Вишайтэ миня скорий, люды, богом вас молю! Гоголь

Петр Евсегнеев
             ...Это что за невидаль - зашел мужик в покои пана,
             а его обступили со всех сторон и давай дурачить.
                Еще бы ничего, что высшее лакейство!
             Так нет же, оборванный мальчишка, посмотреть -
             дрянь,который копается на заднем дворе, и тот пристанет...
                (Н.В.Гоголь, ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ БЛИЗ ДИКАНЬКИ).
   
      *** Добрый был хозяин казак Чуб, жил на широкую ногу - одних хряков у него, почитай, было с полсотни, а всяких разных кур, гусей, индюшек и прочей мелкой живности и писарю волостному за день не сосчитать. А огород у него - десять десятин! И чего там только не росло! От картошки-бульбы, лука-цыбули, капусты, морквы, свеклы и до мака с горохом. А еще в степи у него бахча была - три десятка десятин. Баштан вот с такими арбузами и гарбузами.
 Дыни же его славились аж до самого Нежина!
 А гарбузы его - еще дальше, потому как ежели хотела какая-нибудь Параська или
 Олэся отказать сильно надоедливому женишку Степану чи Тарасу, она шла к Чубу и выбирала там гарбуз, да такой огромный, что требовалась телега, чтоб доставить его домой. И тогда с несостоявшегося жениха смеялась до упаду вся округа - а это аж десятка два хуторов, и по ту сторону Днепра и по эту.
А хата его выделялась на фоне других -
 и своими размерами, и белизной стен,
 и густыми рядами вишен, потому как любил Чуб (после огненного борща и чарки терновой или сливовой наливки) откушать по десять кружек чаю с вишневым вареньем!
И про эту притчу Чуб часто слышал, особливо когда казаки после обедни посещали шинок, но пропускал ее мимо ушей.
 И был у него сын, в коем он души не чаял.
 Дочки давно выросли и разбежались по окрестным хуторам, приумножая богатство их и число жителей, а сынок Мыкола был поздним ребенком (от второй, молодой жены - Чуб снова женился, овдовев в сорок лет и устав от частых визитов разных деревенских Солох), так что хоть и прижимист был старый Чуб, как и все хохлы, но денег на его воспитание и обучение не жалел.

   Никогда Мыкола не носил пестрядевого халата, как прочие дьячки и парубки,- а всегда ходил в балахоне из тонкого сукна, цвету застуженного картофельного киселя, за которое сам Чуб платил в Полтаве чуть ли не по шести рублей за аршин! От сапог его - никто не скажет на всем хуторе - чтобы слышен был запах дегтя.
Но всякому было известно, что чистил он их самым лучшим смальцем, коего любой хуторской мужик с удовольствием положил бы себе в кашу. Ну, вообщем, такой видный парубок был Мыкола, что прям хоть щас нарядить его в заседатели или подкомарии.
 А как умно выражался!
Поставит, бывало,перед собой палец и, глядя на его конец, пойдет рассказывать- вычурно да хитро, как в разных печатных книжках. Аж сам Фома Гордеич заслушается. Не тот Фома, что мог сьесть зараз ведро вареников с вишней. И не тот, что мог коня через весь хутор пронести. И не тот, что недавно в проруби по пьяному делу утонул - хотел щуку как Емеля поймать. А тот, что всем рассказывает разные истории, от которых животы надрываются...
Завидно было старому ЧУБУ, что какой-то кузнец ВАКУЛА побывал в столице, там повидался с самой царицей. Прямо-таки обидно до слез стало уважаемому Чубу.
Да и Фома Григорьич (не тот, что староста, а другой - что рыбой вяленой торгует) своих сыновей в Полтаве обучал разному ремеслу. И дьячок, что целовал ручки Солохе, своего сынку отправил учиться в Братский монастырь в Киев, хотя постоянно жалуется, что не может третий год справить себе новую рясу, а жене  прикупить шубейку из цигейки с горностаевым воротником!

