лет. А в конце прошлого года, в декабре, совсем случайно с Максимом встретилась. Тоже на вокзале, вернее, в вагоне пригородного поезда, когда в Нью-Джерси к детям на выходные ездила. Он сел рядом, и мы неожиданно разговорилась о предстоящем новогоднем празднике, каждый вспомнил, как в той жизни елки украшали, на санях катались, в костюмы наряжались...  Я его к нам на новогоднюю ночь пригласила. Он приехал с цветами, с шампанским, с подарками, чем внучке очень угодил. А мне подарок был такой – впервые за много лет отпустила тоска о том, единственном,  далеком.
Максим в новогоднюю ночь в присутствии всей семьи очень церемонно руки моей попросил, и я, к всеобщей радости, согласилась стать его женой.
Наутро мы возвратились в Бруклин теперь уже в нашу общую квартиру. Я заметила мерцающий красный огонек автоответчика и нажала кнопку. И услыхала столь долгожданное, но запоздалое:
-Вылетаю в гости. Встречай второго января в аэропорту Кеннеди. Рейс номер...

ПУСТЬ ПОЖИВЕТ

-Глупости у вас в голове, подружки. Хоть и внуками обзавелись, а все туда же, в невесты. Подкрасят седину – и фату снова надевают, расписываться спешат, новые напасти себе на голову ищут.  Да я по-доброму ворчу, не сердитесь. Я вас понимаю, вы мне в старшие дочери годитесь, молоды еще. Потому и заботы у вас молодые. Любит- не любит. Плюнет… В душу так и плюнет. И не только муж, а всякий, кому ты кров дала, куском поделилась, свою постель уступила. Мой опыт – горький. Хотите – слушайте, не хотите – бегите. Я и сама не уверена, что следует это все вам рассказывать, да как-то после ваших историй и самой выговориться захотелось, никаких сил нет больше в себе все это прятать. Вам проще – у вас все с мужчинами связано, с чужими по существу людьми, а мне – мой сын недоспаных ночей сейчас больше чем в детстве доставляет.
Все началось с того, что захотел сын в Америку. А мне не представлялось, как с Ленинградом, где вся жизнь прошла,  расставаться, как сниматься с места и в чужую страну, где ни одной ни то что родственной, - знакомой души нет - ехать. Да только моего Петра не переспоришь. Он сызмальства такой – чего захотел ему и подавай. И знаете, выиграл он в лотерею «гринкарту» для приезда в Америку! Делать нечего. Собрались, как смогли, поехали.   Что дальше было? Сами знаете, как сначала всем, особенно, кто по выигрышу приезжает. Я за два доллара в час магазины убирала, он бегал где-то, выискивая тропинки к американскому счастью, о котором был наслышан, да, видно, не знал, с какой стороны к нему подбираться. Посуетился, пострадал и вдруг говорит мне: «Я домой уезжаю, в Ленинград. А ты побудь здесь, я приеду потом». Поняла я его тогда, знала, что девушка у него там осталась, с которой он перезванивался и переписывался.
Уехал. Даже не спросил, как же я буду здесь сама биться головой о стены, за которые платить надо так, словно они золотые. Так я и билась. Работала. Убирала квартиры. Люди в основном хорошие попадались, своим друзьям меня рекомендовали, хорошо относились, подарки дарили… Однажды одна женщина, у которой я по пятницам постоянно убирала, подарила мне накануне праздника билет на  вечер с концертом, угощением, музыкой. Я собралась – и пошла. Сели мы по четыре человека за стол с зажженными свечами, налили нам вина, красиво так вокруг, все улыбаются, хорошо себя почувствовала, не так одиноко, как раньше. Вдруг замечаю, человек, сидящий напротив, смотрит на меня внимательно и как бы хочет сказать что-то. А лицо его такое знакомое, словно давно-давно где-то виделись уже… Встретились взглядами – и оба узнали друг друга. В техникуме текстильном  учились мы с ним на разных курсах, лет сорок тому назад, пожалуй. И на вечерах студенческих танцевали. Он легко вел, мне нравилось с ним танцевать, да ближе так и не познакомились никогда. Имя его я вспомнила сразу – Борисом его зовут. И он меня вспомнил. И тоже по имени назвал, что удивило меня несказанно. «Зина, - говорит, - какими судьбами?» – «Да все теми же, - отвечаю, - лотерейными». – «А я давно приехал, по вызову всей семьей эмигрировали, дети здесь  - живут, работают. Жену два года тому назад похоронил, вот сам хожу».
Мы стали ходить вместе. А вскоре и жить вместе. И даже оформили все надлежащим образом, потому что ладно все сразу сложилось, не возникало между нами и маленькой искры недоразумения. Так счастливо я и со своим покойным мужем не жила. Работали, правда, без отдыха, он тоже трудяга – будь здоров. Придет, бывало, уставший, только сядет отдыхать, а кто-то из соседей зовет подсобить, подремонтировать, покрасить… Ни разу не то что не отказался, даже не чертыхнулся в сердцах. А возвращался с двадцаткой, как со знаменем победы, мол, трудовой человек ни в какой стране не пропадет, ни при  каких обстоятельствах не проиграет.
Так в мире и покое прошло несколько  лет. Вести из Ленинграда, хоть и редкие, да хорошие приходили. Сын женился, родилась у него дочь, что прибавило нам с Борисом приятных хлопот – бегали по магазинам, выбирали самые красивые детские одежки, туфельки и  все остальные принадлежности для малышки. А получали фотографии пухленькой большеглазой девульки, которую я всем сердцем полюбила, как только можно любить первую внучку.   
Однажды мой сын звонит и говорит, что его жена с ребенком решили в Америку ехать и пусть я их на время у себя поселю, а там они что-то подыщут. На вопрос, собирается ли он приезжать – не отвечает, что-то мямлит о работе, которая не отпускает. Я ему твержу, что семья важнее работы, но он на своем стоит.
Приехали мои дети без сына. Я им, конечно, рада была, встретила - нельзя лучше. Комнату большую уступила, всего, что надо на первых порах, накупила. Ребенка вскоре мы в школу отвели, в первый класс, а Ленка, невестка, на работу пошла и на курсы английского языка записалась. Казалось бы, все устраивается, да только трудно было не заметить, что невестка на меня недружелюбно поглядывает, чего-то недоговаривает. А однажды все же выпалила: «Ваш сын – идиот. Думает я не понимаю, зачем он нас сюда отправил – другую нашел, давно уже с нею крутит. Так что не ждите, что я здесь ангелом сидеть буду». И хотя она меня подготовила к тому, чтобы ангельского поведения я от нее не ждала, но то, что случилось вскоре... Как-то Лена говорит, что нашла квартиру и будет переезжать. Собрала вещи, одела ребенка, заказала машину. Борис помогал ей, а когда уехали, мне так тяжко стало, так неспокойно, словно вот-вот что-то случится. Шепчу слова молитвы и прошу Б-га, чтобы только внучку мою родную беда обошла стороной, а что должно произойти, пусть лучше со мной… Когда звонок зазвенел, я со страхом взяла трубку, зная, что известие будет тяжкое.
-Я сегодня не приеду, в общем, не жди меня. Я с Леной остаюсь, - мой муж старался говорить твердо, но слова проваливались и речь звучала пунктиром. Это еще больше придавало их звучанию и значению вид пулеметной очереди – по сердцу, по мозгам, по рукам, по душе… Все расстреляно, нечему болеть, не о чем жалеть. Но я ошибалась.Один орган остался жить и ныть. И он звал меня каждый день в дорогу – к школе, где училась моя внучка. Я стояла за забором, послушно подчиняясь школьному расписанию. Утром мелькнет ее белый свитерок и короткая юбочка, на большой перемене – вижу ее прыгающую со скакалкой, и ее темные глаза,  как два блестящих фонарика, взлетают в воздухе… Вечером ее увозит желтый школьный автобус. Счастливый. Он впускает ее к себе, он ощущает ее тепло и слышит ее голос. Мне нельзя...
Недавно сын позвонил: «Мама, моя жена нынешняя с сыном хочет побывать в Америке. Я ей гостевую визу сделал. Пусть у тебя поживет немного».
Пусть поживет.


МАТЬ-И-МАЧЕХА

Невестой, мамой и мачехой Зоя стала в один день. В обыкновенный такой понедельник  совпали выходные нескольких авиадиспетчеров. Кто-то предложил: а не поехать ли нам на Лысый остров порыбачить, позагорать. Зоя обрадовалась предложению, как хваталась всякий раз за любую соломинку, позволяющую всплыть над одиночеством, к которому за многие годы должна бы и привыкнуть, да с ее общительным характером это плохо получалось. Артур, недавно овдовевший, воспринял предложение без особого энтузиазма, но его ближайший друг Гера внес его в список, как говорится, безапеляционно. Мол, возражения не принимаются, а принимается взнос в виде бутылки беленькой. Из-за той водки все и началось. Артур приготовил ее с вечера, да так и оставил в холодильнике. Когда пришло время обеда, жена Геры хитровато спросила, неужто вы, ребята, на сухой закон перешли? Кинулся Артур к рюкзаку – нет бутылки. Снарядились они с Герой на лодке поплыть к ближайшей торговой точке. А когда возвращались и уже приближались к острову, Артур издали посмотрел на всю компанию и вдруг спросил у Геры:
-А кто эта красавица в голубом купальнике стоит у костра? Не из нашего аэропорта…
-Ты что, уже приложился к бутылочке втихаря, - захохотал Гера, - Зою не узнаешь! Лет пять в одной смене днем и ночью…
Артур узнал ее, когда подъехали ближе.  А  наутро, впервые после потери жены, уходя на работу, глянул в зеркало, подбирая подходящий галстук и тщательно причесывая свою шкиперскую бороду.
А через пару месяцев Зоя стала в одночасье невестой Артура, мачехой его двадцатипятилетней дочери  Ирине… и совсем неожижанно для себя и всех оркужающих в свои сорок пять - мамой.
-Мама! – произнесла двухлетняя дочь Ирины, как только Зоя взяла ее на руки.
-Бабушка! – поправила дочурку Ирина, которая всем сердуем приняла новую жену отца, радуясь, что пришел конец его одиночеству и мудро понимая, что второй брак  не предательство памяти ее мамы... Она, радуясь за отца, уважительно отнеслась к тем  преобразованиям, которые Зоя произвела в остывшем и запущенном его доме.   
-Мама!- упрямо повторила Вероника, и обняла Зою обеими руками.
…Зоя услыхала это слово впервые в жизни. Когда-то, в годы студенческой юности она, как и все ее подруги, выскочила замуж, но даже не успела обзавестись тогдашними атрибутами семейного счастья – мебелью, телевизором, ковром. Еще в общежитии, оба выяснили, что им вдвоем скучнее, чем порознь. Вскоре нашелся вполне резонный предлог развестись. Оказалось, что у Зои не будет детей. Развод принес обоим больше радости, чем свадьба. А теперь все иначе. Садясь есть, Зое надо было  убедиться, что Артур в эти минуты - не голоден.
Прошло двадцать лет. Почти ничего не изменилось. Только поседела шкиперская бородка  Артура. Чуть располнела Зоя. Все они эмигрировали в Америку. Вероника выросла, закончила школу бизнесменов, вышла замуж за преподавателя этой школы, вполне респектабельного и добропорядочного парня, родила дочь (семейная традиция!), так что первая настоящая американка  разговаривала на английском, но понимала по-русски. С Зоей они так и общались:
-Ты будешь есть кашу?
-No. I do not wont kasha. Could I have  a gamburger?
Зоя угождает во всем, так как любит ребенка безумно, а видятся они редко.. Вероника живет в соседнем штате и приезжает в Бруклин гораздо реже, чем им с Артуром хотелось бы. Но когда приезжает в своем серебристом «Ниссане», то старается одарить каждого, сообщая, что у них были грандиозные сэйлы. Вероника работает менеджером в большом универсальном магазине, куда была принята в прошлом году после нескольких, измотавших ее интервью. Но приняв ее, очевидно не прогадали – ей уже дважды повышали зарплату.
Жизнь семьи неслась по восходящей, все были спокойны и счастливы, кроме Зои. Чем больше радостных событий в семье, тем больше она боялась за то, чтобы все это сохранить. Не зря волновалась.
-У Вероники на работе появился поклонник, американец, - как-то рассказала им Ира. – Сначала только ухаживал, а потом увлек,  да так серьезно, что она объявила мужу, что больше того не любит.  А муж не хочет верить.Он умоляет Веронику одуматься, пожалеть ребенка, обещает все простить, никогда не вспоминать...
Ира в полном отчаянии, просит Артура и Зою поговорить с Вероникой, так как сама с нею поругалась смертельно...
Поговорить им так и не случилось. Вероника, закрученная в вихре новой любви, не появлялась. Только узнали от нее, что муж от уговоров и клятв в вечной любви перешел к угрозам и даже агрессивным действиям. Он пожаловался на жену ее боссу. А там, хоть и нет парткомом и месткомов, но есть стремление оградить имя фирмы от нежелательных проблем. И вскоре под «Сокращение штатов» попала всего лишь одна сотрудница -  менеджер отдела женской одежды. Вечером муж, преобразившийся, словно вышел из   Зазеркалья,  выгонял ее из дома, крича дурным голосом, что будет  она еще в ногах его валяться... Телефонную трубку в родительском доме взяла Ирина. Но услышав голос дочери,отключила.
...Зоя вышла на звонок в квартиру и открыла двери. Она впустила Веронику со спящим ребенком на руках, ни о чем не спросив. Взяла девочку, осторожно раздела, уложила в кроватку. Включила электрический чайник, стала готовить бутерброды. Вероника подошла к Зое и так же, как в ту далекую первую встречу, прижалась и выдохнула:
-Мама!

ПАРКОВКА НА УЛИЦЕ СЧАСТЬЯ

Парикмахерская на русском островке Америке – Брайтоне. Здесь вам и белорусская деревня, и Карнеги-Холл и уж обязательно – небезызвестная хоуматтендент, без которой и жизнь – не жизнь, а с нею – ох, не спрашивайте. В этот раз рассказ непрерывным потоком выливается из ярких уст самой хоуматтендент, которой маникюрша Юля аккуратно выпиливает модную, прямоугольную форму ногтей.
Я читаю книгу, ожидая своей очереди. Точнее, очередь уже подошла, но Юля попросила уступить ее шумно вошедшей пышноволосой женщине ярко и безвкусно одетой... Мол, та с работы сбежала...
Повеяло союзной парикмахерской. Здесь, в Америке, не очень то среди рабочего дня набегаешься – счастье, если чашку кофе успеешь выпить.   Юле отказать  не могу пересаживаюсь на диван, открываю книгу, но не читается. Речевой поток привилегированной клиентки оказывается притягательнее коротких рассказов европейских писателей, собранных в моей книге.
-Нет, ты слышь Юля, ты только послушай, она мне говорит, перед тем, как вы салат режете, пожалуйста, вымойте руки. А я ей: «Я не в операционной. Это вы в своем Московском мединституте могли своих студентов учить. Знаю я, знаю этих профессоров. Намедни одна пришла мою доходягу проведать, а туфли не сняла. У них там, у высшего круга, оказывается, не принято обувь снимать... Мне убирать принято, а им снимать – неинтеллигентно. «Можете ли вы себе представить, Соничка, - говорит она мне, - чтобы Анна Каренина, войдя в дом, сняла туфли и перед Вронским босиком или в тапочках предстала...». Слышь, Юля, я ей такую Каренину устроила! Она у меня в двери вылетела, как под поезд бросилась. Моя доходяга сначала завопила, но я  так спокойно телефонную трубочку беру и сообщаю: «Сейчас я старшой позвоню, пусть вам эту самую, афроамериканочку пришлет. Не нарадуетесь...». Та быстро умолкла, потом по телефону перед подругой слезки лила, извинялась, шептала, мол, вы же знаете, я от нее завишу.   После операции ни сумку поднять, ни по лестнице подняться... Юль, ты куда спешишь?! Ты чего меня порезала? Я же тебе сказала: у меня времени столько, сколько мне его потребуется. Я автомобиль, может, паркую. Имею право? А сколько времени на это уйдет – никто не знает. Тем более профессорше моей невдомек. У нее сроду машины не было. Я, когда первый раз пришла к ней, отзвонилась вовремя и объясняю, мол, теперь мне надо пойти поискать парковку для машины, не собираюсь я из-за вас тикеты получать. У нее сразу разуменее пропало. «Чью, - спрашивает, - машину парковать?». – «Свою,- отвечаю, - вот этими руками заработанную». – Но ей еще много времени понадобилось, чтобы дошло, что не у нее, профессорши, а у меня, домработницы, автомобиль есть. Ей до машины, правда, мало дела, у ее мужа в Москве служебная «Волга» у двери стояла. Она за свои минуты трясется: «У нас всего четыре часа, не успете все сделать». А я все и не собираюсь. Юля, ты слыхала такое, чтобы каждый день душ принимать? Кожу с себя содрать хочет, что ли? Пусть бы мокла там, меня не убудет, так хочет, чтобы я ей помогала, боится упасть в ванной. Ничего с нею не станется. Скоро восемьдесят, а на свои реденькие волосики бигуди крутит, утром буклики расчесывает, бровки выщипывает. В человеке, говорит, все должно быть прекрасно... А чего там прекрасного осталось? Мой шарф дороже ее шубы стоит. Нет, Юлька, мне этот цвет не мажь, его пусть профессорша носит по своей скромности, а меня издали замечать должны.
...Соня вышла, но, казалось, в салоне все еще звучит ее голос, и никому не хотелось вплетать в него свой. Юля, опустив мои руки в теплую мыльную воду, протирала инстументы. Ее соседка в ожидании клиентки пила кофе из бумажного стаканчика. Двери открылись, и на пороге появилась писанная красавица. Ее улыбка, голос, которым она приветствовала нас, легкая походка настолько контрастировали с той, которую мы только слушали, что казалось, тут поучаствовали святые духи, превратив негатив в позитив.
-У вас уши для сережек прокалывают? – спросила она так приветливо, что даже, если бы здесь не оказывали этой услуги, каждый хотел бы это для нее сделать. Но, к счастью, Юлина коллега кивнула утвердительно и протянула руки за сережками, чтобы подержать их в спиртовом растворе. «Какие красивые!» - воскликнула она, когда девушка открыла коробочку. Мы тоже залюбовались совершенством ювелирной работы, и новая клиентка не удержалась, чтобы не  пояснить: «Муж подарил. Я сына родила совсем недавно». – «Первенец?» - спросила в общем то нелюбопытная Юля. Ей, вероятно, хотелось для себя уточнить возраст новой клиентки. С виду – совсем юная, утонченая, нежная, а во всех движениях - женственность и опыт.
-Нет, второй ребенок, второй мальчик. – И вдруг, почувствовав к нам доверие, неожиданно разоткровенничалась: - От второго мужа..
-Неужели первый разлюбил?- заудивлялись мы все разом.
-Нет, он погиб, когда я первым сыном была беременна. Жили мы в белорусском поселке, в большой квартире вместе с родителями мужа и его старшим братом. Как-то, весной это было, собралась я в квартире убраться, окна вымыть. А муж  говорит, мол, не смей на окно лезть  в твоем положении. И сам взял тряпку, ведро и полез на окно. Вдруг, прямо у меня на глазах, рама выламывается и вылетает вместе с мужем... Горевали мы страшно. Его родители, еле выжили. И попросили меня не оставлять их, не уходить, пока не рожу хотя бы. Я и после родов к ним вернулась. Маленький внук им и помог подняться. Все вокруг него хлопотали. А больше всех – старший брат мужа, который никогда женатым не был и, как сам говорил, собирался холостяком оставаться. А однажды подходит он ко мне и говорит: «Посмотри эту тетрадь, дневник мой. Прочитай, а потом скажешь, что думаешь». – «Как же я дневник твой читать буду? Ты всегда запрещал к нему прикасаться», - говорю. - «Нет, ты прочитай, я тебя прошу, пока я не передумал».
Села я ночью читать и такое узнала, о чем в жизни не догадалась бы. Оказывается, он в меня влюбился, как только я в первый раз у них в доме появилась. Потому и решил никогда не жениться. А сам и малейшего виду не показывал. Я уж точно побувствовала бы, если бы он хоть взгляд лишний позволил. А когда прочитала, вспоминать стала, как после гибели брата старался помочь, как с ребенком играл, как ночью вместо меня поднимался к нему, плачущему. А еще я отметила, как похожи братья и подумала, что может и смогу его полюбить. И вправду, стали дни радостнее, вечера – короче, а уж кто обрадовался нашему решению, так это родители. Все вместе –и они, и мои родители сюда в Америку приехали. Второго малыша я уже здесь родила. Мордашки у них – похожи, фималии – одинаковые, бабушки и дедушки – те же. Вот только моего любимого мужа не вернуть. А так – все хорошо.
...Когда красавица выходила из салона, она выглядела еще очаровательнее. Сережки с блестящими камешками освещали ее лицо, казавшееся даже после исповеди все еще загадочным.
Вдруг заговорила Юлина коллега:
-Чем-то похожий случай мне вчера клиентка рассказала. Такая нескладная, непривлекательная, ну просто серая женщина – без возраста как бы. А руки! Всякие видела, но таких запущенных не помню. Она поняла мой взгляд и объяснила, мол, впервые в жизни в маникюрный салон пришла. Привыкла к тому, что никто ни на ее руки, ни на нее саму внимания не обращает. И со своей непривлекательностью, и с одиночеством давно уже примирилась. Да, так получилось, что ее младшая сестра в прошлом году во время родов умерла. Девочка-малютка живой осталась, ее растили родители мужа сестры. А недавно мать его расхворалась и слегла. Вот вдовец и обратился к ней с предложением: «Давай, выходи за меня замуж, будем вместе ребенка воспитывать, иммиграцию легче пересилим. И судьба, казалось определенная, круто переменилась. Вот и маникюр делала к своей первой поздней свадьбе.
Мы слушали и молчали. Каждый о своем.



