Начало:
Моль в головоломке 1
http://proza.ru/2010/03/20/43
Моль в головоломке 2
http://proza.ru/2010/03/28/1411
Моль в головоломке 3
http://proza.ru/2010/04/02/1539
Воры и бомжи, проникая в здание, не ходят по пятам за сторожем и не заводят с ним беседы. Значит, – это ко мне…
Знакомое тоскливое чувство на сердце, липко смягчённое апатией и пустотой в голове. Однажды я оказался не в нужное время не в нужном месте и сказал очень, очень ненужные слова. Каким-то магическим образом они превратились в долг – пять тысяч долларов. («Теперь ты торчишь на эти бабки, сучонок. В пятницу не будет – ставлю на счётчик.») Поэты и уголовники говорят на разных языках (в том случае – к сожалению).
К счастью, я имел право на «звонок другу». Увы! До одних друзей я не смог дозвониться, а другие – морозились. Тогда я набрал кузена, с которым не разговаривал почти целый год. Он всё понял с полуслова, примчался на такси и разрулил ситуацию. Уж не знаю, как. Вероятно, сослался на авторитетов, которые крышевали его бизнес в девяностые.
Я вскинул к глазам мобильник. Он был мёртв. Затяжная схватка с Рощуком вначале моего дежурства высосал аккумулятор до тла.
- Боишься? – нейтральным тоном спросил неизвестный.
- Нет.
Вопреки моему ожиданию ноги в драных джинсах остались неподвижны. Я чувствовал необходимость что-то сказать. Но в голове только пустынно веяли тёмные, сухие сквозняки. «Вы кто?» Чушь. «Я вызову милицию!» Очень смешно. «Сейчас открою входные двери, уходите!» Хм… Лёгкое раздражение. Отчего? А! «Почему это вы называете меня на ты?» Идиотизм.
- Я – поэт, – ни с того, ни с сего выпалил я.
Это прозвучало как, «я вооружён!»
- Клоун ты, а не поэт, – в зыбучей темноте над этими отвратительными ногами гнусаво захихикало. – Да-а-а… Есть такие люди. Они никогда не скажут: я бездельник, паразит, альфонс, развратник, моральный урод и распространитель скверны. Они скажут: я – творческая личность.
В моём мозгу возникло слово «забавно», и долго перемещалось кругами и восьмёрками.
- Ты раскаиваешься в том, что сделал кучу глупостей и гадостей по легкомыслию своему телячьему?
- Да… пожалуй, – голос мой охрип.
Снова шаг на ступеньку ниже. Стал виден его пояс, – точнее, широкий солдатский ремень с советской звездой на жирно блеснувшей пряжке.
- Но как-то измениться тебе неохота?
- Неохота?..
- Да или нет! – приказал незримый. – Ты НЕ хочешь измениться, да? Да?
- Да…
Ещё один шаг. Я разглядел в сумраке его торс (расстегнутый пиджак с шутовскими блёстками и висюльками), узкие плечи, его голову. Нижняя часть лица почему-то казалась квадратной и светилась белым. Словно у него не было носа и рта.
- И ты хочешь умереть как можно скорее?
Он опустил руку, в которой сжимал какую-то палку с ажурными украшениями. Я был абсолютно уверен, что это – оружие.
- Ответ! – с визгом выкрикнул неизвестный, нервно переминаясь на ступеньке.
Я бросился вправо, к двери в свою каптёрку, рванул её на себя и… Замер на пороге. Кровь застыла у меня в жилах. За столом, под календарной блондинкой, сидел, склонив голову, человек. Его длинные волосы растрепались, он спал. Это был я, вне всякого сомнения. На лестнице захохотало. И тут я проснулся. Поднял терпнувшее лицо, уронил на колени руки, передавленные во сне моей пьяной, тяжко плавающей на плечах головой. Комната иллюстрировала абстрактное понятие РЕАЛЬНОСТЬ. Безжалостно.
Не вполне осознавая происходящее, я наклонился, вытащил из-под топчанчика короткий турник, обмотанный изолентой с одного конца так, чтобы получилась рукоять, встал и вышел в вестибюль. На лестнице никого не было.
Тут я впервые за всю ночь посмотрел на часы. 05:12 В чью пользу? Вероятно, в мою, потому что уже утро, осталось подождать чуть больше одного «урока» – и придёт благословенная уборщица.
