Я родился и вырос в Сибири

Я родился и вырос в Сибири,
Край суровый — морозы, снега,
И дороги не зря прорубили
В этот край, где повсюду тайга.


Край огромный от юга на север,
Здесь морозы, а там тает снег,
На селе в сенокос косят клевер,
На полях сеет хлеб человек.


С гор алтайских в край вечно холодный
Протекает великая Обь,
И бассейн ее полноводный
Окружает болотная топь.


Рек великих немало в Сибири:
Енисей, Томь, Иртыш, Колыма,
И повсюду, как принято в мире,
Городов понастроено тьма.


На широкой Томи — город Томск,
Мой родной и студенческий город,
На притоке Оби Иртыше — город Омск,
Каждый город в Сибири нам дорог.


Город Новосибирск на Оби,
Это центр, столица Сибири,
Ты попробуй его обойди —
Для меня нет прекраснее в мире.


Здесь зима с октября и по март,
Ветры, холод, сугробы из снега,
А на севере транспорт из нарт
И собаки для быстрого бега.


Лета ждем-не дождемся, и вот —
Снег растаял, листва зеленеет,
У людей появляется масса забот:
Урожай, не дай бог, не поспеет.


Лето наше — лишь миг для людей,
Лето требует сил для работы,
Соберешь огород и пшеницу с полей,
Вот тогда и живи без заботы.



Отдохнешь, окунешься

 в прохладной реке,
Глядь — а лето уже пролетело,
Урожай уложили уже в погребке,
А вокруг все уже пожелтело.

Вот и лето закончилось быстро,
И природа, цвета поменяв,
Что там год —

 жизнь мелькнула, как искра,
Человеку года разменяв.

Пусть пурга, и снега, и мороз,
Льдом закованы быстрые реки,
Сообщаю всем личный прогноз —
Я останусь в Сибири навеки!

 Март 2006 г.


Юрий Абрамов


Я родом
из Сибири

Издательский Дом
«Сибирская горница»
Новосибирск
2006 г.



ББК 63.3 (2) 6—7
А16

От автора

Хочу сразу отметить, что я не ставил перед собой задачи создать какое-
то художественное произведение для широких масс читателей, я
просто хотел рассказать о своей жизни родным и близким мне людям,
рассказать простым и ясным языком, без претензий на литературность. В
изложенном всё — правда, всё, чему свидетелем был я сам.

По профессии я врач, и мне приходилось постоянно встречаться с
больными людьми. Я видел, как недуг ломает судьбы и жизненный ритм
многих, совершенно благополучных до болезни людей. Многие вверяли
мне свои судьбы и жизни, и я делал всё возможное для их спасения и
облегчения страданий. Были удачи и неудачи, но неудачи зависели не от
меня, а от запущенности или тяжести заболевания. И вряд ли найдется
человек, который мог бы обвинить меня в халатности, невнимании и непрофессионализме.
Я всегда делал всё, что мог, и бывал по-настоящему
счастлив, когда бывший больной, уходя из больницы, пожимая мне руку,
говорил: «Спасибо, доктор!»

Ради этого, поверьте, стоило жить!

Ю. О. Абрамов

© Юрий Абрамов
© Издательский Дом «Сибирская горница»



Человек смертен — человечество вечно!
Это не парадокс, это закон природы, ибо
старое поколение уходит и на его место
приходит новое. Оно привносит в мир что-то
свое, и поэтому мир развивается.

Новому поколению
в лице внучки Ксении Колегиной посвящается.

Начало


От многих пожилых людей мне приходилось слышать, что по
достижении 60 лет человек начинает смотреть на мир другими глазами:
прошлое встает в памяти так ярко, как будто это было вчера.
Действительно, когда я перешагнул этот рубеж, прошлое стало таким
близким и отчетливым, что о своей жизни захотелось поведать
другим. Я понял, что человек проживает не одну свою, а многие
жизни. Например, только появившись на свет, он растет на руках
дедов и бабок, на руках своих родителей, и жизнь близких остается
в памяти маленького человека. Далее ребенок вырастает, женится
или выходит замуж, появляются дети, в дальнейшем рождаются
внуки, жизнь которых течет на глазах некогда бывшего ребенка, находящегося
теперь уже в «должности» деда или бабушки. И все поколения
решают одни и те же проблемы, и новое поколение никак
не научится на ошибках старого: ошибки повторяются, но решаются
по-своему. Такова жизнь.


Моя жизнь началась 17 апреля 1934 года на станции Яя АнжероСудженского
района Кемеровской области. Момент рождения, как
и большинство людей, я не помню. В моей памяти четко отпечатались
детские годы в виде отдельных эпизодов. Вот первый: я, мой
отец и какой-то мужчина плывем на лодке по реке. Лодка с мотором
на корме, мотором управляет мужчина, направляя лодку к плывущим
бревнам. В бревна он вбивает металлические скобы, привязывает к
ним веревку; потом отец привязывает веревку к борту лодки и конец
веревки дает мне со словами: «Держи крепко, а то бревна уплывут!» И
я изо всех сил держу веревку в руках, и мы плывем по полноводной
реке, на берегах которой высится стройный сосновый лес...

Эпизод второй: на берегу той же реки отец повесил какую-то белую
бумагу, отошел на большое расстояние (как мне тогда казалось),
зарядил ружье, прицелился и разрешил мне нажать на спусковой
крючок. Раздался выстрел, отец пошел к прикрепленной на дереве
бумаге, посмотрел и сказал: «Молодец, Юрашка!» После этого эпизода
у нас в доме появилась медвежья шкура, которая «дожила» до
моих институтских времен, но в моей памяти почему-то появление
шкуры связано с тем выстрелом на берегу реки. Уж не я ли застрелил
медведя?!

Третий эпизод: небольшое село в лесу, я играю с какими-то палками
около своего дома, рядом пасется корова, она подошла ко мне
совсем близко. И мы стали друг друга внимательно рассматривать.
Корова мне понравилась, но я ей, по-видимому, не очень: она ткнула
меня мордой, я упал, и корова начала катать меня по земле рогами.
Я понял, что корова со мной играет, и кричал: «Да ну тебя, корова,
да корова, ну тебя!» И в этот момент мать увидела происходящее и
прогнала корову. Я хохотал, а мать с ужасом осматривала и ощупывала
меня. Но все обошлось благополучно. В тот же день я, зайдя
на веранду своего дома и случайно задев какую-то доску, прижал
этой доской, как распоркой, входную дверь так, что никто не мог
ее открыть. Пришлось выставлять окно, влезать на веранду и освобождать
дверь от распорки. Я хорошо помню эту не строганную, с
сучками доску, которая одним концом уперлась в стену около пола,
а другим — в открывавшуюся внутрь дверь.

Четвертый эпизод: мы с моей матерью и ее сестрой Ниной моемся
в бане. Баня большая, огромные ступеньки уходят куда-то вверх,


и там, наверху, сидят голые мать
и Нина, а я сижу в тазу и будоражу
воду руками. Вокруг меня пар; вода
теплая, приятная. Затем меня моют, я
ору от того, что мыло ест глаза, а когда
меня начинают поднимать наверх
погреться, я ору еще сильнее. Так до
сих пор и не люблю париться в бане.

И еще один детский эпизод.
Зима. Мы уезжаем из села на двух
подводах. Лошади запряжены в
сани, где разместились наши вещи
и мы. Мы закутаны рядом с моим
двоюродным братом Темой. Тут же
наши родители. Лошади бегут рысью,
вокруг бело от снега; наверно,
был мороз, так как нас с Темкой закутали
довольно плотно. И вот я захотел писать. Я начал кричать,
что «хочу писать». Темка тоже начал кричать: «Дядя Олег, Юрка
хочет писать!» Наконец кавалькада остановилась, отец освободил
меня из тулупов и… в самое время.

По рассказам родителей, все это происходило на реке АнгареСеверной.
Отец мой, Абрамов Олег Николаевич, занимался заготовкой
леса и лесосплавом, поэтому мы жили на берегах рек
Ангара, Томь, Обь, Кондома, Мереть и других. И вновь в моей памяти
оживают эпизоды детства, связанные с рекой. Большущий катер,
внутри всякие помещения (рубка, каюта, моторный отсек). Мы
с Темкой делаем обход катера в сопровождении моего отца и капитана
катера. И вот мы около огромного мотора. Он громко работает,
приходится кричать, чтобы услышать друг друга. Какие-то железки
скачут, что-то быстро вращается, ощущается какой-то специфический
запах. Мы задаем вопросы, нам отвечают. А Темка говорит:
«Вот если нажать на эту кнопку, то мотор остановится!» — «Откуда
ты знаешь?» — спрашиваю я. «А вот знаю и все!» — отвечает брат.
И я завидую его глубоким познаниям. В следующий раз мы с отцом
плывем на илимке — так назывались большие лодки на реке Илим.
По существу это была баржа, у которой на корме была надстройка,

Олег Николаевич Абрамов



где находился рулевой, и крыша, закрывающая большую ее часть.
Мне захотелось подняться на крышу. Через рулевую надстройку
отец поднял меня туда, обвязал веревкой вокруг талии и разрешил
пройтись по крыше, но чтобы я не свалился за борт, он отпускал
меня только на определенную длину веревки.

Все эти эпизоды изредка вспоминались мне и ранее, но особенно
ярко проявились, когда мне исполнилось 60 лет. Возможно, то же самое
переживал мой отец, когда приблизительно в этом же возрасте
начал писать свои мемуары, которые я с удовольствием, а иногда со
слезами на глазах перечитываю.

Если мне не изменяет память, то где-то в 1936 году наша семья
перебралась на место жительства в г. Новосибирск. Жили мы на
Красном проспекте в доме № 81. Этот старый четырехэтажный дом
сохранился до настоящего времени и находится рядом с облсовпрофом.
В трехкомнатной квартире на четвертом этаже мы занимали
две комнаты, а в другой жили наши соседи — дядя Коля и тетя Лида.
Дядя Коля работал шофером на ЭМКе, легковом автомобиле того
времени, и иногда катал нас, мальчишек, а однажды даже отвозил
нас с матерью и тетками на какую-то дачу. Я помню только дорогу
(это в сторону Академгородка), дачу не помню.

На третьем году своей жизни я стал осознавать, что у меня
есть отец, Абрамов Олег Николаевич; он инженер, работает в каком-
то лесном учреждении. Мать, Абрамова (урожденная Куркова)
Алевтина Васильевна, работала машинисткой. Она очень быстро
печатала на машинке, и я иногда, когда оказывался у нее на работе
в банке, мешал ей, поскольку мне самому очень хотелось попечатать.
Я помню, как однажды мать отвела меня в детский сад и
ушла на работу. В детсаду было много детей, но наладить контакт
ни с одним из них мне не удалось, поскольку все они выхватывали
у меня из рук игрушки, которые я облюбовывал. В конфликт я не
вступал, игрушки мне были не очень-то нужны, побродил по комнатам
детсада и, никем не замеченный, вылез через окно на улицу...
Поскольку детсад находился недалеко от материной работы, то я
вскоре появился в машинном бюро банка, что очень изумило не
только мою мать, но и всех присутствующих. Больше меня в детсадики
не водили. Как выходили из положения мои родители — не
помню, но хорошо помню, что иногда оставался дома с одной из


моих теток, сестер моей матери. Это были: Нина Васильевна Савич,
Темкина мать. Темкиного отца арестовали в 1937 году, и он не вернулся.
Кира Васильевна Гречихо, младшая сестра моей матери. Она
поздно вышла замуж за Михаила Павловича Гречихо, родила двоих
дочерей. Она всю жизнь проработала телефонисткой на междугородной
телефонной станции и еще была «Почетным донором республики
». Ольга Васильевна Соболевская, инженер-строитель,
вышла замуж за Михаила Соболевского, родственника известной
артистки Ирины Алферовой. Михаил занимал большие должности
в строительных организациях Новосибирска, но был «в плену
у Бахуса». От их брака родились Галина и Вадим, который пошел
по стопам своего отца в плане Бахуса, Галина сейчас живет в США.
Позднее я узнал, что у матери имеется еще брат — Курков Серафим
Васильевич, которого все называли Филиппом Васильевичем, а мы
с Темкой — просто дядей Филей. Он всю жизнь проработал мастером-
ремонтником медицинской аппаратуры в городской больнице,
женат был на Елизавете, у них были дети Валерий и Татьяна.
Татьяна окончила мединститут и работает врачом, а Валерий в
плане профессии пошел по стопам отца, но любовь к спиртному
и его сбила с праведного пути. Я хорошо помню, как все сестры
собирались у нас в послевоенные годы за чашкой чая; обсуждали
многие вопросы жизни, затем плавно переходили к вопросу
о болезнях, решался важнейший вопрос — кто больнее всех. Как
только младшая Кира начинала излагать свои заболевания, старшие
тут же восклицали: «Уж ты-то помолчала бы со своими болячками
». На что та реагировала: «Ах, это я-то здоровая?!» После
чего возникала ссора, и сестры обиженные расходились по домам,
чтобы через год повторить все сначала.

По отцовской линии у меня были дед, Абрамов Николай
Никифорович, и сводные сестры отца, мои тетки Леля и Котя,
как их называли. Живя в Томске, я узнал их ближе. Екатерина
Николаевна Топорова — биолог, но, как говорил отец, никогда не
работала, а их дети Юрий и Ирина — чуть младше меня. С Ириной
у нас тесный контакт, а Юрий скончался от рака в возрасте сорока
лет. Елена Николаевна Некрасова живет до сих пор в Томске, ее
дочь Лида живет в Юрге, Сергей — в Томске, а Евгений покончил
жизнь самоубийством.


Мой дед, Николай Никифорович
Абрамов, и его сын, Мой дед, Николай Никифорович
Олег Николаевич Абрамов — мой отец, Абрамов. 1948 г., г. Красноярск
в 1910 году в г. Томске

Деда я помню с довоенных времен. Он жил в городе Енисейске,
позднее переехал в Красноярск. От отца я знаю, что первая жена
Николая Никифоровича умерла в 1910 году, когда моему отцу было
9 лет. Где-то хранится фотография, на которой отец в возрасте 9 лет
стоит на фоне могилы своей матери в г. Барнауле. А Леля и Котя —
дети моего деда от второго брака, который сложился неудачно, в
последний раз он женился в возрасте 80 лет в Красноярске. Мой
дед, надо сказать, личность незаурядная. Внешне он очень напоминает
последнего русского царя. Он был известным лесоводом, о нем
знали большие ученые в этой области. Так, например, профессор
Крылов в учебнике по лесоводству упоминает имя Н. Н. Абрамова,
который производил аэрофотосъемку лесов Сибири. Я помню, что
дед был строгим человеком, обладал в то же время юмором, в экстремальных
ситуациях не терялся. Однажды, это было в 1939 году,
дед приехал к нам в гости или в командировку. В подарок привез
конфеты для меня и Темки. Конфеты были упакованы весьма оригинально.
Одна упаковка была выполнена в виде корабля, и я решил,
что предназначается она мне. Но оказалось, что Темке, и как я ни
пытался ее заполучить, дед жестко настоял, чтобы я передал Темке
именно этот подарок от деда. Со слезами на глазах я выполнил на



каз деда, но относиться стал к нему как-то настороженно. Когда дед
уехал в Енисейск, родители мои вскоре получили от него письмо и
очень при этом хохотали. Оказалось, когда мы проводили деда на
вокзал, посадили в вагон, и поезд уже отъехал от станции, с ним
случилась история. Как ни в чем не бывало, он сидел в купе и читал
газету. Остальные пассажиры тоже устроились и молча сидели
на своих местах. В купе вошел проводник и попросил предъявить
билеты. Пассажиры молча протянули билеты, которые проводник
осматривал и укладывал в своей тетради. Взяв билет деда, проводник
изумленно взглянул на него и спросил: «Почему вы по билету,
купленному на завтра, едете сегодня?» Обычно человек, попадая в
такую ситуацию, теряется, начинает оправдываться, извиняться,
искать выход и т. д. Но на лице деда не дрогнул ни один мускул. Он
даже не оторвался от газеты, которую читал. Он протянул руку,
чтобы взять билет, и тихо, но четко и жестко произнес: «Это не
подлежит оглашению». И проводник растерялся, вернул деду билет,
извинился и тихо вышел из купе. Дед благополучно доехал до
своей станции.

Другой эпизод, рассказанный моим отцом, восхищал многих
слушателей. Шел 1934 год. Убили С. М. Кирова. По стране прокатились
репрессии. На квартиру деда пришли двое и предложили ему
с вещами пройти с ними. Деда поместили в красноярскую тюрьму.
В тюрьме ежедневно узников выводили на прогулку и заставляли
петь «Интернационал». Один из охранников заметил, что дед не поет,
и сказал ему: «А ты, контра, почему не поешь?», на что дед ответил:
«Прошу меня не оскорблять, а петь «Интернационал» я не буду, о чем
можете доложить своему начальству!» В тот же вечер деда вызвали к
начальнику тюрьмы для беседы. Начальник спросил деда: «Вы отказываетесь
петь “Интернационал”. Почему?» На что дед ответил: «Вопервых,
меня оскорбили, назвав контрой. Какая же я контра, если я
со всем советским народом вношу свой вклад в дело строительства
всемирного коммунизма? Во-вторых, в настоящий момент я нахожусь
в одном из учреждений нашей страны под названием т ю р ь м а, и,
находясь в тюрьме, я не могу произносить слова: «Никто не даст нам
избавленья, ни бог, ни царь и ни герой, добьемся мы освобожденья
своею собственной рукой!» Вы же понимаете, что это прямой призыв
к бунту. А я человек законопослушный». «Интернационал» в


тюрьмах отменили, деда через месяц выпустили из тюрьмы, и в анкетах
дед в графе «Был ли под судом» писал: «Был, но был оправдан
советским судом».

Однажды, приблизительно в 1951 году, дед приезжал к нам в
Новосибирск, и мы с отцом поехали с ним в город. Ехали в трамвае,
дед подсел к молодому, совершенно незнакомому человеку и начал
беседу. Выяснил, что молодой человек — инженер, окончил институт,
получает определенную зарплату, живет в общежитии и т. д. В
конце беседы дед спрашивает его: «Но вы же понимаете, что все это
вам дала советская власть?» Когда вышли из трамвая, отец сказал
деду: «Папа, тебя когда-нибудь посадят». На что дед ответил: «А мне
теперь уже ничего не страшно».

Да, мой дед почему-то не любил советскую власть и не скрывал
этого даже в самые грозные годы. Возможно, он сопоставлял жизнь
своего поколения с теперешней жизнью, и на фоне прошлой жизни
современная сравнения не выдерживала.

Вспоминаю, как отец водил меня на новогодний утренник во
Дворец Труда (ныне академия водного транспорта). Огромный зал,
освещенный громадным количеством электрических лампочек,
люстр, украшенный воздушными шарами и новогодними игрушками;
высоченная елка посреди зала, увешанная разнообразными
игрушками; множество людей — и взрослых, и детей, некоторые в
клоунских костюмах и масках; музыка, шум, веселье. И вот вокруг
елки собрался весь народ, и Дед Мороз и Снегурочка стали приглашать
детей выступить со стихами или песнями, за что были обещаны
подарки. Я очень стеснялся, но хотел получить подарок. Отец
пытался меня уговорить, и наконец это ему удалось. Он поставил
меня на стул, и я рассказал два куплета из «Мойдодыра». Раздались
аплодисменты, и мне вручили подарок. Я был счастлив подарком и
еще тем, что превозмог себя и рассказал стихотворение, а это было
нелегко. В ту же зиму (наверно, это была зима 1939 или 1940 года) по
вечерам уже в темноте мы с отцом выходили погулять на Красный
проспект, и он на санках катал меня прямо напротив Дома офицеров.
Я хохотал, падал с санок, отец меня усаживал, и все начиналось
сначала. Да, это были счастливые дни детства.

И вот однажды в начале лета отец вернулся с работы, о чем-то
долго беседовал с матерью и наконец позвал меня и спросил:


«Ну что, Юрашка, поедем жить в Сталинск?» На что я тотчас же ответил
согласием, и мой голос был решающим в этом вопросе. Город
Сталинск — это теперешний город Новокузнецк. Отцу предложили
солидную (как он впоследствии рассказывал) должность, квартиру
и какие-то подъемные. И вот мы втроем (отец, мать и я) едем в купе
вагона. Поезд мчится, окно в купе приоткрыто, я, конечно же, около
окна, через которое наблюдаю завагонную жизнь, занавески на
окне колышет ветер. И вдруг после моего прикосновения занавески
исчезли за окном. Я начал было плакать, но отец меня успокоил. Он
вышел из купе и вскоре вернулся с проводником. Тихо пошептавшись
с ним, отец вынул красную тридцатирублевую купюру и протянул
проводнику. Тот улыбнулся и, посмотрев на меня, сказал: «С
кем не бывает?» и ушел. Инцидент был исчерпан.

Дом, в котором нам обещали квартиру, был немного не достроен,
и нам предложили несколько дней пожить прямо в конторе,
где предстояло работать отцу. Там мы прожили неделю. Однажды,
проснувшись утром, я выглянул из окна конторы и увидел огромное
количество воды, которая затопила уже шоссе, ведущее в
Старокузнецк. Это было наводнение 1941 года. Вода на первом этаже
поднималась до 50 см. Люди плавали на лодках и плотах, а нам,
ребятишкам, нужно было проникнуть в самые опасные места, где
вода бурлила от скорости, где опадали подрытые берега, и, конечно,
хотелось проплыть на лодке по течению. Я уже признакомился
с двумя мальчишками, и мы, увидев пустую лодку около конторы,
забрались в нее. Оттолкнувшись от стены дома, поплыли по течению,
что-то с восторгом выкрикивая. Но вот лодку вынесло за пределы
территории конторы и понесло к шоссе. Тут мы испугались, но
кричать не стали, так как увидели, что в нашу сторону направляется
большая лодка с людьми. Нас прибуксировали к конторе, и отец
обещал меня выпороть так, что я «две недели не смог бы сидеть на
заднем месте». Но, к счастью, ему было некогда. Все взрослые занимались
спасательными работами, а я наблюдал из окна конторы, как
мужики снимали человека со столба, на который тот влез, спасаясь
от наводнения; как заглох мотор трехтонки (ЗИС-5) на затопленном
уже шоссе; как люди бежали к лошади и выпрягали ее из телеги; как
громко кричал кучер, обращаясь к людям с автомашины: «Колька,
помогай быстра распрячь!» И Колька бежал к нему на прямой, не



гнущейся в коленном суставе ноге. И они быстро распрягли лошадь
и по воде увели ее куда-то на территорию конторы. С тех пор пацаны
всех мужиков с негнущейся ногой называли Кольками.

Постепенно вода ушла, и мы перебрались в новую квартиру. Это
был одноэтажный четырехквартирный дом. Наша квартира была
второй слева. В первой жили какие-то интеллигентные люди, их фамилии
я не помню. В третьей жили Шилегины; с их сыном, моим
ровесником Герой, мы часто ходили на реку Томь рыбачить. Все
звали его Гесей Шилегиным, и я тоже. В четвертой квартире жили
чехи Лишко — Гуго Янович и Фани. Их сын Ян во время войны попался
на воровстве и был застрелен милиционерами при попытке
к бегству. Дочь Надежда иногда по приглашению моей матери
приходила к нам пить чай. Оба они были старше меня и казались
мне уже взрослыми, хотя им было лет 15–16. Иногда по праздникам
Гуго Янович и Фани пели песни на своем родном языке. Фани
пела и плясала под песню «Танцуй-выкрутай, выкрутай». Я помню
эти грустные и голодные праздники в дни войны. Отец работал в
Южкузбасслесе, тресте по заготовке и сортировке леса для предприятий.
Он был начальником производственного отдела. Когда я
приходил к нему в кабинет, где сидело несколько человек, полагалось
здороваться. По природе очень застенчивый, я никак не мог
произнести это слово «здравствуйте». Смущаясь и краснея, тихо
говорил «здрасте», и только после этого — «как гора с плеч». В кабинете
мне давали маленькие игрушечные сани — копию больших
саней, в которых запрягали лошадей, и я играл ими. Отец иногда
давал мне пять копеек, я шел в магазин и покупал несколько конфет.
Все складывалось хорошо: отец работал, мать устроилась работать в
этой же конторе машинисткой, у нас была квартира. Чего еще надо!
Но вдруг... началась война.


Война


Июнь 1941 года. Мне исполнилось 7 лет, и я не понимал, что происходит,
однако видел, что родители мои погрустнели, стали какието
напряженные, тревожные, молчаливые. Люди собирались в «кучки
» и беседовали о войне, о продуктах, о том, кого забрали на фронт
и т. д. По радио, — а радио представляло собой черного цвета бумажный
круг с каким-то механизмом в центре, — часто раздавался
известный всему миру голос Левитана: «Говорит Москва. Работают
все радиостанции Советского Союза»... и дальше передавал то, что
происходило на фронтах. События обсуждались шепотом и только
в кругу хорошо знакомых людей. Мальчишки тоже обсуждали войну,
говорили что-то о Гитлере, Геббельсе, о видениях, которые приходили
к нашим более старшим приятелям, мальчишкам 10–14 лет.
Людвиг Люсков, который перед самой войной приехал с матерью
из Мариуполя, рассказывал, как к нему пришло видение: будто


Геббельс, размером с травинку, разгуливал по нашей ограде (т. е.
территории треста «Южкузбасслес») и размахивал косой, и если кто
попадался под косу, то сразу умирал. Младшие с ужасом воспринимали
услышанное и, когда ходили по траве, то очень внимательно
вглядывались, чтобы не встретить «Геббельса с косой».

С началом войны была введена карточная система. Каждому человеку
выдавалась карточка, где было указано, сколько в день ему
положено хлеба, масла (жиров), крупы и т. д. Количество продуктов
было настолько мизерным, что люди голодали. Голод не обошел и
нашу семью. Перед отъездом из Новосибирска мои родители продали
многие вещи, надеясь приобрести их здесь, в Сталинске, и не
успели. Остались без одежды, без обуви, а теперь еще и без еды, ибо
все отправлялось на фронт, страна жила под лозунгом: «Все для
фронта, все для победы!»

1 сентября 1941 года отец отвел меня в школу № 10 в Старокузнецке.
Территория треста «Южкузбасслес» располагалась на левом
берегу реки Томи, около моста. Там пролегала трамвайная линия, по
которой ходил трамвай. Остановка называлась «Левый берег», и далее
трамвай сворачивал на мост, после была остановка «Осинники»,
а следующая — конечная «Старокузнецк». От этой остановки вниз
по лестнице и через два квартала поворот налево и... вот она, школа.
Это было одноэтажное деревянное здание, по-видимому, типовое
для школ тех лет. Класс свой я не помню, помню только, как выводил
буквы в тетради, старался, хоть и получалось не очень хорошо.
Мне нравились новые тетради, я их разглаживал осторожно, старательно
выводил буквы, но получалось коряво, грязно, с кляксами.
Вскоре тетради исчезли, и мы стали писать на газетах, вырезая листы
размером с тетрадь и сшивая их по нескольку страниц. Позднее
приходилось писать даже на бересте. Кору березы вырезали, разравнивали
и на белой стороне писали. Может быть, поэтому у меня
почерк ужасный?!

Однажды был какой-то праздник, и школьники устроили концерт.
Я слышал, как одна девчонка пела песню да так здорово, что,
придя домой, я в восторге рассказал родителям, что она пела, «как
на пластинке!» Родители смеялись и говорили, что на пластинках
патефонных тоже поют люди, а девчонка, видимо, действительно
хорошо поет. Как-то, возвращаясь из школы домой, я, находясь в


каком-то бурном настроении, изображая из себя хулигана, сорвал с
головы одноклассницы Сапожниковой шапку и запустил ее в огород
дома около школы. Сапожникова заплакала, я сконфузился.
Потом Сапожникова с родителями пришли к нам домой и пожаловались
отцу. Отец выслушал их, спокойно снял с меня штаны и выпорол
ремнем на глазах родителей и самой Сапожниковой. Когда
все успокоились, отец спокойно сказал мне: «Что же ты, паршивец,
делаешь? У девчонки последнюю шапку выбросил, им и так худо
живется, а тут еще...» Мне было очень стыдно, и я на всю жизнь запомнил
этот некрасивый поступок и отцовскую воспитательную
работу. Действительно, жилось очень туго. Отец с матерью уходили
утром на работу без верхней одежды. Не было пальто ни у отца,
ни у матери. У меня была фуфайка и валенки. Перед уходом на работу
мать меня кормила хлебом, а иногда кашей, которую варила
из крупы, полученной по карточкам. Масла не было, сахара тоже.
Дрова доставались с трудом, отец колол их у сарая, а я пытался
складывать в поленницу.

В школу я ходил самостоятельно. Шел на трамвайную остановку,
садился в вагон, а иногда цеплялся сзади вагона за «колбасу».
(Это тормозной шланг, идущий от одного вагона к другому, но на
заднем вагоне этот шланг свободно свисал в виде калача, и называли
его «колбасой». Вот на этой-то «колбасе» ребятишки очень
любили ездить.) После уроков возвращался тем же путем. Родители
приходили с работы поздно, и дети были предоставлены сами себе.
Чем занимались? Играли в войну, строили из снега крепости, катались
на самодельных лыжах, на санках катались с горы около моста
через Томь и т. д. Возвращался я домой весь в снегу, валенки были
покрыты коркой льда, рукавицы стучали по двери, как деревянные.
Но родители терпеливо меня раздевали, все развешивали на печку
сушить и изобретали способ меня покормить, чем бог послал.
Очень трудно переживали зиму 1941 года. Весной 1942 многие говорили,
что дадут землю для посадки картошки, но землю не дали,
а «карточной» еды не хватало. Однажды отец пришел домой поздно
вечером и проговорил: «Вот, по-честному достал ведро картошки!»
Это был праздник. Мать тут же сварила картошку, сделала котлеты
и пожарила их на остатках постного масла. Вкус этих котлет я помню
по сей день. Объеденье! В том же году на конном дворе поги



бала от какой-то болезни лошадь. Так служащие треста выпросили
эту лошадь, закололи и разделили мясо между собой. Я помню, как
счастливая мать жарила почки этой лошади, а потом мы все вместе
с наслаждением ужинали, не обращая внимания на специфический
запах этого продукта.

Летом 1942 года мать и я поехали в колхоз на уборку урожая.
Может быть, это был сентябрь, но стояла прекрасная погода. Я верхом
на лошади подъезжал к копне сена; к хомуту лошади привязывали
два конца веревки, и я, погоняя лошадь, привозил эту копну
к большому стогу, а мужики складывали сено в огромный стог,
называемый «зародом». Моя мать работала на комбайне, который
вязал снопы. Его так и называли — «сноповязалка». В шуме, в жаре,
в пыли мать отбрасывала снопы в сторону, где их принимали другие
женщины. У матери были синие губы, потное лицо, покрытое
пылью, она тяжело дышала, и мне ее было очень жалко, но она, как
и другие, честно несла свой крест. Позднее уже я узнал, что у матери
был порок сердца и базедова болезнь. После работы был общественный
ужин — толченая картошка с постным маслом. До сих пор
помню, как мне дали чашку с толченой картошкой, в центре порции
была ложечкой сделана ямка, и там — постное масло. Вкуснятина
неимоверная!

Во время работы в колхозе пришло сообщение, что несколько
человек из треста забирают на фронт. В их числе был и мой отец.
И вот мы с матерью едем на лошади домой. Я правлю, а мать все
время плачет. Да тут еще отвалилось колесо телеги. Мы никак не
можем поднять телегу, чтобы поставить колесо на место. Навстречу
ехала подвода, и мужчина помог нам надеть колесо, выстругал
чеку и забил ее в ось колеса. Так я узнал, что колесо телеги удерживается
с помощью чеки. Когда мы подъезжали к своему дому,
то увидели отца, который шел по тротуару. Одет он был празднично
— костюм, белая рубашка, ботинки. И на фронт его, оказывается,
не взяли. А случилось следующее. Отец и другие работники треста
«Южкузбасслес» получили повестки из военкомата, где было сказано:
«Явиться для поверочного сбора». Все они прилично оделись
и пришли в военкомат, откуда строем их повели на какой-то пункт,
где стали выдавать обмундирование, а затем — по машинам и на
вокзал, в вагоны поезда, отправлявшегося на фронт. Мужики воз



мущались, требовали, чтобы им дали возможность попрощаться с
семьями, но так ничего и не добились. Отец был очень расстроен,
уже взялся за поручень вагона, поставил ногу на вагонную лесенку,
как вдруг услышал: «Абрамов есть? С вещами на выход!» В сопровождении
военного отец вернулся в военкомат, где ему выдали
бронь до конца войны. И все это произошло потому, что именно в
это время из Москвы в трест приехала комиссия, проверяющая поставку
древесины для фронта и заготовку лыжной болванки, из которой
делались лыжи для фронта. Комиссия потребовала отчета, но
директор треста Георгий Иванович Блынский посетовал: «Вот был
один специалист по лыжной болванке, так его только что повесткой
забрали на фронт!» Председатель комиссии тут же снял трубку
и повелел вернуть Олега Николаевича Абрамова на рабочее место
и выдать ему бронь. Все мы были рады этому событию. Примерно
через месяц пришло известие, что пятерых работников треста, уехавших
на фронт, даже еще не успевших поучаствовать в военных
действиях, убило миной. Они, не имея военного опыта, держались
вместе; отошли от своего подразделения на берег речки и, собираясь
поужинать, развели костер, — мина угодила прямо в костер,
вокруг которого они сидели. Все погибли. Я хотя и был маленький,
но уже тогда понял, что, если бы мой отец уехал на фронт, то был бы
среди этих людей и тоже бы погиб.

Зимой 1942 года со мной приключилась беда. Напротив нашего
дома было построено длинное деревянное сооружение, где каждый
житель имел небольшое помещение (кладовка, сарай). Мы постоянно
лазили по крыше, спрыгивали оттуда в снег и прочее. Торец этого
строения заканчивался магазином, в котором отоваривали карточки.
Я подошел ближе к краю магазинной крыши и нечаянно задел
электрический провод. Очнувшись, увидел вокруг себя народ; голова
моя сильно болела, во рту ощущался сломанный зуб. Позднее
родители выяснили, что я упал с крыши магазина и головой ударился
об утоптанную дорожку. Я пришел домой. Родители появились
очень быстро. Отец посадил меня в санки и повез в Сталинск в поликлинику.
Врач сказал, что мне нужно лежать, не пить много воды
и, как только я буду засыпать, меня нужно будить, не давать мне
спать. Видимо, тогда был такой способ лечения сотрясения мозга.
Только я стал оправляться от сотрясения, как заболел воспалени



ем легких, которое еще не излечили и я следом заболел дифтерией,
затем ветряной оспой, а затем вновь субтоксической дифтерией,
которая протекала очень тяжело. Я лежал в больнице, вокруг меня
лежали дети, у которых в горло были вставлены трубки, их вставляли
тем, кто задыхался. Мне трубку не ставили: не было отека в
дыхательных путях. Каждый день приходили родители, смотрели
на меня через окно, так как в больницу не пускали; я им улыбался,
а мать почему-то плакала. Уже после выздоровления мать рассказала,
что им сказали однажды, что, если я доживу до утра, то буду
жить, но возможно, что и не доживу. И действительно, помню, как
я бредил: лежу на кровати, мать сидит рядом и вдруг стул с матерью
уезжает от меня далеко, я кричу: «Мам, куда ты, мам!» (я никогда не
называл мать мамой, а отца папой, они были «мам» и «пап»), затем
стул с матерью переворачивался, куда-то улетал, потолок оказывался
внизу, какие-то красные полосы... Это был бред. Помню, когда
выписали меня из больницы и отец привез меня домой, я с трудом
узнавал наши стулья, стол, кровати, кухню и т. д. Позднее все восстановилось,
и я полностью пришел в себя. Но школу пришлось
начинать сначала. Вновь в первый класс я пошел в школу № 3, что
недалеко от конечной остановки в Старокузнецке. А второй класс
учился в школе, которая находилась рядом с нашим домом, через
дорогу. Помню, как на 8 марта я принес напечатанную на машинке
бумагу с надписью «Мой подарок маме», там стояли оценки по различным
дисциплинам — все пятерки и только по арифметике четверка.
Так и остались арифметика и математика для меня непостижимыми
предметами. До сих пор не могу понять задачи, в которых
сказано, что «Из пункта А в пункт В вышли навстречу друг другу
два поезда...» или «В бассейн проведены две трубы...» Ну, не идет у
меня математика!

Жили мы по-прежнему плохо. Продукты, что получали по карточкам,
быстро исчезали; иногда мать приносила что-нибудь с базара,
летом я ловил рыбу на Томи и мать ее жарила, в тресте отцу
иногда перепадали кое-какие продукты... Но весной 1943 года наконец-
то дали землю под картошку! Целину. Отец с матерью копали
эту землю лопатами, садили картошку, вернее обрезки от картошки,
которые добывались с огромным трудом. Еще разрешили посадить
огород напротив окон нашего дома. Садили огурцы, помидоры,


А это я, Юрий Абрамов,

Наша семья в 1942 году в г. Сталинске

 в 1942 году

морковь, свеклу. В каком-то году садили капусту на берегу малой
Кондомы на илистом склоне, уходящем прямо в реку. Если у матери
в 1941-42 годах были голодные обмороки, то в 43-м уже зажили мы
почти хорошо. Была картошка, овощи, а где-то к 1944 году у нас появилась
корова Зорька, и было молоко!

Для посадки картошки нам давали землю в разных местах.
Помню, один год копали землю около крепости, что возвышалась
над Старокузнецком, в другой — на горе Соколухе или, как ребятишки
ее называли, Цикалухе. Там отец посадил просо, и осенью
(наверно, 1944 года) у нас была пшенная каша. Зорька отелилась,
и дома отец отгородил угол для теленочка. Я из школы торопился
домой и занимался теленком — учил его ходить, так как ноги у
него разъезжались в разные стороны. Зимой ели мясо этого теленка.
В общем, жизнь налаживалась. Да и вести с фронта были
хорошие, что ни день, то «наши войска освободили город...»
Близился день победы.


В свои 7–10 лет мы мало что понимали в происходящем. Война
была где-то далеко, но ощущалась в тыловой жизни очень здорово.
Конечно, взрослые все это понимали, им было очень трудно, а
мы, мальчишки, занимались своими делами. Компанией ходили на
рыбалку, посещали свалку, где находили пистолеты, стволы и приклады
от винтовок. Двое мальчишек однажды на военной свалке
нашли мину и начали ее разбирать. Раздался взрыв, и оба парня погибли.
С тех пор поставили охрану, и на военную свалку уже никого
не пускали. Но я успел найти ствол немецкой винтовки и смастерил
к нему самодельный приклад. Около своего сарая, который теперь
стал жилищем Зорьки, я мастерил пропеллеры, которые крутились
от ветра, и приходил в восторг. У каждого мальчишки в то время
были рогатки (резиновые пращи) и «пугачи». Пугач представлял
собой кусок дерева, который удобно было держать в руке, в него
вбивалась пустая пуля, а изогнутый гвоздь на резинке вставлялся
в пулю. Накрошишь в пулю спичечных головок, оттянешь гвоздь,
взведешь, а затем нажмешь на гвоздь и резинку — и раздается звук
выстрела. Иногда мы устраивали залпы. Однажды, что-то строгая
около сарая, я зашел внутрь сарая (стайки), а следом за мной — наш
кот Васька. В сарае я увидел огромную крысу. Мне она показалась
размером больше Васьки. Крыса вдруг набросилась на кота, и они
начали драться. Они рычали, прыгали в высоту до уровня моей головы;
я старался помочь Ваське и никак не мог найти нужную палку.
Но Васька справился без меня. Он победоносно стоял над крысиным
трупом, никого не подпуская. Я рассказал об этом поединке
родителям, и они, как мне показалось, пришли в ужас, но Васька
был обласкан и накормлен Зорькиным молоком.

И вот, наконец, День победы. Я этот день хорошо помню. 9 мая
1945 года. Погода была прекрасная. Небо чистое, голубое. Громко
играла музыка. Толпы народа. Одни радуются, другие плачут. На
звук гармошки собирался народ. Отец был на работе — возможно,
дежурил. Мать держала меня за руку и водила меня от одной
кучки людей к другой, с кем-то разговаривала. Тут объявили, что
желающие могут поехать на встречу героя, и началась посадка на
автомашину ЗИС-5. Я сидел в кузове машины рядом с матерью и
смотрел по сторонам: всюду люди, звуки гармошки, веселье, плач,
слезы. Приехали на вокзал. Я видел, как в ЭМКу садился человек в


военной форме, без ноги, на костылях. На груди гимнастерки было
много орденов и медалей. ЭМКа тронулась, наша машина поехала
за ней. Человека в форме из ЭМКи повели в столовую, туда же ушли
мои отец и мать, а мы заглядывали в окна. Мать Людвига Люскова
(мы его называли Людык), работавшая завстоловой, периодически
выносила и раздавала нам всякие вкусные блюда. Несколько раз выносила
что-то вкусное и моя мать. В столовой собралось избранное
общество, посторонних туда не пускали, но нам, ребятишкам, неофициально
кое-что перепало с того стола. Таким мне запомнился
день 9 мая 1945 года.

Кое-что из тех лет я помню еще. Например, эпизод с перочинным
ножичком. Откуда-то у меня появился плоский металлический
перочинный складной ножичек. С его помощью я вырезал рукоятки
для самодельного пистолета (поджига), рукоятки для пугача и
даже приклад к стволу немецкой винтовки. Этот ножик я носил с
собой повсюду. И вдруг он исчез. Я обыскал все, но ножа не нашел
и очень расстроенный лег спать. И вот вижу сон: будто иду по тропинке
вдоль здания конторы, вдруг в траве на солнце что-то блеснуло,
я наклонился и увидел... свой нож! Утром, проснувшись и не
выпуская из памяти приснившееся, я помчался на ту тропинку и
в траве, точно как во сне, что-то блеснуло, я наклонился и поднял
свой потерянный нож! Восторгу не было предела. Когда я рассказывал
об этом событии, многие взрослые давали этому научное
объяснение и говорили, что такое бывает. В дальнейшем я терял
безвозвратно многие вещи, но больше они мне во сне не являлись,
и найти их не удавалось.

Как-то с ребятишками мы пошли на рыбалку на Томь, ближе
к тому месту, где в нее впадает Кондома. Развернув свой перемет
(это рыболовная снасть, состоящая из длинной лески с несколькими
крючками), нанизав на крючки червей, я раскрутил грузило и
забросил его далеко от берега. Но последний крючок неожиданно
проткнул мой палец насквозь так, что жало (зазубринка на крючке,
не позволяющая соскользнуть рыбе с крючка) вышло наружу. Я
попытался извлечь крючок, но это мне не удалось, и я, свернув перемет,
пошел домой, постоянно дергая за крючок. Боли я не ощущал,
соображал, как приду, чем-нибудь отломлю конец с жалом и выну
крючок. Но уже на подходе к дому мне удалось-таки выдернуть


крючок из пальца. Текла кровь, я помыл палец в ведре с водой, завязал
палец тряпочкой и никому не рассказал об этом. Палец вскоре
зажил, но происшествие осталось в памяти.

Мне очень нравились такие музыкальные инструменты, как баян,
гармонь, аккордеон, и, когда кто-нибудь играл на баяне, я подходил
близко и наблюдал за пальцами играющего. Очень хотелось играть
так же. И вот однажды мы с Гесей Шилегиным и еще с кем-то, не
помню, приехали на трамвае во Дворец пионеров, чтобы записаться
в кружок игры на баяне. Но нам сказали, что если имеется баян, то
запишут, если нет — не запишут. Баяна ни у кого из нас не было, и
поэтому мы не стали музыкантами. А жаль, так как говорили, что у
меня «абсолютный слух».

Многое можно было еще описать из времени военного детства,
но всего не упомнишь и не опишешь. Это были очень трудные времена.
Они были в большей степени трудными для взрослых, а для
нас, мальчишек того времени, они казались обычными — мы играли
в футбол, в «попа-гонялу», в бабки, чику, ходили на рыбалку и т. д.
Однажды я построил буер на трех лыжах, установил мачту и натянул
парус из старого изодранного мешка. С кем-то из пацанов мы
по очереди катались на нем по застывшему льду. Был сильный ветер,
я лежал на животе на корпусе буера, который быстро скользил
по льду; затем меня занесло на снег, буер качнуло, я свалился на бок,
а буер умчался дальше без меня, перевалил через железнодорожную
насыпь, перескочил через рельсы и скрылся за насыпью. Мы нашли
его на чьем-то огороде наскочившим на плетень. Тащить его против
ветра мы не могли, и дальнейшую судьбу моего буера я не помню.

Летом ежедневно мы с пацанами ходили на берег Томи купаться.
Я еще не умел плавать, когда кто-то из старших мальчишек предложил
пойти на Кондому. На обмелевшей реке мы обнаружили лесной
затор. Это бревна, застрявшие на мели. Их было довольно много, и коегде
они налезали друг на друга, возвышаясь горками. Кто-то нашел металлические
скобы, и мы решили сколотить плот с помощью этих скоб
и поплыть в Томь, а около моста причалить к берегу и... домой. Так и
сделали. Сколотили вряд три или четыре бревна, сели на плот и поплыли.
Плыть было очень весело, мы хохотали, галдели, кричали, скакали.
Нас течением вынесло почти на самую середину Томи, и мы никак не
могли подгрести ближе к берегу (весла-то — две тонкие дощечки). А


вот уже и мост. До берега далеко. Старшие решили добираться до берега
вплавь, я разревелся, потому что не умел плавать. Тогда кто-то из
старших грубо столкнул меня в воду и, поддерживая меня, поплыл рядом.
И все благополучно добрались до берега. Уже на берегу кто-то из
парней добродушно заметил: «А чего ты орал, что не умеешь плавать?
Доплыл же!» И я был горд собой, потому что теперь уже умел плавать.

Как-то отец, придя с работы, раскрыл свой портсигар со словами:
«Ну что, Юрашка, давай закурим?!» Я скосил на него глаза, заподозрив,
что он знает, как мы с пацанами иногда «потягивали бычки»,
прячась от взрослых. А он, оказывается, хорошо знал об этом и решил
меня отучить от курева. Он сунул мне в рот папиросу, поджег и
сказал: «Ну, курить, так курить! Вдыхай дым глубже, да побольше». Я
поперхнулся, закашлялся и выбросил папиросу. Но отец тут же сунул
мне в рот другую, поджег и сказал: «Да разве так курят? Вдыхай еще
глубже...» Мне стало нехорошо. Голова закружилась, затошнило, и я,
рассердившись, крикнул: «А чего ты меня заставляешь? Не буду я курить!
» На что отец спокойно сказал: «Не будешь. Вот и молодец!» С
тех пор я не выкурил ни одной папироски. И нисколько не жалею об
этом. Да, отец мой был большим психологом. Он понимал, где нужно
воздействовать хитро, деликатно, а где — жестко. Вот один пример. Я
вернулся из школы, приехав на «колбасе» трамвая, и обнаружил, что
сумки с учебниками и тетрадями у меня нет. Где их оставил или потерял
по дороге — я не помнил, ибо главным для меня была поездка на
трамвайной «колбасе». Отец строго спросил: «А где сумка?», на что я
ничего не мог ответить. Пришлось снять штаны и получить взбучку
ремнем так, что «две недели не сможешь сидеть на заднем месте». Но
отец быстро отходил и составлял со мной спокойный разговор о том,
что нельзя забывать свои вещи, они стоят денег, книги для учебы достать
трудно и т. д. Это была школа жизни.

Когда у нас появилась корова Зорька, то, естественно, ее нужно
было чем-то кормить, а это в то время было проблемой. Но как-то
выходили из положения. Мать давала Зорьке кусок хлеба с солью и
начинала доить ее. Я однажды с согласия матери начал доить Зорьку,
корова махала хвостом (видимо, от мух отмахивалась), переступала
ногами и вдруг копытом наступила прямо в ведро с молоком. Я
разревелся, а мать вымыла ведро и начала доить снова, успокаивая
меня. Летом, наверное 1944 года, нам выделили участок земли для


покоса. Мать, отец и я на лошади, впряженной в телегу, поехали на
покос. Отец соорудил шалаш. Около шалаша стояла телега, к ней привязана
лошадь. Невдалеке отец косил сено, мать работала граблями, а
я ходил по лесу, любуясь его красотой. Вечером на костре мать варила
еду, и, поужинав, мы ложились спать в шалаше. Какое счастье, когда
справа от меня лежал отец, слева — мать, через отверстие в шалаше
видны звезды, рядом фырчит лошадь. И я блаженно засыпал...

А как-то зимой отцу дали две подводы, то есть двух лошадей, запряженных
в сани, и мы с ним поехали в село Абагур за сеном. Там
на сани погрузили тюки сена и поехали назад, домой. Ехали поздно
вечером, по темноте; сверкали звезды, я сидел в санях рядом с отцом
и наслаждался поездкой и вдруг... проснулся на кровати уже утром.
Такое бывало не раз — когда я засыпал в пути, отец меня уносил в
дом, укладывал на кровать, и наутро я просыпался в своей постели.

И еще о военных временах. Приближался день победы. По радио
то и дело сообщали о победах наших войск над фашистами, о
взятии городов и пленных немцев. И вот эти пленные немцы появились
в нашем городе. Их вели под конвоем в колоннах по четыре
человека. Мы, ребятишки, подходили к ограде ближе к дороге и
смотрели во все глаза на немцев. Конвоиры особенно не препятствовали
контакту их с местным населением. Многие сердобольные
бабушки передавали им вареную картошку, соль, огурцы, получая
взамен ножик, ремень брючный, ботинки, пилотки и др. Немцы
были совсем не страшные. Обыкновенные люди, какие-то несчастные,
худые, в изодранной одежде, шли медленно усталой походкой
и на ломаном русском просили чего-нибудь из еды. Однажды такая
колонна проходила рядом с нашим домом. Я выпросил у матери несколько
вареных картофелин, сложил их в газетный кулек и пошел
к дороге, по которой вели немцев. Одному немцу удалось подойти
ко мне. Он протянул мне пачку лезвий для бритвы, а я отдал ему
картошку, которую он тут же начал жадно есть. Все они были голодными,
несчастными, и на них жалко было смотреть. Глядя на них, я
никак не мог связать войну с этими людьми. Мне казалось, что там,
далеко на войне, о которой все говорили, воюют какие-то другие немцы
— страшные, жестокие, хорошо одетые и не голодные.

Вот так закончился военный период моей жизни.


После войны



Послевоенный период начался с того, что отцу предложили работу
в Новосибирске — должность главного инженера лесоперевалочного
комбината. Этот район в Новосибирске до настоящего
времени называют «перевалкой». Так его называли и тогда, после
войны. Связанные со сборами подробности я не помню, но хорошо
помню, как мы приехали на поезде на главный вокзал Новосибирска,
где нас встречал кучер Гришка Сидоров в рессорном экипаже на резиновых
колесах, куда был впряжен конь по имени Ежик. Гришка
с Ежиком был прикреплен к отцу как персональный транспорт.
Погрузившись, мы поехали по улицам Новосибирска, которые я
уже не помнил, и, наконец, стали спускаться по Чернышевскому
спуску к понтонному мосту. У меня захватило дух, когда я увидел
широкую Обь, понтонный мост, огромный колесный пароход и громадные
деревянные баржи. Когда съехали с моста, отец попросил
Гришку остановиться, взял меня за руку и повел к берегу, где стоял


на причале красивый небольшой катер. Почему-то команда катера
радостно приветствовала отца, они о чем-то начали разговор, а я
полазил по катеру, порулил штурвалом, заглянул в моторный отсек.
Да, катер мне понравился. Вот бы на таком поплавать! Позднее мне
довольно много приходилось плавать на самых разнообразных катерах
на месте рулевого, моториста и матроса. Гришка доставил нас
к двухэтажному деревянному дому по адресу: ул. Моторная, 9. На
втором этаже располагалась наша квартира — две комнаты, кухня
и коридор. Был туалет, но воды не было. Воду привозил водовоз,
и мать, иногда я, носили воду ведрами на второй этаж и выливали
ее в специальные баки. Воды хватало на 3–4 дня, после чего вновь
приезжал водовоз, и мы снова запасались водой.

Рядом с нашим домом была школа № 72, в которой я учился до
7 класса. За школой, ближе к понтонному мосту, располагался клуб.
Между школой и клубом была спортивная площадка, где в основном
играли в волейбол. А еще ближе к мосту находился магазин, а за ним —
цеха и склады. Все это располагалось по одну сторону улицы Моторной,
а с другой шел ряд частных маленьких домишек, прикрытых с улицы
заборами и палисадниками. Тылы цехов уходили прямо к реке. А выше
по реке высились стрелы Молгачева (это краны для погрузки леса на
вагоны), бревнотаски и плоты, или, как их называли, боны. Там скапливался
лес в больших количествах, его днем и ночью грузили на вагоны
и увозили. Поэтому и назвали это предприятие «лесоперевалкой»,
то есть лес из реки грузили на вагоны и увозили в разные города страны.
По реке шныряли пароходы, их названия я помню до сих пор. Это
колесные буксирные пароходы «Щорс», «Кузьма Минин», пассажирский
«Пожарский» и другие. Катера «Первый», «Тройка», «Майбах» и
другие. Понтонный мост с 8 до 10 часов вечера и утром разводили, то
есть из середины моста отцепляли несколько понтонов (лодок) и отводили
в сторону, образуя проход. Через этот проход проходили все скопившиеся
пароходы, катера, иногда плоты леса. В те годы этот мост был
единственным средством сообщения правого берега с левым. Правда,
по железнодорожному мосту шли поезда, возили грузы, люди могли
переехать на электричке, но машины и лошади могли проехать только
по понтонному мосту.

Как я уже говорил, это были послевоенные годы. Страна бросила
все силы на восстановление разрушенного народного хозяйства,


моему отцу была предложена должность главного инженера лесоперевалочного
комбината. Жизнь у нас складывалась совсем иная,
нежели в войну. Отец получал приличную по тем временам зарплату,
у него был выездной экипаж (Гришка на Ежике), и мать иногда
на этом экипаже позволяла себе поехать на базар за продуктами.
В нашем перевалочном магазине мы отоваривались по льготной
системе. Так, например, иногда выдавали мясо, масло, колбасу, чего
не было в других магазинах города, да и это отпускалось не всем, а
только руководству. Однажды Гришка привез половину мешка яблок,
что было в новинку, так как яблок в войну я не видел. Раз в
неделю мать давала мне 50 рублей, я шел на барахолку (это теперешняя
площадь около ТЭЦ-2 на левом берегу) и покупал белый хлеб.
Булка белого хлеба была праздником! Он был мягким, вкусным, не
чета черному, твердому и сухому хлебу. Наконец у нас вновь появилась
корова, и опять же Зорька. Жила она в стайке за домом, имела
два помещения — одно закрытое, другое открытое, как балкон,
здесь она отдыхала. Ходила Зорька в стаде на пастбище с пастухом,
которому мы платили молоком или деньгами. Вечером частенько
мать посылала меня за коровой, давала кусок хлеба с солью. Зорька,
завидев меня, бежала из стада ко мне, съедала хлеб с солью и скорее
шла домой, где ее поджидало ведро с пойлом, похоже, для нее
очень вкусным. Затем мать доила Зорьку, после чего она, отдохнув
на «балконе», шла спать в комнату.

Я посещал 4 класс школы № 72. Хорошо помню учительницу
Алису Исаевну. Для нас, мальчишек, она казалась пожилой женщиной,
у нее были черные волосы, собранные в высокую прическу,
живое лицо с полными губами. Она четко выговаривала слова и заставляла
нас так же четко произносить их. Так, однажды она диктовала
нам диктант: «Собачка Пэри...» При этом губы ее свертывались
в трубочку, что нас очень смешило, и она некоторых удаляла с урока
за беспричинный, с ее точки зрения, хохот. Директором школы
был Илья Иванович Глебов. Он преподавал физику и математику.
Говорили, что он был контужен на войне и за это ему прощали некоторые
выходки. Например, как-то рассердившись на ученика, он
крикнул уборщице: «Маша, принеси-ка мне топор, я буду их воспитывать
в духе марксизма-ленинизма!» Та робко подала ему топор,
он строго покосился на стоящего у доски ученика, занес топор и...


забил торчавший в стене гвоздь. Другой раз он вызвал ученика к
доске, дал ему задание, тот не мог понять задачу и начал что-то не то
писать. Илья Иванович возмутился: «Что-то ты с ног на голову все
поставил? А ну, становись на голову! Ну, ну...» Ученик наклонился,
поднес голову к полу, а Илья Иванович взял его за ноги и поднял
так, что ученик оказался вверх ногами. «Ну, что, хорошо стоять на
голове? Наверное, нехорошо с ног на голову все ставить!» И отпустил
ученика, а тот заплакал.

Илья Иванович ввел правило: при встрече на улице с учителем
ученик обязательно должен снять шапку и поклониться. Поскольку
его побаивались, то ученики метров за пятьдесят снимали шапки и
начинали часто кланяться. Некоторые учительницы в таких случаях
говорили ученикам: «Да перестань ты, прекрати!» Видимо, они понимали,
что это результат контузии, но прямо об этом не говорили.
Однажды я шел с отцом по тротуару, мы уже подходили к нашему
дому, как вдруг навстречу — сам директор школы. Я стал развязывать
шапку на подбородке, снял ее и сделал легкий поклон, ожидая
замечаний директора, что, мол, надо кланяться ниже, но директор
очень добродушно встретил отца, совсем не замечая меня, они пожали
друг другу руки, о чем-то поговорили, и мы разошлись. Отец,
как и многие из жителей перевалки, знал о распоряжении директора
кланяться при встрече с учителями. Проводив директора взглядом,
он промолвил: «Ну, что сделаешь?! Больной человек. Война».

Хорошо помню преподавателя физкультуры Дмитрия Ивановича
Королева. Он организовал секцию акробатики при клубе. Как-то
был концерт с участием группы акробатов, который в корне изменил
мою жизнь. Я был с отцом на этом концерте и видел, как наш
учитель физкультуры, разбегаясь, высоко подпрыгивал, переворачивался
в воздухе и вставал на ноги, то есть делал сальто вперед.
Затем группа строила пирамиду, и на самом верху на руках стоял
Дмитрий Иванович. Мне это очень понравилось, захотелось так же
стоять на руках и делать сальто, на что отец мне сказал, что это результат
длительных тренировок и добиться этого можно только путем
упорного труда. Отец мой был большим спортсменом и цирковым
артистом в свое время, о чем писал в своих мемуарах, и кое-что
мне в этом подсказывал. Например, он рассказал мне, что стойку
на руках нужно разучивать, начиная с отжимания на руках лежа, а


 А уж стойку и сальто нужно
обязательно продемонстрировать.
Даже в лесу. Лето 1952 года


потом переходить в вертикальное
положение на руках, тренируясь
у стенки. Помаленьку
я дошел до того, что мог стоять
на руках около стены, удерживая
равновесие, касаясь стены
пяткой. Конечно, стены в нашей
квартире были запачканы
на уровне моих пяток. Мать
ворчала, а отец говорил, что я
молодец, только пятки надо бы
иногда мыть перед тренировкой.
И вот наступил момент,
когда я без поддержки стен мог
стоять на руках. Я стоял на руках
где было возможно — на
уличной скамейке, на заборе;
демонстрировал свое искусство
пацанам на спортплощадке,
где на меня глазели играющие
в волейбол. Я был горд со


бой, ибо кроме меня такого никто не мог сделать. Когда Дмитрий
Иванович организовал секцию акробатики в школе, я был первым в
этой секции. В этой секции занимался парень по имени Лешка. Он
умел «отбивать чечетку» (степ), и я научился у него кое-чему, что
позднее позволило мне выступать на сцене с «ритмическим» танцем
и «цыганочкой».

Часто на выходные к нам приезжали тетки Нина и Кира.
Приезжали они вместе с Темкой, который нередко оставался у нас
ночевать, бывало и на несколько дней. С Темкой мы занимались всякой
всячиной: ходили на рыбалку, на бону, встречали Зорьку, мыли
ее в озере и т. д. Темка был не знаком с коровами и держался около
Зорьки напряженно. Однажды мать попросила Темку дать корове
кусочек хлебца с солью перед дойкой, так Темка осторожно подошел
к Зорьке, посмотрел на нее и спросил: «Тетя Аля, а она не кусается?»
Я разразился хохотом, так как никогда не слышал, чтобы коровы
кусались. Как-то летом мы все вместе поехали на покос. Нам пред



За рулем Юрий Абрамов, пассажир — Артемий Савич. Первый снимок сделан
в Новосибирске в 1938 г. на Красном проспекте, 81. Второй — в Томске в
1958 г., т. е. 20 лет спустя

ложили покататься верхом на лошадях. Если мне раньше приходилось
немного ездить на лошади, то для Темки это было впервой. Его
усадили на коня, объяснили, как себя вести и управлять лошадью,
и мы поехали. Вдруг Темкина лошадь решила пробежаться рысью.
Темка вцепился в гриву, с трудом некоторое время удерживался в
правильном положении, но все же упал и с ревом вернулся к лагерю.
Лошадь ловили всем семейством. А наутро Темка конфузливо
сообщил отцу: «Дядя Олег, а у меня попа болит». Это он набил ссадину
о хребет лошади в области крестца. С новичками такое бывает
часто. И со мной было. Отец ответил: «Ничего, Темушка, пройдет,
научишься ездить — и пройдет».

Помню, сели мы с Темкой играть в шашки. Он все время выигрывал
у меня, а я никак не мог взять реванш. Разозлился до того,
что собрал шашки в кулак и запустил их в Темкину физиономию.
Мы поссорились, но вскоре помирились, однако в шашки больше
не играли.


По праздникам у нас иногда собирались гости. Как-то весной в
воскресенье приехали мои тетки, пришли сослуживцы отца. Хорошо
помню начальника конного двора по фамилии Шилов. Он был подвижен,
строен, с черными вьющимися волосами, одет в зеленую военную
гимнастерку и галифе. Подвыпив, он начал рассказывать эпизоды
из войны (служил он на Дальнем Востоке, воевал с японцами)
и как он в бою добыл парадную японскую саблю. Закончил рассказ
словами: «Олег Николаевич, я тебя очень уважаю и сейчас подарю
эту саблю тебе!» Быстро вышел и минут через пятнадцать вернулся,
встал по стойке «смирно» и торжественно вручил отцу эту самую
саблю, которая и хранится у меня до сих пор. Сабля действительно
красивая, слегка изогнутая, вся блестит, красивая рукоятка из меди
и такие же металлические ножны. Правда, в детстве мы с Темкой ее
попортили немного, сражаясь один с саблей, а другой с ножнами.
Зазубрины остались на ножнах и частично на сабле. Я храню ее как
память об отце и тех временах.

На лесоперевалочном комбинате работали немцы: на выгрузке
леса из воды, укладке штабелей, погрузке на вагоны и т. д. Жили они
в построенном ими же большом деревянном доме, где были устроены
двухъярусные нары и большая печка. Печка служила для отопления
и приготовления пищи. Командовал ими лейтенант Виктор
(ударение на последний слог). Это был симпатичный молодой человек,
очень разговорчивый. Утром в воскресенье он приходил к нам
домой за разнарядкой, то есть за планом работы на воскресенье, так
как выходных дней у них не было. Иногда мать и отец усаживали
Виктора завтракать, тот деликатно отказывался, ссылаясь на возможные
последствия, но отец обычно его уговаривал — дескать, не
бойся, все будет нормально. Помню, однажды мать поставила им на
стол графинчик с водкой, они выпили, разговорились. Отец спрашивает
у Виктора: «Слушай, а чего это ты пошел на нас воевать?»
Тот на ломаном русском языке объяснил: «Никто из немцев не хотел
воевать, но каждый получал повестка и должен был идти. Если
не явился в срок, то получай расстрел! Куда было деваться?» Отец
задумался и произнес: «Ну, и у нас так же». Как-то мы с отцом и
Виктором пошли в баню. Отец завел Виктора в парную и давай его
парить. Тот кряхтел, орал, и, когда они одевались, сказал: «Я не понимай
русских. Для вас это удовольствий, а я бы ввел это как нака



зание». Это он про парную. В бане я заметил, что у Виктора на обеих
ногах пальцы сросшиеся (мизинец и безымянный). Я тогда подумал,
что это у всех немцев так.

Однажды мы с отцом пришли к пленным в их помещение, где
они жили. Я поздоровался и сказал по-немецки: «Хир нихт гут», то
есть «здесь не хорошо». Немцы, услыхав родную речь, тут же кинулись
ко мне, усадили за стол, стали чем-то угощать. А один немец
принес самодельную мандолину и что-то мне сыграл. Каждый хотел
сделать что-то приятное. И мне вновь показалось, что там, на войне,
воевали какие-то другие немцы. Эти были уж очень добрые и приятные
люди. Как-то в клубе немцы устроили концерт. Мы с отцом и
матерью сидели в первом ряду. Концерт мне запомнился двумя номерами.
Первый. Большая пустая рамка, изображающая разбитое
зеркало. Хозяин дома и его слуга. Слуга провинился тем, что сломал
зеркало, но хозяин об этом еще не знает. Слуга взял маленькое
зеркальце и, смотрясь в него, быстро превратил свое лицо в копию
лица хозяина. И началось следующее: хозяин подошел к «зеркалу»,
то же самое сделал слуга, хозяин приблизил лицо к зеркалу и слуга
тоже, хозяин причесался, и слуга причесался. То есть, слуга точно
повторял все движения хозяина, и создавалось впечатление, что
хозяин смотрится в зеркало и точно там отражается. Второй номер
— это степ в деревянных ботинках. Артист точно выбивал такт
музыки и ни разу не ошибся. Это был прощальный концерт. Вскоре
все немцы уехали на родину.

Помню ребятишек того времени, с которыми мы проводили
время, делали поджиги, купались на озере или в Оби, катались на
коньках, на лыжах и т. д. В нашем доме на первом этаже проживали
Козловские. Мать и трое детей — Иван и Анатолий, а как звали
девчонку — не помню, она была совсем маленькая. Иван стал офицером
и дослужился до звания майора, ушел в отставку, а Анатолий
работает в каком-то комитете по спорту. С ним мы пару раз встречались,
а та маленькая девчонка, их сестра, лет десять назад явилась
ко мне на работу и представилась: «Я — Ира Козловская». В
частных домах проживали Порфилов Владимир, Мурзин Геннадий,
Миронов, Красиков, Аргал Эдгар, Неустроева Валентина, Грачева
Галина. Аргал, Неустроева и Грачева учились со мной в одном классе.
Как-то однажды в самом начале урока (а мы сидели на первой парте


с Эдгаром Аргалом) на нас напал истерический хохот. Мы выкладывали
книги и тетради на парту, переглядывались, смеялись. Вдруг
Эдгар ткнул пальцем в книгу, где было написано: «Физика» и автор:
«Перышкин». Эдгар произнес: «Пэрэшкин», и мы так расхохотались,
что нас выставили из класса. С семьей Аргалов я был знаком довольно
близко. Кроме Эдгара был еще старший брат Марк и сестра Розита.
Розита работала в клубе и как-то принесла пневматический пистолет
и набор пуль к нему. Так мы с Эдгаром у них дома расстреляли фанерную
спинку стула, превратив ее в решето. Я думаю, что ему потом
здорово попало. По-прежнему, как и в войну, мы делали поджиги, рогатки
и с помощью карбида взрывали бутылки, стреляли бутылками
из трубы. Делалось это так: в бутылку наливается вода, туда же помещаются
куски карбида, и быстро затыкается пробка, но плотно и
с таким расчетом, чтобы пробка могла выскочить при большом давлении.
Бутылку бросали в трубу диаметром чуть больше бутылки и
ждали. Давление в бутылке нарастало, пробкой она упиралась в дно
трубы. И вот бутылка вылетает из трубы, как артиллерийский снаряд.
Все в восторге! И еще один метод стрельбы карбидом: берется
консервная банка без крышки, по ее диаметру выкапывается ямка в
земле, наливается вода и бросается карбид. Ямка закрывается банкой
вверх дном, в котором имеется заранее проделанное отверстие.
Несколько секунд спустя к отверстию в дне банки подносится огонь
на длинной лучине, и происходит взрыв, банка летит вверх на высоту
до 20 и более метров. Ну, естественно, мы в восторге! Как-то раз закопали
бутылку с карбидом в землю (мы делали так раньше и получали
взрыв). Стали ждать, когда раздастся взрыв. Но взрыва все не было и
не было. Тогда Порфил (Порфилов) раскопал бутылку, взял ее в руки,
и... раздался взрыв. Мы испугались, но, к счастью, ему ничего не повредило.
Когда было использовано все с применением карбида, опыты
прекратились. Учась в 5–6 классах, я занялся электричеством, паром,
радиотехникой и др. Как-то Темка принес мне книгу «Самодельные
электрические и паровые двигатели». Прочитав книгу, я увлекся этим
делом настолько, что, прибегая из школы, тут же принимался за дело.
Сначала сделал паровую турбину. Делал ее так. Брал две консервные
банки, ножницами обрезал одну кромку с крышкой, дно оставлял.
Затем внедрял одну банку в другую. Края наружной банки пропаивал
паяльником, и получался котел. В дне (или в крышке) проделывал


тонкое отверстие для выхода пара, а рядом делал отверстие побольше
и припаивал маленькую гайку, куда и заливал воду. Отверстие
завинчивал болтиком в гайку. Перед отверстием припаивал две стойки,
на которых укреплялась подвижно крыльчатка, спаянная из полосок
жести. Когда пар выходил из маленького отверстия, крыльчатка
вращалась. Отец как-то посмотрел на мое изделие и сказал: «Надо,
Юрашка, сделать предохранительный клапан, а то эта штука может
взорваться». Я сделал. И на плитке постоянно вертелось мое изделие
до тех пор, пока не выкипала вся вода.

В следующий период я начал делать электромотор. Вырезал полоски
жести из консервных банок, делал из них ротор и статор так,
как было написано в книге. Наматывал катушки из тонкой медной
проволоки, припаивал концы к коллектору и подключал к батарейке
или к электроплитке. Долго у меня ничего не получалось; бывало,
сидел допоздна, и вот однажды мотор закрутился. Я с восторгом кинулся
к родителям, держа изобретение в руках. Они спросонья ничего
не могли понять, а когда поняли, в чем дело, сказали, что я молодец,
но времени уже 12 ночи, и пора бы ложиться спать. Позднее в
нашей квартире вращалось уже несколько таких моторов, и это мне
доставляло огромное удовольствие, чего не могу сказать о родителях,
хотя они и не возражали.

Потом меня потянуло на крупные поделки. Я построил «мельницу
». Нам привезли на дрова бракованные отходы (жерди, доски и др.).
Выбрав три жердины длиной около трех метров, я собрал треногу,
скрепив широкое основание досками. Затем, найдя еще две жердины,
соединил их крестом, застрогал скосы и прибил к ним тонкие доски.
Где-то нашел толстый металлический прут, отбил конец, чтобы он
был острым, и вбил его в центр креста. Получилась «ветряная мельница
». Стержень ввел в отверстия в металлических полосках, прибитых
заранее к треноге, и получилась настоящая «ветряная мельница».
Да, она вращалась от ветра! Ребятишки восторгались рядом со мной,
а я думал, как бы к ней присоединить динамо и вырабатывать электрический
ток, тогда бы все время горели электролампочки. Это была
мечта. Но уже через три дня ось от вращения стерлась, крыльчатка
упала, а еще через несколько дней мельницу пустили на дрова.

А у меня уже готова новая идея — построить лодку. Доски у нас
были, я выбрал несколько подходящих и приступил к делу. Как надо


делать лодки, я не знал и до всего дошел своим умом. Скрепив два
конца досок гвоздями через толстый брусок, я поставил несколько
распорок в центре, а затем стал стягивать противоположные концы
досок. Стягивал веревкой, применяя рычаг. Стянул и так же, как и
другие концы, сколотил гвоздями через брусок. Распорки я не убирал
и к ним (и изогнутым дугой доскам) прибил дно из досок. Щели
были, конечно, большие. Где-то найдя гудрон, я разогрел его на костре
и залил щели. И вот лодка готова. Мы с Иваном Козловским
на тележке с трудом увезли лодку на озеро, а оно было наискосок
от нашего дома через дорогу, и там состоялся спуск судна на воду.
Иван первый сел в лодку и, гребя руками, поплыл к противоположному
берегу. Едва достигнув берега, лодка заполнилась водой, и
Иван оказался в воде. Мы вытащили лодку на берег, опрокинули,
вода вылилась, и теперь я сел в лодку и поплыл через озеро. Но все
повторилось, у берега я оказался в воде. Лодку мы оставили в озере,
надеясь, что дерево разбухнет и щели за счет этого уменьшатся.
Многие пацаны катались на этой лодке. Так она и осталась в озере, и
последний раз я видел ее зимой наполовину торчащей изо льда.

Я продолжал заниматься электричеством. Смастерил кинопроектор,
показывал какой-то мультфильм, сделал радио типа диффузор,
мечтал сделать хорошее радио с ручками настроек и т. д. А
однажды сделал электрический звонок, которым трещал повсюду,
вызывая недовольство родителей. И как-то меня осенило: ведь
якорь звонка постоянно двигается к колоколу и обратно. А что если
на конец якоря приделать кривошипный механизм, ведь получится
новый электромотор. Я начал делать чертежи, расчеты, заготовки,
но до конца так и не доделал. Мысль эта до сих пор не покидает
меня, но когда я разговариваю об этом с инженерами-электриками,
они задумываются и говорят, что мотор сделать можно, но коэффициент
полезного действия у него будет очень мал.

Не рассказал я еще об одном наводнении, которое мы пережили,
живя на лесоперевалке. Это было в 1946 году. Обь разлилась так, что
вся территория лесоперевалочного комбината, в том числе и наша
улица Моторная, оказалась в воде. На первом этаже вода поднялась
на 80 см. Всех куда-то переселили. Кто жил на вторых этажах, остались.
В школу не ходили. В магазины и на работу плавали на лодках
и плотах. По улице плавал катер «Майбах» — коротенький, пузатый,


с двигателем 100 лошадиных сил. Этот немецкий катер имел небольшую
величину погружения (40 или 50 сантиметров), мог плавать по
мелководью, и, когда он проплывал, волны от него захлестывали
плоты, на которых люди добирались в магазин. Народ кричал: «Ты
можешь потише ехать?!» В наводнение отец построил трап на второй
этаж коровьей стайки, и туда завели Зорьку. Она прожила там
все наводнение, там ее мать и доила.

Если мне не изменяет память, то в 1946 году были выборы — и
в местные Советы, и в Верховный Совет. Повсюду были развешены
плакаты «Все на выборы!», красные флаги, играла музыка. По-моему,
это было весной. Директор школы Илья Иванович Глебов повелел
всем ученикам изготовить дома факелы (консервную банку нужно
было прибить к палке) и к 4 часам утра быть в школе. И все пришли,
принесли с собой факелы, которые зажгли с помощью какой-то смолы.
И все мы, ученики и учителя, длинной колонной пошли по улицам
поселка с горящими факелами. Зачем? Ведь все еще спали.

1946-47 годы запомнились еще тем, что каждый год первого апреля
было снижение цен на «товары народного потребления» на
10–15 процентов. Да, теперь мы все с грустью и улыбками слушаем
песню В. Высоцкого, который пел: «Было время, и цены снижали».
Было такое время, и я его хорошо помню.

В эти годы я любил порыбачить, но уже не ради промысла, а
«для души». Мне нравилось одному, накопав червей, пойти на бону
(это скрепленные бревна по четыре бок о бок и скрепленные в виде
длинной ленты от берега одним концом и около 100 и более метров
от берега другим, стоящим на якоре). По этой боне я уходил почти
на конец, который был вдали от берега, усаживался удобно на
бревно, раскручивал перемет, на котором было около 15 крючков,
нанизывал на них червей и потихоньку опускал перемет по течению
в воду. Вода была чистая, прозрачная, бурно вытекала из-под боны.
Эту воду можно было пить, зачерпнув в ладони.

Довольно много приходилось плавать по Оби на катерах. Помню
несколько эпизодов. С отцом на катере «первом» (это костромской
катер с двигателем — дизелем ЗД6 в 1500 лошадиных сил) в сентябре
стали отплывать от берега, буксируя на тросе небольшую баржу
(паузок), и вдруг трос стал уходить в воду при включении гребного
винта катера. Команда поняла, что буксирный трос стал нама



тываться на винт. Нужно было поднырнуть с кормы катера к винту и
снять петлю троса с винта. Я тут же предложил свои услуги. Отец, подумав,
согласился. Меня привязали веревкой за пояс, дали рукавицыверхонки,
и я опустился в воду. Первая попытка была разведочная. Я
увидел трос и вынырнул из воды. Второй раз я подплыл к винту, с трудом
скинул петлю троса с винта и почувствовал, что меня тянут за веревку.
Взойдя на палубу катера, меня развязали, отец отвел меня в каюту,
раздел, растер меня водкой, накрыл одеялом и дал выпить немного
водки, как он сказал, «от простуды». Самочувствие мое было отличным,
меня считали героем дня. А вот еще один эпизод. От Бердска наш
катер буксировал около 300 кубометров леса. Плыли медленно. Стояла
жаркая летняя погода. Я несколько раз прыгнул с рубки катера в воду,
затем подплыл к плоту, который тащил катер на буксире длиной около
30 метров. Сел на бревно и увидел между бревнами окно, ну, чистую
воду, где не было бревен. Я нырнул в это окно и поплыл к задней части
плота под водой, выглядывая, где же конец плота. Уже заканчивался
запас воздуха, а конца все не было видно. В панике я разгреб бревна и
высунул голову в щель между бревнами. Ведь мне казалось, что конец
плота совсем рядом, а он оказался еще метров в десяти. Вернувшись на
катер, я ничего не сказал отцу, и, надо сказать, хорошо, что он этого не
видел. Иначе... я «две недели не смог бы сидеть на заднем месте».

Однажды в воскресенье начальство лесоперевалочного комбината
решило поехать на отдых по Оби с рыбалкой. Народу было
немного, человек десять, разместились в каютах (их было две)
свободно. Я находился больше в рубке, мне уже дозволялось стоять
у штурвала и под руководством рулевого управлять катером.
Женщины приготовили обед, на столе стояли бутылки водки, всякие
закуски, было весело, все заговорили враз, не слушая друг друга,
как бывает после нескольких рюмок водки. Капитан катера Казаков
(имя и отчество не помню) сказал, что он взял с собой сеть, которой
можно перекрыть пол Оби. Все оживились и стали готовить сеть к
спуску на воду. Действительно, сеть захватила если не половину, то
четвертую часть Оби поперек. Двигатель заглушили, плыли по течению
от Бердска до окраины города, но когда вынули сеть из воды,
то обнаружили единственного ерша, размером со средний палец
руки. Казаков растерянно разводил руками, все остальные хохотали.
Рыбалка не удалась, но день прошел прекрасно.


Если мне не изменяет память, в Новосибирске была лесная организация
под названием «Новосиблес». У этой организации был катер,
на носу которого красовалась надпись: «Новосиблес». Катер был необычный.
Его длина — около 25 метров, ширина — около 5. Он имел
обтекаемую форму, покрашен серо-голубой краской. Рубка располагалась
в центре корпуса и возвышалась над остальными надстройками.
В носовой части — кают-компания, мягкие кожаные кресла,
полированный стол, на иллюминаторах шторки. От кают-компании
шел длинный коридор, и по бортам располагалось по две каюты. В
каютах — кровать и тумбочка, на которой стоял телефон. Телефон
связывал абонента с рубкой. Коридор заканчивался лестницей, которая
приводила в рубку. Рубка была большая, у штурвала стояло мягкое
кресло. Радиоаппаратура позволяла связаться с базой с помощью
азбуки Морзе. Управление двигателями уже было дистанционным из
рубки. Из рубки были выходы к бортам на палубу и по лестнице вниз
в машинное отделение, где работали два дизеля ЗД6. Кормовой отсек
включал в себя туалет, ванну, камбуз (кухня), помещение для хранения
продуктов и каюту на 4 кровати для команды. Команда состояла
из капитана (помню, его звали Костя), штурвального, моториста и
матроса, который выполнял обязанности повара, или кока. Капитан
Костя был молодым парнем, отслужившим на флоте, носил китель
черного цвета и курил трубку. Иногда он затягивался, выпускал дым
и гордо произносил: «Я капитан этого судна». На этом катере отец
частенько плавал в командировки, а на близкие расстояния брал
меня с собой. Мне очень нравился этот катер. Я стоял у штурвала и с
Костей, и один, знал, как и какие нужно подавать сигналы встречным
судам, отвечал и подавал отмашки, сигналы. Однажды наш катер собрался
обогнать быстроходный открытый шестиместный катеришко.
Я видел, что он заходит с левого борта, и сиреной подал два коротких
сигнала, что означает: «Не согласен пропустить с этого борта». Он перешел
к правому борту и пошел было на обгон, а я, хихикая про себя,
подал тот же сигнал. Но он, уже не обращая внимания, проносился
по правому борту, а люди, ехавшие в катере, погрозили мне кулаками.
Костя, вернувшись из кают-компании, пожурил меня и сказал,
что хулиганство на реке недопустимо, могут оштрафовать. Но на
этот раз водная инспекция «Новосиблес» не оштрафовала — видимо,
с той моторки не поступило жалобы на нас. А вот позднее, году в


1949-м, водная инспекция по моей вине оштрафовала Барнаульскую
сплавконтору. Я стоял за штурвалом буксирного катера Барнаульской
сплавконторы. Мы возвращались из Бердска. Представители разных
организаций и отец занимались какими-то бумагами в каюте, а команда
готовила стол (расставляли бутылки, резали закуску и т. д.).
Проплыв под мостом, капитан вдруг крикнул: «Юрка, давай-ка заедем
на пристань за пивом», и я тут же крутнул руля вправо. А в это время
по фарватеру шел пароход «Щорс». Я проскочил у него перед носом
на расстоянии около 100 метров, и он часто загудел: «Опасность». Но
мне казалось, что расстояние достаточно большое, и я спокойно причалил
к пристани. Пиво купили. Но в следующий рейс из Барнаула
капитан сказал, что инспекция оштрафовала нашу контору за нарушение
правил плавания на 500 рублей. Только тогда я рассказал, как
было дело. Оказывается, по правилам плавания расстояние на воде
100 метров — это очень небольшое расстояние, особенно если идет
навстречу большое судно, каким был пароход «Щорс».

Да, любил я путешествовать на катерах по реке и сейчас люблю.
Приятно смотреть на плывущие берега, воду. Вода, она как-то успокаивает,
придает силы, настраивает на размышления.

Так вот мы и жили в то время на перевалке. Я ходил в школу,
знал, как сделать электромотор, радио, научился управлять катером,
работать на дизеле ЗД6, знал, как его запускать и глушить, как включать
редуктор вперед и назад, выполняя команды, поступающие из
рубки. В то время было два способа передачи команды из рубки мотористу.
Одна по трубе, в которую рулевой кричал: «Вперед тихай»,
«Полный», «Стоп», «Назад тихай». А второй — рычагом в рубке рулевой
ставит стрелку на «Вперед», и стрелка на секторе у моториста
со звоном указывает на слово «Вперед», и моторист включает рычаг
редуктора. Мне самому нравилось орать в трубу: «Полна-а-а-й-й!»,
точно так же, как орали мужики.

В это время я уже научился кое-что играть на балалайке, на гармошке,
и, когда были праздники, под мою игру плясали и мужчины
и женщины. Посещая спорткружок, я окреп, хорошо стоял на руках
и даже выполнял какие-то прыжки. Мне шел 14-й год. А в 1948 году
наша семья переехала жить на противоположный берег Оби на территорию
лесозавода 1-2, на улицу Понтонную, 36, где и начался новый
этап моей жизни.


На новом месте



Причиной переезда вновь послужило предложение отцу перейти
на новую работу. Дело в том, что в 1947 году в Москве
проштрафился один высокопоставленный начальник (в главке
Министерства лесной промышленности) по фамилии Глухов. По
партийной линии его наказали и дали исправительный срок два года.
Но при этом он должен был отработать эти два года в Сибири,
а точнее — в Новосибирске, именно на лесоперевалочном комбинате,
главным инженером, то есть в должности, которую занимал
мой отец. Но мой отец, Олег Николаевич Абрамов, никогда не состоял
в партии, и к нему относились настороженно. Нередко отец
жаловался, что собирается партийное собрание, где обсуждаются
сугубо производственные вопросы, а его, главного инженера, туда
не приглашают, поскольку он беспартийный. Ему даже после собрания
не сообщали о его результатах, и приходится узнавать обо всем


Наш дом (квартира) на Лесозаводе 1-2, по ул. Понтонной, № 36, 1948 год

окольными путями. Его это возмущало, так как производственные
вопросы не могли решаться без участия главного инженера. И вот
когда приехал Глухов, отца просто перевели на работу начальником
лесопильного цеха. Проработав год, он согласился перейти на новую
работу, которую ему предложила Барнаульская сплавная контора.
Предложили ему должность уполномоченного Барнаульской
сплавконторы с квартирой на территории лесозавода 1-2 по вышеуказанному
адресу. Конечно, это было не на самой территории лесозавода,
куда пускали только по пропускам, а рядом. Этот поселок
называли Нахаловкой, поскольку все, кто там жил, самовольно, без
разрешения, «нахально» построили свои дома, жили там много лет
и живут по сей день. Один из этих домов и был нашим, находился
он на расстоянии 100–150 метров от понтонного моста, влево от
Чернышевского спуска, прямо на берегу Оби. Домишко был старый,
но еще крепкий. Состояла наша квартира из коридора (сенцы), прихожей
(она же кухня) и трех комнат. В каждую комнату можно было


поставить стол, стулья (это в кухне), две кровати в дальнюю комнату
и туда же шифоньер, а в проходную — письменный стол и пару
стульев. Отапливалась квартира одной печкой. С дровами проблем
не было, привозили по мере необходимости. Перебравшись на новую
квартиру, мы начали ремонт: починили и засыпали завалинку,
сделали новую ограду, высокое крыльцо, на улице построили туалет,
мать побелила стены в комнатах, а отец покрасил пол. Позднее
расставили мебель и успокоились. Чего еще надо! Квартира хорошая,
работа приличная, зарплата достаточная, и, как говорил отец,
начальство далеко в Барнауле. Вскоре нам провели и установили
телефон. Это был настоящий офис уполномоченного Барнаульской
сплавконторы.

Отец иногда подшучивал над своей должностью и говорил: «Кто
я такой?» и отвечал: «Я упал намоченный». Работа его заключалась
в следующем. Многие предприятия Новосибирска нуждались в древесине.
Представители этих предприятий звонили отцу и заказывали
определенное количество леса. Отец эти сведения отправлял
в Барнаул, откуда приходило извещение о том, что «лес отправлен,
встречайте такого-то числа». Лес буксировали из Барнаула вниз по
Оби пароходом и фиксировали на мертвяки (бревна с тросами, зарытые
в землю) и якоря выше Бердска. Одновременно с лесом приходил
катер Барнаульской сплавконторы и останавливался возле
нашего дома. Команда докладывала отцу о прибытии, передавала
документы на лес и ожидала дальнейших распоряжений. Отец обзванивал
представителей организаций, нуждающихся в древесине,
они прибывали, и на катере отправлялись за Бердск, где стоял лес.
Лес сплавлялся в пучках. Это 12–15 бревен, скрученных проволокой.
Такие пучки скреплялись в большущие плоты, более 1000 кубометров,
которые и притаскивал из Барнаула пароход. Каждый
представитель получал документы на лес и проверял количество
пучков. Подписывались документы, и потом все это, как правило,
отмечалось хорошим ужином. Я частенько помогал считать пучки,
помечал мелом отсчитанные и докладывал отцу или кому-либо из
представителей. Поскольку все это происходило летом, когда я был
на каникулах, то участвовал в этих мероприятиях и, конечно же, управлял
катером и работал на дизеле. Мне это нравилось. И отец был
доволен мной.