ГАЗЕТА - ЖИЗНЬ
            

МОЙ ГРИГОРИЙ
               
                Григорию Львовичу Шабашкевичу, Учителю

Мой сын Андрей рос в редакционном дворике. Добрая душа - телетайпистка Ева Захаровна, прошедшая связисткой дороги войны, говорила мне после долгих бесед на садовой скамейке с моим забиякой: “А что ты с него хочешь, если лень родилась раньше, чем он. Пусть он будет здоров, как он есть”. Переводчица Люся была куда категоричнее: “Не чипай дытыну дарма. Беры редактора за баркы и трясы. Бо зранку до ночи тут сыдыш, не маеш мыти до щоденныка зазырнуты”. Уборщица Алла резюмировала лаконичнее любого репортера: “Карбованець спати не дае”. Это  когда я приезжала “зрання” (утром), чтобы постукать на машинке до начала “Варфоломеевского дня”.
Все наши корреспондентки (вопреки утверждению первого редактора,  умнейшего и добрейшего Кузьмы Демочко, что газету губят поэты и женщины, слабый пол в штате доминировал) делились на тех, кто пишет утром, и тех, кто - ночью. Я была белой вороной среди них (по версии Раи Скоп из машбюро - серой мышкой, но с шармом), так как начинала материал вечером, а заканчивала ранним утром в редакции. Один из шутников, которому я сказала эту фразу, упустив слово “материал”, восторженно глянул на меня и одобрительно воскликнул: “Ого!”.
Подшучивание (не шутовство) было традицией в коллективе почти такой же стабильной, как делать в праздничных номерах газеты (особенно тщательно читаемых в верхах), политические или другие пренеприятнейшие ошибки. Придя в коллектив  Черновицкой областной газеты “Радянска Буковина” в начале семидесятых, одновременно с почти десятком новых журналистов, тех, чье студенчество совпало с бумом шестидесятых, мы пытались ерничать и самовыражаться. Но “старики” грустно-иронично наблюдали за нашими потугами. Иногда, обычно во время традиционных междусобойчиков в “скворечнике”, они вспоминали гораздо более экзотичные шалости, героями которых в большинстве случаев были ветераны, пришедшие в газету после войны.  Мы слушали эти “семейные предания”, сожалели, что запоздали, и старались держать традицию.
Пожалуй, самым запомнившимся этапом, была мода на эпитафии друг другу. Сидели мы как-то с некоронованным королем юмора Васей Бабухом на летучке и “похоронили”  рассердившего нас чем-то «отсека» (ответственного секретаря) Костю Валигуру, сочинив ему надгробную надпись:

   Стрункий вин був, мов баобаб
   Любив выно, кино и баб,
   Але нездужав и заслаб.
   И став хрестом для нього граб.

   Завкультурой Володя Марьянин - автор юмористических стихов и пьес, еще до окончания летучки был упокоен под такой надписью:

   Вин двох любыв - поэму й драму,
   Того пишов так рано в яму.

И началось.
Марьянин, сев за свой стол, в течение одной минуты отомстил коллеге: 

   Найкоротша эпитафия:
   Вин загынув на Агафии.

   Давние друзья Володя Михайловский и Вася Бабух обменялись остроумными  эпитафиями, довольно скабрезными. К сожалению, не помню их. Но можно восстановить, пока все живы. Потом пришел черед женщин. Сотрудница отдела промышленности Нелля Меньшикова о себе услыхала:

   Вона жагуче виддавалась
   Роботи й справам повсякчас.
   Якби могла, з могили встала б,
   Щоби виддатись ще хоч раз.

    Меня не пощадили и подавно:

    Хай сладко спиться ий во гроби
    Звидкиль немае вороття -
    Небога славне мале хобби -
    Интымным бавилась життям...

    Когда я написала: “Пока все живы”, вдруг заныло в душе больно-больно. Не все. Многих уже нет с нами. И если со временем свыкаешься с мыслью, что больше никогда наши дорогие ветераны войны не соберутся в праздник Победы в кабинете Прессы, блистая орденами, медалями и помолодевшими взорами, то тяжко всякий раз узнавать, что все меньше их становится даже в списках пенсионеров. Нет двух наших любимых бухгалтеров, сердечнейших женщин, двух подруг, двух спасительниц не только в случае “трояка до зарплаты”, а и во всех жизненных ситуациях - наших милых Элеоноры Константиновны и Светланы Алексеевны. нет водителя Жени, так и не ставшего почти ни для кого Евгением Ивановичем в свои за пятьдесят и не дожившего до свадьбы своей единственной, горячо любимой дочери. Я уже никогда не увижу Володю Марьянина, Филиппа Соловщука, Толю Масловского, Костю Валигуру... На несколько месяцев пережил свой семидесятилетний юбилей Марк Яковлевич Маргулис - совесть и честь коллектива.
Мне позвонила из Бостона его жена Ася, не забыла ли я о предстоящей дате: «Он неважно себя чувствует, но будет рад вас увидеть...»
Я интуитивно поняла, что в этот раз должна поехать к нему в Бостон из Нью-Йорка, и отложила все, кажущиеся важными, но такие незначительные  в сравнении с жизнью и смертью, дела,. Он впервые оттолкнул меня слегка, когда я, поздравляя, обняла его: “Лиличка, здесь свежий шов, осторожно». Совсем недавно была сделана операция на сердце, но и это не спасло.
 ...Говорят, что умер мой Учитель. Мой Григорий Львович. Но я не могу и не хочу верить в это. А мне твердят: его нет. Я слышала через океан и половину земного шара, как горько рыдала моя подруга журналистка Тоня Тарасова и еще одна моя подруга Таня - его невестка. Я зажгла свечу, которая, по нашему обычаю, горела неделю. Я поставила в рамочку его фото. Тогда я не плакала. Я запретила себе слезоточивые процедуры давно - как только случилось чудо и мой добрый гений, наш бывший участковый врач, а ныне известный врач в столице мира Саша Бакис, спас меня, вернул мне, почти бездыханной, жизнь. Теперь я понимаю, что грех плакать, пока дышишь.Я не плачу, когда остаюсь без денег, без работы, без друга... Но я не умею жить без Григория. Какое это счастье, что он был. Что он успел так много вложить в нас всех. И в меня. Это как надо любить чужого человека, чтобы из неумехи сделать, по его словам, “легкое перо”, “честное перо”... Как надо любить, чтобы вечером, когда мы все уже у телевизоров, а он в кабинете читает материалы, звонить мне домой и радовать непростой, только мне до конца понятной, фразой: “Вы, клюква, его смастерили недурственно. Баб сключать не будем, остаетесь работать”. И уже почти ворчливо: “Можете завтра позже прийти... Хотя, ха-ха, вы и так раньше одиннадцати не появляетесь.”
   Мог бы и он не сидеть так поздно в пустой редакции, если бы целый день не ходили к нему сотрудники со своими личными вопросами “як диты до школы”. В течение рабочего дня заместитель редактора воспитывал наших “двоечников”, клал в больницы тещ сотрудников, выбивал места на кладбище для умерших наших родственников, помогал становиться в очередь на мебельные гарнитуры и садовые участки для творческих и нетворческих “рабов”, успокаивал переименованных нами по неряшливости героев материалов, вызволял  “уставших” после командировок коллег из “вытрезвителя”...
Григорий Львович не вызывал «на ковер». Мы сами с удовольствием открывали двери его кабинета в минуты душевного или творческого дискомфорта. Нахлобучка мне выглядела примерно так. Я входила в кабинет по собственной инициативе и возмущалась собственной особой:
-Я - абсолютная бездарь. Второй день - ни строчки. Придумала дебильное заглавие, а начало материала звучит вроде: “Идя навстречу съезду партии...”
-Лилиан, прекратите истерику. Чей материал на доске отмеченных? Из кого Денис зачитывал абзац на летучке? У меня на столе три репортажа с субботника, так в вашем я и строчку не смог сократить, хотя очень надо бы...
-Грьович, - так получалось у меня скороговоркой его имя, - поверьте, я исписалась. Не смогу больше написать материал, как тот, о хирурге...
-Ну,  такого человека, как доктор Бахтин, найти нелегко. Это вы чудом на него вышли. У вас особое чутье на хахалей, Лилиан, признайтесь. Ой, чуть не забыл, звонил Павел Михайлович (Господи, и этого дорогого человека, нашего мэра Павлика Каспрука, уже нет в живых), просил на исполком именно вас прислать. Знаете, у меня возникла мысль: давайте сделаем соавторский репортаж с заседания горисполкома.
Григорий Львович обладал удивительным умением сердиться не сердито, не обидно, любя  и сочувствуя, мол, бедная ты бедная, раз мозгов не хватило не «вляпаться в историю».
-Позовите-ка ко мне эту клюкву, - говорил он после очередного звонка «сверху» неизменному секретарю Ирочке, которая только ей известным способом угадывала, какая из «клюкв» нужна именно в этот момент. (Звания «клюквы» были удостоенны только некоторые журналистки редакции, чем мы очень гордились». В этот день Ира безошибочно вычислила меня, и я выслушиваю от учителя, на первый взгляд, ничего плохого не предвещающее:
-Всем известно, что вы у нас приветливая и пунктуальная...
Я киваю, соглашаясь, действительно, эти качества при мне.
-Тогда, пожалуйста, припомните фамилию инструктора райкома партии, у которого вы брали интервью, напечатанное в сегодняшнем номере?
-Лесовой. Василий Лесовой...
-Лилиан, дело в этот раз происходило не в лесу, а в саду. Его фамилия – Садовой. Выкручивайтесь из своих деревьев, как хотите, если вы такая приветливая и пунктуальная, что значит, как вы понимаете: с приветиком и с пунктиком!
Или, читая рукопись, где я пыталась раскритиковать того, кто по своей должности не мог быть плохим человеком, т. е. был выше черты критики:
-Клюквенция, вы не интересовались, у вашей мамы были тяжелые роды?..
У Григория было столько мудрости и тепла, что хватало на всех сотрудников в одинаковой мере. Он понимал, что мы можем ошибаться, уставать, влюбляться, ссориться, подхалтуривать, лениться... Но не терпел в нас самовлюбленности и злоупотребления званием журналиста. 
-Кто считает, что ухватил Б-га за бороду, тот умер для журналистики, - говорил он.
Как то на одной из летучек Григорий Львович вручил творческим работникам новые удостоверения, на красном колленкоре которых было вытесненно золотом: «ПРЕССА». Мы с удовольствием рассматривали блестящие «корочки», предчувствуя, многообещающее будущее. Разгадав наши мысли, Григорий Львович сказал: «Напоминаю, что эти книжечки вы будете вынимать из карманов только в двух случаях; первый, это когда на проходной завода дежурный потребует показать удостоверение личности. А второй – когда останетесь наедине с самим собой, посмотрите и вспомните, какую ответственную делаете работу.
Я рассказала об этом своему папе. И он часто просил меня  пересказать снова и снова эту короткую речь. И всякий раз восхищался: «Как умно сказанно!»
Однажды мой Григорий был мной недоволен. Пытался скрыть. Не сказал ни слова. Но я прочла. Я его читала, как и он меня, без ошибок. В подборке писем о медиках опубликовала я в спешке непроверенное письмо. Понадеялась на опыт и интуицию. Оказалось, аноним оговорил сельского фельдшера. Я могла все это запросто замять. Никто не настаивал на вендетте - ни облздрав, ни фельдшер. Но я иоехала в село Валя Кузьмино. С областным терапевтом мы раскопали все, что могли. Мотивы, а не автора, естественно.
    На следующее утро я встретила Григория на нашей скрипучей, времен Франца-Иосифа, красавице-лестнице:
   -Грьович, я хочу написать материал по Кузьмино.
    Он все понял. Засиял. Спросил:
   -Хотите назвать его: “Как я ошиблась”?
   -Да. Спасибо за заглавие.
   Он повернулся и пошел, но я успела увидеть, как радовались его глаза.
Он радовался, когда мы из ничего, тоесть из обыденной, казалось, темы старались сделать незаурядный материал, особенно поощрял неожиданное, эффектное начало. «Материал должен начинаться так: «Трамвай наехал на пароход», - говорил он. - ... Понимаете, этот пирог должны съесть. А если, попробовав, тоесть прочитав первую скучную строчку, отложат в сторону, зачем было это писать, печатать, верстать...» И приводил пример начала репортажа, написанного одним из корреспондентов центральной газеты, побывавшего в командировке в Черновицкой области. Тот поехал в далекий хутор в Сторожинецком районе, который назывался почему-то Америка. Люди рассказывали, что именно с этого места в начале двадцатого столетия множество бедняков уехало на заработки в Америку. Так вот наш столичный коллега  начал свой материал об этой поездке словами: «Мы въезжали в Америку под крик петухов...»
Как-то мы с Юрой Корневым сказали Григорию, что хотим сделать  интервью с заехавшим к нам  известным поэтом-пародистом  Александром Ивановым. Особого оптимизма  Григорий не выразил.  Наверное, не очень верил в наш «пестрый» тандем. Я с репортерской легкостью привыкла витать над темами, самыми разными, какие пошлет Б-г. Юра же работал усердно, глубоко вникая в каждую из тем, изучая сущность предмета так, словно всякий раз писал диссертацию. «Об Александре Иванове надо писать на уровне его таланта, - сказал Григорий, - Или не писать».
   Мы все же решили попробовать. Невезение с этим материалом не закончилось сомнениями   босса, а только началось. По какой-то причине мы не успели к началу  выступления, а пришли в летний театр к концу первого отделения. Спешно поднялись по ступенькам и направились в боковую комнату, куда только что ушел Иванов. Ему вслед звучали аплодисменты. Увы, поэт отказался давать интервью в минуты короткого отдыха. И здесь, на пике невезений, выручила нас наша с Юрой разность. Я отреагировала на отказ каскадом извинений и полной готовностью уйти, а Юра   не спеша и очень  убедительно объснял поэту, что лучшего времени не найти, что у нас всего несколько вопросов, что беседа не только не утомит литератора, а наоборот, доставит ему огромное эстетическое удовольствие... Все это выглядело довольно комично, так что наш собеседник,   человек с утонченным чувством юмора, вдруг смилостивился и поинтересовался, о чем мы хотим его спросить. Юра тут же вступил первой скрипкой, а я стала думать, как бы необычным началом подкупить Григория Львовича. Интервью начиналось так: «Мы, авторы этого интервью,  подымались на сцену под гром аплодисментов. Только что закончилось первое отделение концерта Александра Иванова». Теперь, спустя годы, я понимаю, как мало «гениального» было в этом «ходе». Но тогда Григорий оценил наши старания. После его «глубоковспашной» правки материал поместили в газете. 
Вспоминаю еще одну заповедь метра: спешить надо медленно. Я услышала эти слова от Григория, когда в тихом ужасе влетела к нему в кабинет, чтобы рассказом о том, что я «чуть-чуть не  убила  ребенка», облегчить свою душу. А случилось вот что. Днем раньше ко мне подошла одна из самых молодых наших сотрудниц, вчерашняя студентка, и рассказала, что так уж случилось, ее любимый мужчина, уехал, сказав ей, мол не судьба им быть вместе. Спустя какое-то время она поняла, что беременна и сообщила ему об этом по телефону.  Он отнесся к известию без особого энтузиазма, мол в его планы женитьба пока не входит. Ко мне она пришла потому, что я веду вопросы медицины, и она просит сводить ее к врачу, чтобы прервать беременность. Естетственно, я тут же переполняюсь рвением спасать юную коллегу. Договорившись по телефону с гинекологом, мы приходим вместе в больницу. Ее ведут в манипуляционную,  но вдруг оказывается, что стерильные инструменты закрыты, а старшая медсестра уже ушла и унесла ключи... Так ли это было, или у моего врача была гениальная интуиция, кто теперь узнает. Только мы в тот вечер ушли очень расстроенные, договорившись на завтра  А на следующий день утром я увидела в редакции светящуюся радостью мою юную коллегу. Она влетела ко мне в отдел информации, затискала в объятиях и рассказала, что, придя домой, нашла письмо от Него.  Он, все обдумав,   решил, что они друг для друга все же – Судьба. И предложил ей руку и сердце... Она была счастлива, а я чувствовала себя чуть ли не убийцей нерожденного ребенка. А заодно и  складывавшейся на моих глазах судьбы. Добавлю, что судьба действительно удалась:  Теперь они  -   счастливые бабушка и дедушка. А тогда я побежала «на исповедь» к Григорию, и он довольно строго повторил немилосердное: «Спешить, Лилиан, надо медленно».
Пытаюсь вызволить из тумана памяти наши последние встречи. В них больше печали, и поэтому, наверное, они утратили и яркость, и ясность. Черный день ГКЧП... Нет, сначала была эйфория от всего, что творил Михаил Горбачев. От выступления академика Андрея Сахарова. Хорошо, что шел официоз, потому что весь день журналисты смотрели телевизор в кабинете прессы. О ГКЧП я услышала по радио, когда лежала в больнице. Вмиг отключилась от капельницы и, соорудив какую-то видимость приличной одежды из всего, что нашла в отделении, поехала троллейбусом в редакцию Коллег нашла в кабинете редактора. Они спорили, пытаясь прогнозировать завтрашний день – и свой, и страны. В то  утро уже вышел номер с позорными текстами гечепековского бреда. С ним же, кстати, вышли все газеты страны. Одни предлагали послушно продолжать печатать ТАССовский треп, кто-то  – проявлял смелость за чужой спиной (Григорий отвечал за газету в то время) и ратовал за то, чтобы игнорировать новое самовольно утвердившееся руководство. Григорий послушал нас и вдруг вынимает листочек бумаги и читает:

Этот день августовский
                воспет будет песнями, сагами,
Мы сегодня – народ,
                а не кем-то обманутые дурачки.
И сегодня приходит
                на помощь парламенту нашему Сахаров,
Протирая застенчиво             
                треснувшие очки...
   
