Майский день был по летнему теплым, земля давно просохла и ребятишки носились разновозрастной ватагой по двору – благо было где побегать. Территория двора составляла широкое пространство между девяти и пятиэтажным домами, стоящими параллельно. На этом пространстве помещались огороженные штакетником мини-садики жильцов пятиэтажки, и теплотрасса, и песочницы, и беседки, и скамейки. Теплотрасса так вообще была удачей для детворы: можно было залезть в колодец, который почти всегда был приоткрыт, пробовать там покуривать, рассказывать страшные тайны и просто использовать для игры в прятки.
Золотое детство 70-х не для всех было безоблачным.
***
В серванте с раздвижными стеклянными дверцами, который стоит у меня в комнате, как последний памятник некогда благополучной жизни, словно насмешка над обстановкой и запахом грязной квартиры с полами, которые давно никто не моет, фотография семьи: папа, мама, мальчик и девочка. Девочка – это я. Хотя мне давно уже не понятно, как это могу быть я, ведь рядом сказочно красивые и очень счастливые папа, мама и брат. Я похожа на папу, а брат на маму. Папа тоже красивый, но мама – словно киноактриса. Давно никто не верит, что она была такой. Не верят даже, что она могла быть такой. И у братишки такие же лучистые серые глаза, как у мамы…. Это моя семья. Вернее, мечта о моей семье…
Сегодня снова было не удержать слез ночью. Пришла вечером со школы, на кухне пьяный разгром, вонь, сильнее прежнего и значительное прибавление к батарее бутылок, которыми и так уже вся кухня заставлена. Полуголая мамаша лежит в растерзанной грязной постели без признаков сознания. А незнакомые мужики доедают жареную картошку, которую я спрятала в серванте… нашли ведь. Папа, видимо, останется ночевать на работе. Это все еще вчера началось, после недельного затишья и клятв мамаши не пить больше. Папа часто стал последнее время ночевать там, он устал от пустых слов и клятв, от позора и бессилия. Он мало пьет теперь, но превратился в сутулого, унылого человека, с вечно скорбным и виноватым лицом. Если бы он пришел, то принес бы печенья или котлет из заводской столовой.
Я дождалась, когда «гости» уйдут и упала с ревом в подушку: «Я больше не могу! Я не могу больше!"
Нет просвета, нет выхода. Нет сил, делать вид, что все хорошо!
Что мне делать? ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ? Пока жива была бабушка, была еда и даже конфеты иногда. Конфеты, которые я выносила во двор, чтобы все видели, что у меня все хорошо. Я плакала горькими и голодными слезами, вспоминая, как маленькая рассказывала во дворе истории, что мою маму ценят на работе. Я стараясь не замечать поджатых губ соседок и жалости в их глазах. Я доказывала с пеной у рта, что не мою маму тащили вчера домой с рынка полуголую, а просто тетка какая-то и завситники наплели на маму. За то, что она очень красивая.
Ненавижу, когда меня жалеют! Ненавижу всех! Ненавижу эту грязную суку - мамашу! Ненавижу!!
Я колотила кулаком подушку, пока не кончились силы. Умываться не пошла – вся ванная была заблевана. Пусть сама и убирает.
Раньше у меня был кот, к которому можно было прижаться ночью и плакать всласть, зная, что он не оттолкнет, а будет жалеть и мурчать. Кота пришиб кто-то из мамашиных гостей, когда тот нагадил ему в ботинки. Додумался тоже, ботинки снять. Если бы я могла бы также долбануть этого урода башкой об стену, как он кота!…
А еще раньше у меня был брат. Милый младший братик – погодок, с кукольными огромными глазами в пушистых ресницах. В то время папа и мама еще были неразлучны и выпивали всегда вместе, а на все выходные уезжали на дачу. Для нас с Сережкой это была полная свобода, можно было гулять всю ночь и спокойно курить даже дома, никаких ограничений, не то, что у других.