После переезда на правый берег Оби стал вопрос о моем дальнейшем
обучении. Отец хотел отдать меня в хорошую школу, где
учатся дети культурных родителей, чтобы и я через них черпал
культуру и знания. Для этого он нарядил меня в пиджак, белую
рубаху, повязал галстук, а брюки вправил в сапоги, начищенные
до блеска. Ему такое одеяние казалось верхом культуры, а я не
знал, куда деваться от стыда (сапоги да еще галстук — ужас!) В
таком виде отец повел меня в школу № 42, где учился мой двоюродный
брат Темка. Я понял, что именно Темка и моя тетка Нина
Васильевна сообщали сведения об этой школе, нахваливали ее, говорили,
что в ней учатся дети высокопоставленных чиновников,
лауреатов каких-то премий и т. д. Отцу хотелось, чтобы я вращался
в подобной среде. Я шел по школе следом за отцом, чувствуя
себя не в своей тарелке. Он зашел к директору школы, а я остался
в коридоре. Вскоре отец вышел и сообщил, что в школах города
учатся по месту жительства и мне полагается учиться в школе
№ 10 Железнодорожного района, куда мы и отправились. Здесь
вопрос решился быстро и положительно. Меня записали в 7 «Б»
класс, и 1 сентября 1948 года я робко вошел в класс.

Школа № 10 хорошо известна каждому новосибирцу. Она расположена
на улице им. Горького (сейчас новая школа на ул. Революции).
Типовое здание, все школы в то время строились по одному проекту.
Большая «прихожая», здесь же раздевалка. Широкая лестница,
ведущая на верхние этажи. Наш класс был на втором этаже. На
четвертом — огромный спортивный зал. Несколько ребятишек этого
класса я запомнил. Это Игорь Гичев, Вовка Безверхов, Женька
Токарев, Сашка Сидоров, Борька Глазунов, других уже не помню.
Однако спустя полвека Борька Глазунов нашел меня в больнице, я
его узнал, обследовал, госпитализировал, лечил, но когда начал говорить
с ним об операции (у него была язвенная болезнь желудка,
не поддающаяся консервативному лечению), он исчез и больше не
появлялся. С Женькой Токаревым мы и в настоящее время проживаем
в одном доме, только в разных подъездах. Но из разговора с
ним я понял, что у него в памяти о школьных годах мало чего осталось,
он не вспомнил никого.

В этом классе я проучился до начала весны и сильно заболел.
Пневмония. Только дело пошло на поправку, как вновь рецидив


заболевания. К концу учебного года я пришел в класс, но отставание
было заметным. На экзамене я получил неудовлетворительную
оценку по немецкому языку, и классный руководитель, преподаватель
немецкого языка Фаина Осиповна Кравец, решила не давать
мне переэкзаменовку, а сразу оставить на второй год в 7 классе. А
толчком к этому послужило следующее. Я уже говорил, что еще на
«перевалке» я научился играть на балалайке и гармошке. У меня в
то время была гармонь (русская гармонь немецкого строя). Был
какой-то весенний праздник. Я уже посещал школу после выписки
из больницы, и дело было перед самым экзаменом. Погода стояла
прекрасная, небо чистое, настроение праздничное, и местные женщины
попросили меня поиграть на гармошке. Играл я «тырло» и
«подгорную». Под эту музыку и пели, и плясали вокруг меня женщины.
И вдруг на берег Оби в сопровождении своих детей выходит
Фаина Осиповна Кравец (они тоже жили на лесозаводе 1-2)
и видит такую картину: ее ученик Абрамов беззаботно наяривает
на гармошке, а вокруг него поют и пляшут пьяные женщины. И
это перед важнейшим экзаменом в школе! Все это она высказала
на школьном родительском собрании, что и решило мою судьбу. Я
остался на второй год в 7 классе. Да, я хорошо помню этот момент.
Вот она появляется со своим выводком на берегу. Я ее увидел сразу,
как и она меня. Я остановил игру, женщины на миг перестали
плясать и петь. Приподняв кепку с головы, я лучезарно улыбнулся
и проговорил: «Здрасте!» Но Фаина Осиповна высокомерно отвернулась,
развернула свой выводок и торопливо покинула берег великой
сибирской реки.

Спустя много лет, когда я уже работал в мединституте на кафедре
факультетской хирургии, меня пригласили к телефону. «Это говорит
Фаина Осиповна Кравец. Может быть, вы меня помните?» На
что я с готовностью ответил: «Ну, как же, как же, Фаина Осиповна,
я очень рад вас слышать» и т. д. Мы поговорили и о прошлом, и о
теперешнем. Она мне высказала массу комплиментов. Кто-то из ее
знакомых, оказывается, лечился у меня и остался очень доволен, и у
нее, Фаины Осиповны, появилась необходимость в моей консультации.
Конечно же, я сделал все от меня зависящее, ибо своим врагом
я ее не считал, да и не считаю. Сам виноват. Действительно, надо
было к экзаменам готовиться лучше, а не пиликать на гармошке.


Итак, 1949-50 учебный год я учился опять же в 7 «Б» классе. Но
повторно. С кем же мне пришлось учиться в этом классе? Скажу
сразу, что мне очень повезло, я на своем жизненном пути повстречал
таких хороших парней, с которыми на протяжении уже более
полувека мы поддерживаем отношения, построенные на фундаменте
бескорыстной дружбы. Это Бергман Эрнест Владимирович. В то
время это был, как говорят, сорвиголова. Он был курчав, строен,
гибок, очень подвижен, постоянно улыбался, в глазах его так и светился
озорной огонек, он постоянно готов был выкинуть какую-нибудь
шутку. Так, например, он сидел на задней парте. Как только
учитель отворачивался к доске написать пример или предложение,
то Эрка подскакивал к первой парте, переворачивал на ней чернильницу,
подбрасывал тетради вверх, затем то же самое он проделывал
с остальными партами и быстро садился на свое место с самым невинным
выражением лица. Конечно, пострадавшие ребятишки начинали
поднимать с пола свои тетради, искать чернильницы и т. д.
А повернувшийся к классу учитель начинал удалять с урока совсем
невиновных мальчишек. Но те не оправдывались, не препирались,
а скромно удалялись. Однажды пострадавший таким путем Юрка
Басов решил преподать Эрке урок. Но драки не получилось — вступились
все, сказав Юрке: «Ну, ты чо, не понимаешь, что это шутка?»
Жил Эрка с матерью и сестрой Люсей на улице Урицкого в доме
Управления железной дороги, на первом этаже. В квартире у них
была комната около 25 квадратных метров. Мать постоянно на работе.
Люська еще маленькая, но уже ходила в школу. Отец с ними не
жил, работал в клубе «Динамо», по-моему бухгалтером. Мы иногда
с Эркой заходили к его отцу, и он давал Эрке деньги. Жили они бедно,
еле сводя концы с концами.

Виктор Васильевич Мурашко запомнился мне очень серьезным
парнем, он не позволял себе всякие шалости, которые позволяли
мы. Он был худощав, строг, одевался очень скромно, преподаватели
всегда ставили его нам в пример. После школы мы могли позволить
себе пойти на Комсомольский проспект и поиграть в футбол,
а Витька сразу шел домой. Жил он недалеко от школы (сейчас этой
улицы нет, там стоит на постаменте паровоз) в небольшом домишке
с печным отоплением. Ему приходилось, как и мне, носить воду
из колонки, колоть дрова, помогать по хозяйству. Родителей у него


Ученики 9 «Б» класса на перемене. Нижний ряд слева направо: В. Олешко, Ю. Абрамов,
И. Покрасс, В. Губанов, Э. Бергман. Над ними: В. Чучуев, А. Кучеров, В. Басс


Ученики 10 «Б» класса: Ю. Ячный, Ю. Абрамов, Э. Пищин. Когда я смотрю
на эту фотографию, то невольно сравниваю шеи своих соклассников
и толщину своих рук. На перемене я брал Э. Пищина за ремень, поднимал его
одной рукой над головой и произносил: «Эдуард Пищин! Вес 32 килограмма!».
Всем нравилась эта шутка.



не было, был дядька — суровый человек, мы его немного побаивались
и старались приходить к Витьке тогда, когда дядьки не было
дома. Вытянуть на улицу Витьку было очень трудно, он был всегда
занят какими-то домашними делами и при этом учился хорошо.
Преподаватели за все время учебы не сделали Виктору Мурашко ни
одного замечания, тем не менее, он находил время на занятия спортом,
где добился неплохих результатов. Бегал он быстро. Совсем недавно
была эстафета на приз Покрышкина (в которой мы все раньше
участвовали), так в эстафете бежал уже сын Виктора — Вадим
Мурашко. И Витька, а ему в то время было более 50 лет, бежал перед
Вадимом по тротуару и постоянно подбадривал его, а к финишу
Витька вообще прибежал раньше сына. Так вот, Виктора Мурашко в
этой традиционной эстафете ставили на финишную прямую, и частенько
именно он и приносил победу 10-й школе. Но если говорить
о бытовой стороне жизни, то здесь Витьке приходилось труднее,
чем каждому из нас, ибо жить без родителей, на попечении родственников
— каково это было морально... Мы все и тогда уже это
понимали.

Владислав Макарович Олешко. Высокий (он обогнал нас всех
в росте после 8 класса, пришел в сентябре в 9 класс на полголовы
выше), стройный (тогда мы все были стройными), одевался элегантно
(да у него фигура была такой), серьезный (чего нельзя было
сказать обо мне или Эрке). Учился он хорошо. Семья его состояла
из матери, брата и сестры. Мать работала на железной дороге,
одна содержала семью, одевала и кормила троих детей. Владислав
был старший, затем сестра Алька и младший брат Вовка. Беднота
несусветная. Но держались все с достоинством. Жили они на улице
Урицкого, прямо напротив дома, где жили Бергманы. И когда
я приходил к Эрке, мы с ним выходили на улицу и орали: «Олеха,
выходи!» Из окна на третьем этаже выглядывал Владька и в ответ
орал: «Сейчас!» Втроем мы куда-нибудь отправлялись. Куда? Чаще
ко мне, на берег Оби; плавали на лодке, купались, крутили сальто
и т. д. То, что теперь называют «балдели». Дел-то особых не было.
Не было дач, огородов, воду носили из колонки только я и Витька
Мурашко, остальные жили в больших домах с удобствами. Как-то
втроем отправились на электричке на речку Иню (что на пути в
Академгородок). В то время там была чистейшая вода (чище, чем в


Оби). И мы купались под мостом, ныряли, смотрели друг на друга и
пытались под водой объясняться жестами. Вынырнув, мы решили
перебраться на другой берег и вдруг увидели там парня, который с
ужасом смотрел на лежащую на берегу девчонку нашего возраста.
Она была мертва. Парень не мог ничего объяснить, лишь сказал, что
он вытащил ее из воды, а она не дышит. Я, тогда еще совершенный
профан в медицине, начал искусственное дыхание по Сильвестру,
но все безуспешно. Эрка с Олехой мне не помогали, потому как боялись.
Подъехала скорая помощь, и погибшую девчонку увезли. Мы
скисли и поехали домой. Чаще мы втроем на лодке плавали по Оби,
уплывали вверх до железнодорожного моста и на левом берегу около
блокпоста купались на песчаной отмели. А после я плыл рядом с
лодкой, в которой сидели Эрка и Олеха, до самого дома, то есть переплывал
Обь с левого на правый берег, и такое было неоднократно,
часто без страховки, один на один с рекой.

Владимир Иванович Щитов жил на улице Сибирской, почти
напротив клуба «Транспортник». Жили они с отцом в комнате деревянного
двухэтажного дома. Отец его работал в системе образования,
был очень строг и держал Вовку в «ежовых рукавицах».
Вовка был парень медлительный, основательный, немного ехидный,
но юмор понимал прекрасно и сам любил рассказывать смешные
истории. Когда у Вовки умерла мать, то он пришел ко мне домой
очень грустный, и я на балалайке играл ему «разлуку» — ну очень
грустную музыку. Он слушал молча, но не плакал. Я его понимал.
Спортом Вовка начал заниматься поздно, но в гимнастике достиг
больших успехов. Может быть, именно позднее увлечение гимнастикой
привело к тому, что он сейчас выглядит стройнее нас, более
подвижен и энергии в нем непочатый край. Как-то мы с Олехой и
Щитом (так называли Вовку Щитова) решили с ночевкой поплыть
на лодке. Катер уплывал в Барнаул и по пути прихватил нашу лодку.
Мы за Бердском попрощались с командой, отшвартовались от катера
и причалили к берегу, разожгли костер и стали варить картошку.
Быстро стемнело, мы поужинали и на курточках заснули у костра.
Проснулись на рассвете. Туман. Холод жуткий, пронизывающий,
влажность. Начали разжигать костер, а он не разгорается. Наконец
огонь развели, отогрелись, чего-то поели и поплыли обратно в город.
День был хороший, на небе ни облачка, мы пригрелись и... заснули


в лодке. Я проснулся от толчка — лодка уткнулась в берег в районе
поселка Огурцово. От поселка в нашу сторону неслось стадо лошадей.
Я разбудил Олеху и Щита, и мы лихорадочно стали отгребать
от берега. А лошади, подбежав к берегу, стали пить воду. Наконец
мы подплыли к стадиону «Водник» (там сейчас Октябрьская пристань),
где повстречались со знакомыми парнями, покупались и вечером
благополучно вернулись домой, где уже мои родители начали
волноваться.

До настоящего времени мы поддерживаем хорошие отношения
и с Борисом Андреевичем Сташишиным. Он пришел в наш класс
позднее. Он был оригинален: если ему какой-то предмет не нравился,
то он его и не учил. Но школу закончил успешно. Спортом
в то время он не занимался, а вот позднее достиг больших успехов
в горнолыжном спорте; в соревнованиях, правда, не участвовал, занимался
исключительно для себя. А еще со временем он привлек
нас с Тамарой к поездкам в Горную Шорию. У него был принцип:
«Если работа мешает поездкам в Горную Шорию — брось работу!»
В последние годы он так и сделал, полностью отдавшись работе на
турпоезде «Горный». Он мало изменился, остается сухим, жилистым,
спокойным, но неравнодушным к всякого рода неблаговидным
поступкам со стороны других. Так, например, он долгое время
совершенно не пил спиртного и не курил, и если кто-нибудь в
вагоне поезда «Горный» закурит или приступит к употреблению
спиртного, он вел с теми беспощадную войну. И словесно, и вплоть
до рукопашной. Теперь Боря остепенился, может в очень небольших
количествах выпить водки, сам производит собственное вино,
очень любит угощать этим вином друзей, но по-прежнему не курит.
Он до сих пор продолжает ходить по слабо натянутому канату (у
них в доме через комнату натянут трос), и у него это получается не
хуже, чем у цирковых артистов.

В классе со мной учились еще Борис Абоянцев, который скончался
несколько лет назад от рака желудка; Владимир Чучуев, ныне
доцент электротехнического института; Арон Кучеров, который
в 1999 году уехал в США; Юрий Ячный, Борис Барков, Михаил
Мышляев, который живет где-то под Москвой; Борис Малышев,
Борис Буторин (скоропостижно скончался в 55-летнем возрасте);
Освальд Кранк, мой сосед по парте, по лесозаводу и в то время очень


близкий друг (жил в Чебоксарах, приезжал несколько раз, а теперь
исчез — возможно, живет в Германии); Иосиф Покрасс, который
хорошо играл на скрипке. Владимир Баталин уехал в Ленинград, и
там я с ним случайно встретился (был на курсах усовершенствования),
и мы хорошо провели у него время за воспоминаниями. Вот
основной состав нашего класса. Со многими из них мы до сих пор
поддерживаем дружеский контакт и обязательно, без напоминаний
и приглашений, ходим друг к другу на дни рождения. Бергманы,
Мурашки — это уж обязательно: мы к ним, они к нам.

Да, как бы трудно ни было жить в то время, все мы окончили
школу, потом институты, стали специалистами, обзавелись семьями,
детьми, внуками и внучками. В общем, прожили жизнь так, как нам
виделось и хотелось. Мы всего добивались сами, без протекций — и
званий, и должностей, и квартир. Я иногда смотрю на бомжей и не
нахожу им оправдания. Все они говорят, что была у них тяжелая
жизнь, невозможно было учиться, надо было работать, зарабатывать
на хлеб и т. д. А разве у Витьки Мурашко была легкая жизнь?
А у Вовки Щитова? А у Эрки Бергмана? Да и остальные далеко не
катались, как сыр в масле, но учились. Нет, дело тут в другом. Они
не видели будущего, не ставили перед собой задач, не стремились к
цели, ибо ее у них не было. И мне их не жаль. Как это так? Человек
дожил до 50–55 лет и не имеет ни квартиры, ни семьи, ни друзей, ни
профессии, ни пенсии (пусть хоть мизерной). Да чем же он занимался
всю жизнь? Значит, он не думал о будущем. Мне кто-то пытался
объяснить, что люди становятся бомжами в знак протеста, что это
протест против существующих порядков, правительства, политики
и т. д. Да что же это за протест? Кто его видит, кто реагирует на такой
протест? Говорят, что чаще бомжами становятся алкоголики, но
их я тоже понять не могу. Не пей, да и дело с концом! Отвлекись от
водки каким-нибудь делом, лечись, наконец, если мозги затуманились.
Некоторые из моих одноклассников тоже было занялись питьем,
но вовремя поняли, к чему это может привести, и сейчас имеют
и семью, и квартиру, и друзей не потеряли.

Все мои соклассники вели и ведут праведный образ жизни,
постоянно чего-то добиваются, ищут. Мишка Мышляев — доктор
технических наук, Арон Кучеров — кандидат технических наук,
Вовка Чучуев — кандидат технических наук. А остальные? Вовка


Щитов работал прорабом и начальником строительного участка,
Эрка Бергман — энергетик, Витька Мурашко — начальник цеха,
Юрка Басов — начальник строительного участка, Владька Олешко
был до перестройки главным инженером какого-то электроэнергетического
предприятия, сейчас генеральный директор фирмы. Да
все вышли в люди, и никто не стал бомжем, даже в знак протеста.
Но я отвлекся от главного. Запомнились мне и некоторые учителя.
Александр Иванович Чигаринов, преподаватель химии. Невысокого
роста, худощавый, с усами, очень подвижный, резкий и четкий. Он
требовал четкого ответа на уроках и всегда ставил оценки справедливо.
Мне нравилось, как он мелом проводил черту на доске сверху
вниз и говорил вызванному к доске ученику: «Вам — соли», другому:
«Вам — основания» и третьему: «Вам — кислоты». А затем
произносил: «Через пять минут смотрю». Затем приступал к опросу
вызванного ученика. Последнего он отпускал первым, иногда произнося
известную нам фразу: «Черт побери, невежество в области
химии. Единица». Поворачивался к доске и говорил: «Прошу отойти.
Так. Так. Пять! Прошу садиться». Или: «Черт побери! (подчеркивал
ошибку) Три минус! Прошу садиться». А на дополнительные
занятия приглашал так: «Сегодня всех моих приятелей прошу ко
мне». И все было ясно — куда, когда, кому. Через год после окончания
школы, когда мы уже учились в вузах, все собрались на традиционный
вечер в школе. Я поднялся по лестнице на второй этаж,
увидел Александра Ивановича и поздоровался. Он спросил: «И где
вы теперь?» Я ответил: «В мединституте». — «Прекрасно, — ответил
он, — ведь вы у меня получали от единицы до пяти включительно!»
Да, так оно и было.

Помню Нину Александровну — преподавателя литературы;
Лидию Ильиничну — преподавателя географии; Пиаму
Васильевну — преподавателя физики. С Пиамой Васильевной на
уроках физики ученики иногда кое-что вытворяли. Так, однажды
кто-то разлил у ее стола неизвестную жидкость. Жидкость высохла.
Вошла Пиама Васильевна и небрежно бросила журнал на стол, раздался
громкий щелчок, похожий на взрыв. Она отодвинула стул — и
опять щелчок. Она села на стул — и вновь щелчок. Она возмутилась,
но... никто ничего не знал — сказали, что это предыдущий класс чтото
разлил. А однажды Пиама Васильевна собирала какой-то элект



рический прибор, держала провод в руке и не знала, как его заземлить,
на что Арон Кучеров тихо посоветовал: «Пиама Васильевна, а
вы ножкой к батарее...» Все захохотали, но она отреагировала спокойно:
«Кучеров, я найду к чему присоединиться».

Особое значение в нашей школьной жизни имел преподаватель
физкультуры Яков Романович Розенфельд. Он проводил с нами и
теоретические, и практические занятия по физкультуре. Помню,
целый урок читал нам лекцию по легкой атлетике. А практические
занятия проводил в спортивном зале. Борю Абоянцева он усаживал
за пианино (Борька отлично играл на пианино и на аккордеоне), и
тот играл марши при ходьбе, вальсы при исполнении упражнений
и т. д. Именно Яков Романович заметил мою физическую подготовку
и направил в правильное русло. Я уже говорил, что умел делать
«стойку», «крутить кульбиты» и др. На уроках физкультуры я был,
пожалуй, самым видным спортсменом. Яков Романович предложил
мне посещать секцию гимнастики,
которую, кстати, посещал
и Эрка Бергман. Занятия
проводились в клубе «Динамо»
три раза в неделю с 16 до 18 часов
(вторник, четверг, суббота).
И вот я первый раз пришел в
клуб, поднялся в огромный зал,
занятия уже шли. Занималась
одна группа, в которую входил
Эрка. Я залюбовался: в синем
трико, белой майке, белых тапочках,
гибкий, стройный,
прыгучий, мышечный, Эрка
легко выполнял какие-то упражнения.
Я сидел на низкой
скамеечке и с восторгом смотрел
на гимнастов. В перерыве,
когда переходили от снаряда
к снаряду, Эрка что-то сказал
тренеру, и они посмотрели в
мою сторону. Подойдя, тренер

Сальто-мортале на каждом углу.
1952 год



задал мне несколько вопросов и сказал: «В четверг к 16.00 приходи!»
Я был счастлив, меня приняли в секцию гимнастики. Фамилия тренера
была Колесников. И я начал регулярно заниматься. Довольно
быстро освоил упражнения на всех снарядах и уже через два месяца
на соревнованиях подтвердил третий юношеский разряд.
Тренировки были серьезные. Например, на коне (гимнастический
снаряд) Колесников строго следил за тем, чтобы ноги в коленях
были прямыми, и легонько стукал длинной палочкой в тот момент,
когда нога сгибалась в колене. Для разучивания сальто-мортале нас
привязывали за пояс на ремень и держали по бокам двое, и нужно
было подпрыгнуть, перевернуться назад через голову и снова
встать на ноги. Колесников при этом покрикивал: «Прыгай выше!
Еще выше!» У меня довольно быстро стало получаться сальто, а
Эрке больше нравился фляг (прыжок назад на руки). Время шло,
мы тренировались, Яков Романович следил за нами и на уроках
физкультуры ставил нас с Эркой в пример. Но остальные ученики к
этому делу относились флегматично.

И вот первое большое по тем временам соревнование по гимнастике.
Мать сшила мне белые тапочки, купила голубое трико и
белую майку. Я все это сложил в балетку (маленький чемоданчик)
и отправился на соревнование. Настроение было приподнятое, самочувствие
отличное. На соревнованиях нас поименно вызывали
к снаряду, мы выполняли разученное упражнение, после выполнения
вставали перед судьями по стойке «смирно» и отходили от
снаряда, а судьи показывали результаты. Выступали на шести снарядах:
брусья, кольца, перекладина, вольные упражнения, конь и
прыжок. Наконец общее построение и главный судья объявляет:
«Первое место занял ученик 10-й школы... Юрий Абрамов!» Я такого
не ожидал, так как за оценками не следил, и мне казалось, что
были ребята, которые выступали лучше меня. Мне пожали руку,
дали грамоту. Соревнования закончились. Мы переоделись в раздевалке,
обсуждая соревнования, в сопровождении толпы ребят
пошли к выходу. Моя грамота ходила по рукам, всем охота было
посмотреть на нее; и вдруг из рук Эрки кто-то вырвал грамоту и
хотел с ней бежать, но Эрка лихо догнал парня, отобрал грамоту со
словами: «Ты сначала ее заработай!» Грамоту эту я храню до настоящего
времени.


Помню гимнастов нашего города того времени. Это Лукин, который
погиб (попал под поезд); Тальников, который с места прыгал
сальто прогнувшись; Жуков, который был чемпионом по прыговой
акробатике, и, когда он прыгал, мы не успевали проследить, как же
он успевал перевернуться в воздухе в прыжке да еще 540 градусов
вокруг своей оси. У нас перед глазами возникал какой-то клубок
в бурном движении, и вот он уже стоит по стойке «смирно». Эрке
это так понравилось, что он занялся вплотную прыговой акробатикой,
добился отличных результатов и вскоре стал чемпионом
Новосибирской области по прыговой акробатике. И я гордился
другом. Помню, как в зале мы держали Эрку в лонжах (пояс с двумя
концами сбоку) и он пытался делать рондак (прыжок боком), фляг
(прыжок через голову назад на руки) и двойное сальто. Сейчас гимнасты
двойное сальто делают запросто, а тогда это было в новинку, и
Эрнест Бергман был одним из первых, кто начал это делать. Позднее
у нас стал тренером Георгий Иванович Чекис, который вскоре завоевал
титул чемпиона России. Мы на соревнованиях любовались
четким исполнением упражнений, особенно на перекладине, и я
впервые увидел, как Георгий Иванович делал сальто с перекладины
— высоко, прогнувшись, он просто летел по залу, раскинув руки
в стороны. Мы гордились своим тренером. Я вскоре тоже научился
делать сальто с перекладины. Да вообще уже много чего мог — например,
сальто с места (подпрыгнул, перевернулся в воздухе и на
ноги), сальто с перекладины, стойку на руках я мог делать где угодно,
было бы куда поставить ладонь; бланж (выход в стойку на брусьях
на одних руках с прямым туловищем); спитчак (выход в стойку
из угла с прямыми ногами).

И вот однажды объявили, что в Новосибирске в клубе «Динамо»
состоится спортивный праздник. Приглашаются все школы. Будут
выступления гимнастов, танцы, игры. Пятеро гимнастов готовили
выступление к празднику, в их число попал и я. И вот день праздника.
Мать выстирала и выгладила мои трико и майку, сшила новые
белые тапочки, сложила все это мне в балетку, я приоделся и отправился
в «Динамо». Путь мой проходил от лесозавода под тоннель,
затем по улице Ленина, а от главпочтамта, чтобы сократить путь, я
пошел через Центральный сквер (тогда еще там работали фонтаны).
В то время в киосках продавали спиртное на розлив, и около тако



Юрий Абрамов, участник эстафеты
на приз А. Покрышкина. 1951 год


го киоска в парке, недалеко от
фонтана, стояла группа парней.
Увидев меня, они крикнули:
«Юрка, давай к нам!» Я подошел
и увидел Эдьку Пищина,
Гогу Блажиевского и еще
троих знакомых парней. «Ты
куда?» — спросил Эдька, на
что я ответил, что иду на спортивный
праздник. Они все одновременно
сказали, что тоже
идут туда. Гога Блажиевский
сказал: «Ну, давай по соточке».
Но я сказал, что мне выступать,
и попытался отказаться,
но тот же Гога сказал: «Да
чего тебе будет от полстакана
водки? Ты даже не почувствуешь!
» И я согласился. Мы выпили
по полстакана водки и
отправились в «Динамо». Было
жарко, я чувствовал легкое опьянение, но тренеру, конечно, не сказал.
Переоделись мы в раздевалке. Нас выступало пять человек.
Выглянули в зал — полно народу. И «партер», и балконы заполнены.
Наконец по радио объявили о начале праздника, заиграл марш
из кинофильма «Цирк», и мы строем вышли на арену. Выступили
на брусьях, кольцах, продемонстрировали мастерство в вольных
упражнениях, где я сделал два сальто и сорвал аплодисменты, и
вот подошли к перекладине. Я хорошо помню, как диктор объявил:
«Упражнение на перекладине с элементами мастеров спорта выполняет
ученик 10 школы Юрий Абрамов!» Аплодисменты. Заиграл
марш, и я предстал перед перекладиной. В жару хмель, по-видимому,
по организму распространяется гораздо легче, что я и почувствовал
именно в тот момент. Я различил над собой перекладину,
попытался снизу ухватить ее, но одна рука промахнулась, и я быстро
дотянулся второй рукой. Мах назад, выход в стойку и четыре
больших оборота (что называют «солнышком»), затем в полете пе



рехват хватом сверху, перекладину к животу, большой замах назад,
и на переднем махе я отпустил руки, сделал сальто и как вкопанный
встал на мате. Во время выполнения упражнения я ощутил полную
тишину в зале, а когда делал сальто, то весь зал сделал громкий вдох
и... тишина. Но когда я встал на мат, то раздался гром аплодисментов
и выкрики «Браво!» Я был хмельной и счастливый. Мы пошли в раздевалку
переодеваться и вскоре в парадных костюмах вышли в зал.
Меня окружили мои друзья и школьники, Освальд Кранк проговорил
мне: «Нам сказали, что ты пьяный, Юрка! А когда ты оторвался
от перекладины, то мы решили: все, Юрка разбился, а ты...» Среди
окруживших меня я увидел Гогу Блажиевского, который сказал: «Ну,
вот видишь, все нормально, но мы все равно испугались». Праздник
удался, и я даже сейчас слышу этот замирающий вздох толпы и полную
тишину, переходящую в долгие и шумные аплодисменты.

Когда мы учились в восьмом классе, шел многосерийный фильм
«Тарзан». В фильме мне нравился эпизод, когда Тарзан разбегается с
длинным шестом, отталкивается от земли, высоко взлетает на шесте
вверх, перехватывается за лиану и т. д. Я дома тут же соорудил трапецию
над своей оградой, и в каче она выбрасывала меня за пределы
нашей ограды до соседней. Многие смотрели на мои упражнения, но
сами так сделать побаивались. Мне помнится, что Эрка упражнялся
на моей трапеции. А когда мы возвращались с реки с веслами, то одно
весло я закидывал на крышу дома, а с другим, как Тарзан, запрыгивал
на крышу на высоту более двух метров. И вот команда нашей школы
по легкой атлетике собралась перед соревнованиями на тренировку на
стадионе «Спартак». Яков Романович решил испытать нас по разным
видам:метаниегранаты,копья,молота,прыжкиввысоту,длину,бегна
100 метров, 80 метров с барьерами и т. д. В секции прыжков с шестом
я увидел, как наш ученик Казаков пытается взять высоту около двух
метров. Разбег, шест в лунку, прыжок, но тело его не идет ввысь, а шест
постоянно сталкивает планку. Увидев это, я сказал: «Яков Романович,
а чего это Казаков не может прыгнуть? Там же двух метров нет. Я дома
с веслом выше прыгаю». Тот изумленно поглядел на меня и сказал: «А
ну-ка, Юра, пошли!» И повел меня к сектору прыжков с шестом. Я
взял шест, как весло, разбежался, воткнул на бегу конец шеста в специальную
лунку и перемахнул стоявшую планку на высоте 1 м 80 см
с огромным запасом. Когда я переходил через планку, я видел, что


Сборная г. Новосибирска 1952 года. Слева направо, верхний ряд: В. Нехаев,
А. Мукоед, В. Нирман, Р. Суздальницкий, В. Мурашко; нижний ряд: Ю. Абрамов,
Е. Глинский, В. Новиков, В. Калинин.

она находится подо мной ниже около метра. Яков Романович ожил.
Тут же начал преподавать методику прыжка — как разбегаться, как
подбирать толчковую ногу при подбеге к лунке, как вывернуться и
выйти в стойку на конце шеста, и другие подробности. В тот же день я
перепрыгнул высоту 2,5 метра, а на соревнованиях преодолел высоту
2 м 80 см. Меня внесли в список легкоатлетической команды города и
поставили задачу добиться результата 3 метра. Я даже видел книжку,
где было написано о том, что команда города Новосибирска готовится
к чемпионату зоны Сибири и Дальнего Востока, где предписывалось
каждому спортсмену выполнить определенные нормативы. Мне,
например, нужно было преодолеть высоту 3 метра, тогда я поеду на
соревнования в Красноярск. Нашу команду по легкой атлетике стали
готовить соответствующим образом: ежедневные тренировки, выдали
талоны на питание, определили столовую, где по этим талонам нас
будут обслуживать. 25 рублей в день. Эти деньги мы должны были
проедать за три раза (завтрак, обед и ужин). Столовая находилась на
Красном проспекте рядом с кинотеатром Маяковского. Раньше там
находился спортивный магазин и магазин «Табаки». В эту столовую


мы приходили днем со Славкой Калининым и за один раз проедали
25 рублей. Заказ делал обычно Славка: «По два первых, по четыре
вторых, а остальное пиво». Официантки удивлялись, смеялись, но
заказ выполняли. Такая обжираловка длилась 10 дней. И вот летом
1952 года Освальд Кранк провожал меня в Красноярск и говорил:
«Завидую я тебе, Юра, хоть съездишь куда-нибудь». Я его понимал.
Ведь он был по национальности немец, и ему приходилось (как и всей
его семье) ежемесячно отмечаться в комендатуре (или в милиции) о
том, что он никуда не сбежал, ничего не натворил и ведет себя тихо и
скромно. А уж о каких-либо поездках он и думать не смел. Но вот мы
едем. Команда состояла из 10 или 12 человек. Туда входили Витька
Новиков, Сашка Мукоед, Женька Глинский, Славка Калинин, Рафка
Суздальницкий, Вовка Нирман, Витька Мурашко.

В Красноярске по совету отца я решил посетить деда Николая
Никифоровича. Жил он на улице Декабристов, № 14. Я нашел этот
дом, нашел деда, он меня встретил, провел в комнату, угостил чаем,
поговорил. Но так как деда я побаивался, то вел себя натянуто, стеснительно
и только отвечал на вопросы. Наконец аудиенция закончилась,
и я с облегчением ушел. Да, дед своим характером умел давить
на психику людей. Помню, что моя мать очень уважала Николая
Никифоровича, но старалась на глаза ему не попадаться, так как у
него был какой-то пронизывающий взгляд, как лучи рентгена, оставляющий
ощущение недовольства и ехидства.

В Красноярске мы жили в школе. На школьной спортплощадке
мы обнаружили яму с опилками, детские качели, козла, через которого
во всех школах прыгали на уроках физкультуры. Осмотрев
этот инвентарь, я сообразил, что можно сделать подкидную доску и
с нее прыгать, делать сальто. Подтащив козла и качелю к яме с опилками,
я встал на конец доски, который был ближе к яме, попросил
кого-то с козла прыгнуть на другой конец доски. Когда он прыгнул,
я взлетел вверх и, почти не группируясь, перевернулся в воздухе и
приземлился в яму с опилками. Сделав несколько прыжков, я увидел,
что на это представление собирается народ, в основном дети, и,
смущаясь, мы покинули спортплощадку.

Наконец мы на стадионе. На трибунах масса народа. Все взволнованы.
Рафка Суздальницкий готовится к старту — бег 200 метров.
Он осматривал противников и соображал: «Так. Этого я делаю


до поворота. Этого — на повороте, а того — на последней прямой...
» Наконец старт, все сорвались с мест, побежали, но Рафкин
план не удался, он никого не сумел обогнать и пришел к финишу,
как мне помнится, предпоследним. Сконфуженный, он пошел переодеваться.
Помню, что мне пришлось толкать ядро и метать
диск, так как выступать каждый спортсмен должен был по трем
видам. А третий — это прыжки с шестом. И вот я в секторе прыжков
с шестом. Прыгунов было довольно много. Ребята из Омска,
Томска, Красноярска, Хабаровска, Владивостока. Все подошли к
судье и заказали начальную высоту. Я по совету тренера Максима
Никифоровича Ногина заказал 2 м 80 см. Когда начались прыжки,
то основная масса прыгунов не могла взять высоту 2 м 40 см, и постепенно
ряды их значительно поредели. Затем посшибали планку с
высоты 2 м 60 см, 2 м 70 см, и нас осталось четверо. Вызвали меня.
Я с первой попытки взял высоту 2 м 80 см, но после этой высоты нас
уже осталось трое. Высота 2 м 90 см. Я легко беру и эту высоту, но теперь
нас остается двое. Наконец, 3 метра. Я легко беру и эту высоту
и остаюсь в секторе один. Мне устанавливают 3 м 10 см, я переваливаю
через планку, но она не падает. И вот 3 метра 20 см. Первая попытка
не удалась, планка свалилась. Вторая — тоже неудача. Ребята,
мои соперники из Томска и Омска, меня воодушевляют, говорят,
что мне еще подняться на 3 см — и я возьму эту высоту. Они меня
уложили, стали делать массаж ног, спины. Я смущался, отнекивался.
Наконец меня вызвали на последнюю попытку. Я собрался. Не
торопясь, взял шест (а шесты тогда были дюралевые и бамбуковые,
они даже не прогибались), самый длинный, бамбуковый, охватил
его правой рукой с торца, а левой — чуть ниже. Разбег, толчок — я
в воздухе, переваливаю через планку и вижу, что она на месте, отталкиваю
шест и падаю в яму с опилками. Высота взята! Я спокойно
отхожу от сектора, ребята меня бурно поздравляют, я улыбаюсь и
говорю, что «был бы шест подлиннее...» и что на следующую высоту
нет смысла идти... Тренеры наши отказываются от следующей
высоты, а я замечаю, что на трибунах стоит неимоверный рев, все
кричат, вскакивают со своих мест, машут руками. Я спросил у ребят
и тренеров, что там происходит. И парень из Омска мне объяснил:
«А происходит то, что ты поставил рекорд зоны Сибири и Дальнего
Востока!» Оказывается, трибуны поздравляли меня с таким удач



ным прыжком. Я засмущался, поднял руки, на что трибуны отреагировали
еще большим восторгом. Судьи после моего прыжка засуетились,
стали замерять высоту и единодушно пришли к выводу,
что высота, которую я взял, составляет 3 м 22 см. Я был героем дня.
Мы покидали стадион, все меня поздравляли. Вечером в каком-то
парке нас собрали по поводу окончания соревнований. Многих наградили.
Вызвали меня. Под шум аплодисментов я подошел к столу,
за которым сидели судьи и организаторы соревнований, мне пожали
руку несколько человек, дали грамоту, и я, сказав: «Спасибо»,
хотел уже пойти на свое место. Но председатель меня остановил и
сказал: «Не торопись, так просто от нас не уходят». И вручил мне
карманные часы «Молния». И грамоту, и часы я храню до сих пор.
Кстати, часы превосходно идут, когда я их вынимаю из дорогой дедовской
супницы и завожу. Как-то моя внучка Ксеня шарилась по
нашим местам хранения «драгоценностей», нашла эти часы и спросила:
«Дед, а что это за часы?» Я ей ответил: «А это, Ксенюшка, мне
дали за прыжок и сказали: “Вот вам, дружок, за ваш прыжок”». И я
рассказал внучке, как было дело.

А еще раньше, когда я поставил рекорд города Новосибирска,
на стадионе ко мне подошли два молодых человека и стали расспрашивать.
Я отвечал на вопросы, они, помню, мне дали конфетку
«Буревестник» и отошли. И вот моя мать едет в трамвае. Напротив
сидит женщина и читает газету. Мать смотрит на страницы газеты
и вдруг видит мою фотографию, где я переваливаю через планку, и
короткая статья обо мне. Мать обрадовалась: «Ой, так это же мой
сын! А где вы купили эту газету?» Женщина отдала газету матери,
и они с отцом с восторгом читали эту статью. Газета с этой статьей
и фотографией хранится у меня до сих пор. Но я занимался не
только гимнастикой и легкой атлетикой. Занимался я и плаванием,
правда, тренировался мало, но выступал и как-то занял второе
место в городских соревнованиях. Выступал на соревнованиях по
гребле. Народная гребля — это когда на корму лодки кладут камень
для загрузки и спортсмен гребет один. Соревнования проходили
на «Коровьем острове», длина дистанции — 1000 метров. Старт общий.
Мы с одним парнем вырвались вперед, на повороте он меня
обогнал, и до финиша я его догнать так и не смог. Занял второе место.
Эрка Бергман в то время усиленно занимался футболом, куда и


 Газета «Сталинское племя», 24 июня 1953 года.



меня потянуло, меня записали в команду № 2 клуба «Локомотив».
В этой же команде играл и Владька Олешко. Главным тренером был
Иван Иванович Цыба. Тренировались мы на стадионе «Красное
знамя», что находится за мясокомбинатом (сейчас этого стадиона
не существует, там какие-то рынки). Мы командой шли на тренировку,
я шел последним и проходил около баскетбольной площадки,
где тренировались баскетболисты. Уже начал отходить от площадки,
как услышал удары скачущего мяча и крик: «Эй, парень, кинь
нам мяч!» Я остановился, поднял мяч, уложил его на правую кисть,
посмотрел, где находится дальняя корзина, и... кинул мяч в направлении
корзины. К моему удивлению, мяч вошел точно в кольцо, не
задев при этом краев, а расстояние было метров 20. Я замер. Все
игроки замерли и смотрели в мою сторону. Смутившись, я побежал
за своей командой под крики баскетболистов: «Кто такой, как фамилия?..
» Впоследствии я пытался и с более близкого расстояния
попасть мячом в корзину, но у меня ничего не получалось. Такое
случается, наверное, раз в жизни. Наша команда провела 5 игр, одну
из них играли на станции Инская. Когда я, сделав сальто, ударил в

 
Мои родители, сами в прошлом спортсмены, всегда были большими
любителями спорта.


воздухе по мячу и он влетел в ворота противника, а я грохнулся
на спину, меня отвели на трибуну и заменили. Я ушибся, но забил
гол. Иван Иванович про меня сказал, что «он видит игроков, и его
из защиты можно ставить в нападающие». Меня поставили левым
инсайдом. И вот игра на стадионе «Спартак». Мои родители сидят
на трибуне и наблюдают за игрой. Я весь из себя взволнован и хочу
продемонстрировать лучшие качества спортсмена. Вот летит мяч, я
его останавливаю, гоню к воротам противника, справа от меня наш
игрок, впереди маячит вратарь, стадион орет: «Бей!», но я перед
самым вратарем передаю мяч игроку справа, тот бьет и... гол! Все
довольны. Я доволен. Родители мои счастливы. Как потом говорила
мать, отец всем окружающим на трибуне говорил: «Это мой сын!»
Гордился. А может быть, и вправду было чем гордиться? После этих
игр нашей команде (в том числе и мне) присвоили второй разряд по
футболу. Но футбол меня интересовал мало, наверное потому, что у
меня плохо получалось. И действительно, по сравнению с ударами
по мячу Эрки Бергмана или Альки Ванюкова мои удары казались
мне детскими, слабыми и неточными. С окончанием лета прекращались
игры в футбол, а зимой мы снова возвращались в спортивный
зал «Динамо» на гимнастику. Это мне нравилось больше, чем футбол.
Благодаря этим тренировкам я стал здоровым, перестал болеть
(а у меня раньше частенько бывали пневмонии), и, как частенько
вспоминает Эрка Бергман, я выделялся среди сверстников своей накачанной
мускулатурой и физической силой. Так, например, я мог
выжимать одновременно две двухпудовые гири, жонглировать ими,
этому научил меня отец.

Хотя я был физически крепким парнем, но психологически к экстремальным
ситуациям готов еще не был. В необычных ситуациях
подчас не знал, как себя вести. Возможно, это результат моей врожденной
стеснительности или отсутствия жизненного опыта. Вот
пример. На соревнование по гимнастике пришла Светлана Шокотко
и сказала: «Юрка, я ведь пришла посмотреть на тебя: говорят, что
ты здорово выступаешь!» Я засмущался, но был очень горд тем, что
именно на меня пришла посмотреть девчонка. После соревнований
мы шли со Светланой по Красному проспекту, и около кинотеатра
Маяковского нам встретился Женька Тырышкин. Он был старше
меня на несколько лет, играл в футбол и был о себе очень высокого


мнения. Это заключение я сделал еще на стадионе «Красное знамя»,
когда на тренировке по футболу он хвастался своим игрокам (он
был в первой команде «Локомотива») своими мышцами, ногами и
умом. Он тогда говорил: «В игре голову надо иметь, как у меня, и
ноги. Вот у кого ноги лучше моих? Ни у кого!» И вот он идет нам
навстречу, молча поворачивает в нашу сторону, подходит ко мне
и газетой легонько хлещет меня по лицу. И пошел дальше. Я стою,
как оплеванный, ничего не могу понять. Что его побудило к этому
поступку? Возможно, он имел виды на Светку?! Мне было страшно
неловко перед Светкой, я не знал, как поступить, смутился, а
она сказала: «А ты чего не дал ему по морде? Ты же сильнее его в
сто раз!» От растерянности я не знал, что делать и куда деваться.
Стыдно перед Светкой, и я ушел домой.

Об этом происшествии (если это можно так назвать) я не забываю
до сих пор. Тогда, не имея жизненного опыта, я не знал своих
сил, ни моральных, ни физических. Попадись он мне с такой выходкой
через год-два после этого случая, ему бы пришлось очень туго.
И вот спустя более полувека Эрка Бергман говорит мне, что встретил
на улице Женьку Тырышкина, на что я тут же отреагировал, что
«попадись он мне где-нибудь — первое, что я сделаю, так это дам
ему по морде газеткой, а потом уже будем разговаривать». Но Эрка
сказал, что Женька очень больной, старый и немощный, и посоветовал
забыть этот инцидент. Легко сказать!

Уверенность в себе у меня появилась после одного случая. Мы
пришли на тренировку по легкой атлетике на стадион «Спартак».
Моросил мелкий дождь, на поле играли в футбол какие-то команды.
В одной из команд играл известный в то время боксер Игорь Вульф.
А по полю бегал и мешал им играть какой-то парень. Он был пьян,
обнаглел до предела, отбирал у игроков мяч, они от него отмахивались
и не могли отбиться. Одному игроку он ударил по уху, игра прекратилась,
тренеры начали проводить с ним беседу, но все впустую,
он продолжал свои выходки, и игроки покинули поле. Мы командой
стояли под трибуной, ожидали окончания дождя и наблюдали за выходками
распоясавшегося парня. Тот направлялся вслед за футболистами
и вдруг остановился напротив нашей команды, пристально
посмотрел на кого-то из наших, ладошкой ударил по уху кого-то,
тот опешил и отошел в сторону. Парень подошел ко мне и уставился


на меня хмельным наглым взглядом. Поплевав на кулак, он занес
руку для удара, но в этот момент я отпустил шест, который держал
в правой руке, и нанес ему удар в челюсть и взял шест опять в руку.
Это было молниеносно. Парень винтом стал оседать и упал на землю.
Тренер подошел к нему и обнаружил, что тот без сознания. Тут
подошел Игорь Вульф и констатировал нокаут. Он спросил: «Руку
больно?» Я ответил: «Да нет. Я же легонько!» Игорь круглыми глазами
посмотрел на меня и сказал: «Ничего себе, легонько!» Тренер
сказал: «Юра, ты пока пойди в душ, а я вызову скорую помощь». Я
более получаса мылся в душе и, когда вышел, то увидел, как парня
уложили на носилки и понесли к машине. Вот только после этого
случая я почувствовал в себе силу и возможность защитить себя
от любых нападок. В дальнейшем я расправлялся со шпаной очень
легко, просто играючи, но об этом потом.

Вы, наверное, заметили, что я нигде не обмолвился о девчонках.
А это потому, что школы в то время были мужскими и женскими.
Мы учились в мужской школе № 10. Наша школа шефствовала над
женской школой № 22. Устраивались вечера (они к нам, мы к ним),
общегородские праздники (как описанный мной спортивный праздник)
и т. д. Приглашали нас и на вечера в другие женские школы, например
в 54, 72, 50. Из девчонок мне запомнились: Ирина Глущенко,
Тамара Гущина, Света Зильберштейн, Света Хрипина, Галина Тугова
и другие. Светка Зильберштейн, например, пригласила меня на выпускной
вечер в 22 школу (так было положено, что каждая девчонка
должна пригласить парня на вечер). И вот я, одетый в черный костюм,
белую рубашку, подошел к месту встречи со Светкой, а она, в
белом платье и туфлях на высоком каблуке, берет меня под руку, и
мы идем по улице Ленина в сторону главпочтамта (школа № 22 была
на улице Советской, недалеко от главпочтамта). Какие-то малыши,
игравшие на улице, помню, посмотрели на нас и сказали: «Какие вы
красивые!» И я был горд, хотя красавцем себя никогда не считал. Но
услышать такое было приятно.

Помню школьные экзамены. Проходили они в мае 1953 года.
Стояла прекрасная погода. Мы классом сидим в спортивном зале и
пишем сочинение. А вот в другой день я отвечаю по математике. И
вот, наконец, торжественное собрание, нам всем выдают дипломы
об окончании средней школы. А вот и выпускной вечер. Я на вечер


пригласил Светку Зильберштейн. Были танцы, какие-то выступления,
разошлись мы поздно. Я провожал Светку, ее уже ждали родители
на перекрестке Комсомольского проспекта и Железнодорожной;
мы распрощались, и я пришел домой, когда начало рассветать. Мои
родители тоже не спали, ждали меня; расспросили о том и сем, и
наконец все уснули... Так закончились мои школьные годы, и начался
новый период в моей жизни — институтские годы. Но чтобы
закончить разговор о школе, я должен вспомнить еще несколько
эпизодов. На седьмое ноября собралась компания: Эрка, Олеха,
Мураха и я. Олеха — это Владислав Олешко, Мураха — это Виктор
Мурашко, а меня звали Абрамом. Эти прозвища мы все помним и
применяем до сего дня, и никто не обижается. В компанию вошли
Нина Пашина и Лариса Озерова. Они учились в 50-й школе, что у
Центрального рынка. Когда у них были вечера, то Нинка с Ларкой
все время держались вместе, про них еще говорили: «Вон Шерочка
с Машерочкой». В компанию попала Ирина Джорбенадзе из 9 школы,
Ирина Глущенко и Тамара Гущина. Встал вопрос, где проводить
праздник, и Ирина Джорбенадзе предложила свою квартиру. Но
кто точно туда пришел, я не помню. Помню только, что был шум,
хохот, мы охмелели и начали выделывать с Эркой акробатические
номера. Эрка, например, разбегался, прыгал на полированный
длинный стол и на животе прокатывался по нему, соскакивая с
него каким-то кувырком-кульбитом. Здорово! Но мебель и посуда
не пострадали. После этого у меня завязалась детская дружба с
Ириной Джорбенадзе. Я бывал у них, знал родителей, а она приходила
к нам, и мои родители угощали ее, расспрашивали о родителях
и т. д. Но однажды мне кто-то сообщил, что в сквере перед домом,
где жили Джорбенадзе, Ирка целовалась с Сашкой Дубовиком. Это
было для меня ужасной новостью. Все кончено! Ведь мы с ней поцеловались
всего один раз за год знакомства. А она... Ну все! И наша
дружба прекратилась. Последний раз мы встретились случайно на
Комсомольском проспекте, посидели на лавочке, я презрительно
смотрел на нее, она пыталась оправдаться, но я был непреклонен,
встал и гордо удалился, оставив ее плачущей на скамейке. И опять
же моя неопытность в жизни, непонимание и незнание женской
психологии, робость перед женским полом и т. д. Но в школьные
годы главным для нас был спорт, о девчонках мы как-то и не дума



ли. Возможно, еще не созрели?! В то школьное время в классе у нас
был один «бабник» — это Боря Малышев. Он ходил на танцы, провожал
девчонок, хвастался перед нами своими «победами», но мы
были к этому глухи и, похоже, не готовы к такого рода подвигам.

Свои дни рождения отмечали не все мои друзья, но мой день
рождения отмечался регулярно. Частенько, придя к нам на улицу
Понтонную, все ребятишки забирались на крышу сарая и смотрели
на реку Обь. День рождения у меня 17 апреля. Часто в это время
трогалась река, то есть лед трогался, и мы это наблюдали. Вот
раздался треск, начал ломаться и поплыл лед. Поплыла дорога, по
которой всю зиму проезжали автомашины, лошади и ходили люди.
А потом мать усаживала нас за стол. Помню, мы встретились в мой
день рождения на улице Ленина около гастронома. Эрка Бергман,
Витька Мурашко, Владька Олешко. Зашли в магазин и стали выбирать
спиртное. Эрка вдруг воскликнул: «Во, Ерофеич!» Мы захохотали
и купили «Ерофеича» (это такая водка). А уже дома во время
празднования, захмелев, Эрка, помню, начал заводить патефон,
накрутил ручку в противоположную сторону. Моя мать, защищая
патефон, пыталась отнять его у Эрки, а он, шутя, сопротивлялся.

Иногда мы ходили на лыжах по Оби. Мы ведь жили на самом
берегу, и было удобно летом купаться, зимой встать на лыжи и кататься
по заснеженной реке. И вот однажды я, Эрка, Олеха и ктото
еще, взяв ружье, калачи, отправились по Оби вниз в сторону
Заельцовского парка. Ушли дальше парка, подошли к левому берегу
и стали стрелять из ружья. Мороз был градусов 35, а возможно, и
больше. Порох замерз, и вместо громких выстрелов из ствола слышался
какой-то легкий звук («дюо...»), и дробь высыпалась на снег.
Нам было очень смешно. Замерзнув, мы перешли на правый берег,
открыли дверь какой-то дачи, растопили печь, подогрели калачи,
поели, попрыгали на диване и ушли, закрыв дверь. Возвращались
назад по холоду и против ветра. Мы постоянно прикрывались
чем-нибудь от ветра, защищая лицо. Но Владислав Олешко не
из таких! Он гордо шел, подставляя свое лицо холоду, наперекор
разбушевавшейся стихии, а когда пришли, то обнаружили белые
щеки и уши. Потом он долго лечился от отморожения. Но характер
выдержал до конца!

А вот я иду со стадиона, где прыгал с шестом. Меня сопровож



дали ребятишки младшего возраста и шептались: «Это номер 13,
который прыгнул 3 метра с шестом!» Я был одет в белые брюки и
голубую рубашку, в руках у меня была балетка. На улице Ленина
около театра «Красный факел» я встретил Владислава Казакова, который
учился в другой, 30-й школе, но мы были с ним знакомы. Мы
поговорили, и кто-то нас сфотографировал, но из этих фотографий
осталась одна карточка, где я молодой, сухощавый и счастливый, с
зачесанными назад волосами, в светлой рубашке. Мать держала эту
фотографию на столе в какой-то рамке, и она сохранилась до сих
пор. Но фотография с Владиславом Казаковым куда-то исчезла.

Летом мы часто катались на лодке по Оби. Как-то поплыли мы
с той же компанией (Эрка, Олеха, Щит) вверх по Оби и доплыли до
железнодорожного моста, подплыли к левому берегу. Там был песчаный
берег, и купаться — одно удовольствие. И, конечно же, начали
выделывать акробатические номера. Я — сальто, Эрка — фляг,
остальные — стойку на руках. У нас с Эркой был номер, который мы
демонстрировали даже на спортивных вечерах. Я приседал слегка,
скрещивал руки на коленях, а Эрка вставал ногой мне на руки, я
резко выпрямлялся и подбрасывал его вверх. При этом он отталкивался
ногой, взлетал, прогибался и красиво, прогнувшись, делал
сальто и вставал на ноги. Мы проделали несколько таких прыжков,
а в следующий прыжок Эрка взлетел вверх, выпрямился, но что-то
задержался и плашмя, спиной шлепнулся на песок. Я испугался, но
ничего не случилось, Эрка был цел и невредим. Оказывается, ему
расхотелось делать сальто в тот момент, когда он взлетел вверх, и он
шлепнулся.

Сохранилась фотография, где мы с Эркой на площади Ленина на
демонстрации 1 мая (1951 или 1952 года) на машине перед трибуной
делали упражнения: Эрка — подо мной, под брусьями стоит на
«мостике», а я — на брусьях делаю стойку на руках. Так мы простояли,
пока машина двигалась от горисполкома до конца площади, да
еще кричали «ура!», когда с трибуны раздавалось: «Да здравствуют
советские физкультурники! Ура!»

Я уже говорил о том, что еще раньше я научился, как тогда говорили,
«отбивать чечетку». Классе в восьмом я посещал детскую
техническую станцию — кружок авиамоделизма. Преподавателем
был бывший летчик. Он научил нас, как надо строить планер, и у


нас получались красивые модели. Еще он много рассказывал о самолетах:
как они устроены, как ими управлять, что такое «элероны»,
«закрылки», «шаг винта» — и мы, кружковцы, мысленно уже летели
в самолете: педаль вправо, руль вправо, делали виражи и мертвые
петли. В этой станции частенько устраивали вечера, концерты. Я
выступал в качестве конферансье и исполнял «ритмический вальс».
У меня были ботинки на кожаной подошве, которые при пляске издавали
четкий звук. Звук этот полностью соответствовал музыке, что у
меня получалось неплохо. Во время танца я проделывал «колесо» (переворот
через руки) и заканчивал танец «сальто». Всем это очень нравилось,
и об этом знали многие в школах (и в мужских, и в женских).
Нередко кому-то в голову приходила мысль о плясках, и, конечно, в
круг выталкивали меня, чтобы я «сбацал» цыганочку с выходом или
«ритмический вальс». Поначалу смущаясь, я начинал плясать, входил
в раж, четко выбивал ритм в соответствии с музыкой, выделывал «колена
», «колеса» и «сальто». Все затихали, слушая ритм чечетки, а по
окончании начинали бурно хлопать и кричать «бис». Но я убегал в
толпу от стеснения, и редко кому удавалось меня уговорить на второй
выход. А в узком кругу я не стеснялся и выделывал всякие колена
и, как говорили, зависал в воздухе, слегка касаясь носками ботинок
пола, выбивая ритм соответственно музыке.

Да! В то время нам всем казалось, что мы никогда не постареем,
что будем жить вечно, никогда не бросим занятий спортом, всегда
будем вместе, что нам всегда будет так хорошо, у нас всегда будут
родители... И не смотрели мы далеко вперед, да особенно не оглядывались
и назад... Но время неумолимо бежало, переводя нас из
одной эпохи в другую. Ну, например, мы жили в эпоху Сталина, а
в 1953 году она закончилась. Я помню, когда по радио объявили о
смерти И. В. Сталина. Я возвращался из школы и видел, как народ
реагировал на это известие: кто плакал, кто был в растерянности,
как жить дальше, кто ехидно улыбался и т. д. Но эпоха закончилась,
и началась другая. А для меня наступило время учебы в институте.


Начало
студенческой жизни



После получения аттестата об окончании школы встал вопрос,
куда пойти учиться, кем быть. Отец и мать считали, что мне нужно
пойти в технический вуз, поскольку я всегда интересовался техникой.
Отец даже посетил однажды институт связи, выяснил, кого он
готовит, чем занимается, советовал мне пойти туда. Мать говорила,
что только начал работу институт электротехнический — НЭТИ,
куда решили пойти несколько моих соклассников. Институт педагогический
мы даже не обсуждали, он не нравился мне, а о медицинском
институте никто и не упомянул: просто забыли.

И вот я взял все положенные документы и отправился на поиски
подходящего института. Я хотел посетить НЭТИ и институт связи,
думал о возможной встрече со своими соклассниками в этих институтах,
хотел посоветоваться с ними. Поднялся по Чернышевскому
спуску, прошел хорошо известный всем новосибирцам тоннель, и


вдруг мне навстречу идет Светка Шокотко, та самая, которая приходила
на соревнования по гимнастике полюбоваться моими достижениями.
Она была старше меня на год, уже закончила первый
курс медицинского института. Светка спросила, куда это я направился,
я ответил, что иду искать какой-нибудь подходящий институт,
чтобы подать документы. Она выслушала и сказала: «Юрка,
да ведь у нас в институте сегодня День открытых дверей, пойдем,
я тебя провожу!» И мы пошли. Она привела меня на перекресток
улицы Ядринцевской и Красного проспекта, где находился корпус
медицинского института. В этом корпусе располагались кафедры
нормальной анатомии, биологии, и был лекционный зал. Когда мы
зашли в «анатомку», то в нос ударил острый запах формалина, но я
на него не отреагировал. Там еще были девчонки и мальчишки, которые
зажимали носы, а из глубины коридора с ужасом выскакивали
некоторые, которым что-то не понравилось. Я спросил у Светки:
«Чего это они?», она ответила: «Сейчас подойдем, и ты увидишь!» И
я увидел... скелет человеческий, который благожелательно наклонил
голову в мою сторону. Я пожал ему руку и сказал: «Здрасте». В это
время Светка увидела своего преподавателя, женщину средних лет,
в белом халате и колпачке, и сказала: «Вот (назвала ее по имени и
отчеству), привела на День открытых дверей знакомого, агитирую в
наш институт». Я поздоровался, женщина оживилась, повела нас в
учебный класс, где лежали: человеческая голова (я засунул ей в рот
палец), из ванны торчали нога и рука (я пожал руку), лежали какието
кости и т. д. Но я не ощутил никакого ужаса, никакой брезгливости,
а наоборот, проявил интерес к этим частям человеческого тела.
А когда закончился осмотр, преподаватель сказала: «Ну, конечно же,
вам нужно поступать в наш институт! Вы мужчина, и из вас может
получиться хирург!» Я тогда еще не знал, что такое «хирург», так
как все врачи для меня были недосягаемы, были просто людьми в
белых халатах. Ну, что-то они слушали в груди, щупали в животе,
трогали пульс, а конкретно о профессии врача я не имел никакого
представления. Мне тут же объяснили, что хирург может разрезать
живот, что-нибудь вырезать, и человек останется жить. Вот и
все. Но мне что-то понравилось, и Светка повела меня в главный
корпус медицинского института, где я сдал свои документы, взял
расписание экзаменов и консультаций. С этим я вернулся домой.


Родители тотчас поинтересовались, куда я решил поступать, и, когда
я сказал, что сдал документы в медицинский институт, они были
очень довольны. Отец сразу сказал: «О, Юрашка, доктором будешь,
это хорошо. Доктор — это голова!» Под «головой» он подразумевал
ум человека. Ну, что ж! Надо готовиться к экзаменам. В то время в
мединститут сдавали химию, физику, литературу устно и сочинение.
Оказалось, что вместе со мной в этот институт поступают мои
соклассники: Эдька Пищин, Эдька Алексеев, из класса «А» Славка
Мальков, Игорь Каспар, да еще несколько знакомых девчонок и среди
них — Танька Соколова, симпатичная девчонка из 9-й школы,
очень тихая, незаметная, редко бывавшая на вечерах. Говорили, что
она живет с больной матерью, и жизнь у нее очень тяжелая, так как
мать по болезни не работала и получала какое-то пособие по инвалидности,
которого им, конечно, не хватало. Забегая вперед, скажу,
что Танька уже на первом курсе вышла замуж за железнодорожника,
вскоре похоронила мать, и куда-то они с мужем уехали. У меня
осталась ее фотокарточка и память о том, как мы с ней сидели за
партой и писали сочинение. Она очень сосредоточенно писала, не
отвлекаясь. А я, думая о теме, наблюдал за пишущими сочинение.
Это было интересно: вот парень сидит, хмурится, смотрит в потолок,
и вдруг его осенила какая-то мысль, и он лихорадочно начинает
писать. Затем опять то же самое. А вот девчонка делает вид, что думает,
а сама косит глаза на преподавателя, который прохаживается
по рядам. Вот он отошел, девчонка поднимает край юбки — там у
нее шпаргалка, быстро читает и начинает быстро писать. Затем все
повторяется. А вот парень, который сидит, подперев щеку рукой, и
вроде бы дремлет, но когда преподаватель проходит, он подтягивает
рукав пиджака, что-то читает и быстро записывает. Я первый час
пронаблюдал за ними, а за второй написал сочинение. Мы вместе с
Танькой сдали написанные работы, и Танька сказала: «Юрка, если я
получу четверку, то я тебя расцелую». Это за то, что я тайком проверил
ее сочинение и нашел несколько ошибок. Но обещание свое ей
выполнить не удалось, так как мы больше с ней не встречались. Я за
сочинение тоже получил четверку. Устно я отвечал по теме «образ
Наполеона» и тоже получил четверку. По химии я так же получил
четверку, помня слова Александра Ивановича Чигаринова: «Тот, кто
у меня на экзамене получит тройку, тот на экзамене в вузе получит


не менее четверки!» Так оно и получилось. А по физике я получил
тройку. Дело в том, что я хорошо знал физику, электричество, паровую
машину, двигатель внутреннего сгорания и т. д., но задачи решать
не умел. Прекрасно ответив на вопросы билета, я сказал преподавателю,
что вот задачи решать не умею. Он заволновался, попытался
разъяснить мне суть задачи, подсказать, но я не мог решить,
и он с большим сожалением поставил мне тройку. Все. Экзамены
закончились. Теперь все решится на зачислении. Но еще при сдаче
документов меня в институте увидел Максим Никифорович Ногин,
тренер нашей команды по легкой атлетике. Оказалось, что он работает
на кафедре физкультуры в мединституте, и, увидев меня, он
очень обрадовался, так как медики в то время славились в городе
своими спортивными достижениями, постоянно занимали первые
места по разным видам спорта. Наверное, он обрадовался потому,
что хотел видеть в институте такого универсального спортсмена,
каким был я (гимнастика, шест, рекорд города по броску гранаты,
гребля, плавание, акробатика и др.) Я думаю, что и это сыграло роль
в моем поступлении в институт. Явившись на зачисление, я оказался
посреди большого зала. Передо мной стояли столы, за которыми
сидели человек десять солидных людей. Это была комиссия. Ее председателем
был тогда профессор В. П. Казначеев, ректор института.
Он посмотрел лежащие перед ним бумаги (вероятно, мои оценки),
пошептался с окружающими членами комиссии, среди которых я
заметил М. Н. Ногина, и спросил: «Вот вы чемпион по прыжкам.
Это хорошо. Но что ж вы не допрыгнули полбалла?» То есть, мне
для свободного прохождения по конкурсу не хватало полбалла (это
тройка по физике). Я ответил, что «все хочется охватить, на все нужно
время, и на спорт тоже, и на учебу — не рассчитал». Он ответил:
«Ну, хорошо, идите». И я вышел. В тот же день позднее вывесили
списки принятых в институт, но моей фамилии там не было. Я пошел
домой расстроенный, но меня догнал Максим Никифорович и
успокоил тем, что завтра будут вывешены дополнительные списки,
и я обязательно должен завтра прийти и документы из института
не забирать. Я его послушался, пришел назавтра и увидел одной из
первых свою фамилию. Обрадованный, понесся домой, чтобы обрадовать
своих родителей. Так я стал студентом Новосибирского
медицинского института.


После того как меня зачислили в институт, мы на короткое
время потеряли связь с одноклассниками, потому что некоторые
уехали из Новосибирска в вузы других городов. Освальд Кранк
уехал в Свердловский политехнический, туда же уехали Юрий
Ячный, Валентин Губанов и другие. А те, кто остался и поступил
в Новосибирске, продолжали традиционные вечерние выходы на
Красный проспект. Я тоже ходил туда. Уж чего мы там делали, не
помню точно, но ежедневно вечером мы встречались, как и в школьные
годы: ходили от старого корпуса до кинотеатра Маяковского и
обратно, постоянно обсуждая какие-то проблемы, встречая знакомых,
и так проходило время. Уже поздно вечером, в одиннадцать,
мы расходились по домам, и я — бегом от главпочтамта по улице
Ленина, под тоннель, на Чернышевский спуск, и прибегал домой.
Иногда перед тоннелем меня останавливала какая-нибудь одинокая
старушка с просьбой проводить ее через тоннель, так как ей
было страшно одной заходить туда. Я ее провожал и мчался дальше.
Помню, как я бежал, и воздух шумел у меня в ушах от скорости,
делал прыжки через неровности на дороге, пробегал по стене какого-
нибудь дома, а прибежав домой, раздевался и прыгал в воду Оби,
и только потом шел спать. Энергии было — хоть отбавляй! По-прежнему
ко мне приходила ватага парней кататься на лодке. Как-то
Вовка Щитов привел каких-то девчонок покататься на лодке, я им
отвязал лодку, усадил, и они поплыли вверх по течению без меня.
Я что-то делал дома, когда кто-то стал обращать мое внимание на
то, что лодку прибило к понтонному мосту бортом и ее может перевернуть.
Я увидел, что лодка действительно стоит бортом к понтону,
Вовка пытается высадить девчонок на понтон, они не могут
забраться, визжат. Я бегом кинулся в воду, подплыл к лодке, залез в
нее, оттолкнулся от понтона, отдавая какие-то распоряжения Вовке,
налег на весла и отъехал к берегу. И только потом мы все осознали,
что положение было опасным.

Лето подошло к концу, и в сентябре 1953 года начались занятия
в институте. Я узнал, что моя группа — № 14, нашел своих студентов.
В группе оказался мой соклассник Эдуард Алексеев. А на нашем
потоке оказались несколько человек из легкоатлетической команды
— Галина Жучкова, Слава Калинин. Только мы узнали свои
группы, чуть признакомились, как весь наш курс отправили в кол



хоз на уборку урожая. Такое было во всех вузах и во все годы учебы.
Сентябрь — на уборку урожая. Нашу группу на автомашинах
доставили в какую-то деревню в Искитимском районе, разместили
по домам (хозяева выделяли для 4–6 студентов комнату, матрацы,
подушки, одеяла). Кормились от колхоза под навесом на окраине
деревни. Бригадир разводил всех по участкам и объяснял, что
надо делать. Кто выкапывал картошку, кто свеклу, кто морковь.
Вечером после ужина все собирались около костра, откуда-то бралась
гармошка, и устраивались танцы. Девчонкам — танцы, а ребята
— на разговор. Так, я помню, как мы сидели у костра в компании
Славы Калинина, Владимира Пастухова, Валентина Ращупкина,
Александра Петрушина и слушали мечты Валентина Ращупкина о
том, что «вот как кончу институт — поеду работать в деревню, разведу
кур, несколько свиней, заведу корову и буду себе работать».
Однажды Валька захотел молока. Мы с ним взяли чистое ведро,
пошли в бригаду доярок, я остался на окраине бригады, а Валька
ушел, что-то объяснял какой-то женщине, затем они ушли в дом, и
вскоре Валька вышел оттуда с полным ведром молока! Я удивился,
а он спокойно сказал: «Главное — объяснить людям толково, чтобы
они поняли, что мы голодные». Да, Валентин Ращупкин был пробивным
парнем. Спустя двадцать лет, в 1973 году, мы встретились
с ним вновь, когда он работал ассистентом на кафедре факультетской
хирургии, но он в том же году уволился из института и уехал
в Подмосковье заместителем главного врача районной больницы.
Похоже, его мечте о деревенской жизни было суждено сбыться.

В конце пребывания в колхозе мы решили дать концерт для
местного населения. Подготовили несколько номеров с пением и
плясками. Мне выпало быть конферансье, выступить с вольными
упражнениями и поработать с двухпудовой гирей. В вольных упражнениях
я выполнил два раза сальто, на что местное население
отреагировало криками «Ой!», а когда, отжонглировав гирей, я подбросил
ее через голову назад и поклонился, то сзади услыхал треск
проломленных досок. Это опустившаяся гиря проломила пол сцены
сельского клуба. Уже после окончания концерта на площади перед
клубом я услышал отзыв о концерте и лично о себе: «А этот-то,
который объявлял — ну такой, стоит прямо, не шелохнется, а как
прыгнул через голову, так я испугалася, думала — головой стукнет



ся, а он-то раз — и на ноги!» Про гирю и проломленный пол никто
и не вспомнил.

Еще на картофельном поле, где выкопанную картошку ссыпали в
кучки, я заметил, что автомашина ЗИС-5 периодически подъезжает
от одной кучки к другой. Шофер не выключал двигатель, пока нагружали
картошку в кузов, и вот нужно подъехать к очередной кучке,
а шофера нет. Машина стоит, мотор работает, и я решил подогнать
машину к кучке сам. Забрался в кабину, выжал сцепление (теорию я
уже знал), включил рычаг скоростей на себя, но в этот момент заскочил
шофер, перевел рычаг скорости вперед и сказал: «Первая скорость
здесь, давай!» Я опустил сцепление, надавил на педаль газа, и
машина тронулась. Подрулив к следующей кучке картошки, я нажал
на педаль сцепления, выключил рычаг скоростей на нейтральное
положение и счастливый вышел из машины. Так я впервые проехал
за рулем автомобиля! А теория вождения была мне известна еще в
8 классе, когда Витька Миланин, что жил в Темкином доме на улице
Советской, 36, купил себе мотоцикл ИЖ-350 и всем нам, младшим
ребятишкам, объяснял назначение всяких рычагов и демонстрировал
их при езде. Помню, как он однажды прокатил меня на своем
мотоцикле по Красному проспекту и площади Ленина — вот это
было да! А уже в 9 классе мы с родителями однажды пошли в гости
к Курковым. Брат моей матери, Филипп Васильевич Курков, только
что купил себе мотоцикл К-125, самый маленький мотоцикл того
времени. Мотоцикл стоял в ограде дома, дядя Филя предложил мне
прокатиться, и я завел мотор, сел в седло, нажал сцепление, прибавил
газу и поехал. Поехал неумело, виляя рулем, дергая ручку газа,
но все же покатался по территории горбольницы. Вот с тех пор у
меня слабость к технике, к транспорту. Впоследствии у меня перебывали
все марки мотоциклов и много автомобилей. Но рассказ об
этом впереди.

Да, так мы остановились на том, что сезон уборки овощей закончился,
мы вернулись в Новосибирск и приступили к учебе. К учебе
многие из нас, в том числе и я, относились весьма поверхностно, потому
что все еще ощущались школьные годы, и мы не понимали, что
преподаватели пытаются заложить в нас фундамент будущей профессии.
Помню самую первую лекцию по биологии, которую читал
доцент Власенко. Читал он нараспев, принимая артистические позы,


закидывая голову назад, руки протягивал в зал. Первой его фразой
было: «Наука биология...» Все это нас, сидящих в первом ряду
Э. Алексеева, И. Каспара, Э. Пищина и меня, рассмешило так, что
мы не смогли сдержаться. Это заметил лектор, выждал несколько
секунд и сказал: «Вы, молодые люди, сидящие в первом ряду,
встаньте, пожалуйста! Если ваши улыбки — признак застенчивости,
это можно простить, но лучше вам выйти из зала и хорошенько
подумать над своим поведением!» Мы тихо вышли из аудитории
и там с трудом уняли свой хохот, потому что и эти слова он произносил
так же артистично, как и читал лекцию. Спустя годы мы
поняли, какой это был превосходный преподаватель, лектор и ученый.
Но тогда...

Однажды явился я на занятия по неорганической химии немного
раньше обычного, несколько человек уже были в классе. На стеллажах
стояло множество всяких склянок с различными химическими
препаратами. От нечего делать я взял пустую стеклянную баночку
и начал вливать в нее всякие растворы по нескольку капель. Вскоре
набралось почти полбанки; менялись цвета, жидкость то густела, то
разжижалась. Наконец цвет стал кирпичный; пока я держал банку
в руках, выпал осадок коричневого цвета, а когда я добавил туда
очередную порцию какого-то раствора, вдруг раздался свистящий
звук и из банки вылетел красноватого цвета дым. Жидкость в банке
забурлила, и комната наполнилась этим красноватым дымом. Я испугался,
на вытянутой руке поднес банку к раковине, вылил содержимое,
помыл банку, и мы все стали разгонять дым. После урока я
хотел это повторить, сливал все имеющиеся растворы, но результата
не получилось. Что это была за реакция? До сих пор интересно.

Помню занятия по латинскому языку, который давался всем нам
с огромным трудом; по физике, по анатомии, по гистологии. На занятиях
по гистологии нам предлагалось изучить под микроскопом
клетки различных растений и тканей и срисовать их в альбом. Это
у меня получалось неплохо, и, когда преподаватель В. П. Жук посмотрела
мой альбом, то мои рисунки продемонстрировала как образцовые
всей группе. Я был доволен и альбом свой хранил чуть ли
не до конца института. На занятиях по анатомии мы изучали строение
человеческого тела по альбому и на трупах. Многие не могли
работать с трупами, как, например, Юрий Гагарин, который ушел из


института после первого семестра. Я помню, как препарировал спину,
выделяя мышцы спины, а другой раз — мышцы голени. Как-то
первыми пришли на занятия по анатомии Вовка Пастухов, Валька
Ращупкин и я. Труп лежал на столе, кожи и подкожной клетчатки
уже не было (отпрепарировали), были мышцы на конечностях, на
животе, груди, а лицо оставалось нетронутым, глаза открыты. Мы
посадили труп на столе, прислонив его к стене, и спрятались. И вот
заходят девчонки, начинают надевать халаты, раскладывать свои
сумки; в этот момент кто-то из нас издал хрипящий звук, труп зашевелил
руками, закивал головой, и... все девчонки с криками ужаса
моментально выскочили из учебной комнаты. Шутка удалась! Мы
все были довольны, а девчонки еще долго помнили этот инцидент.
Вот так мы шутили.

Время шло, мы помаленьку учились, но отношение к учебе все
еще было несерьезным, каким-то школьным, как будто все это было
нужно кому-то, а не нам. Дома к занятиям почти не готовились,
больше времени отдавали развлечениям. Как-то весной, когда
я еще учился на первом курсе мединститута, на первое мая организовали
торжественный вечер. Вечер проходил в спортивном
зале института, было много народа. Мы с ребятишками приняли
немного спиртного, вошли в зал. В этот момент раздались звуки
танго. Я подскочил к какой-то девчонке, отбил чечетку, приглашая
ее танцевать, и замер в позе. Тут подбежали мои соклассники и
начали уговаривать меня «отбить чечетку». Кто-то заиграл на аккордеоне
цыганочку, я отплясал и, как всегда, смущаясь, убежал из
зала. Компания моя снова собралась около меня. Славка Калинин
сказал: «Юра, давай на спор. Жму 100 кг на штанге!» Я ответил:
«А я делаю сальто через штангу!» Это вызвало бурю восторга у
всей компании. Мы вернулись в зал, вынесли на помост штангу,
собрали 100 килограммов. Собралась толпа, всем стало интересно,
что будет. Славка подошел к штанге, наклонился, взял штангу
на грудь и медленно отжал ее на прямые руки, зафиксировал вес
и бросил штангу на помост под звуки аплодисментов. Теперь моя
очередь. Я встал на помост спиной к штанге, оценил расстояние,
наметил место приземления, взмахнул руками, подпрыгнул, сгруппировался,
перевернулся и встал на ноги по другую сторону штанги.
Аплодисменты, шум, поздравления, и мы пошли всей компанией


в буфет. Так мы демонстрировали свои спортивные достижения на
вечерах в институте.

Заканчивался первый год учебы в институте. За этот год мы очень
редко встречались с друзьями-соклассниками, так как они тоже училисьвинститутах.
Олешко,Абоянцев,Кучеров,Чучуев,Сташишин — в
НЭТИ, Мурашко — в институте связи, остальные уехали в Свердловск,
в Томск. Освальд Кранк иногда писал письма из Свердловска, я ему поначалу
отвечал, а потом на долгие годы связь прервалась. Наступил
период экзаменов в институте. Подготовка шла по старым билетам по
разным дисциплинам. Я готовился один, но иногда приходил Игорь
Каспар, и мы готовились вместе. На Понтонной у меня была своя комната
размером 2 на 3,5 метра, где стояла кровать и тумбочка. Окно
выходило на глухой двор, на земляную стену. Утром я вылезал в окно,
ложился на одеяло и читал учебники, сверяя вопросы и ответы по билетам.
А когда становилось жарко, влезал в комнату и продолжал учебу
там. Лекции я не записывал, поэтому учил только по учебникам, а если
вспомнить мое и некоторых моих приятелей отношение к учебе, то станет
ясно, что глубоких знаний у нас не было. Тем не менее, некоторые
экзамены я сдал на «хорошо», а в основном на «удовлетворительно». А
вот экзамен по биологии... Я взял билет и стал готовиться. Один из вопросов
мне запомнился хорошо, что-то о «роли русских ученых в развитии
биологии». Помню, что передо мной отвечал доценту Власенко
Эдька Алексеев и получил «хорошо». Следующая очередь моя. Я сел,
бойко ответил на вопросы, но когда дело дошло до роли русских ученых,
то я начал молоть всякую ерунду, так как ни одного ученого, даже
их имен, я не знал. В заключение Власенко сказал: «Ну, что же, мало
того, что вы, молодой человек, весело ведете себя на лекциях, так еще
и не знаете русских ученых. Придется вам лето потрудиться и осенью
показать свои знания биологии». Я расстроился, но что же делать, буду
готовиться. Так закончился для меня первый курс мединститута. Но я
не унывал и был уверен, что сдам экзамен осенью. Потом мне говорили
многие, что Власенко очень любит «засыпать» на экзаменах, а осенью
просто зверствует. Так, например, одну студентку он «засыпал» раз
двадцать, и в конце концов она вышла за него замуж и превратилась в
«молодую старуху». Вот изверг! И я побаивался вновь попасть к нему
на экзамен.

Но в это время случились у нас семейные перемены! Отцу предло



жили работу в Томске с предоставлением квартиры. Посовещавшись,
отец согласился и спросил меня: «Ну, Юрашка, ты как, едешь с нами
или останешься здесь учиться?» Вопрос был решен. Мы переезжаем
в Томск, и я перевожусь в Томский медицинский институт.

Отец съездил в Томск, быстро вернулся, сообщил нам с матерью,
что все улажено, но дом, в котором нам дают квартиру, еще не
достроен и будет сдан в августе-сентябре. Мы собрали свои вещи,
приготовили мебель. К берегу подплыл паузок (баржа), нам помогли
перенести вещи в трюм этого паузка, в трюме мы сразу расставили
кровати, мать их застелила бельем — то есть, все было готово
к ночлегу. Распрощавшись с соседями, мы взошли на борт паузка.
Меня провожал Освальд Кранк. Мы обнялись, у него даже появились
слезы на глазах, и, когда мы отплывали, он долго еще стоял на
берегу и махал рукой. А я стоял на борту паузка и тоже долго махал
руками. Было грустно, мы прощались с большим и интересным отрезком
жизни, а я прощался со своей юностью и стоял на пороге
молодости. Что-то там впереди?! Это было лето 1954 года.

Плыли мы три дня и три ночи. Это незабываемо! Катер впереди
паузка, на длинном тросе тянется наш паузок, тишина, звук двигателя
катера, кажется, где-то далеко, его еле слышно. В трюме расставлена
наша мебель, ну как дома. В рубке живет один шкипер (капитан
паузка), у него в рубке печка, дров очень много, и мать постоянно
крутится около печки, готовя еду. Мы с отцом ходим по паузку тудасюда,
беседуем. Частенько подплываем к бакенщику и покупаем у
него рыбу, стерлядь. На обед приставали к берегу, мать кормила нас
всех (и команду катера) обедом и ужином. Ужин затягивался допоздна,
потому как бутылка водки была неизменным спутником ужина,
но всегда в меру, как говорил отец — «для аппетита». По ночам стояли
у берега, спали. Утром — завтрак и дальше. Иногда приставали
к красивым местам. Пару раз я прохаживался с ружьем по окрестностям,
но никого не застрелил, не было дичи. Наконец доплыли до
устья Томи, свернули в Томь, плыть оставалось еще 70 километров.
Я запомнил место впадения Томи в Обь тем, что чистая томская
вода вливается в мутноватую воду Оби и граница этих вод хорошо
видна. Днем подплыли к Томску, пристали к пологому берегу. Отец
сошел с паузка по трапу и минут через двадцать приехал на грузовике,
стоя на подножке. Нам помогли перенести вещи в машину, мы


распрощались с командой катера и шкипером и поехали по Томску.

Город мне в первый момент не очень понравился. Деревянные
домишки серого цвета, разбитые дороги, местами деревянные тротуары,
как на перевалке, обмелевшая Томь в районе города. Грузовик
нас доставил в поселок Черемошники, где в двухэтажном доме нам
временно предоставили комнату в двухкомнатной квартире, пока
не закончится строительство нашего дома. В этой комнате мы прожили
чуть больше месяца. С отцом съездили на улицу Алтайскую,
где строился наш дом. Дом мне понравился! Из бруса цвета свежего
дерева, широкие лестницы на второй этаж; в нашей квартире: две
комнаты, кухня, коридор, ванна, туалет — в таких домах мне еще
жить не приходилось. Да, еще балкон, выходящий в ограду, а там
длинный амбар, где нам было выделено помещение для хранения
дров размером 4 на 2 метра. В комнатах работали отделочники и
обещали скоро сдать дом. А пока мы продолжали жить в комнате
на Черемошниках, я готовился к экзамену по биологии, так как в
Томском институте мне сказали, что меня примут, «но без хвостов».
И я старался. Наконец настало время ехать в Новосибирск — сдавать
экзамен по биологии. Я приехал, остановился у Савичей, узнал,
когда экзамен. Пришел на кафедру биологии в день сдачи экзамена;
доцент Власенко был еще в отпуске и экзамен у меня принимала
одна из преподавателей. Она расспросила у меня, за что я получил
«неуд», поулыбалась в ответ, я лихо ответил ей на вопросы, и она,
даже не дослушав, поставила мне «хорошо». Я попрощался и довольный
покинул Новосибирск.