Вернувшись за свой столик, я налил полный стакан портвейна, выглотал его как воду и напихал в рот маслин. Жар полыхнул в груди. Голова красиво осветилась, как новогодняя ёлка.
Что это я сегодня расфилософствовался. Куся этот проклятый. «Ненавижу тебя!» – пробормотал я кучерявому маленькому призраку в моей памяти. Огромные изумлённые глаза. Почему-то этот Куся страшно любил Гену Петрова. Он не отходил от меня не на шаг, моему детскому сердцу это льстило, и какая-то весёлая, злая сила заставляла меня… ну… как бы проверять, испытывать привязанность Куси, поэтому я часто оскорблял его, унижал (только что не бил). Уже не помню, в чём это выражалось… И слава Богу. А он всё равно на следующий день приходил звать меня играть или собирать жуков.
Ну и что?! Повеситься мне теперь, что ли?! Он, наверняка, уже забыл меня, ему 22-23 года, я для него такое же смутное малолетнее привидение в коридорах памяти.
Я был ребёнком! Кроме того, меня тоже обижали. Брат растоптал навсегда мою творческую гордость и амбиции, Карина, которая вылепила из меня художника…
Ах, Карина… Подлая ты женщина… Сперва ты подарила мне…
Сперва… Прикольное словечко. Особенно, если поставить ударение на первый слог – спЕрва. Помесь спермы и стервы. О, Набоков! Вы, Владимир Владимирович, инфицировали мой разум своей «а-бэ-вэ-гэ-дейщиной», потому катитесь-ка вы Владимир Владимирович, на вашем велосипеде в рай вашего помещичьего детства, или к вашим пубертатным эксцессам, теннисным кортам и элегантным до тошноты британцам, Владимир Владимирович.
Я выпил ещё и стал наслаждаться гадкой, мерзкой сладостью шоколадной конфеты.
Карина Сергеевна совершенно неожиданно и очень удачно вышла замуж и через два дня после свадьбы уехала в Беларусь. Навсегда. Помню, я изрезал себе кухонным ножом запястья и долго сидел в кухне на полу, икая от рыданий, весь в крови и соплях. Мне хотелось разыскать её и убить!.. Или зацеловать насмерть. Так сильно, чтоб мы оба умерли от поцелуев, намертво сцепившись, как два скорпиона.
Уехала, и всё. Позже я размышлял вот о чём. Карина вряд ли вышла замуж за первого встречного. Значит, она встречалась с этим бизнесменом и одновременно продолжала «творческие отношения» со своим учеником. Какая прелесть!
Дело даже не во мне. В конце концов, я ей ничего не гарантировал, а я сторонник того мнения, что если ты ничего женщине не обещаешь, то не честно требовать от неё бесконечной преданности.
Дело в том, что она ТАК поступала и с ним. С человеком, который считал её своей невестой и ухаживал за ней, обещая ей свою руку и сердце. Господи! Неужели все люди, тонко чувствующие искусство, безнравственны в своей мирской жизни! Откуда этот холодный имморализм?! Почему такой человек страшным грехом считает бездарный рассказ, пошлую мелодию или неудачную картину, а с живым (и любящим!) существом поступает столь легкомысленно? Но я ведь именно такой… Грех эстетизма, господа.
Но я поэт! Я не строитель, не врач, не общественный деятель, даже не студент. Я мастер слова и образа. А то, что за это мне не платят зарплату – моя проблема!
Я изо всех сил ударил своей стальной дубинкой по столу. Всё подпрыгнуло, бутылка упала на пол, но не разбилась, а с рокотом покатилась в угол, оставляя кровавый след.
Да! да! и да! Я сознаю всё убожество такого моего отношения к миру, к жизни, к людям. Но что же делать? «Поступить на службу»? То есть, говоря моим языком, обложиться книгами о добре, написать для себя устав и выполнять его буква в букву. Не радуясь и не печалясь. Функционировать во благо.
Теоретически это возможно. Но тогда я перестал бы быть художником.
Мышцы налились какой-то дрожащей, нервно-вибрирующей силой. Я решительно вышел из каптёрки и зашагал вверх по лестнице, похлопывая себя по левой ладони импровизированным «мечом». Остановился в сумраке на промежуточной площадке, прислушался. Тихо. Только доносится откуда-то полусонный шум оживающего города.