Сережке было 10 лет, когда он, со своим закадычным дружком полез в колодец теплотрассы, хотя парило уже несколько дней: прорвало горячую воду и сидеть там было очень жарко. Сережка, не удержавшись на трубе – поехали кожаные подошвы сандалий, упал в кипяток. Женщина из дома напротив, кричала как ненормальная, чуть не падая из окна: «Мальчик, мальчик!», а я понять не могла, чего она орет, пока из колодца не выскочил Сережка. Он страшно и дико рычал, срывая с себя одежду.
Из нашего дома прибежали люди, положили Сережку на скамью и окружили плотным кольцом. Скорая увезла его, продолжающего рычать и трястись. А я стояла тогда, и не понимала, только ощущение было, что надели на голову колпак, не пропускающий воздух и звуки.
Мама и папа вернулись с дачи вечером пьяные и долго не могли поверить мне, пока не пришла соседка, сообщить в какую больницу отвезли Сережу.
Сережка умер в больнице через три дня. Маленький гробик даже не открыли на похоронах.
Самое противное, что потом долго заглядывали в глаза, словно ища следы горя и слез и задавали дурацкие вопросы: «Ну как ты?»
Как я? Как я могу быть? Разве ЭТО может иметь оболочку из слов?
Утро никогда не приносит облегчения. Только есть хочется еще сильнее.
Не пойду сегодня в школу. Может, очередные собутыльники принесут немного еды, а не только водку и пиво? Хоть бы хлеба немного…. Или даже пива. Пиво тоже утоляет голод. Голова после него кружится все-равно, но уже по-другому, чем от голода. Можно еще пойти на рынок и спереть что-нибудь. Но это потом, после пива. Главное не плакать днем. Не показывать виду даже. Никто не должен знать. Полгода назад я сделала глупость, написала анонимное письмо одной мамаше из родительского комитета. А она растрезвонила всем, комиссию привела. Хорошо, что я не подписалась, а мать как раз не пила несколько дней, даже квартиру отмыла. Отстали, я отказалась от письма. Хотя, трудно поверить в слова, глядя на мамашино лицо…
- Доченька!
Ненавижу! Суку! Нашла доченьку!
- Доченька!
Мразь! Грязная тварь!
- Сходи в магазин, попроси, чтоб вина налили полстакана. Тебя пожалеют, нальют. Полстаканчика!
- Мне в школу пора. Сама иди!
После гибели Сережки она вообще во все тяжкие пустилась, оправдывая себе всё абсолютно, его смертью. Будто дочери у нее не осталось.. НЕНАВИЖУ!!
Я бреду в школу ко второму уроку. Скорей бы лето. За деревьями, которые растут вокруг мужского общежития не видно, как они вечером с подружкой, кидая камушки в окна, вызывали жильцов общаги и показывали им, что попросят: мелочь щедро сыпалась из окон, а иногда и бумажки.
Чувырла одна заметила, и давай стыдить, мол, девочки, как вы можете? Ей бы пару дней не пожрать, не то что за деньги, за плесневелый сухарь и сплясала бы без трусов!
Я сильная, я выживу!
Я пью и курю, ем, когда придется и при этом, бегаю в классе быстрее всех! Отец поможет мне поступить в ВУЗ – он неплохой инженер. У меня будет семья, любимый человек и дети и я никогда не буду такой, как моя мать! НИКОГДА! У меня все будет по-другому!
***
Неопределенного возраста женщина в грязной одежде, с отдуловатым лицом и разбитыми губами сидела на скамье, во дворе своего детства, и смотрела на подъезд многоэтажного дома, где в одной из квартир, 20 лет назад, поставив жариться картошку, уснула и задохнулась в дыму, вечно пьяная её мать, оставшись одна после замужества дочери.
В руках женщина держала истрепанную фотографию, на которой можно было различить семейный портрет: папа, мама, девочка и мальчик. Все сказочно красивые.