Правда, в Новосибирске со мной произошел один случай. После
сдачи экзамена по биологии, купив билет на поезд на завтра, я решил,
как в школьные годы, прошвырнуться вечером по Красному
проспекту (когда еще выпадет?). На мне были надеты белые брюки,
белая рубашка, черный пиджак, а на голове красовалась морская
фуражка с кокардой на тулье. Весь из себя красавец, я прошелся по
проспекту от старого корпуса до кинотеатра Маяковского, встретил
нескольких знакомых парней, поболтали, и вдруг кто-то меня
берет под руку. Это оказалась Лилька Касьянова. В какой школе
она училась — не помню, но она частенько болталась по проспекту
в компании Арона Кучерова и его друзей. Мы шли с ней по проспекту,
вспоминая знакомых, кто где учится, с кем еще не потеря



лась связь, об институтах (она училась в пединституте на инязе)
и т. д. Вдруг Лилька замолчала, напряглась и проговорила испуганно:
«Вон Валька Краснов идет, сейчас тебя будет бить. Он всех бьет,
кого увидит со мной». Навстречу шел Валька. Я его немножко знал.
Он занимался боксом, был задира и воображала. Валька увидел нас
с Лилькой, натянул на глаза фуражку и направился прямо на нас.
Поравнявшись с нами, он движением плеча хотел зацепить меня, но
я уклонился, и Валька проскочил мимо. Остановившись, он командным
голосом прокричал: «Ну-ка, ты, иди сюда!» Лилька ответила:
«Никуда я не пойду, отстань». Валька: «Да не ты, а вон этот», — тыча
пальцем в меня, произнес Валька. На что я спокойно заметил: «Да
нет, я тоже сейчас занят. Вот провожу даму, тогда подойду, и лучше,
чтобы тебя уже не было». «Ну, ладно!» — проговорил угрожающе
Валька, и вместе с поджидавшим его парнем они пошли дальше.
Вечер был испорчен. Лилька срочно заторопилась домой. Я вызвался
ее проводить, она отказывалась, мотивируя это тем, что Валька
с дружком могут меня избить. Но я все-таки пошел ее проводить.
Жила она на улице Ядринцевской, внизу под горой, в одном из
старых частных домов. Рядом с их домом стоял столб, на котором
уже горела электролампочка, ибо времени было 23.00. Под столбом
стояли двое, что привело Лильку в ужас: «Это они, убегай, а то они
тебя будут бить!» Но у меня это вызвало лишь улыбку, и я сказал:
«Ничего, мы ребята храбрые — случай чего, убежим!» — и захохотал.
Подойдя ближе, я убедился, что это Валька со своим приятелем.
Поравнявшись, я услышал: «Ну, ты, падла...» Но я его остановил: «Я
еще не проводил даму, так что придется подождать». Валька: «Ну,
давай быстрее». Я довел Лильку до калитки своего дома, она уговаривала
меня уйти обходными путями, наконец я сделал вид, что
согласился, она отвела меня куда-то вверх по тропинке и я как бы
пошел домой. Как только Лилька ушла, я через минуту тем же путем
вернулся к ее дому и увидел, что Лилька что-то ищет на завалинке
своего дома. Я постоял, думая, что она уйдет, но меня заинтересовало,
что она ищет. Я вышел из темноты, Лилька охнула, узнала меня
и рассказала, что она, уходя, положила свою сумочку на завалинку,
а теперь ее нет. Наверное, Валька взял. Это меня рассердило, и я пообещал
вернуть сумочку вместе с очками Вальки (тот носил очки),
если не сейчас, то завтра обязательно. И ушел. Дойдя до столба, я не


нашел своих противников и пошел дальше вверх по дороге. Сзади
послышался шум поднимающегося в гору автомобиля (грузовик
ЗИС-5), пропустив его, я легко заскочил в кузов и, стоя у кабины,
искал взглядом две фигуры. Но их нигде не было. Соскочил с машины
на Красном проспекте и через площадь Ленина вышел на улицу
Ленина и пошел по ней в сторону «Красного факела». Проходя перекресток
Ленина и Урицкого, я увидел гуляющих Вадьку Баталина
с какой-то девчонкой и спросил, где живет Валька Краснов, на что
Баталин мне ответил, что Валька только что прошел вон туда. И я
кинулся его догонять. У школы № 3, что напротив клуба им. Октябрьской
революции (тогда клуб Сталина) я увидел идущего
Вальку Краснова. Догнав его, я похлопал его по плечу, сорвал очки
и проговорил: «Вы, кажется, хотели меня видеть? А вот и я». Валька
быстро принял боксерскую стойку, но я ударом правой опрокинул
его навзничь. Я рассчитывал на то, что, он боксер 2-го разряда, бросится
на меня и начнется поединок, но Валька неожиданно вскочил
на ноги и кинулся убегать в подъезд ближайшего дома. Я за ним,
на бегу крикнул: «Сумочку верни!» Сумка выпала, а Валька продолжал
бежать дальше, заскочил в подъезд, и, когда я забежал туда, он
был уже на третьем этаже. Он лихорадочно выдергивал ремень из
своих брюк, замахал ремнем, крича: «Не подходи!» Но я спокойно
подошел, перехватил ремень, хлестанул ладошкой по щеке и сказал:
«Не вздумай мне еще где-нибудь попадаться. Буду бить при каждой
встрече. А очки возьмешь у Лильки!» Повернулся и гордо пошел к
выходу. Переночевав у Бергманов, утром я отнес Лильке очки и сумочку
и в тот же день уехал в Томск.


Жизнь в Томске



Вернувшись в Томск, я отправился в институт для решения вопроса
о переводе и зачислении меня в местный институт. Был конец
августа 1954 года, в деканате была суматоха, я нашел там нужного
мне человека, показал ему документы, но тот сказал, что «сейчас все
заняты отправкой студентов в колхоз, и вам лучше зайти после возвращения
студентов из колхоза». На что я ответил, что я тоже хочу
поехать в колхоз со своей группой. Он, видимо, этого не ожидал и
тут же зачислил меня в 13-ю группу лечебного факультета, добавив,
что отправление послезавтра, сбор у института в 9.00. И я пошел
домой собираться в дорогу. По-моему, это было 1 сентября. Около
института собралось огромное количество народа, произносили
какие-то напутственные речи, и вот колонна тронулась, вышла на
улицу и пошла в сторону Томской пристани. Я стоял на обочине
дороги и периодически кричал: «Где 13-я группа?» Мне отвечали,


что она сзади. Наконец, на свой вопрос я услышал ответ: «Мы здесь,
иди к нам!» И я влился в поток колонны и в составе группы прибыл
на пароход, который повез нас в Молчаново на сельхозработы.
Еще до парохода я признакомился со своей новой группой. Почти
все — девчонки, лишь я и Вовка Михайлов — мужики. Владимир
Дмитриевич Михайлов — родом из Кемеровской области, небольшого
роста, медлительный, серьезный, член КПСС, активист. Уже в
то время он ценился руководством института. Людмила Филатова —
отличница, всегда очень аккуратная, очень серьезная, прилежная
ученица. Ирина Осипова — староста группы, ну очень прилежная
ученица, упорная «зубрила», как ее называли. И если она не могла
ответить на какой-то вопрос, то на ее покрасневшем лице отражался
неподдельный ужас. Валентина Матросова — красивая девица,
несколько легкомысленная, к учебе относилась легко (тройка — ну
и черт с ней). Лида Леонова, Люда Березкина, Валя Болтова, Валя
Никокошева, Нина Васюкова, Гурдюмова Лида, Лида Михайлова,
Тамара Бамбурова. Михайлова Лида (Кроха — так ее назвали за небольшой
рост) — чрезмерно серьезная. Всю эту группу я впервые
увидел «на марше» по томским улицам к пристани, с этой группой
я и проучился до окончания института. На пароходе все распределились
по группам и кучкам; я не знал, куда мне деваться, больше
находился в одиночестве, иногда переговаривая с парнями из других
групп, или с Вовкой Михайловым, который то и дело куда-то
исчезал и появлялся вновь. Наконец мы прибыли в Молчаново, нас
погрузили на машины и повезли в какую-то деревню за 30 км от
Молчаново, названия которой я не запомнил. Ехали в кузове машины,
я сидел у кабины, прислонившись спиной к заднему борту,
вокруг меня сидели девчонки из нашей и других групп. Помню
только, что передо мной постоянно маячила Тамарка Бамбурова, с
одной стороны сидел Вовка Михайлов, с другой — Лидка Леонова.
В деревне нас поселили в местном клубе, в огромном зале, прямо
на полу на матрацах, набитых сеном. Мой матрац оказался рядом
с матрацем Геннадия Жукова, с которым у нас быстро завязалась
дружба (кстати, на всю жизнь). По-видимому, действительно существует
психологическая или какая-то еще совместимость, которая
позволяет с одного взгляда сблизиться людям, и на долгие годы.
Забегая вперед, скажу, что Геннадий Николаевич Жуков — человек


тяжелой судьбы. У него рано умер отец. Мать, Дарья Михайловна,
осталась одна с тремя детьми на руках. Гена в момент нашего знакомства
с ним учился на втором курсе мединститута, Владимир и
младший Александр еще учились в школе. Мать работала уборщицей
в мединституте. Жили они в анатомическом корпусе, в подвальном
помещении, в одной комнате — четыре кровати, стол, печка и
полочки для посуды. Нищета жуткая. Как и на что существовала
эта семья, остается только удивляться и восхищаться мужеством
Дарьи Михайловны. Но, несмотря на такие трудности, Гена окончил
институт, Владимир пошел по стопам старшего брата и тоже окончил
мединститут, работал судовым врачом на Дальнем Востоке и
в расцвете своих сил скончался во время рейса из Владивостока в
Японию от двусторонней крупозной пневмонии. Александр окончил
школу, переехал в Кемерово, работал водителем троллейбуса. А
сейчас занимается каким-то бизнесом.

В колхозе, куда мы приехали институтским курсом, все студенты
устраивались на работу в соответствии со своими интересами,
возможностями и желанием. Мы с Генкой и Вовкой устроились
работать грузчиками на автомашины, которые отвозили зерно в
Молчаново. Подъезжали машины, мы усаживались на них, ехали к
месту заготовки зерна, грузили на машину, ехали в Молчаново, там
разгружали зерно в указанном месте. В основном делали один, редко
два рейса. Приезжали уже вечером, ужинали и отдыхали. Иногда
по вечерам в клубе устраивались танцы. Матрацы скручивались и
отодвигались к стенкам, играл баянист, а иногда Коля Дурнин, шофер
нашего автомобиля, играл на гармошке, и этого уже было достаточно,
чтобы начались танцы. Чаще мы с Генкой, Вовкой и другими
парнями стояли у стенки и разговаривали. И вот однажды к
нашей группе подошла девчонка — русые волосы, острый взгляд,
заостренный носик, такая серьезная — и пригласила меня на танец.
Я смущенно согласился, мы танцевали, о чем-то разговаривали, но
мало, так как оба смущались, танец закончился, и мы разошлись,
но помню, что я расставался с сожалением. Однако на этом дело не
кончилось, и продолжение будет. Но об этом потом...

Итак, мы возили зерно в Молчаново. Однажды в Молчаново сломалась
машина и наш шофер сказал, что до завтрашнего дня нам
отсюда не выбраться. Нужно было искать ночлег или пешком идти


назад в деревню. А это 30 километров. Посовещавшись, а нас было
четверо, мы решили идти пешком. И пошли. Я хорошо помню этот
путь. Шли мы довольно быстро, но нас все-таки обогнали двое деревенских
парней. Пришли мы в сумерках, нас покормили ужином,
и мы, как убитые, сразу же уснули крепким сном. Утром проснулись
бодрые, здоровые, энергичные, как будто не было этого изнурительного
марш-броска. Эх, молодость, молодость, не знающая ни
усталости, ни болячек, ни других проблем, тревожащих нас в старости...


Мое пристрастие к автомобилям проявилось во время работы в
этом колхозе. Я постоянно порывался самостоятельно проехаться
за рулем, и Коля Дурнин мне позволял это делать. Дороги в деревне
были ужасные, как и во всей Томской области, и учиться езде приходилось
в этих трудных условиях. Но шофер мне говорил, что «если
ты по таким дорогам научишься ездить, то на нормальной дороге
тебе нечего будет делать». И мы частенько менялись местами, я садился
за руль. Как-то он попросил меня поставить машину на стоянку,
у забора. Я завел двигатель, включил скорость, подъехал к забору,
но так как был уклон в сторону забора, я не рассчитал момент
торможения и бампером ударил по забору, свалив в нем несколько
пролетов. Я расстроился, рассчитывал на взбучку со стороны шоферов,
но, к моему удивлению, они громко расхохотались («Хорошо,
что не в стену дома въехал!»), дружно подошли и установили забор
на место, на том инцидент был исчерпан.

И вот следующий рейс в Молчаново. Мы едем в кузове, сидим на
мешках с зерном, по «колдобинам» машину швыряет из стороны в
сторону, да так сильно, что нам приходится крепко держаться за борта.
И вдруг я чувствую, что лечу, я — в воздухе, меня выбрасывает
за борт. Но я же спортсмен — сориентировался, легко приземлился,
сделав «кульбит» и встал на ноги, приняв при этом «цирковую»
позу. Но в следующий момент увидел, что Вовка Михайлов следом
за мной вылетел из кузова, упал спиной на землю, а колесо машины
почти наезжает ему на голову. Я кинулся к нему, но колесо проехало
рядом с его головой, Вовка сел и как-то странно замотал головой, не
мог ничего сказать. Машины остановились, Вовку быстро доставили
в местную больницу, где врач установил наличие перелома ключицы
и сотрясение головного мозга. Мы навещали Вовку в больнице, он


быстро выздоравливал, и все считали его пострадавшим на уборке
урожая, можно сказать героем уборки урожая. Однажды мы с Генкой
Жуковым пошли в лес с ружьем, которое он попросил у хозяина дома,
где жила часть его группы, и я застрелил какую-то большую птицу
(не то перепела, не то тетерева, не помню), и отнесли этот трофей
Вовке в больницу, поручив больничному повару приготовить его для
пострадавшего друга. Вовка и мы с Генкой были очень довольны.

Однажды, вернувшись из очередного рейса, мы с Генкой зашли
в местную столовую. Народу там не было. За столом сидели трое
наших парней (Сашка Карпов, староста курса Володя Шевчук и еще
кто-то). Перед ними стояли двое местных парней и что-то им выговаривали,
принимая «блатные» позы. Наши парни сидели с испуганными
лицами и молчали, ожидая от деревенских каких-нибудь
неприятностей — возможно, драки. Мы подошли, я сразу оценил
обстановку и спросил: «Ну, чего тут происходит?» На что местные
парни ответили: «Да мы тут шутим». Я постучал правым кулаком
по левой ладошке, подошел поближе и сказал: «А, вы шутите. Ну что
же, мы тоже шутники и можем так пошутить, что у многих отпадет
желание к шуткам». При этих словах я все ближе подходил к ним, а
они почему-то отходили к двери столовой, и через секунду их, как
ветром сдуло. Все расслабились, а наши рассказали нам, что если
бы мы не вошли в столовую, могло быть плохо для них, так как они
физически были не сильны, а те парни были еще и выпивши и физически
крепче наших. Так что наш с Геной приход разрядил обстановку
и предотвратил драку. Да, я в то время никакой драки уже не
боялся, был уверен в себе в плане физической подготовки.

Все теснее становилась наша связь с Геной Жуковым, откровеннее
становились наши разговоры. И однажды он рассказал мне, что
ему нравится девчонка из его же группы — Изольда Вормсбехер —
и даже издали показал мне ее, да еще добавил, что они дружны с той
девчонкой, которая меня приглашала танцевать в клубе, с Тамарой
Егоровой. Он говорил о них, что это скромные девчонки, надежные
товарищи, что на них можно положиться в любом деле. Помню, как
однажды на лошади, запряженной в длинную телегу, мы случайно
попали в поездку с Тамарой Егоровой. Уж чего мы везли и куда, не
помню, но где-то сохранилась фотография, где Тамара сидит в телеге
на фоне густого соснового леса.


Как-то нам с Геной Жуковым шофер Коля Дурнин предложил
поехать в лес на машине погрузить заготовленные дрова и привезти
их какой-то женщине домой. Мы поехали, погрузили, привезли,
разгрузили. Женщина засуетилась, пригласила нас в дом на ужин. В
доме было чисто, пол выскоблен до белизны (он был некрашеный,
и его скоблили ножом), стены побелены, печка натоплена (на улице
была осенняя прохлада), стол уже накрыт. На столе были огурцы, капуста,
грибы, картошка вареная и бутылка с мутноватой жидкостью
(самогон). Женщина разлила по стаканам мутную жидкость, мы положили
в тарелки картошку, огурцы, чокнулись, пожелали хозяйке
всего хорошего и выпили. Я почему запомнил этот момент? Потому
что впервые в жизни попробовал самогона. Напиток неприятный,
с каким-то специфическим запахом, не очень крепкий, но по телу
разлилось приятное ощущение, и в голову ударил хмель. Шоферу
это мероприятие пришлось по вкусу, он усердно старался осушить
бутылку до конца, мы решились от него не отставать и уже по темну
вернулись к своему жилищу на нетвердых ногах и с попытками
песнопения.

Закончился срок нашего пребывания в колхозе, нас отвезли
в Молчаново, где была посадка на пароход и отправка в Томск.
Плыть в сторону Томска было уже веселее. Я многих знал, многие
узнали меня. На пароходе по-прежнему парни держались отдельно
от девчонок. У кого-то из парней оказалась бутылка водки,
мы ее быстро распили, о чем-то заспорили. Я услышал, как кто-то
сказал: «Да если ты искупаешься, с меня бутылка!» Другой ему: «А
где ты ее возьмешь?» — «Да она у меня уже есть!» — и, вынимая из
рюкзака бутылку водки, продемонстрировал ее всем присутствующим.
Я, естественно, вклинился в разговор и выяснил, что тому,
кто искупается в реке, будет вручена награда — бутылка водки. Я
ответил, что искупаться в реке для меня всегда было огромным
удовольствием, и на первой же остановке разделся, нырнул в холодную
воду, вылез, обтерся, оделся и под восторженные возгласы
ребят открыл и разлил по стаканам призовую бутылку водки.
Помните, как я в сентябре нырял под катер, чтобы развязать петлю
троса с гребного вала, и как отец налил мне немного водки от
простуды? Ну и тут повторилось то же самое. Да, многое в жизни
повторяется.


Вот так с приключениями мы приехали в Томск и разошлись по домам.
Основная масса студентов были приезжие, жили в общежитиях. Я
уже знал, что родители мои получили новую квартиру, и отправился по
новому адресу на улицу Алтайскую, № 43 «А», квартира 4.

И вот я дома! Дом деревянный, двухэтажный, наша квартира на
втором этаже, лестница на второй этаж широкая, лестничные площадки
огромные. В квартире большой коридор, прямо по коридору
кухня, направо туалет и ванная комната, налево две двери в комнаты.
Комнаты две, каждая примерно 20 квадратных метров. В одной
комнате окно выходит в ограду, там же балкон. Из другой комнаты
и из кухни окна выходят на улицу Алтайскую, вернее на перекресток
улиц Алтайской и Красноармейской. С балкона и из окна видна
вся ограда, строения для сараев — дровенников, как их называл
отец, и слева видна церковь, что на Тверской. Снабжался дом только
холодной водой, обогревался печками. Печек было три. На кухне и
по одной в комнатах — «голландки», как говорила мать. В ванной
комнате была ванна и водоколонка, которая нагревалась дровами.
Когда я приехал, то о своей поездке рассказал родителям. Рассказал
о Жукове, Михайлове и т. д. Мать натопила мне ванну (колонку), я
с огромным удовольствием помылся, мы поужинали и легли спать.
Засыпая, я все восхищался квартирой, ибо в таких квартирах мы
еще не жили никогда. Проснулся наутро бодрым, веселым и энергичным.
Мать покормила меня завтраком, отец уже ушел на работу.
Работал он в поселке Черемошники начальником лесобракеражной
группы, приходил домой около 18 часов. А я оделся и пошел изучать
город Томск. Помню, я был в плаще (уже шел октябрь), кепке,
начищенных черных штиблетах. Чувствовал себя преотлично. Я
был молод, здоров, физически очень крепок, энергичен, и хорошо
помню, как я это все ощущал, идя по городу. Вот кинотеатр имени
Горького, вот почтамт, вот Дом офицеров, институт железнодорожного
транспорта, а чуть дальше — мединститут, где мне предстояло
учиться. Я дошел до Лагерного сада, постоял на высоком крутом берегу
и отправился домой готовиться к завтрашнему выходу в институт.
Занятия в институте были традиционными, то есть лекции и
практические занятия. Лекции читались всему курсу, который собирался
в больших лекционных залах, а практические занятия — на
кафедрах, в разных корпусах. Анатомия — в анатомическом корпу



се, микробиология — в корпусе на улице Кирова, и т. д. Второй курс
института мне запомнился тем, что я обратил внимание на то, что
все студенты и студентки (во всяком случае, многие) писали лекции,
которые нам читали известные в то время профессора, готовились к
практическим занятиям, старались отвечать на вопросы преподавателей,
чего нельзя было сказать о новосибирских студентах и о тех, с
которыми я был в близком контакте. Сам я был немножко «разгильдяй
», старался показать себя в спорте, демонстрировал свою физическую
силу, акробатику, а к учебе относился поверхностно, хотя и
заглядывал в учебник перед занятиями. Но когда узнал, что наши
девчонки ходят по вечерам в «анатомку» для изучения анатомии, то
я изменил свое отношение к учебе. Помню, меня пригласила в «анатомку
» Люська Филатова. Я пришел в назначенное время, принес с
собой халат, меня встретили Ирина Осипова, Люда Филатова, Лида
Михайлова, и мы серьезно учили анатомию к следующему практическому
занятию. А когда начались зачеты, то я уже оказался таким
знающим студентом, что кое-кому подсказывал ответы. Так, помню,
наша группа сдала зачеты по анатомии, и большинство из группы
получили хорошие оценки. Вся группа потянулась к выходу, я шел
последним и увидел, что Валька Гонских сидит перед преподавателем
и мучается над каким-то ответом, не может на трупе найти какое-
то анатомическое образование. Я остановился и, не стесняясь
преподавателя, спросил: «Валька, ты чего?» Валька потупил взгляд,
а преподаватель сказал: «Да вот, не можем найти седалищный нерв».
Я Вальке: «Да ты труп-то переверни, он же вот такой толщины, с палец,
наверное, сзади на бедре». На что преподаватель заметил: «Ну,
Гонских, вам уже все и рассказали, где искать нерв». Валька сидел с
грустным лицом, а я побежал догонять свою группу, думая, уж такой-
то нерв не знать — это уж слишком...

Помимо занятий, я ходил в секцию гимнастики, которую посещал
и Лев Бородин, студент санитарного факультета. Он житель
Томска, и впоследствии мы втроем (Гена Жуков, Лева Бородин и я)
много времени проводили вместе, особенно летом. Да, летом, потому
что основная масса студентов после сдачи экзаменов уезжала по
домам, а мы, томичи, оставались и, конечно, тянулись друг к другу.
Лева Бородин был высокий блондин, крепкого телосложения, очень
хорошо принимал и понимал юмор, занимался гимнастикой, прыж



ками с трамплина на лыжах. Гена Жуков увлекался конькобежным
спортом и велосипедными гонками. И все трое мы чем-то друг на
друга походили, и нам вместе всегда было очень хорошо, по-видимому,
опять же срабатывал принцип психологической совместимости.

Как-то профессор Ларин на лекции объявил, что начинает работу
физиологический кружок, куда приглашаются желающие студенты.
И я стал посещать кружок. Но что интересно, хотя было много
«желающих» и много разговоров об этом кружке, я оказался единственным
студентом, посещавшим кружок. Привлекло меня то, что
профессор Ларин с каким-то ассистентом делали операции на собаках
и меня привлекали в качестве ассистента. Я приходил в назначенное
время, как правило вечером, меня научили мыть руки перед
операцией, показали кое-какие инструменты, и я помогал хирургам
во время операции. Позднее я понял, что хирурги перевязывали общий
желчный проток у собаки и выводили желчь наружу, на живот.
Суть работы заключалась в том, чтобы выяснить «влияние хронической
потери желчи на деятельность центральной нервной системы
». Оказывается, происходил срыв выработанного пищевого рефлекса
у собаки и предполагались различные последствия у человека
при хронической потере желчи. Но до конца разобраться в этом мне
не пришлось, так как на третьем курсе я уже посещал хирургический
кружок. Однако профессор Ларин мне запомнился еще вот чем.
Он был гипнотизером. Нам, студентам, он как-то прочитал лекцию
о гипнозе. После лекции приглашал желающих и пытался их усыпить.
Я совершенно не поддавался гипнозу. Вовка Жданов с трудом
заснул под монотонную речь профессора: заводил мотоцикл, ремонтировал
машину во сне и просыпался по требованию профессора.
А вот Галина Плотникова, наша студентка, засыпала на полуслове.
Как только профессор говорил: «Ваши веки тяжелеют, наливаются
свинцом, глаза закрываются, и вы засыпаете глубоким сном...», она
уже спала действительно глубоким сном. А дальше профессор ей
во сне давал всякие задания. Например, она приехала в свой родной
город, где не была много лет, она великая артистка и выступает
перед жителями своего города, поет свою любимую песню. И она
действительно пела. Но когда просыпалась, то говорила, что она не
знает ни одного слова из песни, которую пела во сне. Другой раз
профессор заставил ее во сне рыбачить, и она демонстрировала,


какого размера рыбу она поймала, и очень боялась, чтобы рыба не
сорвалась с крючка, а иногда профессор делал так, чтобы рыба сорвалась,
и Галка начинала очень переживать. Просыпаясь, она ничего
не помнила. Как-то профессор демонстрировал возможности гипноза
при хирургических операциях. Усыпив Галину, он «убеждал»
ее, что она совершенно не будет чувствовать боли от прокола кожи
иглой. «Убедив» ее, он смазывал кожу на тыльной стороне кисти йодом
и прокалывал кожу хирургической иглой. Проснувшись, Галка
спрашивала, что это у нее на руке, и я ей объяснял. Она только улыбалась.
Все это я запомнил потому, что как кружковец сопровождал
профессора на лекции на предприятия города, где он частенько с успехом
выступал при огромном скоплении народа, а я подавал инструмент
для прокола Галкиной руки, усыплял лягушку и петуха под
аплодисменты зрителей. Для практических занятий по физиологии
нам предлагали для опытов лягушек, которых мы прикалывали к
доске тонкими иглами, рассекали грудную и брюшную стенки, наблюдали,
как работает сердце, дергаются мышцы от прикосновения
электрическим током и другое. Преподаватели показывали нам, как
надо забрать сердце лягушки и надеть на канюлю аортой, привязать
ниточкой аорту к канюле, чтобы было герметично, и затем бьющееся
сердце подвешивали на штатив и начинали эксперименты.
Например, для подтверждения вреда алкоголя на сердечную мышцу
капали пару капель спирта в сосуд, от которого шла трубка к канюле,
где висело сердце лягушки. Через несколько секунд после внедрения
капель спирта в раствор, который питал сердце, оно начинало
очень часто сокращаться, а уже через несколько минут сокращения
становились редкими, вялыми, то есть наступала сердечная недостаточность.
Капля адреналина восстанавливала работу сердца. А
вред курения доказывался так: курильщика просили раскурить папиросу
и пропустить папиросный дым через трубочку в воду. Воды
в стакане была одна третья часть. Искурив таким образом папиросу
и растворив дым в воде, эту воду с помощью шприца вливали в раствор,
который питал сердце лягушки. Сердце начинало учащенно
работать, но через несколько минут сокращения становились редкими
и вялыми, как при использовании спирта. Такие опыты мы
делали на практических занятиях, профессор Ларин это же демонстрировал
зрителям на предприятиях города. То же самое я проде



монстрировал своим школьным друзьям Арону Кучерову, Витьке
Бауло и Борьке Буторину: когда встретил их на улицах Томска, привел
на кафедру и продемонстрировал вред курения и алкоголя на
сердце.

И вот как-то Ларин спросил меня: «Слушай-ка, Абрамов, ты ведь
из Новосибирска?» Я ответил утвердительно. «Так может быть, тебя
послать в командировку за лягушками?! Их привезли из Харькова
на самолете. Нужно забрать их из аэропорта, перевезти на вокзал
и затем поездом — в Томск. Сможешь?» Я, конечно, согласился.
Заготовили множество бумаг с подписями «профессор — доктор
мед. наук С. П. Ходкевич» (это ректор института), Ларин выдал мне
две бутылки спирта для оплаты перевозки лягушек (отец, правда,
отлил половину одной бутылки), и я поехал в Новосибирск.

По научению ректора, я сначала зашел в Управление железных
дорог к какому-то начальнику, объяснил суть дела: пять ящиков
с живыми лягушками нужно пассажирским поездом доставить в
Томск. Тот выслушал, прочитал документы, поулыбался и разрешил
перевозку в пассажирском вагоне, сделав соответствующую
надпись в документах, на которую секретарь поставила печать, и я
поехал в аэропорт. Была весна, снег еще лежал толстым слоем, было
холодно, а лягушек нужно было перевезти в тепле. Я увидел стоявшую
автомашину типа «фургон» и решил, что это подходящий вариант.
Шофер что-то заупрямился, начал ссылаться на занятость,
но когда я показал ему бутылку с чистейшим спиртом, он тут же
сказал: «Куда подъезжать?» Мы с ним перенесли ящики с лягушками
в кузов, привезли на вокзал, прямо к поезду, и перенесли ящики
в вагон. Я передал шоферу бутылку спирта, и он, довольный, уехал
по своим делам. Проводник изучил бумаги и претензий никаких не
высказал, только удивился, как лягушки переехали на самолете из
Харькова в Новосибирск, да теперь еще в Томск. «А зачем это все
нужно?» — спросил он. «Для опытов на живом организме!» — отвечал
я. Он глубокомысленно качал головой: мол, наука! Я благополучно
привез лягушек, выгрузил ящики, позвонил по телефону, и
меня встретила автомашина, которая доставила меня с лягушками
на кафедру физиологии. Профессор Ларин был очень доволен и на
лекциях повторял, что сказки народные сбываются и лягушки, как
в сказке, летают.


И вот наступило время экзаменов. Многие студенты объединялись
в группы для подготовки к экзаменам, другие предпочитали
готовиться в одиночку. Я сначала, было, решил готовиться один, но
Гена Жуков предложил готовиться вместе. В подготовке к экзаменам
принимали участие Иза Вормсбехер и Тамара Егорова. Гена уже сдружился
с Изольдой, они с Тамарой были прилежными ученицами. И
мы надеялись, что подготовка в такой компании даст положительные
результаты. Каждый день я приходил к Жуковым, каждый день
мы зубрили по билетам всякие предметы, каждый день виделись с
Тамарой Егоровой, Геной Жуковым, Изой Вормсбехер, и дружба эта
крепла с каждым днем. Я уж не помню тонкостей сдачи экзаменов,
но помню, как после экзаменов я на мотоцикле приехал к Жуковым,
а Геннадия дома не застал и поехал домой. И вдруг на другой стороне
улицы (около института железнодорожного транспорта) увидел
Тамару Егорову, которая, похоже, шла из института. Я лихо подкатил
к ней, предложил подвезти, она села сзади на мотоцикл, и я привез ее
в общежитие. Мы поговорили, она дала мне свой адрес, а я — свой, и,
пообещав написать друг другу, мы расстались. Да, мы написали друг
другу по одному письму, а продолжение будет дальше...

Летом я частенько подъезжал на своем мотоцикле к Жуковым,
мы с Генкой садились на мотоцикл и попросту «болтались» по городу
и его окрестностям, ездили на пляж, купались, загорали, съездили
в Богашово в лес за шишками. Гена часто бывал у нас, он очень
нравился моим родителям, позднее мои родители познакомились
с Дарьей Михайловной. Нередко Лев Бородин приходил к нам, мы
шли к Гене и втроем болтались по городу, на пляж, в Лагерный сад
и т. д. Лето быстро пролетело, вновь сентябрь, опять в колхоз на
уборку урожая и учеба на третьем курсе. Если поездка в колхоз
у меня из памяти почти исчезла, то начало учебного года я помню.
Мы сидели с Генкой Жуковым на лекции по хирургии. Лекцию
читал заведующий кафедрой общей хирургии, ректор института
Сергей Петрович Ходкевич. Мы сидели на первом ряду (ну, как
же, хирургия!) внимательно слушали лектора. Читал он хорошо,
но у него был какой-то небольшой дефект (похоже, вставные
зубы), и он брызгал слюной, которая долетала до первого ряда, до
нас с Генкой. Но мы вида не подавали и продолжали слушать. А
он говорил о том, что «в операционной может произойти всякое,


тяжелый больной может оправиться и помочиться прямо на столе,
и это не должно вас смущать»; говорил, что «все, что происходит
в операционной, нельзя выносить за ее пределы и обсуждать
где-либо», и многое другое, что запомнилось нам на всю жизнь.
Помню, как впервые я попал в операционную, и почему-то вместе
с Геной Жуковым. Мы стояли рядом и смотрели операцию грыжесечения,
которую делал молодой ассистент кафедры. Работая,
он говорил, что «каждый хирург имеет свой метод оперативного
лечения грыж». Мы были одеты в пиджаки, рубахи с галстуком,
халаты, и было очень жарко и душно. Тогда мы с Генкой тихонько
вышли из операционной, сняли пиджаки, галстуки, надели халаты
и уже налегке вошли в операционную. Стало легче, мы досмотрели
операцию до конца, но ничего не поняли, потому что рановато
было нам еще понимать тонкости операции, мы были в операционной
впервые.

До тонкостей не помню процесс учебы на третьем курсе, но
помню, как мы компанией пришли на ночное дежурство в клинику
пропедевтической хирургии профессора С. П. Ходкевича. Дежурил
Дмитрий Иванович Фатеев, ассистент этой кафедры. Он водил нас
на вечерний обход, исчезал куда-то в приемное отделение, мы за ним
не успевали, а на ночь устроились в какой-то комнате на составленных
стульях, причем я старался поближе устроиться около Тамары
Егоровой, Гена — около Изольды, а еще трое — как могли. Конечно,
мы тогда не понимали роли дежурства и толком не знали, куда исчезал
Дмитрий Иванович, но со временем поняли, что ночное дежурство
хирурга — тяжелейший труд. Он осматривает поступившего
больного, решает вопросы диагностики, тактики лечения; если надо,
оперирует. И за ночь он занимался многими больными, а утром, сдав
дежурство, шел на занятия с нами, студентами, да еще у него были
больные в палатах и т. д. В общем, мы тогда уже поняли, какой это
тяжелый труд. Но многие хотели стать хирургами, посещали кружок,
посещали ночные дежурства, однако по окончании института хирургами
стали всего несколько человек с нашего курса.

Посещал я и кружок хирургии, куда ходили и студентки нашей
группы Людмила Филатова, Валя Болтова, Тамара Бамбурова. У
меня даже сохранились фотографии, на которых видно, как мы познаем
науку хирургию.


Заседание хирургического кружка. 1955 год

На лекциях я постоянно сидел рядом с Тамарой Егоровой. Она
сосредоточенно писала лекцию, а я рисовал ей в тетради всякие
картины. То корабль, плывущий по морю, то домик на берегу реки,
а у домика рядышком сидим мы — Тамара и я. Это мы мечтали о
будущем: дескать, поедем работать в деревню, будем жить в домике
на берегу реки и работать в больнице. Я, конечно, хирургом, а она
еще не знала, кем будет. Художник из меня, конечно, никудышный,
но помню, как однажды, еще учась в 5 или 6 классе, я нарисовал
красками корабль, сделал рамку, и получилась неплохая картина.
Эту картину увидела заглянувшая к нам учительница и попросила
ее у матери для выставки в школе. Помню, картина моя висела
в школьном коридоре недели две, а затем куда-то исчезла. Позднее,
уже будучи врачом, я нарисовал картину по памяти, тоже красками,
поместил ее в рамку, и она некоторое время висела у нас в комнате,
когда мы работали в поселке Иглаково. Но я понимал, что художественного
таланта у меня нет, и оставил это занятие.

С Тамарой Егоровой у нас завязалась очень серьезная и крепкая
дружба. Мы постоянно находились вместе и на лекциях, и после за



нятий. Почти каждый день встречались с Геной Жуковым и Изой
Вормсбехер, которые тоже были неразлучны. Тамара очень понравилась
моим родителям, и, когда я приходил с занятий, то отец
всегда спрашивал: «А Томочка где?» Она часто бывала у нас дома
и даже иногда оставалась ночевать. Помню, как мы договорились с
Тамаркой вместо лекции пойти в кино. Утром я пришел пораньше в
кинотеатр имени Горького, купил билеты и с нетерпением ждал прихода
Тамары. Стоя на улице около кинотеатра, я вглядывался в поток
прохожих и вдруг увидел ее. Идет. Даже бежит. Я и сейчас вижу,
как она, торопясь, обгоняя прохожих, тоже ищет меня взглядом. Да,
это уже было похоже на любовь. Меня к ней что-то тянуло, я не знал,
куда себя девать, если ее не было рядом. Мы в компании с Жуковым
Геной и Изольдой ходили на лыжах, посещали кино, просиживали
допоздна у нас дома или у Жуковых. Всегда вместе. Современной
молодежи не понятно, что в то время не было телевизоров, радиоприемники
были в редкость, поэтому дома мы не засиживались,
много бывали на природе. Но вот пришла эра телевизоров. У нас
это произошло так: я вернулся как-то из института и обнаружил,


Почти ежедневно мы собирались у телевизора у нас по вечерам.
Слева направо: Иза Вермсбехер, Алевтина Васильевна (моя мать),
я (собственной персоной), Тамара Егорова. Фото делал Гена Жуков. 1957 год



 Спортсмен-велосипедист
Тамара Егорова


что мать, Алевтина Васильевна, купила в магазине телевизор КВН


49. Стоил он в то время 47 рублей, его мог купить каждый. Отец мой
получал зарплату 150 рублей, этого вполне хватало на жизнь всей
нашей семье. Мать получала пенсию рублей 50 (точно не помню),
а я — стипендию 22 рубля. Короче говоря, у нас появился телевизор.
Это был первый бытовой телевизор в Томске. Конечно же, мы
стали собираться у нас и смотреть программу. Особенно было приятно
зимой сидеть около натопленной печки на диване, пить чай и
смотреть по телевизору кино. А потом я развозил поочередно Гену
и Изу по домам. Сохранились фотографии, где мы сидим на диване
и смотрим передачи по телевизору.
В последующие годы я не слезал уже с мотоцикла, и мы с Тамаркой
постоянно куда-то ездили. Зимой, одевшись тепло, мы по ледяной
дороге мчались куда-нибудь. Иногда мотоцикл заносило на повороте,
и мы падали, поднимались, и снова в путь. Тамара занима


лась лыжным и велосипедным
спортом. Однажды она заняла
классное место на соревнованиях
по пересеченной местности
на велосипеде. Я видел
эти соревнования. Тамарка —
вся в поту, с грязной полосой
на спине (заднее колесо отбрасывало
грязь на спину), коленки
в синяках, с азартом давит
на педали велосипеда, стараясь
опередить своих соперников. А
зимой соревнования часто проходили
в поселке Степановка, и
я туда приезжал на мотоцикле,
переживал и болел за Тамару.
И как-то буксировал ее и еще
одну девчонку мотоциклом
на веревке, а они — сзади на
лыжах. Вот так мы проводили
время, свободное от занятий в
институте.


Лыжница Тамара Егорова на трассе


Время шло быстро. Мы
учились. Пришла весна и с
ней — пора экзаменов. Помню,
как я сдавал экзамен по фармакологии.
Боялся страшно.
Всегда говорили, что после
сдачи этого экзамена можно
жениться. То есть, это чуть ли
не самый сложный экзамен.
Экзамен я сдал на «хорошо»
и пошел домой, но вспомнил,
что Тамара Егорова обещала
меня встретить возле университетской
рощи. Я, конечно,
направился туда; уже подходил
к университетским воротам,
как увидел ее, идущую
мне навстречу. Мы погуляли
по роще, постояли у «нашего»
деревца, и только вечером я
вернулся домой. Закончились

экзамены, все студенты разъехались по домам, я проводил Тамару в
Караганду, Гена проводил Изу в Прокопьевск, и опять мы с Генкой
остались одни.

Подумав, мы решили на мотоцикле съездить в Новосибирск. А
что? Затрат больших не надо. Бензин стоил тогда 6 копеек литр, да
его можно было попросить у любого шофера в дороге. За день мы
рассчитывали добраться до Новосибирска, хотя в то время дороги
из Томска до Новосибирска практически не было, но на мотоцикле
мы пролезем по любой дороге. Получив благословение от родителей,
прихватив кое-какие запасы провизии, мы отправились в дорогу.

Выехав из Томска по мосту через Томь, повернули налево, по
Калтайской дороге поехали в сторону Проскоково. Только проехали
Калтай, как спустило заднее колесо. Остановка, разбортовка, ремонт
камеры с помощью резинового клея, забортовка, и дальше в
путь. Помню, что в Проскоково мы зашли в магазин, что-то купили,
у развилки выяснили, куда ехать, и поехали дальше. В Проскоково


Гена Жуков и Юра Абрамов перед поездкой в Новосибирск на мотоцикле

выяснили, почему село так называется. Оказывается, когда в старину
купцы караваном возили свой товар, то в этом месте нередко на
них нападали разбойники и грабили обозы. Так вот, если купцам
удавалось проехать это место и грабители не напали, то купцы говорили:
«Слава Богу, проскочили». С тех пор и пошло — «проскочили
», отсюда и название села — П р о с к о к о в о. Дорога уже выветрилась
у меня из памяти, только помню остановки для ремонта
колес; то останавливались, чтобы поесть, попить, пару раз валялись
недалеко от дороги в тени кустарника. И ни навстречу, ни по пути
нам не встретилась ни одна автомашина, ни телега с лошадью, а уж
о мотоцикле и говорить нечего, их были единицы. Иногда баловались.
Подъезжаем к железнодорожному переезду, на столбе написано:
«Водитель, остановись, выйди из машины, лично убедись в
отсутствии поезда и только потом продолжай движение!» Мы останавливались,
Генка быстро бежал на переезд, вставал около железнодорожных
рельсов, подносил руку «козырьком», смотрел в одну
сторону, разворачивался, смотрел в другую, делал круглые испуганные
глаза, махал мне рукой — дескать, давай быстро переезжай, а я


держал большие обороты двигателя и, как только получал команду,
срывался с места и пулей пролетал через переезд. Остановившись,
поджидал, когда подойдет Генка, мы оглядывались на переезд, вытирали
несуществующий пот со лба, обсуждали, «как это нам чудом
удалось проскочить через переезд», и тут же начинали хохотать
до упада. Еще бы, ведь поезда тогда проходили с интервалом, наверное,
часов в 6 или 8. Вот тут и проскакивай. И вот мы выскочили на
асфальтовую дорогу перед самым Новосибирском, въехали в город
и сразу направились на лесозавод 1-2, откуда мы уехали в 1954 году.
Остановиться хотели у Жемчужниковых, наших соседей.

Борька Жемчужников учился в нашей школе в параллельном
классе, у него была сестра Люся, она еще училась в школе, а Борька
уже в институте. Лидия Ивановна, Борькина мать, долго смотрела
на меня и вдруг проговорила: «Да это же Юра!» Я недоумевал, почему
она меня узнала с таким трудом, но когда подошел к зеркалу,
все стало ясно: мое лицо, одежда — все было покрыто толстым слоем
пыли. Генка был такой же. Мы завели мотоцикл в ограду, отмылись,
нас усадили за стол, угощали, расспрашивали, как мама, как
папа и т. д. Наконец уложили спать на веранде, и мы с Генкой уснули
глубоким сном. Утром мы осмотрели мотоцикл, подъехали к
реке, я показал Генке наш дом на берегу Оби (немного загрустил),
помыли мотоцикл и решили починить сломавшуюся в начале пути
пружину заднего сидения. Нужна была электросварка. Тут же на берегу
была какая-то мастерская по ремонту судов. Мы зашли туда,
увидели молодого парня, спросили, как нам приварить пружину, на
что он ответил: «Все на обеде, а сварка вон там. Включайте и варите
сами». Мы пожали плечами, подошли, посмотрели. Все было готово
к сварке, электрод в держателе, провода свободны, рубильник — вот
он. Раньше я только видел, как производят сварку, но самому никогда
не приходилось варить. Но, подумав, мы решили, что справимся.
Подключили массу на корпус мотоцикла, поднесли электрод,
соединили сломанную пружину. Генка держал, а я включил рубильник,
ткнул электродом в место соединения излома — заискрило, но
сварилось. Потыкали еще несколько раз по линии излома пружины,
получился неплохой шов, и пружина наша стала нормально работать.
Мы поблагодарили парня и выехали с территории мастерской,
поехали по городу. К Бергману! Никого нет дома. К Олешко — то


же самое. Заехали к тетке Нине, она нас встретила радостно, порасспросила
обо всем, покормила, и мы поехали дальше. Заскочили к
Ирине Джорбенадзе, она была дома, встретила нас каким-то кислым
взглядом, поговорили. Кто-то вошел в квартиру — оказывается, это
муж пришел. Поздоровался и вышел в другую комнату. Появилась
какая-то натянутость, и мы, распрощавшись, ушли. Генка сказал: «А
девка-то ничего!» На что я ответил: «Девка ничего, но ненадежная,
продаст на первом перекрестке». — «Такие нам не нужны», — ответил
Генка, и мы поехали дальше.

Когда мы уезжали из Новосибирска, коммунальный мост через Обь
только начинали строить, а к нашему приезду он уже функционировал.
Мы поехали через мост. Мост прекрасный, дорога отличная, асфальт
(тогда асфальт был мечтой автомобилистов и мотоциклистов).
Помню, когда мы съезжали с моста, у нашего мотоцикла соскочила
цепь и мы около часа ставили цепь на место, натягивали ее и выравнивали
колесо. Наконец поехали дальше. Переночевав еще одну ночь у
Жемчужниковых, мы распрощались, заправили полный бак бензином
и отправились в обратный путь. Обратный путь мало чем отличался:
те же вынужденные остановки для ремонта колес, так же останавливались
для еды и отдыха, но к Томску мы подъезжали уже в сумерках.
Генка управлял мотоциклом, а я сидел сзади и пел арию Кончака. В
районе Калтая у нас в очередной раз спустило колесо. Вынув камеру, мы
обнаружили в ней несколько дыр, но клея уже не было. Что же делать?
Я вспомнил, что кто-то рассказывал, что, если нет камеры, то можно
набить в покрышку травы, сена или соломы, забортовать покрышку
и так доехать. Генка тоже что-то слышал об этом. И мы принялись за
дело. Нарвали травы, натолкали ее в покрышку довольно туго, забортовали
и поставили колесо на место. И ведь получилось! Добрались благополучно,
я завез Гену домой и в час ночи прибыл домой сам. Конечно,
поездка эта нам запомнилась на всю жизнь, и мы до сих пор с удовольствием
ее вспоминаем при встречах.

Дело двигалось к началу учебного года. Студенты стали съезжаться.
Тамарка дала телеграмму о своем прибытии, я поехал на мотоцикле
ее встречать. Дождался поезда, а ее нет. Обошел весь вокзал
— нигде нет. Приехал домой, и там ее нет (она хотела оставить у
нас кое-какие вещи). И вдруг она появляется в сопровождении какой-
то девчонки, обе с вещами и чемоданами. Ну, наконец-то! Мать


нас покормила, я отвез девчонку в общежитие политехнического института
и вернулся. Тамарка ушла выяснять, в каком общежитии ей
предстоит жить. Помню, я пришел домой, мать попросила меня перенести
Тамаркины вещи в угол, и, когда я нес чемодан, он открылся
и из него выпало несколько вещей и тетради. Я начал складывать
их в чемодан и заметил надпись на тетради: «Дневник Т. Егоровой».
Интересно. Сильно интересно! Я тихонько открыл страницу и начал
читать (нехорошо читать чужие записи, но я считал ее уже своей).
И вот: «...там я встретила парня, его зовут Иван, он шахтер, он
меня проводил...» А между листков — фотография с надписью: «От
Ивана Тамаре в память о дружбе». Ну, все! Так вот как ты там проводила
каникулы! Ну, так и уезжай в свой Казахстан, ну и... Все мысли
у меня перемешались, обуяла ревность, сердце мое колотилось так,
что готово было выскочить из груди... Но вот появляется Тамарка, я
ей предъявляю дневник, фотографию и трясущимся голосом говорю:
«Сейчас решай: или я, или твой Иван!» Она, нисколько не смущаясь,
отвечает: «Ну и что такого? Ну, подумаешь, был там парень,
провожал, и что из этого?» — «Ну, ты же о других не пишешь, а о нем
пишешь?», — продолжал я. «А других и не было», — отвечает она.
Короче, я открыл дверцу печки на кухне, она молча порвала фотографию
Ивана и бросила ее в печку. Судьбу дневника я не помню.
Долго я переживал этот случай, все думал, что она ненадежный друг,
но постепенно успокоился, и все пошло своим чередом. Но память
никак не хочет выпускать из своих лап этот случай. Ну да ладно.

Снова учеба, снова все вместе, снова мы в операционной на кафедре
факультетской хирургии профессора Бориса Александровича
Альбицкого. Он оперирует зоб. Мы наблюдаем. На занятиях работаем
с больными. Мне попался больной с посттравматическим
гонитом, я пишу историю болезни и докладываю преподавателю.
Преподаватель — Попов Иван Андреевич, доцент кафедры, и он
же главный хирург Томской области — задает мне всякие вопросы,
на которые мне не всегда удается ответить. Он подсказывает,
рассказывает, объясняет. Я запоминаю. Это учеба. Занятия по терапии.
На кафедре факультетской терапии профессора Шершевского.
Отрабатываем перкуссию, аускультацию, пальпацию. На кафедре
рентгенологии профессора Заводовского изучаем рентгенограммы.
Он показывает нам рентгенограмму, на которой видна пуля, застряв



шая в мягких тканях головы, но, когда смотришь в фас, то создается
впечатление, что пуля в самой середине черепа, а в профиль она в
мягких тканях. Как-то мы с Генкой пришли на хирургическое общество,
где Дмитрий Иванович Фатеев докладывал случай успешного
ушивания резаной раны сердца. Дмитрий Иванович очень подробно
рассказал о сделанной им операции, продемонстрировал этого
пострадавшего. Пострадавший показал всем присутствующим свой
рубец после операции, рассказал о своем хорошем самочувствии и
очень благодарил Дмитрия Ивановича. А мы слушали с замиранием
сердца все, о чем там говорилось. Это тоже учеба.

И вот опять экзамены. Я помню даже вопросы, какие мне задавали
на экзаменах. По терапии профессор Шершевский меня
спросил: «Скажите, а сколько понадобится пенициллина на курс
лечения крупозной пневмонии?» И я вслух рассудил: «100 тысяч
на одну инъекцию, 6 инъекций в день, курс лечения 10 дней, итого
6000.000 единиц». — «Отлично! Вы свободны». На экзамене по
хирургии профессор Альбицкий меня спросил: «Какие симптомы
характерны для стеноза привратника?» Я ответил: «Рвота накануне
съеденной пищей, обезвоживание, истощение». — «Молодец,
Абрамов, свободен», — сказал профессор, и я вышел из класса в коридор,
где уже толпились студенты моей и других групп.


Первое свидание
с Алтаем



Вновь каникулы, вновь расставания. И снова мы одни с Генкой
и Левкой. Но вот кто-то предложил нам поехать на Алтай, на
Телецкое озеро. Мы, конечно, согласились. Определилась группа:
Олег Курлов, Лев Бородин, Геннадий Жуков и я, Юрий Абрамов. Но
кроме нас были еще три девчонки: одну звали Римма, другую — Аза,
третью, по-моему, Оля (точно не помню). Профсоюзы частично нас
финансировали, мы собрались в дорогу, прихватив с собой рублей
по 50. Встретились мы на вокзале, сели в поезд и прибыли в Бийск.
На привокзальной площади нашли машину, которая шла в сторону
Артыбаша, но он мог провезти нас только полпути. Помню, как мы
высадились из машины на окраине какой-то деревеньки, недалеко
от дороги растянули палатки, разожгли костер, принесли воды из
колодца, поужинали и легли спать. Мы с Генкой и Левкой спали в одной
палатке, а Олег Курлов с девчонками — в другой. Проснувшись


Впереди — Телецкое озеро. Перед отплытием. 1956 год

утром, хотели развести костер, но вдруг услышали рокот мотора
приближающейся машины и выбежали на дорогу. Шофер ехал в
Артыбаш и согласился нас подбросить. Пришлось ехать на кирпичах,
но сидеть на них было даже удобно. У меня сохранились фотокарточки,
где мы грузимся на машину.

Горный Алтай — красивейшее место. Горы, речки с прозрачной
водой, петляющая дорога — все покрыто зеленым лесом. Наконец
прибыли в Артыбаш, прошли немного дальше турбазы, поближе к
Телецкому озеру растянули палатки и отправились выяснять возможность
взять лодку на прокат. Оказалось, что лодка стоит 60 рублей
в сутки и, если взять ее на 10 дней, то это будет... Нет, таких
денег у нас не было. Тогда Олег с Левкой пошли в деревню и через
час подплыли на большой лодке, которую они выпросили у местного
жителя на 10 дней за 150 рублей. Это нас устраивало. Лодка
была большая, и 7 человек размещались в ней свободно. Я объявил
себя капитаном и принялся готовить лодку к отплытию. Сначала в
лесу срубили длинную жердь для мачты, затем сшили два одеяла и
закрепили один край за рею, которую через блок (импровизирован



Путешествие по Телецкому озеру. Лев
Бородин и Юрий Абрамов (Киса ма-
ленький и Киса большой). 1956 год


ный) за веревочку можно было
поднимать вверх, и таким образом
поднимались паруса.
Нашли несколько старых досок
и сделали из них сидения,
чтобы хватило на всех. Лодка
готова к отплытию. На все это
у нас ушло два дня, и две ночи
пришлось ночевать в палатках.
Обедали и ужинали у костра.
И вот, проснувшись утром, я
услышал какой-то шум около
палатки, а затем палатка зашевелилась,
кто-то задел ее. Я вылез
из палатки и вдруг увидел
двух медвежат с веревками на
шеях: один из них сунул свою
мордашку в ведро с чаем, а
другой лапами раздвигал рюкзак
и при этом хрумкал сухарями.
Все вылезли из палаток

и восхищались увиденным. Да, такое не часто увидишь! Медведи
роются в вещах туристов! Я успел сфотографировать медведя, который
пил наш чай, и эта карточка у меня сохранилась до сих пор. Мы
попробовали наладить контакт с медвежатами, но они в руки нам
не дались и быстро убежали в сторону турбазы.

Пора отчаливать. Мы загрузили наши рюкзаки в лодку, расселись
по местам, оттолкнулись от берега, подняли паруса. Ветерок
был слабый и дул снизу, то есть оттуда, куда утекала река Бия, берущая
начало из Телецкого озера. Этот ветер местные жители называют
«низовочкой». И вот мы плывем по Телецкому озеру. Чистейшая
вода. Холодная. Вокруг горы, покрытые зеленым лесом. Кое-где
видны мелкие речки, водопадом стекающие с гор и впадающие в
озеро. Воздух чистейший. Красота неописуемая! Плыли мы на юг,
на другой конец озера, и рассчитывали доплыть до него, но когда —
никто не знал. Да нам было все равно, ибо мы отдыхали, а времени
у нас было достаточно. Вот первая остановка, короткая, на обед.


Быстро костер, воду в котлы,
часто варили «макароны пофлотски
», то есть лапшу с тушенкой,
попили чаю и дальше.
Уже в сумерках мы проплывали
отвесную стену, пристать
было негде, и именно в этот
момент разыгралась почти что
буря. Подул сильный ветер,
расходилась высокая волна,
парус надулся, лодка ускорила
свой бег, рассекая носом волны.
Мои пассажиры притихли,
замерли и крепко ухватились
за борт лодки. А я был на седьмом
небе — что-то напевая,
управлял лодкой, подбадривал
пассажиров: дескать, ничего,
пробьемся! Я действительно
не боялся, и в мыслях не было,
что может что-то произойти,
так как вырос на реках, с лодками умел хорошо управляться,
да и шторм не такой уж страшный. На Оби бывало и пострашней.
Через полчаса наконец появилась пологая площадка, куда можно
пристать, и я направил лодку к этому месту. И тут начался дождь.
Мы быстро затянули лодку на берег, выгрузили пожитки, натянули
большой брезент на вырубленных шестах и стали разводить костер.
Огонь никак не хотел разгораться, дрова были сырыми, но вот он
вспыхнул и постепенно разгорелся ярким пламенем. Дождь продолжался.
Мы установили палатки, приготовились ко сну и расселись
возле костра, чтобы поужинать. Поели, попили чаю и разлеглись в
палатках. Хорошо! Лежишь, капли дождя колотят по палатке; немного
поболтали и незаметно заснули крепким сном.

Проснувшись утром, увидели, что на улице светло, но солнце еще
не вышло из-за горы, погода прекрасная. Осмотрелись. Совсем рядом
— речка, почти ручеек, стекает с горы и впадает в озеро. Ближе
к горе виден домик, из трубы вьется дымок. Кто же здесь живет?

Интервью у медвежонка.
Турбаза в Артыбаше



Кто-то из ребят решил пройтись до дома и выяснить, кто там живет
и чем занимается. Вернулся он быстро с каким-то мужчиной.
Мужчина был невысокий, бородатый, с трубкой, одет в телогрейку
и резиновые сапоги. Да, он здесь живет и работает лесничим и егерем.
Мы поговорили, он ушел и вскоре принес нам большой кусок
мяса. Мясо оказалось медвежье. Мы подарили ему бутылку водки,
поблагодарили и стали собираться в путь.

Ветра не было. Штиль. Плыли, лениво взмахивая веслами.
Хорошо плыть по водной глади! Солнце уже в зените. Все притихли
от нечего делать. И вдруг... прямо к нам плывут утки, целая стая.
У нас два ружья. Одно — дробовое охотничье, другое — спортивная
малопулька. Олег и Генка залегли на носу лодки, беспрестанно
повторяя: «Да тише вы, распугаете!» Но утки приближались к нам
и совсем не собирались улетать. Еще ближе. Вот уже видно их оперение.
Взгляды уток направлены на нас и похоже, что они плывут
к нам. Уже можно стрелять, как из-за скалы появилась деревня, а
утки вплотную подплыли к нашей лодке, окружили ее, выпрашивая
что-нибудь съестное. Это оказались домашние утки. Ну, бывает же
такое! А вот было!

Мы направились к деревне. Деревня — несколько домиков, людей
не видно, магазин закрыт. Мы побродили, посмотрели и поплыли
дальше. Вскоре остановились на обед, обнаружили ущелье, водопад,
поупражнялись в скалолазании, пообедали и поплыли дальше.

Я пропустил один момент, когда мы делали остановку в районе
водопада Корбу. Впечатляет! Как будто из ведра кто-то выливает
воду, она таким фартуком падает с высоты около 20 метров, шумит
так, что разговаривать невозможно. Я попытался подойти к воде, и
мне это удалось с большим трудом, потому что шум, ветер, холод не
подпускали близко. И все-таки я потрогал рукой эту мощную струю
воды и даже искупался у подножия водопада.

Наконец доплыли до южного берега. Нашли хорошее место для
стоянки, растянули палатки, разожгли костер и провели там три
дня. Видна была долина реки Чулышман, где-то недалеко цвели
сады семьи Смирновых. Мы взбирались на гору, плавали на лодке,
пытались купаться, но тут же выскакивали из воды — уж больно
холодная. Место стоянки мы назвали «Золотым берегом». Помню,
как во время обеда на дерево, стоявшее около нас, прилетела воро



Алтайский «Тарзан»
Юрий Абрамов.

 Телецкое озеро, 1956 год


Я все-таки подобрался к водопаду Корбу и потрогал его рукой.
Телецкое озеро, 1956 год


на. Я протянул руку к ружью, поставил приклад на землю, а ствол
направил на ворону и, не прекращая еды, выстрелил. Ворона упала.
Мы растянули ее над верхней реей, угольком нарисовали на парусе
череп с перекрещенными костями, вообразив, что у нас «пиратское
судно», а мы, конечно, «пираты». Так нас и назвали встретившиеся
на обратном пути туристы, плывшие на большой лодке.

Обратный путь у нас прошел без каких-либо эксцессов. Мы подплывали
уже к Артыбашу, когда увидели людей, которые что-то делали
на большом плоту. Выяснилось, что они связали плот, чтобы
его спустить по реке до Бийска. Это были сплавщики. Плот был связан
ветками так, что представлял собой большой кошель, но внутри
кошеля каждое бревно было фиксировано ветками, так что при
повреждении боковой цепи бревна не выплывут из кошеля. Мы за
мизерную плату напросились к ним в попутчики.

В назначенное время прибыли на место встречи, расположились
на плоту. Плот был узкий и длинный. Я обратил внимание на то,
что он был связан добротно. На корме была сделана площадка из
досок, куда нас и поместили. Сплавщиков было шестеро, один из
них лоцман. Он хорошо знал русло реки. Остальные распределились
по своим местам, то есть двое спереди у весел, двое сзади, тоже
у весел, один — свободный, он по мере надобности перемещался в
нужное место и должен был помогать. Наконец мы «отдали концы»
и поплыли. Сначала плыли медленно, спокойно. Проплыли мимо
поселка Артыбаш, и тут нас подхватило течение и быстро понесло
вниз по реке. Сплавщики работали веслами, выполняя указания
лоцмана. Плот шел в нужном положении и направлении. Как только
положение или направление плота менялось (попытка встать поперек
реки или улавливалось движение к берегу), тут же слышалась
команда лоцмана и плот выравнивали сплавщики. Для нас такая
поездка была в удовольствие, а для плотоводов — работа. Надо сказать,
что работа нелегкая и ответственная, в чем мы вскоре убедились.
Пройдя спокойную часть реки, мы увидели впереди уклон, под
который река покатилась, вода «закипела, забурлила». Это порог.
Сплавщики напряглись, стали чаще слышаться команды лоцмана
«правей», «левей», и, когда мы зашли в порог, плот заиграл бревнами
(они запрыгали), сплавщики сильнее заработали веслами, и иногда
совсем рядом в воде проскакивали большущие камни. Наскочи наш


плот на такой камень — и трудно представить, что могло произойти.
Только прошли бурный порог, как впереди показался крутой
поворот, да еще и узкий. Вот тут и нужен опыт и знания лоцмана.
У нас сложилось впечатление, что лоцману известен каждый подводный
камень, каждый поворот реки, каждый порог, и, наверное,
так оно и было, потому что он заранее начинал подавать команды
и готовить плот к маневру. Этот поворот мы прошли удачно, берег
проскочил от нас на расстоянии вытянутой руки, и плот не задел
его. Скорость была приличной, хотя это не был порог. А вот мы
вновь вошли в порог, все зашевелилось, бревна запрыгали, брызги
падали на плот, сплавщики заработали веслами, лоцман выкрикивал
команды. Проскочили! Пошел спокойный отрезок пути.
Сплавщики расслабились, заулыбались, можно было поговорить.
И вдруг с берега кто-то что-то прокричал. Мы увидели кричащих
и жестикулирующих людей. Язык их был непонятен. Наверное, алтайцы.
Среди сплавщиков двое были алтайцы, и мы стали спрашивать
их, что они кричат и почему они не реагируют на их крики.
Один из алтайцев ответил, что «да, мы алтайцы, и они алтайцы, но
в каждой деревне свое наречие, и мы их не понимаем, поэтому и
не реагируем». Во те на! Проплыли каких-то 5–6 километров — и
уже другой язык!

Но вот впереди опять появился крутой поворот, да еще и порог.
Вновь напряглись наши сплавщики, вновь начал командовать лоцман.
Мы внеслись в поворот, плот опять затрясло, бревна запрыгали.
Ниже мы увидели расширение реки, и за поворотом плот начало
разворачивать поперек реки. Лоцман что-то кричит, сплавщики во
всю силу отгребают носовую часть плота и не могут справиться,
а тут еще подводный камень, бревно хрустнуло и сломалось, как
спичка, выбросив фонтан брызг. Мы притихли и ожидали чрезвычайной
ситуации. Но все обошлось благополучно. Плот удалось
выровнять, направить по фарватеру реки в тихое течение, теперь
можно и расслабиться. Плотоводы стали обсуждать случившееся,
но, в конце концов, «и не такое бывало», как сказал лоцман. А вот
и поселок Турочак! Мы подплыли к пологому берегу, вбили колья
и привязали плот веревками к кольям. Здесь нам предстояло заночевать.
Мы снесли вещи с плота, натянули палатки и начали готовить
костер. Один из плотоводов рубил дрова, а я наблюдал, как он,


положив бревно на бок, размахивался топором, пытаясь его разрубить.
Я ему говорю: «Вот такой метод рубки у нас в Сибири называют
“рубить по-бабьи”». — «А как?», — спросил он. Я взял топор,
поставил чурку вертикально и одним ударом разрубил ее; и тут же
попробовал применить их способ, то есть положить чурку на бок,
замахнулся и... топор соскользнул с края чурки, а лезвие врезалось
мне в ногу, чуть выше левого голеностопного сустава. Стопа повисла.
Я разулся и осмотрел рану. В ране видны были белые сухожилия,
одно из них надсечено, но не полностью. У меня закружилась
голова. Я сел. Подошли Генка, Левка и Олег. Осмотрев рану, Олег (а
он уже перешел на 6 курс) сказал: «Будем зашивать! У меня есть
шприц и кое-какие инструменты». Костер уже разгорелся, и на угли
поставили кипятить металлическую коробочку с инструментами и
шприцем. Все окружили меня теплом и заботой. Генка куда-то сходил
и принес толстую металлическую проволоку и начал делать для
меня шину. Девчонки начали искать в своих рюкзаках лекарства, мы
деловито разговаривали недалеко от костра, и вдруг... «Эй, а шприцто!
» — кинулись к костру. Но было уже поздно. Металлическая коробочка
была красного цвета, шприц превратился в кучку расплавленного
стекла, инструменты почернели, нитки сгорели. Ну, что ж!
Операция отменяется, мне забинтовали ногу, приладили Генкину
шину. Я был готов к дальнейшим приключениям. Да, Генка рассудил
правильно и сделал шину так, что она поддерживала стопу, а чтобы
передвигаться, я мог брать рукой верхнюю часть шины и поднимать
ногу. Нормально! Сохранились фотографии, где я, зашинированный,
сижу на плоту.

Но путешествие продолжается. Мы выплыли на тихое течение
реки, порогов больше не предвиделось, плотоводы иногда поправляли
плот, который почему-то норовил встать поперек, мы сидели
на деревянной площадке плота и мирно беседовали. Неожиданно
стали сгущаться тучи, подул ветер, стало темнеть. Только стали искать
место для пристанища, как сверкнула молния, ветер задул такой,
что наш плот прибило к берегу, начал накрапывать дождь. Все
выскочили и начали вколачивать колья, и к ним привязывать плот.
Моментально стемнело, дождь усилился, ветер свистел, как ураган.
Недалеко от берега мы увидели стожки сена и бросились к ним. Где
оказались Олег и девчонки, мы не знали, но догадывались, что в со



седнем стоге. Плотоводы сразу же зарылись в другой стог. Мы втроем
сначала хотели разжечь костер, держа брезент над головами, но
ветер не давал нам этого сделать. Мокрые, мы наконец разрыли стог,
укрылись брезентом и заснули крепким сном.

Утро обрадовало нас хорошей погодой. Как будто ничего и не
было. Небо чистое, плот стоял на месте, река тихо несла свои воды.
Все зашевелились, стали разжигать костер, сварили еду, вскипятили
чай, плотно позавтракали и стали готовиться к отплытию. И тут мы
увидели большую ладью, в которой сидело человек около двадцати.
Гребцы медленно загребали веслами, вид у туристов был помятый;
чувствовалось, что они, как и мы, пережили непогоду. Лодка
подплыла к нашему плоту, мы разговорились. Они направлялись
в Бийск, куда стремились и мы, и они предложили нам поехать с
ними. Мы согласились, распрощались со сплавщиками, перегрузили
свои вещи и отправились дальше в составе этой большой группы
туристов. Довольно быстро доплыли до Бийска и причалили к
туристской базе. Там помылись, привели себя в порядок, растянули
палатки. Вечером у костра собралось большое количество туристов,
пели, знакомились, разговаривали. Мне запомнился один
парень, который пел свои (так он говорил) песни. Песни были глубокомысленные,
не пустые, а голос напоминал голос В. Высоцкого.
Пел довольно много и долго, а под конец сказал: «Вы еще услышите
обо мне!» Я до сих пор не могу успокоиться, уж не Высоцкий ли
это был?! Но Генка Жуков меня успокаивал потом, спустя много лет,
приговаривая, что это не он.


Гранит науки,
уроки жизни



И вот мы подъезжаем к Томску. Поезд остановился, мы вышли из
вагона, и тут я увидел Тамару Егорову, которая пришла меня встречать.
На ней, как сейчас помню, была серая юбка, белая кофточка и
новая прическа — мелко завитые волосы.

Так закончилось наше путешествие по горному Алтаю. И предстояло
вновь грызть гранит медицинской науки. Опять лекции,
опять практика. Ректором института в то время был академик
И. В. Торопцев. Иннокентий Васильевич казался нам очень серьезным,
важным, недоступным человеком. Но как-то в вестибюле
института мы увидели, как Торопцева встретил другой профессор
и сказал ему: «Привет, Кеша!» Тот ответил: «О, Коля, привет!»
И они пошли дальше, а мы изумленно расхохотались. И с тех пор
под словом «Кеша» подразумевался именно академик Торопцев.
Иннокентий Васильевич изумительно читал лекции, обставлял их


очень красиво и читал без всяких конспектов. На лекции ходили
все. Было интересно.

Полный зал студентов. Открывается дверь. Входит академик
И. В. Торопцев, и за ним — свита из доцентов, ассистентов и лаборантов.
Они рассаживаются в первом ряду. Иннокентий Васильевич
стоит прямо, в правой руке держит папиросу, смотрит в зал. Затем
медленно отводит руку с папиросой в сторону раковины и тушит об
нее папиросу, а затем этой же рукой, не глядя, берет указку и начинает
читать лекцию. Читает без запинки, как по книге, но без конспекта.
Иногда задает вопрос в зал и поднимает какого-нибудь студента.
Тот что-нибудь промямлит в ответ, и лекция продолжается дальше.
Чаще всего он поднимал для диалога Георгия Тиглеева, который
теперь директор института нейрохирургии в Санкт-Петербурге,
профессор. Гошка тоже в ответ академику что-то мямлил, но как-то
выкручивался.

И вот лекция академика Торопцева. Полный зал студентов.
Открывается дверь, входит ОН, входит свита. Он подходит к своему
месту, тушит сигарету, берет указку и вдруг... срывается с места
и бежит в зал, а за ним — его свита. И следом входит… академик
И. В. Торопцев. Оказывается, это Вовка Михайлов с компанией полностью
воспроизвели картину начала лекции академика. Потом мы
все ухохатывались, удивляясь точности исполнения.

Академик Андрей Григорьевич Савиных — огромная величина
в хирургии, ибо работа на пищеводе, пожалуй, самый тяжкий труд
для хирурга. Жил он в собственном доме недалеко от Томи, любил
рыбалку, охоту; говорят, что очень любил делать всякие поделки из
дерева. Был он великим хирургом. Но вот лекции читал как-то невнятно.
На обходах молча воспринимал доклады своих коллег, кивал
головой и шел дальше. Наша группа нередко ходила на обход
академика, но в обсуждении не участвовала, нас туда не допускали.
На кафедре А. Г. Савиных работали такие хирурги, как Зиверт,
Титов, Емельянова.

Нашу группу вел доцент Титов, он как-то предоставил мне возможность
прооперировать грыжу. Я хирург, он ассистент. Вся группа
— наблюдатели. Конечно, в то время я оперировал коряво, руки
не слушались, зажимы не открывались, узлы не получались. Во
время операции Титов напоминал мне: «Ты грыжевой мешок-то не


тяни, а сдвигай с него ткани». Но это были первые попытки оперировать,
и тогда я уже выбрал себе профессию.

Госпитальная терапия. Заведующий кафедрой профессор
Ковалевский, очень известный в то время. Обходы делал не торопясь,
подолгу задерживался у каждого больного. Выбирал показательного
больного и предлагал студентам послушать, поперкутировать,
попальпировать. Однажды он предложил Людке Березкиной
послушать легкие больного. Та приложила фонендоскоп к груди
больного и закивала головой, а мы заметили, что фонендоскоп-то
не вставила в уши. Все расхохотались, а смущенная Людка вышла
из палаты.

Дмитрий Дмитриевич Яблоков, профессор, академик, заведующий
кафедрой факультетской терапии, настоящий врач, клиницист,
прекрасно читал лекции, демонстрировал больных на лекции.
Он показывал, как надо оберегать больного, не позволял ему двинуться
лишний раз, даже вставал на колени, чтобы выслушать или
пропальпировать больного. Он демонстрировал нам высочайшие
принципы медицинской деонтологии. Во время традиционных сборов
выпускников Дмитрий Дмитриевич всегда приходил на встречу,
выпивал почти с каждым бывшим студентом, но никогда не был
пьяным и уходил незаметно.

Профессор Борис Сигизмундович Пойзнер — тоже врач старой
формации, прекрасный лектор, клиницист, хирург, педагог. Он всегда
выглядел элегантно, носил галстук бабочкой, пенсне на шнурке
(как у Чехова), белоснежный халат. Он был очень деликатным человеком.
И в клинике у него был порядок — все, кто проходит в родильное
отделение, должны пройти через фильтр. И мы, студенты,
когда приходили на занятия по акушерству, снимали свою одежду,
мылись под душем, надевали стерильное белье и только тогда
проходили в отделение. Забегая вперед, скажу, что, когда я сдал
государственный экзамен по акушерству и гинекологии (кстати,
получил оценку «отлично»), экзаменатор сообщила мне, что Борис
Сигизмундович хочет со мной поговорить и ждет меня в своем кабинете.
Я подошел к кабинету профессора, постучал в дверь и робко
вошел. Борис Сигизмундович посмотрел на меня и сказал: «Мы
наслышаны о ваших успехах в области акушерства и гинекологии и
хотели бы видеть вас в своей клинике в качестве ординатора». Но


я отказался, сославшись на то, что я уже «завербован» на работу в
город Томск-7. «Очень жаль, но вернуть вас оттуда уже, к сожалению,
невозможно». И я вышел из кабинета. У двери кабинета стоял
Вовка Михайлов и спросил: «Ну, что?» Я сказал, что отказался, гинекологом
быть не хочу, и Вовка спросил: «А может, мне зайти?» Я
поправил ему галстук, прическу, постучал в дверь, и Вовка вошел в
кабинет, откуда через десять минут вышел уже ординатором акушерско-
гинекологической клиники. Теперь он профессор и заведует
этой кафедрой. Я счастлив за него!

Да, это были профессора, крупные ученые, известные на весь
Советский Союз, наши преподаватели. Они достойны подражания, и
мы все о них помним. Помним профессоров Минкевича, Сереброва,
Десятого, Ходкевича, Пойзнера, Альбицкого, Савиных и других.

И опять я должен вернуться на пару лет назад. Дело в том, что
я продолжал заниматься спортом. Гимнастика. Легкая атлетика. На
соревнованиях в Томске я занял второе место по прыжкам с шестом.
Иногда по просьбе Руслана Ефимовича, преподавателя физкультуры,
выступал в спартакиадах, праздничных мероприятиях.
Помню, однажды был спортивный праздник в городе. Улицы заполнены
зрителями. Гена Жуков выступал на велосипеде, а я вместе с
Викентием Пекарским бежал в одном забеге, и с ним мы несли какого-
то статиста, ну, как бы раненого. Как-то выступал на соревнованиях
по гимнастике, пришли все мои друзья, а Тамарка Егорова не
пришла. Я был расстроен, после соревнований пошел прогуляться
по главной улице и увидел Тамарку с группой политехников. Она
чем-то оправдала свое отсутствие на соревнованиях, но политехников
оставила и пошла со мной. Я был горд, но сомнения терзали
мою душу.

И вот начались отборочные соревнования для поездки в
Ленинград на министерские соревнования. Я попал в команду.
И в эту же команду попали Викентий Пекарский и Рафаил
Суздальницкий, который, как и я, перевелся в Томский мединститут
из Новосибирска. И мы поехали в Ленинград! Впервые я выезжал
в Европу. Пересадка в Москве. Мы прошлись по Красной площади,
по улице Горького и вернулись на вокзал. Потом был Ленинград.
Невский проспект, Нева, Петергоф с его мелководным пляжем.
Выступали на стадионе «Медик». Помню, я засмотрелся на трени



рующегося бегуна — красиво бежал, легко и быстро. Потом мы все
узнали, что это Ардальон Игнатьев, неоднократный рекордсмен
страны по легкой атлетике. Мне предстояло выступить по гимнастике
и легкой атлетике.

Соревнования по гимнастике проходили в большом зале. Я неплохо
выступил на снарядах, а в вольных упражнениях нужно было
сделать «фляг» (переворот назад на руки), который у меня получался
плохо, но кто-то из наших тренеров подстраховал меня, и «фляг»
получился нормально. В этом виде я занял пятое место.

Легкая атлетика. Я толкнул ядро, метнул копье и отправился
в сектор прыжков с шестом. Подошел к судье, заказал высоту 2 м
80 см и отошел в тень. Сев на скамеечку, стал наблюдать за спортсменами.
Это же Ленинград — наверно, здесь сильные спортсмены.
Вот идет один в прекрасном спортивном костюме, с балеткой в одной
руке, с шестом в другой. Шест бамбуковый длинный, в чехле,
да и чехол-то с замками «молния». Ну, этот сейчас прыгнет! Парень
снял с себя костюм, остался в трусах и майке, обулся в шиповки
и начал разминаться. Я сравнивал его с собой — куда там! Синяя
майка, черные трусы, а на ногах обыкновенные тапочки тех времен.
А тут такое одеяние, да еще шест собственный в чехле. Ну, сейчас
даст... Объявили высоту 2 м 40 см. Парень взял шест, несколько раз
проверил контрольную линию, наконец разбежался и... сбил планку.
Я пожал плечами, но подумал, что это такая тактика. Вторая попытка
— и опять планка сбита. Наконец, третья — планка даже отлетела
в сторону. Вот те на! Вот тебе и костюм, и шиповки, и собственный
шест в чехле. Парень невозмутимо протер шест, сунул его в чехол,
надел костюм и сел на скамейку, наблюдая за соперниками. Наконец,
высота 2 м 80 см. Вызвали меня. Я взял высоту с первой попытки.
2 м 90 см — взята с первой попытки. 3 метра — нас осталось двое.
3 м 10 см — взял со второй попытки. А 3 м 20 см сбил и отказался
от прыжков. Но другой парень, ленинградец, прыгнул 3 м 40 см и
занял первое место. У меня второе место. Поздравления. Грамоты.
Прогулки по Ленинграду. И поехали домой. Сохранилась фотография,
на которой мы всей командой на Невском проспекте собрались
в кучу, а в центре снимка — Викентий Пекарский. К сожалению,
Викентий Пекарский уже умер. Умер в расцвете лет, и жизненных,
и творческих. Он впоследствии стал профессором, заведующим ка



федрой пропедевтической хирургии; и в Томске на здании института
кардиологии года два назад открыли его мемориальную доску
(барельеф). Очень жаль. У нас с ним были прекрасные отношения,
хотя виделись мы редко.

И вот мы снова в Томске. Снова занятия, общение с друзьями.
Однажды зимой мы с Левкой Бородиным находились в студенческом
общежитии. Уже стемнело, было близко к одиннадцати часам.
Тамара Егорова и Люся Карпова, с которой дружил Левка, вышли
нас проводить. Мы попрощались. Левка забрал свой велосипед из
общежития и решил меня подвезти на нем. Я уселся на раму, Левка
разбежался, и только закинул ногу, как переднее колесо под тяжестью
моего тела превратилось в эллипс. Ну, что делать?! Вернулись
в общежитие и стали выправлять колесо. В этот момент с улицы
быстро зашел парень, наш студент, растрепанный, без шапки, взволнованный,
и объявил нам, что его ограбили трое бандитов и даже
побили. Мы спросили, где это произошло. Оказалось, что это напротив
общежития, через дорогу, у института ядерной физики.

Я еще не говорил о том, что мы с Левкой называли друг друга
Кисой (герой произведения Ильфа и Петрова «12 стульев», Киса
Воробьянинов). Я был Киса Большой, он — Киса Маленький, хотя
был не меньше меня, но на пару лет моложе. Я тут же сказал: «Киса,
пойдем, может быть, нехорошие дяди нам попадутся». И мы вышли
на улицу, перешли на другую сторону, пошли в сторону института
ядерной физики. Было темно. Я шел впереди, за мной — Левка.
Прошла какая-то женщина и пожаловалась нам, что ее только что
ограбили трое, сняли часы. Пошли дальше. Левка уже шел впереди,
а я — за ним. Навстречу идут трое мужчин. Левка прошел мимо, не
обратив на них внимания. Я остановился и стал смотреть на них.
Они тоже остановились. Тот, что был ближе ко мне, сказал: «Чего
уставился?» Я ответил: «Так мои глаза: куда хочу, туда и смотрю!»
Парень подошел ближе, спокойно раскрыл ладошку, поплевал в нее
и замахнулся для удара. Должен сказать, что я среагировал моментально.
Кулаком снизу вверх я нанес ему удар, да такой, что он на миг
завис в воздухе и рухнул на заснеженную дорожку. Подняться он не
смог до конца драки. Как только он упал, я крикнул: «Киса, так вот
эти дяди!» Левка развернулся в мою сторону, другой парень кинулся
на меня, но я опять ударил его в челюсть, и он отлетел к Левке.


Тот принял его под мышки, развернул и ударил в лицо. Парень
отлетел к дереву, ударился головой об него и сполз, повалившись
на бок. Третий, видя такое дело, вынул откуда-то нож и замахнулся
на Левку, а Левка (он был в лыжных ботинках) поскользнулся
и упал. Я тут же, сделав «колесо», встал между парнем и Левкой.
Хорошо помню этот момент: темно, луна, передо мной бандит с
ножом в руке. Нож блестит в свете луны. Во рту парня «горит»
фикса. Сам он коренастый — похоже, физически крепкий. Стоит,
чуть согнувшись, вытянув руку с ножом перед собой. Я успел заметить
ему: «Нехорошо, дядя, у нас неравные силы. Ножичек-то
надо бы бросить». Мы бросились друг на друга одновременно. Я
прямым ударом в челюсть нанес ему такой удар, что он на спине
еще проехал метра два и больше не подавал признаков жизни.
Левка поднялся и спросил: «Ну, что тут у нас?» Я ответил:
«Да вот, дяди нехорошие что-то заскучали». Но были настороже:
вдруг вскочат. Последний бандит лежал на спине, раскинув руки
в стороны. В правой руке все еще держал нож. Я на всякий случай
наступил на кисть, взял нож, и мы стали его рассматривать.
Нож был красивый — финский, наверное. Красивый изгиб, «усики
», наборная ручка. В этот момент со стороны общежития подбежала
ватага наших студентов во главе с ограбленным парнем.
Поднялся шум. Нож пошел по рукам. Какая-то женщина кричала:
«Вот они, вот эти отобрали у меня часы». Кто-то из толпы еще
опознал их. Толпа решила, что их нужно обыскать и единогласно
решила, что это должен сделать Юрка Абрамов, как герой этой
драки. Мне было очень неудобно, но пришлось запустить руку в
карман бандита, который был с ножом. И я вынул оттуда целую
горсть часов! Часы тоже пошли по рукам. И тут Тамара Егорова и
Люся Карпова потянули нас с Левкой из толпы, отвели в сторону.
Оказывается, они всю драку наблюдали с противоположной стороны
улицы. Вскоре откуда-то появилась машина, из нее вылезли
два милиционера, забросили «тела» бандитов в кузов и уехали.
Толпа стала расходиться.

Я чувствовал себя героем. Придя домой, почувствовал что-то
влажное у левого паха. Разделся и увидел кровь — маленькую ранку
0,5 см с ровными краями, но уже не кровоточащую. Ранка была в
левом паху, прямо в проекции бедренной артерии. Да, если бы не


моя реакция и сила удара, то быть бы мне в лучшем случае без ноги,
если не на том свете.

Больших событий во время учебы на пятом курсе я не помню.
Экзамены сдал хорошо. Лето пролетело быстро и опять же в компании
с Генкой и Левкой. В то время было модно выходить на главную
улицу и прохаживаться туда-сюда. Выходили и мы прошвырнуться.
Помню, Генке и мне купили новые одинаковые костюмы,
и мы в них щеголяли по Томску. Бывало, вечером, после сеанса
телевидения, я развозил своих друзей по домам на мотоцикле. В
общем, лето проболтались, пришла осень, и студенты съехались,
чтобы продолжить учебу.

Как всегда, учеба начиналась с выезда в колхоз, на этот раз нас
отправили на разработку целинных земель в Красноярский край.
Сколько я помню, в колхозе всегда назначали старшего; им, как
правило, всегда был Мишка Медведев, который впоследствии стал
академиком и долгое время был ректором Томского мединститута.
Но в этой поездке я почему-то его не помню. С вокзала нас на машинах
повезли по колхозам. Нам выпало поднимать целину в селе
Качулька Каратузского района. Место красивое, высокие холмы,
речка, леса. У меня сохранились несколько фотографий из этой поездки.
В этом селе было 17 парней и несколько девчонок, в том числе
и Тамара Егорова, моя неизменная спутница. Парней поселили в
частном доме, у одной семьи, а девчонок — в другом, по соседству.
Каждое утро все выходили на завтрак, который проходил под навесом
за быстро сколоченным столом, сидели на деревянных скамейках.
После завтрака председатель (или бригадир) назначал всем
участки для работы. Мне, Генке Жукову и Рафке Суздальницкому
удалось устроиться в грузчики, мы загружали зерно на полях и перевозили
его в сельский амбар. Иногда перелопачивали зерно, чтобы
оно не горело, даже делали это ночью. Но чаще все-таки возили
зерно на машине. Как-то шофера решили попить пива и спросили,
кто из нас может водить машину. Я, конечно, откликнулся и сел за
руль. Генка — в кабину, Рафка — в кузов, и мы благополучно сделали
первый рейс, но заметили, что наш шофер как-то изменился,
речь его стала невнятной, движения неуверенными, он помахал мне
рукой: дескать, поезжайте еще в рейс. Мы съездили, но шофера уже
не увидели так как его увели домой. Скорей всего, они в компании


На целину! Митинг на вокзале. 1958 год


На пути в село Качулька. Справа вверху — Тамара Егорова. На ступеньке
автомобиля — Юрий Абрамов, рядом — Рафаил Суздальницкий, Александр
Гроос. 1958 год


выпили не только пиво, но и что-то покрепче. Так мы завоевали
право ездить на машине и шофера частенько отправляли отдыхать.

Рафке Суздальницкому тоже очень хотелось проехать на машине
за рулем, и он попросил меня об этом. Эта поездка мне хорошо
запомнилась. Рафка уселся за руль, я показал ему, где какие педали
и рычаги, объяснил назначение каждой детали, и он запустил
двигатель. Но почему-то двигатель ревел на огромных оборотах, я
кричал Рафке, что нужно сделать, но он смотрел на меня испуганными
глазами и по-прежнему давил на педаль газа (акселератора).
Наконец мне удалось убедить его отпустить эту педаль и включить
первую скорость. Вместо того чтобы плавно отпускать сцепление и
прибавлять обороты, Рафка все это проделал одновременно, и машина
сорвалась с места и понеслась сначала по дороге, затем свернула
на обочину, где паслись гуси. Он не мог держать дорогу, мотался
из стороны в сторону, но обороты не уменьшал, ибо не мог
одновременно осмыслить газ, сцепление, обороты и руль. Машина
ворвалась в стаю мирно пасущихся гусей, те разлетелись в стороны,
громко гогоча, мотор машины ревел, машина была неуправляема.
Наконец, удар бампером в забор, и мы остановились. Рафка вышел
из машины потный, взволнованный и проговорил: «Нет, чего-то не
получается, не буду я больше ездить на машине». Так и не стал он
автомобилистом. Генка Жуков в это дело не встревал, но автомобилистом
стал классным.

После работы мы как-то решили незаметно поймать гуся. Опять
же втроем тихо подошли к какому-то амбару. Рядом паслись гуси.
Рафка сказал нам, чтобы мы обошли с Генкой амбар с двух сторон
и отрезали путь гусям к отступлению, а сам медленно приближался
к стае птиц. Подойдя поближе, он вдруг сделал сильный прыжок
и плюхнулся на живот. Гуси громко загоготали, полетели перья, но
одного гуся Рафка ухватил за лапы. Гусь громко гоготал, бился крыльями,
но вот Рафка поднялся, обхватил гуся руками и спрятал за
пазухой своей куртки. Поймав гуся, мы направились к девчонкам,
чтобы пригласить их на ужин — пикник на берегу реки. Когда проходили
мимо импровизированной столовой, увидели, что навстречу
идет наш бригадир. Поравнявшись с бригадиром, мы поздоровались,
а Рафка, отпустив руку, держащую гуся, приподнял кепку и
произнес: «Здрасте!» и в этот момент гусь высунул голову из-под


куртки и громко «гаркнул». Рафка моментально спрятал гуся назад
под куртку, а бригадир сделал вид, что ничего особенного не произошло,
и пошел дальше.