 Заканчивались стихи строками

И российский парламент,
Как раненный мраморный лебедь свободы,
Защищенный народом,
                в бессмертье плывет

-Я предлагаю напечатать эти стихи на первой полосе завтрашнего номера, - сказал Григорий Львович под наше шоковое молчание.
Так  и сделали. Надо знать то время, тот ужас неизвестности, чтобы полной мерой понять героизм не только Евгения Евтушенко, написавшего и прочитавшего это стихотворение     перед российским парламентом, но и героизм нашего Григория, решившегося напечатать его в то время, когда все остальные газеты еще продолжали публиковать ГКЧПовский бред. 
Отдельная история – как это стихотворение попало к нам буквально в день написания. Один из друзей газеты, полпред духовности и просветительства Буковины, Семен Цидельковский  поддерживает дружеские отношения с Евгением Александровичем с тех пор, когда впервые, еще в начале 80-х  организовал выступления любимых поэтов-шестидесятников у нас в Черновцах. Семен и познакомил Григория Львовича с Евгением Евтушенко. Они даже  вместе гостили у поэта в Москве на даче. И вот теперь поэт прислал свои стихи именно в нашу газету. 
А потом был 60-тидесятилетний юбилей Григория Шабашкевича. Он сказал о своем решении уйти на пенсию, но никто не знал о причине ухода   Он был полон сил, творческих планов, возможностей. Так что праздничный банкет обещал быть с привкусом печали, и мы все старались привнести что-то особенно приятное нашему кумиру. Чудесную фотовыставку  о творческих буднях замредактора подготовил наш фотокорреспондент Максим Друкман. Володя Дьячков написал талантливые, как все в его творчестве, стихи, посвященные Григорию. Их двоих объединяли не только десятилетия совместной работы, не только любовь к искусству кино, но и глубинная, генетическая  порядочность во всем.  А вот мы с Антониной Тарасовой никак не могли придумать, что подарить своему кумиру. И вдруг мы вспомнили, как Григорий особенно тепло всегда вспоминает о своем пребывании в Москве в гостях у Евгения  Евтушенко, как восторженно отзывается о семье, о друзьях поэта, как восторгается его  гражданской смелостью. И мы придумали! Мы сочинили пародии на стихи раннего Евтушенко от имени Григория Львовича, используя его любимые словечки, известные нам случаи нашей редакционной жизни... Мы записали их на магнитофонную пленку в своем исполнении и подарили Григорию Он как то не сразу в пылу юбилея сообразил, что это. Но потом, когда волны гостей и событий схлынули, Григорий осыпал нас сотнями огней в благодарном взгляде и всего одним словом: «Ну, клюквенции!»
 Его  не стало через полгода после моего отъезда в Америку. Я не видела панихиды, не слышала прощальных слов...   Поэтому он для меня - живой. И, как прежде, помогает  мне оставаться собой. Когда на перекрестках иммиграции мне приходится выбирать, я делаю правильный шаг, как бы услышав голос Григория.
 
РАВЛИК-ПАВЛИК

 Вашковцы - это мое детство. Вашковцы - это маленький дом на берегу речушки Глыбочок (курице по колено) с удобствами за сараем. Вашковцы - это мама, не по годам расплывшаяся ("Потому, что я добрая, - объясняла она, смеясь, соседкам, - никому не завидую"), всех  жалеющая, всем сочувствующая. У меня надолго оставалась "крученная" походка, так как еще маленькой я была научена мамой смотреть под ноги, чтоб не наступить на мурашку: "Пусть идет к своим деткам, они ее ждут". Потом, когда к ее большой радости, я стала журналистом, и, приезжая из командировок домой, рассказывала, что, расследуя жалобу, нашла виновных и что они просили не писать об этом в газете, она проникалась искренней жалостью к этим незнакомым ей людям: "А ты и не пиши, подумаешь, одной статьей меньше".
Дома я слышала, а значит и разговаривала на удивительном, ни в какой стране не существующем языке. Мои родители -  из Буковины.  Место это в течение только ста последних лет последовательно принадлежало то Турции, то Австро-Венгрии, то Румынии, то Советскому Союзу... И жили там почти все нации мира. В досоветской школе преподавали румынский и немецкий языки, которыми все местные люди владели в совершенстве. Кроме того, украинцы говорили на красивейшем, вплетая гуцульский диалект, евреи - на идиш... На улицах звучали польский, румынский и даже французский. Ну а после сорокового года основным стал русский.
Мама с папой разговаривали на идиш. Его мы с братом Икой быстро  изучили - нельзя же, чтобы взрослые секреты пролетали мимо нас непонятыми. Так что конфиденциальные разговоры родители вели на румынском. А вот с нами мама говорила на так называемом русском: "Возьми два котлеты с пательни, а хлеб у креденсе".
Когда я пошла в школу, мне крупно повезло с учительницами русского языка и литературы, и я  приносила уйму книг из библиотек. Мы с мамой читали их вместе, и она заговорила очень прилично на русском. Почти без ошибок. Но некоторым своим словечкам она не изменяла. Если мы находили во дворе улитку, она говорила: "Это Равлик-Павлик. Он очень мудрый. Посмотри, как доверчиво он выползает из ракушки, как красиво расправляет свои рожки. Ты можешь его даже о чем-то спросить. Он кивнет своей головкой, подтверждая, или покачает ею из стороны в сторону, если не согласен. Только никогда не будь с ним запанибрата. Прикоснешься пальцем к его рожкам - он спрячется. И тогда зови - не зови - больше не выглянет..."
   С тех пор прошла почти целая жизнь. Всякое было. Но лишь сейчас, попав в чужую и пока неласковую ко мне страну, все чаще вспоминаю маминого Равлика-Павлика. Точнее, ее объяснение Равликовского характера: очень мудрый, дружественный, но не выносит панибратства. Понимай - неуважительного к себе отношения. Господи, это же она именно такою была. Ни приспосабливаемости, ни гибкости, ни умения согнуть голову перед сильным в нужную минуту... И в меня, очевидно, что-то попало.  Куда кинуться с этим рудиментом Равлика-Павлика здесь, где так уютно и тепло в квартире, где на каждом углу райский сад, а в ванной круглосуточно горячая вода (мама таскала ледяную воду в ведрах  из соседкиной колонки), где этажи до неба, но нет редакции, в которой  первого и шестнадцатого  я получала  заработанную плату, а не пособие по безработице... Нет и лопухов, буйно произраставших на берегу Глыбочка, где легко было отыскать доброго и гордого Равлика-Павлика и, взяв очень осторожно в руки, шепотом спросить: как жить дальше?

ИМЕНИНЫ ИЕРУСАЛИМА

-Мама, Израиль – это что?
-Ш-ш-ша! – мама прикладывает палец к губам и оглядывается, хотя в комнате мы одни.
-Почтальонша сказала, что нам письмо из Израиля, - допытываюсь я.
-Письмо от тети Розы из Сибири.
-Если тетя Роза живет в Сибири, почему она никогда к нам не приедет? – ученице начальных классов уже известно, что Сибирь – это часть нашей Родины, и поезда отправляются туда и оттуда ежедневно.
-У нее нет денег на билет, - пытается отделаться от меня мама.
-А посылки?! – Я стою в очаровательных невесомых туфельках крокодиловой кожи, из-за которых, по словам нашей соседки тети Клары, «девки локти себе кусают», и не имею возможности сказать «Спасибо!» своей родной, но окутанной непонятной таинственностью, легендарной тете Розе.
...Только спустя  полвека я смогла прижаться к родному лицу единственной оставшейся в живых после второй мировой войны маминой сестре – все остальные члены большой семьи: родители, сестры,  ребенок старшей сестры – все погибли в садгорском гетто.
Приехав впервые в Израиль, я наконец-то сказала запоздалое «Спасибо!» тете Розе и убедилась, что Иерусалим  мало напоминает Сибирь, где я тоже побывала  лет двадцать тому. Я сказала «Спасибо!» Б-гу, уверенная, что это ему было угодно, чтобы наша встреча состоялась: и с тетей, и со страной, о которой знала мало и интересовалась мало, интуитивно оберегая себя от маяты души, которой покой  и так только снился.
За две недели в Израиле я прожила пять тысячелетий,  стала (во всяком случае, должна бы стать) чуть-чуть мудрее. Мне показалось, что теперь я знаю, что почем. Все нипочем,  кроме жизни. Нормальной человеческой жизни. И потому в древнейшей синагоге в Цфате я просила Б-га: помоги мне прожить достойно наши жизни – мне, моим детям, внукам. Прислушалась. Тишина. Но и неприятия не ощутила. Меня не изгоняли и, возможно, прощали.   
Я ожидала прощения. За незнание и нежелание понимать, что в действительности значит для меня эта Земля. Уже далеко не ребенком, уезжая за границу, ни на миг не сомневалась: конечно, в Америку. Там отец и там не воюют. И только теперь поняла, за ЧТО воюют. И погибают. Ровесники моего сына. И ровесницы. Приехав домой, «проглотила»  подарок   моих израильских друзей – книгу Дины Рубиной «Вот идет Мошиах», и перенеслась снова в  те места, откуда только что возвратилась, увидела вооруженных юношей и  девушек на утренних автобусных остановках, обитателей иммигрантских вагончиков-караванов... На Иерусалимском кладбище положила камешек на могилу Голды Меир. Старалась вспомнить, что знаю о ней. Не густо.  И вдруг! Сразу после возвращения в Нью-Йорк -  афиши: «Я – Голда Меир!». Литературный театр исторического портрета из Израиля. Исполнители – Евгения Золотова и Леонид Финкель. Давно знакомые имена и, естественно, люди. В родных Черновцах Евгения Золотова много лет была главным режиссером муздрамтеатра, Леонид – искусствовед. Сейчас он – ответственный секретарь Союза русскоязычных писателей Израиля. Мы шли с ним после спектакля по ночному Манхэттену, и я спросила Леонида:
-Как ты открывал Израиль?
-Я приехал туда без особых надежд. Но, прожив немного, ощутил: возвращаюсь сам к себе. Я пришел домой. А потом случайно познакомился с археологом - американкой Барбарой Джонсон, проводившей раскопки на территории Ашкелона. Она рассказала, что в этом городе есть четырнадцать уровней: библейский, греческий, римский, арабский... до современного. Город разрушали все, а евреи всякий раз восстанавливали его на том же месте. Понимаешь, не поодаль, не в стороне от  этого, казалось бы, невезучего места, а именно там же. Вот какой мы народ.
Народ мы, пожалуй, и вправду необыкновенный. А вот люди и судьбы разные. И первые шаги на новой земле, пусть даже исторической родине, тоже делаем по-разному.  Мой друг Аркадий Гринберг с первых дней репатриации буквально очищал свою землю. Каждое утро он брал метлу и добросовестно исполнял обязанности дворника, так же, к слову, добросовестно, как в Черновцах работал заместителем директора большого мебельного комбината. Я любила бывать  в их хлебосольном доме с тех пор, как журналистское задание подружило меня с женой Аркадия Зиной, уникальным педиатром, умевшем выхаживать недоношенных и почти безнадежных детей. Мы  одновременно разлетелись в разные края эмиграции, и в ту первую израильскую поездку я поехала к ним в Лод. Вечером после объятий, слез и ужина, Аркадий рассказал продолжение его иммигрантской «Одиссеи».
-В один, и вправду прекрасный день, когда я,  как обычно, подметал улицу, ко мне подъехал на машине мэр города и спросил, правда ли, что я – инженер городского хозяйства. Если это так, то не мог ли бы я начертить схему оросительной системы для города. Я сделал. Принес в отдел коммунального хозяйства. Меня назначили инженером по озеленению города. Все происходило не так быстро. Но вот уже несколько лет я занимаюсь украшением земли, ставшей для меня родной. 
                х                х                х

-Натания... – Коротким, скорбно произнесенным, словом встречает меня тетя Роза.
География стала историей страны. Я только что возвратилась из экскурсии по Иерусалиму, белокаменному чуду мира. Мы ходили, казалось, по мирным, а в действительности  притихшим перед боем, узким и широким улицам, где субботняя праздость соседствовала с ритмом городской прозы. Светило солнце....
-Натания, - повторяют все присутствующие в квартире и снова поворачиваются к экрану телевизора, где диктор непонятной мне гортанной скороговоркой комментирует происшедшее несколько минут тому назад событие: террорист-смертник расстрелял мирно отдыхающий народ у гостиницы на набережной в Натании.
Понимаю только реплики  на идиш тети Розы и дяди Иосифа,  вижу на экране раненых, бегущих, кричащих людей.
-У нас, в центре Иерусалима, пока тихо, - говорит тетя Роза. – Рядом резиденция Ариэля Шарона, все охраняется...
И в этот миг гремит взрыв! Совсем рядом. Все вздрагивают, прислушиваются. Тихо. Я уже думаю, что звук взрыва всего лишь бутафорская реакция на тетину реплику. Но то, что во всем мире может быть бутафорией, здесь – жизненные реалии. Еще секунда – и за окном завыли сирены «скорых», полицейских машин, а на экране телевизора появилась схема нашего микрорайона, где мигающая красная точка указывала место только что происшедшего теракта в ста метрах от нас. И в восьмидесяти метрах  от резиденции премьер-министра Израиля. Террорист вошел в кафе «Момент», взорвал себя и посетителей. Израильские телевизионщики начинают репортаж с этого места события. На экране – сердце разрывающий хаос. Но спасатели действуют быстро и слаженно. Много горького опыта. Раненых вносят в «Скорые». Парень лет семнадцати лежит на носилках, закрыв лицо руками. Женщина падает в обморок, ее подхватывают, ведут к машине. Журналисты окружили появившегося в футболке мэра Иерусалима  Ольмерта, который все повторял: «Это – война...»
Слово «милхама» -  война - одно из немногих ивритских слов, появившихся в моем скудном словарном запасе еще в первый мой израильский отпуск. Мэру задают вопросы, мне в комнате переводят его ответы. Он говорит, что невозможно закрыть двери всех кафе, ресторанов, гостиниц, иешив...
В ешиве несчастье произошло за два дня до этого взрыва. Террорист ночью пробрался в здание, открыл беспорядочную стрельбу из автомата. Четверо старшеклассников погибло. Мальчикам было по восемнадцать...
Только один день – 8 марта принес передышку. А 9-го – взрывы в Натании и Иерусалиме.   Много убитых.
 Телерепортаж продолжают из госпиталя. Жизнь и смерть здесь балансируют на секундах и мастерстве врачей. И те, кого не удастся спасти – умрут  Это очень страшно. Хочется крикнуть. Но там, в госпитале все молчат.  Кричат только глаза.
Я видела такие глаза днем раньше у израильтянки, стоящей рядом со мной у Стены Плача. Я искала щелочки  между камнями, чтобы вложить туда записочки с просьбами о благополучии и здоровье. А израильтянка молила Б-га о жизни. О жизнях для свои детей и для всех людей Израиля.  У нее нет другой земли. Здесь родились и умерли их предки.   
-Я буду защищать каждый сантиметр этой земли, - сказал без пафоса сын моей подруги Феликс Вайнштейн, родившийся лет двадцать тому в Западной Украине и еще недавно не имевший представления о земле Израиля.
Земля – Б-жественная! Мой родственник Юлик Батлан, взявшись быть моим экскурсоводом, делился  любовью к  городу,  в котором прожил десять трудных иммигрантских лет, строя дороги. Он возил меня на вершины холмов, с которых белокаменные узоры казались макетом рая.
-Видишь эту часть, где много зелени, где дома покрыты красной черепицей? Это еврейский квартал Гило. Слева, где голые скалы – арабская деревня., из которой днем и ночью летят пули в мирный и трудолюбивый Гило. Сейчас мы поедем туда, где стреляют, - говорит будничным голосом Юлик, словно приглашает меня на пикник.
Машина сворачивает вправо, и мы начинаем крутиться по серпантину, минуя въезд в арабскую деревню, из которой, как сказал Юлик, летят пули и днем и ночью. Я вспоминаю обещание, данное главному редактору перед отъездом в Израиль: обходить стороной опасные точки. Но машине развернуться негде. Мы едем вперед. Простите, редактор.
                х          х         х
 
Каждую весну я приезжаю в Иерусалим – ко дню рождения города. Иерусалим в эти дни надевает нарядные одежды, готовясь к празднику имени себя. Неподалеку от здания городского совета выстроили импровизированную трибуну, перед которой начинается парад. Колонны идут одна за другой, чем-то очень напоминая первомайские демонстрации на географической родине. Школьники-старшеклассники в голубых сорочках скандируют: «Слава Иерусалиму», так энергично, что незаметно мы все, стоящие на обочине, поддаемся общему ритму и вторим демонстрантам, размахивая в такт руками. Издали показались трактора допотопных марок, уборочные машины, разная старая техника, двигающаяся, на удивление, своим ходом  и напоминающая о том, как строили и восстанавливали этот город городов... Атмосфера действует так опьяняюще, что забываешь о предостережениях, вроде: «Не ходи туда, где много народу, могут случиться провокации»... Я щелкаю фотоаппаратом, машу  рукой в ответ на улыбки незнакомых демонстрантов.
Поздно вечером улицы наполняются музыкой. Народ пляшет, поет, размахивает бело-голубыми флагами.
-Устала? – спрашивает мой кузен Мартин. – Я приглашаю тебя на чашку кофе. Здесь неподалеку – район, который мы называем Иерусалимский Монмартр.
Мы выходим на улицу Иоэл Моше Соломон, где в одном из множества уличных кафешек      выпиваем по чашке кофе и желаем городу и стране тишины. В тот вечер она не была нарушена.