   И решил казак Чуб вывести сынка своего в люди, чтоб, значит, входил он в панские покои с достоинством. И чтоб не приставали к нему с расспросами, а глазели, вытаращив глазюки, как смотрят обыкновенные деревенские бабы на приезжего лекаря.

   В один прекрасный день исчез казак Чуб вместе с сынком. Хватились их пополудни, когда волостной писарь и дьячок решили пригласить кума Чуба в гости к местной знатной бабенке Солохе (хоть та и понимала, что грех уводить хоть на одну ночь чужих мужиков, но что поделаешь - уж такова бабья доля).
Той давно нравился степенный, не старый и богатый казак Чуб (плохо в доме без мужика), так что - рассудили хитромудрые (не дураки выпить) селяне - сорокалетняя вдовица с радостью примет такую делегацию. А всем известно, что у нее самый наваристый в округе борщ и вареники чуть не с кулак размером. А уж как она умеет мужиков умасливать да причаровывать - аж до самого Нежина про то молва идет!
 
   Погоревали гости, облизнулись, не солоно хлебавши горячего борща вдовушки Солохи, да и  пошли в шинок, благо погода прекрасная, и сам черт нашептывал на ухо мужикам разные непристойные вещи. К тому же надо помянуть хорошего человека - кума Чуба - добрый был казак, хоть и посещал шинок гораздо чаше, чем церковь...

   А через месяц вернулся казак Чуб, весь сияет, как майская роза: "В столице я был! Царицу-матушку видал, вот прям как вас сейчас. А ездил не ради праздного любопытства. Пристроил сынка в академию. Лекарем будет. И в панские палаты будет входить как равный!"

Прошло десять лет... Много воды с тех пор в Днепре утекло.
И много народу на хуторе померло.
   Вот помер знаменитый и по ту, и по эту сторону Днепра дьяк Осип Никифорыч, который любил целовать ручки неотразимой красавице Солохе. Скоропостижно намедни помер, только и успел сказать перед отбытием в вечность: "Вы глядите того - а то, однако, будем вам...".
   Но что за этим должно было последовать - так никто из казаков и не узнал, хотя дьяк выбросил вперед и вверх указательный перст, вроде как давая намек.
  А до него помер мало кому известный Касьян Свербыгуз и всем известный Черевик, который любил приврать в разговоре, дабы придать солидности своему нехитрому рассказу, а при случае - украсть вареников со сметаною, от чего его даже мать в детстве крапивой и соседские пацаны колом из плетня не смогли отучить.
   А еще раньше - древний коровий пастух Тымиш Коростявый, старый отец Кондрат, еще не старый сотник Л...ко, есаул Горобец-Заднепровский. Умер и всем известный сказочник Мыкола Гасько, привозивший мешками из Миргорода здоровенные подсолнухи. Да всех казаки и не упомнили!

    Одно всякий раз говорили: вот был бы здесь свой дохтур (имелся в виду Мыкола Чуб), то мы б и горя не знали... И при этом так нещадно дымили табаком, что худощавый писарь в пестрядевых шароварах и жилетке цвету винных дрожжей из шинка местной жыдовки заходился в припадошном кашле, как не кашлял даже заезжий москаль, отведавший в том самом шинке огненной горилки.

   ... Мыкола Чуб ходил, как и подобает дохтуру, медленно и важно.
В левой руке носил кожаный саквояж, а в правой тросточку. Говорили умные люди з числа местных казаков (которые ездили в Киево-Печорскую лавру), что так принято в Петербурге прогуливаться! До этого никто в хуторе с тросточкой не ходил, даже те казаки, которые имели тощий стан и два раза в месяц ездили в Полтаву.

    Мыкола спал до обеда, а после обеда с дьячком и санитаром начинал обход села.Случалось , случай был трудный, так что иногда приходилось дохтуру заночевать - причем сам он ложился спать в горнице с захворавшей хозяйкой, а его подручные укладывались спать на кухне.
 