Уже начинало темнеть, когда мы и наши девчонки подошли к
речке. Помню, как я переносил на себе Тамарку через речку. Она
устроилась у меня на спине, я перенес ее на другой берег, но она
никак не хотела слезать с меня, а мне было это приятно. Стали обсуждать,
как готовить гуся. Рафка предложил метод приготовления
гуся в глине на костре, но глины мы не нашли и использовали
то, что было на берегу (ил, песок). Разожгли костер, опустили
спиртное в воду, выпотрошили гуся. Рафка обмазал гуся прямо в
перьях смесью ила с песком и уложил на угли. Напряженно ждали
результата, поглядывая на костер. Вскоре появился запах горелого
мяса, Рафка перевернул гуся, и опять ожидание. Наконец, Рафка
объявил, что гусь готов! Все засуетились, разложили кое-какую
еду, стаканы, стали разливать спиртное, а Рафка приговаривал:
«Да это же пища богов!», имея в виду жареного гуся. Выпили, закусили
и стали разрывать гуся. Отколупав землю, мы обнаружили,
что гусь с одной стороны обуглился, а с другой — сырое мясо, но
где-то в серединке обнаружили мясо, которое можно было употребить
в пищу, но это была совсем не «пища богов». Однако важен
процесс! Все было прекрасно!

Достопримечательностью села Качулька был пивной завод. Это
небольшое деревянное здание на окраине села готовило такое вкусное
пиво, что к нему пристрастились все наши девчонки, о парнях
уж и говорить не приходилось. Мы все иногда покупали это пиво и
с удовольствием пили его в компании. Как-то наши студенты Вася
Винокуров и Федя Денисов пришли на завод, чтобы купить пива.
Их встретили местные парни и стали угрожать, что, «если еще ктонибудь
появится у завода — то берегитесь! И вообще сегодня вас
будем бить, если придете в клуб». Наши огрызнулись, но до драки
дело не дошло. Вечером в клубе шел какой-то фильм, мы с Генкой
и Тамаркой сидели в зале и смотрели кино. Вдруг по залу прошел
шумок, и я услышал: «Наших бьют!» Наши парни потихоньку стали
пробираться к выходу, мы тоже. Выйдя на клубную площадь, я
увидел большое количество народа, площадь гудела, все двигались,
и не понятно было, что происходит. Когда мы подошли поближе,


то увидели, как местные парни распределились по отдельным кучкам,
разделили наших парней по одному и методично их избивают.
Естественно, я возмутился и ринулся в драку. Наверное, у вас создалось
впечатление, что я большой любитель драк, задира и у меня
какие-то криминальные наклонности. Ничего подобного. Драк я не
любил и не люблю, по своей натуре я из тех, кто «мухи не обидит».
Наоборот, я всегда заступался за слабых, ненавидел несправедливость
и в соответствующих ситуациях вступал в драку, оценив
обстановку. Так и здесь. Рядом со мной были Генка Жуков и Яшка
Борисевич. Раздвинув толпу местных парней, я увидел лежащего на
полу нашего студента Васю Винокурова. Кому-то заехав по физиономии,
я наклонился, поднял Васю и отвел его в сторону. Только вернулся
на площадь в сопровождении Генки и Яшки, как передо мной
появился местный парень. Встал в позу боксера и хотел нанести мне
удар, но я опередил его и нанес такой мощный удар правым кулаком
снизу в челюсть, что парень упал навзничь, несколько секунд полежал,
затем медленно сел, пощупал свою челюсть и сморщился от
боли. Желание драться у него отпало. Помню, что Генка мне сказал:
«Юрка, да разве можно так бить, ты же убить можешь?!»

Мы освободили еще нескольких наших студентов, как вдруг
к нам направляется парень с двумя «ассистентами по бокам».
Чувствовалось, что он выпивши, но стоит на ногах крепко, на нем
была белая рубашка, под которой угадывались крепкие мышцы.
Трое их и трое нас. Подойдя к нам, парень резко выкинул правую
руку вперед, и я ощутил довольно крепкий удар по своей челюсти,
но каких-либо неприятностей не почувствовал. Это меня заело!
Через секунду я правой рукой, сжатой в кулак, нанес ему в челюсть
такой удар, что все трое повалились навзничь. «Ассистенты» поднялись,
склонились над лежащим парнем и стали осторожно его
поднимать, а он что-то мямлил, держась за челюсть. Его повели с
поля боя. Драка стала стихать. Оставалась одна кучка, где кого-то
пинали ногами. Я растолкал парней и увидел, что Федя Денисов сидит
на земле, как слепой, шарит руками вокруг себя и кричит: «Где
моя шапка, ну где шапка-то?» И тут Тамарка Егорова прошла через
толпу местных, стала поднимать Федю, чтобы отвести его в сторону,
но в этот момент какой-то парень из местных осветил ее лицо фонариком
и ударил по лицу. Я думаю, можно себе представить мое


состояние, когда мою подругу у меня на глазах бьют по лицу. Да что
ж это такое?! Да разве это мужчины! Да... Я рванулся к нему, но все
наши парни, зная мой крутой нрав, навалились на меня. И я только
увидел, как тот, кто ударил Тамарку, убегает, скрываясь в толпе. Я
рычал, как разъяренный лев, а кто-то из наших ребят кричал: «Да
уберите же его, а то он его убьет!» И его убрали, драка закончилась.
Мы стояли и еще обсуждали драку, как вдруг какой-то местный парень
крутнул что-то на веревочке, что-то просвистело у моего левого
виска, я почувствовал легкое прикосновение чего-то, потекла
кровь. Я было кинулся, но тот исчез в толпе. Вскоре появились активисты
и руководство колхоза. Они стали уговаривать всех разойтись,
наши стали им говорить о том, что колхозные ребята ударили
девчонку. Руководство обещало разобраться и наказать виновных, а
у меня было большое желание с ними всеми разобраться самому. Но
толпа понемногу рассеялась, и мы пошли домой. Витьке Таушканову
травмировали руку, мы с Генкой отвели его в местную больницу;
там работала молодая врач, она осмотрела меня, наложила повязку,
а у Витьки диагностировала вывих в локтевом суставе, мы с Генкой
помогали ей его вправлять.

Проснувшись утром, все начали обсуждать вчерашнюю драку.
Каждый демонстрировал свои «раны». Почти у каждого был гденибудь
синяк. Вовка Балуев посмотрел на себя в зеркало и проговорил:
«А у меня-то маленький синячок под глазом и все!» И в этот
момент он сильно чихнул, и его маленький синячок неожиданно
вздулся и закрыл собой весь левый глаз. Он растерялся, а все громко
захохотали.

Помню, что мы еще скирдовали сено (есть фотография, где мы с
вилами на фоне копны сена), еще что-то перевозили, а 8 октября выпал
первый снег, и нас отправили в обратный путь в Томск. Позднее
нам всем выдали значки с надписью: «За освоение целинных и залежных
земель».


Как Юрашку
передали с рук
на руки Томочке



И вот последняя прямая, последний год учебы в институте. Мы
по-прежнему посещали лекции, практические занятия, работали
с больными, занимались в перевязочных, операционных, читали
учебники, лекции и т. д. То есть, все шло своим чередом. Зимой мы
по-прежнему собирались у нас дома по вечерам, смотрели телевизор.
Иногда я посещал гимнастический зал, но уже не систематически,
как раньше. Ходили компанией на каток, на лыжах, разъезжали
на мотоцикле и т. д. Мы понимали, что с окончанием института
судьба нас с Тамарой может разлучить, и она как-то мне сказала:
«Вот сдадим экзамены, тебя пошлют в одно место, я уеду в другое, и
все...» При этом я уловил грустные нотки в ее голосе. И тогда я подумал
о женитьбе. Прихожу как-то домой — отец, как всегда, спросил:
«А Томочка где?» Я ответил, что у себя в общежитии. «А не пора
ли вам пожениться?!», — вдруг произнес отец. Ну, как в воду гля



дел! Ну, прямо мои мысли читал! Я смущенно ответил, что думал на
эту тему, но разговора с Тамарой еще не было. На душе стало легче.
Дело в том, что я стеснялся своих родителей, и самому начинать
такой разговор было как-то неудобно. А отец сам его начал, и потому
у меня отлегло и стало легко на душе. При следующей встрече
Тамарка сама завела разговор о женитьбе, но как-то деликатно, и я
подхватил это и сообщил ей о нашем разговоре с отцом.

Все было решено. Пошли в ЗАГС, нам назначили время для регистрации
— 30 декабря 1958 года. Я хорошо помню этот день. Мы с
Тамарой договорились встретиться в 9 часов утра в ЗАГСе. Стояли
крепкие морозы, под 30 градусов. Я пришел первым и в вестибюле
ожидал Тамару. У меня тогда был насморк, и, пока я шел в ЗАГС, мой
носовой платок промок, и я прикладывал его на батарею в вестибюле,
сушил. Пришла Тамара, и одновременно пришли Жуковы (Гена
и Иза уже были женаты), наши свидетели. Нас пригласили в небольшую
комнату, попросили паспорта и стали что-то записывать,
задавать какие-то вопросы, попросили расписаться в бумагах нас
и Жуковых, потом, наконец, произнесли торжественное поздравление.
Мы поблагодарили работников ЗАГСа и вышли в вестибюль.
И вдруг... вылетает с характерным звуком пробка из бутылки шампанского.
Раздаются громкие поздравления, кто-то кричит «горько
», кто-то разливает шампанское... Мы такого никак не ожидали!
Оказывается, пришли представители и моей группы, и Тамаркиной,
и даже ребята из других групп. Поздравления были очень кстати и
оставили у нас очень приятные воспоминания. Приближался Новый
год, и мы решили свадьбу приурочить к встрече этого замечательного
праздника. Фотография имеется, и, когда я на нее смотрю, мне
кажется, что это было очень давно, но вроде бы и недавно. А ведь
прошло более сорока лет!

Тамара Егорова стала Тамарой Петровной Абрамовой. Помню,
как я на мотоцикле подъехал к общежитию, она попрощалась с
девчонками, с которыми жила в комнате, мы взяли вещи (чемодан
и еще что-то) и приехали к нам домой. Родители были очень
довольны, и отец сказал: «Ну, вот, мы Юрашку с рук на руки
Томочке передали!»

Я не знал, как вести себя в качестве мужа, смущался родителей,
особенно когда мы с Тамарой ложились спать и утром, когда под



А это наша свадьба. Мы с Тамарой сидим в центре, а за нами стоит Володя
Михайлов. Декабрь 1958 года

 
Вся компания в сборе: Лев Бородин, Тамара Егорова (уже Абрамова),
Изольда Вермсбехер (уже Жукова), Геннадий Жуков.
1959 год, после окончания института



нимались с постели. Но все было прекрасно! Мы учились, сдавали
зачеты, и наконец весной начались государственные экзамены.

Хорошо помню, как я сдавал экзамен по хирургии. За столом сидела
комиссия (несколько наших преподавателей и председатель из
другого института); подготовившись, мы подходили к какому-нибудь
преподавателю и отвечали по билету. Я ответил хорошо, и мне задали
дополнительный вопрос: какие мне известны методы фиксации почки
при ее опущении? Рядом сидел академик А. Г. Савиных, и я, конечно,
назвал его метод, который заключался в том, что почку за верхний
полюс подшивают за 12 ребро. «Ну, конечно. Отлично», — услышал я
и вышел к своим студентам. Другие экзамены у меня в памяти не остались,
но я сдал их хорошо. Тамара вообще была прилежной ученицей
и сдавала все экзамены преимущественно на «отлично». Экзамены
закончились. Помню, мы вышли с последнего экзамена, около корпуса
стояла группа преподавателей и с ними — председатель комиссии.
Почему-то он подошел ко мне, пожал руку и сказал: «Поздравляю вас,
Абрамов, с успешным окончанием института!» Я, улыбаясь, ответил
«спасибо» и потом недоумевал, почему из всех студентов он поздра

 
Томск. Встреча выпускников. 1969 год


вил именно меня. Наверное, потому, что я на всех экзаменах отвечал
преподавателям, которые сидели около него, и он запомнил меня...
Другой версии у меня нет. Мы группой шли по территории института,
на собственном «Москвиче» нас догнал преподаватель гигиены
(фамилии не помню), член комиссии, остановился, предложил когонибудь
подвезти. Ребята отказались, он посмотрел на меня и сказал:
«А Абрамов-то уже седой». Все посмотрели и обнаружили немалое
количество седых волос на моей голове. Когда я, вернувшись домой,
глянул в зеркало, то убедился, что половина волос у меня седые, но
поскольку я был блондином, то в глаза это как-то не бросалось. Мне
было тогда 25 лет.

За несколько месяцев до госэкзаменов в институте было распределение
на работу. Порядок был такой: каждый студент, получивший
диплом, должен прибыть по месту работы, куда был распределен и
должен отработать там три года; после чего ему предоставлялась
возможность переехать в другое место на новую работу. Конечно,
сначала нужно было набрать врачей в районы Томской области,
чтобы заменить тех, которые уже отработали три года. В районы
области ехать никто не хотел и всячески выкручивались. Во время
распределения в вестибюле института появился человек в форме
полковника медицинской службы, останавливался перед студентами
и рассказывал о том, что предлагает работу на предприятиях
почтового ящика № 5 в Томске-7. Работать в полках, где служат солдаты,
которые занимаются строительством. Квартира сразу, зарплата,
плюс 45 %, так как это закрытое учреждение; предпочтительно,
чтобы были женатые. Город обеспечен всем необходимым, «жить
там будете, как у Христа за пазухой», говорил полковник. Многие
к этому отнеслись настороженно, говорили, что там повышенная
радиация, что город закрытый и оттуда не выпускают. Улучив момент,
мы с Тамарой подошли к нему и поговорили более подробно.
Он сказал, что слухов всяких много, но они не обоснованны, «а то
и я бы там не жил». И мы согласились на работу в городе Томске-7,
который находился в 25 километрах от Томска, и была возможность
навещать родителей, тем более что тогда было прекрасное автобусное
сообщение между Томском и Томском-7.

После госэкзаменов в торжественной обстановке в главном зале
института нам вручили дипломы врачей, где сказано, что «...окон



чил Томский медицинский институт по специальности ЛЕЧЕБНОЕ
ДЕЛО... присвоено звание ВРАЧА». Так мы, Абрамов Юрий Олегович
и Абрамова Тамара Петровна, стали врачами; врачами стали все те, с
кем я провел счастливые студенческие годы.

Ну, что же... Я — муж, у меня есть жена, стало быть, у меня есть
еще и теща и тесть. Настало время с ними познакомиться. И мы
отправились с Тамарой в город Темиртау, что в 30 километрах от
Караганды. Это промышленный город, в котором большое количество
различных предприятий (химических, металлургических); одно
то, что там располагается Казахский металлургический комбинат,
говорит о многом. Это предприятие государственного масштаба занимало
огромную площадь. Я помню, кто-то сказал, что длина комбината
равна 12 километрам. Город не из чистых, и, когда идешь по
улице, то чувствуется запах «химии», а из труб предприятий мощным
потоком вылетает дым. Город расположен на берегу большого озера,
на противоположной стороне которого располагались пионерские
лагеря. Егоровы проживали почти на берегу озера, занимали
большой дом, состоящий их трех комнат, прихожей, кухни и веранды.
Ограда, амбар и отделенный забором огород, где росли овощи,
ягоды, картофель. Тамарку встретили объятиями мать, отец, братья
и сестры. Она представила меня. Я чувствовал себя смущенно, но
постепенно освоился. Итак, тесть Петр Андреевич Егоров, инвалид
войны, контуженный, у него немножко была нарушена речь, но это
не бросалось в глаза, а выявлялось только при длительном общении.
Человек он был общительный, приятный, иногда строжился на жену
и детей и любил спиртное. Теща, Екатерина Степановна Егорова, невысокая,
немного сгорбленная, с множеством морщинок на лице и
руках, молчаливая, но когда кто-нибудь из детей делал что-то не то,
она резко и громко кричала: «Да, куды ж ты!» На меня она смотрела
с улыбкой, поднеся ладошку к щеке, и как бы думая: какой же
ты достался моей дочери... По внешнему виду этих людей и по обстановке
было видно, что жизнь их совсем не баловала. Сестры —
Нина, Лида, Галина, братья — Виктор, Александр, Владимир и Петр.
Петька тогда был еще совсем маленький, года 4–5, наверное; как-то,
выкупавшись в озере, замерзший, надел мою рубашку, и она волочилась
по земле, когда мы возвращались с купания. Мы погостили у
них недели две. За это время поближе познакомились; выяснилось,


что у каждого свой характер, свои потребности, свои стремления.
Но вот Шурку (Александра) уже тогда называли «евреем», так как
он немного сторонился своих братьев, чем-то отличался от них и не
желал делиться с ними тем, что попадало именно ему. В общем-то,
это были еще дети, дети нелегкой судьбы, родители которых кое-как
сводили концы с концами, чтобы вывести их в люди.

Заскакивали иногда и одноклассники Тамары, ее школьные друзья.
Заходил Гришка, который учился тоже в Томске и, по-моему,
имел виды на Тамарку. Заходил Саня Писков, который демонстрировал
свою самостоятельность, свободу действий и независимость.
Он, например, наливал стакан водки, насыпал туда соли, затем раскуривал
папиросу, пускал дым в стакан с водкой и демонстративно
это выпивал залпом. Уходил он, как правило, «не на своих ногах».

Познакомившись с семьей Егоровых, мы с Тамарой вернулись в
Томск, чтобы начать новую эру в нашей жизни. Началась самостоятельная
жизнь и работа. Нужно было осваивать профессию, приобретать
опыт, профессионально расти. И что там нас ждет впереди?
Как сложится наша дальнейшая судьба? Что это за город Томск-7?
Об этом дальше...


Работа в Томске-7



Мы прибыли в Томск-7 в конце июля и должны были приступить
к работе 1 августа 1959 года. Нашли управление строительства,
в нем — медицинский отдел, где нас встретил знакомый уже
полковник медицинской службы, начальник этого отдела Алексей
Алексеевич Сухоруких, тот самый, который при распределении в
институте набирал команду врачей. Это был человек высокого роста,
стройный, красивый, строгий, но в то же время очень добрый.
Нас он встретил, как мне показалось, радостно. Оформив какието
документы, он сам усадил нас в военный газик и отвез в поселок
Иглаково, где базировался полк, или войсковая часть № 11012.
Полк нам с Тамарой сначала очень не понравился. Около десятка
бараков — низких, окруженных плотным забором, но территория
чистая, ухоженная. Медпункт представлял собой такой же барак,
в котором были комнаты, коридор, лазарет, аптека и т. д. Из кори



дора две двери в приемные кабинеты врачей, ординаторская, кабинет
старшего врача полка, комната дежурного фельдшера, зубной
кабинет, перевязочная, материальная, аптека. Дальше по коридору
через дверь попадаем в лазарет на 15 коек. Это отдельные комнаты
на две или четыре койки, а дальше — столовая-раздатка, где больные
солдаты могли принимать пищу. Алексей Алексеевич сдал нас
на попечение старшему врачу полка майору медицинской службы
Анатолию Васильевичу Пыстину и старшему фельдшеру Сергею
Алексеевичу Румянцеву. Тут же при них полковник вызвал старшину,
вновь посадил нас в машину и привез в поселок Иглаково, что на
расстоянии 500–700 метров от полка. Поселок в основном состоял из
строений барачного типа, и в одном из них нам предлагалась квартира.
Мы вошли в квартиру. Она состояла из двух комнат: одна кухня,
другая — спальня, в которой имелась ниша для кровати. Печка
на кухне, а дымоходы — стена между комнатами, то есть, она могла
отапливать одновременно кухню и спальню. Полковник приказал
старшине срочно всю квартиру побелить, полы и оконные рамы
покрасить, привезти кровать, белье, два стола, стулья, а деревянный
гараж, тоже полагающийся нам, наполнить дровами. Полковник со
старшиной уехали, а мы с Тамарой еще немного побыли в квартире
и пошли назад, в полк. Подходя к полку, услышали грустную игру
на гармошке, и Тамара уже готова была расплакаться. Откровенно
говоря, и у меня наворачивались от тоски слезы, но мы взяли себя в
руки и успокоились. Ведь и здесь живут люди.

Две ночи мы провели в комнате дежурного фельдшера. Там стоял
столик, два стула и застеленная кровать. Кровать была очень узкая,
неудобная, сетка глубоко проваливалась. Но это мы пережили.
Эти дни нас кормили в столовой. Столовая была огромная, человек
на 300, но был отдельный кабинет для командования, где нас и кормили.
Кормили отлично, вкусно и обильно. Вначале я думал, что это
только нас так кормят, но потом обнаружилось, что так кормят всех
солдат. Помимо майора А. В. Пыстина и А. А. Румянцева, медицинский
коллектив состоял из нескольких медработников. Это начальник
лазарета Нелли Дмитриевна Сергеечева, женщина с характером
решительным, в меру упитанная и симпатичная. С ней мы сразу нашли
контакт. Начальник аптеки Миля Платоновна, две медсестры,
санитары. Нам объяснили суть работы врачей полка. Работа начи



нается в 14.00. Кто-то из врачей (а иногда мы все) должен был снять
пробу в столовой — это был, как правило, настоящий, хороший
обед; проверить качество мытья посуды, чистоту в зале и на кухне.
Проверяющий врач, обнаружив недостатки, имел право запретить
выдачу пищи, предложить поварам перемыть посуду, привести в
порядок помещение и т. д. Поэтому явившегося на пробу врача весь
коллектив встречал почтительно, старался угодить во всем и предлагал
пищу на пробу «общую» и «диетическую», а на третье — компот,
кисель, чай, кофе и т. д. Да, признаюсь, я любил снимать пробу,
и меня чаще других направляли в столовую.

Наконец наша квартира готова. Мы с Тамарой вошли в нее, и нам
понравилось. Своих вещей у нас еще не было, но того, что нам предложили,
было вполне достаточно для проживания. Магазин был
совсем рядом. Цены на продукты тогда были мизерные, и зарплаты
нам вполне хватало. Мы получали ставку врача, а это 72 рубля
50 копеек, плюс 40 %. Помню, когда мы с Тамарой подходили к кассе,
нам выдавали по 100 рублей. По тем временам это были большие
деньги.

Да. Так вот о работе. Полк возвращался с работы (а это были
инженерно-строительные войска) в 18.00. Шел полк торжественно,
с оркестром, чеканя шаг. На крыльце штаба всегда стояли командир
полка, начальник штаба и дежурный офицер. Оркестр, войдя
на территорию полка, отходил в сторону и продолжал играть марш,
пока не пройдет последний солдат. Как только все солдаты возвращались
в помещение роты, сразу же старшина роты выискивал
больных и строем приводил в медпункт. Все больные были записаны
в специальный журнал, который старшина клал на стол врача,
он же частенько присутствовал при осмотре. Врач давал лечебные
рекомендации не самому больному, а в большей степени старшине,
который должен был заставить больного солдата выполнять предписания
врача. У каждого врача были на курации 5 рот (всего их
было 10). Если больной нуждался в госпитализации, его направляли
в лазарет. Если врач назначал какие-либо инъекции, то больного направляли
в процедурный кабинет, где сестра Лида занималась больным.
Если нужна была перевязка, то врач с операционной сестрой
Тамарой Зотиковной его перевязывали. Если нужно было что-то
принести, отнести, отвезти больного — этим занимались санитары.


Они имели кое-какой навык в перевязке, что-то знали из лекарственных
препаратов и не более. Когда все больные были приняты,
можно было отправляться домой.

Но раз в месяц старший врач полка назначал санитарную проверку
в какой-либо роте или медосмотр. Санитарная проверка заключалась
в том, чтобы в сопровождении командира роты, старшины
и дежурного пройти по помещению, осмотреть его на предмет
грязи, пыли, лишних предметов и т. д. Иногда проверяющий хлопал
по кровати какого-нибудь солдата палкой, и если при этом поднималась
пыль, то требовал выбить все матрацы, чем и занимались
солдаты, придя с работы. Медосмотры устраивались торжественно.
Врачи, командиры рот, старший врач полка у каждого солдата собирали
анамнез, производили осмотр, перкуссию, аускультацию, пальпацию
и т. д. Если обнаруживался больной, то его либо направляли
в лазарет, либо на лечение в медпункт, либо назначали диетическое
питание (в столовой готовили диетблюда). Так было организовано
лечение больных в полку и профилактика заболеваний в армии. И
мы постепенно втянулись, ближе познакомились со всеми медиками,
офицерами и даже солдатами. Очень скоро майор Пыстин
Анатолий Васильевич демобилизовался и уехал в Новосибирск, где
я через несколько лет с ним встречался.

А на его место прибыл новый старший врач полка — майор
Ангалышев Фатых Абдурахманович. Таджик по национальности,
черные волосы, небольшого роста, подвижный, серьезный на работе,
требующий дисциплины и не позволяющий решать важные
вопросы без его ведома. Позднее выяснилось, что он очень хороший
человек, понимающий юмор, любитель пива и кое-чего покрепче,
но в меру. Иногда мы с ним вместе шли с работы, и он предлагал:
«Ну, что, Юрый Алэгович, пивса?» Купив пива, заходили к нам и
пили. Нелли Дмитриевна и Тамара Петровна иногда специально
«заводили» его тем, что решат переставить стол в ординаторской
и с этим «важным» вопросом идут к «майору». Майор выслушивал
их доводы в пользу перестановки стола и говорил: «Нет! Я не
разрешаю!», — и при этом начинал переставлять с места на место
чернильный прибор на столе, а Нелли и Тамара, тихонько хихикая
и делая серьезные лица, настаивали на своем. Такая перепалка
в шутливой форме со стороны женщин неожиданно обрывалась,


и они говорили: «А мы и не хотели, Фатых Абдурахманович! Мы
просто зашли к вам поговорить».

И начинался нормальный разговор, воспоминания и т. д. Так,
например, он, вспоминая о войне, говорил: «Война — это интереснейший
явлений! Целый день идет бой между немцами и нашими.
А вечером все прекращается, и на флангах происходят тайный
встречи немецких и русских солдат. Они разговаривают, меняются
вещами и расходятся, чтобы утром опять начать бой». Вспоминал
он и о том, что любил мотоциклы, которые частенько попадались
ему, как трофеи, но ездил на них плохо, и однажды при отступлении
их подразделения ему удалось догнать своих на каком-то
мотоцикле.

Ну а если мы собирались за столом, на котором стояла бутылка
водки, то Фатых Абдурахманович, подняв рюмку, произносил: «Хай
живе!», а захмелев, начинал петь: «Где ж вы, где ж вы, очи карие...»

Наверное, в 1960 году полк решил отметить праздник 7 Ноября
в поселковом клубе. Готовились капитально, заранее завезли продукты,
расставили столы, накрыли, и в назначенное время все офицеры
во главе с командиром полка подполковником Ковалевым
вошли в зал. Мы с Тамарой попали за один стол с Ковалевым, начальникомштабаРагулиным,
АнгалышевымиНеллиДмитриевной.
Пир начался резко. Водка быстро исчезала. Пошло в ход пиво.
Майор Ангалышев решил, что в пиво нужно добавить спирт, а он
в полку, в аптеке. Я знал, где хранится ключ от аптеки, и сказал ему
об этом. Мы вышли из клуба, сели в газик, приехали в полк, вошли
в медпункт. Майор отвлекал дежурного офицера, увязавшегося за
нами, а я открыл аптеку, слил из 20-литровой бутыли две бутылки
из-под водки спирта, все поставил на место и вышел. Мы распрощались
с дежурным офицером, отлив ему граммов 150 спирта, и
прибыли в клуб. Пир шел горой, пиво лилось ручьем. Мы пошли
к офицерам и незаметно стали подливать в пиво спирт. Офицеры
начали быстро «загружаться», многих потом пришлось отводить в
автомашины, стоящие у клуба. Наконец распрощался и командир
полка Ковалев, которого мы под руки вывели и усадили в машину.
Пора было расходиться, и мы вышли на улицу. Я делал на снегу
стойку на руках, майору тоже захотелось сделать так же. Он ставил
голову на снег, отталкивался ногой, при этом голова уходила


в снег, и он так несколько секунд стоял. Чем он там дышал, было
не понятно. Но мы его вовремя вытаскивали и ставили на ноги, и
он повторял это упражнение.

Мне нравилось встречать полк с работы. Командир полка
Ковалев, начштаба Рагулин, дежурный офицер, как всегда, стояли
на крыльце штаба, я подходил и поднимался на крыльцо и,
как обычно, слышал: «Здорово, доктор! Посмотреть пришел?
Заходи!» Это Ковалев приглашал меня на трибуну. А вот и полк.
Оркестр играет марш, роты четко отстукивают шаг, раздаются
команды: «Равнение налево», то есть на трибуну, где мы стоим. И
вот однажды Ковалев кричит громким голосом, перекрывающим
звук оркестра: «Рядовой Зинченко, выдь из строя, ко мне, марш!»
Рядовой Зинченко подходил к трибуне парадным шагом и начинал
докладывать: «Товарищ подполковник...» Но Ковалев останавливает
его: «Отставить рапорт! Объявляю вам 5 суток строгого
ареста! Ступай». — «За что же, товарищ подполковник?» — недоумевал
Зинченко. «А не может того быть, чтобы ты ничего не
натворил», — отвечал Ковалев, и Зинченко, кивнув головой, шел
догонять свою роту. Я как-то спросил Ковалева, за что он наказывает
Зинченко (а он его наказывал, как только тот попадался ему
на глаза). И он ответил: «Разгильдяй. Все про него знаю: и когда он
приходит под утро в полк, и куда он ходит, и как он отвиливает от
работы... Все!» Иногда во время марша с работы Ковалев кричал:
«Портянов, ножку, мать твою!», и капитан Портянов, командир
роты, поворачивался к строю и орал не тише Ковалева: «Вы что,
мать вашу, ножку!» И вся рота начинала отбивать шаг.

Однажды произошел казусный случай. Мы, врачи, пришли в
роту на медосмотр. Солдаты готовили стол, стулья, накрывали их
белыми скатертями. Командир роты мне говорит: «Юрий Олегович,
пока там готовятся к медосмотру, пойдем сыграем в шахматы». Я
ответил, что в шахматы играть не умею, знаю ходы фигур и только.
Он расставил фигуры и предложил мне сделать первый ход. Я сделал.
Он сходил. Я еще сходил, и он сходил. И вдруг он задумался,
несколько раз посмотрел на меня, на доску и произнес: «Вот так не
умею! Вы же мне мат поставили!» Я очень этому удивился, а он все
повторял: «Вот это да! Мат в три хода! Вот это да!» Позднее я узнал
от шахматистов, что, действительно, такой мат можно поставить. Но


если сильный противник, то вряд ли. Я пытался на доске повторить
этот мат, но тщетно. Да. И опять я вспомнил, что бывают моменты,
которые возникают раз в жизни и больше не повторяются (как я
бросил мяч в корзину на волейбольной площадке), и происходит
это независимо от тебя.

Итак, у нас есть квартира, мы ежедневно ходим на работу к 14.00,
а утром, отоспавшись, идем в город, ходим по магазинам, что-то покупаем.
Работа идет своим чередом. Но я же хочу быть хирургом. И
вот во время ремонта медпункта я попросил майора Ангалышева
разрешить сделать операционную. Нашли комнатку, санитары-инструкторы
быстро покрасили ее, поставили туда стеклянный шкаф,
импровизированный операционный стол (высокую кушетку), подвесили
большую лампу, и — операционная готова. Как только у
кого-то в полку находилась «шишка», так называли солдаты мелкие
подкожные опухоли (атеромы, липомы, фибромы), приходили
ко мне, и я их госпитализировал, брал анализы (у нас была лаборатория)
и назначал день операции.
Майор Ангалышев очень
любил мне ассистировать на
операциях, но сам за это не
брался. Через полгода в полку
уже ни у кого не было ни одной
шишки. Мы всех прооперировали.
И я отправился в госпиталь,
в хирургическое отделение.
Начальником хирургического
отделения был подполковник
Никотин Александр
Семенович. Он выслушал меня
и сказал: «У нас по четвергам
операционный день. Вот и
приходи в четверг». В первый
же четверг я пришел в хирургическое
отделение, и Никотин
меня познакомил с врачами
отделения. Старшим ординатором
была Прищепа (имя

Моя первая самостоятельная операция.
Ассистент — Петр Григорьевич
Байдала. Томск-7, 1960 год



и отчество не помню), а ординатором Петр Григорьевич Байдала,
почти мой ровесник, выпускник Ленинградского мединститута. Он
был направлен по распределению в Томск, и ему предложили работать
в Томске-7 в госпитале. Он согласился, да так и остался на всю
жизнь в Сибири. Сейчас он доцент кафедры госпитальной хирургии
Сибирского университета. Мы с ним неоднократно встречались
и вспоминали минувшие дни. Впервые я самостоятельно сделал
грыжесечение на третий приход, а до этого меня ставили на ассистенцию.
Сохранилась фотография, где я оперирую, а Петр Байдала
мне ассистирует.

Как-то я пришел в очередной раз на операционный день. На операцию
шел больной с остеомиелитом бедра, оперировать его пригласили
главного хирурга Томска-7 Евгению Ивановну Архангельскую —
женщину среднего роста, строгую, очень требовательную. Она распределила
роли на операцию: Байдалу — на ассистенцию, а меня —
на наркоз. Я приготовил наркозный аппарат, залил эфир, проверил
кислород, сделал соответствующую смесь (эфир — кислород) и начал
давать наркоз. Когда, помывшись, хирурги зашли в операционную,
больной уже спал. Они начали оперировать, но Евгения Ивановна
во время операции вскоре начала «чертыхаться», швырять инструменты
на пол, обзывать операционную сестру «идиоткой», а я, решив,
что она шутит, хихикал. Она и мне выдала: «А ты чего ржешь, как
лошадь?» Я такого не ожидал, хотел взорваться, но решил это сделать
после операции. А после операции Евгения Ивановна была сама
любезность. Она перед всеми извинялась, просила простить ее, но я
все-таки поинтересовался: «Евгения Ивановна, а почему вы так...» И
она мне объяснила: «Понимаешь, пик операции, нервы на пределе, а
тут зажим не держит, она (сестра) мне дает другой, а он такой же. Ну,
как тут удержаться... Я все понимаю, но в этих ситуациях себя сдержать
не могу. Но ведь я же извинилась». Но в быту она была прекрасным
человеком. Я стал посещать госпиталь чаще. Однажды пришел
в понедельник, и все отправились на обход во главе с Никотиным.
Остановились у одной кровати, где лежал солдат, страдающий энурезом
(недержанием мочи). Он уже неделю просыпается в мокрой постели
и ничего не может поделать с собой, а лечение не дает никакого
эффекта. Александр Семенович постоял у кровати с сочувственным
лицом, а затем, засучив рукава, сказал мне: «Ну-ка, Юрий, засучивай


рукава». Сестра принесла чистый тазик, и мы выжали из простыни
всю влагу, которая должна быть мочой. Цвет жидкости был, как у
воды, а когда отнесли это в лабораторию, то это и оказалась чистая
вода. Оказалось, что солдат под утро выливал на кровать из графина
воду и симулировал энурез в расчете на то, что его пошлют на комиссию
и признают не годным к военной службе. Но его отправили
в полк служить дальше и сказали, что пока без последствий, а если
будет продолжать в том же духе, то будут судить.

Как-то А. С. Никотин попросил меня остаться после операционного
дня и в поликлинике прооперировать 5 человек с какими-то
подкожными опухолями. Я остался и сделал эти пять амбулаторных
операций. Однажды ко мне в полку обратился солдат и показал
свою ногу, на большом пальце которой была большая бородавка с
изъязвлением. Я решил удалить эту бородавку и тут же отсек ее под
корень. Но язва долго не заживала, солдата перевели в другой полк,
и я про него забыл. Однако, посещая в очередной раз хирургическое
отделение госпиталя, я увидел там этого солдата. Оказывается, язва
так и не зажила, хотя прошло уже более трех месяцев, и его направили
в госпиталь. Вел его Петр Байдала, а Никотин, видя его ежедневно
на перевязке, рекомендовал содовые повязки. Я рассказал Петру об
этом солдате, и Петр сказал: «А давай возьмем соскоб и отправим в
лабораторию». Так и сделали. Прошло две недели, и я вновь пришел
в госпиталь, поинтересовался результатами исследования, но Петя
не мог найти анализ и спросил у Никотина. Тот сказал: «Пошарь у
меня в столе, там какие-то анализы давно лежат». Петя «пошарил»,
нашел анализ, и мы ужаснулись: ороговевающий рак! Парня сразу
комиссовали и отправили лечиться по месту жительства. Конечно,
в то время ни у меня, ни у Петьки не было никакого опыта, мы многого
не знали, но обсуждали небрежность Никотина: дескать, мог
бы поступающие анализы хотя бы просматривать. На всю жизнь я
запомнил эту гладкую, вогнутую язвочку розового цвета, совсем не
страшную, и не подумаешь ведь, что это рак. С тех пор к бородавкам
я отношусь очень настороженно, хотя мои бородавки, которые
у меня были в школьные годы, Борька Карягин пооткусывал прямо
на уроке. И ничего. Так что в жизни всякое бывает.

В очередной мой приход в госпиталь Александр Семенович сказал:
«Слушай, Юрий, мы сегодня все заняты, а нужно оперировать


аппендицит. Вот ты и сделай». Аппендэктомию я только ассистировал,
самому делать не приходилось. И вот... Я помылся на операцию,
солдат уже лежал на операционном столе. Сестра, а это была очень
опытная сестра, стала подавать мне инструменты. Я обработал операционное
поле. Обложился простынями. Сделал местную инфильтрационную
анестезию. Разрез, гемостаз. Развел мышцы — вот она,
брюшина, рассек ее, а из брюшной полости вылез в рану большой
сальник, и я не мог увидеть брюшину, кишку, отросток. Стал немного
нервничать. Но операционная сестра спокойно сказала: «Вы
брюшину возьмите на зажимы, и сразу станет все понятно». Я так и
сделал. И, действительно, все стало на место. Вот слепая кишка, вот
он, отросток. Я вывел кишку с отростком, и в этот момент вошел
Никотин и сказал: «О! Гангренозный, молодец Юрий!» И ушел. Я
благополучно закончил операцию, поблагодарил сестру.

После операции, уже в 14.00, вышел на автобусную остановку,
где стояли врачи-подполковники. Никотин заметил: «Молодец,
Юрий!» и добавил, обращаясь к своему коллеге: «Сам сделал аппендэктомию.
Гангренозный убрал. Молодец!» Я был на седьмом небе
от его похвал. Это было самое начало хирургической деятельности;
не было опыта, не было достаточно знаний, мало что я знал об
осложнениях после операции. Но вот одно из грозных и ужасных
осложнений я вспомнил и должен об этом рассказать.

После окончания четвертого курса института мы проходили
производственную практику по терапии, акушерству, гинекологии
и хирургии. Мы с Тамарой (тогда еще Егоровой) отправились
на практику в Каргасок, что по Оби на севере Томской области. В
памяти осталось многое: и как мы с Тамарой по вызову ходили по
Каргаску, кого-то лечили на дому, и как пришли на вызов, а годовалый
ребенок только что перестал дышать, умер, и мы вводили ему
в сердце адреналин и делали массаж сердца и искусственное дыхание,
но все бесполезно, и мы плакали вместе с родителями; как меня
звали сестры, чтобы ввести в вену препарат (у меня это хорошо получалось);
и как я зашивал порванную при родах промежность у
женщины, а Тамара дежурила акушеркой.

В Каргаске летом не бывает ночи, то есть ночью светло, как днем.
Много комаров. Много речек. На речке Панигатке Тамара выловила
большую рыбину на удочку, и мы ее жарили на сковороде. С нами на


практике был еще Мишка Зверев, впоследствии доктор наук. Он не
мог спать при свете и дыме, который мы напускали в комнату, спасаясь
от комаров. Да и многое другое. Но я хотел рассказать вот о чем.

Операционный день. Оперируются трое больных с аппендицитами,
которыепоступиливотделениеподутро.ХирургМихаилКалинин
(он уже там работал три года) взял меня на ассистенцию. Сделав две
аппендэктомии, Миша предложил сделать третью, и я сделал. Тамара
наблюдала и сказала: «Все так же, но медленнее». Послеоперационный
период у больных протекал гладко, без нагноений, без температуры.
Пришло время снимать швы. Я был в перевязочной, когда Михаил
снимал швы одному из больных. Больной постоянно дергался, и
Михаил спросил его: «Ну, чего ты дергаешься?» На что тот ответил:
«Да я не сам, это меня дергает». Мишка насторожился, стал смотреть
больного и обнаружил у него ригидность затылочных мышц на три
поперечных пальца. Тут же пригласили заведующего отделением
Иванова, который решил, что у него туберкулезный менингит, и назначил
лечение. Наутро, придя к больному, мы увидели, что он делает
«мостик», то есть стоит на затылке и на пятках, что бывает при столбняке.
Столбняк! Диагностировав столбняк, Иванов распорядился
освободить комнату (палату), завесить окна плотной тканью, расстелить
дорожки, чтобы не было слышно стука при ходьбе, и начали
лечить больного. А в это время Михаил из перевязочной привозит
второго больного с такими же симптомами. Лечили всем тем, чем и
было положено лечить столбняк в то время. Но, несмотря ни на что,
больные оба скончались. На вскрытии со стороны операции все было
в порядке, и со стороны внутренних органов ничего не нашли. Взяли
на анализы ткани, сделали посевы.

Конечно, по такому случаю из Томска прибыл главный хирург
Томской области Зайцев, про которого говорили, что он вообще-то
Рознегартен, но изменил фамилию, когда женился. Помню, как он
допрашивал меня об операциях, о том, как мы мыли руки на операцию,
как делал операцию Михаил Калинин и т. д. А затем вся свита
пошла по отделению. Зашли в материальную комнату, где сестры и
санитарки делали марлевые шарики и салфетки. «Здрасте, бабоньки!
», — поздоровался Зайцев. Те громко ответили. Поговорив с
ними о том о сем, он вдруг уже на выходе, спросил: «А что у вас на
огороде-то растет? Поди, каждый день работаете в огороде?» Они


дружно и весело ответили, что растет все, что посадили, и на огороде
работают каждый день, иначе урожая не будет. Он задумался
и попросил зарядить для пробы бикс и простерилизовать его в
автоклаве. Автоклав был каменный — печка и вмазанный в глину
автоклав. Когда вскрыли контрольный бикс, оказалось, что все в порядке,
контрольный препарат в пробирке расплавился. Он, держа
пробирку, спросил, что они применяют для контроля, и ему ответили,
что применяют пирамидон. «Нет, — сказал он, — пирамидон
плавится при очень низкой температуре. Найдите серу!» Говорили,
что серы у них нет, но он настоял, сбегали в аптеку, принесли серу и
снова заложили бикс в автоклав. Когда вскрыли бикс, сера оказалась
нерасплавленной. После этого Зайцев собрал всех хирургов у главного
врача и разъяснил нам всем суть дела: столбнячная палочка
живет в поверхностном слое земли и образует спору, очень устойчивую
к физическим и химическим воздействиям; сестры и санитарки
постоянно возятся в земле на своих огородах, так споры попадают
им на руки. При изготовлении салфеток и марлевых шариков споры
переходят в салфетки и шарики с рук сестер и санитарок, а в автоклаве
не хватает давления и температуры, чтобы убить микроба
(сера-то не плавится). Во время операции с салфеток микроб (столбнячная
палочка) попадает в рану и в кровь. Так происходит заражение.
Указав на такой путь проникновения столбнячной палочки
в рану, Зайцев распорядился немедленно сломать автоклав и впредь
для контроля стерильности применять только серу. Это совещание
я запомнил на всю жизнь и рассказываю студентам об этом случае
на занятиях по анаэробной инфекции.

Но я отвлекся. Вероятно, и в дальнейшем придется отвлекаться,
возвращаться назад, так как неожиданно всплывают новые воспоминания
и о них тоже хочется рассказать.

Итак, мы работаем в войсковой части № 11012, я посещаю хирургическое
отделение госпиталя и даже начинаю оперировать. Тамара
решает, что пора приобретать какую-то профессию, и останавливается
на специальности ЛОР-врача; и ей, наконец, удается пройти
специализацию в ЛОР-отделении того же госпиталя. То есть, мы
потихоньку растем как врачи, набираемся опыта и знаний, а в свободное
от работы время встречаемся с сокурсниками, которые тоже
работают в Томске-7.


Это Владимир и Галина Рогулины, Галина Плотникова, та самая,
что легко поддавалась гипнозу профессора Ларина; Алла Палий,
Тамара Бобылева и другие. Бытовых проблем никаких нет. Зарплаты
хватает, продукты питания дешевые. Все можно купить в магазине
рядом с домом; периодически навещаем родителей в Томске.

Помню, как мы с Тамарой в свою первую получку купили родителям
большой электрический самовар, и они были очень довольны.
Мы каждую субботу ездили в Томск к родителям и привозили им
что-нибудь из продуктов, так как в Томске в то время с этим было
скверно. А однажды мой отец прибыл в командировку в Томск-7
(для решения вопроса о поставках леса) и заночевал у нас. Мы с
Тамарой суетились, накрыли стол, поужинали и уложили отца на
кровать, а сами легли на полу. Помню, уезжая, отец сказал: «Ну, что
же, Юрашка, в твои годы у меня такой квартиры не было. Я считаю,
что вы устроились хорошо». Поцеловав Томочку, он уехал.

В Томск мы ездили на автобусе, так как мотоцикл свой я продал
перед госэкзаменами. В автобусе было всегда много народу, и
ездить было трудно (в толпе, жаре, стоя на ногах). И мы решили
обзавестись собственным транспортом. В то время появились мотороллеры
«Вятка» и «Тула-200», которые продавались в рассрочку.
Выбрали «Тулу-200». Стоил он тогда 500 рублей, а в рассрочку подавали
на 6 месяцев. И мы купили. Помню, как я выбирал мотороллер
на складе в Томске, как вел его в руках домой к родителям, а позднее
мы всей семьей его изучали, заправляли, проверяли и т. д. На собственном
транспорте поездки в Томск стали даже приятными; и мы с
Тамарой ездили туда и в будний день, но вернуться в Томск-7 должны
были в тот же день до 24 часов. Город-то режимный.

Несмотря на наличие у нас мотороллера, я продолжал мечтать о
более солидном транспорте и регулярно откладывал свою зарплату
на сберкнижку. Вскоре набралось 700 рублей, и я ждал поступления
мотоциклов в магазин. В то время в Томске-7 был такой порядок
приобретения мотоциклов: меня в магазине записали в журнал покупателя
в очередь на приобретение мотоцикла. По мере поступления
мотоциклов очередь приближалась. И в очередной раз я пришел
в магазин, чтобы проверить свою очередь, насколько она продвинулась.
Передо мной стоял молодой человек, который проверял свою
очередь и с сожалением проговорил: «Вот же черт! Очередь подош



У мотороллера «Тула-200» собрались: Геннадий Жуков, Юрий Абрамов,
Алевтина Васильевна Абрамова, Тамара Абрамова, Изольда Жукова и Олег
Николаевич Абрамов. Томск, 1960 год

ла, а денег я еще не накопил. Что же делать?» Я тут же сделал ему
предложение поменяться очередями, на что он охотно согласился.
И вот я помчался снимать деньги со сберкнижки, вернулся в магазин,
оплатил, меня пропустили на территорию склада выбирать
мотоцикл и коляску к нему. Дух у меня захватило, когда я выбирал
мотоцикл и коляску! У этого помято крыло, у этого люфт колеса, у
этого восьмерка на переднем колесе. Наконец нашел без недостатков
и отвел его в сторону. Затем стал выбирать коляску (люльку)
и после нескольких забракованных, наконец, выбрал подходящую.
Без ключей, руками присоединил коляску к мотоциклу, прошел контроль
у ворот склада и вывел мотоцикл на улицу. До дома было более
1,5 километров; и я потихоньку, периодически отдыхая, привел
мотоцикл в свой деревянный гараж в Иглаково. Снял аккумулятор
и отнес его в полк, отдал шоферам для зарядки. И вот все готово к
запуску двигателя. Проверив затяжку гаек, наличие масла в картере,
смазку колес, я наконец-то надавил на кикстартер, и с первого
толчка мотор взревел! На этом мотоцикле мы проездили до конца
сентября 1961 года. А дальше...


Рождение дочери



В нашей семье произошли изменения, если более точно выразиться,
пополнение. 5 июня 1961 года у нас родилась дочь Ирина!
Беременность у Тамары протекала гладко. Мы постепенно покупали
в магазинах все необходимое для ребенка. 2 июня у Тамары началось
что-то, напоминающее схватки, и я вызвал скорую помощь.
Ее отвезли в роддом, я сопровождал ее, а потом возвращался домой.
Была темная ночь, я переходил по мостику через речушку, разделяющую
город и поселок Иглаково, и заметил, что на улице прохладно,
туман окутал дачные участки горожан, а хозяева участков разожгли
костры, чтобы утеплить растения дымом и сохранить урожай.
На следующее утро помчался в роддом, но роды еще не состоялись.
Прошло 4 июня, а родов нет, но Тамара чувствовала себя нормально,
выглядывала в окно, через которое мы общались. И только на
следующий день мне сообщили, что родилась девочка. Откровенно


Ирина с дедом Олегом и бабой Алей. Томск, 1962 год


Всей семьей на природе. Боже! Какое это было счастье! Томск, 1962 год


Ирина на прогулке с дедом Олегом.
Томск, 1962 год


говоря, я втайне от всех хотел
мальчика, но нисколько не
расстроился, узнав, что у нас
дочь. И вот день выписки! За
нами приехали Сергеечевы на
своей машине. Вышла Тамара,
за ней вынесли сверток, который
передали мне, и я бережно
взял на руки этот сверток, в котором
посапывало маленькое
живое существо с крохотным
личиком. Приехав домой, мы
развернули деятельность: расстелили
на детской кроватке
простыни, приготовили пеленки,
прокипятили соски и т. д.
Хлопот было много, но они не
отягощали нас. Ежедневно мы
кипятили воду на печке, купали
Ирину, добавляя в воду
марганцовку, кормили, пеле


нали, выносили на улицу погулять. Помню, даже в зимние морозы
она у нас спала на улице более часа. Вскоре мы заметили, что Ирина
не набирает веса, какая-то сморщенная, и пригласили педиатра.
Пришел молодой человек и отнесся к нам, как к коллегам. Все объяснил,
все показал, выписал дополнительное питание, и дело пошло
на поправку. Помню, Ирине уже шел 9-й месяц, была весна, стояла
хорошая погода; у Тамары уже закончился давно срок послеродового
отпуска, и она была на работе. Когда она пришла с работы, мы
с Ириной удивили ее тем, что продемонстрировали самостоятельную
ходьбу. Я придерживал Ирину в углу комнаты, вошла Тамара, я
отпустил Ирину, и она, вытянув вперед ручонки, потопала к маме!
Это были ее первые шаги! По-прежнему мы ездили в Томск к родителям,
привозили им Ирину, а когда она подросла, стали оставлять
им внучку на несколько дней, а то и недель.

После рождения Ирины у нас вскоре изменились жилищные условия.
Капитан Румянцев Сергей Анатольевич решил демобилизо



ваться и уехать в Ленинград, который он очень любил и с восторгом
рассказывал о нем. Он сказал мне: «Юрий Олегович, у меня ведь
хорошая однокомнатная квартира, а мне уезжать. Так ты ее попроси
у начальства». Я так и сделал. Поехал в медотдел, начальником
которого уже был не Сухоруких, а полковник Толченов, изложил
ему суть дела, тот протянул мне лист бумаги, продиктовал текст и
без лишней волокиты подписал мое заявление с просьбой предоставить
жилье. И вскоре мы переехали на улицу Транспортную, 88,
в квартиру № 4. Это была большая комната около 22 кв. метров —
большая кухня, коридор, ванная и туалет. Ванна длинная, я в ней
помещался во весь рост. Отопление, горячая и холодная вода. Ну
что еще нужно для счастья!? А мы и были счастливы. Огорчило ненадолго
то, что я вскоре заболел мононуклеозом, отлежал в инфекционной
больнице, но вскоре выздоровел.

В то время Тамара уже работала в другом полку, а я оказался в
102-м, то есть в/ч № 11102, а полк наш в Иглаково расформировали.
И вот однажды Тамара, придя с работы, сообщила, что зубной врач их
полка продает автомобиль «Москвич». Мы тут же сели на мотоцикл
и поехали смотреть машину. Не помню фамилии хозяев машины, но
помню, что они встретили нас радушно, вышли с нами из квартиры,
подошли к стоявшей рядом с домом машине, посадили нас в нее, сели
сами и прокатили нас несколько кварталов. Машина была старая, но
сохранилась неплохо. Все работало. Судя по всему, уход за машиной
был достаточный. Цена — 1000 рублей. Конечно же, мы согласились
купить эту машину. Я дал объявление о продаже мотоцикла, и его у
меня, как говорится, с руками оторвали. Договорившись, мы встретились
с хозяином машины у ГАИ и быстро оформили куплю-продажу,
а поскольку у меня еще не было удостоверения на право управления
автомобилем (только на мотоцикл было), то хозяин машины, будучи
знакомым с начальником ГАИ, договорился об экзаменах. Мы отогнали
машину в гараж старого хозяина, он вручил мне ключи от него
с разрешением пользоваться им до лета. Стояла осень, и такое разрешение
было кстати. В назначенное время я, подготовившись, явился
в ГАИ и сдал экзамены, в конце экзаменатор сказал при всей группе:
«Абрамов — “отлично”, — и добавил: —Вот, единственный экзаменуемый,
который давал четкие и правильные ответы на экзамене!» Я
был на седьмом небе, и в тот же день получил права.


И вот я еду в собственном автомобиле! Вряд ли современная молодежь
поймет мое состояние. Это было ощущение счастья, захотелось
куда-нибудь поехать, и я отправился к Тамаре на работу, чтобы
отвезти ее домой. Я еще не имел больших навыков вождения и ехал
осторожно. Подъехав к полку, где работала Тамара, через дежурного
вызвал жену и продемонстрировал автомобиль. Она тоже была в
восторге.

Мы объездили весь город, съездили в Томск и продемонстрировали
машину родителям, которые были рады за нас, и с ними мы
частенько выезжали за город. С Ириной теперь было легче, она
подросла, во время езды на машине пыталась вставать на ножки и
вырваться из рук матери. Помню, зимой мы ставили в салон автомобиля
канистру с горячей водой (отопления в машине не было),
усаживалась Тамара с Ириной, завернутой в одеяло, и мы направлялись
в Томск. Окно машины затягивало инеем, я процарапывал
щель, чтобы увидеть дорогу, но всегда благополучно добирались домой.
Летом было проще, и мы частенько выезжали с родителями на
природу. Ну что еще надо?! Мы работаем, растем как специалисты, у
нас квартира, машина, растет дочь Ирина. Все шло прекрасно; казалось,
что все вечно! Но жизнь вносила свои коррективы...


Без отца



У нас с Тамарой заканчивался срок отработки в войсковых частях
Томска-7. Меня постоянно убеждали, чтобы я аттестовался в
офицеры, рисовали в будущем всякие хорошие картины. Но я не
соглашался, мотивируя это тем, что офицеры живут по приказу, а
не по своему усмотрению. Прикажут ехать на север — и офицер
обязан ехать туда. Или на юг. А гражданский врач может сам себе
выбрать место жительства, место работы, да и в профессиональном
плане никто не прикажет быть терапевтом, если я хочу быть хирургом.
И я уволился из этой системы, перешел в медсанчасть № 81. Это
крупное медицинское объединение в Томске-7, где были сосредоточены
все медицинские подразделения: терапия, акушерство и гинекология,
хирургия и травматология, лаборатории и другие диагностические
подразделения. Сначала меня использовали для работы в
поликлинике, но давали и дежурства по неотложной хирургии. Я
уже самостоятельно выполнял операции: аппендэктомию, грыжесе



чение, удалял мелкие опухоли, ассистировал на больших операциях
— холецистэктомия, резекция желудка, осваивал лечение переломов
костей и т. д. И меня вскоре перевели в хирургическое отделение.
Коллектив отделения я помню. Это Василий Васильевич Соснин, заведующий
хирургическим отделением, Петр Петрович (фамилии не
помню), П. И. Ребров, Л. Н. Лотов, Ю. Сенков и другие.

В те годы начала зарождаться анестезиологическая служба.
Молодым врачам сейчас трудно себе представить, что раньше наркоз
давали сами врачи-хирурги или санитарки операционной. Я
хорошо помню, как иногда во время операции возникают технические
трудности и под местной анестезией их не преодолеть. Бывало,
крикнешь: «Тетя Маша, наркоз!», и санитарка операционной тут же
откликалась: «Щас, Юрий Олегович», и тут же подносила к изголовью
полотенце, эфир, вазелин и маску Эсмарха. Обмазывала кожу
лица больного вазелином, вокруг лица укладывала полотенце, наливала
в маску Эсмарха эфир, надевала маску на лицо больного и
закрывала полотенцем, заставляя больного дышать глубже. В стадии
возбуждения больной начинал интенсивно двигаться, пытался
снять с лица маску, все наваливались на него и крепко держали.
Наконец он утихал, начинал звучно дышать и постепенно входил в
наркоз. Следить за действиями санитарки было некому, и хирургу
во время операции приходилось часто отвлекаться и спрашивать о
состоянии больного. Бывали случаи, когда хирург увлекался сложностью
операции и забывал про наркоз, а санитарка, не имеющая
медицинских знаний, либо недодавала, либо передозировала эфир,
что осложняло работу в операционной. Вот пример. Однажды я
приехал домой к моим родителям в Томск и обнаружил, что у нас
живет Владимир Жданов, наш студент, с которым у нас были почти
дружеские отношения. Он рассказал, что при распределении он
согласился на любое место работы, лишь бы быть хирургом, и его
направили в Нарым, что на севере Томской области. Они с женой
Алевтиной Ляминой (теперь Ждановой) приехали в Нарым, и, как
только устроились в квартире, как его, Владимира, пригласили посмотреть
больного мальчишку лет 10–12. Он обнаружил у него ущемленную
паховую грыжу, которую полагалось оперировать немедленно.
Заказав операционную, Вовка прибежал домой, открыл атлас
операций, нашел описание грыжесечения при ущемленной грыже.


Вместе с Аллой они помылись на операцию, под местной анестезией
вскрыли полость живота, но парнишка вел себя беспокойно и не
давал возможности работать. Тогда Вовка сказал санитарке, и она
ввела парнишку в наркоз. Во время операции Алла заметила, что
ребенок-то не дышит, и сказала об этом Вовке. Тот кинулся к изголовью,
вывел язык, начал искусственное дыхание, наконец ребенок
задышал и Вовка начал заканчивать операцию, но тут опять Алла
заметила, что Вовка не помыл руки после реанимации и работает в
ране нестерильными руками. Наконец все закончилось благополучно,
но Владимир, пережив такое нервное потрясение, не смог больше
оперировать. Как он сам рассказывал, при входе в операционную
покрывался потом, и руки его начинали сами трястись. Он решил
переквалифицироваться в рентгенологи. Жил он у моих родителей
два месяца и уехал в Бийск, где долго работал главным рентгенологом
г. Бийска, а затем перешел на административную работу, был
главным врачом какой-то больницы, а Алла заведовала терапевтическим
отделением.

Так вот, теперь каждый врач понимает, что анестезиологическая
служба была нужна хирургии; вероятно, это поняли и в медицинских
верхах, и она начала зарождаться примерно в 1962-63 годах.
Началось с того, что хирургам стали предлагать пройти специализацию
по анестезиологии в центральных институтах в Москве,
Ленинграде; и первым, кто согласился на такую специализацию в
хирургическом отделении медсанчасти № 81, был Юрий Сенков.
Помню, он вернулся из Москвы, выступил перед хирургами с докладом
«Современный наркоз» и начал давать больному «показательный
наркоз». На операцию помылся Петр Петрович с ассистентом,
больной лежал на столе, сестра установила капельницу в вену,
Юра скомандовал сестре: «Ввести гексенал», — та ввела, больной
заснул на «кончике иглы» (как тогда говорили), затем распорядился
вводить релаксант (листенон), она ввела. Юра начал объяснять, что,
когда закончатся движения пальцев ног, тогда можно приступать к
интубации, и протянув руку сестре, сказав: «Ларингоскоп!» Но сестра
с недоумением смотрела на него, ничего не понимая. Начался
скандал, Юра кричал на сестру, что «я же показывал его всем вам,
где он?» Принесли ларингоскоп, но в нем не оказалось батарейки.
Больного пришлось раздышать. Нашли батарейку, зарядили ларин



госкоп и начали снова. Гексенал. Листенол. Ларингоскоп. Юра показал
нам всем голосовые связки больного и куда нужно вводить интубационную
трубку; протянул руку к сестре за трубкой, а та опять
смотрит на Юру непонимающим взглядом. Опять скандал, больного
раздышали второй раз. Принесли интубационную трубку, и все началось
сначала. Гексенал. Листенол. Ларингоскоп. Интубационная
трубка. Наконец все пришло в норму, наркоз и операция прошли
прекрасно, но мы долго потом «издевались» над Юрой и говорили:
«Ну, вот теперь-то мы видели настоящий, современный наркоз!»
А он оправдывался тем, что это же «мелкие организационные неполадки
», на что Василий Васильевич, заведующий отделением,
сказал: «Самому надо все проверять перед операцией» и добавил:
«Похоже, что тебе надо выделить специальную медсестру». Вот с
тех пор и начала зарождаться анестезиологическая служба.

Жизнь наша в Томске-7 продолжалась и протекала неплохо.
Зарплата приличная, Ирина пристроена в ясли, иногда мы ее увозили
к родителям в Томск, куда ездили часто на своей машине. Работа
очень хорошая, мне нравилась. Тамара уже выбрала себе профессию
и тоже была довольна. Квартира прекрасная, большая, теплая, вода
холодная и горячая, а в магазинах продукты дешевые и чего хочешь.
Помню такой продукт — китайские огурцы, соленые, длинные до
метра и вкусные, не оторвешься. Мы продавцу говорили, смеясь:
«Заверните метра полтора». Тамара научилась очень вкусно готовить,
и, когда я доедал поджаренную ею котлету, то говорил: «Так
бы ел и ел. Давай так, я буду жевать и выплевывать, и снова котлету
в рот». Она шутливо ворчала: «Еще чего захотел. Хватит с тебя».
Хорошо! Но ничто не вечно...

Шел январь 1963 года. Я утром заканчивал дежурство в больнице.
За дежурство поступило довольно много больных и пострадавших.
Помню, как меня вызвали в приемное отделение к пострадавшему
офицеру. Он в нетрезвом виде ехал на мотоцикле и, на что-то
наехав, перевернулся и стукнулся головой. На кушетке лежал офицер
в форме капитана, грузный, от него несло алкоголем, он глубоко
и довольно спокойно дышал, пульс был нормального ритма и частоты,
артериальное давление 120 на 80, на голове небольшие кровоподтеки.
Создавалось впечатление, что он просто спит спокойным
сном. Сестры приемного отделения сказали: «Да пусть спит, про



спится, человеком будет, тогда и поговорите». Я согласился, но заказал
сделать рентгеноснимок черепа (так положено) и ушел. Минут
через 20 меня пригласили в рентгеноотделение и продемонстрировали
снимок: весь череп был расколот

на отдельные фрагменты, как глиняный горшок. Когда пришли
старшие врачи и пощупали череп, он двигался, отдельные костные
фрагменты перемещались относительно друг друга. Такой травмы я
еще не встречал, да и впоследствии ничего подобного мне не попадалось.
Офицер скончался, не приходя в сознание.

За дежурство я сделал несколько аппендэктомий, обработок ран
и сидел в ординаторской, дописывая очередную историю болезни.
Вдруг зазвонил телефон, и меня позвали к телефону. В трубке раздался
голос: «Вы сегодня должны зайти на почту и взять срочную
телеграмму. Что-то случилось с вашим отцом». У меня все похолодело
внутри. Дело в том, что отец ровно год назад перенес инфаркт
миокарда, лечился в клинике профессора Шершевского, и Гена
Жуков, тогда ординатор клиники, следил за ним, да и мы с Тамарой
часто приезжали к нему. Палату, где лежал отец, тогда вел Ростислав
Карпов, ныне академик, и он сказал, что сейчас дело идет хорошо, но
он в любой момент может умереть, ему нужно соблюдать режим. Но
отец после выписки режима не соблюдал — колол дрова, заносил
дрова на второй этаж, много ходил. Он рассуждал так: «Этих врачей
послушать, так жить не захочешь. То нельзя, это нельзя. Да ну
их!» Получив такое сообщение, я уже не способен был продолжать
работу. Забрав телеграмму на почте, тут же сел в автобус (почему не
на машине — не помню) и примчался в Томск. В подъезде стояли соседи,
на перилах висело какое-то белье, мать выскочила на лестничную
площадку и кинулась со слезами ко мне на шею. Я все понял.
Отец лежал в комнате на столе, руки сложены на животе, лицо было
бледно-серым, безжизненным, и я разревелся у матери на плече, а
потом упал на грудь отца в глубочайшем горе.

Позднее мать рассказывала, что отец еще с вечера почувствовал
боль за грудиной. Мать дала ему валидол, и вроде бы ему стало
получше. Он лег спать и никак не мог уснуть, ворочался с боку на
бок. Мать предложила вызвать скорую помощь, но отец отказался,
заявив: «Вот приедут свои врачи, разберутся». А около часа ночи он
вдруг захрапел, потерял сознание и умер.


Те, кто такое пережил, могут меня понять. Ведь всю жизнь мы
были вместе. Он направлял мою жизнь по правильному руслу, он
умел без давления давать нужные и дельные советы, он собирал
вокруг себя моих друзей и очень умело поддерживал компанию,
разговор. Ему я обязан всей своей жизнью. И вот его нет. Как
жить? У кого спросить совета? Кому рассказать о своих достижениях?
Вся жизнь пронеслась передо мной, а впереди пустота,
темень... Без отца... Но у меня еще есть мать! И с ней мы сидели,
обнявшись, у тела отца, окруженные молча стоявшими соседями.
Ох, как это тяжело!!!

Помню, что откуда-то появился дядя Филя, Темка, они помогали
в организации похорон. Похороны были скромными, но все соседи
по дому вышли проводить отца в последний путь. На кладбище были
сотрудники отца, и я хорошо помню, как директор треста «Томлес»
Зубрилин, стоя над гробом, произнес: «Да, Олег, с тобой всегда было
приятно работать, ты был честным человеком!» Поминки организовали
дома, Тамара и мать суетились, все вспоминали отца только
добрыми словами. А разве могли быть другие! Да ни один человек,
знающий моего отца, не мог сказать о нем плохо.

И в памяти возникают эпизоды, связанные с отцом. Вот мы с
ним и матерью в шалаше на сенокосе, вот везем сено на санях из
Абагура. Вот он дает мне «взбучку» за шапку Сапожниковой. А
вот мы с ним плывем на катере в каюте, я засыпаю, а он рассказывает
мне всякие истории; вот я принес известие о поступлении в
институт, а он произносит: «Молодец, Юрашка, доктором будешь!»
Незабываемое путешествие из Новосибирска в Томск на паузке, во
время которого отец мне рассказывал истории о своих путешествиях
в молодые годы. Наконец, припомнился еще один эпизод, когда
мы шли с ним по территории лесоперевалочного комбината, а он
говорит: «Вот пройдет много лет, меня уже не будет, а ты со своим
сыном или дочкой будешь идти здесь же и вспоминать, как мы с тобой
шли и о чем говорили». Я, конечно, возмущался и говорил: «Как
это тебя не будет?!», то есть, мне даже в голову не приходило, что
отца когда-нибудь не будет. И вот этот момент наступил.

Ну что же. Такова жизнь. Я уже говорил, что человек смертен, и
нам предстоит жить дальше, помнить о прошлом, ибо память крепко
держит в нас наше прошлое.


После похорон отца мать стала настаивать на переезде в
Новосибирск и говорила о том, что она может одна уехать в
Новосибирск, даже если мы будем против. Но мы решили все хорошо
обдумать, прежде чем принимать окончательное решение. На
предложение переехать в Томск-7 мать категорически отказалась:
«Ну уж нет, я за эту “решетку” не поеду!»

Сначала я походил по Томску, и он мне не понравился, хотя прожитые
годы в Томске я считаю самыми счастливыми в моей жизни.
Не понравился он мне своей ветхостью. Дома старые, преимущественно
деревянные, они уже почернели от времени, многие покосились,
и их подпорками пытались спасти от падения; дороги грязные,
кое-где мостовые, вымощенные камнем, асфальтовых дорог очень
мало. В поисках возможной работы я обошел многие больницы, и в
них как-то неуютно. В коридоре института случайно встретил профессора
Б. А. Альбицкого, который меня узнал и предложил работу
ординатора клиники; я сказал, что «подумаю». Встретил Евгения
Гольдберга, сына известного в то время профессора Д. И. Гольдберга,
заведующего кафедрой патофизиологии, и он мне предложил работу
в его лаборатории (в то время Евгений уже был завлабораторией
при институте), но я ответил, что «я все-таки хочу быть хирургом,
а в науку меня не тянет». В общем, все не так, все плохо. Наверное,
это результат психологического стресса. После всего этого мы единогласно
решили перебираться в Новосибирск.

Я начал увольняться из медсанчасти. Главный хирург Бердников
пытался меня остановить. Он деликатно выяснил причины увольнения,
сказал, что не хотелось бы «кидаться кадрами», на что я ответил:
«Да вы же ничего не потеряете, как хирург я еще зеленый», а он
сказал: «Все зеленое созревает, и получаются хорошие плоды». Но я
был непреклонен, и меня отпустили. Свою квартиру мы передали
Юрию Васильевичу Волобуеву, хирургу, и уехали из Томска-7.

На семейном совете решили, что сначала я должен поехать в
Новосибирск один, выяснить вопрос с жильем, с работой и т. д.


Возвращение
в Новосибирск



Остановился я у Темки. Они жили в то время на Красном проспекте
в доме недалеко от перекрестка улиц Фрунзе и Красного
проспекта. Лена Савич, жена Артема, урожденная Разумова, тетка
Нина, мать Артема да я. Веру, их дочь, я почему-то не помню, хотя
она уже была, и ей было около пяти лет. Спать мне было предложено
на диване, который вполне меня устраивал. Утром тетка Нина поила
меня чаем (Тема и Лена уже были на работе, когда я просыпался),
и я отправлялся на поиски работы. Обошел многие медицинские
учреждения, но квартиру мне нигде не могли предоставить даже в
ближайшем будущем.

Однажды я заявился в туберкулезную больницу (теперь это легочный
центр), вошел в кабинет главного врача. Главный врач оказалась
женщина средних лет, приятной наружности, очень спокойная,
приветливая. Я рассказал, что жил и работал в Томске-7, родители


жили в Томске, но умер отец, и мы решили переехать в Новосибирск,
ибо это мой родной город, где я учился в школе, поступил в институт,
но за родителями уехал в Томск. Она внимательно слушала, создавалось
впечатление, что она что-то вспоминает, и наконец спросила:
«Скажите, а вам знаком Геннадий Васильевич Топоров?» На что
я с удивлением ответил, что «это мой дядя». Она засуетилась, начала
расспрашивать меня о Томске и родственниках, выяснила мои профессиональные
наклонности и наконец сказала: «Ну, что же, на работу
я вас, конечно, возьму, но квартирный вопрос можно будет решить
не раньше, чем через два года». Меня это не устраивало, хотя она говорила,
что во всех медицинских учреждениях одно и то же и другого
я нигде не найду. Но жить врозь два года с семьей я был не согласен и
перевел разговор на другую тему, в частности выяснил, какое отношение
имеет она к Топоровым. Она оказалась родной сестрой Геннадия
Васильевича Топорова; позднее мы с Тамарой даже заходили к ним в
гости, когда она уже была на пенсии.

Поиски работы продолжались. Помню один разговор с Темкой
по поводу моей работы. Он сказал: «А чего ты ищешь работу в городе?
Какой из тебя хирург-то?! Тебе бы устроиться в какую-нибудь
поликлинику в ближайшем поселке, например в Пашино, и работай
себе!» Я запомнил этот разговор, потому что немного обиделся на
пренебрежительное отношение ко мне как к хирургу, но сказал, что
мне нужна и работа, и квартира. На это Темка только хмыкнул неопределенно.
Что он имел в виду, не знаю.

Но я не терял надежды и отправился в городской отдел здравоохранения.
Завгорздравом в то время был Николай Иванович (фамилии,
к сожалению, не помню). Встретил он меня без энтузиазма,
спокойно выслушал и дал мне такой совет: «Ты вот что. Поезжай-ка
в больницу № 2, что в районе завода Чкалова, там главным врачом
Яков Вениаминович Калико. Вот если ты ему покажешься, то он может
сделать тебе квартиру очень быстро. Он внештатный заместитель
председателя райисполкома и кое-что может. Но для этого ты
должен ему показаться!» И я поехал. Нашел эту больницу, и все последующее
хорошо осталось в моей памяти до настоящего времени.

Больница располагалась за забором завода имени Чкалова, представляла
собой трехэтажное здание серого цвета, очень незаметное.
Рядом с фасадом — небольшой палисадник. От трамвайных пу



тей расстояние 250–300 метров, шума практически не слышно от
трамвая и автомашин. Войдя в здание, я у кого-то спросил, как мне
найти главного врача, мне показали на дверь, я постучался, приоткрыл
дверь и спросил: «Можно?» Мне ответили: «Заходи». И я вошел,
сказав: «Здрасте». За столом сидел человек среднего возраста
с круглым лицом, крупными губами, из-за чего казался немножко
похожим на японца в очках, он что-то сосредоточенно читал и делал
пометки. На меня даже не взглянул. Я стоял у двери и терпеливо
ждал. Наконец он, на секунду оторвавшись от бумаг, спросил: «Тебе
чего?» Я ответил, что хотел бы работать в этой больнице. Он вновь
углубился в свои бумаги и, казалось, вновь забыл обо мне. Через
минуту он оторвался от бумаг и опять спросил: «А кто ты такой?»
Я ответил: «Я хирургом работаю». И вновь он углубился в бумаги,
забыв обо мне. Я жду. Наконец он отодвинул от себя бумаги, осмотрел
меня с головы до ног, выдержал паузу и проговорил: «Мудак ты,
а не хирург». Я не знал, как реагировать, но, увидев его улыбающиеся
глаза, решил ему подыграть, сказав: «Да, в общем-то, и мудак хороший
». Тот взорвался от хохота и сквозь смех сказал: «Ну, садись,
поговорим». И начался разговор. Мне показалось, что я очень долго
рассказывал о своей судьбе, но Яков Вениаминович слушал меня
внимательно и не перебивал. Наконец начал задавать вопросы: «А
почему именно в Новосибирск?», «Что ты умеешь делать из хирургических
операций?», «Где живешь сейчас?» и т. д. Выслушав меня,
он задумался, посмотрел на меня еще раз и, нажав какую-то кнопку,
попросил спуститься к нему Марию Степановну. Она быстро вошла
и спросила: «Вызывали?» Яков Вениаминович указал на меня и
сказал: «Да вот, пришел на работу устраиваться. Хирург». Мария
Степановна, женщина высокого роста (как мне показалось тогда), со
строгим лицом, подсела ко мне и начала расспрашивать о моих достижениях
в хирургии. Мне особо похвастаться было нечем, однако,
выслушав меня, она повернулась в сторону Якова Вениаминовича
и, незаметным кивком головы сделав ему знак — дескать, «берем»,
вышла из кабинета. Яков Вениаминович опять посмотрел на меня и
сказал: «Вот если бы ты пришел и сказал, что ты кандидат меднаук,
хирург с десятилетним стажем, хороший человек — я бы тебя сразу
взял. А ведь тебя еще учить надо да учить. Но я тебя возьму с испытательным
сроком. Оформляйся. Я написал заявление, и уже в две



рях спросил: «Яков Вениаминович, а как с квартирой?» Он сказал:
«А ты ее сперва заработай, мудак». С этим я и ушел оформляться в
горздравотдел.

Вышел на работу я 10 апреля 1963 года. Отделение было на
60 коек. Заведовала отделением Мария Степановна Святова, человек
жесткий, требовательный и в то же время очень добрый и отзывчивый.
Например, в трудное для меня время она пыталась дать
мне взаймы денег, расспрашивала о семье, хотя по работе в хвост и в
гриву спрашивала с меня за истории болезни или еще за что-нибудь,
что, по ее мнению, было не так. Во время моих операций заходила
в операционную и наблюдала, как я оперирую. А во время ночных
дежурств иногда звонила по телефону и спрашивала, как дела. В общем,
это была вторая мать, воспитывающая своего ребенка со всей
строгостью. Я всегда буду благодарен ей, ибо под ее приглядом очень
быстро стал расти как хирург. И мне самому было очень интересно
работать, я чувствовал, что могу и знаю уже больше, чем раньше.

Молодым врачам сегодня не понять, что раньше не было разделения
на травму, нейротравму, абдоминальную, торакальную хирургию
и т. д. Все было едино. В моих палатах лечились больные с хирургической
патологией, травмами костей, позвоночника, травмами
черепа, грудной клетки живота и др. Хирурги оперировали всех.
Дежуря по 14 дежурств в месяц, я уже сделал несколько трепанаций
черепа, торакотомию, лапоротомию по поводу закрытой травмы
живота и удалил селезенку. Научился накладывать скелетное вытяжение
при переломах костей, вправлять вывихи, делать блокады и
другие манипуляции, как люмбальную пункцию, пункцию плевры,
пункцию мочевого пузыря и др.

Не забывал я заходить к главному врачу и напоминать о квартире,
но получал один и тот же ответ: «Иди работай, работай, мудак
». Время шло быстро, близился сентябрь 1963 года. В конце августа
я в очередной раз зашел к главному врачу и напомнил: «Яков
Вениаминович, с квартирой ничего не слышно?» Он ответил, как
всегда: «Иди работай, еще не заработал». И я ему сказал: «Тогда мне
придется увольняться и ехать домой. Потому что надо заготовить
дрова на зиму. Найти работу и...» Дальше продолжить он мне не дал,
сказав: «Я тебе уволюсь! Ишь ты чего захотел! Для тебя уже дом достраивают,
сходи посмотри. Там заканчивают отделочные работы.


«Уволюсь». Ишь ты...» Действительно, когда я пошел по указанному
адресу, то увидел новый дом, где все уже готово, но мелкие недоделки
задерживали сдачу дома в эксплуатацию.

Конец сентября. Хорошо помню конец своего дежурства. Я дежурил
уже ответственным хирургом и самостоятельно решал тактические
и лечебные вопросы, мог сделать многие операции. Утром,
в конце дежурства, поступил тяжелый больной, старше 70 лет, с гастродуоденальным
профузным кровотечением, анемией. На каталке
в предоперационной я с операционной сестрой установил ему две
капельницы в вены обеих рук, в одну — кровь, в другую — растворы,
а в вену на ноге шприцем вводил ему кровь. В это время вошла
Мария Степановна, забрала у меня из рук шприц и сказала: «Юра,
ты иди переоденься и иди в райисполком, получи ордер на квартиру
». Я сказал, что надо сначала закончить с больным, а потом... Но
она перебила меня: «Все уже про дежурство и больных знаю, все
доделаем, а ты беги. Ордера ведь не каждый день выдают».

В 9 часов 30 минут я уже был в райисполкоме, нашел кабинет, где выдавали
ордера. У дверей столкнулся с майором милиции и вместе с ним
вошел в кабинет. Нам быстро выдали уже заранее заготовленные ордера,
мы вышли с майором на улицу и стали читать, что написано в ордерах.
Оказалось, что наши квартиры на одной лестничной площадке: у
меня квартира № 6, а у него — № 7. Соседи. Мы познакомились. Василий
АркадьевичЧервяков.Впоследствиимыоченьхорошососедствоваливсе
годы, ходили на дни рождения и просто так, для беседы, и даже нередко
ездили к их родственникам в гости. Спустя много лет, когда мы уже не
жили в этой квартире, но отношения поддерживали, они всей семьей переехали
жить в Узбекистан в город Навои, и мы с Ириной приезжали к
ним в гости. Вот там-то я и встретил Евгению Ивановну Архангельскую,
которая уже давно работала в больнице в г. Навои. Больнице требовался
опытный хирург, желательно кандидат наук, на должность главного хирурга.
Меня приглашали, обещали квартиру, гараж, машину, но я отказался,
так как жить в такой жаре (40 градусов в тени!) я бы не смог.

Так вот, у меня квартира. Двухкомнатная. Ванна с туалетом, горячая
и холодная вода и т. д. Все побелено и покрашено. Осмотрев
пустую квартиру, я пошел к Надежде Павловне Мыш. Она очень
обрадовалась и дала мне раскладушку и кое-какие спальные принадлежности,
чтобы я мог спать дома.


Пришлось отпроситься и ехать в Томск, чтобы решить вопрос с
переездом в Новосибирск. Обрадовав всех своих, я договорился о
контейнере, уплатил деньги и приготовил все к отправке. Загрузив
контейнер, я уехал в Новосибирск, где стал с нетерпением ждать
приезда матери, жены Тамары и дочери Ирины. Хорошо помню тот
день, когда подошел томский поезд, вагоны медленно двигались, я
стоял на перроне. Нужный вагон остановился прямо передо мной.
Открылась дверь, а в дверях стояла Ириша в своем голубом капюшоне
с «надутыми» розовыми щечками и строгим лицом. Увидев
меня, она протянула ручонки и обхватила мою шею. Затем вышли
Тамара и моя мать, Алевтина Васильевна. И мы приехали в пустую
еще квартиру. Вскоре пришел контейнер с вещами, и мы обставили
квартиру тем, что было из мебели.

Тамара устроилась на работу в поликлинику № 12 ЛОР-врачом, а
я продолжал работу в хирургическом отделении больницы № 2. Так
началась наша жизнь в городе Новосибирске в новой квартире, на
новых работах. Возобновились контакты с родственниками (тетки
Нина, Кира, Ольга) и друзьями (Эрка Бергман, Владислав Олешко,
Виктор Мурашко, Вовка Щитов и др.) Но остается еще вспомнить,
как мы перегоняли «Москвич» из Томска в Новосибирск. После
того как я получил ордер на квартиру, я отпросился у главного
врача ехать за машиной. Эрка Бергман, мой брат Темка и я сели в
самолет и прилетели в Томск. Заявились мы неожиданно, ибо не
телеграфировали о прибытии. Переночевав, утром сели в машину,
попрощались с моими домочадцами и лихо помчались из Томска
в направлении Новосибирска. Поскольку сборы были недолгими
и опыта длительных путешествий у нас не было, за исключением
нашей поездки в Новосибирск на мотоцикле с Геной Жуковым, мы
ничего не прихватили из продуктов и одежды, но мать успела бросить
нам в машину несколько бутербродов. Помню, что у нас было
ружье и несколько патронов, которые мы расстреляли почти все,
как только выехали из города. Ехали весело, с шутками и прибаутками.
Бензин добывали, где придется. Вот помню, как мы остановились
на окраине какой-то деревеньки, зашли в ближайший дом и
спросили, где можно приобрести бензина. Нам ответили, что сегодня
воскресенье и вряд ли удастся найти кого-либо из начальства, но
если мы подъедем к складу горючего, то там, возможно, кто-нибудь


и даст бензина. Подъехали, но на складе никого не было. Ворота на
замке, но под воротами была огромная щель, в которую Темка без
труда пролез. Он походил по складу, нашел какой-то шланг и покачал
какую-то ручку насоса. Из шланга потек бензин! Мы вскрикнули:
«Ура!» Темка просунул шланг через забор, я сунул его в бак,
и мы, наполнив бак до краев, благополучно двинулись дальше. В
середине дня остановились, съели бутерброды, которые оказались,
как нельзя кстати, и поехали дальше. Где-то на полпути нас обогнал
автомобиль ГАЗ-69, я решил от него не отставать и прибавил газ.
Дорога была ужасная. Машина подскакивала на ухабах, мы все весело
галдели, мои пассажиры кричали: «Давай, Юрка, не отставай!»
И вдруг... машина резко остановилась, мотор заглох, и я увидел, как
левое переднее колесо медленно отвалилось и упало на бок. Еще не
осознав произошедшего, мы продолжали кричать, но когда вышли
из машины, то смех оборвался. Оказалось, что обломился несущий
рычаг передней подвески, и чтобы его восстановить, нужна электросварка.
Мы приуныли. Найти сварку на проселочной дороге, в
поле с перелесками — нереально. Где мы? Далеко ли до населенного
пункта — не знаем. Последний мы проехали давным-давно, и возвращаться
бессмысленно. А что впереди?

Осмотрев поломку, мы, немного повозившись, бросили в машину
отломанную часть и решили сделать из березы лыжу, на которой
как-нибудь попытаться продвинуться вперед. Хорошо еще, что в машине
был топор. Я срубил березу, выстрогал из нее болванку в виде
лыжи, которую мы подвели под передний мост на место сломанной
части, и попытались двинуться с места. Но не тут-то было. Колеса
проворачивались по земле, и машина не двигалась. Начался дождь.
Мы попробовали по скользкой дороге стронуться с места, но задние
колеса буксовали по грязи. Что делать? Еды у нас нет, вода в канистре
была, и у кого-то оказался чай. Мы развели костер, вскипятили
в кастрюле (хоть еще кастрюля была в машине) воду, заварили чай,
пошвыркав который, устроились на ночлег прямо в машине. Все-таки
мать успела бросить нам в машину какое-то одеяло, старую куртку,
которую мы использовали как подушку. У Эрки был с собой радиоприемник
«Атмосфера», и под его музыку мы заснули.

Проснулись рано. Дождь продолжался, дорогу развезло так, что
по ней ехать впору только на вездеходе. Начали с того, что развели


костер и сели погреться. И вдруг услышали шум приближающегося
автомобиля. Мы воспрянули духом. Когда машина поравнялась с
нами, выяснили, что находимся в 8 километрах от станции Ояш, это
в 100 километрах от Новосибирска. В кузове автомашины сидели
женщины, которые стали выяснять, что у нас есть съестного. Узнав,
что ничего нет, выдали нам немного картошки и хлеба. Картошку
мы стали тут же печь на костре. Шофер, посмотрев на нашу поломку,
сказал, что на буксире нас не увезти, так как он сам еле движется
по раскисшей дороге, и предложил кого-нибудь из нас подбросить
до Ояша, а там можно найти трактор для буксировки. Мы на это
дело снарядили Темку, и он уехал. Оставшись одни, мы с Эркой пекли
картошку, ели ее с хлебом и все это запивали чаем. Было неплохо,
мы ожили и с нетерпением ждали возвращения Темки. Уже во второй
половине дня послышался шум работающего двигателя, и мы
увидели Темку, сидящего на тракторе «Беларусь». Ну, наконец-то!
Быстро привязав трос к машине, мы все трое сели в нее, и трактор
быстро потянул нас по влажной дороге. Дождь закончился, солнце
зависло близко к горизонту, когда наконец появились первые строения
Ояша. Остановившись у первого дома, мы договорились с хозяйкой,
затолкнули машину к ней в ограду, прикрыли какой-то тряпкой
и решили отблагодарить тракториста. Что же ему предложить?
И я предложил ему свое ружье и остатки патронов. Парень засмущался,
сказал, что это слишком дорого, но мы уговорили его взять
ружье и попросили присмотреть за машиной, пока она будет здесь
стоять. Парень, счастливый, уехал. Женщина пригласила нас домой
«откушать», но мы услышали шум приближающегося автомобиля.
На автобусе, нафаршированном какой-то техникой, ехали геологи,
и мы напросились к ним в попутчики прямо до Новосибирска и утром
прибыли домой.