ДАНЬ НЕБЛАГОДАРЕНИЯ

  Незабываемое. 
   Зимний вечер в нашем маленьком прикарпатском райцентре. Мама с папой собираются  на концерт в Дом культуры.
   -Возьмите меня с собой, - прошу, сотворяя умоляющую гримасу.
   -Детей не пускают в зал вечером. - отвечает мама. Но чтобы смягчить отказ добавляет: - Ты еще успеешь посмотреть много концертов в своей жизни.
    Я не сдаюсь:
 - Но это уже будут другие артисты. А вот Сиди Таль, может, и не увижу. 
    Неожиданно первая, пришедшая мне на ум, фраза действует. Мама, посмотрев на меня очень внимательно, вдруг говорит:
 - Да, возможно, такую актрису тебе уже не увидеть, - мне надевают пальто, валенки, и мы выходим на тихую Садовую улицу, где сугробы вечером окрашены в синий цвет.
Зал Дома культуры полон. Здесь не только еврейские семьи. Много знакомых лиц: соседи, учителя нашей школы, парни и девушки из самодеятельности. Рядом с нами сидит  молодой человек - художественный руководитель дома культуры, будущий автор полюбившейся всем песни “Черемшина” Василий Михайлюк. Это он в антракте скажет: “Незбагненно! Не розумию ани слова, а серце и смиеться, и плаче и видчувае, який високий митець на сцени”. (Невообразимо! Не понимаю ни одного слова, а сердце и смеется, и плачет, и  чувствует, какой великий артист на сцене).
 А на сцене чудодействовала маленькая фея, вместив в отведенные два часа историю еврейского народа. С нами откровенничал Шолом-Алейхемовский сирота Мальчик Мотл, озорничала певичка из кабаре, гордилась и грустила еврейская мама; базарная торговка продавала бублички...  Исполнив номер, артистка выходила в одну  кулису, и тут же вылетала с другой стороны не только в совершенно другом наряде, но и в противоположном образе. Помню, что меня, ребенка, волновала тогда больше техническая сторона чуда: как она успевает переодевать костюмы... И только потом, через много лет, когда мне счастливилось опять приходить на концерты этой удивительной актрисы, я поняла каким необыкновенным талантом  владела она, в том числе и даром перевоплощения. Надо ли говорить, что после этого концерта мамины шляпки, муфты и туфли на высоких каблуках стали изнашиваться куда быстрее, находясь в постоянном пользовании, в то время, когда их владелица пребывала на работе. С переодеванием  у поклонницы Сиди Таль дела шли куда успешнее, чем с исполнением песен. Точку в этой авантюрнейшей моей мечте стать артисткой поставила учительница пения, великодушно позволив мне стоять в хоре, но строго предупредив: “Рот можешь открывать, но умоляю: ни звука!”
Эти воспоминания навсегда остались бы во мне и только для меня, если бы не одна из иммигрантских журнальных публикаций. Она вроде бы тоже из области мемуаристики. Автор обращается к событиям менее давним, но тоже далеко не вчерашним.   Возвращаясь к поре своей телевизионной юности, он вспоминает случай. когда временно отстранили от дел ведущих популярной передачи на Центральном  телевидении «Алло, мы ищем таланты!». Как  мне и, наверное,  многим другим читателям, стало известно только сейчас,  причиной тому была не совсем чистая с точки зрения законов того застойного времени финансовая деятельность телевизионщиков во время поездок по стране в поисках талантов. И  впервые на этот путь, по словам автора, они стали в нашем городе: “В Черновцах, где проходил зональный смотр Западной Украины, директором филармонии работал  некто Фалик, старый опытный концертный деятель с еще досоветским опытом антрепризы.”, - пишет автор журнальной публикации. 
Начнем с того, что Пинхус Абрамович Фалик  был не «некто», а человек, высокой культуры, вселенской доброты, острого ума, чувства юмора и тончайшей, действительно где-то досоветской, интеллигентности. Это он многие годы     был импрессарио Сиди Таль. Эти  люди, эта семья, эти деятели культуры сыграли неоценимую роль в духовной жизни  края, да и, пожалуй,  всей страны.   Не было сельского или городского дома культуры, где не выступала бы актриса, где не знали бы ее тонкого таланта. Естественно, что возглавляя  областную филармонию, Пинхус Абрамович Фалик, был антрепренером  и многих других артистов, и целых коллективов, в том числе молодых талантов. Дать  им возможность  выйти на большую сцену, стать по-достоинству оцененными в нашей стране - вот единственная цель этого Дон Кихота культуры, которого автор  видел, наверное, однажды в жизни, и тем не менее, не боясь Б-га и людского гнева, называет “старым махинатором”. Подправить автора следует и в том месте, где он говорит, что  София Ротару, “Смеричка,” “Червона Рута”, “Водограй” начали свою эстрадную карьеру с “Алло...”.  Все они начинали в Черновицкой филармонии и считают, как и многие другие известные в стране таланты     своими крестными в искусстве именно Сиди  Таль и ее мужа Пинхуса Абрамовича. О роли этой семьи  в жизни, в творческих биографиях рассказали в книге «Сиди Таль» София Ротару, Эдита Пьеха, Дмитрий Гнатюк, Роман Виктюк, Ада Роговцева, Богдан Ступка и очень многие другие известные артисты.
    Книгу о Сиди Таль  недавно дал мне почитать бывший солист “Смерички” Давид Степановский, живущий нынче в Нью-Йорке. Я рассказала о журнальной публикации Давиду, начинавшему свою творческую биографию тоже  в этой филармонии, в ансамбле “Буковина”,  а потом  много лет работавшего вместе с Фаликом и Сиди Таль, и спросила его мнение.
     -Я знал прекрасно Фалика. Он был кристально честным человеком, известным бессребренником, что могут подтвердить   знавшие и любившие его люди искусства со всей страны. Но в чем прав скорый на незаслуженные ярлыки автор, так это в том, что молодым и даже очень талантливым провинциалам пробиться на Большую сцену, на экран Центрального телевидения было ох, как нелегко. И они, как пишет автор, действительно готовы были петь с утра до ночи, лишь бы их песни прозвучали на большом экране - это был единственный путь к успеху. Вот почему так  радовались в Черновцах приезду популярной телепрограммы. Вот почему, как   пишет автор, “совершенно бесплатно для проведения передачи представлялся самый лучший  в городе актовый зал, выделялся необходимый транспорт, бронировались места в лучшей интуристовской гостинице...”. Подозреваю, что он перечислил не все атрибуты буковинского гостеприимства, которыми в свое время довольствовался.  И за все это надо было платить. Кроме того, великодушный Фалик беспокоился еще и о том, чтобы наши гости уезжали с не совсем пустыми карманами. Вот он и решил организовать как бы «дополнительный» концерт, который и артистам, и зрителям стали приятным сюрпризом. Не думал ныне покойный Пинхус Абрамович, что одно из его добрых дел так кривозеркально запомнится «блюстителю честности».   
      Кстати, о честности. Если, как пишет наш нынешний «праведник», ему предложил аферу «старый махинатор», то он, уже не ребенок, так быстро согласившись с ним и взяв деньги за  наскоро написанную халтуру, сам стал махинатором, но только молодым. Тем более, система (читай - деньги) ему понравилась настолько, что он начал прокручивать ее  и в других городах, на чем и попался. А вот Пинхус Абрамович за свою долгую  жизнь в искусстве ни разу не был не только привлечен к ответственности, но даже заподозрен в нечестности. Он единственный раз поспорил с властями, когда ему не позволили поставить на городском кладбище памятник жене Сиди Таль, так как тот в размерах превышал принятые стандарты. Фалик ездил в столицу, входил в высокие кабинеты и сумел настоять на своем.
      Белоснежномраморная Сиди стоит там,  словно на сцене. Он часто приходил к ней, уже выйдя на пенсию. А теперь они опять вместе. Вечная им память и людская благодарность.   
 
НИЧЕГО НЕ  ПРОХОДИТ БЕССЛЕДНО

Мое имя чуть не утонуло в шуме вечерней и всегда праздничной брайтонской набережной. Но скорее почувствовав, чем услыхав, я посмотрела в сторону позвавшей меня женщины. О, я узнала ее сразу. Даже среди нарядной вечерней публики она отличалась особой элегантностью. И хотя со времен нашей первой встречи минуло уже лет сорок, мы время от времени виделись на тесном пятачке нью-йорской иммиграции.
-Здравствуйте, Анна Марковна, рада видеть вас, как всегда в великолепной форме, - сказала я, отнеся это «как всегда»  и к тому времени, когда она, выпускница университета, и я, выпускница школы, оказались в одной редакции районной газеты, в тесном, многонациональном и очень теплом коллективе. Встречаясь, мы часто вспоминали нашего незабываемого редактора Владимира Ивановича, который решал «национальную» проблему тем, что на двадцать человек коллектива у нас добрая четверть сотрудников были евреями. Вот уж истинный интернационалист, за что и поплатился должностью, не угодив партийным верхам... Его жена Ольга Федотовна – была нам подругой,  сотрудницей, а мне еще и мамой. Владимир Иванович и Ольга Федотовна  согласились быть посаженными родителями на моей свадьбе. А Владимир Иванович в день свадьбы еще и взялся сам, не беспокоя  нашего редакционного шофера, отвезти меня в областной центр делать прическу. В то ноябрское утро стоял густой туман, так что где-то на полпути машина под управлением редактора перевернулась в канаву. Помню, что нас это почему-то не испугало, а страшно рассмешило и, единственное, чего боялись, чтобы не оказался рядом сотрудник ГАИ, раньше, чем мы  вытащим машину, из, к счастью, неглубокого кювета.
Встречаясь, мы вспоминали с Анной наших коллег, скромный быт, командировки, безразмерность рабочего дня. А у меня еще и – учебы на  вечернем отделении университета.          
Но в этот раз Анна была не расположена к воспоминаниям. Она стала обрадовано рассказывать о своем внуке, который отличился на войне в Ираке... Получил высокие награды... Я слушала гордый рассказ молодой бабушки и думала о том, как страшно было ее дочери Жанночке, которую я помню девочкой-первоклассницей, отпускать на эту войну своего сына, какими бесконечными казались ей дни и ночи, с каким ужасом подходила она всякий раз к зазвеневшему телефонному аппарату...  А теперь Жаннин сын вернулся домой из Ирака, где он участвовал в боевых действиях с самого начала войны, с наградами. Одна из которых - медаль «Бронзовая Звезда» - вручена ему, молодому  офицеру,                за то, что в решительный миг, когда от принятого им решения зависели и судьба операции, и спасение множества жизней,  Марк  Нассбаум,  поступил смело, мудро и профессионально.               
Слушая ее, я снова  видела наш маленький украинский городок, в двадцати километрах от западных границ страны, где в засыпанной снежными сугробами редакции «районки»,  бабушка  этого парня  в том возрасте, в котором сейчас ее геройский внук, была общей любимицей небольшого коллектива. Мы обожали ее за всегдашнюю готовность подать руку помощи коллегам, в том числе и мне, студентке-новичку, впервые уехавшему из родительского дома. А сейчас сам Всевышний подал руку ее внуку, послав ему мудрость принять правильное решение, проявить героизм и вернуться с войны живым. Нет, ничего не проходит бесследно...

 ДЕРЖАТЬ ПЕРО 

  Мне, человеку, живущему в редакционных стенах с  восемнадцати лет, тема журналистской чести близка и время от времени я напоминаю себе, что следует «остановиться, оглянуться».  Так  назвал Леонида Жуховицкий, свой роман, посвященный журналистской профессии, ее этике и проблемам. Я стараюсь остановиться и оглянуться всякий раз, когда мне кажется, что не все ладно в моем собственном королевстве пера и бумаги: не слишком ли наострила перо, не прокололо ли оно чью-то душу, не причинило ли незаслуженную боль...
Этика журналистики – в профессионализме, как и этика хирурга, повара, сапожника... В каждом случае невладение профессией угрожает жизни .   Другое дело, что к операционному столу и близко не допустят  непрофессионала, а к газетному... Увы! Сколько случаев помню, когда допускали ошибки, пожалуй, столь же непростительные, как ошибки хирурга.
Уже здесь, в первые годы иммиграции я начала сотрудничать с газетами и одновременно училась в колледже. Практику проходила в Еврейском центре Бенсонхерста. Там мне было интересно участвовать во всех мероприятиях, которые проводились с нашими пенсионерами, людьми с трудными биографиями и судьбами. Всплывало много тем, возникали незабываемые знакомства. Особенно теплые отношения у меня сложились с самой активной и инициативной пожилой участницей программы, назовем ее  Симочкой. Без ее песен, игры на аккордеоне не проходило ни одно мероприятие. Она своим энтузиазмом зажигала остальных, излечивала от ностальгии и депрессии без медикаментов – жизнелюбием. Однажды я встретила  Симочку на одной из Манхэттенских станций метро.  Но узнала ее с трудом. Опущенные плечи, сгорбленная спина, серого цвета, без следов привычной косметики лицо. В руке она держала палочку и тяжело на нее опиралась. Другую ее руку поддерживала помощница по дому.
-Что с вами? – испуганно спросила я, вспомнив, что только в прошлую среду она вытанцовывала на высоких каблуках в шифоновом платье с разрезом – выше некуда. И в руках держала – тяжелый аккордеон.
-Ездили в офис, продлевать часы помощницы по дому, мне врач бумагу написал, надо готовиться к старости, к тяжелой болезни…
Я почувствовала горькое разочарование в ней, своей любимице. Подумала: и она, как некоторые недобросовестные иммигранты, злоупотребляет гуманными законами Америки, гостеприимно принявшей нас всех….  И больно пронзила мысль: вот когда пригодился Симочке талант профессиональной актрисы - ходить по офисам, где продлевают часы обслуживания. Тогда решила, что в одной из будущих публикаций на тему иммиграции использую этот факт, взятый прямо из жизни. Красноречивее некуда. К счастью, не успела.    Вскоре наша Симочка действительно свалилась с ног с тяжелым заболеванием. Перестала ходить не только в еврейский центр, но и вообще подниматься с постели. Каждое движение, каждый шаг сопровождаются у нее тяжкими болями, которые не прекращаются ни днем, ни ночью. И началось это не сразу. Еще танцуя и играя, и организовывая веселые мероприятия, эта героическая женщина (героическая еще и потому, что прошла всю войну с концертной бригадой на передовой), скрывала свою боль, принимая перед концертами обезболивающие таблетки, только бы не показать никому свои страдания, только бы подольше оставаться с людьми, поддерживать их оптимизм и радовать своим талантом. И так – до последнего мгновения, пока держалась на ногах.  Артисткой – талантливой, непревзойденной, - она была во время наших мероприятий,  даря сотням пожилых иммигрантов хорошее настроение, а не на остановке сабвея, где уже не хватало сил скрывать свое  истинное состояние.
Такая непростительная ошибка. На всю оставшуюся жизнь она станет для меня тем восклицательным знаком, который заставляет очень хорошо взвесить свои суждения, слова, взгляды. А потом судить. И только потом писать.
«В руки нам дано очень сильное  и страшное оружие, - писал в своих заповедях журналистам Михаил Кольцов. – Держать перо в чистоте». Прочитала эти строки давно в книге «Михаил Кольцов, каким он был», казалось, прониклась ими, но это совсем не значило, что следовала им беспрекословно, что не заносило меня в ту же степь, что и некоторых моих коллег в иммигрантских изданиях, требующих преклонения перед всем, что они пишут.
Ах, как стреляет, порой, по невинным людям неосторожно использованное «сильное оружие». Расследование письма в редакцию  отнимает много времени, а чтобы добраться до сути, так и того больше. Не проще ли опубликовать, как есть. Потом разберутся… Потом у кого-то будут бессоные ночи из-за несправедливого обвинения, растиражированного в сотнях тысяч экземпляров. А у журналиста? Это уже зависело от его личных качеств.
 Мы иногда теряем чувство меры  не только когда критикуем, но и когда славословим, не трудясь описать обыкновенного земного человека, превращаем положительного героя в розовый мармелад. Герой очерка не знает куда спрятаться после выхода  газеты, так как    журналист приписал ему несуществующие подвиги и гладкие речи. После такой публикации человек чувствует себя не героем, а изгоем.
Для себя после всех подводных рифов, на которые я жестоко натыкалась,  я избрала правило: не судить, а размышлять. Не имярек – преступник. А - на мой взгляд, возможно, имярек- преступник. И еще - формулу подхода к герою: не зверь и не ангел.   
 Еще одна незабываемая история из газетной практики.   Группа ребят-старшеклассников пришла ко мне с просьбой защитить их товарища, который обыкновенным кухонным ножом нанес надоевшему соседу семь ножевых ран. Иду в профтехучилище – говорят: хороший студент, спрашиваю в спортивной секции – прекрасный товарищ, родители утверждают: нормальный парень, соседи – в один голос: юноша не виноват, а тот самый, пострадавший,   всех замучил своими приставаниями, вот парень и не выдержал… Стараясь быть объективной и искренне жалея парня, ровесника моего сына, которому сейчас придется провести много лет в тюрьме, я   позволила себе в материале об этом случае, с сожалением сказать, что мол, жаль парня, биография которого будет сломана лишь из-за того, что ему не хватило выдержки противостоять хамству соседа… Ответ читательницы, учительницы-пенсионерки, пришел незамедлительно. Она желала мне, чтобы эти семь ударов ножом, сделанных парнем, которого я защищаю, достались лично мне. Но в тот  же день в редакционной почте было еще одно письмо.  В нем больная девушка, в судьбе которой я принимала участие, писала, что теперь я – единственный свет в ее трудной судьбе.  Дело было весной, накануне выпуска номера, посвященного Дню Печати. Оба письма опубликовали в праздничном номере рядом, чтобы доказывать:   журналист тоже – не зверь и не ангел. 

ЗА ЗАНАВЕСКОЙ

Я приехала в иммиграцию раздираемая двумя противоположными постулатами: «Религия – опиум для народа» и «Мы едем в Америку, чтобы вернуться к корням своей веры». Второму было сужденно реализоваться, так как в колледже нам преподавал  Иудаизм талантливый педагог, а потом - я случайно встретила школьную подругу Еву, которая эмигрировав давно, вышла замуж за религиозного еврея и не только соблюдала правила, но и верила в Б-га всей своей душой. Так уж случилось, что я сняла квартиру неподалеку от ее дома в религиозном районе Боро Парке, и мы вместе   ходили в синагогу на Йом-Кипур, Пейсах, Симху Тойра, другие праздники. Она научила меня следить по молитвеннику за текстом, правильно одеваться в эти дни и, конечно, зажигать субботние свечи.
Как-то мы вышли из синагоги после окончания службы и, ожидая ее сыновей,  беседовали,         естественно по-русски. Когда Левын сын подошел к нам, он сердито прервал наш разговор, мол как ты, мама, можешь в такой праздник, стоя у синагоги разговаривать на «гоишер» языке, кто-то может услышать... Мы с Евкой замолчали, попрощались и разошлись. Идя домой, я не сердилась, а печально улыбалась, возвращаясь мыслями в полстолетия назад, когда наши с Евой мамы, в нашем маленьком прикарпатском городке, идя по улице, разговаривали на идиш. Тогда я тоже стеснялась и, боялась, что кто-то услышит и станет смеяться надо мной. Я не посмела бы прервать мамину беседу замечанием, подобным тому, что сделал этот юноша, но свои внутренние ощущения страха и стыда помню. И вправду - все возвращается по спирали.
Вскоре я переехала в другой район, но Евына школа не прошла даром. Я нашла поблизости синагогу, продолжаю соблюдать все, чему научилась у подруги. И делаю это не автоматически, а с такой же искренней верой, как она.  Вот только, как оказалось, прошла я у нее не все дисциплины.  Недавно попала впростак, да так, что надо мной потешались мои коллеги-журналисты. И сама веселюсь до сих пор, вспоминая этот случай. 
Наша редакция получила приглашение в Любавическую синагогу в центре Бруклина на праздник написания первой буквы в новой Торе . Пошла я, как  ведущая рубрики «Репортерский дневник»,  забив место в пол-полосы следующего номера. Мне следовало, быстро принести фото, написать материал и успеть все это сдать в течение нескольких часов того же дня.
 Прибыла в синагогу  загодя, когда зал был почти пуст, и,  листая старинные фолианты, так увлеклась, что не заметила, как собрался верующий народ. Подняла голову только, когда ко мне подошла дочь рабая, милая девушка, и очень вежливо попросила пройти за нею в другую часть зала, отделенную от основной занавеской. Я попыталась объяснить, что я – журналист, что мне надо видеть все, что происходит, чтобы написать репортаж и сдать его сегодня, сделать снимки в конце концов. Она  опять же очень мягко и вежливо настояла на том, чтобы я прошла в женскую половину. Оглянувшись, замечаю, что все присутствующие в синагоге мужчины выжидательно смотрят в нашу сторону, значит, любое сопротивление – бесполезно.
Мне снова хватило чувства юмора – не обидеться, не уйти стукнув дверью, не возмущаться... Вот только  как быть с моим главным профессиональным правилом – не возвращаться в  редакцию без выполненного задания и не приносить вместо материала извинительные причины, хотя в этот раз они были довольно веские. Я выглянула из-за занавески и увидела в первых рядах, как полагается, всех моих коллег-журналистов из разных газет.  Им мужчинам, все видно, они записывают, фотографируют... Встретилась взглядом с моим другом – Мишей Немировским. Он, увидев меня, все понял и  весело подмигнув,  прошептал:
-Ага, сидишь! Там и сиди, где тебе положенно! Наконец-то будешь знать свое место...
-Мишенька, родной, дружище, щелкни моим фотоаппаратом.  Сними, пожалуйста, крупным планом первую букву Торы и того рабая важного, который ее будет записывать. И скажи, как зовут рабая. И я – твоя раба.
...Из всех вырезок со своими публикациями, которые храню, этот репортаж под названием: «Репортаж из-за занавески» – один из самых памятных.