    Наутро хозяйка снова была здорова и весела - даже хохотала дольше обычного, а кухарка и прачка потчевали варениками или блинами подручных дохтура, щедро подливая то маслица, то медку, то сладостной горилки.
Мыкола жил-не тужил, все были довольны, здоровы и счастливы.
А бабы, особенно молодые да крепкие телом, нарадоваться не могли на такого ученого и все умеющего обьяснить дохтура!

    Но однажды - уже после смерти старого казака Чуба - приключился с ним великий конфуз, какового не приминали даже старожилы.
    Как-то в самом начале лета привез Фома Григорьич (не тот, что был старостой, а другой, который потом помер после долгого спора с чумаками в соседнем селе после приема почти четверти горилки вовнурть как успокоительного средства)вкусных нежинских огурчиков.
    Да таких сладких да хрустящих, что даже покойный запорожец Пацюк - и тот бы, лежа на смертном одре - попросил откусить кусочек!

   Дело было вечером. Делать было нечего.
Старики по своему обыкновению перед сном вломили по макитре парного молока с теплым домашним хлебом да и сидели на завалинке, нещадно дымя трубками и шевеля кизяки в костре - в этом году комар попался какой-то особо едучий!
И вспоминали молодость, как они совсем недавно (ну каких-то лет тридцать-сорок назад) лихо громили и польских ляхов, и турецких янычар, и крымских татар, а сейчас уж не всякий и на лошадь сам вскарабкаться сможет...

   А тут новый дьячок, черт его раздери - и пришлют же из Братского монастыря таких, принес весть о знаменитых нежинских огурчиках!
А лето выдалось поздним, свои огурцы только желтые цветочки пустили на грядках, так что пришлось добрым казакам, на ночь глядя, тащиться через весь хутор, чтоб отведать непередаваемо вкусных привозных огурчиков и заодно очищенной горилки, коей славилась на всю округу дородная супруга всеми уважаемого Фомы Григорьича...

  А наутро всем  стало плохо.
  Ничего не помогало!
Ни заговоры, ни отвары, ни рассол.
Всех свалил понос,которого не припомнят даже старожилы!
Такого даже в знаменитом Прутском походе не было...
   Ясное дело, сразу же послали за дохтуром. Потом рассудили и - в тайне от казаков - послали на всякий случай и за попом...

   Мыкола Чуб встал, потянулся, как обычно, приоделся и пошел по дворам.
Все бы может и обошлось, благо дела такие случались и раньше.
   Да тут два или три чумака, ездившие в Крым за солью, жуткий слух пустили : холера, мол, снова шалить начала! А то и конго-крымская лихоманка!

  А с холерой Мыкола не знаком.
А уж с лихоманкой - тем паче.
И как лечить ее - понятия не имел!
Не проходили они такой курс в академии!
Потому как в северной столице про холеру и думать забыли - в отличие от всяких там разных басурманских стран, кои отстали от нас в своем развитии аж на семьсот лет, если верить проповедям в церквах...

    Так что перепробовал ученый муж Мыкола на казаках все, чему ему учили в академии, а потом и подручные средства, и все народные способы, которые смог припомнить. Здоровые, однако, мужики оказались -- любой другой (схидняк, кацап или бульбаш, не говоря уж о нехристях татарах или слабонервных жыдах) на их месте давно бы распрощался с последними искрами жизни, а они терпели, молчали и только маялись животами, а за плетнем маялся от безделья батюшка...
  Ничего не помогало!
Казаки маялись животами, Мыкола не успевал менять вспотевшие рубашки, а бабы - вот сварливое племя!- за плетнем роптали, собравшись в круг...