Спустя неделю Вовка Щитов, который тогда работал прорабом
на строительстве жилых домов, дал мне машину ЗИЛ с шофером,
чтобы я мог пригнать свой автомобиль. В субботу во второй половине
дня мы с шофером выехали из города и вечером прибыли в
Ояш. Шофер, видимо, знал толк в машинах, быстро выбил шкворень,
бросил в кузов машины сломанные части, и мы с ним подъехали
к гаражу, где за три рубля нам сварили сломанную подвеску,
он (шофер) быстро поставил все на место, и машина была готова к


самостоятельной езде. Мы отправились в обратный путь. Путь был
не из легких, потому что дорога была грязная, машины буксовали и
застревали, бензин на исходе, а до города еще около 100 километров.
Стало темно, но мы упорно продвигались вперед, преодолевая
лужи, неровности и скользкую грязь. В одном месте увидели две
застрявшие в грязи машины; шофера стояли, видимо ждали трактор,
и смотрели на нас. Мы вышли из своих машин, наметили путь
немного в стороне от застрявших машин, я на своем «Москвиче»
поехал впереди, а шофер на грузовике сзади. Вот я разогнался, проскочил
яму, дальше дорога пошла в гору. Задние колеса забуксовали,
а сзади бампером своей машины меня подтолкнул грузовик, упершись
в закрепленное сзади запасное колесо. И мы проскочили, услышав
голоса шоферов: «Ну, дают, бродяги!»

Вскоре мы выехали на асфальтовую дорогу, остановились и проверили
наличие бензина. У меня еще оставалась четвертая часть
бака, а у грузовика — и того меньше. Поехали дальше, осматривая
темные окрестности. И вот мы въехали в Мошково. Темно. Кое-где
светят электрические фонари. А вот какие-то ворота, за ними стоят
автомашины, и одна из них — бензовоз. Шофер прошел на территорию
за забором в надежде кого-нибудь встретить, но там никого
не оказалось. Тогда он подошел к бензовозу, постучал по баку,
открыл крышку, сунул туда палочку и, обрадованный, вернулся ко
мне, сообщив: «Там полный бак!» Мы взяли канистры, подошли к
машине, просунули в бак шланг и набрали две полные канистры
бензина. Большую 20-литровую вылили в бак грузовика, а маленькую
10-литровую — в «Москвича». Дальше поехали домой спокойно,
не торопясь, со скоростью 60 км в час. Начало светать, вдали уже
показался Новосибирск, и мы с шофером расстались. Помню, я с
трудом уговорил его взять десять рублей. Да, парень был и хорошим
шофером, и хорошим механиком. Помог он мне здорово.

Я оставил машину рядом с подъездом и пошел спать. На работу
опоздал, но никто меня не журил. Все спрашивали, как добрались, и
я подробно рассказывал о нашем путешествии.


Профессия — хирург



С кем мне пришлось работать в хирургическом отделении 2-й
больницы? Я уже упомянул Марию Степановну Святову, человека
жесткого, требовательного, любящего свое дело и наводящего порядок
в отделении. Она обычно приходила на работу раньше всех, осматривала
больных, следила, чтобы перевязочная была готова к работе,
и если сестры чуть замешкались, получали взбучку. Поэтому,
зная нрав завотделением, сестры приходили еще раньше, чтобы к
появлению Марии Степановны все было готово. А нерадивых санитарок
она гоняла той же грязной тряпкой, которой они мыли полы.
Да, она умела требовать порядка. Таким и должен быть заведующий
хирургическим отделением.

Татьяна Ивановна Генералова как хирург не котировалась, больше
склонна была к травматологии, и, когда травматология отделилась
от хирургии, то ее сделали заведующим травматологическим
отделением. Но и как травматолог она была слабовата. Мы, моло



дежь, в то время тоже были еще не асы, но у нас было стремление
все узнать, всему научиться, поэтому мы кое-что замечали и иногда
робко предлагали Татьяне Ивановне тот или иной вариант лечения,
на что она реагировала презрительным взглядом или высказыванием:
«Ишь ты, какой умный!»

Вот пример. Однажды в отделение поступил пострадавший с
завода Чкалова. Он монтировал в уже готовом самолете радиопроводку
и случайно задел кнопку катапультирования. Вылетев из кабины,
рабочий ударился о потолок цеха и, приземлившись, получил
вывих правого коленного сустава. Его госпитализировали. Татьяна
Ивановна неоднократно пыталась ему вывих вправить, но неудачно,
он не поддавался вправлению. Мы с Юрием Николаевичем
Шахтариным предложили оперативный метод вправления вывиха,
на что получили ответ: «Какие же вы умные! И как вы это сделаете?»
Мы начали было доказывать свою правоту, но получили категоричный
отказ. У парня развилась гангрена голени, и ему ампутировали
ногу. Почему она не согласилась на операцию — загадка, которая
разрешилась позднее: у нее обнаружилась... шизофрения. Она умерла
несколько лет назад.

Лида Дмитриева, впоследствии Новицкая, работала медленно, ее
было не видно и не слышно в отделении. Большого хирурга из нее
не получилось, но по неотложной хирургии она дежурила и ходовые
операции выполняла. Я наблюдал, как она в приемном покое во
время дежурства окружала себя больными по 4–5 человек и каждому
задавала вопросы, перескакивая от одного больного к другому.
Поэтому она уже не помнила, о чем спросила одного больного и что
ей ответил на этот же вопрос предыдущий. Я говорил ей: «Лидка, ты
сначала разберись с одним больным, реши его проблемы, напиши
историю болезни, госпитализируй, а потом принимайся за другого».
Но она всегда делала по-своему, а позже путаница обнаруживалась
в историях болезни, и Мария Степановна уже разбиралась с ней посвоему.


Нина Григорьевна Задорина, моя ровесница или даже моложе
меня, но очень серьезный, вдумчивый врач, прекрасный человек.
Она брала пример с Марии Степановны и хотела полностью посвятить
свою жизнь хирургии. Она раньше меня начала дежурить
ответственным хирургом, правильно решала тактические задачи,


хорошо оперировала и позже много лет проработала заведующей
отделением медсанчасти № 25. Вышла замуж она поздно, и сейчас
на заслуженном отдыхе. Живут они с мужем в нашем доме, и мы
частенько встречаемся и вспоминаем прошлое.

Позже всех поступил на работу Юрий Николаевич Шахтарин, с
которым у нас завязалась дружба. Мы вместе встречали Новый год,
1 Мая, 7 Ноября и другие праздники. Его жена Людмила работала и
сейчас работает в той же больнице гинекологом. С Шахтариным мы
и дежурили почти всегда вместе, вместе оперировали, вместе росли
как хирурги. В то время хирургической эпидемией был острый
аппендицит. В отделении хирургии каждый второй-третий больной
был с острым аппендицитом. Их поступало по 3–5 больных за дежурство,
и мы виртуозно научились их оперировать. Иногда мы
позволяли себе устроить что-то вроде соревнования, кто быстрее
прооперирует больного с аппендицитом. Помню, Юрка за 15 минут
сделал аппендэктомию,
и мне не хотелось отставать.
Мне подали на стол больную
с острым аппендицитом, но
предупредили, что у нее «статус
эпилептикус»: припадок
эпилепсии может начаться в
любую минуту. Девчонке было
лет 16–17, она была худенькая,
подкожной жировой клетчатки
почти не было. Я начал
операцию. У изголовья стояли
студенты, которые проходили
практику по хирургии и, засекая
время, наблюдали за операцией.
Я очень быстро сделал
разрез кожи, рассек апоневроз
наружной косой мышцы живота,
развел мышцы, вскрыл
брюшину, вывел аппендикс в
рану, удалил его и быстро зашил
рану. Когда накладывал

И вновь работа в операционной. На
заднем плане видна группа студентов



последний шов на кожу, студенты с восторгом доложили: «Вы оперировали
7 минут!» Я переспросил и получил тот же ответ. Я был
горд и, выпятив грудь вперед, вошел в ординаторскую и сообщил об
этом Юрке. «Ну, ты даешь!» — сказал он и предложил мне помыться
на следующую больную с острым аппендицитом. Я осмотрел ее, это
была очень полная женщина средних лет, у нее была клиника острого
аппендицита — нужно было срочно оперировать. Я помылся.
Помню, вышел я из операционной часа через два, усталый, измочаленный
и немного злой. Большое количество жировой клетчатки
у этой больной, ретроцекальное (за слепой кишкой) расположение
отростка, неподвижность слепой кишки — все это создавало технические
трудности при операции. Вот такой диапазон: от 7 минут
до двух часов. И нечего выпячивать грудь, да и гордиться особенно
нечем. Аппендэктомию в то время считали учебной операцией, ее
позволяли делать даже студентам, естественно, под наблюдением
хирурга. И когда я приобрел немалый опыт в хирургии, то мог с одного
взгляда предположить, что у этого больного будет операция
технически простая, и ее можно дать студенту, а у этого тяжелая, и
ее нужно делать самому.

Именно в это время к нам на дежурство ходил студент Петя
Трутнев. Я позволял ему делать операции, но возмущался его медлительностью
— руки его как-то не слушались, узлы он вязал как-то не
так. Прошло много лет, и теперь Петр Владимирович Трутнев — доцент
кафедры общей хирургии, один из опытнейших хирургов, несколько
лет проработавший в странах Африки ведущим хирургом.
Значит, не зря я ему позволял оперировать. Почти что мой ученик!

Но были и другие примеры. В те годы я увидел в больнице своего
сокурсника по Новосибирскому мединституту Абрама Шпица.
Он пришел устраиваться на работу в наше отделение хирургом.
Через несколько дней Мария Степановна спросила меня, хорошо ли
я знаком со Шпицем, на что я ответил, что практически совсем не
знаком, немного знал, когда учился на первом курсе. Она почемуто
попросила меня присмотреть, как он работает. Удивлению моему
не было предела, когда я зашел в гипсовую комнату и увидел, что
Абрам вместе с сестрой накладывают гипсовую повязку при переломе...
таза. Я спросил: «Чего это вы делаете?» На что Абрам ответил:
«Накладываем тазовую повязку. Ведь перелом таза». Я не знал,


что сказать, и доложил об этом Марии Степановне, а уж она быстро
разобралась, больного вывезли из гипсовой и увезли в палату.

Другой случай тоже меня очень удивил. Мария Степановна попросила
меня зайти в операционную и посмотреть, что там делает
Шпиц. Я вошел как раз вовремя, так как Абрам уже собрался отсечь
брыжейку червеобразного отростка, но не между отростком и лигатурой,
а между лигатурой и слепой кишкой. Задержись я на миг,
возникло бы очень серьезное кровотечение. Я указал ему, где надо
отсекать, но не мог не доложить об этом Марии Степановне. Абрама
уволили через два дня. Больше я его не встречал.

В те годы больница № 2 не была клинической, но студенты там
занимались. Занимался со студентами ассистент кафедры госпитальной
хирургии Георгий Дмитриевич Мыш, с которым мне выпало
работать более 30 лет. Я ему многим обязан и расскажу об этом
более подробно.

Раньше я уже упомянул Надежду Павловну Мыш, которая часто
выступала аккомпаниатором во время утренней гимнастики на
радио. Моя мать всегда слушала и говорила: «Вон, Надежда-то по
радио выступает».

А кто же такая Надежда Мыш? Для этого нужно сделать экскурс
назад, в далекое прошлое. Дело в том, что моя бабка по материнской
линии носила девичью фамилию Суворова, а когда вышла замуж за
Куркова, то отсюда и пошли все Курковы (дядя Филя, тетки Нина,
Кира, Ольга). У матери Курковых, то есть, у моей бабки, был брат,
у которого родилась дочь Надежда. Повзрослев, она вышла замуж
за Мыша Дмитрия Владимировича, сына известного хирурга, академика
Владимира Михайловича Мыша, именем которого была названа
клиника, в ней я проработал почти 20 лет. От их брака родился
Георгий Дмитриевич Мыш, который мне приходился троюродным
братом. Он старше меня на 4 года.

А с Надеждой Павловной я познакомился еще в Томске, в студенческие
годы, когда она, договорившись с моей матерью, привезла
в Томск на выпускные экзамены свою дочь, сестру Георгия Ирину, и
поселила ее у нас.

Когда я обосновался в Новосибирске и начал работать в больнице
№ 2, Надежда Павловна, которая общалась и с Ниной Васильевной,
моей теткой, сообщила, что в этой больнице работает Гера, и подска



зала, как его там найти. И вот в очередной раз, прихожу на работу, а
мне говорят, что меня разыскивает Георгий Дмитриевич. Мы с ним
впервые встретились в больнице на лестнице, ведущей на второй
этаж, и пошли разговаривать в его учебную комнату. Гера уже в то
время, несмотря на свою молодость, был известным и уважаемым
хирургом в городе, а в больнице имел репутацию непревзойденного
мастера хирургии. Он был уже кандидатом медицинских наук, ассистентом
кафедры госпитальной хирургии, вел группу студентов
6 курса. Он часто принимал пятиминутки, делал замечания не только
молодым хирургам, но и самой Марии Степановне. Его авторитет
уже в то время в больнице был непререкаемый. Большую часть времени
он отдавал работе над докторской диссертацией. Мне пришлось
несколько раз с ним дежурить по неотложной хирургии,
но всеми вопросами тактики, лечения и операциями приходилось
заниматься мне, так как он не мог оторваться от своей науки. Он
лежит на кровати и что-то углубленно читает и записывает в тетрадь,
а я постоянно бегаю по вызовам: то в приемный покой, то в
терапию, то в гинекологию, то в операционную. Помню, во время
дежурства я вышел из операционной и сел за стол записывать операцию,
а он спрашивает: «Юра, где ты там все время бегаешь?», а
я отвечаю: «Так ведь больных-то много поступило, вот оперировал
». На что он кратко бросил: «Да брось ты ерундой заниматься,
займись делом. Ты запомни, что тебе сейчас нужна степень кандидата
наук, нужно работать на имя, а потом имя будет работать на
тебя». Я возразил, что для того чтобы стать кандидатом наук, нужно
стать сначала хирургом, а потом уж думать о науке». — «Нет,
неверно, — сказал он, — нужна степень и имя. Тебя пригласят на
консультацию как кандидата наук, и пусть ты скажешь неправильно,
но это сказал ТЫ!» Я опять возразил: «Как же я могу говорить
неправильно, если я буду кандидатом наук?» Он стоял на своем,
доказывая свою правоту тем, что вот его уже все приглашают на
консультации и делают так, как он скажет. А что, разве не так?! Я
через много лет понял, что он был в какой-то мере прав, ибо на
консультацию приглашались остепененные врачи, хотя многие из
них были менее грамотными, чем врачи без степени. Я давно уже
понял, что степень и звание — это «этикетки», а что спрятано за
«этикеткой» — то, наверно, все же важней.


Так или иначе, но у нас с Герой завязался контакт, и он в этом
контакте был главной фигурой. Я бывал у них дома, и они не раз
приходили к нам в гости с Ронеттой Осиповной и маленьким еще
сыном Димкой. У него был мотороллер «Вятка», а я иногда ставил
свою машину в их гараже. И все-таки дистанция между нами была
ощутимой.

В 1965 году, когда уже закончилось строительство нового корпуса
2-й больницы, больница получила статус «клинической», и
хирургическое отделение было взято на курацию кафедрой госпитальной
хирургии мединститута. На базу хирургического и травматологического
отделений пришли ассистенты Юрий Михайлович
Прохоров, Анатолий Тимофеевич Асташевский, Леонид Иванович
Шильников. Иногда на пятиминутки и обходы приезжал заведующий
кафедрой доцент Борис Александрович Вицын, которого
я немножко знал, так как в школе учился с его младшим сыном
Евгением. А еще позднее появился Петр Александрович Иванов.
Мария Степановна оставалась заведующей отделением, а вместо
Т. И. Генераловой заведующим травматическим отделением стал
Юрий Михайлович Прохоров. Меня полностью перевели работать
в травматологическое отделение, но дежурил я по-прежнему ответственным
хирургом и участвовал в плановых операциях хирургического
отделения.

В этой больнице в те годы начала зарождаться анестезиологическая
служба. Первым прошел специализацию по анестезиологии
на базе Института патологии кровообращения (директор
Е. Н. Мешалкин) Юрий Николаевич Шахтарин, но, поскольку он
один не мог обеспечить все дежурства по неотложной хирургии, то
у некоторых из нас приняли экзамен по анестезиологии и выдали
соответствующий документ. И я попал в их число, давал довольно
много наркозов, как на дежурствах, так и в плановых операциях.

Гера Мыш уже стал доцентом и готовил докторскую диссертацию
к защите. Петр Александрович Иванов от него не отставал, тоже готовил
докторскую диссертацию. Он же подтянул А. Т. Асташевского,
которому помог сделать кандидатскую диссертацию, и тот стал доцентом.
Помню, что Леонид Шильников дежурил чаще других институтских
работников, и мы у него кое-чему учились. Так, на одном
из дежурств больные шли потоком, мы не успевали их оперировать.


Я тогда оперировал ранение грудной клетки с продолжающимся
кровотечением, Юрка Шахтарин — что-то на другом столе, и ему
ассистировал наш хирург Изя Криштул, и тут на каталке ввезли
больного с ранением шеи, и Л. И. Шильников начал оперировать,
а я, закончив торакотомию, перешел к нему на ассистенцию. Мне
понравилось, как он спокойно, методично, анатомично подходил к
источнику кровотечения, дошел до щитовидной железы, зажал какую-
то артерию (сейчас уже не помню), кровотечение остановилось,
он стал зашивать рану и наложил косметический шов, который я
применяю всегда при операциях на щитовидной железе и в других
видимых местах, особенно у женщин.

Георгий Дмитриевич Мыш, закончив докторскую диссертацию,
уехал защищаться в Воронеж. Никто не сомневался в благополучной
защите, но...

Суть докторской диссертации Г. Д. Мыша заключалась в следующем.
В 1901 году голландский хирург Бек опубликовал статистические
данные о том, что люди, переболевшие гнойным перикардитом,
впоследствии не болеют инфарктом миокарда. Поэтому
он решил создать хроническое воспаление перикарда, с тем чтобы
сосуды перикарда пробрасывали кровь на миокард и питали сердечную
мышцу, которая своими сосудами либо питается недостаточно,
либо вовсе не функционирует. Для этого он в эксперименте
на собаках посыпал кристаллическим тальком полость перикарда,
который, по его мнению, и должен был создать воспаление в перикарде.
Но у него ничего не получилось, так как возникал слипчивый
перикардит, который создавал спайки между сердечной мышцей и
перикардом, что мешало работе сердца. Работы были прекращены и
на долгие годы забыты.

Еще до Б. А. Вицына кафедрой госпитальной хирургии заведовал
профессор Брегадзе Иосиф Лаврентьевич, который поручил
молодому ассистенту Георгию Мышу заняться этим вопросом и
попробовать с помощью химических веществ создать воспаление в
перикарде, не вскрывая его. И Гера начал работать. Он вспомнил, что
в работах Бека имеется сообщение о том, что сам тальк не вызывает
воспаления, но поддерживает его на протяжении 22 лет. Значит,
нужно было подобрать химическое вещество для легкого ожога перикарда,
а поддержать это воспаление можно с помощью кристал



лического талька. Начались опыты на собаках. Собак постоянно не
хватало, и Гера носил с собой кусок колбасы, чтобы приманивать
животных на улице. Надежда Павловна рассказывала, как они с
Герой идут по улице, встречают каких-нибудь знакомых, останавливаются,
разговаривают, и вдруг Гера срывается с места и бежит за
дворовой собакой и вскоре возвращается, держа ее на поводке.

Эксперименты заключались в том, что он во время операции перевязывал
одну из артерий сердца, — возникал инфаркт миокарда,
и собака погибала. При наливке извлеченного сердца контрастным
веществом (в сосуды) на рентгенограммах хорошо было видно распространение
контраста по сосудам и виден обрыв сосуда, перевязанного
на операции, и отсутствие кровоснабжения сердечной
мышцы. В другом случае Гера после перевязки сосуда обрабатывал
перикард, не вскрывая его, 10 % раствором трихлоруксусной кислоты
и присыпал благородным (как его называли геологи) кристаллическим
тальком. В отличие от первой серии опытов, собаки не погибали,
продолжали жить, но через разные промежутки времени, Гера
их забивал и делал наливку сосудов сердца, а на рентгенограммах
было видно, как распространяется контраст по сосудам, и видно,
что там, где сосудов не было (в первой серии опытов), они появились.
Это означало, что после обработки перикарда трихлоруксусной
кислотой сосуды с перикарда подают кровь на миокард, а тальк
способен поддержать это состояние 22 года.

После этих экспериментов Гера перенес операцию в клинику и
оперировал несколько больных. Их было не более 10. Хорошо помню
больного Степанова, который мучился от загрудинных болей,
принимая в день до 40 таблеток нитроглицерина. После операции
он таблетки уже не принимал и спокойно выполнял любую физическую
работу. Он неоднократно приезжал в больницу, привозил
гусей, рыбу, дарил все это Гере, а мы его расспрашивали о здоровье,
на что он, поднимая большой палец вверх, говорил: «Во!» Эта операция
давала эффект тем, у кого еще не было инфаркта миокарда.

Итак, Георгий Дмитриевич Мыш уехал в Воронеж защищать
докторскую диссертацию. В то время в Воронежском мединституте
заведовал кафедрой госпитальной хирургии профессор
Радушкевич, который много лет назад работал под началом академика
В. М. Мыша и получал от него постоянные взбучки. В. М. Мыш


не давал возможности Радушкевичу продвигаться по линии науки,
и он уехал в Воронеж, где стал профессором, заведующим кафедрой
и главным врачом областной клинической больницы. Я думаю,
что он не забывал обиды на академика все эти годы, и когда много
лет спустя в его институт приехал защищаться внук академика
В. М. Мыша, он решил отыграться на нем. Ученый совет весь в сборе.
Идет защита. На трибуне выступает Г. Д. Мыш, затем выступают
официальные оппоненты, дают положительную оценку работе.
Вопросы, ответы. Начинают выступать желающие и находят массу
недостатков в работе. В заключение выступает неофициальный
оппонент, профессор Радушкевич, который подчеркивает высказанные
предыдущими ораторами недостатки и выступление заканчивает
такими словами: «Ну, и что вы думаете, что я завтра приду
на работу и начну оперировать по вашей методике? Да боже меня
упаси». Большинство членов ученого совета проголосовали против.
И Гера, расстроенный, уехал в Москву, где довел до сведения работников
ВАКа информацию о случившемся, договорился о повторной
защите через год. На следующий год члены ВАКа единогласно проголосовали
«за». И Гера Мыш стал доктором медицинских наук, а
вскоре профессором, заведующим кафедрой четвертой хирургии,
созданной в институте для него, и главным врачом областной клинической
больницы, куда и перевел свою кафедру из 2-й клинической
больницы.

В 1967 году, когда Георгий Дмитриевич защищался в Воронеже,
я продолжал работать в травматическом отделении 2-й больницы.
По-прежнему было много дежурств, операций, как хирургических,
так и травматологических (остеосинтез при переломах костей, операции
на позвоночнике, трепанации черепа и др.). Летом этого года,
пока кафедральные работники были в отпуске, меня назначили заведующим
травматологическим отделением и нередко вызывали в
больницу после работы. Помню такой случай. Молодой парень 30 лет
с маленьким сыном подъехали на машине к берегу Оби, разделись,
и он решил показать сыну, как нужно прыгать в воду. С небольшого
обрыва он нырнул головой вперед и наткнулся на дно. Едва добрался
до края берега, как почувствовал, что не может двигать ни руками,
ни ногами. Его доставили в больницу и вызвали меня из дома.
На рентгенограммах шейного отдела позвоночника были видны пе



реломы дужек 5 и 6 позвонков, а клинически — отсутствие движений
и чувствительности в конечностях. Это результат повреждения
спинного мозга. Я наложил ему скелетное вытяжение за теменные
бугры, и мы уложили его на наклонной плоскости. В последующие
дни больного постоянно осматривали невропатологи, и на третий
день невропатолог Миша Витлин сказал, что отек спинного мозга
нарастает и, если отек достигнет ствола мозга, то пострадавший погибнет.
Нужно оперировать. Я взял рентгенограммы пострадавшего
и поехал в НИИТО к профессору Ксении Ивановне Харитоновой, с
которой был немного знаком, и она подробно рассказала мне, что и
как нужно сделать. Взяв в лаборатории консервации тканей трансплантат
из двух костей, я вернулся в больницу и начал готовить
пострадавшего к операции. Операция состоялась на следующий
день в присутствии большого количества врачей — хирургов, травматологов
и невропатологов. Не буду вдаваться в подробности операции,
но когда я подошел к дужкам позвонков, то обнаружил, что
дужки 5 и 6 позвонков свободно лежали в тканях и убрать их труда
не составляло, но когда вскрыл твердую мозговую оболочку, то увидел,
что спинной мозг вытек в виде детрита. Это полное разрушение
спинного мозга, а значит, надежд на выздоровление нет.

Впоследствии рана после операции зажила, но движения и чувствительность
так и не восстановились. Практически это была живая
голова, то есть мужчина разговаривал, все осознавал. С помощью
жены принимал пищу, жена за ним очень хорошо ухаживала. Так
прошло 8 месяцев, затем по его просьбе он был на самолете отправлен
к матери в Одессу, где и скончался. Об этом мне рассказала жена,
с которой я случайно встретился на улице.

Этот случай поучителен тем, что многие молодые люди ныряют
в воду «не зная брода». Травма так и называется — «перелом ныряльщика
». Однажды, еще учась в школе, я тоже прыгнул в воду со
стоявшего на причале паузка. Высота была метров 6–7, и, нырнув, я
головой чуть задел дно реки, при этом почувствовал весьма неприятные
ощущения в области шеи, но все обошлось благополучно. А
могли быть и неприятности. Будьте осторожны!

Но я опять отвлекся. В 1967 году я задумался над тем, как можно
проще оперировать переломы костей. Подумав, что тонкие спицы,
которые мы проводили для скелетного вытяжения через кость, мож



но вводить в разных направлениях, я начал придумывать аппарат
для фиксации костей. На эскизе у меня возникал аппарат, состоящий
из квадратных колец, к которым крепились спицы, а кольца соединялись
металлическими стяжками на резьбе, которые позволяли
создавать компрессию, то есть, с помощью этого аппарата можно
было стягивать отломки костей друг к другу, что способствовало
бы ускорению сращения перелома. Я рисовал эти эскизы прямо в
ординаторской, все подходили и давали советы, но однажды подошел
Ю. М. Прохоров и сказал: «Юрий Олегович, а вы литературу-то
посмотрите». И я посмотрел. Оказывается, подобный аппарат уже
был создан и опубликован. Это аппараты Гудушаури и Илизарова.
Ну, естественно, раз такие аппараты существуют, то ими заниматься
нет надобности, и я прекратил работу. А зря! И почему мне в то
время никто, тот же Ю. М. Прохоров, не подсказал, что это нужно
продолжить и закончить, и был бы еще один аппарат для остеосинтеза
костей. Но в молодые годы легко относишься ко всему, легко
забываешь, легко прощаешь.

Но изобретательская мысль меня не покинула. Оперируя переломы
костей и применяя разные, уже существующие металлические
конструкции, я задумал новую конструкцию, которую по моим чертежам
изготовили на заводе Чкалова.

Дело в том, что постоянно употреблявшиеся тогда (да и сейчас)
пластинки Лена, предложенные еще в 1892 году, создавали препятствие
контакту между отломками, давая большой процент ложных
суставов. Применять ее просто: наложил на кость в месте перелома
и привинтил ее шурупами к кости, фиксируя оба костных отломка.
Но шуруп ввинчивался в круглое отверстие и фиксировал перелом
так, что движения отломков друг к другу исключались, то есть была
распорка между отломками, и часто возникал ложный сустав.

Я подумал: а что если после сопоставления перелома пропилить
щель продольно кости через линию перелома, вставить в эту щель
тонкую полоску металла, а другую часть, согнутую под углом 90 градусов,
наложить на кость и зафиксировать шурупами, но чтобы эта
конструкция не была распоркой, сделать продольный вырез для
свободного прохождения шурупа? Таким образом, шуруп вместе с
костным отломком, куда он ввинчен, будет иметь возможность двигаться
навстречу другому отломку, и они будут иметь возможность


тесно контактировать между собой, а компрессия будет создаваться
за счет тяги мышц конечности.

Хорошо продумав эту конструкцию, я заказал на заводе Чкалова
две штуки, опробовал их на двух собаках и понял, что их можно
применить при переломе костей у человека. И вот, в то время, когда
я остался за заведующего травматологическим отделением, мне
удалось двум больным скрепить переломы костей голени своей
конструкцией. На рентгенограммах все увидели идеальное сопоставление
перелома, надежно скрепленное моей балкой. Но я еще не
понимал важности сделанного, просто мне было интересно.

И вот в начале сентября на работу вышли все сотрудники кафедры
и потребовали отчета о работе, проделанной за время их
отсутствия летом. Поскольку я исполнял обязанности заведующего
травматологическим отделением, то пришлось докладывать
мне. Доложив о проделанной работе, я в конце доклада, немного
опасаясь критики, показал свою балку и рентгенограммы двух оперированных
пострадавших с переломами голени. Помню реакцию
Г. Д. Мыша. Он выслушал, осмотрел конструкции, внимательно рассмотрел
рентгенограммы и проговорил: «Да ведь это же диссертационная
работа. Юра, зайди ко мне после совещания». Я зашел и
подробно рассказал ему о своей методике. Так началась моя научная
деятельность.

Помню, что в этот же день меня вызвали в приемный покой, и
я увидел Арона Кучерова и Мишку Мышляева, которые на «горбатом
» «Запорожце» Арона приехали меня навестить. Я очень обрадовался,
увидев их, ибо Мишка уже работал в Подмосковье и приехал
в Новосибирск ненадолго; мы поговорили о жизни, работе и
о науке. Они тоже начинали заниматься наукой, и я рассказал им о
своем изобретении. Впоследствии Арон Кучеров стал кандидатом
технических наук, доцентом НЭТИ, а Михаил Мышляев — доктором
технических наук в Подмосковье.

В 1967 году по городу прошел слух, что все врачи должны пройти
аттестацию по своей профессии, но к аттестации допускались не
все, а только те, кого представит главный врач. Яков Вениаминович
Калико, встретив меня в коридоре больницы, сказал: «Абрамов,
пиши отчет за три года, пойдешь на аттестацию». И я начал писать
отчет. В отчет вошли все сделанные мной операции за три года, все


наркозы, все выступления на обществах (а их было всего два) и все
опубликованные научные статьи, которых тоже было две, благодаря
Юрию Михайловичу Прохорову. Все это было отражено на 40 машинописных
страницах, подтверждено рентгенограммами и фотоснимками.
Яков Вениаминович взял у меня готовую работу и отдал
в заводскую типографию, откуда она вышла в золотистом красивом
переплете.

В областной больнице комиссия, состоявшая из работников
института, проводила аттестацию. Народу было немного, и моя
очередь подошла быстро. Я вошел и увидел, что в комиссии сидят:
Б. А. Вицын, А. Т. Асташевский, А. М. Рыбин, Е. Н. Митрохин. Они
задали мне несколько вопросов, я ответил на них, и мне предложили
подождать в коридоре. Через несколько минут меня вызвали, и
А. М. Рыбин сказал: «Так вот что мы решили. Судя по вашему материалу
и зная вас как хирурга, вы достойны высшей категории, но мы
не можем вам ее дать, так как по положению вы должны проработать
на одном месте пять лет, а проработали четыре. Так что у вас не
хватает стажа. Поэтому комиссия считает, что вы достойны первой
категории». Откровенно говоря, я рассчитывал на вторую категорию
и поэтому был очень доволен. В то время категория была делом
престижа и только, так как за нее никакого пособия денежного не
полагалось.


Ординатура
и турпоездка в Финляндию



Время шло вперед. Я потихоньку набирал клинический материал,
читал литературу, делал выписки из статей, монографий, создал
свою картотеку, выписывал краткие данные об оперированных
больных в отдельные конверты, складывал рентгенограммы и т. д.
Но делал все это не спеша, редко усаживался за стол, за что Тамара
меня немножко журила. В летнее и отпускное время я вовсе не занимался,
а мотался на мотоцикле с Тамарой или дочерью Ириной.
Позднее я сагитировал Юру Шахтарина приобрести мотоцикл, и мы
семьями выезжали за город отдыхать. Мать ворчала на меня, что я
мало занимаюсь делом и много мотаюсь на мотоцикле. А куда торопиться-
то? Не убежит.

Быт наш был мало-мальски устроен. Тамара работала в поликлинике
№ 12 ЛОР-врачом, Ириша посещала детский садик, который
находился около проходной завода Чкалова, недалеко от моей


 Ирина в детском садике


больницы. Я постоянно за ней
заходил или заезжал на мотоцикле.
Она любила ездить на
мотоцикле, и, когда кто-нибудь
нас обгонял, она говорила: «Ну,
обогни его!», но я ездил с ней
бережно, тихо и аккуратно.
Посещая детский сад, Ириша
нас иногда удивляла своими
новыми познаниями — в частности,
выучила новое стихотворение
и рассказывала нам:
«Два пиндежка и деса...» Мы
ничего не могли понять и както
спросили воспитательницу,
и она нам перевела: «На пеньке
сидит лиса...» Оказывается,
Ириша, воспринимая стихотворение
на слух, не дифференцировала
слова и произносила
то, что ей слышалось.

А помню, как мы отправили Иришу в летний лагерь. Когда пришли
ее провожать и они начали заходить в автобус, Ириша забросила
свой мешочек с вещичками на плечо и, сказав: «Пока!» — пошла,
не оглядываясь, в автобус. Вот тут-то мы с Тамарой и расплакались.
Но мы почти ежедневно посещали Иришу в лагере, так как у нас был
всегда свой транспорт. Но о транспорте я расскажу позднее особо.

Уже в 1968 году, когда Ириша подросла и пошла в первый класс,
мне позвонили из горздравотдела и спросили, не желаю ли я поступить
в спецординатуру по хирургии, чтобы впоследствии поехать
на работу за границу, но при этом добавили, что жена тоже должна
решить вопрос об учебе в ординатуре по своей специальности, так
как за границу посылают только семейных. Поговорив с Тамарой,
мы решили в ординатуру поступить и дали свое согласие. Вот тутто
и началось! Как только слух о том, что я поступаю в ординатуру,
дошел до главного врача, Яков Вениаминович тут же вызвал меня к
себе и начал уговаривать не соглашаться на ординатуру. Он говорил:


«Зачем тебе такая учеба, когда ты вращаешься в среде профессоров,
доцентов и ассистентов? Ты уже начал заниматься наукой, и они тебе
помогут в дальнейшем. Какая тебе нужна учеба, когда здесь преподается
хирургия, ходи на занятия и слушай. Не пущу!» Наверное,
я был ценным кадром, если меня не хотел отпускать сам главный
врач. И я сказал, что подумаю. И вновь звонок из горздравотдела:
«Юрий Олегович! Несите документы в институт, сроки поджимают,
быстрее!» Я ответил, что меня не отпускает главный врач, а голос в
трубке сказал: «Зайдите к нему через 20 минут». Ровно через 20 минут
я вошел в кабинет главного врача. Яков Вениаминович даже не
взглянул на меня. Он швырнул пакет с моими документами и проговорил
зло: «Уматывай!» Я хотел было попрощаться, сказал, что могу
после ординатуры вернуться, но он даже не удостоил меня ответом.
И я ушел. Много лет спустя мы встретились на конференции, он
подошел, пожал мне руку и спросил: «Ну, как дела, мудак?» И сам
расхохотался. В то время я был уже кандидатом наук и ассистентом
кафедры факультетской хирургии. Я понимал его. Ведь он вырастил
хирурга, обеспечил его квартирой, а тот...

Но топтаться на одном месте я тоже не хотел, мне нужно было
расти дальше. Да и он, наверное, это понял.

Мы с Тамарой поступили в спецординатуру, где приставка «спец»
означала изучение английского языка и последующий выезд за границу,
а именно — в Африку. Она проходила обучение на кафедре ЛОРболезней,
а я — на кафедре хирургии. Конечно, Гера Мыш взял меня
на свою кафедру, которая носила тогда название «четвертой кафедры
хирургии». Сначала кафедра базировалась в больнице № 2, а вскоре перешла
на базу областной клинической больницы, где Г. Д. Мыш вскоре
стал главным врачом. Мне, как ученику этой кафедры, пришлось
покинуть 2-ю больницу и перейти в областную клинику. Однако я
продолжал дежурить по неотложной хирургии в своей 2-й больнице,
оперировать по неотложной и плановой хирургии и травматологии.
По-прежнему меня вызывали из дома, когда поступали пострадавшие
с переломом голени, и я их оперировал по своей методике. Попадались
и сложные больные, как, например, больные с кровоточащими язвами
желудка, перфоративными язвами, которым приходилось делать резекции
желудка по срочным показаниям; острые панкреатиты, острая
кишечная непроходимость, острые холециститы и многое другое.


Помню, как на дежурстве меня позвали к телефону, и Юрка
Антонов, парень с которым мы были знакомы еще с Томска, сообщил
мне, что его друг Овчинников у себя дома сам себя ранил
ножом в сердце, и сейчас он его привезет в нашу больницу. Я заказал
операционную и ждал, стоя у окна. И вот появилась скорая
помощь с сиреной. Из машины вынесли носилки, на которых лежал
Овчинников. Пострадавший лежал на спине, а из его груди торчала
деревянная ручка большого столового ножа. Я велел срочно уложить
его на операционный стол и начал делать операцию. Сделав
торакотомию, я увидел, как нож прошел около пульсирующей аорты
и вошел в ткань легкого, в полости плевры было довольно много
крови. Удалив нож, я ушил рану легкого, проверил герметичность
швов, остановил кровотечение и ушил рану грудной клетки с дренажами.
Овчинников быстро выздоравливал, и я при случае расспросил
его, как он дошел до того, что «зарезал» сам себя. Причиной оказалась
безответная любовь, и он решил покончить с собой. Выпив
бутылку водки, он позвонил Юрке Антонову, попрощался, взял кухонный
нож, наставил его приблизительно «на сердце», разбежался
и ударился деревянной ручкой о стену. Нож вошел весь в грудь. Я
в шутку спросил его: «Ну, в следующий раз когда тебя ждать?» Он
ответил, что «следующего раза не будет», так как ему это очень не
понравилось, а насчет любви он сказал: «Переживу».

А больной Карпов?! Он шел ночью в нетрезвом виде по проезжей
части дороги и лбом ударился в бампер грузового автомобиля.
Привезли его без сознания, лобная кость почти вся вошла в ткань
мозга на глубину 2,5 см. Когда мы, сделав трепанацию, удалили отломки
костей, то увидели, как из поврежденной твердой мозговой
оболочки вытекает мозг. Почти вся лобная доля была разрушена.
Он выздоровел, но остался «лобником», то есть человеком без эмоций
— никого не узнавал, не просил кушать, не реагировал на происходящие
события и т. д. Родственники выводили его гулять, кормили,
меняли белье, так как он все делал под себя. Я как-то случайно
на улице встретил родственников Карпова, они меня узнали и
рассказали о своих мучениях с больным, закончив беседу словами:
«Лучше бы он остался на операционном столе». Я их понимал, но не
мог разделить подобное мнение, так как для врача это была победа,
пусть даже такой ценой. Ибо самое дорогое на свете — это жизнь.


В сентябре 1969 года начинался второй год обучения в ординатуре.
Я вышел из отпуска и пришел на работу уже в областную клиническую
больницу.

А во время отпуска я побывал в Финляндии, в городах Лахти,
Турку, Тампери и Хельсинки. В то время поездки за границу были
редкостью. Так, мой соклассник и сокурсник по Новосибирскому
мединституту Эдька Пищин уже побывал в Финляндии и при
встрече рассказал Тамаре об этой стране. Она сама поехать не могла,
так как отпуск уже у нее кончился. И рекомендовала поехать мне,
посоветовав сходить в совет по туризму насчет путевки. И я зашел;
меня послали в иностранный отдел, куда я робко вошел, поздоровался
и стал выжидать, когда на меня обратят внимание. В комнате
сидели четыре молодые женщины и что-то сосредоточенно писали.
Наконец одна из них посмотрела на меня и спросила: «Вы по какому
вопросу?» Я ответил: «По иностранному». Она: «А что вы хотели?»
Я ответил: «Да я-то ничего не хотел, но моя жена посылает меня
в Финляндию». Все дружно посмотрели в мою сторону: «А вы-то
сами хотите или нет?» Я продолжал шутить: «Так ведь жена, она не
спрашивает, хочешь или не хочешь, а прямо говорит, чтобы я ехал
в Финляндию, и все тут». Они дружно расхохотались, одна из них
протянула мне какой-то бланк и сказала: «Заполняйте». Так я получил
путевку в Финляндию.

Финляндия мне запомнилась многим, ибо, когда советский человек
попадал в капиталистическую страну, ему все там было в
новинку. Меня поразила удивительная чистота на улицах и в домах,
отсутствие большого количества людей на улицах, отсутствие
окурков не только на тротуарах, но даже в урнах. Поразило большое
разнообразие автомобилей разных марок, разметка дорог и взаимопонимание
пешеходов и водителей. Так, например, в Хельсинки
я сфотографировал несколько интересных домов и, спрятав аппарат,
подошел к автомобильной дороге, собираясь перейти через
нее. К моему удивлению, все автомобили остановились: из одного
водитель, широко улыбаясь, помахал мне рукой — дескать, проходи;
я ему в ответ машу руками, что сначала вы, а я потом, но смотрю
— уже все автомобилисты жестами «упрашивают» меня пройти.
Я прошел, оглянулся и увидел улыбающихся водителей, которые
приветливо махали мне руками и, демонстрируя мощность двига



телей своих автомобилей, сорвались с мест и умчались по своим делам.
Никто не обозвал меня «козлом», никто не крикнул: «Куда тебя
черт несет?», никто не окинул меня суровым взглядом. Не как у нас.
Деликатно, с улыбкой, и «будьте любезны». Для советских людей это
было в диковинку. Группа состояла из 30 человек, среди которых
были и мои знакомые — например, Эльвира Шур. А после поездки у
нас с Лобовыми Левой и Галиной сложились приятельские отношения
на многие годы, пока они не переехали жить в Ленинград, хотя и
после этого дружба не закончилась. А когда мы входили в ресторан
на обед, то вся группа в шутку говорила: «Побыстрей, ребята, а то
Абрамов с Чусовым весь шведский стол съедят». Да, там мы впервые
увидели шведский стол, самый настоящий, и, конечно, «отводили
душу». Несомненно, эта поездка была очень полезной для расширения
жизненного кругозора.


Сельская медицина



В сентябре я вышел на работу в областную больницу. Георгий
Мыш был уже главным врачом и, как-то встретив меня в коридоре,
сказал: «Юра, ты не хотел бы съездить на три недели в УстьТарку,
надо заменить местного хирурга на период его отпуска?»
Я сразу согласился. Придя домой, объявил, что уезжаю в командировку
на три недели в Усть-Тарку. А в это время у нас гостил
Тамаркин брат Владимир. Узнав, что я еду в командировку, он захотел
поехать со мной.

На маленьком рейсовом самолете мы прилетели в Усть-Тарку и
на попутной машине скорой помощи прибыли на территорию местной
больницы. Узнав, где находится главный врач, я вошел в кабинет.
Главный врач, женщина лет около 50, с бельмом на глазу, выслушала
меня и сказала, что ей уже сообщили о моем прибытии, что
квартира для меня готова, шофер позднее отвезет нас туда. А сейчас
мне нужно пойти в хирургическое отделение и принять дела у


Лидии Васильевны, завотделением, которая уезжает в отпуск. Мы с
Владимиром прошли по территории больницы, нашли хирургический
корпус, и нас проводили в ординаторскую. Ординаторская — небольшая
комнатка, где расположен стол, два стула, шкаф и полочка
с бланками историй болезней. На столе лежали две стопки историй
болезней, у которых были заполнены только лицевые листы. Как
оказалось, это были истории болезней людей, находящихся сейчас
в стационаре. В них — ни слова о патологиях, с которыми больные
находятся на лечении.

Я только начал разбираться с историями болезней, как вошла
Лидия Васильевна и, не здороваясь и не отвечая на приветствия, не
поинтересовавшись даже, кто приехал и откуда, на кого она оставляет
свое хирургическое отделение, проговорила: «Пошли, покажу
больных». Мы облачились в халаты и пошли по отделению. В палатах
она указывала мне на больного или больную и говорила, что с
ним делать. Например, в одной из палат она отдавала мне такие распоряжения:
«Эту бабку не трогать, у нее аппендикулярный инфильтрат,
сам рассосется. Этой будешь делать перевязки с фурациллином
и выпишешь, когда рана закроется. Эту выписывай прямо в гипсе,
потом снимем» и т. д. Я молча слушал и про себя решил, что медицинская
деонтология здесь, видимо, не в ходу, а о профессионализме
буду судить позднее, после осмотра больных. Лидия Васильевна
ушла, и все медицинские сестры как-то облегченно вздохнули. Я
спросил у них: «Что так?», они все ответили: «Ну, теперь и мы отдохнем
и нормально поработаем».

Из разговора с сестрами я выяснил, что у них не бывает утренних
пятиминуток, не бывает обходов больных, больные на
плановые операции заранее не готовятся. И я тут же на малочисленном
собрании коллектива хирургического отделения распорядился,
что в 8.45 ночные сестры будут отчитываться за прошедшее
дежурство, в 9.00 — обход больных, затем перевязки и,
если будут больные на операцию, то начнем их готовить на следующий
день. После этого пошел на обход. Во время обхода я выяснил,
что у больной «бабки» с аппендикулярным инфильтратом,
которую Лидия Васильевна не велела трогать, инфильтрат-то с
нагноением и требует операции, и попросил сестер готовить ее к
операции на завтра.


В общем, я постепенно входил в курс дела, знакомился с больными,
осматривал их на перевязках, решал тактические вопросы, вопросы
лечения и т. д. Истории болезней я начал писать на тех больных,
которые в данный момент находились в отделении, а большую
стопку пустых историй болезней оставил Лидии Васильевне, так
как я их не видел, да и выписаны они были до моего прибытия.

Наконец сообщили, что нас ожидает шофер, чтобы отвезти на
квартиру. Деревянный двухквартирный домик: кухня, печка, комната,
стол, кровать, пара стульев, кое-какие кухонные принадлежности.
Дрова во дворе. Ну что же, жить можно, и мы с Вовкой чем-то
перекусили и легли спать.

Утром мы пришли на работу, сестры четко доложили о прошедшем
ночном дежурстве, и я, поблагодарив их за работу, отпустил
домой. Затем обход, и в операционную. Бабушку я оперировал под
местной анестезией. Вовка с санитаркой стояли у изголовья, наблюдали
и постоянно интересовались состоянием больной. Я вскрыл
гнойник, удалил червеобразный отросток и с дренажами зашил
рану. Послеоперационный период у бабушки прошел гладко, она
через неделю выписалась домой. Месяца два спустя, уже дома в
Новосибирске, я получил от нее благодарственное письмо и посылку.
Она полностью была здорова.

Вовка через три дня уехал, так как ему нужно было ехать в
Караганду, пора было выходить на работу. Тамаре он подробно рассказал
о нашей работе в селе.

Мне полагалось после работы в стационаре в 14.00 начинать
прием больных в поликлинике. Я пришел, отрекомендовался
медсестре, она выдала мне белоснежный халат, и я начал прием
больных. Но в первый день моего прибытия больных к хирургу
не оказалось, и я, поболтав с сестрой о том, о сем, отправился
прогуляться по Усть-Тарке. Все наши села очень похожи друг на
друга. Центр, здания райкома, райисполкома, клуб, улицы с деревянными
домами. На окраине речка, вода в речке с коричневатым
оттенком, мост и куда-то ведущая дорога. Заходил я и в магазины
— обычный товар, как и везде. Побродив по селу, отправился
на кухню. Надо сказать, что меня кормили на кухне в определенное
время и очень хорошо. Люди приветливо меня встречали,
предлагали на выбор разные блюда, разговаривали со мной


о жизни в городе, рассказывали о своем житье-бытье. Поужинав,
я отправился домой. Посидел на крылечке, почитал какую-то книжонку
и лег спать.

Проснулся от стука в дверь и увидел, что уже темная ночь. В ограде
работала автомашина, а шофер доложил, что в больницу привезли
женщину с болями в животе. Я быстро оделся, и шофер доставил
меня в больницу. Сестры встретили меня любезно, извинялись,
что разбудили ночью, но я их успокоил — работа есть работа, — и
начал осматривать больную.

Больная — женщина лет сорока, бледная, рассказала, что упала на
живот у себя дома и не смогла заснуть. При рассказе она почему-то постоянно
отворачивалась от меня, и у меня создалось впечатление, что
она что-то скрывает. Ну ладно, может быть, действительно мне чего-то
не нужно знать. Осмотрев женщину, я понял, что у нее в животе значительное
количество жидкости, возможно крови, и я тут же предложил
ей операцию. Она согласилась. Едва я записал историю болезни, как
меня пригласили в операционную. Оказывается, операционная сестра
и санитарка уже были доставлены в больницу, едва я произнес фразу
«нужно оперировать». Анестезиологической службы тогда в районах
еще не было, и наркоз давала санитарка. В животе больной оказалось
большое количество крови, на кишках — небольшие гематомы, а из
сосуда брыжейки фонтанировала кровь. Остановив кровотечение,
я осушил брюшную полость и с тонким дренажом ушил рану брюшной
полости. Больная выздоровела, но позднее созналась, что ее избил
собственный муж, пиная по животу. Мне очень хотелось встретиться
с этим мужем и спросить, как можно бить ногами по животу самого
близкого тебе человека, с которым ты живешь много лет, который ведет
все твое домашнее хозяйство, содержит и воспитывает твоих детей,
стирает твое грязное белье, готовит тебе пищу и т. д. Но позднее мне
сказали, что, увидев меня, тот убегает, хотя к окну больничной палаты
приходит ежедневно. Наверное, ему было стыдно.

На четвертый день в поликлинике было столпотворение. Все
больные пришли к хирургу. Медсестра объяснила мне, что народ узнал,
что Лидия Васильевна в отпуске, что приехал хирург из города,
уже «спас» двоих больных, и теперь — все к хирургу.

«Ну, что же, приглашайте», — сказал я сестре. Первым вошел
мужчина лет пятидесяти, опираясь на палку и еле передвигая нога



ми. Сильные боли в спине. Поднимая тяжесть, он повернулся и от
резкой боли в спине не смог разогнуться. Дома чем-то лечился, но
безуспешно. Я осмотрел его. Люмбаго! Уложив пациента на кушетку,
сделал ему новокаиновую блокаду в болевые точки. Немного полежав,
он встал, выпрямился, прошелся по кабинету, затем радостно
обнял меня, поблагодарил и вышел в коридор. Вскоре мы с сестрой
услышали какой-то шум и выглянули в коридор. Вышедший из кабинета
мужчина собрал вокруг себя народ и демонстрировал, как
он пришел сюда, и как он теперь идет, и что у него ничего не болит,
что палка ему теперь не нужна, при этом периодически повторял:
«Вот это доктор, вот каким должен быть врач, вот так надо лечить
больных!» Мы с сестрой стояли в дверях, слушали, улыбались, так
как понимали, что мы только сняли ему острую боль, а болезнь нужно
еще лечить и лечить.

Вторым зашел солидный мужчина лет пятидесяти пяти — главный
бухгалтер совхоза, у него паховая грыжа. Осмотрев его, я спросил:
«А чего же вы не прооперируетесь у Лидии Васильевны, уж
такую-то операцию можно...» Но он не дал мне договорить и сказал:
«А вот пока Лидии Васильевны нет, я вам могу доверить свое
здоровье». Я госпитализировал его и дня через три оперировал в
плановом порядке. Операция прошла успешно, он выздоровел, но
после этого я стал замечать, что в ординаторской на столе начали
появляться вкусные вещи — то творожок со сметаной, то пирожки
с мясом, то курочка, то молочко и др. Когда я спрашивал сестер,
откуда это, они в один голос: «Ничего не видели, в ординаторскую
никто не заходил». По вечерам я приглашал дежурных сестер на чаепитие,
и они, разоткровенничавшись, рассказали много интересного.
Оказалось, что Лидия Васильевна очень любит выпить и делает
это часто. Ночью звать ее на помощь больным бесполезно, она
не выйдет из дома. Единственное, что она может посоветовать через
форточку, так это, дословно: «Брось холод на живот, до утра не сдохнет
». И часто бывало, что больные не доживали до утра. Нередко
возникали жалобы и требования убрать ее, хотя бы из хирургии, но
у нее в городе была «мохнатая рука», и дело прикрывалось. Как хирург
она не котировалась, и больные старались уехать куда угодно,
только не к своему хирургу. И те больные, которых я оперировал,
они наверняка бы умерли, если бы попали к Лидии Васильевне.


Я тогда просто не мог поверить этому. Как же так можно работать?
Как допускают такого человека до такой ответственной работы? Да что
же это за «волосатая рука» в городе, и понимает ли эта рука, кого защищает
от справедливых жалоб больных? Как-то после планерки у главного
врача я остался у нее в кабинете и деликатно завел разговор про
Лидию Васильевну, но она замкнулась и не захотела об этом говорить.
А много позже, когда я уже работал начальником областной санитарной
авиации, я вспомнил об Усть-Тарке и завел разговор про местного
хирурга с главным хирургом Новосибирской области Михаилом
Михайловичем Кротовым, на что он ответил: «Юра, да слава Богу, что
хоть такой хирург там работает, ведь туда никто не едет, заменить-то
некем». Припоминается мне звонок из Усть-Тарки на санитарную авиацию.
Дежурная фельдшер-диспетчер протягивает мне телефонную
трубку и говорит: «На проводе — хирург из Усть-Тарки». Я взял трубку,
поздоровался, но вместо приветствия услышал: «Это говорит хирург.
Мне срочно вышлите самолет в Усть-Тарку». Я, естественно, поинтересовался,
для чего нужен самолет, да еще срочно, и вместо вразумительного
рассказа услышал: «Я не обязана каждому объяснять, высылайте
самолет, а остальное не ваше дело». Фельдшер-диспетчер санавиации
слушала по параллельной трубке разговор с открытым ртом и круглыми
глазами, не могла найти слов от такой наглости абонента и ждала
моих распоряжений. Я ответил в трубку, что просто так самолет выслать
не могу, высылаю только по важному делу для тяжелого больного...
Но тут же голос в трубке выдал мне следующее: «Да как вы со мной
разговариваете?! Я с самим Поназдырем целовалась, а вы мне...» Не
дослушав, я положил трубку. Фельдшер-диспетчер смотрела на меня и
не могла вымолвить ни слова. Наконец, успокоившись, сказала: «Юрий
Олегович, а вдруг она самому Поназдырю позвонит, что тогда?» — «Вот
тогда-то я ему все и выскажу», — сказал я. Но я не думал, что Кирилл
Иванович Поназдырь, заведующий областным отделом здравоохранения,
был в каком-то контакте с таким человеком, как Лидия Васильевна.
К. И. Поназдырь — человек умный, честный, справедливый и по праву
занимал этот высокий пост много лет. Он был на своем месте. Так что
все высказывания Лидии Васильевны я счел не более чем фантазией.

Но я опять отвлекся. Итак, я продолжал работать в Усть-Тарке,
оперировал больных, вел прием в поликлинике. Однажды выступил
в клубе перед киносеансом с лекцией об оказании помощи при


травмах. С некоторыми врачами наладил контакт, а с другими никак
не получалось. Вскоре я обнаружил, что в больничном коллективе
имелись две коалиции. Одна — за главного врача, другая — против.
Та, что была против, хотела на должность главного врача продвинуть
своего человека. Мне по секрету сказали, что этот человек — зав. терапевтическим
отделением. Это был молодой парень, проработавший
терапевтом лет 5–7, неконтактный, никогда не улыбающийся,
замкнутый, о себе высокого мнения, что совсем не соответствовало
мнению других.

За время пребывания в Усть-Тарке я познакомился и с теми, и с
другими, но с одними — натянуто, а с другими — более дружелюбно.
Однажды уговорил и тех, и других поиграть в волейбол. Игра
состоялась и даже закончилась небольшой выпивкой дома у рентгенолога,
но и после игры конфронтация осталась прежней. В другой
раз я организовал выход за город на пикник, но явилось мало
народа и пикник получился весьма скромным. Заведующий терапевтическим
отделением и его жена не были на этих мероприятиях.
Как-то в присутствии представителей обеих коалиций я сказал, что
они живут в такой «дыре» и еще чего-то делят, вместо того, чтобы
жить дружно.

Срок моего пребывания в Усть-Тарке подходил к концу, я уже
прижился и примелькался, народ со мной приветливо здоровался
при встречах. В местном магазине продавцы встречали меня с
улыбкой и предлагали всякие товары. Например, захожу в магазин
просто поглазеть, а одна из продавщиц доверительным шепотом говорит:
«Юрий Олегович, вы ведь скоро уезжаете, а к нам завезли
электрические утюги. Вам, наверное, надо утюг домой?» В то время
все было дефицитом, в том числе и утюги. Конечно, привезти домой
утюг было бы здорово, о чем я и сказал продавщице. Она таинственно
вынесла мне большой сверток, я заплатил и пошел домой,
представляя, как обрадуется Тамара этой покупке.

За день до моего отъезда произошел неприятный случай.
Несколько человек (больных и врачей), и в том числе я, стояли около
хирургического корпуса и о чем-то беседовали. К нашей компании
подошел не то кочегар, не то шофер, от него за версту разило
перегаром. Подойдя, он громко выругался матом и пнул рядом
сидящего пса, которого все вокруг — и больные, и персонал боль



ницы — подкармливали и ласкали. Пес взвыл, повалился на бок, а
мужик размахнулся, чтобы еще раз пнуть собаку. Но пнуть не успел,
так как я, возмутившись, схватил его за грудки, подтянул к себе и
жестко произнес: «Ты что делаешь, скотина?» Он, виновато съежившись,
начал оправдываться, говоря, что это же всего лишь собака, а
их нужно всех уничтожать. Я взял себя в руки, успокоился и начал
дискуссию о том, как надо относиться к животным, тем более что
аудитория значительно увеличилась за счет подошедших медсестер,
санитарок и нескольких врачей. Не скрывая своего возмущения,
я громко сказал: «Это почему же мы должны уничтожать верного
друга человека — собаку? Может, нам начать уничтожать коров,
свиней и домашнюю птицу? И как же ты думаешь без них жить?
Это они тебя кормят, охраняют, а ты их — уничтожать. А ведь у них
те же органы чувств, какие есть у человека. Они видят и слышат.
Они знают, на кого полаять, а кому хвостом повилять. А ты, пьяная
рожа, готов всех уничтожить. Да тебе ничего не стоит и человека
убить. Это такие, как ты, пинают своих жен, не задумываясь о том,
что жена — самый близкий и родной тебе человек. Это такие, как
ты, избивают своих детей в пьяном угаре. Да если я увижу, что ты
еще хоть раз...» Дискуссия закончилась полной моей победой, так
как собравшиеся женщины напустились на него с такой силой, что
мужик, пятясь, запнулся о лежащее бревно и упал. Замахал руками
и побежал в сторону кочегарки. Одна из санитарок, поддерживая
меня, сказала: «Правильно, правильно, Юрий Олегович, так им и
надо, нашим мужикам, а то совсем распустились, особенно когда
выпьют, готовы все уничтожить. Хоть вы за нас заступились. Жалко,
что вы уезжаете!»

На следующий день я попрощался с коллективом хирургического
отделения, с некоторыми врачами, с главным врачом. В бухгалтерии
мне выдали заработанные деньги, и я пошел к ожидавшей
машине. Усаживаясь, заметил, что у корпусов стоят врачи, сестры и
санитарки, а у пищеблока — повара, которые меня кормили, стояли
как-то тихо и просто смотрели. Я помахал всем, и они ответили тем
же. Машина тронулась, и шофер повез меня в аэропорт; проезжая
по улицам, я увидел, что у ворот своих домов стоят люди и молча
смотрят на нашу машину. И так — почти у каждого дома. Я спросил
у шофера, что это народ-то на улице стоит, на что он мне ответил: «А


как же! Вас провожают. Это ведь деревня. Здесь быстро все узнают.
Вот вы спасли больных людей, об этом все знают. Вчера заступились
за собаку — тоже все знают. Про пьяных мужиков высказались — и
это уже знают. Понравились вы тут всем, вот и провожают!»

Да. Такого я не ожидал. Ведь ничего такого особенного я не делал.
Делал свое дело, и все. А вот, поди ж ты. От народа ничего не
скроешь. Видимо, народ-то знает, что одно и то же дело можно делать
по-разному. Наверное, в том и счастье, что живешь для людей,
и когда люди это замечают, то соответственно и оценивают.

Так закончилось мое пребывание в Усть-Тарке. А много лет спустя,
когда я уже работал на кафедре хирургии факультета усовершенствования
врачей, на учебу приехал врач из Усть-Тарки и сказал,
что обо мне вся Усть-Тарка помнит, любит, а персонал хирургического
отделения просил передавать мне огромный привет.


«Предлагается остеосинтез
по Абрамову...»


Вернувшись, я приступил к работе уже в областной клинической
больнице, где главным врачом был Георгий Дмитриевич Мыш. Он
же был заведующим кафедрой четвертой хирургии, которая располагалась
на базе сосудистого отделения, а заведующим отделением
был Виктор Ефимович Кузнецов, человек со странностями, но мы с
ним сработались и в то время, и много позже, когда нам пришлось
работать на кафедре факультетской хирургии. Работа меня не отягощала.
Палата больных, операции, перевязки, истории болезней,
и так далее. Но я продолжал дежурить во 2-й больнице и набирать
материал по оперативному лечению переломов голеней.

На кафедре меня привлекали к педагогической деятельности. В
то время на кафедре четвертой хирургии работали Ю. М. Прохоров,
Б. К. Лавренов, Б. В. Алексеев. Помню, как Юрия Михайловича
Прохорова выбирали на должность доцента кафедры. Он готовил


документы, опубликованные научные статьи и, когда делал отчет,
то часто говорил: «... и еще пять статей, опубликованных вместе с
Юрием Олеговичем...» Мне это нравилось, так как статей у меня
было уже много, в том числе совместно с Ю. М. Прохоровым.

Борис Карпович Лавренов, несмотря на свою популярность в
институте, так и не защитил кандидатскую диссертацию, хотя многие
считали его доцентом; он оставался ассистентом до конца своей
жизни. Нередко он не являлся на работу, и тогда Мыш просил меня
провести занятия со студентами. Однажды мне пришлось провести
полностью весь цикл занятий по хирургии. Я волновался, готовился
к занятиям, читал монографии, статьи из журнала «Хирургия»
и все это записывал в тетрадь, но во время занятий заглядывать в
тетрадь стеснялся и старался все учить, «как к экзамену». До сих пор
помню, что у меня в группе учились такие видные теперь деятели
медицины, как профессор Александр Иванович Пальцев, ныне покойный
заведующий кафедрой военной подготовки Горлов и другие.
Теперь, когда уже прошло много лет, при встрече с Александром
Ивановичем мы обнимаемся, бурно приветствуем друг друга и с
удовольствием вспоминаем прошлое. Но для меня он по-прежнему
остался Сашкой Пальцевым, очень хорошим парнем.

Посещали мы с Тамарой и занятия по английскому языку, которые
давались с большим трудом. Пока мы в аудитории, что-то еще
можем сказать, ответить на вопрос, но как выйдем, то все слова английские
куда-то улетучивались. Так и не выучили мы ни английский,
ни немецкий языки, который учили еще в школе. Правда, из немецких
слов я помню такие как «фенстер», «тафель», «вер ист хойте орднер»,
«хойте фельт», «ентшульдиген». Манипулируя немецкими и русскими
словами, я в шутку иногда говорю: «закрой фенстер» или «сотри
с ди тафель», а вон пошел «зе трем». Скорее всего, ни у меня, ни у
Тамары не было таланта к иностранным языкам, но иногда мне кажется,
что постановка преподавания немецкого языка в школах была
такой, чтобы никто не научился этому вражескому немецкому языку,
ибо нас не учили разговаривать, а делали нажим на грамматику, правила
произношения и т. д. Правда, в конце ординатуры экзамены по
английскому языку нам каким-то образом удалось все же сдать.

Осенью 1970 года у нас в семье произошли важные события —
мы сменили квартиру. Квартира наша представляла собой двухком



натную «хрущевку», которую мы с помощью Вовки Щитова переделали
в трехкомнатную. Как? Сломали стенку между «тещиной комнаткой
» и маленькой, перенесли стенку на территорию маленькой
комнаты, а поскольку у нас была угловая квартира, то одно из двух
окон оказалось в новой комнате. Получились две маленькие комнатки,
куда можно было поставить кровати, тумбочки, а в одну из
них — секретер. Так у нас квартира из двухкомнатной превратилась
в трехкомнатную. Сестра приемного отделения в нашей больнице
однажды спросила меня: «Юрий Олегович, давайте поменяемся
квартирами. У вас же трехкомнатная теперь?» Я согласился
сначала посмотреть, что у них за квартира, и они с мужем пришли
смотреть нашу. Нам с Тамарой их квартира понравилась, но за излишек
площади они запросили три тысячи рублей. По тем временам
это было дорого, и мы отказались. Спустя неделю, она вновь
предложила обмен и запросила уже одну тысячу рублей с условием,
что мы оставим ей телефон. И мы согласились. Оформили документы
быстро, за 20–30 минут; сотрудники ГАИ, мои приятели,
предоставили мне грузовик, на котором мы привезли свои вещи, а
вещи сотрудницы увезли на их новую квартиру. Тамара в это время
была на работе и вернулась с работы уже в новую квартиру.
Так мы и живем в этой квартире. Здесь выросла Ирина, появился
Георгий, родилась Ксенюшка.

После переезда в новую квартиру Ирина перешла учиться в школу
№ 21, которая находилась рядом с домом; и не надо было переходить
улицы, трамвайные пути, дороги, что нас очень устраивало.
Алевтину Васильевну, мою мать, поселили в маленькой комнате; она
всегда была дома, готовила еду, присматривала за внучкой. В общем,
все шло своим чередом.

В 1970 году мы с Тамарой закончили учебу в ординатуре. Тамару
с трудом, после звонков высокопоставленных лиц, оставили работать
в клинике ЛОР-болезней, где она проходила ординатуру, а меня
хотели отправить в район Новосибирской области. Было это так:
после окончания ординатуры меня отдали в распоряжение облздрава.
Заведующим облздравом был Кирилл Иванович Поназдырь, и
он должен был решить мою судьбу. В назначенное время я прибыл в
облздрав, зашел в отдел кадров, и меня повели в кабинет Поназдыря.
Он сидел в кресле за большим столом, я стоял напротив, а женщи



на, представитель отдела кадров, зачитывала мои данные (анкеты,
характеристику, категорию и т. д.) Кирилл Иванович выслушал все
обо мне и сказал: «Ну, что же, поздравляю вас с окончанием ординатуры.
Вы поступаете в наше распоряжение, и мы найдем для вас
подходящий район в Новосибирской области, поедете туда работать
». Я хотел было ответить, что у меня в городе квартира, жена
работает в горбольнице, что у меня на выходе научная работа и т. д.
Уже открыл рот. И вдруг зазвонил телефон. Кирилл Иванович взял
трубку, поздоровался, что-то выслушал и сказал: «Да, вот он у меня»,
и стал дальше что-то слушать, что говорили ему по телефону. Это
продолжалось довольно долго; наконец, положив трубку, он сказал:
«Ну, это меняет дело. Звонил Георгий Дмитриевич, сообщил, что вы,
оказывается, высококвалифицированный хирург, что у вас скоро
защита диссертации, и рекомендовал вас на должность заведующего
травматологическим отделением областной больницы. Но пока
больница строится, вы поработаете ординатором травматологического
отделения в облбольнице. Согласны?» Я, конечно, согласился и
таким образом стал ординатором травматологического отделения.

Областная больница мне очень нравилась. Она располагалась на
Красном проспекте, на пересечении с улицей Спартака. В травмоотделении
работали опытнейшие травматологи, заведовала отделением
ассистент кафедры госпитальной хирургии мединститута Нина
Федоровна Корнилова, которая, узнав о моей научной работе, стала
мне поставлять всех больных с переломами голеней. Я продемонстрировал
ей и всему коллективу отделения свою балку, прооперировал
несколько больных под зорким наблюдением Нины Федоровны
и других травматологов, и методика операции им понравилась.
Всех больных с переломами голеней отдавали мне, я их оперировал,
послеоперационный период проходил у всех без осложнений,
койко-день (сколько дней больной лежал в больнице) сократился
до 11–13 дней. При большой занятости коек в больнице это было
очень хорошо. Вскоре Нина Федоровна предложила мне взять на
операцию больных с ложным суставом, которых в то время было
довольно много. И вот однажды Нина Федоровна завела больного в
ординаторскую и сказала: «Вот он может вам помочь!» Я не понял, в
чем дело, а Нина Федоровна рассказала мне историю этого больного.
Фамилия его была Подружин, возраст —43 лет. Он воевал. При


штурме Рейхстага наступил на мину и повредил обе ноги. Шесть
месяцев лечился в госпиталях. Одна голень срослась, а вторая нет, и
он в течение 25 лет ходил на ложном суставе. Нога была вся в рубцах,
в нижней части голени свободно двигались несросшиеся кости,
он носил тутор. Подружин рассказал, что обращался в больницы и
институты, но ему объяснили, что перелом очень низкий (нижний
отломок 4 см), и как-то фиксировать перелом невозможно; предлагали
ампутацию и протезирование, от чего он отказался. Какая ни
есть, но все-таки своя нога. Я посмотрел рентгеноснимки и задумался.
Нина Федоровна решила мои сомнения, сказав, что мою балку
можно уложить как угодно, а концы ложного сустава обработать,
освежить и добавить для сращения кусочек кости из крыла подвздошной
кости. Я тщательно изучил снимки, выбрал балку, подобрал
шурупы и наконец взял больного на операцию. Ассистировал
мне Петр Павлович Севрюков. Мы с ним проработали около трех
часов. Я обнажил перелом, сдолбил костные наросты, опилил концы
фрагментов на 1–2 мм, просверлил костномозговой канал, который
совсем зарос, сопоставил отломки и скрепил их своей балкой, которая
очень хорошо легла на кость, и фиксировал двумя шурупами.
Из крыла подвздошной кости я взял кусочек кости и подшил его к
месту перелома. Рану зашил наглухо и поместил ногу в гипсовую
повязку. Рана зажила первичным натяжением; сняв швы, я наложил
циркулярную гипсовую повязку и выписал больного домой. Пару
раз он приходил показаться, все шло прекрасно. Однажды, когда
прошло три с половиной месяца, меня вызвали в приемное отделение,
и я увидел счастливого Подружина. Он, увидев меня, встал по
стойке «смирно», прошел парадным шагом по коридору и объявил,
что он уже неделю назад снял гипс. Я с ужасом увидел, что он действительно
без гипса. Отругав его, я взял его в гипсовую, наложил
гипс и сказал, что гипс нужно носить еще 1,5 месяца. Он неохотно
согласился, ушел, но по телефону сообщил, что гипс через три недели
снял, так как он ему уже в тягость. Он часто посещал меня,
я продемонстрировал его на травматологическом обществе, о чем
имеется сообщение в журнале «Ортопедия, травматология и протезирование
», № 6 за 1971 год, на странице 90.

Мне было очень приятно, когда на утренних конференциях при
скоплении большого количества врачей травматологи, докладывая


о больных на операцию, говорили: «... предполагается остеосинтез
перелома голени по Абрамову...» При этом все смотрели на меня, а
я смущался.

Описание этой операции напомнило мне еще две, которые я
выполнил в 1966 году, чем сохранил одному пострадавшему ногу, а
другому — руку.

Молодой парень лет двадцати переходил трамвайный путь, будучи
несколько нетрезвым, и попал под трамвай. Колесо трамвая
проехало по голени. Его привезли на скорой помощи в шине, в шоковом
состоянии. На рентгенограммах была видна раздробленная
на мелкие осколки кость, мягкие ткани размозжены, разорваны, но
пульс на периферических артериях сохранен. Я решил сохранить
ему ногу, хотя дежурившие со мной врачи считали это бесполезным
занятием. Рассек ткани, обнажил место перелома, провел гвоздь
Богданова (это металлическая конструкция для остеосинтеза костей)
через центральный отломок и ввел его в периферический, а
мелкие отломки кетгутом привязал к гвоздю. Раны зашил, поставил
множество дренажей, гипсовую иммобилизацию. К удивлению врачей,
нога сохранилась, раны зажили, перелом сросся, и пострадавший
ушел на своих ногах домой. Я хотел его продемонстрировать на
травматологическом обществе, но он не отвечал на мои письма. Года
через полтора, когда я дежурил, меня вызвали в приемный покой,
и я узнал своего пациента. Он приехал на мотоцикле, продемонстрировал
функцию своей ноги, даже подпрыгивал на одной пострадавшей
ноге, приседал — то есть, функция была 100 %. Я сделал
ему рентгенографию и увидел, что гвоздь не удален, мелкие осколки
прижились и тонкой «струйкой» соединяли фрагменты костей голени.
Он отказался от удаления гвоздя и демонстрации на обществе,
передал мне бутылку коньяка и уехал. Больше я его не встречал.

Другой пострадавший попал под трамвай, который переехал ему
по плечу. Ему было лет 45, по профессии он шофер, шел по трамвайным
путям в нетрезвом виде и не помнит, что с ним случилось.
Ситуация была схожа с предыдущей: ткани размозжены, на рентгенограмме
мелкие осколки лежали в тканях между костными фрагментами
плечевой кости, но пульс на радиальной артерии сохранен.
Дежуривший со мной Цезарь Михайлович Гейлер, хирург с опытом,
сказал: «Юра, ты подведи браншу ножниц и отсеки руку, сформируй


культю». На что я ответил: «Цезарь Михайлович, да ведь артерия не
повреждена, я попробую сохранить руку, а уж не сохранится — отсечем
позднее». Операция прошла так же, как и при травме голени
— то есть, после выделения отломков я провел гвоздь из центрального
в периферический отломки, а мелкие косточки привязал к
гвоздю кетгутом. Рану зашил, ввел много дренажей, руку поместил
в гипс. Гвоздь был длинный и торчал из раны сантиметров на 10.
Отпилить его было нечем, откусить тоже. Рука сохранилась; раны,
хоть и нагноились, но зажили. Рука оставалась в согнутом положении,
но кисть ко рту он мог подносить и, как сам шутил, «рюмку до
рта дотянет». Выписался он в гипсе с торчащим из плеча гвоздем
и больше не вернулся, хотя мы договорились об удалении гвоздя,
наблюдении и т. д. На письма он не ответил, и дальнейшую судьбу
его я не знаю. А очень бы хотелось.


В санитарной авиации



Проработав около полугода в травматологическом отделении
областной больницы, меня вдруг вызывает к себе в кабинет Георгий
Дмитриевич Мыш и говорит: «Юра, иди принимай санитарную
авиацию! Дело по тебе, ты зрелый хирург, травматолог, будешь оказывать
неотложную помощь в районах области. У тебя будет восемь
врачей разных специальностей, машина с шофером, два самолета
и вертолет. Задачу я тебе сформулирую так: сократить время
от момента получения вызова из района области до вылета врача
на самолете».

Я не успел даже осмыслить, что произошло, что такое «санитарная
авиация», чем она занимается и т. д. Но, оказывается, был уже подписан
приказ о моем назначении, и времени на раздумья не было.

Я даже не знал о существовании такой организации, как санитарная
авиация, не знал, чем она занимается, кто там работает. Зайдя в


помещение санавиации, я увидел, что за столом сидит Вадим Курлов,
который был начальником санавиации года три-четыре; рядом за
другим столом сидела старушка, фельдшер-диспетчер санавиации;
на ее столе стояли аппараты связи. В кабинете еще были шкафы для
одежды, книжные полки, стулья. Фельдшеров-диспетчеров было
трое, все старенькие бабушки, лет около 70, но это были очень надежные,
честные, исполнительные работники, на которых можно
было положиться.

Вадим Курлов вяло и как-то неохотно встретил меня, передвинул
на столе какие-то бумажки, вышел из-за стола и сказал: «Ну вот,
теперь ты начальник, распоряжайся, а я пошел». И, ни слова не сказав
больше, вышел, оставив меня в полном недоумении. Я не знал, с
чего начинать, в чем заключается работа, да еще близился годовой
отчет, который должен был сделать Вадим. Но он решил это предоставить
мне, а я не знал, как это делать. Но фельдшер-диспетчер
меня успокоила (к сожалению, не помню ни ее фамилии, ни имениотчества),
рассказала суть дела, показала, какими телефонами и как
пользоваться, показала список врачей, работающих на полставки,
их профессии и как им звонить, как связываться с аэропортом в
случае необходимости и т. д.

Постепенно я стал втягиваться в новую работу, познакомился
с врачами санавиации: анестезиологом, невропатологом, нейрохирургом,
терапевтом, хирургом. Сам же я мог оказать неотложную
помощь при хирургической патологии и при травме, за что мне
доплачивали полставки врача, или точнее — бортврача. После знакомства
с работой и работниками в больнице я выехал в аэропорт,
где представился командиру авиаотряда, диспетчерам и пилотам
санитарной авиации.

Я много летал с Борисом Горшковым, Виктором Севрюковым,
Юрием Сошкиным, Акулевичем, Сахаровым. Дмитрий Иванович
Сахаров позднее стал командиром отряда, и, если у меня возникала
необходимость срочного вылета, то никаких проблем с
работниками аэропорта никогда не было. Работа заключалась
в следующем. Из района области поступал звонок фельдшерудиспетчеру
о том, что у них имеется больной с такой-то патологией
(хирургической, неврологической, терапевтической и др.)
Фельдшер-диспетчер тут же докладывала мне о случившемся, и


я принимал решение. Решения бывали разные: лететь в район к
больному или привезти его в больницу. Это зависело от многих
причин: например, транспортабельный или нетранспортабельный
больной, имеется возможность оперировать больного на
месте или там нет условий и т. д. Если нужен какой-то специалист,
то его срочно вызывали и везли в аэропорт, где уже ждал
самолет, и... в район.

Сам я летал чаще всего. Мне нравилось летать на самолете.
Несколько раз посидев в кабине самолета, я стал усаживаться в
кабину пилота и наблюдать, как управляют самолетом. Казалось,
дело-то несложное, и я напросился порулить самолетом уже на
третьем вылете с Борисом Горшковым на АН-2. Усевшись за штурвал
командира самолета, а справа от меня сидел второй пилот,
Боря рассказал мне, что и как, когда нажимать (педали, штурвал,
триммер), показал приборы (высота, курс), и я приступил к управлению.
Конечно, для такого случая, от греха подальше, пилоты
сначала набрали высоту более 1000 метров — от земли подальше,
и стали хохотать, когда я то увлекался прибором высоты, и высота
терялась до 800 или, наоборот, 1100, затем устремлял свой взгляд
на прибор курса (компас) и удивленно начинал выравнивать курс,
но тут же изменялась высота полета. Самолет у меня летел по какой-
то спирали, и пилотам это было смешно. Но Боря объяснил
мне, что штурвал нужно держать нежно, на приборы поглядывать
изредка, а чтобы сохранить правильный курс, нужно выбрать на
земле объект (стог сена, дом, озеро) и на него ориентироваться,
держа штурвал ровно и спокойно. Если заметил по прибору отклонение,
то нужно выровнять самолет плавными, легкими движениями
штурвала и педалей. Постепенно я приноровился, и у меня
стало получаться. А в последующих полетах после взлета и набора
высоты пилот мне говорил: «Ну, Олегович, порули». И я с удовольствием
садился к штурвалу.

Виктор Емельянович Севрюков летал на самолете ЯК-12. Это
маленький самолетик на четыре человека, моноплан, спарка —
то есть, слева сидит пилот, а справа — второй пилот. Но второго
пилота на этот самолет не полагалось, поэтому роль второго
пилота всегда выполнял я. Через полгода все механики уже
знали, что, если лечу я, то нужно в самолете установить вторые


наушники к рации, чтобы я слышал все разговоры Виктора с
диспетчером и с самолетами в воздухе. Вскоре Виктор разрешил
мне взлет. Это было в городском аэропорту, и дело обстояло так.
Виктор докладывал диспетчеру: «Варта, Варта, 40722, санзадание,
разрешите на старт». Диспетчер: «Борт 40722, разрешаю».
Витька говорил уже про себя, но мне в наушники было слышно:
«Поехали!» и выруливал самолет на стартовую зону. Впереди
было большое поле для разбега, и Витька снова связывался с
диспетчером: «Варта, 40722 к старту готов, разрешите взлет».
Диспетчер: «Взлет разрешаю». Витька мне говорил по внутренней
связи: «Давай, Олегыч!» Я подавал левой рукой ручку газа
вперед, мотор ревел. Но самолет я держал на тормозе кнопкой на
рукоятке. Как только развивались большие обороты двигателя, я
отпускал кнопку тормоза, и самолет устремлялся вперед, наращивая
скорость. Ручку управления я держал свободно, до тех пор
пока самолет не оторвется от земли, потягивал ручку управления
на себя, и самолет забирал вверх, набирая высоту. На щитке приборов
я видел, как стрелка указывала крен самолета вверх, там
были ограничительные линии (больше нельзя, и меньше не надо),
и набирал высоту 100 метров, после чего Витька докладывал диспетчеру:
«Варта, 40722, 100 метров, на Колывань». Это означало,
что мы взлетели благополучно и держим курс на Колывань на
высоте 100 метров. На компасе курс на Колывань — это 330 градусов,
и все это я делал самостоятельно. Долетев до Колывани,
Витька опять докладывал диспетчеру о нашем местонахождении
и говорил мне, по какому курсу лететь дальше. Это зависело от
того, куда мы летим. Штурманское дело мне было не по плечу,
некогда было заняться. Но я знал, что пилоты перед вылетом по
карте рассчитывали курс полета. Виктор Емельянович Севрюков
был опытным пилотом и знал эти курсы уже наизусть. Иногда
перед вылетом я слышал, как пилоты спрашивали у него: «Витек,
а как до Северного?» И он им называл курс полета.

Каких-либо происшествий во время полетов мне переживать,
слава Богу, не пришлось, но интересные ситуации бывали.
Например, однажды мы с анестезиологом Колей Николаевым
вылетели в Здвинск на операцию. После операции нас пригласил
к себе местный хирург Валерий Шевелев на обед, где пришлось


употребить водку. Я водку не люблю, но за компанию иногда могу
позволить себе небольшую дозу. А Коля Николаев — большой
любитель этого дела. Питье давалось ему с огромным трудом,
водка не шла ему в горло, он изрыгал ее обратно в стакан и снова
опрокидывал стакан в рот. Такое повторялось несколько раз, пока
жидкость наконец не попадет в желудок. Я ему говорю: «Коля,
если не можешь, то не пей, у тебя она идет как-то нехорошо», на
что он отвечал: «Ты знаешь, не могу не пить». Небольшого количества
водки хватало, чтобы Коля был пьян «в стельку». После
обеда нас на машине доставили к самолету. Я, как всегда, сел рядом
с Виктором, а Коля — сзади. Работник аэропорта разогнал
коров, пасущихся на летном поле, и мы взлетели. Самолет делал
сильный боковой крен на повороте, внизу видны были провожающие,
махавшие нам руками. Вдруг Витька испуганно оглянулся,
вскрикнул, я тоже обернулся и увидел, как Коля Николаев, открыв
дверцу самолета и высунувшись наполовину, машет провожавшим.
Витька тут же бросил самолет в противоположную
сторону, сделав сильный крен. При этом Коля улетел на противоположную
сторону кабины, а я захлопнул дверцу самолета и нажал
кнопку фиксатора. Только после этого мы с Витькой пришли
в себя и стали костерить Колю последними матерными словами,
а я сказал, что летит он у меня в последний раз.

Как-то с Виктором мы летали в село Веселовку, что недалеко
от Краснозерска. Сели на пахотное поле, недалеко от больницы.
Проконсультировав больного, мы вернулись к самолету и стали
решать, в какую сторону взлетать. Осень, мокрая вспаханная земля.
По ходу взлета — линия электропередачи, а больше взлететь
некуда. Ну что делать? Развернули самолет, сели, мотор взревел.
Витька дал мне указание: «Ты дави на ручку газа, а я буду в нужный
момент выбрасывать закрылки, чтобы нам взлететь выше
проводов». Так и решили. Я надавил на ручку газа до отказа, и самолет
рванулся вперед. Разбегался он с трудом, так как земля была
мокрой и мягкой, и колесам было трудно прокручиваться. Вот уже
и провода электропередачи. Мы идем прямо на них, но вдруг самолет
делает прыжок вверх, и мы оказываемся выше линии проводов
метров на 5–7. Расчет Виктора был верен и точен, и мы расслабились.



Однажды мне пришлось лететь в Ташару на перфоративную язву
желудка. Там для самолета возможности сесть нет, и летели мы на
вертолете МИ-1. А в этот период Ириша отдыхала в Белоярке с нашими
родственниками Юлей и Мартой Гречихо на базе отдыха организации,
в которой работал Михаил Гречихо — муж моей тетки
Киры Васильевны. Пилотом летал Юрий Сошкин. Я ему рассказал,
что в Белоярке отдыхает моя дочь и с ней как-то надо пообщаться.
Он предложил бросить ей письмо. Опираясь на борт вертолета, я
сочинил короткое письмо, которое мы обернули бинтом, привязали
камень. И вот подлетаем к Белоярке. Я знал, в каком домике жили
мои родственники, и указал его Юре. Он завис над домом, из него
сразу же выбежали все жители, в том числе Юля, Марта и Ириша, я
помахал им рукой и бросил письмо. Письмо упало невдалеке от них,
Ириша подбежала, развернула и, прочитав, замахала мне руками. В
конце письма я написал, что после операции мы будем возвращаться,
и я еще брошу письмо. На обратном пути Юра вновь завис над
домом, все мои родственники уже поджидали вертолет и, услышав
рокот мотора, выбежали навстречу. Я помахал им рукой, бросил
письмо, и мы полетели домой. Конечно, это произвело фурор на
всей базе отдыха.

Работа в санавиации была интересной, но тяжелой, так как
иногда приходилось выезжать на машине в близлежащие районы
ночью, часто звонили по ночам для решения тактических
вопросов, приходилось выезжать в районы, где не было хирурга
или хирург был в запое. А это в районах нередкое явление. Но
я летал с удовольствием, так как был уже опытным хирургом,
мог решить вопросы диагностики, тактики, сделать любую операцию
и т. д. Кроме того, мне нравилось управлять самолетом, и
мы иногда «баловались» в воздухе. Вот, например, летели как-то
в один из районов и слушали музыку по радио. Было скучновато,
и я говорю Витьке: «Вить, а давай поиграем в истребители!» —
«Это как?» — спросил он. «Ну, вверх, вниз, вираж», — ответил
я. Подумав, он сказал: «Ну, давай!» Отключив барограф (прибор
для записи полета самолета), набрав высоту 100 метров, Витька
вдруг послал ручку управления от себя, и самолет начал пикировать
прямо носом вниз. При этом мы ощутили невесомость
и на какое-то время зависли над сидениями; тетрадь, ручка, ка



рандаш, Витькина сумка тоже зависли в воздухе, а затем Витька
потянул ручку управления на себя, мы вдавились в кресла и ощутили
довольно сильную нагрузку. Выйдя на прямую, Витька повернул
самолет боком и пролетел какое-то время на одном боку,
а затем — на другом. Поиграв, Витька выровнял самолет на прежний
курс, включил барограф, спросил: «Ну чо, понравилось?»,
и оба мы захохотали. Да, острые ощущения, и, хоть забавы такие
небезопасны, но мы были молоды и бесстрашны.