НЕТ БРАЙТОНА БЕЗ МИШИ МАРМАРА

Без чего нет Брайтона? Каждому дорого что-то свое. Кому-то близок бордвок, кому –то «Интернейшенел», кому-то что-то еще... Но для всех иммигрантов особой точечкой здесь навсегда остается кафе «Арбат». Ни великолепные наряды, ни толстый кошелек здесь не обязательны. Мы просто заходим  сюда, заказываем что-то вкусное и слушаем, как поет Миша Мармар. Потому что, как без Арбата нет Брайтона, так без Миши Мармара нет «Арбата». Он поет здесь уже почти два десятилетия и стал такой же историей, как, скажем, и сам Брайтон.

Ну а двадцатилетие Мишиного иммигрантства делим на цифру шесть. Столько песенных альбомов артист выпустил. Теперь умножаем на пятнадцать – столько в среднем в каждом альбоме песен. Столько их гуляет  по всему миру, звучат  в автомобилях, на вечеринках, в концертных залах... И часто друзья Миши, вернувшись из дальних путешествий, рассказывают, что в летнем кафе на берегу Средиземного моря, на танцевальной площадке в сибирской деревне, в концертном зале в Софии звучал его голос. Так случилось и у меня. Приехав в отпуск в  Маями-Бич, сойдя с самолета и сев в маршрутное такси, я услышала песни из только что вышедшего тогда и ставшего моментально популярным альбома   И все слушали эту, казалось  бы, незамысловатуюя песенку:

Под большим лоскутным одеялом
Б-г нам столько счастья подарил...
Это все должно было случиться, Соня!
Я же тебе это говорил...

Ах, как волнует душу, как возвращает в молодость старших и взрослит на глазах юных... Так всегда сливаются воединно стихи и мелодии песен, стающих шлягерами после первого же Мишиного исполнения  Потому что в этих песнях двуединное сочетание: слова и музыку для Мишиных песен пишут талантливые поэты и композиторы... Нет, ошибаюсь, конечного же – триединное. Ведь исполняет их неповторимый в своей  искренности, умении чувтствовать и в течение нескольких минут пережить все те судьбы, о которых поется в этих песнях – наш Михаил Мармар.
Пишу эти строки и как-бы слышу реплику Миши: «Ну дался вам этот старый диск Я уже после того альбома еще два новых выпустил. А вы все о том...» - «Простите, - скажу я, - ведь и вправду нынешнюю публикацию я хотела посвятить только новому альбому, вышедшему в этом, 2007-м, нелегком для вас году, названном по первой песне «Дочка выходит замуж»... Да вот только, слушая его снова и снова, я вдруг ощутила, что в новые песни перекочевали ваши прежние герои. Вы тоже не желаете с ними  расставаться. Разлетелись из родительского гнезда и снова собрались в нем дети лирического героя песни «Лоскутное одеяло» и его жены Сони. А собрались они потому. что мужчина средних лет из предыдущего диска ( Я мужчина средних лет, а тебе лишь двадцать лет...» выдает свою дочь замуж. И слова такие поет:
Дочка выходит замуж
Скатертью ей дорожка
Дочка выходит замуж –
Значит пришла пора.
Мама грустит немножко,
Всячески ей желая
Радости и добра...
 ...Наш реальный разговор о последнем диске происходил в ресторане «Арбат» перед началом Мишиного выступления.  Мы пускаемся в путешествовие по страницам его творчества.
-Расскажите о последем диске.
-Это шестой мой альбом, он называется  «Дочка выходит замуж». Кстати, одноименная песня уже в третий раз избирается песней месяца на израильской радиостанции «101-й километр» в программе «Шансон». А появилась она благодаря моим спонсорам Ирине и Борису Кисельманам, которые заказали ее к свадьбе своей дочери. Я не хочу много рассказывать о  новом диске.   Его лучше послушать. А  предыдущий альбом вышед три года тому  назад. Там собраны просто бриллиантики еврейского песенного искусства на идиш. Неповторимые мелодии, знакомые с детства слова... Очень важно было для меня сохранить эти сокровища, которые пели наши родители и их родители А также альбом украшают песня «Налейка-ка рюмку, Роза, я – с мороза», которую пела в тридцатые годы Клавдия Шульженко... В нем так же есть несколько песен на еврейскую тему, написанных специально для меня.
-Чем новый альбом отличается от предыдущих?
-Его герои, как и исполнитель, возмужали. Больше прошли по жизни, стали мудрее, терпеливее, добрее. Они знают цену каждому прожитому дню и умеют радоваться ему. В новом альбоме много веселых, красивых песен. Есть общая линия. Она лучше всего прослеживается песней Вилли Токарева «А жизнь, она всегда прекрасна». Он разрешил мне ее спеть, за что я ему очень благодарен.
-Тоесть лирический герой – все тот же наш современник, у которого произошли некоторые переоценки ценностей в силу жизненного опыта...
-Да, с годами начинаешь больше ценить простые, на первый взгляд, но ценнейшие вещи, которые не купишь в магазине. Это не столь уже пламенная, но искренне преданная любовь. Это звонки от детей, свадьба дочери, встреча старых друзей...
-Все эти радости – дороги людям нашего поколения. И я могу догадаться, что вы вкладываете в понятие - встреча старых друзей. Их, талантливых музыкантов из вашего, как, кстати, и моего родного города Черновцы, раскинуло по всему миру.  Видитесь с ними?            
-Встречаемся нечасто. Но зато всякий раз – это праздник. В этом году удалось собраться здесь, в Бруклине - отмечали 60-летие музыканта ансамбля «Червона Рута» Марика Кушнира, который сейчас живет и работает в Бостоне. Приехали музыканты из разных стран.   
-Я теперь еще четче понимаю, почему так проникновенно, так щемяче звучит в вашем новом диске изумительная песня: «Если хочется петь, значит хочется жить...». Хочется петь, потому что есть проверенные десятилетиями друзья.
-Да, они  были рядом со мной  на презентации  предпредыдущего диска. Бросив все дела, прилетел из Израиля Аркадий Агашкин, из Бостона – Марик Кушнир, Не смог тогда приехать   друг детства, всемирно известный аккордеонист Ян Табачник, а солист известного в семидесятые годы ансамбля «Смеричка» Давид Степановский, который живет и работает сейчас в Нью-Йорке, написал сценарий и вел всю презентацию. Меня до сих пор спрашивают, когда ты опять выступишь с таким концертом?
-Вернемся к новому диску. Что в нем для вас самое дорогое?
-Все мои песни – мне дороги. Что особенное именно в этом диске, так это живой диксиленд, который играет в двух песнях, сделанный для меня опять же Аркадием Агашкиным. Необычен мой дуэт с классическим певцом Евгением Шаповаловым. И есть в этом диске две песни, которые родились по моим идеям: «Аккордеон» и «Ой-йо-йой».
-«Ой-йо-йой» - это – «Поехали на Брайтон погуляем, что нам сидеть в манхэттенской глуши»... Да? Какая песня!..  Я не поклонник брайтонской экзотики с ломанием языка и местными «перлами», но в этой песне - столько светлого, я сказала бы, интеллигентного юмора, столько любви ко всем людям, таким разным, какими мы и есть. Это прекрасный образец современного шансона, что можно сказать и в целом об альбоме. 
-В диск включены песни, которые написали для меня поэты Михаил  Танич, Андрей  Желтый, Наташа Плятсковсая, композиторы Илья Словесник, Владимир Логодзинский, Дмитрий Соболев. И есть еще одна песня из чужого репертуара –  «Мадемуазель»  Шарля Азнавура. Стихи - Бориса  Борового.   Естественно, нашлось место песне о кафе «Арбат», называется  «Базарная улица», музыка моя...
-Вы – всесторонне творческая личность, Михаил. Это – не комплимент, это мое твердое убеждение, которое разделяют многие. Кто вдохновляет вас?
 -Прежде всего - моя семья. Жена Женя, которая рядом со мной всю жизнь и которой я благодарен за устроенный быт, за понимание, за тепло, за многое, в чем я состоялся. За то, что она смирилась с тем, что каждый вечер я ухожу из дома в свой «Арбат»...
-...В котором вы сколько лет?
-Семнадцать. Несколько лет мы пели здесь вместе с Мишей Гулько. А теперь я неизменно каждый вечер выхожу на встречу с моим  лучшим другом и главным критиком – зрителем.
-И как зрители встретили новый диск?
-Прекрасно. Я получил самые приятные отзывы. Они просят снова и снова повторить « У бабушки родился внук», «Три Галины мои, три долины», «Лабиринт», «Блади Мери»... 
-Миша, я вспомнила один случай. Как-то пришла заказать столик в «Арбате», и сказала вашему администратору, что решила привести друзей именно сюда, чтобы они послушали   песни Миши Мармара. И он мне спокойно ответил: «Мы это знаем». 

 
 РИСУЮТ ДВА ХУДОЖНИКА

Ровно десять лет тому назад я впервые встретила Славу. Стояла такая же, как сейчас, поздняя ньюйоркская осень. Для Славы - это была первая иммигрантская осень, а для меня – первое редакционное задание в одной из только что созданных  здесь газет на русском языке.

-Напишите о московском художнике Славе Полищуке, - сказал мне тогда редактор. – Имя пока не очень известное, но почему-то именно для него НАЯНА нашла возможность выделить в своих помещениях комнату для мастерской... Никто другой  такой чести не удостаивался.
Комнатой для мастерской оказался «скворечник» на верхотуре в каких-то упрятанных, уже даже  неслужебных помещениях. Но кто смотрел на стены и антураж?  Все внимание, как только вошла, уже принадлежало только стоящим на мольбертах законченным и только начатым картинам его цикла «Ньюйоркские подземки», где я увидела  то, чего больше всего боялась... в тот свой, тоже еще новоселовский, период – ньюйорские подземки. Увидела – и перестала бояться. То, что изобразил художник, вмиг стало не чужим и страшным, а моим, и я усмотрела среди еще утром казавшихся чужими лиц – и свое, и моих друзей с такими же напряженными взглядами, с такими же неспокойными перед предстоящим  днем думами. И с такой же затаенной верой: все сладится в конце концов.

-И как оно сладилось на новой земле? - спрашиваю у Славы Полищука и его жены Аси Додиной, спустя десять имимгрантских лет,  встретившись недавно в одном из любимых ими Старбакс кафе, где за одним из отдаленных столиков никому не мешали ни наша беседа, ни записывающий ее с монотонным жужжанием диктофон.
-Мы делаем, то что хотим делать. Это главное, - говорит Слава. - Да и не начиналось все с белого листа. Ко времени нашего отъезда у нас каждый год были персональные выставки в галерее Новый Ковчег. Мои работы приобрела Третъяковская галерея. 
-Где вы учились?
-Я закончил Училище 1905-го года, а Ася –Суриковский институт.
- И все же  уехали?
-Помимо всех причин, по которым уезжали из России, еще и стало скучно. Выставки союза художников были  так похожи. словно все написал один человек. Те, кто что-то интересное делали, или не участвовали, да их и не брали, или уезжали.
-Все  же времена изменились к лучшему. Полвека тому назад неугодный художник исчезнул бы с лица земли. 
-Да. Но и в новое время мало что изменилось. Мне рассказали, что два года назад сняли мою работу из Армейской серии, потому что на открытии выставки ожидали то-ли метрополита московского, то-ли патриарха.
- Ваша иммигрантская жизнь началась с этой чудом появившейся в НАЯНЕ мастерской?
Ася:
- Сотрудники НАЯНЫ с интересом отнеслись с нашим работам.  Они дали Славе мастерскую. И мы до сих пор им благодарны за то, что буквально с первых дней Слава стал работать над своими «Подземками».
Слава:
-Я вдруг увидел совсем иное, то, чего нет больше нигде – ни в Москве, ни в каком другом месте. Это – только ньюйоркское. И нам с первого же дня приходилось проводить там много времени – по несколько поездок каждый день. Мне ньюйорское метро понравилось   своей искренней и нескрываемой функцией. И люди в этой непреукрашенной обстановке были такими, какие они есть. Ни мозаик, ни мраморного блеска, как в Москве... Зачем загонять столько искусства под землю?  Эта серия родилась сразу и облегчила мне вхождение в новую жизнь.
-Но на одной из картин «Подземок» вы нарисовали свой автопортрет не внутри  переполненного вагона метро, а как бы в стороне, еще не вошедшим в этот вагон.
-Художник всегда в стороне. Наблюдатель. Вторая моя серия называлась «Утро». Такая повседневная жизнь.
–Хорошо помню ту выставку в Манхэттене, неподалеку от Сити-Холла. На   ваших полотнах были такие светлые, такие прозрачные краски. И лица совсем другие – открытые, доверчивые, освещенные предчувствием любви или переполненностью ею. Слава, но это были последние лица в вашем творчестве.
-Да, следующая серия – коробки, клетки. ''Плач Иеремии''. Было две выставки в галерее Бруклин-колледжа. Всю серию мне так и не удалось показать. Работы огромные.   Когда колледж купил одну работу, то для нее специально укрепляли стену. Эта серия стала переходом из мира лиц в мир пространства.
-Я тогда честно вам призналась, что на ваших новых работах мне не зватает лиц. К счастью, они оставались еще на Асиных работах. В ее цикле «Окна» были люди, открытые для всего лучшего в жизни. Я узнавала в ее героях тех, кто нас окружает, узнавала свои личные тревоги. И на всю жизнь у меня остались острые, щемящие ощущения от Асиной графики, о которой много можно говорить, но все слова ее только испортят. Это надо видеть...
-Так получилось, что мы с Асей неожиданно начали работать вместе. На одном холсте, на одном листе, но каждый со своим виденьем и своим опытом.  Результатом этого стала выставка в архитектурной галере Фокс и Фоул в Манхэттене.
- Когда вечером я пришла на вернисаж, рядом с почти каждой работой уже стояла табличка: «Sold». Это была очень красивая серия, неоднозначная, с абсолютно новым, неожиданым и в чем-то шоковым подходом к видению мира.. Хотя там легко прочитываются такие вечные ценности, как сила правды, верность, порядочность, нежность... Самое лучшее в ней – огромное поле для творческого восприятия самим зрителем, самое худшее – что вы, Слава, не только сами ушли от человеческих лиц, которые у вас так прекрасно и оригинально получались, но и увели Асю от ее, на мой взгляд,  уникальной графики. Можно уметь  талантливо рисовать, а можно – талантливо видеть. Например, героиня Асиного рисунка «Стирка» - увиденная так, как еще ни на одной картине никто не изобразил  стирающую женщину. Но раз вы решили работать вместе и уйти от прежнего, вероятно так было надо.
Ася:
-После нескольких серий, навеянных первыми нью-йоркскими  впечатлениями, Слава ушел в более условное, символическое  направление. Появились клетки ''Плача Иеремии'', о которых Вы писали. В этих работах звучала слышимая до сих пор всеми нормальными людьми тема Холокоста. В то же время я тоже уходила от фигуративной живописи, сделав серию лиц, которые больше – символы, чем привычные лица. Мы поняли, что с разных сторон подошли к одному и тому же – новому, но живущему внутри нас давно.. И мы обнаружили, что чувствуем и говорим об одном и том же, только разными словами. Мы решили попробовать и посмотреть, что из этого получится. С тех пор и экспериментируем.
-А как поживает ваше лучшее соавторское произведение?
Ася, первой догадавшись, о ком я спрашиваю, тепло улыбается:
–Айде  девять лет. Она почти ровесница «Подземок». Учится, занимается всем тем, что ее интересует: играет, пишет, рисует...
Слава:
-Она много смотрит, много видит, мы путешествуем.
-Где вы были?
-Везде. И потому  она знает намного больше, чем я знал в ее возрасте.
-Слава, не прибедняйтесь, в ее возрасте вы записывали  старинные рецепты еврейской кухни вашей бабушки. А потом издали книгу со своими иллюстрациями. Вы подарили мне ее в ту первую встречу десятилетней давности, и я храню ее до сих пор, используя иногда рецепты. 
-Это легенда, Лиля. Рецепты записала моя бабушка. Дочка тоже  что-то пишет.
 -По русски?
Она хорошо пишет, читает и по-русски, и по-английски.  Играет  на скрипке танцует, занимается театром, занимается всем!
-А можно будет опубликовать вместе с вашими и ее работу?
-Она будет счастлива! Она уже спрашивала, когда в газете появится и ее рисунок?
-Расскажите о ваших последних выставках...
-Наша персональная выставка прошла весной в Германии. Нам было важно посмотреть со стороны не только на свои работы, но и на то, как их принимали, как люди реагировали. Мы показывали живопись и графику из цикла Химеры и Сны, над которым работаем последние годы. Ощущение человека от самого себя в современном мире. Зрители были открыты к этой непростой теме. Мы удивились большому количеству вопросов, бесед. Это было постоянное обсуждение... Было много острых вопросов и жестких ответов...
 - Я тоже задам острый вопрос, хотя побаиваюсь жесткого на него ответа: вы навсегда ушли от лирических героев, от женских судеб, от тесного вагона, в котором все мы пребываем,  в прямом и в переносном смысле... Вы ушли к социальным темам, да еще используя, я сказала бы, кафкианскую лексику, переведенную на язык изобразительного искусства?
-Мы никуда не ушли. Изменилась форма, но тема, настроение остались теми же. Окружающее слишко часто оказывается враждебно человеку. Ничего не бывает навсегда. Десять лет тому назад мы не могли предугадать нашу нынешнюю, как вы говорите, кафкианскую лексику.
-Какие выставки нас ожидают?
-В феврале в музее Челси откроется большая выставка современного русского искусства из коллекции Натальи и Татьяны Колодзей. Это одна из лучших коллекций по этой теме, равная по значимости собранию Нортона Доджа. Мы будем в ней участвовать работами одной из послених серий.   Кроме того, мы готовим выставку совместно с художниками Германии и Польши. Ее условное название «Война и Мир» и она приурочена 65-летию окончания Второй Мировой войны. Только что закончилась выставка во Владивостокском музее, где были и наши работы.
-В каких музеях можно увидеть ваши картины?
-Мои работы есть в Третьяковке, в Литовском Государственном музее, в музее Цимерли, в собрании Бруклин коллекжа, университета Пэйс. У Аси – в университете Пэйс, в Министерстве  Культуры и Академии художеств России, в коллекции Кон Эдисон. И довольно много работ – в частных коллекциях. 
-Не жалко отдавать свои картины в чужие дома?
-Не жалко. Пока работаешь над картиной – она твоя. А как только написал – она тебе больше не принадлежит. У нее - своя, независящая от тебя жизнь.
-Вы так себе представляли первое десятилетие в иммиграции?
-Мы не мечтали о воздушных замках. У нас есть свое пространство, где мы работаем. Никогда не знаешь, что ты будешь писать через десять лет. И мы тогда не знали. Конечно, приходится постоянно делать выбор, чем-то жертвовать, чему-то отдавать предпочтение. Но это как у всех. Не только у художника.