   А через два дня все прошло!
   И тут выяснилось - виной всему не загадочная конго-крымская лихорадка или треклятая холера, а самое настоящее парное молоко и сладкие нежинские огурчики.
   Слух этот принес все тот же услужливый дьячок, причем принес рано утром, пока сам дохтур Мыкола еще нежился в постели. И подумывал, чтобы еще такое испробовать на закаленных казаках...

   С горя Мыкола решил в лес убежать, дабы там за время его отсутствия забылся конфуз. То есть пожить там, пока все не затянется пеплом времени.
  Да и хуторяне, измученные разными болезнями, особенно среди дородного женского сословия, соскучатся по ученому дохтуру и его чудесным исцеляющим всего за одну ночь настоям и процедурам.

   Лето выдалось тихим, безветреным и теплым - грибов и ягод полно!
Жить можно, - здраво рассудил Мыкола, - а там сами за мной прибегут...

   Жил все лето в своем лесном шалаше дохтур Мыкола, жил и не тужил. Пек картошку в костре, варил суп из куропаток и грибов, обьедался ягодами да обпивался холодной родниковой водой.
   И самое главное - снова почувствовал себя молодым, здоровым и в прекрасной форме! И уже собирался домой возвращаться(потому как дошел до него слух через случайного казака, что больно народ заскучал без дохтура), как нагрянули в лес табором какие-то кочевые цыгане.

   Увидали посреди леса шалаш Миколы и постановили:
 - Повесить оного, дабы он не разболтал про наше присутствие всем прочим!
   А надо сказать, что в те времена цыганское племя особенно здорово досаждало казакам - то лошадь ночью со двора уведут, предварительно обув ее в валенки, то поросеночка прихватят, то теленка умыкнут. Припрутся тайно - поживут пару дней в лесу или в балке, присмотрятся, а потом своруют скотину - и ходу!
   А то ведь здоровые местные мужики на расправу скорые - то кол воткнут в разные концы организма, то дубинками до смерти вора угостят, то просто в ближайшем  болоте вороватую цыганву утопят, дабы знали все остальные живые, то есть помилованные благочестивыми хуторянами, представители гордого кочевого племени, что с местными казаками связываться смертельно опасно! Утопят или иным способом лишат искры жизни немного - всего с десяток представителей кочевого племени, а остальным дают наказ больше не появляться в округе, а потом на все расспросы недоуменно пожимают плечами: "Ды вы шо! Яки-таки цыганы? Никогда не видывали!"

   Не мудрствуя лукаво, схватили пришлые цыгане деревенского дохтура, тут же конскими вожжами связали, поставили на ближайший молодой дубок с петлей на шее.
   Ученый человек Мыкола не привык к подобному хамскому обращению и попытался вразумить нежданных пришельцев:
   - Я в столице десять лет жил. Я дохтур. Вот саквояж.
А шкодливое цыганское племя, сильно разболтавшееся в последнее время без регулярного вразумления кнутом и колом, только дико хохотало в ответ.
- А нам хоть ты сам папа римский!
- Я народ от всех болезней лечу. Так что никакого вреда вам не принесу!
   Однако ни его заклинания, ни латынь, так магически действовавшая на хуторян, не помогли - цыгане остались при своем мнении. Напрасны были все его старания вразумить дикарей.

   И тогда Мыкола решил опробовать на них последнее средство, к которому всегда прибегали местные сварливые бабенки, исчерпавшие запас нормальных слов:
   - Чтоб ты вареником подавился, проклятый нехристь! Чтоб отца твоего по дурной башке горшком со сметаной стукнуло в чужом погребе! Чтоб ты в проруби утонул! Чтоб тебе в ближайшем хуторе казаки бороду присмолили и в зад кол воткнули!
   И тут же добавил добавил Мыкола страшное цыганское ругательство ДЖАМА КАР ЕЛИ, которому его обучил в Полтаве старый цыган за пару кавунов и полтинник серебром.

   Однако, видя, что непристойные речи не произвели должного впечатления на бродячее племя, дохтур начал поливать их латынью. Так так яростно и громко, что цыгане вначале даже опешили.