Дважды Витька дал мне посадить самолет на землю. Первый
раз это было в Сузуне. Стояла прекрасная осенняя погода, бабье
лето. Мы с Виктором летели в Сузун, слушая музыку и переговариваясь
по внутренней связи. На горизонте я увидел дым и сказал
об этом Виктору, на что он ответил: «А ты что, первый раз
видишь? Это же сжигают неубранный хлеб». Я не понял: «Как
это сжигают?» — «А вот так. Не успели собрать, план по хлебосдаче
выполнили; убирать — на это тоже средства надо, проще
сжечь. Не веришь? Давай подойдем, увидишь». И мы подлетели
к дыму. Действительно, я увидел большое поле неубранной пшеницы,
которая горела широким фронтом огня. Мне как-то стало
не по себе. Как же это так? Сеяли, сеяли, собирали, даже орден
Ленина область получила за перевыполнение плана по хлебосдаче
государству, и вдруг — сжечь свой же труд. Непонятно.
Противоестественно. Неправильно. Но Витька меня убеждал,
что так делают, и не первый год. Я этому просто не поверил, но
подумал, что, если это не так, то где же пожарные команды, почему
они не тушат этот пожар; где комбайны, которые бы убирали
скорее хлеб? Всего этого не было, и я почти поверил, но понять
до сих пор не могу. Подлетая к Сузуну, Витька сказал: «Сейчас будешь
садить самолет, давай ниже, еще ниже». Я видел посадочную
площадку, земля приближалась, самолет довольно круто, почти в
пике, снижался к земле, а при приближении скорость самолета
ощущалась заметнее. Вот земля уже близко, я стараюсь потянуть
ручку управления на себя, но Витька не разрешает и управление
не берет в свои руки. Я ему говорю: «Вить, ты рычаг-то хоть в
руки возьми», на что он отвечает: «Когда понадобится — возьму,
а сейчас давай еще ниже». Вот мы уже над самой землей, четко
видна трава на поле, и Витька командует: «Вот теперь выравни



вай». Я тяну осторожно ручку управления на себя, и самолет идет
параллельно земле на высоте нескольких метров, а Витька все
еще не берет ручку управления. Вот последние метры, дюймы, и
самолет касается земли, затем подпрыгивает, зависает в воздухе,
снова на землю, и опять прыжок, и только после третьего прыжка
катится по полю. Подъехав на стоянку, мы вышли из самолета,
подошел работник аэропорта и спросил: «Емельяныч, ты чего это
так садил сегодня?» Он ответил: «Да это не я, а Олегыч, первый
раз садил. Нормально!» Тот ответил: «А, ну для первого раза даже
хорошо, другой раз лучше посадишь». И я был доволен и счастлив.
А как же, ведь сам посадил самолет!

Действительно, в другой раз я почти без «козлов» посадил самолет
на поле городского аэропорта и чувствовал себя почти пилотом.

Был случай, который чуть не закончился печально, когда мы с пилотом
Новожиловым летали на вертолете МИ-1 в Дубровино. Дело
было так. Зима. Плохая погода. Ветер, пурга. Пересыпаны снегом все
дороги. Мне звонят по телефону фельдшера из участковой больницы
Дубровино и сообщают, что утром в частной бане обнаружили
мужчину, у которого ожоги почти всего тела. Он в нетрезвом виде
шел по деревне, зашел в какую-то частную баню, закурил и уснул.
Видимо, папироса упала на одежду, которая загорелась и тлела всю
ночь. Кто-то увидел дым из бани, вошли туда и обнаружили пострадавшего.
Перенесли его в больницу, сняли одежду и ужаснулись: все
тело обожжено. Позвонили мне. Я рассказал, что делать, и выслал на
вездеходе туда хирурга. Но машина вскоре вернулась, и мне доложили,
что проехать невозможно, так как все дороги занесены снегом. Я
тут же связался с Дубровинской больницей, дал советы, как бороться
с ожоговым шоком, что делать, и сказал, что машина не прошла
и нужно ждать погоду, чтобы лететь на вертолете. Больничка там
была небольшая, врача не было, заведовала больницей фельдшер;
работали там еще несколько сестер, но как-то выходили из трудных
положений, с работой справлялись. Я постоянно был с ними на связи
и давал советы по лечению больного. Должен сказать, что у меня
была «вторая правительственная» связь — то есть, я набирал по
телефону «08» и говорил: «Абрамов», потом называл больницу или
номер телефона, и меня тут же соединяли для разговора.

На третий день пурга улеглась, небо очистилось, и мы с Герой


Новожиловым полетели в Дубровино. Вертолет МИ-1 был спаркой,
учебно-тренировочный и долетывал последние часы. В нем
все гремело, дергалось, вибрировало, но мы летели над Обью и
любовались природой. Вот и Дубровино. На территории больницы,
которая больше напоминала чей-то огород, стояли женщины
и махали белыми простынями. Туда мы и сели. Меня привели к
больному, который был весь в бинтах, но чистых, на чистой постели,
в приличной палате на одного человека. Он был в шоке —
бледный, не контактный, пульс едва улавливался, артериальное
давление низкое (критическое). Осмотрев ожоговые поверхности,
я пришел к выводу, что это глубокие ожоги площадью более
60 % поверхности тела. Такого больного транспортировать
нельзя, и я все это записал в историю болезни с рекомендациями
по лечению на месте. Выйдя на крыльцо больницы, я увидел
нескольких человек. Это оказались родственники больного.
Ответил на их вопросы, что больной нетранспортабелен, и вообще,
его нельзя даже шевелить, так как он может умереть даже от
легкой физической нагрузки. Но родственники, внимательно выслушав
меня, заявили: «Да вы его везти не хотите. В общем, так:
если вы его не повезете, то мы напишем на вас жалобу». Сколько
мы с фельдшером ни уговаривали их, они остались непреклонны.
И я им сказал: «Хорошо! Я в истории болезни так и запишу, что
по требованию родственников, под угрозой жалобы я вынужден
транспортировать больного в Новосибирск, но если он экзетирует,
то всю вину вы берете на себя». И они все сразу согласились.
Я вернулся в больницу, написал все подробно в историю болезни
и пошел к вертолету. Родственники сами вынесли больного и
усадили в вертолет рядом со мной, так как «люльки» к этому вертолету
прицепить не было возможности. Пилот Гера Новожилов
запустил двигатель, прогрел и начал включать винт вертолета,
который почему-то не хотел вращаться. Попытавшись несколько
раз раскрутить винт, Гера выключил мотор и попросил фельдшеров
найти кое-какие инструменты. Те куда-то исчезли, и через
несколько минут появился очень серьезный товарищ, высокий,
худощавый, в толстых очках, с чемоданом в руке. Гера из его чемодана
взял отвертку, ключ на 24, открутил несколько болтов, снял
капот и сказал мне: «Олегыч, видишь вон ту гайку, а в ней болт


с прорезью?» Я ответил, что вижу. «Так ты ключом отверни эту
гайку, а когда я заведу двигатель, начинай закручивать этот болт
отверткой и, когда увидишь, что винт раскрутился, закроешь капот.
Понял?» Я все понял. Этим болтом поднималось давление в
гидравлической системе для раскрутки винта. Взревел двигатель,
из толстенных выхлопных труб вылетало пламя и дым, я просунул
руку между выхлопными трубами, при этом пламя ощущалось
на лице. Ключом отвернув гайку, я отверткой стал медленно
закручивать винт и увидел, что винт начал набирать обороты.
Наконец Гера крикнул: «Хорош! Все, закрывай капот и вперед!» Я
закрыл капот, завернув несколько болтиков, отдал инструменты
хозяину и сел в кабину вертолета рядом с больным. Еще не успел
захлопнуть дверку, как увидел бледное, перекошенное ужасом
лицо Геры. Он открыл рот и что-то хотел сказать. Я оглянулся
в сторону, куда смотрел Гера и увидел, что мужчина в толстых
очках идет вдоль вертолета прямо на хвостовой винт, который
расположен на высоте его роста. Мы замерли, ожидая, что будет.
Но он спокойно прошел в 10 сантиметрах от вращающегося винта
и, по-видимому, даже не заметив его. У нас отлегло! А ведь
еще несколько сантиметров возьми он правее — и от его головы
не осталось бы мокрого места. Но все обошлось. Мы взлетели.
Только набрали высоту 100 метров, как мой больной сполз с сиденья,
и его голова упала мне на плечо. Он умер! Я толкнул Геру
в плечо и крикнул: «Гера, можно возвращаться, все». Он понял и
развернул вертолет назад. Я увидел, что лошадь с родственниками
больного, уже подъезжавшая к краю леса, вдруг остановилась
и стала разворачиваться. Мы сели, родственники молча забрали
труп, положили на сани и, ни слова не говоря, повезли его домой.
А мы с Герой взлетели и взяли курс на Новосибирск. В полете
Гера вдруг окликнул меня: «Олегыч! А ты гайку законтрил?» Я
ответил, что «нет, не законтрил». Он забеспокоился и быстро
проговорил: «Ты оторви обшивку за спинкой сидения и посмотри,
как там болт. Не отвернулся ли?» Я оторвал обшивку и увидел
тот болт с гайкой. Болт спокойно стоял на своем месте, а гайка
вращалась вокруг него то в одну, то в другую сторону. Я доложил
ему обстановку и спросил, что может произойти. Он ответил, что,
возможно, винт потеряет контакт с двигателем, и мы будем садить



ся на авторотации. Я спросил еще, чем это обычно заканчивается,
он ответил: «Иногда садятся нормально, но всякое бывает».

Подлетая к аэропорту, нам по рации сообщили, что не могут нас
принять на посадку, придется где-то сесть и подождать около часа.
Мы сели на заснеженное поле где-то рядом с аэропортом и перевели
дух. Ну и полет! Гера был сосредоточен, волновался: завертится
или нет винт вертолета? И вот по рации сообщили, что они могут
нас принять. Прилетели мы благополучно, и, как только появились
механики, Гера всякими матерными словами начал их отчитывать.
Да, полетик. Больного «угробили», «очкарику» чуть не размозжили
голову, сломали вертолет, да еще мерзли целый час. Было отчего
ругаться.

Да, бывали ситуации, когда приходилось крепче держаться за
поручни или вытирать выступивший на лбу пот. Вот мы летим с
Виктором Сердюковым и попадаем в сплошную облачность, а по
рации нам сообщают, что навстречу нам встречным курсом летит
АН-2, и дают указания отвернуть чуть вправо, а встречный отвернет
влево; и я вижу, как сосредоточился Виктор Емельянович, весь
напрягся, готовый сделать нужный маневр при появлении встречного
самолета. А когда по рации сообщили, что все нормально, разошлись
благополучно, Виктор расслабляется и вытирает пот со лба,
говоря: «Прими-ка шинель, брат Елдырин, что-то в жар бросило».
Это уже шутка после напряжения.

А вот мы прилетели по срочному вызову в Болотное. Садимся
на болотистое место, где одни кочки, и, если колесо самолета попадет
на кочку, то нас может перевернуть на бок или самолет скапотирует,
то есть перевернется через винт. И я вижу, как Виктор
весь опять напрягся, устремил взгляд вперед. Но посадка прошла
нормально, и опять он расслабился и начал шутить. А вот Борис
Горшков на АН-2 садит самолет в Барабинске на летное поле, и
вдруг сильный порыв ветра положил самолет на бок, и чуть-чуть
левое крыло не зацепилось за землю. Но пилоты были начеку и
вовремя выровняли самолет, посадили, и только после этого тяжело
вздохнули, смахивая пот со лба. Всякое бывало, но, слава
Богу, все заканчивалось благополучно. Правда, однажды Боря
Горшков, разворачивая самолет в аэропорту Барабинска, винтом
зацепился за стремянку (лестницу, по которой механики подни



мались к мотору самолета), и стремянка вместе с винтом разлетелась
на мелкие куски. Но никого не ушибло. Авиация — дело
серьезное.

Нередко за мной увязывались корреспонденты разных газет,
летали со мной в районы области, фотографировали меня и моих
коллег за работой (у самолета с пилотами, в операционной, в палате
у постели больного и т. д.), расспрашивали и удивлялись, как мы,
бортхирурги, перенеся такой тяжелый перелет, вставали к операционному
столу, оперировали и снова в полет, в обратный путь. Для
нас это была обычная работа, хотя и нелегкая.

В центральных и местных газетах часто появлялись статьи о
работе санитарной авиации с соответствующими фотографиями,
преподнося меня и моих коллег как героев. Признаюсь, что читать
такие статьи и смотреть фотографии в газетах было приятно, но
героями мы себя не чувствовали. Обычная работа. Однажды я зашел
в кабинет главного врача. Георгий Мыш читал какую-то газету.
Повернулся ко мне и сказал: «Ну вот, опять про тебя пишут! А то
читать нечего!»


Поездка
в Среднюю Азию


В то время я был на виду у всего города и у всей области. Обо
мне писали газеты, меня фотографировали, у меня спрашивали
совета. Ко мне стремились попасть на операцию, меня знали во
всех больницах города и области. А моя квалификация позволяла
мне быть уверенным, что я сумею выбрать правильную тактику
лечения, сделать любую операцию. Как-то я оперировал больного
с переломом голени в областной больнице, и во время операции
вошли в операционную Нина Федоровна Корнилова и Борис
Александрович Вицын, заведующий кафедрой госпитальной хирургии,
профессор. Я в это время пропиливал щель в кости и устанавливал
свою балку. Он смотрел операцию до конца, попросил
поднять ногу и удивился, что перелом держится крепко. После операции,
когда я вышел из операционной, он сказал: «Юра, если я не
дай Бог, сломаю ногу, я приду только к тебе!» Это была наивысшая


похвала мне и моему методу, так как Борис Александрович Вицын
был в то время непререкаемым авторитетом в хирургии.

Дмитрий Борисович Минкин, заведующий ЛОР-отделением
первой городской клинической больницы, где работает до сих пор
моя жена Тамара Петровна, как-то «поймал» такси и во время поездки
разговорился с водителем о болезнях. Водитель рассказал
ему, что он год назад сломал ногу и его оперировал Абрамов Юрий
Олегович. Нога срослась, а перелома как будто и не было. Позднее
Дмитрий рассказал мне об этом случае и позавидовал (по-хорошему,
конечно) моей популярности. Да, я был популярен, но все временно,
все проходит и забывается. Сейчас во всех больницах работает
молодежь, которая уже вряд ли помнит о нас, стариках. Но ктото
еще помнит.

Летом 1971 года я засобирался в отпуск. Гера Мыш, встретив
меня в коридоре областной больницы, спросил, как я собираюсь
проводить отпуск, на что я ответил, что планов у меня нет.
Тамара в отпуск пойдет осенью, так что... И Гера сказал: «А поехали
в Среднюю Азию с нами на машинах? Будешь вторым пилотом-
водителем. Поедем мы с Роней и профессор Комаров Алексей
Александрович из НИИЖТа с женой Галиной Васильевной». И я
согласился, так как путешествовать любил, а в Средней Азии бывать
не приходилось. Оказалось, что мы должны были проехать через
Алма-Ату, Фрунзе, прибыть на берег озера Иссык-Куль, в поселок
Калужский, где проживают дальние родственники Мыша. И у
них остановиться на недельку. В назначенное время мы с Тамарой
прибыли к дому на Красном проспекте, где жили Комаровы. Гера и
Роня уже были там и помогали Комаровым загружать вещи в машину.
Я бросил свои вещи в багажник комаровской «Волги», и все
были готовы к отправлению. Попрощавшись с Тамарой, мы расселись
по машинам и тронулись в путь. Я вольготно расположился
на заднем сидении «Волги» (ГАЗ-21), замелькали знакомые улицы,
Алексей Александрович легко и свободно управлял машиной, мы
переговаривались с Галиной Васильевной. Алексей Александрович
присоединился к разговору без отрыва от управления автомобилем.
Они выясняли, какое отношение я имею к Мышам, и я подробно
рассказывал им свою родословную. Путь наш лежал на Барнаул,
Алейск, Рубцовск, Семипалатинск. В то время дороги были ужас



ные. Мы хорошо ощутили это в районе Шипуново и Поспелихи, где,
крепко завязнув в грязи, провели целый день, выталкивая машины.
А в Поспелихе нас вытягивал из грязи трактор К-700. Поговорив с
шоферами, мы решили изменить путь и поехать через Змеиногорск,
Шемонаиху и Усть-Каменогорск. Там дороги были не лучше, но к
вечеру мы добрались до Змеиногорска и остановились на ночлег
на берегу небольшого озера. Озеро красивое, окаймленное каменистыми
высокими холмами. Подыскав подходящее место, развели
костер, сварили ужин и, пропустив по рюмке водки, уснули.

Помню, что пограничная полоса между Казахстаном и Алтаем,
расстоянием около 10–12 километров, практически была без дороги,
и Гера надел цепи на колеса своего «Москвича». Прорываясь по
грязи, мы все время заезжали на поле ржи, где уже были следы от
колес автомобилей. Как только въехали на территорию Казахстана,
только тогда появились приличные асфальтовые дороги и можно
было держать скорость до 80–90 км в час.

В Андреевке Роня купила ведро яблок, но они оказались кислыми,
и мы большую их половину повыбрасывали в окна. Где-то после
Талды-Кургана решили пообедать в столовой. Населенный пункт
был расположен в красивом месте, окруженном пирамидальными
тополями. Извилисто протекала небольшая речка. Народа не видно
нигде: ни на улицах, ни в домах, ни в магазинах. Подъехали к речке
и на песчаном берегу вымыли обе машины, умылись сами и подъехали
к зданию столовой. Вошли в столовую — ни одного человека,
даже работников столовой не видно. Прошли на кухню и увидели
нескольких женщин, которые сидели за большим столом и, весело
переговариваясь, делали пельмени. Увидев нас, они оживились, одна
из них повела нас в зал, усадила за стол и вскоре принесла пельмени,
которые мы оценили по достоинству, съев по две порции.

А вот уже видны горы. Казалось, что они близко, но ехали мы до
них целый день. Наконец въехали в Алма-Ату. Стали искать знакомых
Комаровых. Дом нашли, но оказалось, что те уехали в отпуск.
Тогда я предложил найти Бородкиных. Об Алексее Бородкине расскажу
позже, но сейчас скажу, что он провожал меня в путешествие
и дал адрес своих родителей и брата Владимира, сказал, что предупредит
их о нашем возможном появлении. Мы довольно быстро нашли
Бородкиных. Они жили в собственном доме, имели солидное


хозяйство и приняли нас так, как будто ждали уже давно. Пока мы
наблюдали за важно прогуливающимися индюками, Бородкины
накрыли на стол и пригласили нас в баню. Помню, что Гера Мыш
стоял в предбаннике и обмахивался веником. Василий Николаевич,
Лешкин отец, с удивлением смотрел на Геру и говорил: «Так ты чего
так-то? Попарься нормально, в парной, а то ты и не в парной, и не на
улице». На что Гера отвечал: «Так в парной сильно жарко, а на улице
прохладно, а вот здесь — в самый раз». Хорошо поужинав, мы легли
спать в нормальных человеческих условиях, а не в машинах и палатках.
Утром двинулись дальше.

И дальше путешествие было интересным и приятным. Вот
мы едем по зеленым улицам города Фрунзе и ищем знакомых
Комаровых. Нашли. Большой частный дом, большая ограда, много
зелени. Тут же, в ограде, накрыли стол и сели ужинать. Помню,
что было много мяса и фруктов — арбузы, дыни, виноград, яблоки,
груши. Утром отправились в Министерство здравоохранения
республики Киргизстан за разрешением проехать на озеро ИссыкКуль.
Оказывается, правительство республики решило сократить
доступ народа на Иссык-Куль, чтобы сохранить его первозданное
состояние, то есть экологию. Разрешался проезд только по путевкам
и жителям населенных пунктов, расположенных на берегу.
Гера решил просить разрешения в Министерстве здравоохранения
и отправился туда, а я остался при его «Москвиче». Выйдя из машины,
обнаружил, что рядом с министерством находится областная,
даже не областная, а республиканская больница. Побродив
по территории, я увидел вывеску: «Республиканская санитарная
авиация». Нисколько не смущаясь и держа кинокамеру в руках, я
вошел туда, отыскал кабинет начальника санавиации. Начальник в
это время разговаривал по телефону и, увидев меня, быстро свернул
разговор и обратился ко мне: «Вы с телестудии?» Я ответил: «Нет,
я начальник Новосибирской санитарной авиации, а кинокамеру
вожу с собой повсюду как любитель». Он встал из-за стола, очень
обрадованно пожал мне руку, и мы начали беседу. Оказалось, что он
выпускник Новосибирского мединститута, учился на одном курсе
с Георгием Мышом и другими, знакомыми мне хирургами и врачами.
Я сообщил ему, что мы путешествуем на двух автомобилях, а
Гера Мыш сейчас пошел в министерство за разрешением для про



езда на Иссык-Куль. Он обрадовался еще больше, выразил желание
увидеться со своим сокурсником, а по поводу Гериного посещения
сказал: «Да он же там ничего не добьется! Они же без Москвы ничего
не решают! Сошлются на то, что им нужно будет связаться с
Москвой, и только после этого дадут отрицательный ответ».

Мы вышли на улицу и увидели Геру, который понуро шел к машине.
Увидев нас, он обрадовался, сокурсники обнялись, что-то
стали вспоминать. Наконец начальник санавиации пригласил нас в
свой кабинет и сказал: «Я Юрию Олеговичу только что сказал, чем
этот твой поход закончится. Так и вышло. Поэтому я всем вам, каждому
в отдельности, выпишу командировочные удостоверения в
Чолпон-Ату. Там в больнице лежат несколько тяжелых больных из
перевернувшегося автобуса, и напишу, что вы едете их консультировать.
Эти удостоверения и будут вашим пропуском».

Мы с Герой вернулись к месту нашего ночлега с командировочными
удостоверениями. Я, Абрамов Ю. О. — травматолог,
Гера — хирург, Роня — окулист. А Комаровых сделали невропатологом
и терапевтом.

Распрощавшись с хозяевами дома, мы двинулись в путь. Выехав
из города, помчались по трассе, ведущей на Иссык-Куль. А вот и
пропускной пост. Шлагбаум, будка, несколько милиционеров в форме.
Один из них в форме капитана милиции, киргиз, взмахом руки
велел нам остановиться и жестом предложил съехать на обочину,
разворачиваться и ехать назад. Мы остановились. Гера пошел на
переговоры, но было видно, что они идут не в нашу пользу. Тогда
Гера подошел к машине, взял наши документы и вернулся к капитану.
Я последовал за ним из «Волги», поздоровался и стал молча
наблюдать и слушать разговор. Гера пояснил ему, что мы направлены
в Чолпон-Ату для консультации больных, которые пострадали
в перевернувшемся автобусе, и протянул капитану наши командировочные
удостоверения. Капитан повертел документы в руках и,
возвращая их Гере, сказал: «Я с этими документами не знаком и пропустить
вас не могу». Но Гера тут же сообразил и, вновь протягивая
капитану документы, сказал: «Тогда вы на этих документах напишите,
что нас не пропускаете. И если больные в Чолпон-Ате умрут,
то мы не будем в этом виноваты, так как не пускаете нас вы и вы же
берете на себя ответственность за судьбу пострадавших». Капитан


задумался, еще раз прочитал документы, посмотрел на Геру, затем
на меня. Оглянулся на будку, посмотрел на наши машины и наконец
сказал: «Ну уж нет! Лучше я вас пропущу, а то потом не отмажешься.
Проезжайте». Шлагбаум поднялся, и мы помчались дальше.

Остановились мы в поселке Калужском у каких-то дальних родственников
Мышей (а значит, и моих дальних родственников), но я
не стал копаться в родственных связях, почему-то было не удобно,
но позднее, по приезде в Новосибирск, я получал от них приветы
и поздравления. Жили они в собственном доме (да там все дома
были частными, маленькими), ограда, усадьба, огород, автомобиль
«Москвич-401». Надо сказать, что устроились мы прекрасно и начали
отдыхать. Утром — завтрак, затем прогулки по поселку, посещение
пляжа, обед, послеобеденный сон, ужин с выпивкой и вновь
сон. Однажды я поставил палатку на пляже, и мы все прятались там
от солнца. Солнце светило ярко, но жары не ощущалось, а вечером
нас знобило, а кожа была красной и горячей. Это, конечно, ожог от
солнечных лучей. Вода в озере Иссык-Куль чистая, прозрачная, прохладная.
Рядом с нами расположилась семья отдыхающих из АлмаАты,
началось с разговоров о жизни, работе, а уже на третий день
знакомства они пригласили нас на плов. Плов готовил сам хозяин:
костер, огромный «казан», много риса, мяса и чего-то острого. Плов
готовился целый день, только к вечеру был готов. Приглашены были
не только мы, но и хозяева приезжих, у которых они остановились,
так что компания собралась приличная, но плова было на десяток
таких компаний. Конечно, не обошлось без бутылки (и не одной!)
водки. Я с удовольствием вспоминаю этот ужин на берегу озера
Иссык-Куль, а такого плова больше не едал никогда. Ох, и вкусный!
Да ешь, сколько влезет. Прекрасно!

Долго так отдыхать мы не могли: надоело, и решили сделать
путешествие на другой берег озера. Поехали на обеих машинах.
Останавливались в Чолпон-Ате, Пржевальске, побывали у «Семи
слонов» (это горы такие), на «горячем» источнике (радоновый
фонтан струится из земли), искупались в нем и вернулись домой.
Хозяева предложили нам съездить в горы поохотиться на зайцев.
Рано утром сын хозяина усадил нас в автомобиль и повез в горы. Вез
до тех пор, пока тянул мотор «Москвича». Потом машину оставили
на склоне горы и дальше отправились пешком. В гору идти было тя



желовато, но интересно. Скалистые горы, камни, ущелья, водопады.
И вот в ущелье на одном из склонов замелькали маленькие серенькие
зайчики. Гера с ружьем рванулся бегом за ними, но они ловко
исчезали за камнями. Гера гонялся за ними довольно долго и наконец
подстрелил одного. Господи, да там кожа с шерстью, натянутая
на кости. Мяса-то нету. Это и спасло остальных кроликов от нашей
охоты. Но мы все-таки постреляли по бутылкам, предварительно
опустошив их.

Обратный путь чем-то особенным мне не запомнился, но кое-какие
мелочи остались в памяти. Так, спустило колесо на «Волге», и мы
его заменили на запаску, а на Алтае и в Новосибирской области —
опять грязные непроезжие дороги, за Барнаулом вновь спустило колесо
на «Волге», и пришлось ремонтировать камеру. А в остальном
путешествие прошло прекрасно, и мы благополучно возвратились
домой. Все путешествие у меня снято на кинопленку, и, когда мы
собрались у Мышей отметить прекрасно проведенное путешествие,
я демонстрировал этот фильм, который назвал: «Только вперед, аксакалы!
» Этот фильм и сейчас пылится у нас на полке. Надо бы его
переснять на видеокамеру, но все руки не доходят.


Поезд в Горную Шорию
и охотничьи сезоны



В то время, когда я начинал работать в санитарной авиации, мы
с Тамарой встретили на улице моего соклассника Борю Сташишина
с женой Галей Куркиной. И они нам поведали о том, что каждую
пятницу с вокзала Новосибирск-Главный в Горную Шорию уходит
поезд «Горный» с туристами-лыжниками и они устроились там
инструкторами. Восторгу их не было предела от этих поездок, и
они пригласили нас на очередное совещание инструкторов, на котором
попытаются рекомендовать нас для поездок в качестве врачей
для оказания медицинской помощи туристам. Помню, едва мы с
Тамарой робко вошли в зал Облсофпрофа, как Боря и Галя познакомили
нас с руководителями поезда «Горный» и рекомендовали для
поездок; как мне тут же предложили рассказать об оказании первой
доврачебной помощи при травмах, и я прочитал лекцию об этом
присутствующим инструкторам.


А вот и первая поездка в Горную Шорию, на станцию Лужба.
Во время этой поездки мы все познакомились со старшим инструктором
поезда Алексеем Васильевичем Бородкиным, о котором
я уже упомянул вскользь во время описания путешествия через
Алма-Ату. Лешка Бородкин был очень энергичным парнем, серьезным,
и в то же время очень юморным. В недалеком прошлом он
был очень активным комсомольским деятелем в Искитиме, а теперь
занимал должность главного энергетика в управлении областной
сельхозтехники, а на поезде «Горном» был старшим инструктором.
В обязанности его входило: разрабатывать маршруты для лыжных
походов, назначать на маршруты инструкторов, организовывать
досуг туристов после возвращения их из походов (костер, эстафета,
перетягивание каната, лыжные соревнования и т. д.). С Лешкой
Бородкиным у нас быстро сложились дружественные отношения, а
его жена Татьяна относилась ко всем нам (и к его поездкам в Шорию)
как-то безразлично. И вообще у них взаимоотношения были какието
странные, как говорят, у нее своя жизнь, а у него своя, то есть,
не было взаимопонимания, что и привело впоследствии к распаду
семьи. Но как бы то ни было, мы встречали вместе праздники, дни
рождения, вместе посещали друзей и т. д. Он был мастер по части
всяких «хохм». Вот, например, у Виталия Витальевича Скока был
день рождения, и Лешка подарил ему кота в мешке, не в переносном
смысле, не в кавычках, а в самом прямом — поймал какого-то кота,
завернул его в мешок и преподнес Виталию. Тот развернул мешок, и
оттуда выскочил кот. У всех присутствующих это вызвало восторг
и дружный хохот, на что Виталий сказал: «Ну, подожди, Бородкин,
я тебе «свинью подложу»! Лешка, помня эти слова, собирался в очередной
день рождения Виталия в полном смысле купить поросенка
и живого подложить его под дверь Виталия, а потом зажарить этого
поросенка на угощение. Но что-то помешало Лешке осуществить
этот коварный замысел.

Мы с Тамарой влились в коллектив поезда «Горный», она взяла
на себя обязанности по организации и обеспечению поездной аптечки,
а я занимался обучением инструкторских кадров навыкам
первой медицинской помощи, читая лекции и проводя практические
занятия. Это было каждую осень — лекции, практические занятия,
экзамен. Экзамен принимала комиссия в составе директора


поезда «Горный» Вениамина Александровича Жарюка, старшего
инструктора поезда, представителя турбюро и меня. Вопросы были
по туризму, оснащению и правилам поведения в походах на лыжах,
ремонту лыж на маршруте, ремнаборе инструктора и вопросы оказания
медицинской помощи на маршруте. Более 20 лет мы состояли
в этой организации. Тамара чаще меня ездила на поезде, я же ездил
реже, поскольку в субботние дни у меня были занятия со студентами
— я уже работал в медицинском институте. Дружный коллектив
поезда, систематические поездки, постоянный контакт с инструкторами
сблизил всех нас настолько, что и по настоящее время
мы остаемся довольно близкими друзьями. Это Борис Сташишин,
Галина Куркина, Андрей Попов, Владимир Камышан, Григорий Бери,
Виталий Скок, Андрей Куликов, Александр Савиных, Валентина
Козлова, Валентина Левчук, Алексей Бородкин, Владимир Гончаров
и многие другие. Прошло 30 лет, и многие из них стали солидными
людьми, занимают высокие должности, а дружба продолжается.
Александр Савиных — доцент и декан академии народного
хозяйства, Владимир Камышан — начальник управления областной
налоговой инспекции, Виталий Скок — корреспондент газеты
«Молодость Сибири», уже на пенсии, Владимир Гончаров — начальник
цеха крупного завода, Галина Куркина — преподаватель НЭТИ.
Ко мне и Тамаре на день рождения всегда приходят Боря Сташишин,
Галя Куркина, Валя Козлова и другие.

Но все это предыстория к тому, чтобы рассказать о том, как
Лешка Бородкин втянул меня в охоту на уток и зайцев, о чем я вспоминаю
с удовольствием и юмором. Случилось это так.

В 1971 году (или в 72-м, точно не помню), мне на день рождения
Лешка Бородкин подарил ружье, 16 калибра, курковое. Уже
собрались гости, когда раздался звонок. Тамара открыла дверь, и
мы увидели, что на пороге стоит Лешка с ружьем в руках и с очень
серьезным (а он был артистом) лицом. Не обращая ни на кого внимания,
он прошел в нашу спальню, прицелился в зеркало, и... прогремел
выстрел! Тамара в ужасе закрыла лицо руками, но оказалось,
что патрон был «холостым» и никакого вреда нанесено не было.
После этого Лешка торжественно вручил мне ружье. Народу было
много, Лешке пришлось сидеть на подоконнике, но было очень весело.
До сих пор у нас на дни рождения собирается много друзей,


проходят они очень весело, а в то время они проходили особенно
хорошо. Помню, когда мне исполнилось 40 лет, я работал уже ассистентом
кафедры хирургии мединститута, собралось столько народа,
что никакой мебели не хватало — сидели кто на чем, даже на спинке
дивана, на подоконнике. Присутствовали школьные друзья: Эрка
и Нина Бергманы, Витя Мурашко с женой Галей, Сташишин Боря с
Галей Куркиной, Лешка Бородкин с женой Татьяной, Виталий Скок с
женой Татьяной, полковник Наум Шур с женой Эльвирой, полковник
Сигедин с женой Нелей; конечно, наши родственники и многие другие.
С балкона раздавались выстрелы из ружья, а Вениамин Жарюк
стрелял ракетами разного цвета. Было очень шумно и весело.

Итак, как в старых пьесах, раз появилось на сцене ружье, то
оно непременно должно выстрелить. Так и произошло. Осенью
я пошел в отпуск и не знал, чем заняться. Случайно на Красном
проспекте встретил Лешку Бородкина, который тоже был в отпуске,
и он предложил поехать на охоту. Я сказал ему, что у меня
нет соответствующих документов, я не член охотничьего общества,
у меня нет патронов и т. д. Но Лешка был настойчив и тут
же организовал мое вступление в общество охотников. На следующий
же день у меня был охотничий билет, по которому мне
выдали патроны, да я еще купил патронташ, и был готов к охоте.
На охоту решили ехать до Барабинска поездом, а затем на автобусе
на юг, в сторону Здвинска.

Это место Лешка называл «Петраковскими угодьями». С нами
поехали Вениамин Жарюк с Людмилой, тогда еще его подругой, а
теперь она ему жена, и еще двое знакомых Бородкина. Тамара проводила
меня на вокзал, мы сели в поезд и поехали. Но должен еще
поведать вот о чем. Перед выездом на охоту Лешка и я прогуливались
около дома, где жили Бородкины, и в то же время соседка
Бородкиных вывела на прогулку собаку. Это был шотландский сеттер
— красавец коричневого окраса, длинноухий, по кличке Джери.
Лешка посмотрел на Джери и спросил хозяйку: «А как он у вас охотится?
Вы его когда-нибудь вывозили в поле, на охоту?» Хозяйка
ответила, что Джери натаскан на боровую дичь и ходил с мужем
на охоту, а на водоплавающую не ходил. Лешка предложил хозяйке
свои услуги по обучению Джери охоте на водоплавающую дичь, и
хозяйка согласилась дать нам Джери на охоту.


И вот мы в компании Джери едем в поезде на охоту. Рано утром
мы прибыли в Барабинск, на вокзале прождали несколько часов автобус
на Здвинск, сели в него и через 1,5–2 часа вылезли среди чистого
поля. Автобус ушел, а мы направились на запад. Пройдя километра
четыре, мы увидели несколько крупных озер, заросших высоким
камышом, и остановились на берегу одного из них. Поставили
палатки, натаскали дров, разожгли костер, сварили еду, и, выпив по
рюмке-другой водки, пошли на разведку. Лешка был главным и распределил
сразу всех по местам. Поскольку я был на охоте впервые,
то он выделил мне место в 30–40 метрах от себя и рассказал, как
действовать при появлении уток. Я видел, как некоторые из охотников
выпустили на воду чучела, и все затаились, каждый на своем
месте, ожидая прилета уток.

Когда солнце стало приближаться к горизонту, неожиданно налетела
целая стая уток. Раздались выстрелы. Я прицелился в пролетающую
мимо меня стаю и нажал курок. Одна утка из стаи упала в
воду, я проследил, где она упала, и начал раздеваться. Раздевшись,
вошел в воду и направился к утке, но вдруг услышал громкий взволнованный
Лешкин голос: «...твою мать! Куда тебя черти понесли?!
Назад, назад! Самый лет начинается, а ты...» Я крикнул ему, что
нужно утку-то забрать, а то потом не найдем. Но Лешка еще раз
громогласно окатил меня матом, и я вернулся, ничего не понимая.
Одевшись, я продолжал наблюдение за утками, и мне удалось подстрелить
еще парочку. Но вот лет закончился, и теперь можно было
входить в воду и доставать своих уток. И тут я услышал Лешкин
голос, который нравоучительно был обращен к Джери: «Джери,
вперед! Джери, иди и принеси утку! Джери, я тебе что говорю, иди
за уткой!» Но похоже было, что Джери очень не хотелось идти за
уткой, и тогда я увидел, как Лешка вошел в воду и стал пробираться
к утке, а за ним следом плыл Джери. Вот они подплыли к утке,
Лешка стал предлагать Джери взять утку в рот: «Джери, открой рот!
Джери, возьми утку! Джери, черт тебя побери, возьмешь ты утку
или нет?!» Видимо, Джери утку не хотел брать, и тогда Лешка направился
к берегу, а Джери поплыл за ним следом. На берегу опять
послышался голос Лешки: «Джери, открой свою пасть! Джери, что
ты морду воротишь?! Бери утку, я тебе говорю или кому?! Да чтоб
ты провалился! Ну, хоть понюхай утку-то! Поверни свою собачью


морду!» «Джери, ты сука!» — кричал разозлившийся Лешка, прекрасно
зная, что Джери был кобель. Все мы видели, как Лешка возвращался
на берег, неся утку в руках (хоть не в зубах!), все слышали
громкий диалог Лешки с Джери, поэтому из-за камышей раздавался
хохот и подавались Лешке самые разнообразные советы: «Надо бы
тебе во рту утку-то нести, а то Джери не понял, как надо», — ворчливо
советовал Вениамин Жарюк, слегка улыбаясь. «Ты бы сначала
на берегу теорию преподнес Джери, а потом уж на практике показывал
», — раздалось с противоположного берега из-за камышей.
«А вообще правильно, нужно личным примером...» — раздалось с
третьего места. Но Лешка никак не мог оценить юмора и на полном
серьезе оправдывался: «Ну, так он же на водоплавающую не обучен.
Но ничего! Научим!» Но за все время пребывания на охоте Джери
так и не достал ни одной утки, хотя Лешка настойчиво преподавал
ему это ремесло.

Оскорбленный Джери перестал признавать Лешку своим хозяином
и переметнулся ко мне. Спали мы в палатках. Жарюк с
Людмилой, двое Лешкиных знакомых — в своей палатке, а мы с
Лешкой и Джери — в своей. Джери ложился около меня, вытягивался
во весь рост, а к утру я обнаруживал, что Джери лежит поперек
меня сверху или вместе со мной под одеялом. Во время еды или около
костра Джери садился около меня, и я делился с ним косточками
от уток, на что Лешка шутливо, но с серьезным лицом ворчал: «Как
за уткой лезть в воду, так его нет, а как жрать, так он тут. У, морда!
» — и тут же поглаживал его.

Настреляв достаточное количество уток и приятно проведя время
на охоте, мы возвращались домой. Довольно быстро подошел автобус,
мы сели, вернее втиснулись, так как народу было много, и мне
досталось место у двери на ступеньке. Постояв, я сел на ступеньку
повыше и почувствовал, как Джери положил мне свою голову на
плечо. Так мы и ехали до Барабинска. Пассажиры во время езды в
автобусе обсуждали Джери: «Вот это собака! А как она хозяина-то
уважает! С такой собакой хоть куда! Я бы купил такую себе». На
это другой голос возразил: «Так ведь собаку надо со щенка воспитывать,
а эта уже к своему хозяину привыкла и страдать будет. Да и
хозяин не продаст». И тут же послышался голос Лешки Бородкина:
«Да вы что, мужики, такие собаки не продаются, сами видите, как


они друг к другу, а на охоте она любую дичь — и на боровую, и на водоплавающую.
Только намекни — она уже в воде, за уткой плывет,
и утку прямо под ноги хозяину кладет. Нет, не продаст ни за какие
деньги!» Мы с Джери слушали эти диалоги, я улыбался, а Джери поводил
ушами и косил глазами — казалось, все понимал.

Я вернулся домой обвешанный утками и наполненный впечатлениями.
Помню, что Тамара собирала пух в подушки и готовила
утятину.

В последующие выезды на охоту я уже вел себя, как настоящий
охотник — то есть, за уткой сразу в воду не прыгал, научился потрошить
птицу, пересыпать ее солью для лучшей сохранности и даже
варить на костре.

Однажды мы с Лешкой Бородкиным на самолете АН-2 прилетели
в Довольное. Я осмотрел нескольких больных, и нас повезли
на озеро егеря — отец и сын Ничеухины. Переплыли на лодке на
остров, там стоял небольшой домик, где мы и разместились. Рано
утром, часа в 4, нас разбудили егеря и повели на озеро по кочкам
и грязи. Мы толкали лодку, ноги проваливались в грязь по бедро,
вытягивать ногу из грязи было очень трудно, продвигались медленно.
Наконец к 7 часам подошли к зеркальной глади озера. Егеря
распределили нас по местам. Передо мной опустили чучела, и начался
лет. Уток было тьма! Мы стреляли, как на войне, выстрелы
раздавались один за другим, непрерывно. Почти все зеркало воды
было усыпано утками.

Наконец лет прекратился, но изредка появлялись небольшие
стайки уток, и мы продолжали стрелять. Вот садится утка на чучела,
я прицеливаюсь, но Лешка опережает меня, стреляя в том направлении,
где нахожусь я. Видно, как дробь ложится на воду, а по моей
одежде прокатываются несколько дробинок. Я кричу Лешке, чтобы
он не стрелял в меня, но тут утка садится в направлении Лешки,
и я стреляю. Тут же раздается Лешкин голос: «Ты что... твою мать!
Прямо в меня саданул!» И мы заливаемся смехом, хотя смешного-то
мало. А если бы в глаз?! Но в пылу охоты забываешь обо всем...

Пришло время уезжать. Мы договорились, что меня увезут первого,
я вызову самолет, а Лешку привезут прямо к самолету. Уже
прилетел самолет, погрузили тяжелую больную, пилоты торопят, а
Лешки все нет и нет. И спросить не у кого, где же они. Ну что де



лать?! Пришлось вылетать. Мы пролетели над озером и увидели, что
лодка стоит на месте, кое-где видны охотники, но кто — различить
невозможно. И я улетел без Лешки.

На другой день утром я сразу же позвонил в Довольное егерям
Ничеухиным. В трубке раздался грустный голос, слышимость была
очень плохая, но я разобрал слова: «А, это вы, Юрий Олегович!
Так вот, должен вам сообщить, что ваш друг при переезде на лодке
утонул! Был ветер, выпал ваш рюкзак, он прыгнул за ним и не выплыл!
»... И тишина. Я опешил. Лешка утонул?! У меня перехватило
горло, я издавал какие-то звуки, похожие на рыдания. Фельдшердиспетчер
стала выяснять, что случилось. Она одновременно спрашивала
меня и в трубку телефона. Но вдруг в телефонной трубке
раздался голос Лешки: «Да ты чего, старик! Да разве я способен утонуть?!
Да как ты мог только подумать?! Да...» Но я уже не слушал
его и высказывал в трубку все, что приходило мне в голову. Разве
так можно шутить? Да за такие шутки... Я заказал самолет, вылетел
в Довольное. По прилете я погонял Лешку вокруг самолета, отругав
его самыми плохими словами, и он, похоже, понял, что шутка была
слишком жестокой. Но я его простил.

А последний мой выезд на охоту был вот каким. Стояла осень,
прекрасная погода, и мне захотелось на охоту. Компанию найти почему-
то не удалось, и я прилетел в Здвинск один, прихватив с собой
охотничьи принадлежности. Сделав какую-то операцию больному,
я решил остаться на два-три дня и попросил отвезти меня на ближайшее
озеро. Валерий Шевелев, местный хирург, предоставил мне
чучела, лодку-раскладушку и отвез за 6–7 километров от Здвинска
на небольшое озеро. Озеро было круглое, метров 300–400 в диаметре,
заросшие камышом берега, а рядом стояли несколько стогов сена.
У одного из них я и обосновался. Валерий присоединиться не мог: у
него работа, и я остался один. Сделал себе углубление в стоге сена,
да такое большое, что оно напоминало пещеру, разложил спальный
мешок, включил маленький радиоприемник, разжег костер, сварил
еду и завалился на отдых. Вечером перед заходом солнца я подтянул
лодку к озеру, опустил чучела на воду, и в камышах стал ждать
прилета уток. Какая красота! Темнеет. Озеро, вода, небо, красный
закат, камыши. Слышны какие-то шорохи, чириканье птиц. И вдруг
с шумом на озеро садится стая уток. Я стреляю и довольно удачно.


Второй прилет, третий. Уже темно. Я вытаскиваю уток, потрошу и
присыпаю солью. Две штуки опускаю в кипящую воду и варю ужин.
Поужинав, ложусь в спальный мешок в своей «пещере» и слушаю
радио. Вижу, как на рядом стоявшее дерево садится сова. Она всегда
прилетала ко мне вечером, и мы с ней «беседовали». Глаза стали
смыкаться, потянуло в сон. Я выключил приемник и отдался в объятия
Морфея.

Проснувшись утром, я не сразу очнулся от сна. Где-то в подсознании
всплыло следующее: лежу в стогу сена, сплю и слышу, как
приближаются шаги. Подошли двое и остановились у стога, где
я сплю, и говорят: «Ну что, этого будем мочить или как?» Другой
голос отвечает: «Не, не надо, он тебя не видел, он не свидетель. А
так — еще одно мокрое дело на себя брать... Пошли!» И шаги стали
удаляться.

Что это было? Когда? И было ли вообще? Или это мне приснилось?
Так до сих пор и не могу понять, был это сон или действительно
кто-то подходил. Я обошел все вокруг, поискал в траве следы, но
ничего не нашел. Правда, нашел окурок рядом со своим стогом сена,
но возможно, это Валерий с шофером курили?! Не знаю...

Когда я вернулся с охоты и рассказал Тамаре, она выслушала это
с ужасом и сказала: «Больше ни на какую охоту не поедешь».

Но мне удалось еще несколько раз вырваться на охоту, да еще
на заячью. И опять же Лешка Бородкин, талантливый организатор
всяких мероприятий, вытянул меня на зайцев. Стояла осень,
только что выпал снег, и мы отправились на грузовом автомобиле,
у которого была большая будка с печкой-буржуйкой. Собралось
нас человек пять, и отправились мы в Колыванский район, кудато
дальше за Колывань, севернее. Лешка опять был командующим,
расставлял всех по местам, или, как он говорил, по номерам.
Одного выставил на выходе из околка, а другие, создавая шум,
двинулись цепью через околок. Предполагалось, что расположившиеся
на отдых зайцы побегут по околку в ту сторону, где стоит
один из охотников, и тот их отстреляет. Однако в околке ни одного
зайца не оказалось. Прошли по другому околку, и опять никого.
И только на третьем из кустов выскочили несколько зайцев и кинулись
бежать, выписывая самые замысловатые тропинки. Сразу
раздалось несколько выстрелов, и добыча была нашей. На этой


охоте мне лично удалось застрелить двух зайчиков, которых я и
привез Тамаре Петровне, а она их затушила с картошкой.

В пылу охоты возникали интересные ситуации. Вот одна из них.
Обойдя несколько околков, все охотники собрались у березы покурить
и поболтать. У основания березы был мелкий кустарник. Вот
вокруг него и собрались охотники. Курили, рассказывали охотничьи
небылицы. Один из охотников, Юра, рассказывал, как они однажды
во время охоты вот так же остановились покурить, а у них
прямо из-под ног выскочил заяц и убежал. Все громко захохотали,
как вдруг прямо из-под ног, из кустарника у корня березы — выскочил
заяц, высоко подпрыгнул, проскочил между охотниками и...
был таков. Все побросали папиросы, кинулись к ружьям, но было
поздно. Потом все дружно и громко хохотали, потому что не поверили
Юриному рассказу, а теперь сами будут рассказывать то же
самое, но кто же им поверит?

Как охотник я перестал функционировать уже в период перестройки.
Как-то пришел участковый милиционер и попросил меня
или снова зарегистрировать ружье (оно у меня уже не было оплачено
более 8 лет), или продать его. И я продал. Так и закончились мои
«охотничьи сезоны».


Работа над диссертацией



Охота охотой, а работа и жизнь продолжаются. Продолжал и я
работать над диссертацией. Еще в городской больнице № 2 Петр
Александрович Иванов, профессор, иногда спрашивал, как у меня
идут дела научные, на что я отвечал как-то неопределенно и уклончиво,
что, дескать, идут, только медленно. И он однажды сказал:
«Юра, ты заведи себе за правило — каждый день напечатать хотя
бы одну страничку диссертации. Будет неохота, но ты себя пересиль,
заставь и увидишь, как пойдет дело». Помня его предложение,
я действительно, придя с работы или перед сном, усаживался за машинку
и печатал страницу за страницей свою диссертацию. Иногда
за вечер печатал до 5 страниц. И дело пошло быстрее. К ноябрю
1972 года диссертация была готова. Помню, приехал я на работу в
областную больницу, иду по коридору в сторону своей санитарной
авиации, а навстречу — Георгий Мыш. Поздоровались, и он спра



шивает: «Юра, когда наконец я увижу у себя на столе твою диссертацию?
» Я отвечаю: «Ну, завтра же и принесу!» Он принял это за
шутку и с раздражением в голосе сказал: «Да хватит шутить! Я уже
серьезно спрашиваю. Время-то идет. Давай заканчивай быстрее и...
ко мне на стол!» И пошел дальше. На следующий день утром я принес
и выложил перед Георгием на его рабочий стол диссертацию.
Он посмотрел на меня, затем на диссертацию, приоткрыл несколько
страниц, опять посмотрел на меня и сказал: «Завтра зайдешь».

На следующий день я зашел в кабинет главного врача, и Гера,
увидев меня, взял со стола диссертацию, протянул мне и сказал: «Я
проверил, там нужно переделать несколько фраз, поправь и отдавай
печатать и переплетать. Сделай пять экземпляров».

Печатать диссертацию взялась моя тетка Нина Васильевна и довольно
быстро напечатала в пяти экземплярах, которые я и отнес
в фирму для переплета. Через несколько дней утром я заехал туда,
взял переплетенные экземпляры и привез на работу. Они лежали
на моем рабочем столе, когда вошел Борис Александрович Вицын
и спросил: «Юра, а что это у тебя на столе?» Я ответил: «Это моя
диссертация, Борис Александрович». Он спросил: «А можно, я возьму
один экземпляр и принесу его через час?» Я, конечно, разрешил
и протянул ему один экземпляр. Спустя час Борис Александрович
вернулся, протянул мне диссертацию и сказал: «Ты знаешь, Юра, а
она мне очень понравилась. Она кратка, много фотографий, написана
понятно и не вызывает раздражения у оппонента». Я рассмеялся,
а он продолжал: «Я тебе уже говорил и снова повторю, что, если
сломаю ногу, то приду только к тебе и ни к кому другому». И вышел.
Дежурная фельдшер-диспетчер проводила Бориса Александровича
взглядом и с восторгом сказала: «Вот это да! Вон как высоко ценит
вас Борис Александрович. Только к вам! Похоже, и вы, и ваша диссертация
ему понравились!»

Когда я передал Георгию Дмитриевичу Мышу готовую диссертацию,
он засуетился, отдал какие-то распоряжения (куда идти, что
делать, какие еще нужны документы и т. д.) и сказал: «Готовься, защита
будет весной».

И вот 13 марта 1973 года я защищаю диссертацию. В институтском
зале много народа, и в их числе — члены ученого совета. Мой
друг Эрка Бергман приготовил проекционную аппаратуру для де



монстрации слайдов и кинофильма. В президиуме секретарь, председатель
ученого совета, мои оппоненты Яков Леонтьевич Цивьян
и Нина Федоровна Корнилова. Вот я уже на трибуне, секретарь зачитывает
полагающиеся в таких случаях документы и заканчивает
фразой: «Таким образом, никаких препятствий для защиты нет». И
председатель предоставляет мне слово. Доклад я сделал за 18 минут,
в конспект практически не смотрел, так как выучил почти все наизусть.
Под конец доклада я уже стоял у экрана и указкой показывал
слайды, комментируя их, а последние три минуты демонстрировал
фильм о своей методике оперативного лечения переломов голени
балкой своей конструкции. Доклад закончил обычными в таких
случаях словами: «Благодарю за внимание».

Затем выступили мои оппоненты Н. Ф. Корнилова и Я. Л. Цивьян.
Оба они подчеркнули новизну, простоту и доступность метода для
широкой массы врачей-травматологов, дешевизну конструкции,
сокращение койко-дня и отсутствие осложнений в виде ложного
сустава, что в то время достигало 25 %. Наконец, ответное слово
соискателя, слова благодарности моим руководителям Г. Д. Мышу
и Ю. М. Прохорову, оппонентам, ученому совету, его секретарю и
председателю. И все. Перерыв.

После перерыва объявляют, что из 30 членов ученого совета
«за» проголосовало 29, один — «против». И председатель заключил:
«Таким образом, мы можем поздравить вас, Юрий Олегович, с успешной
защитой диссертации и присвоением вам степени кандидата
медицинских наук». Толпа бросилась меня поздравлять, откуда-
то появились цветы, каждый старался пожать мне руку и лично
поздравить... Не скрою, приятно! Тамара Петровна приготовила
дома торжественный ужин, на который я пригласил своих оппонентов
и руководителей, а также друзей. Не пришел на ужин только
Я. Л. Цивьян, так как у него была больна дочь. Юрий Михайлович
Прохоров от кафедры факультетской хирургии подарил мне спиннинг,
на конце лески которого висела пойманная угловая балка моей
конструкции.

На следующий день после защиты в газете «Вечерний
Новосибирск» появилась маленькая заметка под заголовком
«Диссертация хирурга», где сообщались подробности моей защиты.
А вечером того же дня позвонил Георгий Мыш и сказал: «У меня на


Газета «Вечерний Новоси-
бирск», 14 марта 1973 года


кафедре освободилось место ассистента,
так что давай быстренько увольняйся
и в институт оформляйся».

И я начал увольняться. Но это оказалось
не так-то просто. Дело в том,
что после ухода Г. Д. Мыша с поста
главного врача областной больницы
на его место пришел А. Д. Цуриков.
Он был замкнут, не общителен и «на
ходу» вопросов не решал. Я написал
заявление об уходе и, как всегда это
делал, вошел в кабинет главного врача,
поздоровался и положил заявление на
стол. Анатолий Дмитриевич, не отрываясь
от своих бумаг и не посмотрев
на меня, тихо ответил: «Если у вас какое-
то дело ко мне, то оставьте документы
у секретаря, я их рассмотрю, и
вы их возьмете у секретаря позднее». Я
ответил: «Анатолий Дмитриевич, а если дело срочное, не терпящее
отлагательства, требующее немедленного решения, как тогда?» Но
он был невозмутим: «Все вопросы будем решать через секретаря!»
И я вышел, оставил заявление у секретаря, а сам подумал о том, как
трудно будет работать коллективу больницы с таким бюрократом.
Идя по коридору, я встретил Виталия Петровича Экшарова, заведующего
нейрохирургическим отделением, который направлялся
к Цурикову. Мы остановились и поговорили. Оказалось, Виталий
шел к главному врачу уже не в первый раз и, чтобы решить пустяковый
вопрос, его записали в очередь, которая подошла через два
дня, и теперь вот идет для беседы. Виталий был вне себя от ярости:
«Юра, да что же это такое! Ведь так просто и моментально мы решали
все вопросы с Георгием Дмитриевичем! Как жаль, что он ушел!
А этот бюрократ...» И он пошел дальше, а я сочувственно смотрел
ему вслед. На следующий день я вошел в кабинет главного врача, и
Анатолий Дмитриевич сообщил, держа мое заявление, что вопрос о
моем увольнении он решить не может, так как это не в его власти. А
решить этот вопрос может только сам Кирилл Иванович (зав. обл



здравотделом). Я попробовал было возразить и сказал: «Анатолий
Дмитриевич, ведь санитарная авиация — это отделение экстренной
и плановой консультативной помощи при областной больнице, где
вы — главный врач. Почему же вы не в силах решить эту проблему?
» На что Анатолий Дмитриевич ответил: «Юрий Олегович, вы
знаете, что санитарная авиация — самостоятельное подразделение,
хотя и официально находится в облбольнице, но все вопросы, в том
числе и кадровые, решает только заведующий облздравотделом. Так
что извините, ничем помочь не могу!» Ну что делать?! И я пошел в
облздравотдел. Кирилл Иванович принял меня любезно, мы поговорили
о жизни, о работе, но когда я изложил суть своего прихода,
он стал каким-то суровым, задумался, даже немного разозлился и
задумчиво проговорил: «Да! Наука — это вред практическому здравоохранению!
» Я ответил: «Кирилл Иванович, побойтесь Бога, что
же вы такое говорите!?» Но он продолжал: «А как же! Как только
врач окреп, написал диссертацию, так он тут же уходит в институт,
на преподавательскую работу. Понятно, знания, опыт надо передавать
подрастающему поколению. А практическое здравоохранение
опять должно выращивать свои кадры, доводить их до должной
квалификации. Вот вы защитили диссертацию и уходите в институт,
а я с кем буду работать? В общем, так. Пока вы не найдете равноценную
замену, я вас не отпущу!»

И я начал искать себе замену. Уж кого только я не предлагал
вместо себя! И Юрия Шахтарина, и Леонида Будникова, и Григория
Фомина — все были отвергнуты. В общем, я не мог уволиться в течение
месяца, пока не вмешался Георгий Дмитриевич Мыш. Он-то и
отбил меня у К. И. Поназдыря.


В мединституте



Вспоминая работу в областной клинической больнице, должен
отметить, что она принесла мне новые знакомства, повысила
мою квалификацию, зародила деловые связи (скажем,
в гражданской авиации, военном госпитале № 333 и др.).
Работая там, я сблизился с кафедрой госпитальной хирургии,
которой руководил тогда Б. А. Вицын, и с ее сотрудниками
А. Т. Асташевским, Е. Н. Митрохиным, Н. Ф. Корниловой и другими.
Познакомился с такими ныне известными хирургами, как
Е. М. Благитко,К. В. Вардосанидзе,С. И. Нечаевым,В. Л. Хальзовым,
М. С. Любарским и другими. Тогда они были растущими хирургами,
а нынче Е. М. Благитко — профессор, заведующий кафедрой
госпитальной хирургии, В. Л. Хальзов — профессор этой же кафедры,
С. И. Нечаев — доцент, М. С. Любарский — профессор, членкорреспондент
академии медицинских наук. Но наиболее дружес



кие отношения у нас сложились с Константином Викторовичем
Вардосанидзе. В то время Костя работал ординатором торакального
отделения, и когда возникала необходимость, он вылетал на
консультации к больным с легочной патологией, в которой я был не
силен. Несколько вылетов с ним мне особенно памятны, так как это
были необычные вылеты.

А необычность заключалась в следующем: однажды мы с Костей
вылетели в Маслянино. Прилетели, проконсультировали больного с
патологией легких и пошли по поселку, чтобы как-то провести время
до прилета самолета. Костя мне говорит: «Юра, ты знаешь, я так
плохо перенес самолет, и обратно на самолете мне лететь ну очень
неохота. Давай поедем на автобусе?» Я прикинул, что на рейсовом
автобусе мы вернемся в Новосибирск поздно вечером, и стал уговаривать
его полететь на самолете. Пока торговались, в небе появился
самолет. Я ему говорю: «Костя, я ведь тоже не очень хорошо переношу
самолет, но 30–40 минут мы выдержим, а?» Видел, как он колебался
между автобусом и самолетом, хотел даже один поехать на автобусе,
но я сказал, что «самолет-то вот он, а автобус еще неизвестно
когда будет». И он согласился. Долетели мы довольно быстро, но во
время полета Костя постоянно ощущал тошноту и были позывы на
рвоту, а я, глядя на него, тоже от него не отставал, скрывая сокращения
своего желудка. Но когда мы приземлились, то почувствовали
себя счастливыми людьми. Позднее я Косте рассказал о том, что со
мною такое случается, когда лечу в салоне АН-2, а в кабине у меня
этого нет. Но у него это состояние не зависело от места нахождения,
и он не любил летать на самолете.

Следующий полет мы совершали с ним на вертолете МИ-1 с пилотом
Герой Новожиловым. Стояли сильные морозы до 40 градусов.
Вертолет был старый, отлетавший свои положенные часы уже давно,
двери плотно не закрывались, и оттуда тянуло ужасным холодом.
Костя — человек южный, грузин, первым почувствовал жжение в
ногах, и скоро сообщил, что пальцев ног не чувствует. Я предложил
ему снять ботинки, растер его стопы, снова обул и закрыл какой-то
попоной, которая лежала на сидении. Так мы долетели до Тогучина,
где нас напоили горячим чаем, отогрели, посочувствовали. После
консультации больных мы вылетели в обратный путь, заметив, что
в вертолете стало теплее. Оказалось, что Гера, ожидая нас, не выклю



чал двигатель, чтобы тепло вошло в кабину, и затыкал, чем придется,
щели в дверях. Обратный путь мы летели почти что в тепле.

Все это я описал для того, чтобы читателям была понятна работа
бортврача. Ведь неспроста летавшие с нами корреспонденты видели
в нас каких-то героев, которые, проделав такой трудный полет,
становились к операционному столу, оперировали больного и возвращались
после операции домой, претерпевая неудобства, холод,
вибрацию самолета или вертолета, чувство тошноты, разбитости
и т. д. Но это была наша работа, и героями мы себя не ощущали.
Работая в областной больнице, я на общественных началах занимал
должность начальника гражданской обороны Чулымского эвакуационного
направления по медицинским вопросам, а Константин
Викторович Вардосанидзе — должность начальника хирургической
службы областной больницы. Нам с ним приходилось выезжать в
другие больницы и санатории для проверки состояния гражданской
обороны (готовность больницы к принятию потока раненых, готовность
к эвакуации, оснащение, штаты и т. д.) Однажды мы с Костей
поехали проверять сердечный, легочно-туберкулезный и костнотуберкулезный
санатории, что находятся в зоне Заельцовского парка.
Во время езды у нас возник разговор, который я вспоминаю часто
и иногда привожу в пример другим. Костя утверждал, что если в
санатории главный врач — женщина, то порядка в этом санатории
не будет. «А я тебе, Юра, докажу это на примере», — говорил Костя,
когда мы въезжали на территорию сердечного санатория. «Вот
смотри, — продолжал он, — забор завалился, ворота упали и своего
предназначения не выполняют, территория грязная, стекла на окнах
кое-где выбиты, проезжая часть дороги грязная, в лужах; ступеньки
крыльца административного здания сгнили... В общем, Юра, здесь
главный врач — женщина!» Я попытался ему возразить и сказал: «А
вдруг мы войдем в кабинет, а там... мужчина?» На что Костя твердо
заявил: «Исключено! И ни о какой гражданской обороне здесь и не
слышали!» Когда мы вошли в кабинет главного врача, то увидели,
что за столом сидит женщина лет около 50, в несвежем белом халате.
Когда мы представились, она открыла ящики письменного стола, за
которым сидела, и начала там поиски документов. Наконец нашла
какие-то бумаги, открыла их и доложила, что у них в санатории имеется
столько-то матрацев и требуется столько-то машин для эваку



ации больных. После этого она развела руками, как бы говоря, что
«больше ни о чем доложить не могу». Глядя на ее растерянный вид,
мы с трудом сдерживали хохот. Посмотрев документы и дав рекомендации
по организации гражданской обороны в санатории, мы
вышли на улицу и расхохотались от души, после чего Костя спросил:
«Ну, как, Юра, я тебе доказал?» На что я ответил: «Но это же
одиночный пример, вот заедем в следующий санаторий, а там...»

Но когда мы заехали на территорию легочно-туберкулезного санатория,
там повторилось то же самое — то есть, ворота развалились
и лежат на земле, забор покосился и кое-где поддерживается
подпорками, территория грязная, корпуса почернели от времени,
кое-где разбитые стекла на окнах и т. д. Костя тут же объявил: «Вот
тебе второй пример! Здесь главный врач — женщина! Вот посмотришь!
» И действительно, когда мы вошли в кабинет главного врача,
за столом, как и в предыдущем случае, сидела женщина. Кабинет
был пустынный, видимо давно не убирался, на письменном столе
несколько бумаг, в которые углубленно вглядывалась сидящая за
столом женщина. Она подняла на нас свои грустные глаза и спросила:
«Вы ко мне?» Мы представились. На ее лице ничего не отразилось.
Наклонившись, она поискала в столе какие-то бумаги и достала
запыленный от ненадобности журнал, на лицевой стороне которого
красовалась надпись: «Гражданская оборона». Я было подумал,
что вот тут-то с документами будет все в порядке, и посмотрел на
Костю, который уже сотрясался от смеха. В журнале ничего нужного
мы не нашли, рассказать о гражданской обороне в санатории
главный врач ничего не смогла. От всего этого и от растерянного
вида этой женщины, который как бы говорил: «Еще какая-то гражданская
оборона...», мы так расхохотались с Костей, что не могли
сдержаться и выскочили на улицу. Прохохотавшись, мы осмыслили
произошедшее и решили, что тут не смеяться нужно, а плакать горючими
слезами.

Не уверен, что гражданская оборона очень уж нужна была этим
санаториям, но чтобы администраторы, стоявшие во главе этих медицинских
подразделений, не могли хотя бы рассказать о проделанной
работе, содержать в порядке какое-то количество положенных
документов, мы с Костей в свои головы уложить не могли, и поехали
в костнотуберкулезный санаторий. Подъехав к этому санаторию,


мы увидели следующее: прекрасные металлические ворота с кирпичными
столбами, добротный металлический забор окружал всю
территорию санатория; кирпичные плинтуса, облицованные серым
раствором; крашенные оконные рамы и чистые стекла окон; чистейшая
территория — дорожки, посыпанные мелким щебнем, асфальтированная
проезжая часть дороги на территории санатория,
цветочные клумбы и зеленые насаждения... А Костя — тут как тут:
«Вот, Юра, смотри сам и делай выводы. Здесь главный врач — мужчина!
Да ты сейчас сам увидишь. Сразу тебе скажу, что у него и с
документами все будет в порядке! Пошли». Мы подошли к красивому
административному зданию, вошли внутрь, где нас встретила
секретарь и тут же проводила в кабинет главного врача. Нам навстречу
из-за стола поднялся мужчина средних лет, элегантно одетый
в серый костюм, и приветствовал нас словами: «Здравствуйте,
Юрий Олегович и Константин Викторович! Присаживайтесь! Что
будете пить? Чай, кофе?» Создалось впечатление, что он нас уже
ждал, но оказалось, что нет, не ждал, но всегда готов к встрече проверяющих.
Меня он видел на аппаратных совещаниях облздравотдела
— оказывается, пользовался услугами санитарной авиации, а
Костю знал потому, что имеет тесный контакт с областной больницей
и пользуется услугами врачей для консультации своих больных.
Когда мы изложили ему суть своего посещения, он тут же нажал
какую-то кнопку и сказал: «Попросите зайти ко мне заместителя по
гражданской обороне с документами, приехала комиссия по проверке
». Через минуту вошел молодой человек с папками, который
изложил нам все то, что мы хотели услышать, и показал документы,
которые положено иметь в лечебных учреждениях. Все было в порядке.
Выпив по рюмке коньяка и по чашке чая, мы откланялись.
На обратном пути Костя говорит: «Ну как, Юра, доказал я тебе, или
еще нужны примеры?» Я развел руками и подумал, что, возможно,
в чем-то он прав, но до конца этой «теории» поверить не могу, так
как знаю, правда единичные, примеры того, что женщины на руководящей
работе иногда справляются не хуже мужчин. И в жизни
всякое бывает.

Многое уже забылось, что-то осталось в памяти, но всего не опишешь.
Однако работа в областной клинической больнице и санитарной
авиации запомнилась мне на всю жизнь.


Но жизнь продолжается, и вот я уже ассистент кафедры факультетской
хирургии Новосибирского мединститута. В то время работа
в институте была престижной, так как работники института в подавляющем
большинстве случаев были ведущими специалистами и,
я бы сказал, относились к особой касте врачей. Поскольку институт
своих клинических баз не имел, поэтому все клинические кафедры
размещались в городских больницах. Так, на базе областной клинической
больницы, как я уже упоминал раньше, размещалась кафедра
госпитальной хирургии, на базе 1-й городской клинической больницы
— кафедра факультетской хирургии, 12-й больницы — кафедра
пропедевтической хирургии и т. д. Взаимоотношения работников
кафедры и сотрудников больницы складывались по-разному,
в зависимости от того, кто руководит кафедрой и что из себя представляют
кафедральные работники как специалисты. Руководящую
роль кафедр признавали в подавляющем большинстве больниц, и
решающее слово при верификации диагноза, выработки хирургической
тактики, технике операции было за сотрудниками кафедр и
их руководителями.

В то время имена ученых, руководителей и сотрудников кафедр
были широко известны населению города и области, и нередко
больные с гордостью произносили: «Я лежал в клинике профессора
Г. Д. Мыша», или «...в клинике профессора Б. А. Вицына», или «...
профессора Б. А. Полянского», а «оперировал меня ассистент (доцент,
профессор)...» и называли фамилию.

Поскольку сотрудники кафедр занимались помимо лечебной
работы еще педагогической и научной работой, то им приходилось
при подготовке к занятиям со студентами или для написания научной
статьи постоянно следить за специальной периодической литературой,
копаться в архивах, прорабатывать монографии и т. д.,
что делало их грамотными, начитанными, знающими врачами, и
при консультации больного их авторитет был непререкаем. Да и в
технике операций многие кафедральные работники превосходили
больничных врачей. Так, на кафедре факультетской хирургии прекрасно
оперировали: Г. Д. Мыш, В. И. Ладыгин, К. В. Вардосанидзе,
О. В. Мирошник. Прекрасно оперировали и врачи больницы
А. И. Констанчук, Л. И. Дубровская и другие, но они работали в клинике
Г. Д. Мыша. Так что не было разграничения между сотрудника



В. И. Ладыгин, К. В. Вардосанидзе, Ю.О. Абрамов. 1978 год

ми кафедры и больничными работниками, была клиника Г. Д. Мыша,
и он решал все лечебные, научные, кадровые и другие вопросы, а не
главный врач или заведующий отделением. В то время профессора
и доценты были очень уважаемые люди, и вряд ли главный врач областной
больницы мог позвонить профессору Б. А. Вицыну, например,
и сказать: «Борис Александрович, зайдите ко мне в кабинет!»
Скорее всего, он сам поднимется к нему в кабинет и только после
разрешения очень робко войдет туда для решения каких-либо вопросов.
Раньше было так, а сейчас все изменилось.

Уволившись из областной больницы, я оформился в мединститут
на кафедру факультетской хирургии лечебного факультета, а
проще говоря — на кафедру профессора Г. Д. Мыша на должность
ассистента кафедры. Но на этом дело не закончилось, ибо в институте
(как, впрочем, и в других институтах) все должности выборные,
поэтому меня должен был на эту должность избрать ученый
совет института. Так что я оформился, подал документы на конкурс,
через месяц в газете появилось извещение о конкурсе на замещение
вакантной должности ассистента этой кафедры, и только после это



го собрался ученый совет. Через все это я прошел благополучно, на
ученом совете у меня конкурентов не оказалось, и меня избрали на
должность ассистента кафедры факультетской хирургии лечебного
факультета.

Кафедра располагалась на базе 1-й городской клинической
больницы, в корпусе № 2, на котором позднее появилась вывеска:
«Клиника имени академика В. М. Мыша», и в этом же корпусе размещались
хирургическое отделение, урологическое, торакальное и
отделение гнойной хирургии. В ведении Г. Д. Мыша были хирургическое,
урологическое и отделение гнойной хирургии. А отделение
грудной хирургии (торакальное) было вотчиной профессора
Г. Л. Феофилова, где он периодически делал обходы больных,
оперировал, консультировал и т. д., но студенты кафедры общей
хирургии там не обучались.

Сотрудники клиники меня уже знали, так как я апробировал
здесь свою диссертацию, оперировал неправильно сросшийся
перелом костей голени своей балкой (знакомую Г. Д. Мыша),
мы встречались на хирургических обществах и т. д. Помню, как
радостно меня встретил бывший ученик 10-й школы Владимир
Ильич Ладыгин. Я сразу его не узнал, но когда мы разговорились,
я вспомнил, как однажды на школьных соревнованиях по гимнастике
я был главным судьей соревнований, а Вовка Ладыгин
выступал на этих соревнованиях. Тогда он был еще мальчишкой,
учился на год-два позднее, а сейчас передо мной стоял приятный,
улыбающийся молодой человек, прекрасный врач, хирург,
а теперь еще и мой коллега. Заведующим учебной части кафедры
был Юрий Михайлович Прохоров, доцент, руководитель моей
научной работы, который тоже встретил меня так, будто мы не
расставались. Юрий Михайлович — человек очень осторожный,
педантичный, строгий и неподкупный. Неподкупный в том плане,
что, если какому-то студенту его же знакомые попросят поставить
зачет или хорошую оценку на экзамене, то он будет руководствоваться
не знакомством, а знаниями студента. Как заведующий
учебной частью, он строго следил за всеми преподавателями,
чтобы точно в срок начинали занятия со студентами и точно
в срок заканчивали. Иногда преподавателям приходилось слышать
замечания типа: «Владимир Ильич! Вы сегодня отпустили


группу на три минуты раньше». Или: «Юрий Олегович, вы опаздываете
в группу на две минуты», — и при этом демонстративно
смотрел на часы. Однажды я проводил занятия со студентами на
тему «Острый аппендицит»; во второй половине занятий в класс
заглянула медсестра и сказала, что в приемный покой поступил
больной с острым аппендицитом и меня просят его посмотреть.

Вместе со всей группой студентов я осмотрел больного и через
15 минут уже оперировал, а студенты наблюдали за операцией. В
это время в операционную заглянул Юрий Михайлович и спросил:
«Юрий Олегович, а разве сегодня у вас операционный день?»
Я ответил: «Нет, Юрий Михайлович, у нас сегодня тема «Острый
аппендицит», и мы, осмотрев больного, оперируем его». Он покачал
головой и, ничего не сказав, вышел из операционной. После
операции мне сказали, что профессор Г. Д. Мыш просил зайти, и
я немедля зашел в его кабинет. Там находился Ю. М. Прохоров,
который, видимо, уже доложил шефу о «нарушении педпроцесса
». Георгий Дмитриевич спросил меня, сделав суровый вид: «Как
получилось, что ты оказался в операционной, вместо того чтобы
заниматься с группой в классе?» Я ответил: «А что тут криминального?!
Тема сегодняшнего занятия — «Острый аппендицит»,
мы проработали со студентами анатомию, этиопатогенез, клинику,
тактику, а тут оказался больной с острым аппендицитом, и я
счел возможным продемонстрировать операцию аппендэктомию
на практике. Разве это плохо?» Г. Д. Мыш подумал немного и сказал:
«Нет, Юрий Михайлович, в данном случае, наверное, Абрамов
прав. То, что он сделал — это классическое проведение практического
занятия. Это нужно приветствовать. К сожалению, не всегда у
нас имеется больной по теме, а ему повезло, был больной, и он его
использовал для педпроцесса». Конфликта не возникло.

Осторожность Юрия Михайловича заключалось в том, что он
предостерегал других и себя от возможных ошибок в диагностике
и тактике, а в операционной его видели очень редко, и шел он
туда неохотно. Помню, когда Георгий Мыш попросил меня прооперировать
больную с неправильно сросшимся переломом костей
голени и я уже шел мыться на операцию, Юрий Михайлович
остановил меня в коридоре и сказал: «Юрий Олегович, зачем вы
это делаете?! Ведь это же знакомая Георгия Дмитриевича, а вдруг


нагноение, остеомиелит или ложный сустав? Вы же себя подставляете!!
Откажитесь, пусть в НИИТО оперируют». Но я ответил,
что «уже поздно», и ушел в операционную. А после выздоровления
больная через Георгия передала мне большого гуся, она жила
в деревне Каменка, где у Г. Д. Мыша была дача.

У меня в группе учились дети известных родителей — например,
Владимир и Дмитрий Мыш (дети Г. Д. Мыша, которых я знал с
малых лет); дочь директора завода им. Чкалова Ванага; сын профессора
Г. Д. Якобсона Никита Тов, который сейчас является начальником
департамента Новосибирской области по здравоохранению,
и другие. Так, Вовка Мыш был очень примерным учеником, отвечал
всегда больше того, что было написано в учебниках, и написал
историю болезни больного, страдающего циррозом печени,
на 40 страницах, хотя полагалось не более 10. История болезни
была написана в форме монографии, где представлены разделы
по анатомии, физиологии, патофизиологии кровообращения
портальной системы, клиника заболевания, патогенеза, патогенетического
лечения и т. д. Конечно же, я поставил ему отличную
оценку. И вот я сижу в кабинете профессора Г. Д. Мыша
и что-то с ним обсуждаю. В это время в кабинет вошел Юрий
Михайлович и, держа за уголок Вовкину историю болезни, спросил:
«Юрий Олегович, что это такое?» Я взял историю болезни,
посмотрел, узнал и сказал: «Это, Юрий Михайлович, история болезни,
написанная студентом Мышом Владимиром, и написана
она на «отлично». Он ответил: «Юрий Олегович, как же вы могли
ему поставить «отлично», если он не выполнил требования к написанию
историй болезни? Ведь полагается на лицевой стороне
заполнить 12 пунктов (Ф. И. О., год рождения, дата заболевания,
диагноз, место жительства и т. д.), а он заполнил только 11.
Последний пункт не заполнен. Он же папу своего не уважает, а
вы ему отлично!» — закончил он, глядя на профессора, который
уже углубился в историю болезни, написанную сыном. Я ответил:
«Юрий Михайлович, да это же не принципиально, это же
формально, а история написана глубоко, отражены все разделы
патологии и, конечно, с моей точки зрения, заслуживает отличной
оценки». Гера Мыш, посмотрев историю болезни, остался
ею доволен и сказал: «Ну, что уж вы так придираетесь к мело



чам? История действительно заслуживает отличной оценки, а то,
что не заполнен какой-то пункт, то это же не показатель знаний
студента. Помягче надо быть, Юрий Михайлович, к студентам».
Юрий Михайлович остался недоволен и в будущем требовал заполнения
всех граф в истории болезни, а если студент не заполнил
все графы, то он дальше историю не читал и ставил неудовлетворительную
оценку, предлагая переписать заново. Строг и
скрупулезен до мелочей был Юрий Михайлович.

Постепенно я вошел в ритм работы клиники. Придя утром на
работу, я заходил в палату к своим больным, выясняя их самочувствие,
шел в ординаторскую, где уже начиналась врачебная
пятиминутка. Профессор Г. Д. Мыш сидел за отдельным столом,
все сидели за своими столами, дежурный врач докладывал о прошедшем
дежурстве. Докладывали о каждом больном подробно:
когда и как заболел, когда вызвал скорую помощь, когда был доставлен
в клинику, что сделано при поступлении, а если больной
оперирован, то очень подробно докладывал, что обнаружено, что
сделано, как закончилась операция и т. д.

Тут уместно сказать несколько слов о Юлии Яковлевиче
Кулике. Ю. Я. Кулик в давние годы работал в клинике под руководством
академика В. М. Мыша. Во время войны в 1943 году
защитил кандидатскую диссертацию на тему «Ранения прямой
кишки». Несмотря на свой преклонный возраст и дальнюю дорогу
от своей квартиры до места работы (он жил в Академгородке),
Юлий Яковлевич раньше всех приезжал на работу, обходил всех
тяжелобольных и на пятиминутках постоянно задавал вопросы.
Так, в конце доклада дежурного врача профессор всегда спрашивал:
«У кого возник вопрос?» У Юлия Яковлевича такой вопрос
находился всегда: «Скажите, коллега, а ректально больной осмотрен,
и что обнаружено в прямой кишке?» И если дежурный врач
начинал оправдываться тем, что этого больного не было необходимости
осматривать ректально, то Юлий Яковлевич артистически
изображал обморок, раскидывал руки в стороны, начинал как
бы задыхаться и отчитывать хирурга: «Да как, как это можно при
патологии в брюшной полости не осмотреть больного ректально?
Да куда мы катимся?! Георгий Дмитриевич! Да это же черт знает
что такое! Да куда я попал? Это клиника или...» На что Г. Д. Мыш,


сделав грозное лицо, заявлял: «Сколько раз нужно говорить одно
и то же! Почему каждый раз мы должны возвращаться к этому
вопросу?! Неужели не понятно, что все больные с патологией
брюшной полости должны быть осмотрены ректально? Если это
повторится, то буду запрещать дежурства и наказывать! Все!» Но
через некоторое время это повторялось снова и с тем же результатом.
Но должен сказать, что Юлий Яковлевич, имея за плечами
огромный клинический опыт, был совершенно прав, требуя
ректального осмотра больных с патологией брюшной полости, и
сейчас я требую от молодых хирургов того же. Правда, и результат
тот же. Ну, не любят хирурги лишний раз заглянуть в прямую
кишку. А надо! Надо для уточнения диагноза.

По положению, ассистенты кафедр должны были в два месяца
отдежурить (ночные дежурства) три раза. Я всегда брал
дежурства по неотложной хирургии; это интересно, время проходит
незаметно, да и оперировать приходится довольно много.
Так называемые «холодные дежурства» я не любил, так как больные
не поступают, следишь за тяжелыми больными и все, вроде
как и делать нечего. Студенческие группы приходили к нам по
расписанию на 9 или 14 дней, и положены были два операционных
дня. Преподаватель оперирует, студенты наблюдают, а кто
желает быть хирургом — те моются на операцию и ассистируют.
Были хорошие студенты, хорошо учились, мылись на операции
и ассистировали. В первые годы моей работы я понял, что студенты
меня уважают. Мне запомнились многие из первых моих
студентов. Это Миша Гуревич, Никита Тов, Владимир Мыш, Олег
Кумагерчик, Сергей Новиков, Владимир Лукьянченко, Владимир
Уфинцев и другие. Прошло уже более 25 лет, они выросли в прекрасных
специалистов. Кто-то на ответственной работе, кто-то
заведует отделением, а кто-то работает ординатором. Но приятно
то, что все они меня помнят. Вот пример: иногда мои друзья
мне звонят и просят узнать состояние их знакомых, лежащих в
какой-нибудь городской больнице. Я обычно говорю: «Так я в
этой больнице никого не знаю, и звонить-то неудобно». Но меня
уговаривают: «Ну, ты с ними по-своему, по-врачебному поговори,
тебе-то скажут что-нибудь, а нам не говорят». И я рискую.
Звоню, берут трубку, и я представляюсь: «Здравствуйте! Это


Абрамов Юрий Олегович с кафедры...» И тут слышу восторженный
голос: «О! Здравствуйте, Юрий Олегович! Это ваш бывший
студент...» и называет фамилию. Конечно, мне докладывают о
больном с подробностями, да и к больному этому уже отношение
совсем другое. Подобных случаев было довольно много, и мне
это приятно вспомнить.

А позднее, когда я уже работал на кафедре хирургии факультета
усовершенствования врачей, многие из моих студентов повышали
свою квалификацию и слушали мои лекции, а также говорили:
«Юрий Олегович! Сколько лет прошло, а мы всё у вас учимся!»

А однажды произошел случай из ряда вон выходящий. В
Темиртау, что около Караганды, проживают мои родственник
— сестры и братья Тамары Петровны. У них уже дети и внуки.
И вот несколько лет назад Игорь Егоров, сын брата Тамары
Виктора, проходил военную службу в танковых войсках, ремонтировал
двигатель танка. Конечно, комбинезон его был в бензине
и масле и во время перекура загорелся. Ужас! Он получил глубокий
ожог, в шоке был доставлен в госпиталь, где и проходил
лечение. Лида, младшая сестра Тамары, позвонила и попросила
меня позвонить в реанимацию госпиталя, поговорить с врачами
о состоянии Игоря. Мне было неудобно, но Тамара набрала номер
телефона Карагандинского госпиталя и подала мне трубку. Я
представился: «С вами говорит Абрамов Юрий Олегович, доцент
кафедры хирургии ФУВ из Новосибирска». Мне тут же ответили:
«Минуточку, я передам трубку заведующему отделением. И
вдруг в трубке слышу голос: «Это Юрий Олегович? Здравствуйте!
Юрий Олегович, а вы все еще на кафедре Мыша работаете? Я, когда
был на усовершенствовании, то мы с группой были на вашей
кафедре, и вы, как завуч, рассказывали нам об учебном процессе.
Я хорошо вас помню!» Я просто обалдел! Такого я не ожидал,
чтобы за 1000 километров, в другом городе, меня кто-то знает и
помнит. Конечно, это очень приятно. После этого сестра звонила
Тамаре и докладывала, что Игорь после нашего звонка стал быстро
поправляться.

Но я все время отвлекаюсь; то забегаю вперед, то возвращаюсь
назад. Так, я остановился на том, что работаю ассистентом
кафедры, веду палату больных, дежурю по неотложной хирургии,


постоянно веду группу студентов 4-го курса лечебного факультета.
В коллектив кафедры и больницы я влился очень быстро. В
общем, все идет хорошо, но однажды, придя домой, я обнаружил
в почтовом ящике большой конверт на мое имя, а отправитель —
г. Москва, ВАК (высшая аттестационная комиссия).

Дело в том, что после защиты диссертации документы и сама
диссертация отправляются в ВАК, где отдается еще двум оппонентам
на рецензию. Так вот один оппонент написал положительную
рецензию, а другой написал то, что мне прислали. Оппонент
пожелал остаться неизвестным и после нескольких замечаний
ставит перед диссертантом, то есть передо мной, следующие вопросы:


Если конструкция позволяет отломкам сближаться и плотно
контактировать, то, вероятно, она позволит отломкам и отдалиться,
то есть, разойтись в противоположном направлении.
Объясните работу конструкции!

Как могло случиться, что у больного П., проходившего на
ложном суставе 25 лет, после вашей операции через 5,5 месяцев
сросся перелом, и он приступил к нормальной жизнедеятельности?!
Это просто невероятно!

В настоящее время открытые переломы не подлежат оперативному
лечению, а вы в своей работе оперировали открытые
переломы в день поступления пострадавших, нарушая общепринятые
установки. Как это объяснить?