С ДОБРОМ НАДО СПЕШИТЬ

Эти слова произнес писатель Анатолий Алексин на встрече с читателями. Она состялась в одно из воскресений на Брайтон Бич Авеню в Нью-Йорке.

 И хотя я видела Анатолия Алексина, одного из любимейших  своих писателей, впервые, не сомневайтесь: в течение многих десятилетий именно он призывал меня делать добро. Спешить с этим. Не помнить мелочных обид. Не предавать. Не отсупать. Не унижаться. Сколько уроков преподал мне и моим ровесникам, а потом и нашим детям, сын эпохи шестидесятников – герой его книги «Поздний ребенок». Самый не геройского вида герой. Самый лучший друг, если случалось оставаться в одиночестве. И даже когда мир переполнен радостью, тихая мелодия кларнета не позволяла забыть о болях и тревогах всей Земли.
Вот и эта встреча превратилась в доверительный разговор писателя с читателями и верными почитателями, в размышления вслух о добре и зле, о стране, где прошла жизнь, откуда мы уехали, вряд ли разорвав последние нити; о том, что нет разницы, где стоит стол писателя и о том, что страшнее зависти зверя нет...
«Писатель живет ради читателей, а не ради славы. Ему важно быть не похваленным, а важно быть понятым», - говорит нам писатель.  Анатолию Алексину важно было быть понятым читателями (например, в брежневские нешутейные времена) и недопонятым режимом. Хотя бы с тем, чтобы стал возможным выход спектакля по книге «Мой брат играет на кларнете», в котором проповедуется невмешательство в чужие дела именно в те  дни, когда советские войска вошли в Чехословакию наводить там «порядок». Чтобы достойно противопостоять клейму «организатор сионисткого комитета в Союзе писателей», которое пытались навешать ему околотворческие ничтожества в дни, когда бушевало «Дело врачей», чтобы отстоять светлые имена своих товарищей по нелегкому литературному труду. Мне было бесконечно приятно упоминание писателя о том, что среди немногих известных людей, не подписавших «просьбу» евреев об их переселении на Дальний Восток, были Лев Кассиль и Илья Эренбург. И такое свидетельство: «Мне сказал маршал Жуков, что роль Ильи Эренбурга в годы войны была огромной». Эта фраза в наше время, когда мнения об Эренбурге разделились, мне думается,  дороже всего хора похвал и восторгов при его жизни.
Удивительный и верный себе человек Анатолий Георгиевич! Сколько помню подобных встреч – люди искусства и литературы прежде всего говорили о себе, о своем творчестве. А нестареющий и не дающий стареть нам друг нашей юности и взрослости Алексин торопится рассказать о своих современниках, о друзьях-товарищах. И встреча превращается не в монолог писателя, а в диалог с целой эпохой. Такие уникальные личности предстают перед нами, как Лев Ландау, Самуил Маршак, Фаина Раневская, Константин Паустовский, Лев Кассиль,  Анатолий Эфрос... И совсем иной интонацией, с болью даже – вспомнает  несколько имен тех, кто не сумел пройти тяжкого испытания временем и эпохой.... Но надо же кому-то «стирать эпохи грязное белье», как сказал очень давно Евгений Евтушенко.
Все эти воспоминания бесконечно ценны. Повезло нам – они в большинстве своем вошли в издания: «Перелистывая годы», «Сага о Певзнерах», в другие сборники. Их лучше прочесть, ибо в пересказе потери неизбежны. Приведу лишь воспоминание писателя об увиденном на столе у Агнии Барто автографе Юрия Гагарина. На листе, вырванном из ученической тетради, первый космонавт написал:

«Уронили мишку на пол
Оторвали мишке лапу.
Все равно его не брошу
Потому что он хороший»

На вопрос, почему такой странный автограф, Гагарин ответил: «Эти стихи еще в детстве объяснили мне, трехлетнему, что нельзя быть в жизни предателем. И нельзя бросать человека в беде».
И вдруг, казалось, без логичного перрехода, но переступая через желание умолчать, Анатолий Георгиевич говорит о давнем поступке, не дающем покоя до сих пор.
-В Москве шло девять моих пьес, их ставили многие театры. С фильмами везло меньше. Режиссер Константин Ершов поставил фильм по «Позднему ребенку». Меня пригласили на просмотр. И я увидел, что этот поздний ребенок – не мой ребенок. Фильм критиковали. И я тоже не поддержал режиссера. Потом появляется статья Анатолия Эфроса, где он с восторгом отзывается о фильме, сравнивая его с лучшими лентами классиков.. Очень высоко оценил фильм «Поздний ребенок» Ираклий Андронников. «Позднего ребенка» стали показывать чаще, о нем заговорили, как о новаторстве в киноискусстве. И я понял, что недооценил талант режиссера. Я позвонил в Киев, где жил Костя. Женский голос ответил:
-Его нет.
-А когда будет?
-Никогда... Он умер.
С добром надо спешить, чтобы оно нашло адресата.
Здесь хочу процитировать слова писателя и бесстрашного воителя за права людские Льва Разгона:  «Анатолий Алексин воздерживается от тяжко-окончательной оценки даже тех, кому после его детального нравственного исследования можно было бы поставить диагноз: злокачественно, неизлечимо. Писатель предоставляет право ставить моральные диагнозы читателям, потому что полностью доверяет их умению не  только отличать добро от зла, но и устанавливать «степень виновности».
Я мысленно прониклась чувствами Анатолия Георгиевича – мне тоже есть в чем покаяться, как, пожалуй, каждому из нас. Да вот нет у меня такой понимающей, готовой отпустить все грехи аудитории. В подобных случаях становишься сам себе и аудиторией, и судьей. Здесь к месту воспроизвести один из многих, рассказанных в тот вечер Алексиным смешных случаев. Марка Твена спросили: где бы он предпочел оказаться после смерти: в аду или в раю? Он ответил: «По климатическим условиям – в раю, но общество...»
Голос и интонация писателя приобретают особую нежность. Он говорит о женщинах. О женщинах в жизни и творчестве. О маме. «Пусть сбудется то, что желают вам ваши мамы». – слыхали дь вы в жизни более искреннее пожелание добра?! О жене Татьяне, называемой им добрым ангелом, его судьбой, его счастьем. Портрет жены поместил Алексин на обложке книги. «Я встретил вас...» - эта тютчевская строка стала эпиграфом к книге. 
Писатель Алексин достаточно настрадался от эпохи сталинизма. Его отца арестовали. Всех друзей   расстреляли, а потом – новые напасти в начале пятидесятых...
Но всем невзгодам назло  Алексин - с нами. А мы, читатели, всегда с ним. Вот и эта встреча на Брайтон Бич (спасибо организаторам, супругам Софе и Исааку Гурвиц) открыла новые страницы современного бытия литератора. Мы узнаем о жизни писателя в Израиле, о его новых и старых друзьях. К нему подходят участники встречи, дарят цветы, желают доброго здоровья. Присоединяемся!

ДВЕ ЖИЗНИ – ОДНА СУДЬБА

Мойсея Лоева я знаю лет тридцать из прожитых им девяноста.  Он печатал свои статьи, рассказы, зарисовки в нашей черновицкой областной газете, где мы, сотрудники, всегда с интересом первыми читали его произведения, встречались с ним в редакции и слушали этого удивительного рассказчика. И вот уже пятнадцать лет встречаемся в Нью-Йорке – то лично, а то на страницах газет. Правда, мне доступна только небольшая часть его неиссякающего творчества – та, что печатается на русском языке: в газетах «Новое Русское Слово», «Форвертс», «Еврейский Мир». А Мойсей  - активный автор идишских изданий: «Алгенейнер  журнал», газеты «Форвертс» на идиш. А еще раньше, до эмиграции это были Биробиджанская газета «Штерн», Московский журнал «Советиш Геймланд»...
Так совпало, что юбилеев в этом году в семье Лоевых – два. Довяносто лет исполнилось совсем недавно и жене Мойсея – Раисе. Нет, юбилея – три. Ведь вместе они прожили в любви, согласии и содружестве шестьдесят лет. Мазел-тов! И «Кайне-горе»!. 

-Что, вам трудно себе представить, что мне девяносто? Так знаете, мне еще более трудно это представить. Я пошел в оптику заказывать очки, меня спрашивают, сколько вам лет, а мне как-то неловко отвечать. Говорю: там записано. Врач посмотрел и говорит: «Поздравляю!». Как-то пролетела жизнь... Такая жизнь...
В уютном доме юбиляров – будничная  и особенная, теплая семейная атмосфера. Книги, фотографии, пишущая машинка, пузырьки с лекарствами...
-Какой год из девяноста был самым трудным ?
-В плену у немцев. Когда в лагере для военопленных меня разоблачили, узнали, что я – еврей. Я чудом остался жив, меня спас только Всевышний.
-Рая, а у вас, какой год был самым тяжелым?
-Это был  год, когда моего отца предупредили, что против него состряпанно дело  и пострадает не только он, но и его дочь, студентка Киевского вуза, тоесть я. И он не выдержал. Мы его потеряли. А сколько людей пострадало во время войны, сколько молодежи не вернулось в Киев.
-А счастливый год, Раенька?
-Счастливых тоже было много. Но  знаете, как люди привыкли: не замечают, когда все хорошо, мол так и должно быть. И только с годами приходит мудрость, когда благодарен за покой, за успехи детей и внуков, за тот день, когда ничего не болит...
-А у меня был счастливейшим тот год, когда меня восьмилетнего мальчика, приняли в театр Саксаганского в спектакль «Сорочинская Ярмарка». И Саксаганский сказал мне перед спектаклем: «Не бийся, хлопчику, тильки тримай козу цупко». А все началось с того, что в школьном драмкружке мне дали роль одного из четырех индусов, которых расстреливали.   Остальные ребята-индусы упали, как только прогремел «выстрел». А я  крутился, шатался, протянул руку и только тогда упал. «О, - сказал учитель, - ты будешь артистом». А потом и случился еще один счастливый год -  тридцать третий – меня приняли в Московский  еврейский театральный техникум. Но я не закончил его из-за болезни. И через четыре месяца поступил в Харьковский газетный (журналистика) техникум, из которого меня исключили, когда я по легкомыслию рассказал трем товарищам политический анекдот. Было много трудных лет...
-Мойсей, давайте о том, что приятно вспоминать
-Встречи с Михоэлсом. .Вы знаете, как он смеялся и обнимал меня, когда ему рассказали,    что я раскритиковал спектакль «Двести тысяч». Мол, что за декорации – одни лестницы. У нас, когда мы ставили шоломалейхемовские «Двести тысяч» двери были дверями, окна – окнами, а лестницы – лестницами...  Так мы познакомились. На спектаклях  театра я видел Рыкова с женой, она была еврейкой, Каменева, Маршака, Меерхольда...    В один из вечеров на спектакль «Разбойник Бойтре» неожиданно приехал Лазарь Каганович - лишь затем, чтобы в дребезги разгромить  наш спектакль. Я пишу об этом в недавно вышедшей книге воспоминай «Украденная Муза» о Киевском Государственном театре  имени Шолом Алейхеме,   выпущенной Киевским институтом иудаики.  Презентации этой моей книги состоялись в Иерусалиме в одной из самых престижных  русских библиотек.
 -Мойсей, у вас в Америке вышли две книги. Кто вы - актер, режиссер, критик, писатель?
-Играть в театре я стал лет в семь-восемь. Потом много лет был режиссером Народного театра в Черновцах. Об этом периоде много написанно в моей первой книге «Последняя спичка», вышедшей пять лет тому назад. Значит, я и писатель.Вот лежит готовая книга, набранная, сверстанная, с иллюстрациями. Она называется «Мазел-Тов! Мы едем в Америку!. Это зарисовки, путевые заметки, которые я писал один месяц в Австрии и пять месяцев в Италии, в Санто Маринелло. Эти заметки были напечатанны в «Еврейском мире» в девяносто восьмом году.
-Я их читала, Мойсей! Изумительный теплый юмор и свежесть восприятия! Вы стали  одним из  летописцев последнего исхода евреев.
-Много смешного вы найдете и в моей работе «Записки черновицкого инспектора по делам искусств» о советской партократии. Я писал их с юмором, но с добрым, не злым. Ведь мы прожили рядом десятилетия. И было много хорошего, за что я благодарен судьбе. А в последние годы я вдруг стал театральным  критиком, другом Нью-Йоркского театра «Фолксбине». Все пятнадцать лет я смотрю их спектакли и рассказываю о жизнеутверждающем еврейском искусстве, о музыке, песнях, веселом фольклоре в спектаклях этого театра. Все это вошло в еще одну  книгу, посвященную 130 летию еврейского театра. Она так и называется: «Страницы истории еврейского театра» и полностью готова к изданию. Дело – за спонсором. А в мыслях уже новые работы, и я тружусь в перерывах между болезнями, которые окружают все ближе. Но я не сдаюсь...
-И как прежде ведете активный образ жизни. Я помню, как широк был ваш круг общения в Черновцах. Вы участвовали почти во всех  мероприятиях творческой интеллигенции, были дружны с незабываемой актрисой Сиди Таль и ее мужем и антрепенером Фаликом, с писателями Иосифом Бургом, Владимиром Бабляком, с артистами филармонии Давидом Степановским, Валерием Ломанцом. Спектакли вашего Народного театра Дома Учителя всегда были яркими, профессиональными, сочными... И знаете, что знаменательно? Вы c одинаковым энтузиазмом вкладываете себя в еврейское, русское, украинское искусство, одинаково хорошо зная языки, историю этих народов и одинаково сердечно относясь к их представителям.
-Я не  забываю никогда свою родину – Черкасы. В моей книге «Последняя спичка» - семнадцать черкасских новелл.  И еще в этой книге я   рассказал, как в селе Журовка,       одна украинская женщина дала мне приют и спасла мне жизнь. Ее звали Прасковья Кондратьевна Крещенко, имя которой сейчас внесено в список  Праведников  Мира  в музее Яд- Вашем.  У нее был девятилетний сынишка Гриша. С ним мы переписываемся до сих пор. Я шлю приветствия к праздникам, получаю теплые письма. Вот только недавно получил  поздравление к Новому  году от Григория и от моих бывших участниц Народного театра из Черновцов.
-А в Нью-Йорке вы уже тоже почти два десятилетия. Обросли друзьями?
-Здесь я стал ходить в синагогу. Изумительная синагога.   Рабай Бомзнер меня прекрасно принял. Там я познакомился с теми, кто чудом спасся в огне Холокоста. Каждая судьба уникальна и удивительна, и я не смог не написать о каждом очерки. Вот у меня вырезки из газет, где они печатались.  Эта -  о человеке, которого  спасла женщина из Тернополя. А этот очерк называется «Мальчик из Освенцима». Все люди, с которыми мы познакомились в синагоге, стали мне близкими друзьями, потому что и судьбы у нас похожие, и нынешние заботы общие.
...Нетрудно догадаться, какие это заботы. Они приятные и дорогие. Я вижу их на множестве фотографий.   У Мойсея и Раи есть дочь Ася, сын Александр, внуки, правнуки. Все они – здесь, в Америке, заняты разными добрыми делами, работают, учатся, подрастают. Но все вместе – они здесь, в бруклинской квартире, на втором этаже самого обыкновенного дома,  в двух сердцах, которые вот уже шестьдесят лет бьются, как одно.




МОИ    ГОДА  - МОИ…
      

…ПОИСКИ
      
  В одной из квартир большого красивого дома в центре Квинса мы ведем баседу «на троих» - Бася, Пейрец и ваш корреспондент. Повод –приближающееся восьмидесятилетие активного деятеля иммиграции, двух или трех последних ее волн (пойди, сосчитай с точностью до сантиметра всплески нашего еврейского броуновского движения) Пейреца Гольдмахера. Но еще до начала разговора я знала, что буду писать о двух юбилеях, о двух жизнях, которые вот уже шестьдесят один год (Мазелтов!) – как одна.
 
   Кор: Пейрец, расскажите, сколько организаций Вы создали в иммиграции, вы то сами хоть знаете?
   Пейрец: Знаю. (Смеется). Я знаю точно…
   Бася: Расскажи, как ты приехал и что здесь ничего не было и как ты мучился, не зная даже, к кому обратиться…
   Пейрец: Приехали в июне 79-го. Искали работу. Не так просто без языка в 59 лет.Я, правда, на два дня старше жены. Поэтому она меня слушается. Хотя  - бывает строптивой. Но раз я на одну субботу старше… Есть такое еврейское выражение: «Я ведь старше тебя на одну субботу…». Да, самое ужасное тогда, в самом начале нашей иммиграции – никакой информации и не у кого спросить. Ни о курсах языковых, ни о трудоустройстве. Тогда я и недавно безвременно ушедший Владимир Владимиров, известный  общественник, и еще один наш коллега, его звали Абба, стали думать, как самим выжить и другим помочь. И разузнали, что в Бруклине при Шор-Фронте создается  первая Ассоциация иммигрантов – Jewish Union  of Russian Immigrants (JURI). У них собирались интеллектуалы, просветители  А мы предложили: давайте создадим группу профессионалов… Так появилась  Ассоциация Инженеров и Техников Новых Американцев. Со временем она переименовалось в Ассоциацию Инженеров и Ученых  Новых Американцев. В еврейском центре во Флашинге нам выделили маленькую комнатку. На нашу учредительную конференцию  к огромному нашему удивлению пришло более трехсот человек. В 1980 году мы уже активно работали.
    Бася: Вам надо было видеть эту комнату! Если один входил, то второму надо было выйти. Мы имели печатную машинку, на которой можно было печатать только одним пальцем.
    Пейрец: Бесценным оказалось общение, контакты, мы узнавали новые имена, телефоны, организации. Так прослышали об американской еврейской организации FEGS – курсах для инженеров. Мы все, конечно, записались, а потом услышали о курсах английского языка при Колумбийском университете, которые работали пять раз в неделю по пять часов. После них мы еще шли вечером на инженерные курсы.
   Бася: А я уже работала. Так что на НАЯНе мы были один месяц.