   Однако вскоре хохот цыганский раздался вокруг:
   - Вишь, как ругается! А еще говорит, что он ученый человек!

   Не смеялся только один цыганский барон. Он очень внимательно, если не сказать заинтересованно, слушал речи дохтура. Похоже, его несколько смутили слова ученого человека, и теперь он мучительно раздумывал, как поступить дальше.
   
    Однако думал он недолго, подгоняемый криками своих кровожадных сородичей:
    - Нам, цыганам, какое дело? Хоть бы ты всех родичей помянул! Мы вольные люди. Сегодня здесь - а завтра там. Ищи ветра в степу!
 
    И наконец молвил свое слово важный цыганский барон, расправя свои шикарные усы и поглаживая огромный свой живот:
 - Тихо всем! Слушайте, что я скажу. Наши правила просты и понятны! Мы всех инородцев вешаем, дабы они не оповестили о нашем прибытии все хутора и не усложнили нашу жизнь. Но мы не какие-то там восточные дикари! И у нас есть приличия и право выбора. Вот, например, такое правило: если ты понравишься кому-нибудь из наших женщин, то будешь ей мужем столько месяцев, на сколько частей разлетится горшок, который вы вместе разобьете!

    Делать нечего - пришлось бедному Мыколе соглашаться на цыганские условия!
 И вот идут мимо стоящего с петлей на шее дохтура женщины цыганского племени.
Десять лет - совсем молоденькие, шуршат юбками, а на Мыколу даже не смотрят!
Двенадцать лет - в самом соку. Опять мимо денег!
Шестнадцать лет - коса до колен, губы алые, глаза смешные.
Все молодые прошли - ни одной цыганке не приглянулся ученый человек.
 
    Совсем уж пал духом Мыкола и хотел было зачитать молитву,
но тут выходит из толпы важная старая тридцатилетняя цыганка - как БОЖЕНА РЫЛЬСКА, голосистая как кузнец Вакула, бывшая исполнительница цыганских романсов в кабаке, кривая на один глаз и хромая на одну ногу:
- Гарний хлопэц! Бэру в мужья! Скидайтэ пэтлю!

  И глянул на нее с ужасом ученый человек дохтур Мыкола, как сказочный Вий на несчастного Хому Бруда из Братского монастыря, да как заорет не своим голосом на весь лес:
 - Вишайтэ мине скорийшэ, люды добри, вишайтэ!!
Да скорийшэ вишайтэ, хрЫстом богом молю!!

ПОСТСКРИПТУМ.
    По просьбе женщин сообщаем:
 дохтур казак Мыкола жив и здоров ,
 до сих пор лечит хуторян, правда, ночует теперь только дома.
 А цыгане со страху убежали.
 Всем табором. Некоторые даже чаботы потеряли!
Может латынь на них подействовала, может тросточка с саквояжем, может его проклятья - про то знал лишь один Фома Григорьич, внук старосты, да он недавно неожиданно помер -- говорят, что поддавшись на уговоры хромого извозчика Изи (который ему должен был семь рублей еще с прошлого года), он на ярмарке в Полтаве под пьяную руку поспорил на сто рублей со здоровенным полесским мужиком из бульбашей и залетным  московским купцом, что зараз сьест триста сырых яиц. Похоронили его вместе с ни за что пострадавшим советчиком Изей. Так что тайна сия так и осталась тайной. А Изю жалко - ни за что пострадал! Хотя внук Солохи говорит, что за свой длинный язык. Мы там не были, язык и Изи и Солохи не замеряли, так что только и остается, что развести руками да поставить в этом рассказе точку. И пригласить вас в хату к Чубу, пузатому Пацюку или Фоме Григорьичу. Но надо сначала с ними договориться!
 Потому как говорил Изя - НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ НЕ ЛУЧШЕ ТАТАРИНА...