Прочитав все это, я, признаться, впал в состояние «шока».
Неужели все зря?! Я попытался взять себя в руки. Успокоившись,
я еще несколько раз прочитал послание и пришел к выводу, что
дать подробные объяснения для меня не составит никакого труда.
Собрав документы, я приехал к Георгию Мышу, который прочитал
рецензию оппонента, подумал и сказал: «Юра, дело серьезное!
Тебе придется поехать в Москву на экспертную комиссию и
там объяснить все по этим вопросам. Вот так». Я тут же высказал
ему свои объяснения по поставленным вопросам, он удовлетворился
и благословил меня на поездку.

И вот я в Москве! Остановился у Ореховых (моя согрупница
Люся Филатова вышла замуж за Борю Орехова, и они живут
в Москве) и за ужином рассказал о случившемся. Боря Орехов


в то время имел звание капитана внутренних войск и занимал
должность начальника медицинской службы УВД г. Москвы.
Оказалось, что у него уже много знакомых и друзей, а один из
них — профессор К. М. Сиваш, довольно близкий друг, с которым
они встречаются по праздникам, ездят на охоту и дружат
семьями. Кто такой К. М. Сиваш? Любой врач-травматолог, особенно
в то время, не стал бы задавать подобного вопроса, ибо
Константин Митрофанович Сиваш — известный профессортравматолог
не только в СССР, но и за рубежом. Он создал искусственный
тазобедренный сустав, часто выезжал за границу и
говорил: «Я знаю, что после каждой моей операции за границей
в СССР переводят 2000 долларов». Не исключено, что именно
за это его очень ценили. Работал он в центральном институте
травматологии и ортопедии, куда позднее меня отвела Людмила
Орехова и познакомила с К. М. Сивашом. Мы с ним выпили изготовленный
им же ликер, после чего он пригласил меня в операционную
и продемонстрировал свою операцию по замене тазобедренного
сустава.

На следующий же день я отправился на поиски И. И. Соколова,
который жил на улице Песчаной. Дело в том, что перед выездом в
Москву я пролистал журнал «Ортопедия, травматология и протезирование
», где обнаружил статью профессора Ивана Ивановича
Соколова, в которой он приводил данные о 150 пострадавших,
которым сделана операция остеосинтеза при открытых переломах
костей — то есть, это то, на что мне придется отвечать в экспертной
комиссии.

Я нашел И. И. Соколова. Дверь открыла жена Ивана
Ивановича, я представился, и меня пригласили войти, усадили
за стол и начали угощать чаем с каким-то собственным печеньем.
Иван Иванович, оказывается, уже вышел на пенсию, не работает, но
очень обрадовался, что по этому вопросу я пришел именно к нему,
так как он родоначальник первичного остеосинтеза при открытых
переломах. Когда он меня выслушал, то сказал: «Юрий Олегович, я
знаю, кто написал этот отзыв! Это профессор Охотский, главный
травматолог г. Москвы». Мы проговорили около часа, и, провожая
меня, он сказал: «Мало ли кто и когда запретил оперировать открытые
переломы! А я их оперирую много лет и не имею осложнений и


считаю, что их нужно оперировать, и чем раньше, тем лучше. И вы
твердо настаивайте на этом, так как ваш материал тоже говорит о
том, что это можно и нужно делать. Пришла пора это делать, и ничего
не бойтесь, не смущайтесь, и можете смело ссылаться на меня!»
Вот это-то мне и нужно было выяснить, — можно ли сослаться на
него при своем выступлении в ВАКе.

В назначенное время я прибыл в ВАК, зашел в зал заседания
экспертной комиссии, зарегистрировался у секретаря. Сегодня
рассматривались диссертации двух соискателей: один — это я,
другой — молодой грузин из Тбилиси. Он был очень расстроен,
разговаривать не мог, только сказал, что «работа по легочной патологии
», и тут вызвали его. Я остался один. Не скрою, переживал,
боялся, но в глубине души надеялся, так как был готов к ответу
на поставленные вопросы. Минут через двадцать грузин вышел
из зала, сел на стул и закрыл лицо руками. Я его не тревожил вопросами.
Спустя пять минут его вновь вызвали в зал, откуда он
вышел через три минуты, но уже совсем другой человек — улыбающийся,
радостный, разговорчивый. Я успел его поздравить,
как услышал: «Абрамов Юрий Олегович, прошу». Я вошел в зал,
на сцене за столом сидел председатель экспертной комиссии, а в
зале — человек тридцать солидного народа, и я подумал, что это
ведущие травматологи страны. Председатель сказал: «Прошу вас
на трибуну, вам десять минут».

И вот я на трибуне. Сначала я высказал полагающееся в таких
случаях: «Глубокоуважаемый председатель! Уважаемые члены
экспертной комиссии ВАК...» И дальше начал сразу отвечать
на поставленные вопросы. По первому вопросу я пояснил, что
все переломы, как правило, смещаются в сторону укорочения
конечности, что говорит о мышечной тракции, которую мы использовали
при оперативном лечении переломов. Так как мышцы
конечности сокращаются, а наша конструкция не является
препятствием на пути к сближению отломков, то отломки прижимаются
по линии перелома с силой 20–-25 кг на кв. см, и это
есть физиологическая компрессия, она-то и не дает возможности
отломкам разойтись».

По второму вопросу я ответил, что «ничего невероятного в
том, что мы получили хороший результат при лечении ложного


сустава у больного Подружина, который проходил на нем 25 лет,
нет». И подробно рассказал об истории болезни его и об операции,
продемонстрировал его рентгенограммы, а в заключение
передал председателю письмо Подружина, в котором он превозносил
меня до небес, и справку о времени выхода на работу после
операции.

На третий вопрос я уже отвечал более спокойно; рассказал о
том, что «мне не понятно, почему до сих пор не решен вопрос в
пользу оперативного лечения открытых переломов; что, выступая
на конференции, я выслушал нескольких оппонентов, стоящих
на консервативных позициях, однако меня конференция и
ее председатель поддержали, подчеркнув отсутствие осложнений
и прекрасные результаты лечения. Я не одинок в этом и могу
сослаться на профессора института им. Склифосовского Ивана
Ивановича Соколова, который показал на большом материале,
что открытые переломы можно и нужно оперировать, и время
для этого настало. И я остаюсь при таком мнении, что открытые
переломы нужно оперировать в первые часы после травмы!»

Поблагодарив за внимание, я стал ждать выступлений членов
экспертной комиссии. Первым встал высокий мужчина средних
лет с пышными усами и сказал: «Это я написал отзыв. Точнее, работу
его я не видел, и отзыв написали мои ассистенты. Автора работы
я вижу впервые — он уже не молод, седой (мне тогда было
39, а седой я с молодых лет), но можно сказать, что он создал методику
оперативного лечения переломов голени — очень простую,
доступную каждому практическому врачу-травматологу, и ее
можно внедрять повсюду, даже в районных больницах. Я — за!»
И сел. Я очень внимательно слушал выступающих, их выступило
6 человек, и все они за меня и мою методику. Последним выступил
полковник медицинской службы, который сказал: «Мы,
военные врачи, ищем простые, доступные методы лечения переломов,
и вот нам предлагают такую конструкцию, которая может
решить вопрос о лечении переломов при массовом поступлении
пострадавших. Эта трехкопеечная пластина решит проблему
военно-полевой хирургии. Мы апробируем ее у себя в клинике,
если автор нам предоставит небольшое количество своих конструкций
».


Когда выступления закончились, председатель заключил: «Ну
что же! Мне остается присоединиться к выступающим, а вас,
Юрий Олегович, поздравить с успешной защитой диссертации.
Поздравляю вас». Пробираясь к выходу, я пожимал протянутые
ко мне руки, принимал поздравления, а когда подошел полковник,
я протянул ему штук 15 своих балок, чему он очень обрадовался
и сказал: «Молодец! Работа прекрасная, хорошо иллюстрированная
и понятная, нужная. Мы апробируем ее у себя. Спасибо!»

В коридоре, к моему удивлению, меня поджидал грузин. Он
встревожено кинулся ко мне и спросил: «Ну, как?» Я ответил:
«Все нормально, даже хорошо». Он тут же предложил: «Ну, так
это дело надо бы отметить. Приглашаю тебя в ресторан». Я засмущался,
попытался сослаться на свои слабые финансовые дела,
на что он ответил: «О чем ты беспокоишься! Это не твоя забота,
я тебя приглашаю и отказа не принимаю». Ну что делать?! И мы
пошли в ресторан, пили вино (не водку, а именно хорошее вино),
разговаривали, обменялись адресами и расстались друзьями.
После этого я отправился на улицу Горького, на главпочтамт, откуда
позвонил домой Тамаре, а она, выслушав меня, сказала, что
моего звонка ждет Георгий Дмитриевич, которому я тут же позвонил
и обрадовал успешным завершением дела.

А месяц спустя на заседании ученого совета Новосибирского
медицинского института мне торжественно вручили диплом
кандидата медицинских наук. Вот тогда-то я и стал кандидатом
медицинских наук.


Рабочие моменты


Работа шла своим чередом — обходы, студенты, операции, истории
болезней, дежурства и немножко науки. Георгий Дмитриевич
требовал от ассистентов, чтобы они занимались наукой, решали
глобальные медицинские проблемы. Так, мне он поручил заняться
вопросом сохранения желчного пузыря при желчнокаменной болезни.
Дело вот в чем. В эти годы такая патология, как острый аппендицит,
превалировала, в стационарах города каждый третий больной
был с острым аппендицитом, во время дежурств по неотложной
помощи аппендэктомию приходилось производить у 3–4 больных.
Но уже в то время стала намечаться тенденция к снижению заболеваемости
острым аппендицитом, но наметился рост числа больных
с желчнокаменной болезнью и острым калькулезным (каменным)
холециститом. В литературе постоянно появлялись статьи о хирургической
тактике при остром холецистите, при желчнокаменной


болезни в стадии ремиссии, о целесообразности удаления желчного
пузыря и т. д. Но вот появилась статья профессора Королева (г.
Москва), который считал, что желчный пузырь человеческому организму
необходим, его природа не зря создала. Он предлагал попытаться
сохранить желчный пузырь и удалить только конкременты
из него, то есть производить холецистолитотомию. Так вот Георгий
Дмитриевич и поручил мне заняться этим вопросом. За год я сделал
шесть операций с сохранением желчного пузыря, но при остром
холецистите заканчивал операцию холецистостомией (трубка
в желчный пузырь), через которую вводились лечебные растворы
и антибиотики. Одну операцию я сделал при резекции желудка, во
время которой обнаружил конкременты в желчном пузыре. Рассек
желчный пузырь, удалил камни, а рану на пузыре зашил. Больной
прошел гладко. Такую же операцию выполнил Владимир Ильич
Ладыгин и тоже успешно.

Постепенно набрался небольшой материал, и я хотел написать
статью, но Георгий предложил мне выступить на конференции, где
собрались терапевты, рентгенологи, хирурги и даже патофизиологи.
Обсуждался вопрос об анатомии и физиологии желчевыводящих
протоков, о нарушении обменных процессов, которые способствуют
выпадению в осадок элементов желчи и возникновению конкрементов
в желчном пузыре, и о необходимости удалять желчный пузырь
при операции. Когда я выступил со своим докладом, то на меня
обрушился шквал критики и, несмотря на приведенные данные об
успешных операциях по удалению конкрементов, вся конференция
высказалась категорически за удаление желчного пузыря, ссылаясь
на работы ведущих хирургов как в СССР, так и за рубежом. Эту работу
пришлось прекратить. Несколько позднее я передал свои материалы
по этому вопросу Льву Носову, который работал на другой
кафедре, но он так и не защитил кандидатскую диссертацию. А
много позднее я написал статью «В защиту холецистостомии», где
утверждал, что у лиц старческого возраста с серьезными сопутствующими
заболеваниями при остром холецистите следует производить
холецистостомию, так как холецистэктомия для них — операция
высокого риска, дает до 25 % летальных исходов. Я и сейчас
стою на этой позиции. Но структура заболеваемости изменилась,
аппендицит стал редким заболеванием, и на первое место выступи



ла патология желчевыводящих путей, ЖКБ, что, вероятно, связано с
изменением экологической обстановки.

Вскоре на кафедру пришли работать К. В. Вардосанидзе и
В. Е. Кузнецов. О Константине Викторовиче Вардосанидзе я уже коечто
рассказал и хочу добавить, что это очень эрудированный, грамотный
человек, способный художник, прекрасный врач, хирург. С ним
всегда можно найти тему для разговора, и, какую бы тему ни поднимали,
он всегда имел свое мнение, приводил литературные данные,
исторические справки и т. д. Короче, он был «ходячая энциклопедия».
В первые годы работы на кафедре мы собирались у кого-нибудь дома:
Костя Вардосанидзе, Вовка Ладыгин и я — для светского и научного
разговора, и даже ходили друг к другу на дни рождения. Но должен
сказать, что моя душевная натура гораздо шире, у меня больше друзей,
я люблю шумные застолья, чего не могу сказать о моих коллегах
Косте и Вовке. Все-таки они какие-то замкнутые, у них нет бескорыстных
друзей, они не празднуют свои дни рождения и довольствуются
только телефонными разговорами, и то, когда я им позвоню.

Виктор Ефимович Кузнецов — человек другого плана. В то время,
когда я учился в ординатуре и работал на базе сосудистого, Виктор
Ефимович был заведующим отделением. Помню, что вскоре его освободили
от заведования, и дальнейшую его судьбу я не знаю, так
как уже работал в санавиации. Но все очень удивились, когда Витя
пришел работать на кафедру Мыша, особенно Костя, который знал
его лучше. Он говорил: «Я не понимаю Георгия Дмитриевича. Все
от Кузнецова хотят избавиться, а он его тянет к себе!?» И действительно,
несмотря на странности характера, разнообразные слухи, не
очень высокий класс как хирурга, Георгий Дмитриевич благоволил
Виктору более, чем к кому-нибудь из нас. Вероятно, сыграло роль то,
что у него заканчивалась работа над диссертацией и вскоре предстояла
защита, что для кафедры в то время имело большое значение.
Однако нужно отдать должное Виктору Ефимовичу в том, что он
умел хорошо говорить, излагать свои мысли и позиции, но при этом
принимал позы, полностью копирующие Георгия Дмитриевича
Мыша. Даже когда Витя попал в вытрезвитель, Г. Д. Мыш всячески
старался спустить дело на тормозах, и это ему удалось. Другой тут
же вылетел бы с кафедры, а ему это прощалось. Почему? Это до сих
пор остается загадкой, теперь уже не разрешимой.


Вскоре мы заметили, что ближе всех к Г. Д. Мышу стал
В. И. Ладыгин. Он быстро провел его в доценты, они встречались в
нерабочее время, играли в карты, отмечали дни рождения, а на работе
заместителем Г. Д. Мыша был не Ю. М. Прохоров, а В. И. Ладыгин,
хотя по должности вторым человеком на кафедре должен быть заведующий
учебной частью, то есть Ю. М. Прохоров. Но Прохоров сам
всячески отстранялся от обязанностей зама, не любил проводить
пятиминутки, и, когда отсутствовали Мыш и Ладыгин, почему-то
это предлагалось сделать мне.

Вовка был и остается хорошим парнем, честным, добрым, отзывчивым
и хорошим специалистом. Мне приятно с ним общаться.

Что касается отношения Г. Д. Мыша ко мне, то должен сказать, что,
несмотря на дальние родственные связи, я чувствовал некоторую отчужденность;
получал больше всех замечаний — при сдаче дежурств,
на обходах по ведению больных, по науке и т. д. Так, он постоянно
ворчал, что я не занимаюсь наукой, и предлагал мне закатывать в
операционную громадную аппаратуру на колесах и записывать моторику
желчевыводящих путей в момент, когда он, Гера, оперирует
больных. Он протягивал мне трубку, я присоединял ее к аппарату и
включал запись. Аппарат, как правило, не работал, я получал замечание,
должен был исправлять совершенно непонятную мне аппаратуру,
толкать ее в коридор и обратно в операционную. Видя мою маету,
Костя подшучивал: «Да, Юра, стоило защищать диссертацию, чтобы
катать по клинике эту махину!» Позднее я понял, что никакая это не
наука, а попытка, наоборот, отвлечь меня от большой науки.

Непонятно было и отношение Г. Д. Мыша к К. В. Вардосанидзе.
Так, Костя работал над диссертацией, суть которой заключалась в
пересадке бронхов в эксперименте, и Г. Д. Мыш почему-то не поддерживал
его в этой работе и даже не интересовался, как она продвигается,
хотя на кафедральных совещаниях высказывал недовольство
научной работой всех кафедральных работников. После консультации
с профессором Перельманом, специалистом по легочной патологии,
Костя прекратил эту работу и позднее сделал диссертацию,
работая на базе онкологического отделения, без всякой поддержки
и помощи со стороны Г. Д. Мыша.

Все это происходило в 1973–75 годы, и я еще не понимал «научной
политики» Г. Д. Мыша, как, впрочем, и все остальные; загля



дывал в рот профессора и принимал все, что оттуда вылетало, за
чистую монету. Впрочем, уже тогда мы все поняли, что на кафедре
существует один профессор, один руководитель, один лучше всех
оперирующий хирург, только он всегда прав и только его точку зрения
должны были беспрекословно все принимать. Так, на кафедральных
совещаниях он у всех поочередно спрашивал мнение по
какому-нибудь вопросу, выслушивал, а потом заключал: «Все высказались?
А теперь забудьте все то, что вы тут говорили, и делать
так...» Далее шло указание, что и как делать. И мы, как солдаты, все
выполняли, иначе...

Гера был членом КПСС и очень этим гордился. Его знали в высоких
партийных верхах, с ним советовались по вопросам организации
медицинской службы, и сам Горячев, первый секретарь
обкома КПСС, называл его «сынком». Помню, как однажды мы с
ним куда-то собирались, у нас оставалось еще время, и мы на его
«Москвиче» приехали к нему домой пообедать. Будучи за рулем, он
выпил порядочную порцию вина, Роня накормила нас обедом, а в
это время по радио исполняли песню, где прозвучали такие слова:
«...у Родины в вечном долгу...» Гера, услыхав эту песню, торжественно
встал, выслушал и сказал: «Да! У Родины в вечном долгу! Вот
суть нашей жизни!» А на мое замечание по поводу выпитого вина
при езде на машине он сказал: «Я кто? Я Мыш!» Да, себя Гера ценил
очень высоко.

Прозрение мое началось в 1980–1983 годах. В этот период была
в институте попытка перестройки учебного процесса, и кафедру
Мыша решили сделать выпускающей — то есть, два потока студентов
разделили пополам: один поток — на кафедре Б. А. Вицына, другой
— на кафедре Г. Д. Мыша. Для преподавания на 6 курсе нашей
кафедре предоставили новую базу, больницу № 34 (сейчас МБСМП
№ 1), и в это же время я уже преподавал военно-полевую хирургию,
так как был знаком с травматологией. Я подготовил все лекции по
ВПХ, подготовил и оснастил учебные классы, расписание занятий,
стенды, слайды и т. д. Гера, видя мою деятельность, говорил: «Ну,
Абрамов, молодец, быть тебе доцентом». Все кафедральные работники
и кое-кто в институте уже видели во мне доцента, да и сам
я подумывал об этом и ждал. Но однажды на кафедральном совещании
Гера сказал следующее: «Значит так! Нам для преподавания


на 6 курсе предоставили базу, 34 больницу. Для руководства базой
у нас подготовлены два человека, это Абрамов и Кузнецов. Абрамов,
ты идешь в 34 больницу?» Я ответил: «Георгий Дмитриевич, так я же
веду курс ВПХ, лекции я читаю здесь, учебные классы тоже здесь,
мне нет смысла идти туда, разве что вы направите меня туда своей
властью?!» Гера ответил: «Так! Абрамов отказался. Кузнецов, ты
идешь в 34 больницу?» На что Кузнецов ответил: «Ну, раз Абрамов
отказывается, то мне придется идти туда». После всего этого Гера
делает заключение: «Вот кто туда пойдет, тот и будет доцентом!»

Когда закончилось кафедральное совещание и мы вышли в коридор,
Костя Вардосанидзе отвел меня в сторону и сказал: «Юра,
как тебе понравился этот спектакль?» — «А что, разве это уже репетировалось?
» — спросил я. «Юра, это репетировалось еще до нашего
отпуска, и ты учти, Юра, это тебе еще одна пощечина от твоего
братишки». Очень сильно я не убивался, но было как-то неприятно,
а Витьку Кузнецова я не виню, ибо все мы ходили под Г. Д. Мышом.

Когда на кафедральных совещаниях возникал вопрос о науке, то
Гера начинал обвинять нас в бездеятельности, лености, отсутствии
интереса к хирургии, и, когда кто-то из нас выкладывал готовые статьи
для публикации, то он говорил: «Ну, что это за наука! Вы что, не
можете взять какую-нибудь глобальную проблему и заниматься ею
всю жизнь?!» Правда, иногда он ставил нам в пример В. И. Ладыгина
и В. И. Кузнецова, которые, создав модель портальной гипертензии
в эксперименте, занимались попытками излечения больных с циррозом
печени. Эту тему позднее подхватил А. В. Поздняков, но диссертация
получилась только у него, а Ладыгин и Кузнецов докторских
диссертаций так и не сделали.

Я тоже не сделал докторскую диссертацию,и непотому, что не хотел,
не потому что не мог, а потому, что политика Г. Д. Мыша, как, впрочем,
и других заведующих кафедрами, заключалась в том, чтобы сотрудники
кафедр двигали науку, но сами при этом не продвигались.

Мне по-прежнему интересно было заниматься рационализаторской
деятельностью, я продолжал выдумывать всякие металлические
конструкции для остеосинтеза, апробировал их в травматологическом
отделении, которым заведовал Борис Васильевич
Кузнецов, которому нужно было внедрить новое в своем отделении:
он всегда находил подходящего пострадавшего с переломом


голени и сам ассистировал мне при операции. После апробации я
оформлял эти конструкции, как рацпредложения, и это входило в
мою научную деятельность.

И вот однажды я зашел в кабинет Г. Д. Мыша и выложил на
стол четыре новые металлические конструкции и рентгенограммы
оперированных пострадавших, на которых была видна идеальная
репозиция костных отломков, скрепленных новой конструкцией.
Он подержал конструкции в руках, посмотрел рентгенограммы и
спросил: «Ну и что?» Я ответил: «С твоего позволения, я бы набрал
человек по 25 пострадавших с переломами голеней на каждую конструкцию,
получилось бы четыре главы, и написал бы докторскую
диссертацию». Он задумался, еще раз повертел в руках одну из балок
и сказал: «Юра, ты на какой кафедре работаешь?» — и тут же
сам ответил: «Ты работаешь на кафедре факультетской хирургии!
Понимаешь, ХИРУРГИИ! И травматологией заниматься не будешь!»
Даже выйдя из его кабинета, я все еще тогда не понимал глубины
мышовской научной политики, а понял ее гораздо позднее. Где-то
году в 86-м или 87-м меня осенила мысль, и с ней я явился в кабинет
Г. Д. Мыша. Он был в кабинете один и изучал какие-то бумаги на
столе. «Гер, — сказал я, — а что если резекцию желудка при дуоденальной
язве делать не поперек, а продольно, ну, отсекать большую
кривизну. Там масса клеток, вырабатывающих агрессивные факторы,
да и анастомозов не будет?!» По-моему, он не вник в суть дела,
на миг оторвался от бумаг и спросил: «Ты один думал или еще с
кем-то?» — и тут же продолжил: «Юра, иди и займись-ка делом, а
мне работать надо!» Я вышел смущенный и подумал, что сморозил
какую-то чушь, поэтому никому об этом посещении не рассказал:
решил, что меня поднимут на смех с этой идеей, и постепенно забыл
об этом происшествии. А несколько лет спустя, когда я работал на
кафедре хирургии факультета усовершенствования врачей, освежая
лекцию по язвенной болезни желудка и двенадцатиперстной кишки,
я открыл журнал «Хирургия» за 1990 год и увидел там статью о
«турбулянтной резекции желудка» и схему, ту самую схему, которую
я предлагал Г. Д. Мышу. Можно представить мою досаду, обиду,
но все уже было в прошлом.

Я все не могу удержаться в рамках хронологии повествования
— то забегаю вперед, то возвращаюсь назад: все 18 лет работы


на этой кафедре подробно не опишешь, но основные вехи хочется
вспомнить. Вот на кафедре появился Олег Борисович Мирошник.
Он пришел по приглашению Г. Д. Мыша, но кто его рекомендовал,
я не помню. Пришел из железнодорожной больницы, без
кандидатской степени, но с отличной характеристикой хирурга.
Оперировал он прекрасно, анатомично, чисто, красиво, но наука у
него не пошла, и заниматься педагогикой он тоже вскоре не захотел.
Когда А. И. Констанчук уходила на пенсию, Олег после разговора
с Г. Д. Мышом ушел с кафедры и стал заведующим хирургическим
отделением. Характер у него жесткий, требовательный, каким и должен
быть заведующий. Так называемого «блата» он не признавал, и,
если у него дома заболевали родственники, то он направлял их или
ко мне, или к Тамаре Петровне, и мы решали вопросы их лечения.
Но он никогда не препятствовал, если мне нужно было госпитализировать
какого-нибудь моего знакомого. В период перестройки
он пережил трудное время безработицы, но сейчас работает заведующим
отделением неотложной хирургии МКБ № 1. Я всегда рад
встрече и разговору с ним.

Позднее на кафедру пришел Андрей Васильевич Поздняков —
высокий, худой, растущий хирург и многообещающий научный работник.
Вот он-то и подхватил идею хирургического лечения неспецифических
гепатитов (но не циррозов печени), предложил свою
методику и получал неплохие результаты. Но, подготовив докторскую
диссертацию, почему-то ее не защитил. Сейчас он работает на
кафедре хирургии факультета усовершенствования врачей.

Шли 1980-е годы. Это были годы, когда Г. Д. Мыш отрегулировал
поток больных с ишемической болезнью сердца и почти ежедневно
оперировал. Об операции создания асептического экзоперикардита
я рассказал раньше, а начиналось это так: к Г. Д. Мышу обратился
знакомый журналист, который жаловался на боли за грудиной, и
Гера его прооперировал по своей методике, описанной в докторской
диссертации. Выписавшись, журналист прислал другого журналиста,
своего коллегу, с той же патологией, и его Гера прооперировал.
Почувствовав себя хорошо после операции, они оба написали восторженную
статью о методике Мыша и о нем самом. Вскоре появилась
большая статья в журнале «Советский Союз», где на фотографии
Гера стоит в обнимку с двумя пациентами, которых он опери



ровал. Газеты и журналы в то время читали многие, как и страдали
ишемической болезнью сердца, и Геру начали буквально осаждать
больные, просясь на операцию.

Учитывая большое количество желающих оперироваться, через
администрацию больницы был решен вопрос о госпитализации их
в три маленькие, на двоих, палаты в хирургическом отделении, и
больные встали на поток. А поток писем из СССР и из-за рубежа
(Китай, Болгария) стал резко увеличиваться. Гера сидел в своем кабинете,
а на столе у него лежала огромная куча писем, на которые
он должен был давать ответы о сроках госпитализации. Позднее
это дело на себя взяла Лидия Николаевна Молчанова-Санько. Она
получала, сортировала письма, регулировала госпитализацию больных,
консультировалась с Г. Д. Мышом при необходимости и т. д.
Больные поступали почти ежедневно, почти ежедневно Г. Д. Мыш
оперировал этих больных. Количество оперированных больных достигало
уже более 200 человек, и результаты были хорошими; больные
переставали принимать нитроглицерин, становились активными,
могли выполнять физическую работу. Поток больных не прекращался,
приезжали со всех концов Советского Союза (Украина,
Прибалтика, Белоруссия, Дальний Восток, Алтай, Сибирь и даже
Москва). Я как-то зашел к Гере в кабинет и спросил: «Гер, а чего ты
сам оперируешь? Давай мы будем оперировать, все уже операцию
изучили, да и тебе будет легче». На что Гера ответил: «Нет, Юра, я
пока все шишки за эту операцию не получу, буду оперировать только
сам!» Так, никто из работников кафедры и не сделал ни одной
операции создания асептического экзоперикардита. И только когда
я пришел на кафедру хирургии ФУВ на базу дорожной клинической
больницы, я прооперировал там более 15 больных по этой методике,
внедрил ее в практику хирургического отделения и научил оперировать
А. Ф. Ганичева и Ю. А. Суханова. Но на поток она так и не
вышла, потому что хирурги занимались своей научной работой и
отвлекаться не хотели.

Вскоре весть о том, что в Новосибирске проводится оперативное
лечение ишемической болезни сердца, дошла до Москвы. Геру
вызвали в столицу, где в Министерстве здравоохранения СССР, в
присутствии главного кардиолога, главного кардиохирурга страны,
министра здравоохранения и других обсуждали эту проблему.


Пришли к заключению, что, поскольку нет доказательных тестов
об улучшении состояния больных после операции, кроме анамнеза,
операцию запретить до результатов проверки компетентной
комиссии, которая будет проверять работу на месте, то есть в нашей
клинике.

Первая комиссия прибыла очень быстро и не выходила из кабинета
Г. Д. Мыша целую неделю. Лидия периодически заносила
туда коньяк, закуски, сигареты, а мы, стоя у ближайшего окна к
кабинету, прислушивались к выступающим, но кроме шума ничего
не слышали. А когда Лидия открывала дверь для доставки очередной
порции коньяка и закусок, папиросный дым оттуда валил,
как из трубы. Наконец комиссия уехала и оставила рекомендации:
больных можно оперировать, но они должны проходить предварительное
обследование в кардиоцентрах и там же обследоваться
после операции. И работа пошла дальше. Но комиссии из Москвы
приезжали еще несколько раз. Так, помню, только я приехал на работу
на машине и зашел в клинику, как меня вызвал Гера и сказал:
«Юра, поезжай в аэропорт, там в медпункте сидят двое из Москвы,
кардиолог и кардиохирург, так привези их сюда». И я поехал. Когда
мы ехали из аэропорта, они меня стали спрашивать: «А вы кто?» Я
ответил: «Ассистент кафедры!» — «А вы в курсе дела об этой работе?
» — «В курсе, — отвечал я, — с самого начала, когда еще Георгий
Дмитриевич делал экспериментальный раздел». Мне тут же задают
вопрос: «Скажите, а почему эта операция помогает больным?» Я,
в общем-то, удивился, что никто из них не удосужился прочитать
диссертацию Г. Д. Мыша, и начал рассказывать об экспериментах с
перевязкой сосудов сердца, после которых собаки умирали, о перевязке
сосудов сердца и создании асептического экзоперикардита с
помощью трихлоруксусной кислоты, после которой собаки оставались
живы и здоровы, о наполнении сосудов сердца контрастным
раствором, и что там было видно, и что по переходной складке из
перикарда в миокард пробрасывается кровь по расширенным сосудам
и т. д. Они кивали головами, вроде бы соглашались, но понять
не могли, почему это помогает.

Несмотря на засилье комиссий, количество оперируемых больных
росло, и, когда цифра перевалила за 400 человек, Гера в очередной
раз поехал в Москву и, вернувшись, рассказал такую исто



рию. В министерстве его в коридоре встретил какой-то человек и
представился начальником отдела Госплана СССР. Он сообщил, что
наслышан о предложенной операции и хотел бы поговорить о своем
состоянии. У него при физической нагрузке возникает боль за
грудиной, боли эти не дают ему ходить, подниматься по лестнице
(живет он на 5 этаже), выполнять даже простую физическую работу.
Он постоянно принимает нитроглицерин. И не мог ли Георгий
Дмитриевич ему помочь, так как он не хочет делать аортокоронарное
шунтирование (которое в то время давало значительный процент
летальных исходов). Гера предложил ему пройти обследование
в кардиоцентре и приехать в Новосибирск на операцию. Вскоре он
появился в нашей клинике, ему отвели кабинет заведующего отделением,
освежили его обстановкой, и вскоре Гера его оперировал.
После операции тот почувствовал себя хорошо и уехал в Москву.

Из очередной поездки в столицу Гера вернулся окрыленный и
рассказал следующее. Как только он вышел из самолета в Москве,
к нему кинулся с цветами, шампанским и коньяком этот самый начальник
отдела Госплана СССР. И рассказал, что он после операции
делает пробежки; бегом забегает на 5 этаж, может выполнять физическую
работу и больше не принимает нитроглицерин, даже не
носит его с собой. После слов благодарности он спросил Геру: «Чем
бы я мог вам помочь? Что могу — сделаю!» И Гера сказал: «Сами
видели наши условия работы. Потолки протекают, стены облезлые,
оконные переплеты сгнили от времени, помещений не хватает...» —
«Хорошо, — ответил тот, — я все понял. Вам 7 миллионов хватит, я
думаю, и на постройку здания, и на оборудование, и на подборку
штатов. Зайдите к нам в Госплан, мы все оформим». Гера сказал, что
у него «в зобу дыханье сперло» и во рту пересохло. Вот это да! Не
было бы счастья, да несчастье помогло! Несчастье — это то, что Геру
постоянно таскали в Москву для разъяснений, а счастье — что он
встретил такого влиятельного пациента. Вот после этого на территории
горбольницы и началось строительство нового корпуса, который
теперь именуется к а р д и о ц е н т р.


Старики уходят,
молодые начинают жить



Но я все о работе да о работе, а ведь жизнь-то не только из работы
состоит, надо и о других сторонах жизни поведать. Ну, например,
о семье, автомобилях, о путешествиях и т. д.

Сначала мы жили вчетвером, то есть Тамара, Ирина, Алевтина
Васильевна и я. Мы с Тамарой на работе, Ирина в школе, а баба Аля
дома. Все на своих местах, все при деле, и беспокоиться не о чем.
Баба Аля всегда готовила еду, Ирина ходила в школу № 21, которая
расположена рядом с домом, переходить через запруженные автомобилями
дороги не нужно. Ирина быстро росла, училась неплохо,
во всяком случае, нам учителя не досаждали и на собраниях о ней
говорили хорошо. Но кое-что нам не нравилось. Ну, вот, например.
Проходят соревнования по лыжам на первенство школы, и наша
Ирина пробегает дистанцию быстрее всех, да еще с большим отрывом
от остальных, показывает очень хорошее время. Преподаватели


Ирина Юрьевна Абрамова


На отдыхе. 1976 год


физкультуры в восторге и предлагают дочери заняться серьезно лыжами
и выступить на соревнованиях на первенстве Новосибирской
области. И тут она категорически отказывается и говорит, что на
лыжи больше никогда не встанет и заниматься ими не будет, мотивируя
это следующим образом: «Я что буду бегать, как лошадь, а
потом походить на Кулакову? Нет уж!» Сказала, как отрезала.

Другой пример. Однажды Ирина заявила, что желает заниматься
музыкой, хочет научиться играть на пианино. Мы сначала хотели
купить пианино, но, подумав, решили взять его на прокат, предполагая,
что она поиграет и бросит это занятие. Так и случилось. Я
водил ее к репетитору-музыканту, который занимался с ней год и
находил, что у нее есть музыкальный талант. И вот, когда она уже
свободно читала ноты, играла с листа, неплохо владела пальцами, то
вдруг заявила, что за пианино больше не сядет и заниматься не будет.
Как отрезала. Я помню, как к нам приходила Надежда Павловна
Мыш, а она была великая пианистка, и, слушая игру Ирины, давала
ей советы, рекомендации и тоже находила в ней многообещающего
пианиста. Но такой уж у дочки характер. Нет, и все тут.

А вот еще. В школе у нее была подруга, Марина Шумилова, с которой
они замечательно пели. Ирина играла на гитаре, и они на два
голоса исполняли такие песни, что заслушаешься. Но в конечном
результате произошло то же самое, и пения прекратились.

Еще у Ирины открылся талант художника. Она умела нарисовать
на кого-нибудь шарж, схватив самые главные портретные черты.
Она в шутку и сейчас может изобразить кого-нибудь, и человека
можно узнать. А какие она пишет стихи! На протяжении нескольких
последних лет ко дню рождения Тамары, Ксении, наших друзей,
сватов и других сочиняет стихотворные тексты, а Ксеня, наша внучка,
так артистически их читает, что слезы наворачиваются.

Еще учась в 8 классе, Ирина решила летом поработать и устроилась
в стоматологический кабинет санитаркой. Похоже, что это
и предрешило выбор профессии. После окончания школы Ирина
поступила в медицинский институт, на впервые открывшийся стоматологический
факультет, и училась хорошо, самостоятельно. Так
что ни мне, ни матери вмешиваться не приходилось, как это было в
других семьях, где родители звонили Тамаре Петровне и просили
выписать справку о том, что их ребенок не может ехать в колхоз или


заниматься физкультурой. Тут уж мы с гордостью можем сказать,
что Ирина никогда не просила никаких справок, освобождений и
всегда ездила в колхозы, не отлынивала от физкультуры и даже посещала
занятия, когда чувствовала себя неважно, болела, и даже мы,
родители, беспокоящиеся о здоровье дочки, не могли ее уговорить
полечиться. Надо — значит надо! Дело прежде всего!

2 февраля 1979 года произошло ужасное — скончалась моя мать,
Алевтина Васильевна Абрамова. Утро этого дня началось обычно.
Мы проснулись, баба Аля напоила нас чаем, Ирина почему-то осталась
дома (возможно, были каникулы), Тамара тогда была в отпуске,
отдыхала на Черном море. У меня был операционный день, и я со
студентами оперировал больного, делал ему резекцию желудка по
поводу язвы. Студенты стояли вокруг стола, и я объяснял им анатомию
желудка и показывал, как и что нужно делать; уже выделил
желудок и собирался его отсечь. И тут неожиданно подошел Олег
Мирошник, уже помытый на операцию, и сказал, что мне нужно
срочно ехать домой, что-то случилось с мамой, Владимир Ильич
Ладыгин меня увезет. Я передал операцию Олегу, переоделся, Володя
уже поджидал меня, и мы поехали домой. Ирина с соседкой Галей
Смернягиной стояли на лестничной площадке и ждали нас. Ирина
рассказала: «Я еще спала и вдруг услышала какой-то грохот на кухне;
вышла, а баба Аля лежит на полу. Мне стало страшно, я позвонила
тебе на работу и ушла к Смернягиным». Мы с Владимиром
вошли и увидели, что на кухне в неестественной позе лежит моя
мама, сердце у меня сжалось, слезы накатили на глаза, потому что
одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она мертва. Мы
перенесли ее на кровать, а дальше началась подготовка к похоронам.
Похороны состоялись на следующий день. Я благодарен многим
своим друзьям, которые приняли весь удар моего горя на себя. Так,
Виктор Кнауб (он работал на кладбище и делал памятники из мрамора)
организовал рытье могилы совершенно бесплатно, Владимир
Григорьевич Стуков (мой друг, шофер) обеспечил транспорт, Валя
Козлова (подруга Тамары) организовала поминки, школьные друзья
были бок о бок со мной. На похороны собрались родственники
и знакомые, в том числе и Гера Мыш и его жена Роня. Они постояли
рядом с гробом у крыльца нашего дома, но на кладбище не поехали
и на поминках не были.


Похоронили мы Алевтину Васильевну на Гусинском кладбище.
Тамаре я об этом сообщить не мог, и когда приехал встречать ее в
аэропорт и мы поехали, она по пути спросила: «Как баба Аля?» Я
ответил: «А бабы Али больше нет. Она умерла от инсульта, мы ее
похоронили 3 февраля». Жена замолчала и до конца маршрута не
вымолвила ни слова. Это горе мы пережили все вместе. Было как-то
необычно, непривычно, нам ее не хватало, а у меня всплывали воспоминания
прошлого. Но что делать?! Жизнь продолжается и берет
свое. Мы остались втроем — Тамара, Ирина и я.

Как говорится, глазом моргнуть не успели, как Ирина наша выросла,
повзрослела и стала красивой, стройной девушкой. А ведь
совсем недавно мы принесли ее из роддома, ездили в «детскую кухню
» за молочными смесями, а вот она сделала первые шаги самостоятельно,
вот она в коляске на улице спит зимой при температуре
20–25 градусов, вскоре она начнет говорить. Однажды мы с Тамарой
повезли ее в ясли на санках. Тамара везет ее, а я сзади поспеваю за
ними, и вдруг санки переворачиваются, Ирина сваливается в снег,
а Тамара везет пустые санки дальше. Я кричу, мы останавливаемся,
хохочем, садим Иришу в санки и... дальше. А вот я пришел за ней в
ясли, и мне выдают ее, остриженную наголо. Я устраиваю скандал,
мне пытаются разъяснить, что это борьба с дизентерией, я ничего
не хочу слушать и отвечаю воспитательнице, что дизентерию нужно
искать в другом месте, не на голове. А вот мы едем в Томск с Иришей
на первом «Москвиче». Я управляю автомобилем, а она стоит рядом
справа от меня и держится за поручень, периодически подпрыгивая.
Вдруг я нажимаю на тормоза, а машина не останавливается, едет
дальше. Я моментально соображаю, что вылилась тормозная жидкость
из системы, и спокойно направляю машину в сугроб, а потом
медленно едем домой без тормозов, но добираемся благополучно.

И дальше воспоминания. Вот я встречаю поезд из Томска, открывается
дверь вагона, а там стоит Ириша и протягивает свои ручонки
ко мне. Я беру ее на руки, а она обхватывает мою шею руками.
А вот мы провожаем Иришу в летний лагерь, она прощается с нами,
забрасывает свой мешочек на плечи и говорит: «Пока!» и направляется
к автобусу. Вскоре мы на мотоцикле с Тамарой приезжаем в
лагерь, привозим что-нибудь вкусненькое, она быстро все съедает,
говорит: «Ну, пока!» и бежит на танцплощадку, где под музыку берет


какого-то мальчишку и с ним танцует, поглядывая на нас. А дальше
она уже в восьмом классе, и мы провожаем ее во всесоюзный лагерь
«Артек».

А вот я привел ее в мединститут сдавать документы. В комиссии
принимал документы Миша Назаров, который, узнав, что дочь хочет
поступать на стомфак, говорит Ирине: «Ты поступай на лечфак
и будешь врачом, как отец». Но она настояла на своем. Годы учебы
в институте пролетели как-то быстро и незаметно, и вот она уже
получила диплом врача-стоматолога № 1, т. к. это был первый выпуск
стоматологического факультета Новосибирского мединститута.
И вот она уже квалифицированный врач-стоматолог. Все, кто у
нее лечился, говорят о ее золотых руках, умении, высоком качестве
лечения, а Виталий Скок даже выпускает ее портреты в газетах, и
мы гордимся своей дочерью.

Вскоре стали появляться молодые парни. Нас это беспокоило, но
напрасно. Так как Ирина предпочитала тщательный выбор, постоянно
находя недостатки то у одного, то у другого. Один очень низенького
роста, другой «р» не выговаривает, третий «не балдеет» и т. д.

И вот однажды она пришла с работы с парнем высокого роста
(мне показалось, что он пригнулся, когда заходил в дверь). Поначалу
он выглядел хмурым, неразговорчивым, и взгляд его нам показался
каким-то тяжелым. Но Ирина об этом парне отзывалась очень хорошо,
и вскоре он и нам понравился. Чем? На этот вопрос сразу и в двух
словах не ответишь. Но он оказался очень порядочным человеком,
сам на разговор не напрашивался, но и не отказывался, когда с ним
начинаешь разговаривать, очень сдержанный, думающий, честный.
Это был Георгий Александрович Колегин, который и стал нашим зятем.
После окончания водного института он устроился на работу в
какой-то проектный институт, а затем его забрали в армию. Во время
службы мы с Тамарой Петровной и Ириной иногда навещали его
в Бердске, где он служил. Поскольку парень он был спортивный, его
взяли в спортивную роту, которая демонстрировала «удаль» молодых
бойцов-десантников (рукопашные бои, разбивание кирпичей,
захват объекта и др.). Были мы однажды и на празднике «десантников
», видели, как Георгий участвовал в захвате объекта, вот там-то
и познакомились с его матерью Анной Васильевной Галактионовой,
а позднее и с отцом, Александром Андриановичем Колегиным. Оба


родителя — люди простые, без «фокусов», контактные, разговорчивые,
нам с Тамарой понравились.

И вот однажды домой зашли Ирина с Георгием, и парень произнес:
«Мы с Ириной решили пожениться!» Мы чувствовали, что дело
к этому идет, и тут же дали молодым свое благословение.

Свадьба была довольно пышной, было много приглашенных и
от Абрамовых, и от Колегиных; все быстро нашли общий язык. После
семейного совета решили, что жить молодожены будут у нас, поскольку
у нас трехкомнатная квартира. Мы предоставили им маленькую
комнату, где раньше проживала Алевтина Васильевна. Так и жили.
Утром — завтрак, на работу, после работы Тамара готовила что-нибудь
вкусненькое, вечером — ужин, вечерние посиделки и спать.

Однажды Георгий выступил с предложением приобрести видеомагнитофон
и финансовую сторону полностью брал на себя, выделив
на это 7 миллионов рублей (в то время все измерялось миллионами).
И вот мы с Георгием приехали в район вокзала, вошли в
квартиру продавца магнитофонов, и тот предложил нам несколько
штук на выбор. Георгий выбрал «Фунай», который они использо


А вот уже и свадьба Ирины и Георгия


вали более 10 лет. Нам с Тамарой было очень интересно по вечерам
смотреть новые видеофильмы, которые мы ежедневно меняли
у Михаила Ванеева, когда он еще только начинал заниматься этим
бизнесом, прокатом видеокассет.

Меня, как старого автомобилиста, беспокоило, что Георгий не
проявляет должного интереса к автомобилям, но оказалось, что
это временное явление. И вскоре произошло следующее. Однажды
Георгий пришел с работы взволнованный и заявил, что один знакомый
парень продает за 7 миллионов «Жигули», и предложил мне поехать
и посмотреть машину. Мы тут же поехали. Машина оказалась
не новой, но вполне приличной, и за такую цену я рекомендовал
Георгию ее приобрести. Собрав нужную сумму, Георгий приобрел
автомобиль, но тут же встал вопрос о правах. Используя свои связи,
я привез Георгия в областное ГАИ, где его экзаменовали теоретически
и практически, и пришли к выводу, что он может самостоятельно
управлять автомобилем. О чем выдали соответствующий документ.
Но перед этим несколько недель я обучал Георгия езде на автомобиле.
Мы с ним ездили по безлюдным местам, и он довольно быстро
освоил это ремесло. И вот однажды зимой, когда Ирина уже была в
положении, мы все решили съездить в Бибиху на дачу. Я за рулем
доехал до места, где посчитал, что дальше может ехать Георгий, и он
сел за руль. Тронулись. Георгий стал наращивать скорость. Я чувствовал
себя напряженно, потому что навстречу попадались редкие
автомашины, дорога скользкая, а опыта вождения у зятя еще не
было. Когда он решил поехать быстрее, я сказал: «Гошка, осторожно,
поезжай тише, а то, если машину на льду занесет, ничего уже не сделаешь,
она станет непослушной. А вон еще и встречные едут». Как
только прошла встречная машина, колеса нашего автомобиля резко
заскользили, и машину занесло. Она стала боком катиться по ледяной
дороге, затем ее развернуло на 180 градусов, затем еще на 90, и
мы боком съехали в кювет, машина при этом легла на бок. Но легла
тихо, спокойно, не помяв ни одной детали. Однако все мы оказались
на боку. Я — боком на дверце, на мне Георгий, Тамара оказалась под
Ириной. Но никаких повреждений мы не получили. Через верхнюю
дверцу Георгий вылез наружу, вытянул меня, и мы вместе извлекли
из машины Тамару и Ирину.

Интересна реакция на подобную передрягу у женщин и муж



чин. Мы, мужчины, испытываем психологическое напряжение в
момент опасности, а когда опасность миновала, успокаиваемся и
начинаем осмысливать произошедшее и даже шутить. Женщины
реагируют по-другому. Они не сразу понимают, что произошло, и
реакция у них наступает позднее, когда опасность уже миновала.
Так произошло и в нашем случае. Мы с Гошкой успокоились и занялись
машиной, а Тамара с Ириной, выйдя из машины, похоже, бессознательно
двинулись по дороге в направлении Пашино. Пройдя
полкилометра, остановились — видимо, осознали произошедшее,
и пошли обратно. Конечно, истерики, слезы и т. д. Проезжающие
автомобили остановились, стали помогать нам ставить машину на
колеса. Особенно старался милиционер, подъехавший на милицейской
машине. Поскольку у Гошки еще прав на вождение автомобиля
не было, я сказал ему: «Гошка, если милиция спросит, кто сидел за
рулем, скажешь, что я». Гошка кивнул. Машину мы общими усилиями
поставили на колеса, но ее предстояло вытащить из кювета.
Гошка нашел веревку и зацепил ее за передний мост машины, а я
взял другой конец веревки и стал ждать подходящий автомобиль.
Вот идет КРАЗ, я демонстративно показываю ему веревку, водитель,
все поняв, подъехал, я зацепил за крюк веревку, и КРАЗ, пятясь, вытащил
нашу машину на дорогу. Осмотрев машину и не обнаружив
даже царапины, мы сели в нее и поехали домой, по дороге обсуждая
происшествие.

Постепенно Георгий втянулся в автомобильное дело, стал отличным
водителем, даже некоторое время работал в мастерской по ремонту
автомобилей, но «фирма» вскоре распалась. Уже в то время я
уловил прекрасное качество Георгия — это кропотливо-тщательное
исполнение работы любого характера, будь это ремонт двигателя
автомобиля, его ходовой части; домашний ремонт, изучение какоголибо
документа и т. д. Я хорошо помню, как он при сборке двигателя
автомобиля очень тщательно и точно взвешивал поршни, шатуны и
др., и я думал: а вот так бы взвешивали детали на заводах при сборке
автомобилей, тогда бы двигатели не тряслись при работе.

Позднее Георгий самостоятельно из этой купленной автомашины
сделал совершенно новую, то есть заменил все старые части, перебрал
двигатель, покрасил. И получилась прекрасная автомашина
«Жигули», которую он продал по достойной цене. Скопив немно



го денег и поменяв их на доллары, Георгий уехал в Прибалтику, в
Клайпеду, где живут его родственники, сестра Анны Васильевны,
Валентина и ее муж Михаил Бойко, капитан дальнего плавания. Там
он приобрел, подзаняв денег у Михаила, автомобиль «Ауди-100».
Гошка один приехал из Клайпеды в Москву, позвонил мне и предложил
проехаться от Москвы до Новосибирска на этой машине. Я,
конечно, согласился и вылетел в Москву, где в аэропорту меня поджидал
Георгий. Поскольку это были годы перестройки, то я еще не
знал о существовании таких автомашин, и когда увидел «Ауди-100»,
то восхитился. Длинный автомобиль, красивый, обширный салон,
небольшой, но мощный двигатель. Расход бензина всего 7,5 литров
на 100 км, 5-ступенчатая коробка передач и бензобак, вмещающий
80 литров.

Путешествие наше проходило в теплой дружеской обстановке,
разговаривали мы мало, так как Георгий малоразговорчив, но темы
все-таки для бесед находили. На ночевки останавливались около
постов ГАИ, Волгу переплыли на пароме, в районе Казани двинулись
на Уфу, где опять же проживала двоюродная сестра Анны
Васильевны, у которой мы переночевали по-человечески. Дальше —
дорога на Омск и Новосибирск.

Очень часто нас останавливали милицейские посты и производили
«досмотр» автомобиля. Они заглядывали в «бардачок», в
салон, в багажник, но нас не «досматривали», а у меня в кармане
был баллончик с ядовитым газом, который мне дал Георгий для самообороны,
на всякий случай. И, как правило, расставались мы с
сотрудниками милиции по-дружески. Однажды проверяющий нас
сержант милиции сказал, что у него имеется такой же, как у нас, декоративный
диск на колеса (один мы потеряли по дороге), и подарил
его нам, не взяв с нас ни копейки. Уже на третий или четвертый раз
я поинтересовался у проверяющего старшины: «А вы все-таки что
конкретно ищете?» Он ответил: «Как что? Наркотики, оружие, токсические
вещества...» Я спросил: «Ну и как, находите?». — «Сколько
угодно, у каждой третьей машины!» — ответил он. Я откровенно
удивился. Неужели люди настолько самоуверенны, что могут положить,
скажем, мешок с наркотой или ящик с винтовками в надежде
на то, что их не найдут?! Я даже пошутил: «А у вас там, на посту, есть
пистолеты, автоматы?» Старшина на полном серьезе ответил: «Да


хоть завались!» Я в шутку: «Вы бы нам на дорогу выдали маленький
пистолетик, так, на всякий случай». Он расхохотался, и мы расстались,
как друзья. А ведь перед отлетом в Москву Иван Сташишин
пугал меня тем, что на постах ГАИ стоят сволочи, которые так и
норовят тебя обчистить; забирают документы и не отдают, пока не
заплатишь им деньги, лучше доллары. Но ничего этого мы с Гошкой
не обнаружили, хотя нас останавливали за поездку 14 раз.

Позднее Георгий стал классным водителем, ездил на самых разнообразных
автомобилях российского и иностранного производства,
и даже теща Тамара Петровна нисколько не боялась с ним ездить
и говорила, что мой ученик ездит даже лучше, чем я.

Так мы и жили вчетвером в трехкомнатной «хрущевской» квартире,
пока не произошло событие, которое перевернуло всю нашу
жизнь. 22 декабря 1989 года родилась Ксения Георгиевна Колегина!

Перед рождением Ксени Ирину госпитализировали в родильный
дом, который располагался в первом корпусе горбольницы. Мы
все были в напряжении и ждали исхода родов дома. По счастливой
случайности анестезиологом в этот день дежурил мой приятель, прекрасный
анестезиолог-реаниматолог, ныне доктор медицинских наук,
профессор Владимир Аркадьевич Фомичев. Он-то и разделил с нами
тяготы ожидания и беспокойства, взяв на себя заботу об Ирине во время
родов. Он периодически звонил нам и сообщал о событиях, происходящих
в родовой палате. Уже вечерело, когда Владимир Аркадьевич
позвонил в очередной раз: «Юрий Олегович, — сказал он, — должен
вас огорчить. Вероятно, придется делать кесарево сечение, так как
матка очень слабо сокращается и мы ничего не можем поделать».
Посовещавшись с Тамарой Петровной, я ответил: «Ну, что же! Раз нет
другого выхода, то мы согласны. С Богом!» И начались еще более напряженные
минуты ожидания. Однако спустя 20 минут вновь раздался
звонок, и я услышал радостный голос Владимира Аркадьевича: «Юрий
Олегович! Поздравляю вас с внучкой! Она легко родилась, как только
мы начали подготовку к операции. Все обошлось благополучно, Ирина
чувствует себя хорошо, внучка тоже. Еще раз поздравляем вас и Тамару
Петровну с внучкой. Передайте привет и поздравления Георгию!» Вот
только после этого мы успокоились. Георгий смущенно улыбался, но,
похоже, был рад рождению дочурки.

И вот мы все приехали навестить Ирину в роддоме. Ей передали


в палату цветы и поздравления от нас. Она подошла к окну, держа
на руках какой-то маленький сверток. Поскольку окно находилось
на втором этаже, то мы не видели, что находится в этом свертке, а
Ирина всем своим видом показывала, что в этом свертке и есть новорожденная
внучка Ксеня.

Когда Ирину с Ксеней выписывали из роддома, то мы с Тамарой
приехали на своей машине, а Георгий привез своих родителей, Анну
Васильевну и Александра Андриановича, вот тогда-то мы впервые
и увидели Ксеню. Приподняв уголок небольшого свертка, мы увидели
маленькое личико розового цвета, глазки были закрыты, а из
носика доносилось легкое посапывание. Она спала; даже когда дома
проснулась, то большого интереса к нам не проявила, только глазенками
зыркала туда-сюда и активно двигала ручками и ножками.

Когда встал вопрос об имени ребенка, предлагались самые разнообразные
имена, но проблему решил отец семейства, Георгий. Он
отправился регистрировать новорожденную, а вернувшись, выложил
нам документы, в которых мы прочитали: «Колегина Ксения
Георгиевна». Вот так внучка стала Ксеней, или, как ее часто называют,
Ксюшей.

Всем известно это тревожное беспокойство о ребенке, бессонные
ночи, вскакивание при каждом шорохе в кроватке и беспокойство:
«Ах, ничего не ест, ах, давно не какала, ах, у нее температурка» и т. д.
А с работы — домой. А как же? Там ведь внучка! И верно подмечено,
что, когда рождается дочь или сын, то это вроде бы так и надо, но
когда рождается внучка или внук — это уже совсем другое дело. И
все деды и бабки ходят гоголем, вроде как у них опыт, а вы, родители,
вообще ни черта не смыслите в деле выращивания детей. В общем,
когда Ксеня родилась, то все — бабки, деды и родители — были при
деле, каждый хотел внести свою лепту.

Ксеня быстро росла, росла здоровенькой, веселой, не причиняла
беспокойства по ночам. Когда научилась ходить, то почти одновременно
начала и танцевать. Это хорошо видно на видеофильме, где
она отплясывает на своем первом Новом году. Да, вечером 1990 года,
на елке в Березовой роще, Ксеня, самая маленькая, во время массовой
пляски, обратила на себя внимание Снегурочки и получила
первый приз за исполнение танца. А когда она начала говорить,
то стала выступать на праздничных застольях с тостами. Ксеня по


А жизнь продолжается


Вся семья в сборе, 2000 год


 Ксения с мамой


сей день непременно выступает с
тостами на всех днях рождениях,
удивляя присутствующих ораторским
искусством и эрудицией.
Сейчас ей 10 лет. Как быстро летит
время! Она учится в пятом классе
и получает оценки от 3 до 5 включительно.


Впятером прожили мы в нашей
трехкомнатной квартире десять
лет, и я стал замечать, что
пришло время нашим «детям» для
самостоятельного проживания, не
из соображений недовольства кемто
и чем-то, а потому, что ведение
хозяйства полностью лежало на
Тамаре Петровне — стирка белья,
приготовление обедов, покупка

продуктов, мытье полов, уборка в квартире и т. д. Мне хотелось,
чтобы Ирина тоже включалась в хозяйственные дела, да и Георгий
чувствовал бы больше ответственности за свою семью. Им пришла
пора жить самостоятельно. Ведь во всем живом мире, у животных,
птиц, забота о своем потомстве на каком-то этапе прекращается, и
детеныши начинают жить самостоятельно. Конечно, их предварительно
научили добывать пищу, летать, избегать опасности, а дальше
— живите сами, производите потомство и передавайте им свой
жизненный опыт.

После серьезного мужского разговора с Георгием они сняли
квартиру и переехали на новое местожительство. Хотя мы с
Тамарой и остались вдвоем, но заботу о своих «детках» не оставили
и пристально следили за их становлением. Сваты тоже вносили
свою лепту в это дело. А год спустя, после моего разговора с начальством
Георгия и Ирины, они получили по однокомнатной квартире,
сумели обменять их на трехкомнатную полногабаритную квартиру
в пяти минутах ходьбы от нас, что было очень удобно для всех.


Встречи в Москве,
Ленинграде и дома


Вновь я опять убежал на много лет вперед и не рассказал о том
времени, когда работал ассистентом кафедры факультетской хирургии.
Каждый преподаватель мединститута один раз в 5 лет должен
был пройти курсы усовершенствования в одном из ведущих институтов
страны. Так, в 1976 году я в течение 2,5 месяцев повышал
свою квалификацию в 1-м Московском ордена Ленина и Трудового
Красного Знамени медицинском институте имени Н. М. Сеченова
на факультете повышения квалификации преподавателей. Перед
отъездом в Москву Георгий Мыш дал мне несколько поручений, которые
меня совершенно не обременяли и даже доставили удовольствие.
Ну, как же! Заехать в институт имени А. В. Вишневского и
передать привет академику П. Н. Мозаеву. Труда никакого, да еще и
познакомлюсь с академиком, труды которого я читал и использовал
для преподавания.


В Москве ранее я был только проездом и столицы совсем не знал.
В Москве жили мои сокурсницы Людмила Орехова, Лида Михайлова,
Валя Матросова, Лида Искра, и я надеялся их там увидеть.

И вот я в Москве! Устроившись в общежитии и посетив первую
лекцию и клинику академика М. И. Кузина, после занятий я отправился
на поиски Люськи Филатовой. Адрес я знал и нашел их дом и
квартиру без труда. Люська, увидев меня, так обрадовалась, что тут
же стала названивать Вальке Матросовой и Лидке Михайловой, а те,
в свою очередь, сообщили о моем прибытии остальным и назначили
встречу у Ореховых в конце недели.

А Люська подговорила меня заявиться на работу к Вальке
Матросовой неожиданно и рассказала, как ее найти. И вот я иду по
территории больницы, отыскиваю глазами нужный корпус и вижу,
как навстречу мне идет врач, женщина моего возраста, у которой я
хотел спросить о Матросовой. Когда мы поравнялись, я уже было
открыл рот, чтобы спросить, как вдруг она воскликнула: «Юрка! Да
это же Юрка!» Это оказалась Валентина Матросова. В каком-то неуютном
помещении мы проговорили с ней около часа, вспоминали
прошлое, разговаривали о теперешней жизни, о сокурсниках, о семьях
и расстались до встречи у Ореховых.

В назначенный срок я с бутылкой коньяка постучал в дверь
Ореховых. Все уже были в сборе, Борька Орехов был тоже рад
встрече. За столом сидели Валя Матросова, Лида Михайлова,
Лида Искра с мужем. После приветствий и объятий все уселись за
стол. Как приятно видеть своих одногруппников! Разговорились.
Борька Орехов в то время имел звание капитана внутренних
войск и работал начальником медицинской службы УВД г.
Москвы. Люська работала рентгенологом в поликлинике и была
этим довольна, хотя, помня ее характер и отличную учебу в институте,
я рассчитывал видеть ее кандидатом наук в каком-нибудь
институте, но… Лидка Михайлова работала терапевтом в пригороде
Москвы, у нее больной муж, детей нет. Валька Матросова по
профессии гинеколог, муж подполковник (я его помню, когда он
еще был курсантом военного училища), двое детей. Лидка Искра
(девичья фамилия Леонова) работала заместителем главного врача
поликлиники, а присутствующий муж — главным инженером
какого-то предприятия. В общем, вечер прошел в теплой и дру



жественной обстановке, в воспоминаниях и планах на будущее, и
было очень приятно провести время в этой компании.

Позднее я несколько раз приезжал в Москву, но времена были
уже другие. Однажды Людмила пригласила Лиду Михайлову и меня,
когда я был очередной раз в Москве, Борька Орехов был уже полковником,
но провели этот вечер мы не так весело, как в 1976 году.
У Лиды умер муж, умерла Валя Матросова, так что остались только
воспоминания и сетования на то, как коротка человеческая жизнь.

Когда я приезжаю в Москву, то сразу же звоню Ореховым.
Неоднократно приходилось у них ночевать. А когда Людмила приезжает
в Томск на традиционную встречу, то мы с Тамарой всегда
привозим ее на своем автомобиле в Новосибирск, где у нее проживает
подруга детства, устраиваем в ее честь торжественный ужин,
как-то возили на свою дачу в Бибиху.

Так вот, когда я был в то время в Москве, то, выполняя просьбу
Г. Мыша, прибыл в институт А. В. Вишневского и разыскал кабинет
академика П. Н. Мозаева. Он встретил меня сначала как-то индифферентно,
но когда я сообщил о цели своего визита, очень оживился,
усадил меня за стол, включил чайник, сварил кофе и стал меня угощать,
расспрашивая о сибирской жизни. Оказывается, он никогда не
бывал в Сибири, поэтому расспрашивал меня о климате, о городе, о
морозах и т. д. А при расставании удивил меня еще больше: «Юрий
Олегович! Вы знаете, у моей жены язва желудка, она лечится уже
несколько лет, и ей хорошо помогает облепиховое масло, которого
в Москве найти просто невозможно. Так если у вас или у Георгия
Дмитриевича есть возможность, то не могли бы вы прислать хоть
сколько-нибудь? Я вам буду очень благодарен». Приехав домой, я
по своим каналам раздобыл пол-литровую бутылку облепихового
масла и отправил Павлу Николаевичу в Москву. Вот ведь как бывает.
Академик в Москве не может найти облепихового масла, а ассистент
в Сибири смог это сделать. Позднее Гера Мыш передавал от
Павла Николаевича большой привет и приглашение заходить, когда
буду в Москве.

Несколько раз мне приходилось учиться в Ленинграде, который
теперь именуется Санкт-Петербургом. Здесь работал и продолжает
работать наш сокурсник Георгий Тиглеев. Он профессор, директор
научно-исследовательского института нейрохирургии. За все годы


он один раз приезжал на встречу выпускников в Томск, где говорил
мне, что, если я окажусь в Ленинграде, чтобы звонил. По данному
им телефону я звонил неоднократно; однажды дозвонился, мы поговорили,
но время для встречи у него не нашлось. Я думаю, что ему
просто не хотелось со мной встречаться. Ну да ладно.

Зато как неожиданно и случайно я встретил на улице своего
соклассника Вадьку Баталина! В Ленинграде я бывал неоднократно
и все разные сроки, от месяца до двух с половиной. Учебой нас
особенно не нагружали, и времени было свободного довольно
много. Я любил прогуляться по Невскому, ездил на экскурсии и
вообще изучал город. И вот однажды иду по улице в направлении
«Ленфильма», только перешел через улицу, вдруг вижу перед собой
Вадьку Баталина. Он учился в нашем классе, закончил химический
факультет в Свердловске, работал на каком-то предприятии в
Новосибирске, потом из-за семейных неурядиц сменил фамилию на
Блинкова и переехал в Ленинград. Я помню, как мы с Тамарой когото
провожали на вокзале, и я встретил Вадьку, который уезжал в
Ленинград. Он тогда сказал: «Юра, я не хочу здесь жить, родителей
видеть не могу, я никому не сказал и не скажу, куда еду. Но тебе скажу
». И дал мне адрес в Ленинграде. Но я его куда-то задевал да и не
думал, что придется быть в Ленинграде. А тут совершенно случайно
встретились. И я, и он очень обрадовались встрече, он тут же изменил
свои планы и, не принимая никаких отговорок, повел меня к
себе домой. По дороге мы купили водки, закуски и подошли к двухэтажному
старому дому, построенному, похоже, еще при Петре I.
Войдя в дом, я увидел очень старые, стертые временем и обувью
жителей ступеньки, облезлые кирпичные стены. Мы вошли в маленькую
комнатку (жили еще соседи в другой комнате), в которой
стояли кровать, стол, тумбочка и три стула. Жена пеленала месячного
ребенка. Быстро организовав стол, закуску, жена предложила
нам жареной картошки, и мы, выпив, разговорились. Вспоминали
свой класс, школу, Новосибирск, соклассников и прожитую жизнь.
Вадька был усталый, грустный, несмотря на выпитую водку, и мне
его стало жаль. Учился, трудился, получил специальность инженера,
искал, где лучше, а в результате — малюсенькая комнатка с нищенской
мебелью, нищенская зарплата, безработная жена и никакой
перспективы. Да и жена какая-то ему, как не родная. Молчит,


качает ребенка и смотрит в одну точку. Я-то привык видеть в жене
друга, соратника по делам, друга моих друзей, хозяйку в доме. Так я
представлю себе полноценную семью, а то, что я увидел у Вадьки, не
лезло ни в какие ворота. Но, как говорится, каждому свое, от судьбы
не уйдешь. Как сложилась его дальнейшая жизнь — не знаю, а ведь
ему тогда было уже 47 лет.

Другое дело — семья Лобовых. С Левкой и Галкой Лобовыми
я познакомился во время поездки в Финляндию в 1969 году.
Психологическая совместимость сблизила нас, и дружба продолжалась
по возвращении из Финляндии. Мы с Тамарой ходили к ним
в гости, они — к нам. Частенько выезжали за город на пикники и
купания, а когда они переехали в Ленинград, родной город Левы, то
постепенно связь прекратилась, и сейчас мы почти не переписываемся.
Однако приятно вспомнить, как при моем появлении Галина
начинала быстро готовить праздничный стол, причем не переставая
тараторить, а Лева бежал в магазин за бутылкой и закусками, и потом
за столом не прекращались разговоры, воспоминания. Царила
приподнятая праздничная атмосфера, а их двухкомнатная квартира
сияла чистотой и уютом. Вот так и сравниваешь две семьи одного
поколения, задумываешься над тем, что есть везение в жизни и невезение.
Кому что на роду написано, как говорил мой отец.

Во время пребывания в Ленинграде мне еще пришлось выполнить
поручение Георгия Мыша передать привет от него профессору
Павлу Николаевичу Напалкову, который в то время был светилом
в вопросах патологии желчевыводящих путей. Перед тем как отправиться
к нему, я прочитал его монографию, вышедшую накануне
и посвященную билиодигестивным анастомозам. В то время он
уже был на пенсии и выполнял роль почетного консультанта. Ему
было 80 лет, но голова его оставалась светлой, память хорошей, он
был энергичен, хотя ходил «шаркающей» походкой. Ему выделили
маленький кабинет на кафедре факультетской хирургии, которой
заведовал уже профессор Трунин. Найдя кабинет профессора
П. Н. Напалкова, я тихо постучал в дверь и услышал: «Входите, входите
». Я вошел, поздоровался и изложил цель своего визита, почти
по военному: «Павел Николаевич! Я, ассистент кафедры факультетской
хирургии Новосибирского мединститута Абрамов Юрий
Олегович, приехал на ФПКП и привез вам привет и самые наилуч



шие пожелания от Георгия Дмитриевича Мыша...» Хотел продолжить
свой доклад, но услышал обрадованный голос хозяина кабинета:
«От Мыша! От Мыша! Да вы заходите, присаживайтесь! Это
так приятно — получить привет от моих друзей! А вы знаете, что
мы с Владимиром Михайловичем воевали, а сколько мы пережили!
Надеюсь, еще там не забыли, кто такой Владимир Михайлович
Мыш? А Георгий Дмитриевич совсем недавно был еще мальчишкой!
Ну, рассказывайте, как они там поживают...» И буквально закидал
меня вопросами. Он суетился, начал разливать чай по чашкам, выложил
на стол печенье, хлопотал и постоянно о чем-нибудь спрашивал.
Постепенно разговор перешел на профессиональные темы. Он
сетовал на судьбу, ворчливо говоря: «Работал я, работал и не заметил,
как пролетела жизнь. И вот уже этот Трунин меня сместил». И в
голосе послышались недовольные нотки. Я наблюдал за ним и слушал,
а про себя думал, что можно бы ему уже успокоиться, а он все о
работе, о науке. Неугомонный, 80 лет, а шустрый, а как излагает свои
мысли! Молодец дед! Наконец он спросил: «Ну а вы-то, наверное, из
практических врачей?» Я ответил утвердительно, и он напустился
на меня: «Значит, тоже оперируете, и вам тоже главное — выбросить
желчный пузырь в таз и больше ни о чем не думать?» Я открыл было
рот, чтобы ответить, но он не дал и слова сказать: «А вы хоть знаете,
почему возникают камни в желчном пузыре? Вы задумывались
о патогенезе желчнокаменной болезни? О патогенезе нужно всегда
думать. Вы ведь знаете, что холедох имеет четыре отдела, а интрамуральный
отдел — самый тонкий, да еще он сдавливается мышечным
слоем стенки двенадцатиперстной кишки. Так в этом отделе и
вся проблема, так как там при незначительном сужении возникает
препятствие оттоку желчи, возникает застой желчи, и в первую очередь
в желчном пузыре, где и образуются камни! Поэтому каждую
операцию холецистэктомию нужно заканчивать интраоперационной
холеграфией и посмотреть, как выглядит интрамуральный
отдел холедоха. Если он плохо пропускает контраст, то нужно делать
папилосфинктеротомию! — отхлебнув из чашки чая, он продолжал:
— Именно папилосфинктеротомию, а не пластику, как ее
называют многие. Пластика — это восстановление, а мы рассекаем
сфинктер и сшиваем слизистую, и не восстанавливаем сфинктер.
Поэтому не папилосфинктеропластика, а именно папилосфинкте



ротомия!» Я слушал его «лекцию», кивал головой и думал о том, что
ему удалось заставить всю страну делать эти операции так, как он
сказал. Это был большой ученый.

По возвращении из таких командировок мы докладывали на кафедральных
совещаниях о результатах поездки, новых методах лечения,
применяемых в столичных вузах, педагогическом процессе на кафедрах
и т. д. Однажды мне пришлось докладывать о том, как я попал на
«Ленфильм» и снялся в фильме «20 декабря». А дело было так. Нас, слушателей
ФПКП, пригласили на «Ленфильм» на экскурсию. Мы компанией
из пяти человек, из которых двое были новосибирцы, пришли на
киностудию. В вестибюле нас встретила женщина и предложила сняться
в массовых сценах. Двое отказались, а трое согласились, в том числе и я.
Мне интересно было увидеть, как снимается фильм. Нас тут же провели
в примерочную и предложили переодеться в костюмы, соответствующие
фильму. Помню, что на мне не сходилась жилетка, ее рассекли по
шву сзади, и тогда она подошла; надели пиджак, галстук типа «селедка»,
а затем отвели в гримерную. Здесь нам уложили волосы, припудрили
какой-то пудрой, и, когда я спросил, для чего это, мне ответили, что
на экране лицо будет четче видно. Вот в таком виде повели в студию.
Режиссер Никулин, снимающий этот фильм, осмотрел нас и распределил
по местам. Мне выпало быть секретарем штаба террористов и печатать
на пишущей машинке. И вот началась репетиция. Большая комната,
оклеенная обоями, круглый стол, за которым сидят солидные люди
в строгих фраках и пиджаках и обсуждают возможность покушения на
В. И. Ленина. Роль Савенкова играл главный режиссер Ленинградского
телевидения, которого все называли Володей (фамилию я так и не выяснил,
но в фильмах его видел), и он требовал по фильму террористического
акта в отношении Ленина, на что остальные не соглашались. Мне
запомнилась фраза, сказанная «бывшим председателем Государственной
думы», который заключил свою речь словами: «Я контра Савенкова!», и
после этого Савенков выходит из комнаты, проходит через прихожую,
где сижу я и печатаю на машинке. Это хорошо было видно при просмотре
фильма. В другом эпизоде мне предложили посидеть на диване с каким-
то «князем». «Князь» был одет в черный сюртук с эполетами и золотыми
пуговицами, в пенсне, и мы с ним сидели на диване и беседовали,
за соседним столом велась дискуссия о перестройке России. Однако мы
с «князем» беседовали о своем. Он интересовался мной, кто я, откуда,


как сюда попал, и я ему рассказывал о себе. Конечно же, как только
он узнал, что я врач, то тут же посыпались вопросы о болячках, и я
ему «читал лекции» по болезням. В фильме этот эпизод мелькнул, и я
не сразу увидел себя. В перерывах мы выходили на прогулку в большой
зал в окружении артистов. То ли «князь» рассказал или еще как,
но артисты узнали, что мы врачи, и очень охотно с нами беседовали.
Многие из них были народными артистами СССР. Помню, как меня
под руки ведут двое артистов, сзади Иван Мельников, ассистент кафедры
гигиены нашего института, прогуливается с другим артистом,
и вдруг я вижу: навстречу нам идет Кирилл Лавров, очень известный
и популярный в то время артист. Он стал здороваться с артистами,
те, в свою очередь, представили нас с Иваном, и он спросил: «Врачи?
А как вы попали к нам?» Я ответил, что нас пригласили в массовые
съемки в фильме «20 декабря». Он сказал: «Ну, так мы вместе, значит,
снимаемся в одном фильме!» Иван успел вынуть свой фотоаппарат, и
мы сфотографировались с Кириллом Юрьевичем Лавровым.

Доложив все это на кафедральном совещании, я услышал, как
Г. Д. Мыш воскликнул: «Ну, Абрамов, теперь ты кинозвезда, прямо
Бриджит Бордо». Позднее, когда он разыскивал меня в клинике, то
нередко говорил: «Найдите мне этого Бриджит Бордо!» А когда я
принес фотографию, где мы сняты с К. Ю. Лавровым, то Мыш остался
очень доволен, что его работники вышли на такой высокий
уровень контактов, и рассказывал об этом в институте. Фильм на
экранах появился позднее, но многие уже знали о моем участии в
фильме, и, когда он прошел, то нам многие звонили и говорили, что
видели меня в двух эпизодах. Мы всей семьей тоже видели, но относились
к этому спокойно.

Так вот, в фильме эти два эпизода длятся несколько секунд, а
сниматься мы ходили три дня, находились там с 10.00 до 17.00 ежедневно.
Нам выдавали по 5 рублей за съемочный день, денег этих
нам хватало на обед. Тогда мы поняли, что труд артиста, режиссера,
оператора довольно тяжелый и нудный. четыре репетиции — съемка,
еще четыре репетиции — съемка, и так раз десять. А позднее из
этих дублей режиссер выбирает лучшие, по его мнению, которые и
идут на экран. Это было в 1981 году.

Примерно в эти годы произошел случай, которым я немножко
горжусь, хотя и смущаюсь при этом. Как-то вечером мы сидели все


дома и смотрели телевизор. Раздался звонок, я снял трубку и услышал:
«Юрий Олегович?» Я ответил: «Да». На том конце продолжали:
«Здравствуйте, это говорит Анатолий Хорьков из института травматологии
». С Анатолием Хорьковым мы были немного знакомы,
но его звонок меня немного удивил, так как виделись мы только
на улице, здоровались и проходили мимо. Он работал научным сотрудником
в НИИТО, к мединституту отношения не имел, но знал,
что я защищал диссертацию по травматологии. Он продолжал:
«Юрий Олегович, не могли бы вы к нам приехать в институт сейчас?
Нужна ваша консультация, срочная». Я ответил: «Ну, раз надо, то
выезжаю». Он начал предлагать мне скорую помощь, но я отказался
и сказал, что доберусь гораздо быстрее на общественном транспорте.
И я прибыл в институт травматологии и ортопедии. Встречали
меня 5 человек, вся дежурная служба. А. Хорькова и М. Атаманенко
я знал, с остальными виделся впервые. Они провели меня в ординаторскую
и сразу начали докладывать о пострадавшей женщине,
поступившей к ним в институт два дня назад. Ее сбил автомобиль,
были повреждены кости таза, бедро, грудная клетка, живот. Врачам
удалось вывести ее из шока, но что-то непонятное для них было
с грудной клеткой. Так вот я должен был помочь им разобраться
с травмой груди. Выслушав доклад, мы отправились в палату. На
функциональной койке в возвышенном положении лежала женщина
лет 45, бледная, с синими губами. Она тяжело дышала, и взгляд
ее просил о помощи. Я стал ее осматривать. Прощупал и просчитал
пульс, измерил артериальное давление, сосчитал количество дыхательных
движений, осмотрел живот и стал осматривать грудную
клетку. Обратил внимание присутствующих на то, что одна половина
грудной клетки не участвует в дыхании, при перкуссии (выстукивании)
обнаружился тимпанит (звук раздутых кишок), при
аускультации (выслушивании) слышна перистальтика кишечника...
в грудной полости. Затем мы отправились в ординаторскую.

Все пристально смотрели на меня, ожидая заключения, и я подвел
итог: «Синюшность, отставание в дыхании одной половины
грудной клетки, тимпанит при перкуссии, перистальтические звуки
при аускультации — все это говорит о разрыве диафрагмы и перемещении
петель кишечника в грудную полость». Заговорили все
сразу. Кто-то начал утверждать, что «я же говорил, а вы...», «надо


было при поступлении рентген грудной клетки сделать, и было
бы тогда уже ясно...» Потихоньку дискуссия прекратилась, и встал
вопрос, что делать. В таких случаях нужна операция торакотомия
(вскрытие грудной полости) и ушивание диафрагмы. Мне предложили
оперировать, но я сказал: «Ну, что вы, я же гость, а у вас вон
какие хирурги имеются, вон Миша Атаманенко и прооперирует, а
я постою рядом». Довольно быстро хирурги вскрыли грудную полость
и увидели, как петли кишок, пройдя через разорванную диафрагму,
заполнили грудную полость. Только хирурги начали зашивать
разрыв диафрагмы, как появился директор НИИТО Николай
Гаврилович Фомичев. Увидев меня, он сказал: «Привет, Юра, а ты
как здесь оказался?» Я ответил: «Да вот, твои ребята пригласили на
консультацию». — «А что там?» — «Разрыв диафрагмы двухдневной
давности зашивают, — ответил я. — Ну, я пошел, а ты, Коля, помылся
бы, помог ребятам». И он пошел переодеваться. Все как-то дружно
меня благодарили, предложили вызвать машину, но я отказался,
сказал, что прогуляюсь пешком. Меня пошел провожать Анатолий
Хорьков, и, когда мы стали с ним прощаться, я спросил: «Толя, а
почему вы позвонили мне? Ведь есть вон какие профессора, а вы
ко мне». Он ответил: «А вы знаете, Юрий Олегович, мы ведь долго
обсуждали этот вопрос, кого позвать, и все остановились на вашей
кандидатуре. У вас громадный клинический опыт, вот посмотрели,
и сразу сказали, что с больной. Да и человек вы контактный, не
зазнались. А с профессорами было бы труднее договориться, да и
какой был бы еще результат, неизвестно. Так что большое вам спасибо.
До свидания, Юрий Олегович!»

Я шел по ночному городу и удивлялся тому, как меня высоко ценят
коллеги, чего я, конечно же, не заслуживал. Мне так кажется.
Этот случай меня очень удивил, но приятно все же слышать о себе
такое мнение.

Я тут описываю себя каким-то знающим, хорошим, положительным,
но это другим так казалось, а на самом деле, я получал от
Г. Д. Мыша всякие замечания, а иногда и ловушки. Вот, например, я
сдаю дежурство по неотложной хирургии и докладываю, что поступил
больной с перфоративной язвой желудка, которому выполнена
операция ушивания перфоративного отверстия. Он задает вопрос:
«А почему больному не сделана ваготомия?» Я отвечаю, что «мы же


не знаем кислотность желудочного сока, а РН-метра у нас нет». Он
дает указание: «Всем больным с перфоративными язвами желудка
делать ваготомию и попытаться найти этот злосчастный РН-метр».

Через неделю сдаю следующее дежурство и докладываю, что поступил
больной с перфоративной язвой желудка, которому выполнена
операция ушивания перфоративного отверстия и ваготомия
стволовая, поддиафрагмальная». Тут же Г. Д. Мыш спрашивает: «А
как же вы могли сделать ваготомию, не зная показателей желудочной
секреции, желудочного сока?» Я отвечаю: «Это же ваше указание,
Георгий Дмитриевич». Он хмурится и заключает: «Пока мы не получим
РН-метр, никаких ваготомий». По этому поводу Константин
Вардосанидзе как-то заметил: «А ты знаешь, Юра, по-моему, твой
братишка к тебе как-то неровно дышит, что-то все время прискребается!
» Да, у Г. Д. Мыша были любимчики, я уже об этом говорил
раньше. Мы с Костей таковыми не являлись. Я переносил это молча,
немножко переживал, а Костя умел постоять за себя, нередко
вступал в дискуссию с Г. Д. Мышом и, бывало, выходил победителем.
Он был мудр, спокоен, наблюдателен и остроумен. Помню, как
на одном из кафедральных совещаний Г. Д. Мыш сообщил, что по
партийной линии получил за что-то взбучку, и предложил в шутку
Косте: «Вы бы, Константин Викторович, зашли в партком да навели
там порядок». На что Костя ответил: «Георгий Дмитриевич, вы
меня с кем-то перепутали. Я ведь Вардосанидзе, а не камикадзе».
Словесная дуэль закончилась взрывом смеха.


Бибиха — рай на земле



Ну вот, опять я о работе. А вообще-то на работе проводишь много
времени — то собрания, то конференции, то разборы, поэтому
есть что вспомнить. За неделю работы накапливается усталость, а
уж за год и говорить нечего. Ждешь отпуска, буквально считая дни
до него. И вот наконец — долгожданный отпуск. В институте отпуск
всегда был летом, и длился он два месяца, в сентябре начинался педпроцесс,
и все преподаватели должны быть к началу учебы на местах.
Раньше, в советское время, у нас хватало зарплаты и на жизнь, и
на поездки на Черное море, и даже за границу. Так, Тамара Петровна
в отпускное время посетила Шри-Ланку, Индию, Египет, но это без
меня, так как она получала отпуск в октябре-ноябре, когда я работал.
Помню, как я договорился с Г. Д. Мышом о поездке в Индию, он
разрешил мне поездку на две недели, но проректор И. Е. Хроменков
не подписал «прошение», мотивируя это так: «О какой поездке


можно говорить в самый разгар учебного процесса?! Ведь вы завуч
кафедры, главное лицо учебного процесса! Нет, я не подпишу вам
документы!» И все сорвалось, Тамара поехала одна. Только в 1989
году нам вместе удалось съездить в Польшу и Чехословакию. Это
была прекрасная поездка на автобусах, и впечатления живы до настоящего
времени.

Зато в летнее время мы ежегодно ездили на своем автомобиле в
Томск, в Темиртау Карагандинской области, где проживают сестры
и братья Тамары, на Алтай. И все это на своем автомобиле. А с автомобилями
дело обстояло так: как я ранее сообщал о том, что после
«эпохи» мотоциклов, которых у меня перебывало довольно много и
разных марок (ИЖ-49, ИЖ-56К, мотороллер «Тула-200», «Ява-350»,
ИЖ-Ю-3, «Урал»), началась «эра» автомобилей.

В 1973 году мы купили второй после «Москвича-412» автомобиль
марки «Запорожец». Конечно же, залезли в долги на год, но постепенно
расплатились. Так на этом «Запорожце» мы ездили и в Темиртау, в
Томск, на Алтай по Чуйскому тракту и даже в Алма-Ату. Вот поездка в
Алма-Ату была особенной и запомнилась тем, что мы познакомились
там с семьей олимпийского чемпиона Виктора Федоровича Маматова.
Дело было так. Мы на своем «Запорожце» с Тамарой Петровной и
Ириной, а на другой машине, новом ВАЗе-2102 — семья Талаловых.
Валя Талалова, подруга Тамары, ее муж Гена и сын Алик. Вот этой
компанией и отправились в дальнее путешествие. Преодолев бездорожье
Новосибирской области и Алтайского края, мы выехали на
асфальтную дорогу Казахстана и на пятый день въехали в Алма-Ату,
где нашли уже проживавшего там нашего друга Алексея Бородкина,
того самого, который вывозил меня на охоту. Он с семьей жил в поселке
физиков Алатау, в «коттедже». Лешка был неимоверно счастлив
видеть нас, и познакомил с семьей Маматовых, остановившихся у них
на некоторое время. Я вспомнил тогда слова Виталия Скока, корреспондента
газеты «Молодость Сибири», который сказал: «Если Юрка
познакомится с Витькой Маматовым, то они сразу станут друзьями».
Так и вышло: мы на долгие годы стали друзьями, и сейчас друзья, хотя
Маматовы живут уже в Москве и Виктор занимает высокие должности
в комитете спорта.

После отдыха у Бородкиных мы отправились в обратный путь,
который нас сблизил окончательно. Ночевали под открытым небом,


у костра разговаривали до полуночи, дети наши бегали вокруг нас, а
утром — в путь. На трех машинах не страшно, только Гена Талалов
постоянно норовил уехать вперед и нередко терялся. Приходилось
ждать его, он появлялся, выказывал недовольство, что мы его не
подождали, поехали не по той дороге. Однако мы его наставляли
на верный путь и доказывали, что мы-то едем правильно, а он все
куда-то в сторону норовит. На последних километрах он все-таки
уехал вперед, и мы с Маматовыми добирались на двух машинах —
«Запорожце» и «Волге».