                …ТРУДЫ

     Пейрец: Я искал работу. Как я искал работу? Ходил в синагогу, где знал, что есть евреи. В той синагоге, куда мы до сих пор ходим и даже являемся членами ее, мне встретился один хозяин ювелирного бизнеса. Выслушал мою историю и сказал: «Я позвоню в одно место, где есть литейка и порекомендую вас». Я пришел к хозяину. Он спрашивает: «Что вы умеете?» – «Я – литейщик», - говорю. В действительности-же, до сих пор  я работал с чугуном, бронзой и аллюминием. А здесь – серебро, золото, платина,  - сплавы, которыми я раньше не работал. Он  меня принял. Я копался в цехе, а тем временем присматривался. как они отливают, что делают, какие виды брака у них.  И понял, что делают ерунду.  Я ведь специалист высокой квалификации не только как инженер, но и ученый, изобретатель. Я видел, что в фирме моего хозяина, чтобы отлить одно драгоценное  изделие, изготавливают три, так как появляется много брака. Я  стал менять – где надо – литниковую систему, где надо – температурный режим,  условия заливки… И постепенно количество брака уменьшалось. Уже не приходилось лить три изделия - первое же получалось отлично. Это была огромная экономия – в материалах, времени, труде.
   Корр:  Последовало вознаграждение?
   Пейрец: Он взял меня на три доллара в час, через три месяца увеличил до четырех и скоро я уже получал  пять долларов в час. Три повышения в короткий срок  в то время было довольно необычно. Я проработал у него восемь месяцев и началась экономическая свистопляска. Перестали покупать золото. Хозяин  держал меня до тех пор, пока я получил право на пособие по безработице. Но уволившись, я не искал работу…(Пейрец делает многозначительную паузу, смотрит на меня вопрошающе, подскажу ли продолжение фразы и произносит значительно): – Я искал английский. Какой я инженер, если не умею грамотно выразить и обосновать свою мысль. Нашел дополнительные курсы английского, шесть месяцев - день и ночь занимался. И стал искать работу. Как? Нашел другого рабая.
   Бася: Сначала он нашел слепого соседа с собакой, бывшего педагога. И они договорились, что Пейрец будет сопровождать его на прогулки по два часа в день, совершенно бесплатно, но они будут беседовать по-английски. Вот такой бизнес.
   Пейрец: Итак я пошел к рабаю. Тот порекомендовал меня в литейный бизнес, но в Лонг Айленде. Тогда пришлось еще заниматься по ночам – сдать на водительские права. Чуть раньше я перевел русский терминологический справочник с помощью английского справочника и выучил все термины , чтобы разговаривать на профессиональном языке. Я приехал в Лонг Айленд и, пока ждал приема, прошелся,  по цеху, посмотрел, что они делают. Там лили художественные изделия. От мелких настольных  – до монументов. Потом мы получали заказы на мемориалы из Европы. Кстати,  отправляли Франции мемориальные произведения, как бы в благодарность за отлитую там  Статую Свободы, присланную Америке два века тому назад.Я участвовал в создании многих мемориалов, установленных сейчас по всей Америке. Знаете памятник погибшим во Вьетнамской войне на Вашингтонгском Мемориале?
    Корр: Ну, конечно, Пейрец, помните, когда вы повезли нас, группу лидеров еврейской общины, в Вашингтон на экскурсию, мы подходили к этому памятнику, там три фигуры воинов. Вы сказали: «Этот монумент у нас отливали». Я тогда не уточнила – где именно у  вас.
    Пейрец: На этом производстве отливали в основном бронзу. Было и серебро, иногда – золото. Например, золотые зубочистки, платиновые пуговицы. Так вот во время интервью хозяин говорит: «Это хорошо, что  вы инженер, но я не знаю, зачем мне нужен  инженер на таком маленьком производстве. Как вы будете делать мне деньги?». Отвечаю: «Мне нравится у вас, я согласен работать и не спрашиваю, сколько вы будете мне платить первых три месяца. Я уверен, что вскоре смогу внести технические изменения, денег от которых хватит и вам, и на мою зарплату». Он принял меня на работу. И сразу назначил плату – 5 долларов в час. К тому времени он переезжал в другое здание и попросил подумать, как рациональнее это сделать. Я сразу решил, что оставлять старое расположение оборудования нельзя.   Внедрили малую механизацию. Предложил тележки, вместо того, чтобы все таскали на руках. Задействовали и другие предложенные  мной новшества и это, естественно, дало результаты. Я приходил на работу в шесть утра и не тратил ни минуты зря. Ни кофепития в цехе, ни досужие разговоры. Честно говоря, если я над чем-то тружусь с интересом,  то забываю обо всем остальном. Даже о завтраке и обеде. Мне доставляет удовольствие работа мысли. Постепенно освоил все производство.
      А потом, мне было где-то шестьдесят два, пошла потемнее полосочка. У Баси – операция, смерть брата, у меня – обширный инфаркт. Отлежался чуть, сел в машину, приехал в Лонг-Айленд. Хозяин говорит: «Я перед вами виноват, я вас неправильно использовал. Мне не так важны ваши руки, как ваша голова. Вам не в цехе место, а здесь в офисе. Определите, почему у меня пошли убытки».    Пришлось вникать в те сферы, в которых раньше не участвовал. Изменил систему оплаты труда, ввел тарификацию рабочих и работ, ввел систему калькуляции для оценки стоимости заказов… Через полгода мы стали прилично зарабатывать, а вскоре развили бизнес, учили рабочих, набрали заказов столько, что перевели людей в две смены и то еле справлялись. Через четыре года прихожу к хозяину и говорю: Надо купить новое здание с расчетом на рост. Купили за два с половиной миллиона долларов. За проектирование новых цехов производства с нас запросили полмиллиона. Мне это не понравилось. Взял еще одного инженера, и мы сами все сделали, никаких миллионов не платили.
     Бася:  Вы только не подумайте, что он там таким ангелом ходил. Жена президента компании, тоесть вайс-президент – звонит мне и жалуется: «Бася, он на меня кричит!». - Я говорю: «Он и на меня иногда тоже кричит» - «Так ты же его жена!»
    Корр: Пейрец, почему вы кричали на хозяйку?
    Пейрец: Потому что она неправильно действовала, принимала не те решения.
    Бася: К тому же Пейрец в то время вовсю занимался общественными делами. Он в рабочее время звонил по делам Ассоциации, ему звонили…
    Пейрец: Да, мне разрешали. Но я вам и всем нашим иммигрантам хочу сказать,  как люди должны внедряться в работу, чтобы им потом все было позволено.  Наши иммигранты часто делают ошибки. Они начинают с того, сколько вы мне будете платить, когда еще не показали, что умеют. Тебе будут платить, если ты хозяину будешь нужен. Так не начинай с денег, покажи что ты умеешь, покажи, что тебе работа нравится, убеди его, что ты полезен. Если ты специалист и умеешь работать, тебя оценят. Тогда ни возраст, ни язык  – не проблема. Ведь когда мы переехали в новый цех, мне было уже шестьдесят пять.Там уже ввели еще более высокую механизацию. А главное – все рабочие имели тарифные ставки, пенсионные фонды, страховки и даже кондицированный воздух в цехах. Мне хозяин купил личную пожизненную страховку на сто тысяч долларов. 

                …БОГАТСТВА

    Корр: Так вы богатый человек, Пейрец?
   Пейрец: Если буквально – я работал до 74 лет и заработал на эту кооперативную квартиру, в которой живем с Басей. Мы не нуждаемся и делимся – вносим средства в синагогу и разные фонды. Но есть  не менее важное. Мы с хозяевами Рене и Джойлом Майзлерами  остались добрыми друзьями. Он живет во Флориде в прекрасном доме и месте. Когда мы прилетаем в Маями, он приезжает за нами и сам не знает, куда нас посадить, потащить, принимают, как самых дорогих  и родных.
    Бася: И мои бывшие хозяева лаборатории, где я проработала  11 лет, стали мне родными. Приглашают в праздники, в семейные даты. Мы очень дорожим этим.
    Корр: Вы столько лет вместе, у вас столько общего…
    Бася:  Да, мы познакомились в четырнадцать лет. Мы – воспитанники молодежных сионистских организаций Бессарабии (Румынии),   прошли «Аршара»   –  трудовую подготовку сионистской молодежи к поездке в Израиль. В тридцатые годы много еврейской молодежи в Европе бросали университеты и гимназии, чтобы обучиться профессиям, с которыми они, приехав в Израиль,  могли бы быть стране полезными. Я работала на заводе, а Пейрец учился печь хлеб, доить коров, косить траву… Сионистские организации закупали корабли и нелегально переправляли молодежь в Израиль. Мы с Пейрецом вот-вот должны были уехать на таком корабле в Израиль, но в последний момент пришли советы (Советская влаость в Бессарабии – с 1940-го года – Л.К.) и все поменялось.
   Корр: Как вы познакомились?
   Бася: В еврейской молодежной организации в Бендерах, в Бессарабии. Их было несколько: «Маккаби», «Бейтар», «Гордония». Мой брат посоветовал мне пойти в сионистскую организацию «Ашомер  Ацаир». Там я встретилась с Пейрецом, который руководил ею.  Нам было по 14 лет. Мы вместе проводили диспуты,  изучали историю еврейского народа. Каждый вечер пели ивритские песни… Оказалось, что мы жили на одной улице.
   Корр: И он вас провожал?
   Бася: Мы обычно ходили вместе, всем составом организации – и в кино, и на танцы, и на лекции…  Советы пришли в июле сорокового.Нам было по девятнадцать. Как-то шли по городу, а Пейрец говорит: «Пойдем, зарегистрируемся». Сперва не оказалось свидетеля, а потом – трех рублей, требуемых в уплату «за сервис». Эти трудности преодолели мужественно. Сложнее оказалось с родителями – благочестивыми евреями, для которых регистрация в загсе без хупы и соблюдения еврейских традиций – пустой звук. Только 7 ноября под видом празднования  Великого Октября мы сумели конспиративно собрать родственников и необходимое количество евреев и в глубокой тайне провели свадьбу. За ребе был мой всеми в городе уважаемый дедушка рэб Йосл.
    Пейрец: А о «свадебном путешествии» вскоре позаботились новые власти и их органы. Вот только отправились мы в него отдельно. Перед самой войной всю мою семью выслали в Заполярье. Бася еще не была в списках нашей семьи и потому приехала позже. Добиралась с огромным трудом, но это целая отдельная  история.
   Бася: Я их разыскала там, где Обь соединяется с Иртышом. Стала  работать в Институте Заполярного земледелия. Пейрецу разрешили поехать в Омск учиться. А в сорок пятом родился наш сын.
   Корр: В роддоме?
   Бася: Да, это был еще тот роддом… Нас было три роженицы. И когда я  собралась рожать, акушерка кричала: «Девка, рожай скорей, керосин в лампе кончается!». Зато, когда он наконец родился – красивее и роднее, казалось, не бывает. Дома долго обсуждалось имя. Моя мама сказала: «Дадим имя твоего дедушки – Иосиф, это будет большая честь для него носить имя такого дедушки».

                … СТРАНСТВОВАНИЯ

    Корр: Пейрец, вы великий путешественник. Шарик земной поперек обошли…
    Пейрец: … Вот только – куда не хотел – везли насильно, а куда хотел – не пускали. Больше десяти лет провел в ссылке и ровно десять лет готовился к эмиграции. Три года сидели с Басей в отказе.
    Корр:  Оно и понятно: вы работали на заводе, которого как бы на свете не существовало. Поэтому, наверное, мы прожили с вами двадцать пять лет в нашем небольшом городе, в Черновцах, да так и не были знакомы.  На ваш секретный завод   нас, газетчиков, и близко не пускали.
   Пейрец: Когда я туда пришел, это была малюсенькая литейка министерства обороны , где люди копались в земле. Я был там сперва первый и единственный, а потом – ведущий инженер. Постепенно мы стали раскачивать производство Я сам там пять раз перестраивал все. Мы стали крупным оборонным  предприятием. 
   Бася: Когда он входил, генерал вставал…
   Корр: Пейрец, расскажите, почему генерал вас приветствовал стоя?
   Пейрец: Потому что мы выполнили важные производственные задачи. Тогда возникла необходимость срочно удвоить производство. Нешуточное дело. Но мы трудились по 24 часа в сутки и задачу выполнили.  Генерал пригласил на разговор по-душам. Когда я вошел, он поднялся, пошел мне навстречу, пожал руку и пока мы разговаривали, все важные чины терпеливо ждали приема. Но все же я не раставался с мыслью об эмиграции. Мы решили уехать. Я пришел к моему боссу и все честно сказал, ничего не скрывая. Попросил перевести меня из ведущего просто в инженеры, лишить допуска… А за полгода до подачи документов, совсем уволился. Но и это не помогло. Началась эпопея отказов. И в Израиль, и в Америку. Нам  хотелось поехать в Израиль. Помните, юношеская неосуществленная мечта? Вот только, к сожалению, в Израиле некому было хлопотать за меня, а здесь в Америке я попал в список отказников. Даже Киссинджер написал письмо нашему правительству.
    Корр. Пейрец, я вспомнила! В той же незабываемой поездке лидеров общины в Вашингтон у нас была встреча в министерстве иностранных дел с господином Ричардом Шифтером. В семидесятые годы он, работая в дипломатическом корпусе,  «вызволял» отказников всеми доступными ему методами. И добивался пересмотра судеб тех, кто годами сидел « в отказе». После его выступления вы пожали ему руку и скзали: «Спасибо, я тоже был в ваших списках и благодаря  вам сумел эмигрировать». Все это произошло так неожиданно и трогательно.
   Бася:  Да, в тот нелегкий «отказной» период нас поддерживали многие. люди. Ведь «отказники» не могли устроиться на работу. Незнакомые люди, евреи  из Франции,  Англии, из разных стран присылали посылки; Писали письма рабаи, представителей еврейских организаций. Но все равно нам пришлось продавать все, в том числе огромную, накопленную за много лет библиотеку.
    Пейрец: . Каждых полгода   мы подавали в ОВИР документы на выезд, всякий раз получая дежурный отказ.Когда нас, наконец-то, вызвали, я сразу понял, что есть разрешение. И вправду. Америка нас отвоевала. И вот мы отдаем ей долги. Знаете что главное? Поддерживать в очаге огонь. Нельзя останавливаться. Нам помогли – мы помогаем. Люди приезжают и чувствуют себя беспомощными, чужими, одинокими. Мы были  в их шкуре, мы делаем все, чтобы им помочь.
    Корр:  Да, я знаю, что в ваших общественных организациях созданы языковые, профессиональные, компьютерные курсы… Так сколько же организаций вы лично создали?
    Пейрец: Лиля, уже заполночь, а общественная работа - тема отдельного разговора.
    Корр: Тогда – до встречи.