Сострадание – вот ключевое слово. Но оно не подвигает меня к активным действиям, а парализует. Я, словно юный принц Шакьямуни, который увидел больного, нищего и мёртвого, и ужаснулся. Все мои близкие умрут, все до единого! Я тоже умру. Это такая незримая, скрытая война, в которой есть только раненые и убитые (причём, первые гарантировано станут вторыми), выживших – не будет.
Я повернулся, чтобы спустится в вестибюль, – и окаменел. Внизу стоял тот человек, который приснился мне. Только теперь он был ярко освещён, и я смог его хорошенько рассмотреть. Лысая голова, марлевая повязка на лице, глаза скрыты изящными солнцезащитными очками, такие носят супергерои в боевиках. Невозможный пиджак блестел, искрился, празднично переливался всеми цветами радуги.
- Думал, избавился от меня? – гнусаво поинтересовался он.
- Да! – крикнул я, так что эхо покатилось, удирая вверх по тёмным лестничным пролётам.
Он шагнул на нижнюю ступеньку. Тут я чётко вспомнил наш с ним разговор и понял, что он приближается только тогда, когда я отвечаю положительно.
- Ты Куся? – вдруг спросил я с удивлением.
Он опять противно захихикал.
- Какая Куся? Чудо ты природы, шут гороховый, усатенькое, сопливое ничтожество! Хочешь, чтоб я был Кусею?
- Нет.
Он встрепенул руками, как человек, который, сделав неловкое движение, пытается сохранить равновесие. Направил на меня свою непонятную палку.
Я быстро замахнулся дубинкой. Но она как-то странно свистнула в воздухе, и я ощутил неожиданную её лёгкость. Вместо стальной трубы в руках у меня была теннисная ракетка.
Он целился. Сейчас произойдёт что-то страшное… С этой мыслью я открыл глаза. Первое, что я ощутил после пробуждения – животный ужас. Передо мной разверзся глубокий колодец, в который я, видимо, сейчас упаду, шахта, пунктирно освещённая тусклыми лампами до самого дна, где что-то мерцало. Я сжался в кресле… и понял – это коридор. Вон там квадратом светится вестибюль, где стоит (то есть, стоял в моём сне) надоедливый господин.
В голове ворочались мысли, которые истязали меня всю ночь. Одна из них прогромыхала, как электричка… Сострадание – вот ключевое слово… Все умрут… Да, все воскреснут. Но изрядная половина будет проводит Вечность очень, очень и очень некомфортно. Сами, конечно, виноваты, но… Какая страшная плата за спасение остальных!
Господи! Прости всех людей, всех без исключения! И не введи нас во искушение, но избави нас от потусторонних мучителей, ибо мы сами умеем мучить друг друга…
Я встал, расправил хрустнувшие суставы и поплёлся по коридору. Вместо ракетки в руке у меня теперь был фонарик. Это что, выходит, я за всю ночь только по первому этажу прошёлся?.. И в кресле возле папоротника дрых? Или я лунатиком шатался по коридорам, ссорился с привидениями, ныл, в бабах своих копошился?.. А потом вернулся сюда в тупик под пальмой?
Ох, уволят меня. Да я сам уволюсь. Меня уже мутит от этого проклятого здания.
Я открыл обе двери просторного стеклянного тамбура, внутреннюю и, соответственно, внешнюю, и в ожидании технички прибрался в каптёрке. Начиналось похмелье. Я посчитал деньги: четыре гривны пятьдесят три копейки. Всё пробухал, но водички купить хватит. Выключил свет в вестибюле. Он стал серым и прозаическим, как моё сердце.
Я вышел покурить на крыльцо. Город теперь стал настоящим, он грузно возился, ёрзал, разворачивая свои громоздкие, затёкшие за ночь щупальца. Сигарета была желанной и отвратительной. Вдруг, я почувствовал, что что-то коснулось моей правой щиколотки. Рывком опустил голову. О мою штанину тёрся котёнок, мурлыча.
- Что за напасть, ты же приснился мне! – я взял его на руки и спрятал под курткой. – Фигушки я возьму тебя домой. Не мылься – бриться не будешь. У меня собака, она тебя съест.. (Клубок тарахтел у меня на груди, как моторчик.) Но не боись, найдём тебе пристанище и земной приют…
По ступенькам поднималась уборщица, женщина лет сорока, очень, кстати, симпатичная. И почему у неё такая работа?.. Она улыбалась. Представляешь, Гена?! Это спозаранку-то!..
- FIN -