РАЗГОВОР СО СЧАСТЛИВЫМ ЧЕЛОВЕКОМ НАКАНУНЕ ЕГО ЮБИЛЕЯ

Давид Ставицкий – человек в иммиграции знанный. Большинство из нас познакомились с ним сначала заочно – прочитав в газетах его короткие рассказы. А потом услыхали его голос – по русскому радио, где он не только читает свои рассказы, но и делится мнением по поводу самых разных событий в социальной, политической жизни страны, рассуждает на тему нашего иммиграционного житья-бытья. Кто-то разделяет его чувства, кто-то спорит… Но равнодушных не остается. Потому что сам этот человек живет неравнодушно не только к своим тревогам и болям, которых хватало за все восемдесят лет, но и ко всему, что его окружает. Вернее, - ко всем. К нам с вами. Накануне юбилея в его квартире звонит телефон и почтальон приносит открытки, такие, как эта.
А мы сидим в кабинете Давида и диктофон записывает на узенькую пленку его широкую жизнь.
-Давид, вы, наверное, привыкли, что вас о войне все спрошивают. А мне хочется начать разговор с любви. С вашей студенческой юности в предвоенной Москве…
-Я родился в Кировограде, но с трех лет жил в Москве. Да, это неповторимые воспоминания. Весна в Москве! Все цветет!  А мы, студенты, готовясь к экзаменам, все-же успеваем сбежать в парк Сокольники, чтобы встретиться с девушкой, поплавать на лодке, пострелять в тире… Но и заниматься приходилось много и серьезно. Я закончил военное училище за год до войны…
-И все годы войны – на фронте?
-Нет. У меня военная биография невелика, так как я попал в сорок втором в  окружение. И с тех пор был как бы меченным. Всю жизнь приходилось оправдываться. Я считал это справедливым. Я сам видел предателей, видел, как это делади.
-Как?
-Бродим мы по лесу, встречаем группу тоже отставших воинов. Они говорят: возьмите нас с собой. В первое время мы брали всех. Ходим вместе. А потом через несколько дней ко мне подходят и говорят, что они, мол, агитируют: пойдем сдаваться к немцам, мол те обещают сохранить жизнь и такое подобное. Это были предатели, завербованные уже врагами. Здесь немаловажно, что мы все были голодные. А потому воля была надломленна у некоторых. Но мы не поддавались на такие провокации и шли, надеясь выбраться. И, знаете, пересекли линию фронта. Я – счастливчик, - скажу вам.
-А потом?
-После окружения мы попали в особый отдел. Обычно после разговора с представителем этого отдела ты загремишь далеко, как случилось с большинством военных, вышедших из окружения. Но мне опять посчастливило. Сотрудник этого отдела, который разговаривал со мною, оказался человеком культурным, интеллигентным… Нет, просто человеком.  Он расспросил меня обо всем, я рассказал. Он говорит, идите. Я ушел воевать. Но, конечно, всю оставшуюся жизнь – и военную, и мирную - мне приходилось снова и снова отвечать на эти вопросы, объясняться и как-бы оправдываться. Надо было описывать все подробности. И я знал, что мои поздние тексты сравнивали с написанными раннее. Я все время чувствовал, что меня проверяют. Я это так остро снова ощутил сейчас, так как именно здесь, в иммиграции засел за написание своей автобиографии, снова перелистал каждую страничку жизни, стараясь быть честным перед собою. Ведь пишу для себя, для детей.
-Как возникла мысль?
-В Ленинграде есть станция Владимирская. Как-то там у меня была назначена встреча, я пришел и ожидая, листал в киоске книги. Случайно взяд в руки том: «Война. Народ. Победа». Открыл на странице, где написано «Вторая Гвардейская Бригада», это моя бригада, в которой я воевал. Смотрю, а там: «бывалый фронтовик гвардии старший лейтенант Ставицкий». Вы представляете? Это подтолкнуло начать писать свою Автобиографию. Вот тринадцать рукописных томов уже готовы. Но это не все. Остановился – на доэмиграционной эпохе. Хотите глянуть?
-Давид, я вижу здесь много глав, касающихся антисемитизма. Вы его постоянно ощущали? Вопрос не праздный. На эту тему много споров. И каждый еврей, проживший в Союзе значительную часть своей жизни, имеет личный опыт, не допуская, что кого-то это могло коснуться больнее, а кого-то, в силу обстоятельств, не обожгло никак.
-Да, здесь некоторые люди забыли об антисемитизме. Я антисемитизм не ощущал до сорок восьмого года. Мне ни разу никто не дал повод. Однажды, правда, на фронте один, известный своей подлостью, человек сказал: «жид». Мы сидели с ним рядом у костра. Я попросил у него табаку для своего солдата закурить. Когда он произнес это слово, я даже сразу не понял, а потом выхватил пистолет. К счастью, у меня его тут же отняли… Так что непосредственно ко мне обращенный антисемитизм, я ощутил только однажды. Я такого не боялся. Мы страдали от государственного антисемитизма. Что больше сказать, если в пятьдесят втором, во время дела врачей, мою жену, кормящую в то время мать, уволили с работы. И мы ходили с нею искать правду по всей Москве. Но в суд заявление не брали, в прокуратуре не принимали. Я в ЦК пошел…
-Рисковым вы, Давид, мужиком были, раз в пятьдесят втором году в ЦК пошли правду искать.
-…Второго марта пятьдесят третьего я сидел и писал письмо: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Я знаю, что бывают шпионы, но моя жена – не шпионка…» А утром по радио передали, что Иосиф Виссарионович заболел.
Да, я боялся государственного антисемитизма… Я знал людей, о которых можно было сказать: он нормальный человек. Но только до тех пор, пока тот не проводит политику партии. Почти каждой еврейской семье изломали судьбы. Здесь, в Америке, я столько всего наслушался и все больше убеждаюсь, что по счастливой случайности только моя семья не была репрессирована. И потому слышать здесь, что мы - иммиграция экономическая, так называемая - колбасная – больно и обидно. 
-Вернемся в Москву послевоенную. Как вы познакомились с Раей?
(Жена Давида – Рая только что подошла к нам в очередной раз звать пить чай, и, услыхав вопрос, присела рядом, очень молодо улыбнувшись).
-Мы познакомились давно. Мы росли вместе. А потом очень хорошо встретились. И уже навсегда. Наш полк в конце войны стоял под Москвой на переформировании. Там и встретили Победу. После войны я поступил в военную академию. Трудно поступал. С кровью.
-Кадровый военный, фронтовик – и с кровью?
-Как вам объяснить? Знаете, после того, что я прослужил в армии тридцать лет, я пришел к своему кадровику, с которым у меня были хорошие отношения. Мне вообще везло, что с людьми у меня складывались хорошие отношения. Так я пришел к нему, и он показал мне автобиографию, написанную мною при поступлении в академию. Там первые строчки: «Я, Давид Ставицкий, родился тогда то… еврей… И «еврей» подчеркнуто красным и поставлен восклицательный знак. Значит тот, кто читал мою биографию, увидел только одно это слово. И вот поэтому я с кровью поступил в академию. Ну а потом была рутинная жизнь, как у многих. Ничего выдающегося.
-Возможно, самым выдающимся было рождение Инны Ставицкой. Не только как ребенка, но и как личности.
-Конечно, Инну знал весь курс, начиная чуть ли не с годовалого возраста. Жена, младший научный сотрудник в области физиологии человека, много работала, а я брал часто Инну с собою, на все общественные мероприятия. У нее все «папины штучки» до сих пор просматриваются.
Рая:
-А потом, когда мы уехали на север…
-Не мы уехали, а нас уехали. Представляете, у нас выпуск был на курсе 50 человек в 53-м году. Среди пятидесяти человек было три еврея. Нас направили так: меня – в Заполярье, одного – на Камчатку, одного – на Чукотку. Мне опять повезло. Мне самое лучшее место досталось.
-Как служилось в то сложное время?
-Меня любили подчиненные, хотя я добреньким не был. Три человека, солдаты бывшие, пишут мне в Америку. Вот одно из писем, пришло сейчас, накануек юбилея. … К меня были командиры, которых я до сих пор помню, хотя был строгим.о которых я знал, что я им нужен. Перед нашим отъездом в Ленинграде был случай, в газете написали: один солдат расстрелял своих командиров, так как над ним издевались. Я послал письмо в газету, они его потом цитировали. Я им написал, как можно пожаловаться командиру, если его тут-же убьют… Лиля, знайте, армия – это копия гражданской жизни. Какая страна – такая и армия. Я служил 33 года в  Ленинграде.  Демобилизовался в звании подполковника. И еще успел поработать преподавателем в школе, что мне тоже здорово нравилось.
-Давид, так сложилось, что день Победы празднуется почти одновременно с вашим юбилеем. Какие ощущения?-Грех жаловаться. Мне везло часто при всех трудностях, которые надо было пережить вместе со всеми. Разное вспоминается в канун такого Праздника. Вот я сталкаваюсь в лесу с фрицем. Таким же вооруженным, как я. Только он сытый, а я - голодный. И если бы я на миг позже вытащил свой пистолет, то он бы рассказывал об этой встрече, а не я. К тому говорю, что я - счастливчик, я повторяю. Главное, не иметь больших глаз, не желать большего, чем судьба может тебе дать, быть ей благодарным за каждый день, за встречу с другом, за теплый дом, где собирается вся твоя семья, твои друзья, за Америку, где началась совсем новая страница жизни.
-Вы когда приехали в Америку?
-Мы приехали в девяностом году. Никого не знали. Теперь у меня много друзей. И все они были на войне. А погибших сколько было евреев!  Раин брат, мой брат – погибли на фронте. Я получил письмо от товарища из Израиля, он пишет, что теперь там создана  бригада из бывших участников Великой Отечественной войны, которые сейчас участвуют там в боевых действиях. Это я к тому, что говорят, что мы защищали Ташкент. На самом деле здесь, в иммиграции, я встретил много толковых фронтовиков.
-Давид, мы, иммигранты, узнали о вас по вашим публикациям. Как появилось это содружество – воина с пером?
-Очень просто. Вскоре после нашего приезда возникло первое русское радио. Главным редактором стал Иосиф Сац. Я послушал его и послал несколько страниц своих воспоминаний о войне, назвав их, как и впоследствии книжку - «Эпизоды». Кстати, книжка, к моему огромному счастью, разошлась. Осталось несколько экземпляров, я вам один подарю.
-Спасибо, Давид. 
- Когда я отправил Иосифу свой первый рассказ, он мне позвонил и очень по-доброму, как умел только он, Иосиф Сац, сказал: «Давай, пиши!». Так все началось. Честно сказать, у меня от этого – огромное удовольствие. Отзывы читателей, обсуждения с друзьями, их телефонные звонки после выхода газет. Я много печатался и в «Русском Базаре», чтоиприбавило мне и читателей, и друзей. Мне и здесь, в Америке, на друзей везет… Последний год выдался, правда, нелегкий. Со здоровьем серьезные проблемы начались, операцию трудную перенес. Но, знаете, к счастью, и здесь мои тылы звщищены, как всю жизнь было моей верной подругой, моей «декабристкой», Раей. Благодаря ей и детям все плохое позади осталось.
- Ваша дочь - Инна как бы на виду. О ней, директоре отделения JASA, общественной активистке, русскоязычная иммиграция знает не понаслышке… Она многим-многим помогла в этом чужеземном море приплыть к твердому берегу.  И я нашла работу с ее добрых рук. Она прочитала и поправила мое резюме, дала полезные советы, которым я последовала. Спасибо ей за все… Давид, расскажите о вашем сыне.
-Сына зовут в память о Раином брате – Вилей. Он для нас открыл Америку, уехав в 88-м году. Живет в Нью-Джерси. Работает. 
-Что осталось в вас сегодня, накануне восьмидесятилетия, от того московского мальчишки?
Наверное, подход к людям. Доверительный, открытый, светлый. У меня остался взгляд на жизнь того самого «шейгеца» с московских улиц. И то же жизнелюбие. И вера в то, что еще не раз повезет.

«Я НАЗНАЧАЮ ВАМ ЗДОРОВЬЕ»

Если честно, я вряд ли пошла бы на эту встречу, если бы не задание редакции. Мое отношение к лечению сложилось с детства: в нашей семье свято верили только врачам. И ни гадалок, ни врачевателей от лукавого не признавали. Но вот я в автобусе, который движется крайне медленно. На каждой остановке в салон входят новые толпы людей, с которыми мы все дружно выходим  возле Линкольн школы и вливаемся в бурный поток народа, стремящегося познать незнаемое, любопытное, загадочное – то есть самого себя.
Норбеков вылетает на сцену – черно-белый, стройный, улыбающийся, загадочный и милым акцентом с первых же слов разубеждает уповающих:
-Моя система не лечебная, а учебная.
Господи! Столько камней в почках, холестерола в сосудах, шрамов на утомленных сердцах принесено сюда, а спасения – не жди? Сейчас народ ринется к дверям?!  Нет, нисколько. Что-то не отпускает… Под влиянием этого «Что-то» и я просидела до конца, не веря, что прошло больше трех часов, а мне совсем не хочется, чтобы Норбеков стал прощаться… Не то, чтобы пала в восторг  от первой до последней минуты. Резали слух нелитературные выражения, самое прощаемое из которых - «Козел» - звучало многожды. Ладно бы в устах новоявленного Остапа Бендера. А Норбеков представляется доктором философии, педагогики, медицины, академиком…  Хотя – он достаточно самокритичен и ироничен:
-Если пришли встретиться с умным человеком – ошиблись, если пришли лечиться – ошиблись.
Оказывается, мы пришли научиться использовать скрытые возможности своего мозга, своего тела, своей воли. Как такое  может не нравиться! Тем более, что сам Норбеков демонстрирует и восхищает своими наглядными примерами. Лежа так, что на двух стульях  находятся только его голова и ноги, выдерживает вес своего стопятидесятикилограммового охранника… Диагностирует незнакомых людей из зала до уровня:
-Женщина в черном, когда была сделана операция на правой груди?
-В восьмидесятом,.. – отвечает шокированная до потери пульса средних лет дама.
-Вам уже сделали обследование эндокринной системы?
-Да, предлагают операцию, - в таком же недоумении от  происходящего чуда отвечает еще одна зрительница из зала…
-…Так. Здесь мы имеем хронический панкреотит… полипы убирали?
-Да, два…
-Дальше. У вас было всегда пониженное давление. Три беременности – один ребенок.
Зал хором выдыхает восторг.
-Вы не умрете от онкоболезней, у вас их никогда не будет, - делает Норбеков королевский подарок еще одной любопытствующей о своем состоянии зрительнице, - Ваша головная боль – от нестабильности позвонков. В 8 – 9 лет у вас была травма щиколотки…И еще одной:
-На левой груди у вас маленькая родинка. Головную боль вашу убрал – родинку оставил, - шутит метр.
(Гений, - пишу я в блокноте)
К чести Норбекова – прежде чем диагностировать на расстоянии, он предложил подняться только тем, кто согласны на такую «публичную» аттестацию. Кое-кто сел, не согласившись нарушать свое «прависи».  Но желающих (и их можно понять) порыться в своих внутренностях и одновременно снять головную боль оказалось больше, чем времени   у  академика.  Успех и явная демонстрация чуть ли не потусторонней силы вызвали  одобрительный и восхитительный гул в зале. Только не в моем недоверчивом сознании. « А зачем это при современном уровне медицины? Диагностическая аппаратура увидит, если надо, не только родинку на груди, но и отсутствие или присутствие самого малейшего признака заболевания. Отрицательное ощущение у меня усиливается непомерно частым упоминанием Норбековым своих профессорских, академических званий, сыпаньем имен королевских и сановных особ, чьим личным врачом он является. А также цифр:
-У меня два миллиона вылеченных людей, 23 ученика, которые стали чемпионами мира и Олимпиад по карате, в ста городах идут занятия по моей системе…
И уже совсем неприемлемое моей душой:
-Мне ваша Америка не нужна!
«Хлестаков» - пишу я в блокноте, оглядываясь на двери. Но в этот момент (не так прост мой, так до конца и не понятый, герой!) Норбеков предлагает встать и выйти на сцену тем людям, которые уже занимались на его курсах. Оказывается, таких в зале – не меньше ста человек. А может и больше – никакой возможности (да и необходимости) не было сосчитать всех, кто вышел на сцену, заняв ее от края и до края в несколько рядов. Но была необходимость выслушать их короткие отзывы о своих достижениях и метаморфозах, о их ощущениях и самочувствии – до и после курсов:
-Улучшилось зрение. Была дальнезоркость семь и один – стало полтора.
-Рассосался шов. Улучшилось настроение
-На второй день сняла очки. Улучшилось настроение
-Подрос на полтора сантиметра. Улучшилось настроение.
-Не заживала рана после пересадки кожи в течение двух лет – сейчас появилась кожица. Улучшилось настроение
-На третий день убрала слуховой аппарат. Улучшилось настроение.
-Был диабет – сейчас сахар стал в норме. Улучшилось настроение.
-Улучшилися сон, настроение…
Приведем к общему знаменателю и навсегда выведем за скобки скептицизм, найдя обратную связь: улучшилось настроение –  в результате улучшилось здоровье! И как бы подслушав мои мысли (это он умеет!) Норбеков обращается к народу с готовой формулой:
-Что нужно, чтобы победить болезнь? Вера! Верьте в себя, - говорит он. Верьте, потому что в человеке собрана такая безумная сила, из которой мы используем только 5-7 процентов. Вы никогда не задумывались, почему из двух больных  с одинаковыми диагнозами, при одинаковом уходе – один выживает, а второй умирает? Потому что один из них верит в себя, а второй – эту веру потерял. Я – специалист по развитию духа, и я научу вас этому. Я научу вас реализовывать ваши мечты, реально улучшать ваше благосостояние, любить себя в жизни. А теперь психологическая загадка: Кто самый прекрасный человек на свете?
...Пока я судорожно пыталась вспомнить имена известных мне замечательных людей, мой сосед, как оказалось – один из учеников  курсов Норбекова, не задумываясь, указал пальцем на себя и громко произнес: «Я!».
«Правильно!» – согласилась я, - и выпрямила спину.
Шрамов у меня не было, так что заживают ли они от общения с Норбековым, утверждать не могу. Но вот осанка – какой день: что надо! И я – что надо! Хорошо, что Норбеков мне об этом сказал. А то – я вроде знала, но не осознавала.
Как по мне, пусть бы каждый занимался своим делом: врачи назначали лечение, а Норбеков и  его помощники на курсах, которые они нам предлагают посещать, учили нас быть здоровыми и верить в себя.

МЫ
 
-Как тебе мое новое платье? – поинтересовалась приятельница.
И встретив мой одобряющий взгляд, не без гордости, добавила: - Всего за двадцать пять долларов. Поверишь?
Верю, конечно. Верю этой правдивой женщине, мыслящей еще на наш, доэмигрантский манер. Американка или даже иммигрантка со стажем, конечно, поступила бы иначе. Даже покупая на распродаже наряд, она страется преподнести его, как  дорогую вещь, чтобы не отличался от «фирмы». Она ни за что не ответит на прямой вопрос о цене, да его американцы и не зададут. Здесь обычнее такой диалог:
-Ты прекрасно выглядишь в этом новом платье.
-Спасибо. Я действительно хорошо себя чувствую в изделиях от... (называется известная фирма».
Возможны варианты. Даже не произнеся громкого имени, владелица обновки дает понять, что она благодарна за комплимент и рада, что ее усилия не остались незамеченными.
Сравним с нашим привычным, на мой взгляд, куда менее привлекательным диалогом:
-Тебе очень идет новая блузка, прекрасный цвет, фасон...
-Да ты что издеваешься? Я в ней такая толстая, лицо темнит, внизу полнит... Взяла по случаю за «пятерку», вот и ношу, не выбрасывать же.
И вся эта тирада - вместо вежливого и лаконичного: «Спасибо!»
К слову, о комплиментах, безотносительнок  теме женских нарядов. Запомнился один случай еще с первого курса колледжа. Преподавательница – светская элегантная американка, – заметив особое старание одной из вновь прибывших студенток, очень душевно похвалила ее:
-Ты делаешь успехи. Твоя английская речь стала правильнее, ты выражаешься грамотнее. Молодец!
-Ой. Да ничего подобного! Я смотрю телевизор – и почти ничего не понимаю. Боюсь спросить о чем-то. Мой английский ужасен...
Брови преподавательницы стали похожи на вопросительные знаки. Приветливая улыбка превратилась в гримасу незаслуженно обиженного человека. Она старалась скрыть свои ощущения, но смотрела на студентку с явным непониманием. Потом заметила ей: «Вам следовало ответить мне только одним словом: «Спасибо!»
Пропасть между нами особенно очевидна в психологии женщин, которым, скажем, за шестьдесят. Ах, как милы мне своей жизнестойкостью эти нарумяненные, с подведенными бровками, с немыслимыми прическами и всегда свежим маникюром американские «божьи одуванчики». Часто, помогая себе «вокерами» и палочками, они неизменно грациозно передвигаются в туфлях на каблуках, цвет которых, не сомневайтесь, точно соответствует полосочке на брючках. Я любила наблюдать их и сравнивать, когда работала в магазине  в Бруклине. Многому у них училась и с  некоторыми подружилась. Они входили с уже заготовленной широкой улыбкой. Восторженно рассматривали платья и туфельки, говорили хозяину, что только у него бывают такие прекрасные вещи и низкие цены... Но покупали редко. Очевидно, скудная пенсия позволяла  им только радость созерцания.
Наши соотечественницы переступали порог магазина, словно шли на эшафот – такие угрюмые выражения лиц они с собой приносили. Ни нам «Здрасте», ни хозяину «How are You». Небрежно щупая товар, цедили сквозь зубы: «Барахло!», «Уродство!»... Но что удивительно – без покупки уходили редко. «Пожалуй, возьму эту сумочку за сто долларов, она смотрится так себе, ничего».
Надо ли говорить, что хозяин предпочитал хмурых, но покупающих русских – улыбчивым, но более прижимистым американкам, с которыми мне больше нравилось работать. Их улыбка – неповторимая и легендарная – чисто национальное достояние, она  оживляла все вокруг, даже в минуты самого минорного настроения. Автоматически отвечаю собеседнице тем же, и ощущаю: я стала добрее, лучше, оптимистичнее.
Разные мы, разные. Оно и понятно: все эти годы и десятилетия два народа были разъединены не только океаном, но и  холодной войной, о которой без конца нам твердили в школе, так и не объяснив, что это значит. Победитель в той долгой войне до сих пор никому не известен. Но мы пришли сюда. И нас все больше.  На улицах и в городах Америки все громче звучит русская речь, а таблички «Мы говорим по-русски» нет разве что на двери китайского ресторана. Вот только называют нас... То ли загодя было запрограммированно, что победить в той войне обретет звание «Беженец», то ли виражи судеб людей  и стран –  непредсказуемы...   
Мы здесь и на это не закроешь глаз. Хотя – иногда хочется. Именно в тех случаях, когда заимствуем у американцев не лучшее, не  улыбку, не приветливость, не уровень общения, а...
Сравните. В наше время ЭТО называли любовью, а теперь   звучит сладострастное – секс. Но как бы не называли ЭТО, мы знаем, что речь идет о самом щемящем, самом ценном и самом необходимом чувстве. Здесь в Америке, часто пишут и говорят, что секс – залог здоровья, что следует им заниматься не реже чем через день... Ну а когда мы были молодыми и ЭТО еще называли любовью, то считалось, что ее расписание – 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. И так всю долгую жизнь...
Нам есть чему поучиться у американцев. Но ведь и мы приехали не с пустыми руками, головами, сердцами... Наши традиции, культура, знания, опыт, образованность, трудолюбие – бесценны. Самый мудрый путь: пусть бы богатства душ наших  взаимопроникали в уже не разъединенные «холодной войной» народы, которым история присудила общую географию.