Однажды на ночевке, пока Зинаида и Тамара готовили ужин, мы
с Виктором отошли в сторонку, и он предложил пострелять из его
спортивной винтовки. Выставили 6 пустых бутылок на расстоянии
50 метров и залегли под стогом сена. Витька говорит: «Так, первую
бутылку я только уроню, вторую — разобью вдребезги, а у третьей
— отшибу горлышко». Я этому не удивился, так как знал, что
Виктор Маматов — стреляющий лыжник мирового класса, и он за
три выстрела выполнил то, что пообещал. Затем он перезарядил
винтовку и передал ее мне. Я улегся поудобнее, прицелился и сказал:
«Как ты говоришь? Первую — только уронить, вторую — вдребезги,
а третью — горлышко?» И начал стрелять. Первый выстрел — бутылка
упала целая. Второй выстрел — бутылка вдребезги, а у третьей
бутылки после выстрела отлетело только горлышко. То есть, я
повторил полностью то, что сделал Виктор Маматов. Он воскликнул:
«Ну, Юра, ты даешь! Так ты, оказывается, здорово стреляешь?!»
Но я его успокоил тем, что стрелок я слабый, что это случайность,
хотя раньше из малокалиберной винтовки на соревнованиях выбивал
87 из 100.

По возвращении наша дружба продолжалась, мы встречались на
днях рождения, отмечали Новый год, выезжали на природу, где устраивали
игры в футбол, ручной мяч и т. д. Ириша играла с Сашкой и
Олегом, а мы, родители, были счастливы, наблюдая за ними.

Сейчас Маматовы живут в Москве, и, когда мне приходится там
быть, я захожу к ним в гости и даже ночую у них, а когда они приезжают
в Новосибирск, то звонят по телефону; Тамара с Зинаидой
болтают о своих делах, а забежать все как-то времени не хватает. А
в 1999 году Виктор позвонил мне и вытащил на биатлонную базу,
где я участвовал в каком-то торжестве, парился в бане и, хмельной,


Капитан сборной страны по биатлону
Виктор Маматов с сыном Олегом


кое-как вырвался из объятий
Виктора. А годом раньше мы
с Тамарой посетили соревнования
по биатлону, на которых
нас сопровождал сам Маматов,
и знакомые высокопоставленные
чины спрашивали: «А ты
откуда знаешь Маматова?» Я
был и остаюсь горд этим знакомством
и этой дружбой.

В 1973 году Алексей
Бородкин познакомил меня с
Владимиром Григорьевичем
Стуковым, который тогда работал
водителем в управлении
снабжения и сбыта облисполкома.
Он был личным
шофером Ивана Ивановича
Сучкова, начальника управления,
с которым я впоследствии
познакомился близко и был

его личным врачом. Как только кто-нибудь из его семьи заболевал,
он тут же звонил мне, высылал машину, и я приезжал к ним
для решения тактических вопросов лечения. Младший сын Ивана
Ивановича учился в мединституте и проходил хирургию в моей
группе, а позднее я его оперировал по поводу паховой грыжи и наложил
косметический шов, который не дает грубого рубца. Иван
Иванович на свадьбу Ирины и Георгия дал черную «Волгу», что в
то время было престижным, помог в обеспечении мебелью новой
кафедры хирургии ФУВ, где я работал, и вообще был человеком
контактным, деловым и приятным в общении. Скончался он от заболевания
крови несколько лет назад.

Володя Стуков был человеком с крутым характером. Он в то время
обнаружил у себя талант «костоправа», то есть выправлял помятые
части автомобилей так хорошо, что и не увидишь, где раньше
была вмятина. Помню, как ему очень дешево удалось приобрести
старый помятый «Запорожец», который после ремонта выглядел


как новый. Мы с Тамарой как-то заглянули к нему на работу, он продемонстрировал
свой «Запорожец», и мы ахнули от восторга, так
как машина была, словно с конвейера. Позднее Владимир уволился
и вплотную занялся «костоправным» делом, а дело это было очень
доходным. С таким другом мои автомобили всегда были в полном
порядке. А как-то мы с Вовкой решили поехать на Алтай на машине
ВАЗ-2103, хозяин которой разрешил ему после ремонта опробовать
ее в дальней поездке. Вовка взял с собой в поездку жену Александру
и сына Григория, который был еще маленьким. Путешествие в начале
шло отлично: хорошая погода, красивейшие места горного Алтая,
ночевки на берегу реки Катуни, на озере Ая. А на обратном пути
начался дождь, дорогу от Бийска на Барнаул расквасило, Вовку это
злило, он отчаянно давил на педаль акселератора, выжимая из мотора
дикие обороты, и вдруг мотор резко остановился от того, что на
куски разлетелась крышка трамблера. Вовка, увидев поломку, разозлился
так, что высказал своей жене Шуре все, что пришло ему в голову.
Я пытался его утихомирить и говорил: «Да причем тут Шуркато?!
» Но он не слушал и продолжал орать на нее, ответив мне так:
«А пусть не лезет не в свое дело!» — «Так она же слова не произнесла!
» — защищал я Шуру. «Не произнесла, так собиралась», — ворчал
Вовка, уже остывая. Успокоившись и прохохотавшись, мы стали решать,
что делать. Разобравшись в поломке, мы пришли к выводу, что
крышку не починить, нужна новая крышка трамблера или целиком
трамблер. Вот за трамблером я и отправился на попутной машине
до Барнаула, затем — на поезде до Новосибирска.

Заявившись утром домой, изложил суть дела Тамаре Петровне,
которая мне сообщила, что друг Стукова Володя Шерлаимов сегодня
везет их с Валей Козловой в лес за грибами. Мы решили изменить
маршрут Шерлаимова, то есть уговорить его поехать навстречу
Стуковым, захватив с собой трамблер. Уговаривать Володю
Шерлаимова долго не пришлось. Быстро собравшись, мы помчались
в сторону Алтая. В автомобиле сидели Володя Шерлаимов за
рулем, Валя Козлова, Тамара и я. Ехали быстро, 100 км в час, болтали
о том, о сем, а за разговором время летит незаметно, и вот мы уже
на Бийской трассе. Я высказал мысль о том, что не удивлюсь, если
сейчас нам навстречу едут Стуковы. У него ведь руки-то золотые,
он может починить крышку трамблера. Только проговорил, как мы


увидели знакомую встречную машину. Действительно, Вовка починил
крышку трамблера, склеив ее обнаруженным в машине «моментом
», хорошо просушил, поставил на место и завел двигатель. При
встрече восторгам не было предела. День шел к закату, и мы решили
заночевать. Подъехали к небольшой речке, поставили палатку, ктото
сбегал в рядом расположенную деревню и принес молока, развели
костер, поужинали, и, выспавшись, утром благополучно поехали
домой.

В 1975 году мне удалось продать «Запорожец» и вскоре приобрести
автомобиль «Москвич-412» у своего знакомого Виктора
Кнауба, с которым у нас тоже были прекрасные взаимоотношения.
Неля работала продавцом в элитном магазине «Весна», Виктор
работал на кладбище, изготовлял памятники из мрамора. Он в
свое время мне очень здорово помог с похоронами моей матери.
Сейчас они живут в Германии, но что-то давно не писали. Так вот
на этом «Москвиче» мы проездили до 1987 года, 12 лет. В ГАИ у
меня тоже было много знакомых, которые помогали мне, чем могли.
В частности, номер 77-77, который стоял еще на «Запорожце»,
Евгений Подоляко, начальник экзаменационно-регистрационного
отдела ГАИ в то время, сохранил, и он вновь оказался у меня на
«Москвиче». Эти четыре семерки уже примелькались в городе, и
все знали: вот едет Абрамов. Как-то меня остановил милиционер и
попросил его подвезти. Мне было по пути, и я, конечно, согласился.
Мы разговорились, и он сказал: «У нас в милиции вашу машину
знают. Говорят, что вы врач и очень хороший человек!» Я засмущался,
но было приятно такое услышать.

«Москвич» служил нам, как говорится, верой и правдой. На нем
мы ездили ежегодно в Темиртау, в Томск, на посадку и копку картофеля
и, когда начали строительство дачи, то перевозили грузы по
непроезжим дорогам, вернее по бездорожью. Ремонтировал я его в
основном сам, но нередко прибегал к помощи Стукова или Геннадия
Викторовича Корнева, с которым я познакомился у Стукова. Гена
тогда работал в ГАИ, имел звание лейтенанта, иногда брал меня на
ночное дежурство, что мне было интересно. Вот, например, мы стоим
у поста ГАИ и смотрим, как движутся автомобили. И вдруг Гена
останавливает машину, и оказывается, что в ней нетрезвый водитель.
Или останавливает мотоциклиста, у которого нет документов.


Я его спрашиваю: «Гена, а как ты определяешь, какую машину остановить,
а какую нет?» Он отвечает: «Ну, вот, видите, идет машина
спокойно, не дергается, мотор работает ровно. Значит, у водителя
все в порядке». И тут же остановил «Волгу», продолжая разговор:
«А вот в этой машине что-то не так, потому что он задергался, завилял
рулем». Из машины вылез водитель, который еле стоял на ногах
и спросил заплетавшимся языком: «А в чем дело, командир?»
Следом вышла из машины пьяная жена, обхватила капот «Волги»
и стала громко причитать: «Вы не имеете права, я вам машину не
отдам, это моя машина!» Но Гена был очень корректен, деликатен
и тверд в своем решении. Он изъял документы у пьяного водителя,
попросил дежурившего с нами сержанта поставить машину в сторонку,
а пьяных супругов отправил на попутке в город.

Ушел Гена из ГАИ потому, что порядка там не было. Многие водители,
имеющие «своих» людей в ГАИ, нарушали правила дорожного
движения на глазах работников ГАИ, а когда он отбирал права,
то нарушители такие тут же обращались в ГАИ к «своим людям»,
им отдавали права, и они подъезжали уже с документами, хвастливо
заявляя: «Ну что, отобрал? А они уже у меня! Так что выкуси!»
Гена поднимал этот вопрос у начальства, но ему говорили, мол, надо
знать, у кого отбирать права можно, а у кого нельзя. Это злило многих
сотрудников ГАИ, и по этой причине многие оттуда уходили.

По этой же причине не любил свою работу и Владислав
Николаевич Казаков, мой еще школьный приятель, который почти
всю жизнь проработал заместителем начальника ОблГАИ. Мы
с ним дружили много лет, дружили семьями. Это он пригласил нас
с Тамарой на свое 45-летие в деревню Бибиха, помог получить там
участок для постройки дачи. Долгое время мы жили у них, а затем
нас «переманил» к себе Анатолий Николаевич Кошкин, который
помогал нам в строительстве дачи и выкорчевывании пней с участка.
Эта дружба длится много лет. Владислав Казаков умер от рака
легкого; его жены Эмилии, которая пережила ампутацию обеих ног
и смерть Владислава, тоже не стало. Толя Кошкин обзавелся новой
семьей, но дружба наша, несмотря ни на что, продолжается.

Ну, раз уж разговор пошел про дачу, то продолжим его. О дачном
участке мы с Тамарой мечтали давно и даже приобрели как-то
три сотки на «Золотой горке» в кооперативе «Пенсионер-учитель».


Построили там маленький домик, Тамара засадила огород, осенью
собирали скромный урожай, но что-то нам не нравилось в этом кооперативе.
Соседи — ворчливые старики, чересчур подозрительные и
бдительные, неконтактные. Когда мы проезжали по участку на мотоцикле,
то они замахивались лопатами, угрожая нам. А как же! Пыль
поднимаем, мешаем опылению растений, воздух портим! И мы этот
участок вскоре продали.

АпослепосещенияКазаковыхиКошкиныхвБибихемыпростомечтали
получить там участок. Решающую роль в этом сыграл Владимир
Андреевич Камышан, который сейчас занимает генеральскую должность
начальника управления областной налоговой инспекции. А в то
время он был куратором лесного хозяйства в облисполкоме. Вот онто
и позвонил лесничему в Дубровино, а тот, в свою очередь, передал
председателю только что организовавшегося дачно-садового кооператива
«Обские дали» Контанистову Александру Георгиевичу прошение
о выделении нам участка. И дело сдвинулось с мертвой точки.

А было так. В 1980 году профессор Борис Александрович Вицын
предложил мне съездить в командировку в Читу и Иркутск для проверки
состояния обучения интернов-хирургов по линии министерства.
Я, конечно, согласился, и мы с терапевтом М. Г. Гафаровым вылетели
в Иркутск. В аэропорту Иркутска нас уже встречали представители
облздравотдела и отвезли нас в гостиницу обкома партии. У нас был
двухкомнатный номер со всеми удобствами, телефоном и телевизором.
При снятии телефонной трубки нас деликатно спрашивали, куда мы
желаем позвонить, и тут же соединяли с абонентом.

Утром нам подали автомобиль, и мы поехали в облздравотдел,
где провели совещание по вопросу подготовки медицинских кадров
и услышали всяческие нарекания в адрес институтских работников.
Когда же мы провели совещание в Иркутском мединституте,
то такие же нарекания услышали в адрес работников облздрава.
Эту конфронтацию мы пытались как-то уладить, но безуспешно.
Для проверки я выбрал больницу города Ангарска, а М. Гафаров решил
проверить городскую больницу и со мной в Ангарск не поехал.
Откровенно говоря, выбирая Ангарск, я преследовал корыстную
цель — там заведующей поликлиникой № 1 работала моя сокурсница,
староста нашей группы Ирина Ивановна Осипова, и я хотел
с ней повидаться.


Побывав в больнице и проверив состояние подготовки молодых
кадров (интернов-хирургов), я остался доволен положением дел и попросил
сопровождающих меня работников облздрава завезти меня в
поликлинику № 1, где интерны проходили практику по амбулаторной
хирургии. Обойдя поликлинику, побывав в хирургическом кабинете и
поговорив с интернами-хирургами, я спросил: «А где у вас кабинет заведующего
поликлиникой? Давайте пройдем туда!» Сопровождающие
ответили, что Ирина Ивановна только что приехала из горздрава, узнала
о нашем посещении и, наверное, у себя.

Я вошел в кабинет и увидел «Ирэн» (Ирэн — это студенческая
кличка Ирины Осиповой), сидящую за столом. Увидев вошедших,
она встала и направилась к нам навстречу. Лицо ее пылало от возбуждения
и смущения (она всегда краснела и смущалась). Но когда
она подошла ближе и я, улыбаясь, протянул к ней руки, она воскликнула
от восторга: «Юрка, пакля такая, даже не предупредил!
А мне утром еще сказали, что министерская комиссия будет проверять...
» Окружающие не ожидали ничего подобного и смущенно
улыбались, глядя на нас. В конце концов, Ирина объявила, что я
остаюсь у нее, что прислать за мной машину нужно через два дня.
Сопровождающие уехали, а мы с Ириной отправились к ней домой.
Виктор, муж Ирины, встретил меня очень обрадовано, они засуетились,
накрывая стол и готовя ужин. За ужином мы вспоминали всю
нашу группу, говорили о каждом в отдельности, я рассказал о посещении
Люськи Ореховой, Вальки Матросовой, Лидки Михайловой
в Москве, о ежегодных встречах с Вовкой Михайловым в Томске;
разговорам и воспоминаниям не было конца. Я провел у них в гостях
два дня, и потом они увезли меня в Иркутск на своем «Москвиче». С
тех пор я не виделся с Ириной Осиповой, но мы изредка переписываемся.
Они теперь живут в г. Гатчина Ленинградской области, куда
переехали жить поближе к дочери. А Витя после встречи в Ангарске
приезжал к нам в Новосибирск, и я оперировал его по поводу варикозной
болезни.

После окончания проверки я написал справку на восьми страницах,
указал на некоторые недостатки, выступил на ректорате института
и в присутствии представителя облздравотдела пожелал прекратить
конфронтацию между институтом и облздравом, поскольку все делают
одно важное дело — дело подготовки врачебных кадров.


Все были довольны результатами проверки, и на следующий день
нас с М. Гафаровым повезли на Байкал. Дорога на Байкал довольно
хорошая, протяженностью 70 километров. По дороге мы останавливались,
и представители облздрава угощали нас выпивкой и закуской. Не
доезжая несколько километров до Байкала, нам предложили посмотреть
деревню XV века, которую перевезли из-под Братска, не нарушив
ее древнего статуса.

На берегу Ангары стоят три дома. Дома построены из бревен, о
которых говорят, что они в три обхвата, то есть, в диаметре они около
метра. Нижние ряды сделаны из лиственницы, она не гниет и может
сохраняться веками. Крыша покрыта половинками бревен с желобком
посредине. Одно бревно лежит желобком вверх, а второе — вниз, перекрывая
щели между нижними бревнами. Ворота огромные, тяжелые,
сделанные из половинок бревен, распиленных продольно. Вся ограда
из таких же бревен, вдвинутых в паз в вертикальном бревне, а пол в
ограде полностью из бревен, перепиленных продольно и уложенных
ровной плоскостью вверх, отчего он кажется ровным и чистым. Рядом
с домом, метрах в двадцати — баня по-черному огромных размеров, с
большим отверстием на потолке для выхода дыма. Пол в бане ровный
и чистый, сделанный также из половинок бревен. На другой стороне
ограды — стойло для лошадей. Это большой навес с плотной крышей
из дерева, здесь висят на больших железных гвоздях — лошадиная
сбруя, всякие инструменты, веревки, топоры и лопаты. За оградой огороженный
длинными жердями участок для скота. Внутри дом мне не
понравился тем, что потолок очень низкий, двери настолько низкие,
что приходится сильно нагибаться. Экскурсовод сказал, что это делалось
специально для того, чтобы входящий кланялся при вхождении,
как бы здороваясь с хозяевами. Комнатки маленькие, а печь огромных
размеров, и на ней деревянный настил, на котором спят. Мебель тех
времен примитивная: кровать-лежанка, стол, скамьи. Посуда глиняная
и деревянная, сделанная из капа. Экскурсовод говорил, что эта деревня
построена в 15 веке и полностью сохранена, то есть, это деревья, которые
рубили в 15 веке, и они даже не подгнили.

Но я отвлекся. Короче, нас привезли на Байкал, в поселок Рыбачий.
Байкал на меня произвел сильное впечатление. Огромное количество
воды, чистой, прозрачной, дно видно и кажется рядом, однако, оно находится
на глубине 8-10 метров. Воды в озере столько, что она как бы


возвышается над берегом, хотя берега высокие. Растительность на берегу
зеленая, суровая, сибирская. Прогулявшись по берегу и деревне,
мы пообедали в столовой. В столовой были только мы, и, похоже, что
обед был приготовлен заранее, уж больно все было вкусно и обильно.
После обеда мы отправились в обратный путь. Так вот перед отъездом
из Иркутска я позвонил домой, и тогда-то Тамара мне и сообщила, что
с помощью Володи Камышана нам выделили участок в садово-огородном
кооперативе «Обские дали» и по возвращении мне предстоит
оформление и подготовка к строительству дома.

Остановились мы в Бибихе как всегда у Кошкиных, и я отправился
на территорию вновь организованного садово-огородного кооператива.
Мне указали на строящийся дом председателя, а сам председатель
на крыше прибивал обрешетку к стропилам. Я остановился около дома
и наблюдал за его работой. Через несколько минут он, наконец, заметил
меня и спросил: «Абрамов?». Я кивнул головой. Он прекратил работу,
спустился вниз, и, пожав мне руку, сказал: «Ну, пошли». На участке он
указал мне на столбики, и сказал, что это граница моего участка. Я смотрел
на свой участок и не представлял, что тут что-то можно сделать,
так как здесь росли около десятка берез, несколько огромных сосен, а
земля покрыта была какими-то кочками, старыми сгнившими пнями,
которые разлетались на куски, когда я их пинал. Трава выше моего роста,
и преимущественно крапива. Осмотревшись, я увидел, что рядом
огороженный участок в таком же состоянии, с другой стороны болото,
и еще с двух сторон красивейший сосновый бор и река Обь. Я отправился
за Тамарой.

Смотреть участок пришел и Анатолий Кошкин, который, увидев
наши расстроенные лица, сказал: «Да вы что, Тамара Петровна! Вы бы
посмотрели на наш участок, когда нам его дали! Он был еще хуже вашего.
А это мелочи. Вы сами через год-два его не узнаете!» Тамара тут
же начала действовать: рвать траву, граблями соскребать мелкие ветки
в кучки, лопатой срезать кочки, разрушать пеньки и т. д. А я, найдя какую-
то длинную проволоку, натягивал ее по периметру участка, чтобы
границы увидеть четко и не влезать к соседям. Позднее мы спилили несколько
небольшихберез и одну сосну, а листья и ветки сожгли. Помню,
как мы разожгли костер прямо на пне спиленной сосны, как подошел
лесник и начал выяснять, почему это мы жжем костер и почему его
не окопали. Мы ответили, что жжем листья, а не окопали потому, что


находимся рядом и зорко следим за пламенем. Не обнаружив ничего
криминального, он удалился. Дело в том, что в это время, в период застоя,
нельзя было рубить деревья, хотя они очень мешали и занимали
место; жечь костры, строить дом на своем участке площадью более
25 квадратных метров, строить баню и т. д. Даже печку в доме нельзя
было строить, так как это пожароопасно, хотя всем было известно, что
в Сибири без печки не проживешь. Нельзя было собирать валежник в
лесу без разрешения на то лесника, а разрешение зависело от того, поставишь
ты леснику бутылку или нет. Да много тогда было глупостей.

Для постройки дома нужен был лес, бревна или брус, доски, балки,
жерди и т. д. Но достать (именно достать, а не просто купить) лес
в то время было огромной проблемой. Для этого нужны были связи.
И вот Анатолий Кошкин сообщил, что у него в Маслянинском
леспромхозе есть приятель, который может помочь в приобретении
леса на дом. После проработки этого вопроса мы вручили Анатолию
1500 рублей, и он со своим братом Семеном выехал в Маслянино на
автомобиле КАМАЗ, предоставленном мне Анатолием Горбачом, заместителем
городского ГАИ. Спустя двое суток Кошкины вернулись
и привезли полный грузовик бруса и досок. После этого началось
строительство дома. Владислав Казаков и Анатолий Кошкин нашли
строителя, местного жителя Бориса Александровича Раскатова, руками
которого построены многие дома в Бибихе, в частности, он,
когда еще был молодым, строил дом и Казаковым.

Вспоминаются некоторые интересные моменты. Мы достали
(опять же достали!) на фундамент цементные блоки, свалили в
30 метрах от участка почти в болото, наняли за 30 рублей экскаватор
(крана не было), который раскладывал блоки по периметру.
С нами был Лешка Бородкин, которого я незадолго прооперировал
по поводу паховой грыжи и выписал с рекомендацией
воздерживаться всячески от тяжелых физических нагрузок. Так
Лешка, увязавшись за нами, поднимал шпалы, бегал и суетился,
зацепляя блоки к экскаватору, перекладывал брусья; я на него
кричал, не позволяя напрягаться, но он пренебрегал моими предостережениями,
я же не на шутку боялся, что будет рецидив
грыжи. Однако все швы выдержали, и Лешка хвастался, что я
ему зашивал «смоляной дратвой, которую ни за что не порвешь».
Вскоре стал вырисовываться довольно большой сруб, появились


Наш дом в Бибихе

стропила на крыше, и нужны были доски на обрешетку.


Надо сказать, что чуть раньше я сам построил строение типа амбара,
высотой три метра, на очень неустойчивом фундаменте, который
разобрали на доски позднее, в частности, на обрешетку. Когда я ломал
этот сарай, то Тамара стояла в сторонке и наблюдала, как я, стоя на крыше,
раскачивал весь дом, и он подо мной рухнул, я свалился сверху и,
падая, проткнул себе ржавым гвоздем ногу. Конечно, мне тогда досталось
от Тамары Петровны!

Теперь дом уже немного перестроен, уже стали чернеть брусья,
фундамент немного вдавился в мягкий грунт, но мы с удовольствием
вспоминаем период его строительства.

Еще при строительстве начались робкие знакомства с соседями.
Так, с восточной стороны, со стороны соснового бора, занималось
строительством семейство Царик, Виктор и Катерина; с южной — семейство
Пановых, Владимир и Ольга. Со стороны Оби был солидный
молодой человек, который приезжал по пятницам, выпивал с соседом
значительное количество водки и уезжал, ничего не сделав по строительству.
Позднее он продал участок, и теперь наши соседи Шведуны,


Геннадий и Нина; а еще ближе к реке — Гавриловы, Володя и Вера.

С Пановыми мы дружили много лет, вместе обедали и ужинали, нередко
я их возил на дачу и обратно, да и они нас. Ходили друг к другу
на дни рожденья. Но два года назад вдруг рассорились, и произошло
что-то непонятное. Однажды они проходили по нашему участку от
Цариков, и Тамара предложила: «Володя, Ольга, заходите, у меня чай
вскипел, попьем чайку!» Володя сделал шаг в сторону нашей кухни,
как вдруг Ольга громким и злым голосом проговорила: «Куда ты поперся?
Чего ты к ним лезешь? Ты что, не видишь, что они нас за людей
не считают! Пошли домой!» Володя, смущенный выходкой жены,
развел руками, и они молча пошли на свой участок. Мы недоумевали,
что такое произошло, какие причины побудили Ольгу к такому высказыванию,
ведь никаких разногласий до этого не было, и вдруг такое...
Совершенно непонятно... После этого случая они стали постоянно ссориться
между собой, и в конце концов разошлись, дача по суду досталась
Ольге, и теперь она в одиночестве ковыряется в земле и парниках,
при встрече мы только здороваемся и отворачиваемся. Что с ней случилось
— не понятно.

Теперь уже несколько лет мы проживаем в тесной дружбе с семьями
Голенковых и Симашко. Голенковы Анатолий Иванович и Эмма
Петровна — очень приятные и общительные люди. Он художник-дизайнер,
она инженер-электроник, сейчас на пенсии. Семашко Игорь
Иванович и Ольга Петровна — не менее приятные люди. Он зам. генерального
директора сельхозтехники, она — учительница. За годы мы
настолько сблизились, что без них на даче как бы и дело не клеится,
а когда они приезжают, вот тут-то и начинается полноценная жизнь!
Они помогают нам вскапывать землю, натягивать парники, переносить
их на новое место и вновь натягивать пленку и т. д. Но как только дело
к вечеру, то они приглашают нас, или мы их на традиционный ужин.
В шутку этот традиционный ужин Светлана Трутнева назвала «комплексным
», и так он именуется по сей день.

Я раньше уже упоминал фамилию Трутнев. Это тот самый Петя
Трутнев, которого я немножко обучал в молодости операциям. Они
с женой несколько лет проработали в Африке, в Алжире и Танзании,
и, когда вернулись в Новосибирск, то им очень захотелось иметь дачу
и именно в Бибихе, которую мы же им и продемонстрировали. Когда
мы привезли их со Светланой в Бибиху, им очень понравилось мес



Бибиха, дача, «комплексный ужин», 1996 год

то, и захотелось именно здесь иметь дачу. И вот мы идем по территории
общества, а навстречу нам — председатель Александр Георгиевич
Контанистов. Это был в свое время крупный деятель во властных
структурах г. Томска, а тогда занимал должность начальника производства
завода «Электротерм». Увидев нас, он обратился ко мне: «Юрий
Олегович, что делать? Совсем замучил геморрой». Я тут же сообразил
и ответил: «Александр Георгиевич, да вы же не представляете себе, как
вам повезло! Вот познакомьтесь, Петр Владимирович Трутнев! Хирург.
Он только что вернулся из Африки, где занимался лечением негров,
страдающих геморроем!» Петя зарделся. Он всегда смущался, а тут — в
особенности, так как к экспромтам был не готов. Но я подключил его к
разговору и предложил Контанистову ложиться к нам в стационар, где
Петр сделает ему операцию. Петя смущался, но я ему сказал, что это
путь в Бибиху, и нечего смущаться.

Когда А. Г. Контанистов лежал на операционном столе, а Петр делал
ему операцию, я вошел в операционную, заглянул в место операции
и сказал так, чтобы слышал Контанистов: «Петя, смотри, смотри!
Вон там, в глубине, видны уже 4 сотки под дачу!» Эту шутку услышал


Контанистов и не мог сдержаться от смеха. Выписываясь из стационара
после удачной операции, Александр Георгиевич спросил у меня:
«Юрий Олегович, а что, Петру Владимировичу действительно нужен
участок под дачу?» Я ответил: «Да он же ночами не спит, мечтает только
о Бибихе». — «Ну, что же, — ответил Контанистов, — я думаю, мы найдем
для него кусок земли в нашем обществе». Так Трутневы получили
участок почти рядом с нами. Но они отшельники и не участвуют в наших
«комплексных ужинах». Что поделаешь...

В последние годы мы с Голенковыми и Семашко встречаемся на
днях рождения, на праздниках, а иногда и просто так, на званых ужинах,
и даже путешествуем вместе — в Томск, в Белокуриху и т. д.

Во время разгара строительных работ на даче к нам часто обращались
пострадавшие. Однажды прибежали и попросили помочь молодому
человеку, который отпилил несколько пальцев на руке. Пришлось
отправить его с запиской в больницу, где ему обработали раны, но он, к
сожалению, остался без пальцев. Несколько раз приводили пострадавших
с ранами, которые я зашивал прямо у себя на веранде. Как-то пришлось
идти и вправлять вывих плеча, и мне подарили бутылку водки,
которую мы выпили с Юрием Ивановичем Звонаревым, у которого был
день рождения. А знакомы мы с ним еще с 1946 года. Он жил в одном
доме с Темкой Савичем и учился с ним в одной школе. А когда Игорь
Иванович Семашко, работая на циркулярной пиле, пропилил себе
руку, мы организовали операционную, и я зашил рану. Рана зажила,
и он до сих пор всем демонстрирует мою работу и говорит: «Даже
шва не видно!» Как-то снимал приступ почечной колики, лечил и
отправлял больного с инфарктом миокарда, и многое другое. Все
это я рассказываю для того, чтобы подчеркнуть значимость моей
профессии. Для врачей всегда будет работа в любом месте. Тамара
Петровна в этом плане от меня не отставала, занимаясь оказанием
помощи больным по своей профессии при болезнях уха, горла
и носа.

Мы очень довольны тем, что у нас такая дача, такие соседи, друзья,
а место расположения дачи просто райское, даже на Черное
море не нужно ездить.


На факультете
усовершенствования врачей



Но я должен вернуться несколько назад, когда в 1989 году меня
попросили к телефону и я услышал голос проректора по учебной
работе профессора Валерия Дорофеевича Новикова: «Юрий
Олегович, не смогли бы вы зайти сегодня в 15 часов к ректору.
Игорь Григорьевич вас будет ждать». Игорь Григорьевич Урсов,
член-корресспондент Академии медицинских наук, ректор нашего
института, очень приятный во всех отношениях человек, вдруг решил
пригласить меня, ассистента кафедры факультетской хирургии,
к себе для разговора. Я осторожно спросил: «Валерий Дорофеевич,
а к чему мне нужно быть готовым?» Тот ответил: «Нет, нет, разговор
будет приятным для вас, так что ждем».

Ровно в 15.00 я переступил порог кабинета профессора
В. Д. Новикова. Он, увидев меня, поднялся из-за стола, мы пожали
друг другу руки и направились в кабинет ректора. Игорь


Григорьевич тоже пожал мне руку и пригласил за стол. «Юрий
Олегович, — начал он, — вы знаете, что у нас в институте имеется
факультет усовершенствования врачей?» Я ответил: «Да, слышал. Я
знаю, что у нас существует кафедра туберкулеза, кафедра психиатрии
и кафедра анестезиологии и реаниматологии...» — «Вот-вот, —
продолжал Игорь Григорьевич, — так на кафедре анестезиологии
и реаниматологии мы хотим создать кафедру хирургии ФУВ. Но
сначала это будет курс хирургии при этой кафедре, который будет
возглавлять Анатолий Иванович Мосунов, который недавно защитил
докторскую диссертацию. На эту кафедру нужен опытный заведующий
учебной частью, способный возглавить и организовать
учебный процесс. Посовещавшись, мы единодушно остановились
на вашей кандидатуре. Что вы на это скажете?» Для меня это было
неожиданностью, но предложение было заманчивым, и в душе я
тотчас же согласился, а вслух спросил: «Игорь Григорьевич, а чем
моя скромная персона заслужила столь высокого доверия? Ведь в
институте большое количество преподавателей с огромным стажем
и опытом...» Но он перебил меня: «Да мы многих обсуждали вместе
с Валерием Дорофеевичем и Анатолием Ивановичем и, тем не менее,
пришли к вашей кандидатуре. Вы прекрасный преподаватель, о
вас очень хорошо отзываются пациенты, студенты и коллеги, у вас
многолетний опыт завуча, а как человека мы знаем вас давно. Вот
те аргументы, которые позволили из всех преподавателей выбрать
именно вас!» Я опешил. Я предполагал, что неплохой человек, но
чтобы настолько... Короче говоря, я дал свое согласие, но не мог не
спросить: «Игорь Григорьевич, я, конечно, согласен, но ведь Георгий
Дмитриевич в отъезде, а без него как-то неудобно решать...» Но он
перебил меня, сказав: «Пусть этот вопрос вас не волнует. Разговор
с Георгием Дмитриевичем я беру на себя!» После этого Валерий
Дорофеевич протянул мне чистый лист бумаги и продиктовал заявление,
которое тут же подписал ректор.

Из кабинета ректора я вышел доцентом курса хирургии при кафедре
анестезиологии и реаниматологии ФУВ, да еще и заведующим
учебной частью. Это был июнь 1989 года. Придя на работу, я никому
ничего не рассказал, а две недели спустя лаборантка кафедры принесла
выписку из приказа по институту о моем переводе; возбужденная,
зашла в ординаторскую и, размахивая бумагой, воскликну



ла: «Юрий Олегович уходит от нас!» Все мои коллеги кинулись читать
приказ, и началось обсуждение этого события. Одни говорили,
что я должен был дождаться Г. Д. Мыша и только после этого соглашаться,
другие были за то, что я сделал правильно, что согласился
и самостоятельно решил этот вопрос. Но если учесть ситуацию на
кафедре и действия Г. Д. Мыша в отношении меня, то доцентура на
этой кафедре мне не светила, и по достижении 60 лет я был бы отправлен
на пенсию, другой перспективы я не видел. Наконец дискуссия
закончилась тем, что я сделал правильно, согласившись на
перевод, и меня начали поздравлять с повышением, приговаривая,
что по статусу своему я уже давно доцент. Как только Гера Мыш
вернулся из поездки по Волге (они с Роней ездили на теплоходе) и
получил соответствующую информацию, тут же позвонил мне домой
и спросил: «Юра, что там еще за новости?» Я ответил: «Да вот
предложили доцентуру на ФУВе, и я согласился. Я говорил ректору,
что нужно бы тебя дождаться, но он ответил, что разговор с тобой
он берет на себя». Он помолчал, хмыкнул, затем сказал: «Ну, ладно,
завтра поговорим», и в трубке раздались гудки.

На следующий день Г. Д. Мыш, войдя в клинику, произнес:
«Найдите мне Абрамова, пусть зайдет!» Я вошел в кабинет, Гера сидел
за столом, разбирая бумаги. Увидев меня, он отодвинул бумаги в
сторону и проговорил: «Ну, расскажи, как было дело». И я подробно
рассказал о звонке Новикова, о посещении ректора, о предложении,
на которое согласился. Он выслушал, немного помолчав, произнес:
«Да! Дешево они тебя купили!» Я попытался объяснить ему, что
никто меня не покупал, что доцентом на этой кафедре мне не быть,
но он перебил меня: «А зачем тебе доцентура? Ты же год потеряешь
в зарплате и вообще...» Но я продолжал: «А зачем Кузнецову,
зачем Ладыгину доцентура? Я тоже хочу расти, а на этой кафедре
роста не предвидится». Он помолчал, задумался и произнес: «Ну,
в общем, так, учти, обратно я тебя не возьму!» Я спросил: «Гера, а
чего это я тебе такого плохого сделал, что ты меня не возьмешь?»
Он ответил: «А, вот так! Не возьму, и точка!» Я уходил из кабинета
с неприятным ощущением. Виноватым себя не считал. Все мои
знакомые и коллеги за меня порадовались и поздравляли, кроме
Г. Д. Мыша. При хорошем отношении ко мне он тоже мог бы порадоваться,
что его, можно сказать, ученик растет. Как ни крути, а


ведь мы с Г. Д. Мышом работали вместе с 1963 года, то есть 26 лет,
только на кафедре факультетской хирургии я проработал 16 лет. До
сих пор не понимаю, чем не угодил профессору Г. Д. Мышу, хотя со
стороны о себе слышал только хорошее как о человеке, хирурге и
педагоге. Помню, в день рождения студенты подарили мне сломанную
большеберцовую кость, скрепленную моей балкой, все расписались
красной краской, а на металлической балке выгравировали
такие слова: «Ваш образ внедрился в наши души так же глубоко, как
эта балка в эту кость». Этот экспонат попросили у меня работники
городского краеведческого музея, что в старом корпусе на Красном
проспекте, где он и находится. Может быть, вот такие моменты раздражали
Мыша?! Или мои газетные статьи, в которых я пытался
довести до жителей Новосибирска сведения о серьезности заболевания
острым аппендицитом, о вреде алкоголя, защищал врачей от
нападок жалобщиков...

Ну, да ладно. А дальше дело было так. Коллектив клиники решил
меня проводить и организовал торжественный обед в мою честь.
Накрыли богатый стол со всевозможными напитками, произносили
речи, причем все хвалебные, поздравляли с повышением и подарили
мне хрустальную посуду. Я был очень тронут. Перед застольем я зашел
в кабинет к Г. Д. Мышу и пригласил его на обед, но он отказался,
сказав: «Ты, Юра, извини, я не смогу, мне уже надо быть в институте
», — и стал собираться. С тех пор на протяжении года он при встрече
здоровался легким кивком, и только когда я на его день рождения
принес бутылку французского коньяка и цветы, он немного оттаял,
но до конца так и не простил. Последний раз мы виделись с ним у него
в кабинете уже в новом корпусе. Я зашел туда, чтобы повидаться с
Ладыгиным. Гера сидел за столом и разговаривал по телефону. Увидев
меня, он кивнул, я зашел, сел в кресло и осмотрелся. Обстановка была
довольно богатой: евроремонт, современная офисная мебель, мягкий
диван и кресла. Наконец он положил трубку и воззрился на меня, я
сказал: «Богато живешь, Гера!» Он ответил: «А чего же, время такое
пришло, появились возможности. Сейчас все решают деньги. Ну, ты
извини, я пошел мыться на операцию». Я спросил: «А что оперируешь?
» Он ответил: «Два зоба и кисту яичника». — «И все за плату, за
деньги?» — спросил я и услышал: «А как ты думал, это раньше мы за
так работали, теперь — за деньги. Ну, пока!»


Через год после этой встречи они уехали в Израиль, где уже проживал
их старший сын Вовка, а младший Димка — в США. Вот тебе
и «перед Родиной в вечном долгу», вот тебе и «партия — наш рулевой
». Да, теперь деньги решают все, а не идеология.

Георгий Дмитриевич Мыш скончался в Израиле в начале лета
2000 года. Мне очень жаль, несмотря ни на что, все-таки он вывел
меня в люди, хотя до конца и не довел. Пусть земля ему будет пухом!

В сентябре 1989 года я появился в дорожной клинической больнице
и, поднимаясь по лестнице, встретил Анатолия Ивановича
Мосунова, моего нового шефа, заведующего тогда еще курсом хирургии
при кафедре анестезиологии и реаниматологии ФУВ.

Вместе мы зашли в его кабинет и обсудили предстоящий первый
цикл усовершенствования врачей-хирургов. Распределили обязанности,
по которым он осуществлял общее руководство кафедрой,
курировал «чистую» хирургию, принимал утренние конференции
и был председателем хирургического совета больницы. Я же должен
был заниматься организацией учебного процесса (составлять
программы, расписания лекций и практических занятий, планы, от


Кафедра хирургии, факультет усовершенствования врачей.
Первые слушатели. В центре — профессор А. И. Мосунов. 1989 год


четы и др.), курировать 2-е хирургическое отделение, в отсутствие
зав. курсом принимать утренние конференции, делать обходы в реанимационном
отделении и т. д. После этого Анатолий Иванович
представил мне сотрудников. Это ассистенты Екатерина Олеговна
Майер и Александр Федорович Ганичев. Если Екатерина Олеговна
была тогда еще начинающим хирургом, то Александр Федорович
уже заведовал отделением сосудистой хирургии.

И вот первая утренняя конференция. Я волновался, как примет
меня новый коллектив, так как считал, что в этой больнице меня
никто не знает. Однако волнения были напрасными, так как почти
все хирурги и травматологи меня очень даже хорошо знали и, как
выяснилось позднее, уважали. Я заметил, как во время отсутствия
Анатолия Ивановича, когда я входил в зал, где проводилась утренняя
конференция, все вставали, чем вводили меня в смущение. Или
когда я входил в ординаторскую хирургического, реанимационного
и других отделений, все врачи приветствовали меня стоя. Я смущался,
но было приятно.

Помещение кафедры было в то время в плачевном состоянии —
то есть, облезлые стены, штукатурка обсыпалась, краска потускнела
и т. д. Но благодаря активной деятельности Анатолия Ивановича,
его контактам с главным врачом Александром Александровичем
Толстокоровым, связям с ремонтниками, у нас начался ремонт помещений,
и наша кафедра приняла благопристойный вид. Ремонт был
выполнен прекрасно. У Анатолия Ивановича был свой кабинет, у меня
свой, а у Сашки Ганичева и Катерины Майер были свои учебные комнаты;
кроме этого, была еще комната для лекций и лаборатория, где
постоянно находилась врач-лаборант Елена Алексеевна Шмакова.

Помню свою первую лекцию по острому панкреатиту. Я волновался,
считал, что хирурги, приехавшие на усовершенствование, уже
работают по 15–20 лет и всё знают лучше меня, однако, когда начал
читать лекцию, то заметил, что разговоры постепенно прекратились,
кто-то попросил меня читать помедленнее, достали тетради и
ручки и начали записывать. На следующей лекции уже все сидели с
тетрадями и ручками. А я уже был более спокоен и некоторые лекции
читал, даже не заглядывая в конспект. Правда, к каждой лекции
приходилось готовиться серьезно и основательно — просматривать
новые источники, журналы, монографии и т. д.


Конечно, приходилось заниматься и лечебной работой, то есть
проводить обходы в хирургических отделениях, в отделении реанимации,
в травматологическом отделении. Оперировать больных,
консультировать в профильных отделениях (терапевтическом, гинекологическом).
Оперировал я немного, когда меня просили или я сам
выбирал себе больного. В отделении сосудистой патологии мне приходилось
иногда в отсутствие Анатолия Ивановича делать обходы, и
я обнаружил, что там лежат больные с ишемической болезнью сердца.
Спустя некоторое время, обдумав и приняв решение, я предложил
произвести операцию создания асептического экзоперикардита
у больного с ИБС, и врачи согласились, когда я после обхода разъяснил
суть операции. После этого я успешно прооперировал пятнадцать
больных и научил этой операции А. Ганичева и Ю. Суханова. Но
позднее врачи этого отделения потеряли интерес к этой операции,
так как у каждого была своя диссертационная тема, которой они занимались
вплотную, и вскоре
защитили диссертации.

В травматологическом отделении
я сделал несколько
операций транскортикального
остеометаллосинтеза при переломах
костей голени балкой
своей конструкции, чтобы заинтересовать
травматологов.
Но они оказались инертны и
большого интереса не проявили,
хотя ничего плохого об
этой операции сказать не могли,
да и результаты были прекрасными.


Мне очень нравился этот
период моей работы; пожалуй,
это были лучшие годы. Я приходил
в свой кабинет, надевал
белый халат, шел на утреннюю
конференцию, затем на обход
в реанимационное отделение,

Перед операцией. Группа
слушателей ФПК. 1991 год



затем лекция, операция, консультации и т. д. Но все это без давления
со стороны начальства, без нервов, без напряжения, а как-то с
настроением и удовольствием. С Анатолием Ивановичем у нас было
полное взаимопонимание, в перерывах мы вместе с ассистентами
пили чай в лаборатории, обсуждали разные вопросы.

Несколько позднее обнаружилось, что главный врач ДКБ —
А. А. Толстокоров, выпускник Томского мединститута, а его жена
Саша и сестра Валя учились с нами на одном курсе и мы встречались
с ними в больнице. И еще оказалось, что Александр Александрович
учился вместе с моим хорошим приятелем Юрием Владимировичем
Ланцманом, с которым мы в студенческие годы занимались гимнастикой
и который потом стал профессором, единственным специалистом
по костным опухолям. Когда я бывал в Томске, то непременно
заходил в институт онкологии, где он работал, бывал у него дома
несколько раз. А когда он появлялся в Новосибирске, то посещал
меня дома или на работе. Однажды он приехал в Новосибирск на
конференцию, и после конференции я пригласил его к себе домой.
Мы уселись на диван, а перед нами на стуле был «накрыт стол», состоящий
из бутылки водки и какой-то скромной закуски, так как
Тамары Петровны не было, и дочь тоже отсутствовала. И тут вошла
Ирина. Увидев нас за таким скромным угощением и узнав, кого я
принимаю, она пришла в ужас: «Папа! Ты что так принимаешь профессора!
Да разве так можно...» И она начала нас угощать, по-настоящему
накрыв стол, хотя мы с Юрием говорили, что нам и так
неплохо. Позднее она всем рассказывала, как ее папа принимал профессора
Ланцмана, и все смеялись, находя это забавным.

Примерно такое же произошло, когда к нам приехал Владимир
Дмитриевич Михайлов, мой одногруппник, профессор гинекологии
из Томска. Ирина была дома, а Тамара Петровна еще не пришла с работы.
Конечно, нам хотелось пропустить по рюмке водки, но Тамара
спрятала куда-то водку, и я не мог ее сразу найти, и тут к поискам
подключилась Ирина. Она остановила свой взгляд на книжной полке,
которая была заполнена книгами от потолка до пола, протянула
руку к одной из книг, убрала ее и... вынула бутылку. Вовка очень
восхищался способностями Ирины, заподозрив, что она знала, где
спрятана бутылка, но Ирина утверждала, что совсем не знала и нашла
случайно. Да, у нее был такой дар — она, например, без труда


находила спрятанную Тамарой коробку конфет, которую, кажется,
не в состоянии были найти спецслужбы, но только не Ирина.

Так, когда мы с А. А. Толстокоровым встречались в больнице, то
бросались друг к другу с приветствиями, обнимались, расспрашивали
о жизни, здоровье и т. д. Я иногда заходил к нему в кабинет, а
он всегда заглядывал в мой кабинет, и мы обязательно вспоминали
Юрия Ланцмана, особенно после его смерти.

Да, жизнь берет свое. В 1994 году мне исполнилось 60 лет, и
Тамара Петровна организовала празднование в столовой на территории
городской клинической больницы № 1, где она работала и
работает до сих пор, я там проработал 16 лет. Я не удивлялся организаторским
способностям Тамары Петровны, так как знал, что они
у нее находятся на уровне таланта. Она составила список гостей, хорошо
подумала и решила вопрос о закусках, холодных, горячих и
прочих блюдах, спиртных напитках. И рассадила гостей так, что рядом
оказались все знакомые друг с другом, то есть школьные друзья,
институтские друзья, мои сотрудники по старой и новой работе и
даже дачные соседи и родственники.

Проводить это торжественное собрание она поручила моему
шефу, профессору Анатолию Ивановичу Мосунову, но первый тост
оставила за собой и произнесла его блестяще, чего я от нее никак
не ожидал, ибо на всех торжествах она всегда подталкивает меня
сказать тост, что для меня бывает неожиданным, и приходится импровизировать.
Каждый тост сопровождался вручением подарка,
которых мне тогда подарили довольно много и дорогих. Так, кафедра
подарила мне радиотелефон, которым мы пользуемся до настоящего
времени, от друзей — маленький телевизор, фотоаппарат
«Полароид», настольную лампу, часы и др. Постепенно застолье достигло
своего апогея, и я уже слушал неофициальные высказывания
в мой адрес, правда, все положительного характера. Когда начали
расходиться и вышли на улицу, то обнаружили большое количество
самых разнообразных автомобилей (джипов и иномарок), которые
и развезли всех гостей по домам. Да, юбилей удался!

Но кафедра наша расширялась. Так, вскоре к нам присоединился
курс медицины катастроф, которым заведовал доцент Анатолий
Михайлович Ивочкин. Оказалось, что Анатолий Михайлович меня
знает давно, когда он был еще интерном-хирургом в Тогучине, а я


прилетал туда на вертолете. Он рассказывал обо мне: «Вертолет
приземлился, и вышел из него Юрий Олегович, такой красивый,
стройный, и легкой походкой пошел к больнице. Прооперирует
больного, попьет чая, поговорит с врачами — и в обратный путь».
Вот, оказывается, я был стройный и красивый. Признаться, я не
считал себя красивым, но от людей слышал отзывы о моей так называемой
красоте. Я даже слышал несколько раз возгласы женщин
прямо на улице: «Вон, посмотри, какой красивый мужчина идет!»
И я, услышав такое, смущался и старался удалиться быстрее. Какая
уж там красота...

Помимо руководителя курса медицины катастроф
А. И. Ивочкина, был еще доцент Владимир Аркадьевич Фомичев,
симпатичный, крупный мужчина лет сорока, анестезиолог-реаниматолог
по профессии, знающий, активный. Он в то время уже закончил
работу над докторской диссертацией и позднее ее успешно
защитил. Сейчас работает профессором на кафедре анестезиологии
и реаниматологии лечебного факультета. А в то время мы с ним
вдвоем довольно часто выезжали на выездные циклы по медицине
катастроф. Он читал лекции по анестезиологии и реаниматологии,
а я — по хирургии повреждений. С ним нам пришлось бывать в
Горно-Алтайске, Абакане, Тюмени, Куйбышеве и т. д. У нас сложились
теплые взаимоотношения, которые сохраняются до настоящего
времени. В некоторых городах я обнаруживал своих знакомых и
сокурсников, с которыми мне всегда хотелось повстречаться. Так,
например, в Горно-Алтайске нашлись мои сокурсницы В. Конных и
Р. Иконникова. Они пригласили меня к себе домой, познакомили с
мужьями, напоили и накормили ужином и даже проводили до гостиницы.
Было очень приятно за таким ужином вспоминать свои
студенческие годы.

У меня какое-то врожденное качество, которое Тамара Петровна
называет «заскоком». Если я появляюсь в каком-либо городе и там
проживает мой знакомый (друг, соклассник, сокурсник), то я обязательно
должен с ним повстречаться. Так, например, в Томске
обязательно должен зайти к Вовке Михайлову и к своей двоюродной
сестре Ирине Топоровой, ныне Саблиной; в Бийске — к
Вовке и Алевтине Ждановым; в Санкт-Петербурге — к Леве и Гале
Лобовым; в Москве — ну обязательно должен посетить Людмилу


В гостях у В. Д. Михайлова в г. Томске.
2004 год


Орехову и т. д. Помню, будучи
в Москве на курсах повышения
квалификации, я разыскал
Рафаила Суздальницкого,
с которым мы знакомы еще
со школьных лет и были в
одной команде легкоатлетов
(он есть на фотографии
сборной Новосибирска), а
в Симферополе я, преодолев
сопротивление Тамары
Петровны, нашел сына моего
соклассника Вовки Щитова
Димку, который пришел в
восторг от нашего появления,
устроил нам торжественный
обед, что очень понравилось
Тамаре Петровне. А вот летом
2000 года мы проездом оказались
в Бийске, где добросовестно
искали Ждановых, но так

и не нашли, так как они сменили квартиру, и мы поехали домой, не
повидавшись с ними. Но ничего, в следующий раз разыщем!

А в Тюмени, после моей лекции по лечению переломов костей,
травматологи областной больницы увели меня в кабинет заведующего
травмоотделением, стали угощать не только чаем, но и другими
напитками. И при разговоре выяснилось, что один из травматологов
(фамилия его Кравчук) окончил Томский мединститут,
и мы начали наперебой вспоминать знакомых, которых оказалось
великое множество. Да, выездные циклы у нас проходили с пользой,
так как это давало возможность общаться, знакомиться с медициной
других городов, с новыми людьми и повышать свое мастерство
в сфере педагогики.

Работая на этой кафедре, я был членом ученого совета факультета
усовершенствования врачей, и почти на каждом ученом совете
ректор И. Г. Урсов говорил, что на этом совете собрана элита
нашего института, самые хорошие специалисты, профессионалы


в медицине и педагогике. Попасть в такую компанию, не скрою,
было приятно.

Несколько позднее Анатолий Иванович предложил мне вместе
с ним посетить медсанчасть № 25, и мы отправились с ним на утреннюю
конференцию хирургов. Оказалось, что большинство заведующих
отделениями (чистой, гнойной хирургии, травматологии,
урологии) мои бывшие студенты, и хорошо меня помнят. Проведя
утреннюю конференцию, сделав обход в хирургии, мы решили, что
медсанчасть № 25 может стать базой нашей кафедры, и Анатолий
Иванович с главным врачом Татьяной Порфирьевной Баснак уговорили
меня стать руководителем этой базы. Как не хотелось мне
покидать ДКБ, но для дела было нужно, и я согласился. Мне был
отведен большой кабинет из 2-х комнат с мебелью и телефоном. В
этой комнате я проводил утренние конференции и занимался с курсантами
(слушателями ФУВ). Также делал обходы в хирургических,
травматологическом, урологическом и реанимационном отделениях.
В общем, работа шла в полном контакте с администрацией и сотрудниками.
Это Новиков Сергей Силантьевич — зав. хирургическим
отделением, Чудновец Игорь Юрьевич — зав. урологическим
отделением, Лукьянченко Владимир Витольдович — зав. травматологическим
отделением, Уфинцев Владимир Александрович — зав.
гнойной хирургией, Гончаров Олег Владимирович — зав. эндоскопической
хирургией и другие. На этой базе с этими людьми я проработал
около двух лет и неизменно вспоминаю это время с удовольствием.
Но ничто не вечно...

Годы моей работы на кафедре хирургии ФУВ пришлись как раз
на период перестройки нашего российского общества, а глобальная
реорганизация в институте стала причиной окончания работы на
ФУВе. Созданная КПСС пирамида власти была полностью разрушена,
члены партии побросали свои партбилеты и отреклись от партии,
но быстро сориентировались, и верхние слои остались у власти,
понося советскую власть и свою же партию. Провозгласили демократию
и призывали бороться за нее. На крупных и мелких предприятиях
стали выбирать руководителей, и в мединституте объявили
выборы нового ректора. Многие профессора института решили
баллотироваться на должность ректора, обещая высокую зарплату
работникам и процветание самого института. А. И. Мосунов снача



ла не собирался баллотироваться в ректоры, но я как-то вскользь в
разговоре с ним спросил: «Толя, а ты чего не готовишь документы
на выборы?» Он как-то смущенно заметил: «Да ну! Там такие волки
готовятся, а я-то куда?!» Я на это ответил: «Толя, ты к себе относишься
не совсем правильно. Ведь ты доктор меднаук, профессор,
заведующий одной из ведущих кафедр института, член ученого совета,
председатель защитного совета по хирургии. Попробуй. Ну не
пройдешь, так хоть будет что вспомнить». Он задумался и ничего не
ответил. На следующий день он вошел ко мне в кабинет и сказал: «А
может быть, действительно попробовать? Я уже программу продумал!
» И я его благословил.

Но большинство проголосовало за профессора Анатолия
Васильевича Ефремова, как и предполагалось еще до выборов.
Эта кандидатура действительно была подходящей, так как
А. В. Ефремов — молодой, очень энергичный, требовательный. Он
работал на кафедре военной подготовки сначала преподавателем,
затем зав. учебной частью, позднее стал заведующим этой кафедрой,
имел звание полковника медицинской службы, кандидата наук
и вскоре защитил докторскую диссертацию. После демобилизации
он стал заведующим кафедрой патофизиологии, привел кафедру в
полнейший порядок, и о нем стали говорить все работники института,
что именно он может поднять институт из разрухи, если станет
ректором.

Лично я с ним знаком давно, особенно с тех пор, когда еще преподавал
военно-полевую хирургию на кафедре Г. Д. Мыша. Позднее,
работая на кафедре хирургии ФУВ, я встречался с ним по деловым
вопросам, регулируя расписание занятий с курсантами на кафедре
военной подготовки. Иногда мы с Тамарой Петровной попутно
«подбирали» его по дороге и подвозили до дома.

В день выборов ректора А. В. Ефремов очень волновался, переживал
и я, оказавшись в зале рядом с ним, ему сказал: «Толя, да чего
ты волнуешься?! Ведь уже все предрешено, ты будешь ректором.
Иди-ка ты в кабинет и подбирай себе кресло по размеру!» Но он
был взволнован и сказал: «Ну, это еще на воде вилами писано. Вот
возьмут и не проголосуют». Но все обошлось, как и предполагалось:
его подавляющим количеством голосов выбрали ректором. Все его
поздравили и я тоже.


Он принял институт в плачевном состоянии. Электричества нет,
отопления нет, зарплату платить нечем. Когда в то время я заходил
в институт, то просто не узнавал его: холодище страшный, все
работники главного корпуса в верхней одежде, в корпусе темно. А
позднее для того, чтобы выдать зарплату и не просчитаться, к окну
подгоняли военную автомашину, от которой тянулись электрические
провода к единственной лампочке, горевшей над кассой.

Постепенно состояние стало улучшаться. В главном корпусе
появились магазины, которые произвели ремонт помещений, туристическое
бюро, какие-то фирмы. Для подразделений института
(бухгалтерия, отдел кадров и др.) была произведена реконструкция,
ремонт, кабинет ректора перевели в другое место, появилось тепло,
электричество, стали регулярно выдавать зарплату. Затем стали
сокращаться кафедры, реорганизовываться, появляться новые. Что
касается кафедры хирургии ФУВ, где я работал, то за многие годы
она разрослась за счет новых курсов, таких как курс медицины катастроф,
курс детской хирургии, курс онкологии. Количество преподавателей
также увеличилось, хотя количество курсантов резко
сократилось, поскольку главные врачи больниц не могли финансировать
учебу своих специалистов на факультете усовершенствования
врачей. Получалось так, что трех-пятерых курсантов обучали
более десяти преподавателей. Естественно, ректор решил сократить
кафедру до минимума и уволить ряд преподавателей. Из всех преподавателей
кафедры хирургии ФУВ один я был пенсионером, и мне
предстояло уйти в ближайшее время на пенсию.

Но в то же время в институте стали создаваться новые кафедры.
Так, была создана кафедра военно-полевой и экстремальной медицины,
которую возглавил Николай Георгиевич Колосов — полковник
медицинской службы в запасе, кандидат медицинских наук,
друг ректора А. В. Ефремова, человек непредсказуемый, склонный
к авантюризму, энергичный, деятельный и достаточно грамотный.
Уже в то время у него была на выходе докторская диссертация, которую
он защитил в 1999 году и стал профессором.

Конечно, для создания кафедры понадобились соответствующие
кадры. И вот на ректорате, на котором присутствовал профессор
В. А. Фомичев, стали подбирать кандидатуру на должность доцента
кафедры и заведующего учебной частью. После обсуждения не



Кафедра травматологии, ортопедии и медицины катастроф. 1999 год

скольких кандидатур присутствующий там В. А. Фомичев предложил
мою кандидатуру, а ректор тут же ее поддержал, мотивируя это
тем, что кафедру хирургии ФУВ он намерен сокращать, а чтобы не
потерять опытного хирурга и педагога, много лет работавшего заведующим
учебной частью, поручил В. А. Фомичеву переговорить со
мной о переводе на новую кафедру.

Как не хотелось мне покидать кафедру хирургии ФУВ, но другого
выхода у меня не было, и я согласился. Распрощавшись с сотрудниками
кафедры, я ушел в отпуск, чтобы в сентябре 1997 года
приступить к обязанностям заведующего учебной частью кафедры
военно-полевой и экстремальной медицины.


Об увлеченных людях


В институте все преподаватели уходили в отпуск летом. Обычно
это июль и август, так как в сентябре начинаются занятия. Но, работая
на кафедре хирургии ФУВ, мне удавалось составить график
отпусков так, что я уходил на август-сентябрь. За два летних месяца
я успевал покупаться в реке, а в сентябре насладиться осенней прохладой.
А за это время удавалось пойти в отпуск и Тамаре Петровне,
и мы с ней совершали довольно дальние путешествия. Так, мы каждое
лето на собственной автомашине ездили в Томск, почти каждое
лето нам удавалось съездить в Темиртау Карагандинской области,
а иногда и по путевке, например, в Польшу или Чехословакию на
автобусах, и, конечно, на Алтай.

А однажды мы совершили путешествие из Томска в станицу
Белореченск Краснодарского края, где проживают сестра Тамары
Нина и ее муж Виталий Сергеевич Давыденко. А получилось это


так. Зимой 1985 года Виталию удалось через своего родственника,
подполковника Ювеналия Попова, начальника штаба полка, расположенного
недалеко от Томска, приобрести автомобиль «Жигули21013
». Приобретенную автомашину поставили в мой гараж до
лета, а летом приехал Виталий Давыденко, и мы, Тамара, Виталий
и я, решили перегнать ее своим ходом в Белореченск. Путешествие
незабываемое!

Загрузив автомобиль палаткой, постельными принадлежностями
и запасом продуктов, рано утром мы отправились в путь.
Дороги в Новосибирской области в то время были ужасными, проще
говоря, их не было. Прошел дождь, и мы поехали по вязкой грязи
и глубоким колеям, постоянно приходилось кому-то выходить и
толкать машину. За день добрались до границы с Казахстаном, где
дороги были по меркам тех лет очень даже хорошими — одно слово
асфальт, и скорость можно было держать около 100 км в час. На
следующий день мы прибыли в Темиртау, где жили и до сих пор живут
наши родственники, сестры и братья Тамары и Нины. Погостив
пару дней у родственников в Темиртау, мы двинулись дальше. Через
Кустанай, Челябинск прибыли в Уфу, где походили по магазинам,
осмотрели город, постояли на крутом берегу реки Белой и поехали
дальше. Заночевали в живописном месте Урала, на берегу небольшой
красивой речки. Когда мы подъехали, там никого не было. Мы
поставили палатку, разожгли костер и хорошо поужинали. Вскоре
заметили, что к вечеру автомашин стало больше, и они все прибывали,
палаточный городок разрастался. Рядом с нами какая-то
семья устроилась на ночлег. Виталий разговорился с соседями, и
оказалось, что они тоже из Темиртау; мужчина оказался сотрудником
Геннадия Подлеснова, мужа Лиды Егоровой, сестры Тамары и
Нины. На радостях мы еще раз поужинали, позволив себе небольшое
количество алкоголя.

Реку Волгу мы пересекли в Куйбышеве и вскоре заночевали в
камышах недалеко от дороги. Было уже темно, и мы ужинали при
свете фар автомобиля.

Получилось так, что мы еще раз пересекли Волгу из Энгельса в
Саратов. Немного помотавшись по Саратову, мы нашли дорогу, ведущую
в Волгоград. Помню, как на выезде из города по непонятной
мне причине (я вел автомашину) скопилось большое количество


автомашин, я решил обогнать их и вышел в левый ряд. Только когда
мы подъехали к железнодорожному переезду, я понял, почему
столько машин. Оказалось, что переезд закрыт, а когда я первый переехал
через железнодорожные пути, нас остановил автоинспектор
и сделал мне просечку в талоне предупреждений. Наверное, он был
прав. Остановились мы на обед на берегу какой-то протоки Волги
и после обеда искупались в волжской воде. Дорога от Саратова до
Волгограда прекрасная — широкая, ровная, она позволяла держать
скорость более 100 км в час. И вот мы в Волгограде.

В этом городе в то время проживала наша подруга Ольга
Александровна Аристакесян, женщина со сложной судьбой. Еще в
1967 году, когда я работал в городской больнице № 2 в Новосибирске,
у нас в отделении лежал Ларис Георгиевич Аристакесян. Его оперировал
Г. Д. Мыш, а я вел эту палату. Как раз в это время во время операции
я раздавил стеклянный шприц и повредил себе сухожилие на
пальце. Хирурги и травматологи постеснялись меня оперировать и
передали в руки Г. Д Мыша, который меня и оперировал, но сухожилие
осталось не сшитым. А дело было так. Когда Гера узнал, что
я порезал палец и повредил сухожилие, он спросил: «Какую анестезию
тебе сделать?» Я ответил: «Давай попробуем внутрикостную».
Эта анестезия тогда только входила в обиход, и я хотел испытать
ее на себе. Меня уложили на операционный стол, жгутом перетянули
руку в нижней трети предплечья, специальной иглой прокололи
кость ниже жгута и ввели раствор новокаина. Сознаюсь, прокол
кости и введение первой порции новокаина очень болезненны, но
затем наступила анестезия, и я чувствовал только прикосновения
хирургов. Чувствуя, что у них что-то не ладится, я спросил: «Гера, а
чего вы так долго возитесь? Сухожилия-то выделили?» Он ответил:
«Да, сухожилие-то вот оно, но центральный конец никак не выходит,
и я не могу соединить концы. Так что оставляю их на нитках, потом
срастутся!» Послеоперационный период протекал без осложнений,
но палец так до сих пор у меня не сгибается. Позднее я понял, в чем
тут дело.

По дежурству поступил пострадавший с повреждениями двух
пальцев и сухожилий на них. Я решил провести операцию под
внутрикостной анестезией. Когда обнажил и выделил сухожилия,
то никак не мог вытянуть центральный конец, чтобы соединить его


с периферическим. Оставив это сухожилие, я занялся выделением
сухожилия на другом пальце и вскоре выделил его, но центральный
конец тоже не выходил, а пострадавший стал говорить, что появилась
боль в руке от жгута. Тогда я снял жгут и увидел, что сухожилия
свободно вытянулись, и я легко их сшил на обоих пальцах.
Оказывается, при наложении жгута от сдавления центральные концы
уходят вверх и, пока жгут не снимут, вытянуть их почти невозможно,
что и получилось при операции на моем пальце. Так появляется
опыт в работе хирурга. С тех пор при операциях на сухожилиях
я никогда не применял внутрикостную анестезию.

Так вот, после операции меня поместили в палату, где лежал
Ларис Аристакесян, и мы с ним разговорились. Он имел юридическое
образование, работал следователем и имел звание капитана
милиции, был очень контактным человеком, умел поддержать любой
разговор, хорошо понимал юмор. Вероятно, мы оба почувствовали
душевную совместимость, что нас и сблизило на долгие годы.
Спустя полгода, выходя из больницы после работы, я увидел Лариса
в приемном отделении нашей больницы. Увидев меня, он очень обрадовался,
хотя вид у него был встревоженным. Оказалось, что у его
жены Ольги Александровны Аристакесян заболел живот, и он привез
ее в больницу, чтобы я осмотрел ее. У нее оказался острый аппендицит,
и я ее оперировал. Только Ольга начала выздоравливать,
как по поводу острого аппендицита пришлось оперировать Тамару
Петровну. Ее оперировала Мария Степановна Святова, а в послеоперационном
периоде за ней ухаживала Ольга Аристакесян. Вот
тут-то они и подружились на долгие годы. Позднее мы часто встречались
и хорошо проводили время на природе. Мы с Тамарой — на
мотоцикле, а они — на мотороллере «Вятка» иногда выезжали за
город, на пикник, а энергичный Ларис не раз вытаскивал нас в ресторан.
Однако через несколько лет Ларис в погоне за должностями
и званиями переехал в Волгоград, защитил кандидатскую диссертацию
и вызвал Ольгу с дочерью Орленой к себе. В то время он преподавал
в высшей школе милиции. Но спустя еще какое-то время ему
предложили высокую должность в Москве, и они с Ольгой развелись.
Он уехал в Москву, женился на вдове умершего друга, получил
звание полковника, затем снова вернулся в Волгоград, а спустя еще
несколько лет его нашли мертвым в автомашине на обочине дороги


с зажатыми таблетками валидола в руке. Через несколько лет Ольга
вышла замуж за художника, родила дочь Сашу, но этот брак не удался,
и Ольга вернулась в Новосибирск. Орлена закончила высшую
школу милиции, работает криминалистом, удачно вышла замуж и
сейчас проживает в Новосибирске. Мы знакомы и с мужем Орлены
Николаем — отличный парень, скромный, деловой, подполковник
милицейской службы, криминалист.

Так вот Ольга в то время проживала в Волгограде, куда мы и въехали,
путешествуя из Новосибирска в Белореченск. Отыскав Ольгу
в Волгограде, мы заночевали у них. Воспоминаниям не было предела,
говорили о Ларисе, и мы с Тамарой видели душевное состояние
Ольги. Да, была любовь, была прекрасная семья, были друзья, и вот
все в прошлом, остаются только воспоминания.

Сейчас Ольга намного успокоилась, проживает в трехкомнатной
квартире с дочерью Сашей, и иногда мы встречаемся, но чаще разговариваем
по телефону. Что делать? Стареем.

Из Волгограда мы выехали утром и вскоре проезжали через
окраины Ростова-на-Дону, где попали в густой туман, но проехали
благополучно. Вот тут-то в районе Ростова у нас заканчивался
бензин, и мы подъехали к бензоколонке, где стояло довольно много
машин, но бензина не было. Мы решили ждать до победного конца.
Постепенно автомашины стали уезжать, и когда мы остались одни,
то увидели, как к колонке подъехала автомашина и, спокойно заправившись,
поехала дальше. Виталий тут же сел за руль, оставив
нас на обочине дороги, подъехал к заправке и, к нашему удивлению,
его спокойно заправили бензином. Что это были за маневры, мы не
поняли. Бензовозы не подъезжали, откуда взялся бензин — не понятно.
Почему не заправляли бензином автомашины и почему их
стали заправлять, когда большая часть разъехалась? Это загадка
того времени. Я, например, до сих пор не могу понять, почему при
пустующих гостиницах в советское время никто не мог получить
там место? Такая система!

Так или иначе, мы благополучно добрались до Белореченска и,
предварительно обмывшись в горячем источнике Великовечного,
предстали перед Ниной Петровной.

Через два дня мы решили продолжить путешествие и уже вчетвером
взяли курс на Новороссийск, где проживали родители Виталия.


Встретили нас с радостью, устроили торжественный ужин. Помню,
как я выпил бокал вина собственного изготовления и почувствовал
нарастающую боль в животе, ушел на балкон и начал корчиться от
боли. Это заметила Тамара и хотела чем-нибудь мне помочь, но я
сказал, что это не в первый раз от сладкого вина и скоро пройдет.
От боли я не знал куда деваться, покрылся потом, темнело в глазах,
но вскоре боли стали уходить и прекратились совсем. Такие боли у
меня бывали и раньше и именно от сладких вин, но спустя какоето
время я об этом забывал, поскольку пить спиртное приходилось
редко, но после этого случая я уже сладкие вина не пил вообще.

А дальше мы поехали по Черноморскому побережью, останавливались
в кемпингах, купались в море и прекрасно проводили время
на отдыхе. Кемпинги запомнились своей неустроенностью, грязью,
переполненностью машинами и людьми. Нам бы хотелось где-нибудь
подъехать к берегу моря в живописном месте, поставить палатку и
отдохнуть от людей и шума, но таких мест на всем побережье Черного
моря не было. И все-таки поездка была незабываемой!

Почти каждое лето в отпуск мы с Тамарой на своем автомобиле
ездили в Темиртау Карагандинской области к родственникам.
Первые поездки свершали на «Запорожце», затем на «Москвиче412
», на котором я проездил 12 лет, затем на «Жигулях», на «Волге»
черного цвета, которую мне помогли приобрести представители
криминальных структур, лечившиеся у меня, а последнюю поездку
совершили на японском автомобиле «Тойота-Старлет». Эта маленькая,
уютная, очень шустрая машина, легкая в управлении совершенно
незаметно набирала скорость до 140 км в час, что пугало Тамару,
и она требовала снизить скорость. Я скорость снижал, но вскоре
видел на спидометре, что стрелка вновь указывала на 140, опять
Тамара требовала снижения скорости. Так от 100 до 140 км/час мы
ехали, но это не 70–80 км/ час, поэтому путь в 1200 км мы проехали
без ночевки.

В Темиртау мы останавливались у родителей Тамары, моих тесте
и теще. Нас размещали на веранде, что нас очень устраивало.
Поскольку Петр Андреевич был большой любитель спиртного, я
частенько составлял ему компанию, но при этом хитрил и вино сливал.
Он быстро пьянел, и его укладывали спать; а я оставался трезвым
и отправлялся к Давыденко, Виталию и Нине. Гена Подлеснов


ревновал и высказывал мне недовольство, что я им «брезгую», выпить
с ним не хочу. Вот это-то и отличало Виталия Давыденко от
Геннадия Подлеснова. Виталий — человек трезвый, увлеченный радиотехникой,
и мне это было интересно. Так, однажды я пришел к
ним утром, и Виталий дал мне схему какого-то передатчика, с помощью
которого можно выходить в эфир и связываться с другими радиолюбителями.
Я по схеме спаял радиодетали, подключил изделие
к приемнику и начал вертеть ручку настройки. Я удивился, сколько
радиолюбителей мне ответили на средних волнах. Каждый поворот
ручки настройки отзывался в приемнике новым голосом, а когда мы
начинали с ним разговаривать, он требовал от меня, чтобы я поставил
пластинку с какой-нибудь популярной группой музыкантов, но
у меня их не было, и связь прекращалась. Интересно, что у каждого
радиолюбителя был свой «пароль», например: «Я вертушка, я вертушка,
кто-нибудь ответьте!», или «Я ведьма на метле, я ведьма на
метле, прием!»

Множество других, как «Шурик», «Красная Шапочка», «Кащей
Бессмертный», «Кот в сапогах» и другие меня рассмешили до того,
что я заорал в микрофон: «Я скелет в трубе, я скелет в трубе, отзовитесь!
» И тут же на меня навалились радиолюбители всех мастей.
Меня удивило то, что так засорять эфир во все времена строго запрещалось,
на что Виталий ответил, что бороться с этим уже устали
и ничего не могут сделать.

Виталий как-то в очередной наш приезд привлек меня к строительству
яхты, которой он занимался уже более года, а с нашим
приездом он решил строительство закончить с моей помощью. Мы
доклеили недостающие фанерные борта, съездили на завод, привезли
готовую мачту, сделали устройство для установки мачты на яхте,
опробовали паруса на прочность по швам и подсоединили их к мачте.
Когда все было готово, мы доставили яхту к берегу и, волнуясь,
стали опробовать ее на ходу. Оттолкнувшись и отплыв от берега на
глубину, Виталий выдвинул шверт, и мы помчались под надутыми
ветром парусами по озеру, испытывая огромное удовольствие. Еще
бы! Легкий ветерок надувал парус, он становился упругим, шверт
удерживал яхту в заданном положении, и она шла по нужному курсу,
нос рассекал воду, издавая характерный приятный звук, похожий
на журчание ручья. Скорость, казалось бы, небольшая, но мы


в считанные минуты оказались на противоположном берегу озера.
Обратный путь мы преодолевали курсом бейдевинд, серпантином
идя против ветра. Здорово!

Позднее мы уже вчетвером с Ниной и Тамарой с удовольствием
катались на этой яхте. Прекрасный отдых!

Вот это и притягивало меня к Виталию Давыденко, мужу Нины,
и этого не могли понять Геннадий Подлеснов, муж Лиды, и Виктор
Егоров, старший брат Тамары. Гена Подлеснов работал шофером на
грузовом автомобиле, и я с ним частенько ездил, иногда и за рулем.
Мы возили щебень на строительство дороги, которая соединяла
старый город с соцгородом. Генка к концу рабочего дня шушукался
с диспетчером, молодой женщиной, фиксирующей доставку щебня,
выпрашивая у нее талон на получение и погрузку щебня, также просил
поставить ему несделанную ездку. После этого мы ехали в карьер,
нагружали машину по предъявленному талону, отвозили щебень
в частный сектор и продавали подешевле, чтобы скорее от него
избавиться. А как-то уже в сумерках проезжали мимо кладбища, и
Генка сказал: «Юрка, я еще днем заприметил вон там кирпичи, они
уже неделю без дела лежат. Давай-ка погрузим их да продадим?!»
Место было пустынное, от дороги метров триста, темнело. Генка, не
дожидаясь моего согласия, повернул и подъехал к куче кирпичей.
Наклонив кузов, чтобы удобнее было бросать, мы начали грузить
кирпичи. Уже накидали больше половины кузова, как увидели, что
по дороге движется милицейская машина с «мигалкой». Мы замерли.
А вдруг увидит и подъедет?! Что тогда? Я уже представил себя
в милиции, на допросе. И что же я скажу в свое оправдание? Да,
ситуация очень неприятная. Я смотрел на Генку, а тот немигающим
взглядом уставился на проезжающую милицейскую машину. О чем
он думал? Как готовился объяснить воровство? И что бы он говорил
обо мне в милиции? Я чувствовал себя вором, и мне было ужасно
неприятно. Вот в таком напряжении мы простояли в застывшей
позе минуты две. Но все обошлось. Нас не заметили, милицейская
машина прошло мимо. Выждав еще несколько минут, мы сели в
машину и покинули злополучное кладбище. Кирпич мы продали в
частном секторе, и Генка, пересчитав деньги, протянул мне несколько
купюр, но я категорически отказался, сказав: «Генка, я тебе сам
дам денег, но давай больше не будем воровать!»


Но Генка оставался при своем мнении: «Воровать? А мы и не воровали,
а только взяли никому не нужный выброшенный кирпич».
На что я заметил: «А если бы милиция нас увидела, что тогда?» На
это у него ответа не было. А в общем-то, Генка был неплохим парнем,
любителем выпить после работы, что мне, в совокупности с изложенным,
также не нравилось.

Витька Егоров тоже работал шофером. Сначала на грузовике, а
затем на такси. Однажды он встретил нас в аэропорту и доставил
к родителям, а затем мы с ним и с Генкой решили отогнать машину
в парк и к торжественному ужину быть дома. Поставив машину,
мы вышли из гаража и направились, как мне казалось, домой. Но на
пути предстал магазин и Витька не мог пройти мимо, сказав: «Надо
же бутылку купить, Юрка с Тамаркой приехали!» И мы вошли в
магазин. Генка купил бутылку водки, а Витька — бутылку коньяка,
палку колбасы и булочку для закуски. Я рассчитывал, что все это мы
понесем домой и там, в кругу семьи... Но не тут-то было! Завернув за
угол магазина, мы сели на бревнышко и из горла начали распивать
коньяк, закусывая колбасой и булочкой. Как я ни отказывался, но
выпить немного пришлось. Они оба удивились моему отказу и говорили,
что у них в гараже закон — после работы обязательно нужно
опустошить бутылку-другую в компании шоферов. А как же?
Когда я начал говорить о вреде алкоголя и трате денег, то Витька мне
сказал: «Денег? Да я каждый день после смены имею 70 рублей. Да
еще зарплата!» Я не поверил своим ушам. 70 рублей в день! Это в то
время, когда зарплата врача была приблизительно 100-200 рублей в
месяц. Я опешил и воскликнул: «Витька, да я на твоем месте был бы
миллионером! Куда же ты деньги-то деваешь?» Он, разведя руками,
ответил: «Куда? Да вот после работы с ребятами куда-нибудь закатимся,
несколько бутылок, закуска... и все!» Он даже не задумался
над вопросом, куда деваются деньги. Они легко к нему приходили и
легко уходили, а о том, что родители перебивались кое-как, о семье
своей, о быте он и не думал. Прожил день — и ладно.

Ни у Витьки, ни у Генки не было никакого хобби, и, когда я ставил
им в пример Виталия, они отвечали дружно: «На хрен нам это
надо! Мы лучше бутылку выпьем».

Возможно, такой образ жизни их обоих и погубил. Генка скончался
от острой сердечной недостаточности в возрасте 38 лет,


а Витька — от рака легкого, не дожив до 50 лет два года. Жаль.
Неплохие были ребята. Но, видимо, от судьбы не уйдешь.

И вообще, мне больше импонируют люди, способные заниматься
разнообразной деятельностью. Ну, например, есть врачи, которые
кроме профессиональной деятельности больше ни к чему не
способны. Вот он врач, и все. У него нет хобби, его не тянет к другим
людям, к путешествиям, к изобретательству, к строительству (дачи,
гаража) и т. д. Если он музыкант, то больше он ничем не занимается,
только музыкой. Инженер — то, кроме работы у него ничего и никого.
У таких людей обычно нет друзей, они одиноки, нередко у них
не складываются отношения в семье, они не понимают юмора, а отсутствие
чувства юмора является показателем низкого интеллекта,
и нередко такие люди спиваются. Мне гораздо интереснее общаться
с людьми, которые помимо своей основной профессии увлечены
еще чем-нибудь, что не относится к его профессии: техникой, изобретательством,
живописью, путешествиями, охотой, рыбалкой, фотографией,
автомобилями, водными путешествиями, моторными
лодками, музыкой, сельхозработами и многим другим.

Я, например, увидев старый выброшенный электромотор на
свалке, тут же подбираю его, приношу домой, разбираю, смазываю,
включаю — и он заработал! Таких электромоторов у меня несколько:
в гараже, на даче и дома, все они выполняют роль наждаков (точило).
Боря Сташишин, например, собрал на свалке огромное количество
металла (трубы, уголки, листы) и из них построил теплицу. У
нас дома на каждой стене висит по нескольку картин, так как Тамара
Петровна очень увлекается изобразительным искусством и не проходит
мимо живописных картин. Георгий, наш зять, самостоятельно
выполнил ремонт в квартире, да так, что этому ремонту позавидует
профессионал-отделочник, да еще провел электрическую систему во
всей квартире (провода, розетки, выключатели, лампочки и т. д.)

А что творится на дачах! Так, у нас на даче Тамара Петровна выращивает
самые разнообразные растения: от кедра и дуба до цветов
самых разнообразных мастей, а от помидор и огурцов мы осенью
не знаем, куда деваться. То же самое на дачах Голенковых, Симашко,
которые собственноручно уже несколько лет строят дачные дома,
сами сложили печи, а теперь собираются строить лодку, уже есть
проект. Все это увлеченные люди, и с ними приятно общаться.


На судьбу не сетую


Теперь мне пришлось работать на кафедре военно-полевой и экстремальноймедициныподруководствомпрофессораН.
Г. Колосова.На
кафедре в начале ее организации работали доцент Иван Емельянович
Хроменков, который ранее былпроректоромпо учебной работе нашего
института; Иван Юрьевич Юдаев, ассистент, который через год стал доцентом,
сын известного в Новосибирске профессора Юрия Ивановича
Юдаева, прекрасного хирурга и большого любителя охоты; тогда еще
доцент Владимир Аркадьевич Фомичев, ныне профессор кафедры
анестезиологии и реаниматологии. Кафедра имела несколько клинических
баз: В. А. Фомичев на базе дорожной больницы; И. Ю. Юдаев на
базе областной клинической больницы; Н. Г. Колосов на базе госпиталя;
Е. И. Хроменков на базе муниципальной клинической больницы
№ 2, в той самой, в которой я работал с 1963 по 1968 годы. Первое время
мне приходилось проводить занятия в окружном госпитале № 333,


но своего помещения у кафедры там не было, и уже на следующий год
Н. Г. Колосов решил не пользоваться базой госпиталя, мне пришлось
перейти в МКБ № 2. И. Е. Хроменков меня встретил, повел к главному
врачу Алевтине Ивановне Бельцовой, с которой я учился на первом
курсе института в Новосибирске, и она распорядилась выделить мне
комнату для проведения учебного процесса. Так я вновь начал работать
в больнице № 2, или, как ее называют, Чкаловской больнице.

Но ректор и заведующий кафедрой решили продолжить реконструкциювинституте,
втомчислеикафедры.Так,накафедральномсовещании
в сентябре 1998 года Н. Г. Колосов объявил, что И. Е. Хроменков
и Ю. О. Абрамов переводятся на полставки преподавателя, так как идет
сокращение профессорско-преподавательского состава в институте.
И. Е. Хроменков отреагировал на это очень бурно и произнес: «Ах, так!
Значит, я уже не полноценный работник! Так вот! Я на полставки работать
не буду!» И ушел. Так закончилась многолетняя деятельность доцента
И. Е. Хроменкова, который всю жизнь проработал в институте. В
то время ему уже исполнилось 70 лет, и его одновременно провожали
на пенсию и отмечали юбилей. Но обидно то, что на юбилей и проводы
собрались только работники базы МКБ № 2, а руководящие работники
института: ректор, проректор, другие профессора — не явились на эти
проводы. Мне кажется, что это веяние нового времени, перестройки,
нового мышления. Ведь И. Е. Хроменков очень долго занимал должность
проректора по учебной работе, и большинство вопросов решал
именно он, а не ректор. Это к нему выстраивались очереди заведующих
кафедрами для решения различных вопросов. Он был жестким руководителем,
и тогда его уважали все работники института и говорили,
что институтом руководят два человека — Иван да Марья (Марья —
Мария Ильинична Лосева, которая долгое время занимала пост проректора
по научной работе). Кстати, Мария Ильинична в 2000 году
отпраздновала свой 70-летний юбилей и тоже ушла на заслуженный
отдых, не получив от администрации института должного уважения,
не говоря уж о каком-нибудь подарке.

Да, новое веяние, перестройка, новые молодые кадры — все это сломало
старые традиции, отодвинуло в сторону историю, поэтому многие
имена уже забыты и забыты до обидного быстро. Молодое поколение
врачей уже не помнит Е. Н. Мешалкина, Б. А. Вицына, Я. Л. Цивьяна,
Г. Д. Мыша, Б. А. Полянского и многих других, благодаря научным


усилиям которых тысячи пациентов остались живы и здоровы. Они
создавали хирургические школы, они имели тысячи учеников. Они заслуживают
быть увековеченными в портретах, на лекциях, в истории
института и вообще в истории медицины.

Надо сказать, что в советскую эпоху тоже были перегибы в этих
вопросах. Так, если умирал какой-нибудь актер, то в газетах и по телевидению,
в других средствах массовой информации его образ превозносился
буквально до небес; высокопоставленные чины скорбели
так, что в газетах и по телевидению что-то другое невозможно было
прочитать или посмотреть на протяжении нескольких дней. Но когда
умирал, например, академик, ученый, врач, сделавший за свою жизнь
гораздо больше открытий, изобретений и пользы для людей, для общества,
для науки, то обычно где-нибудь в газете появлялся скромный
некролог в несколько строчек с подписью: «Группа товарищей».
Это, с моей точки зрения, несправедливо. Нужно все-таки отдавать
по заслугам.

К объявлению Н. Г. Колосова я отнесся спокойно и после ухода
И. Е. Хроменкова сказал Н. Г. Колосову: «Ну, на полставки, так на
полставки! Но тогда я не буду заниматься больными и операциями, а
буду заниматься только педагогикой!» Он задумался. Ведь после ухода
И. Е. Хроменкова я становился руководителем клинической базы в
МКБ № 2, а это работа большая и ответственная, тем более что институт
не может оставаться в стороне от лечебной работы, так как кафедры
на своих базах играют решающую роль в организационных, лечебных,
научных вопросах, контролируют лечебную деятельность врачей,
проводят учебу персонала, внедряют свои научные разработки и т. д. И
уже на следующий день Н. Г. Колосов, поговорив с ректором, объявил,
что я остаюсь руководителем базы на ставку. Так я и работал на этой
базе: утром планерка, осмотр тяжелых и непонятных больных, обход
в хирургии по понедельникам, иногда работа в операционной (оперирую
как хирургических, так и травматологических больных), занятия
со студентами; иногда по просьбе зав. кафедрой читаю лекции по военно-
полевой хирургии. За время работы на базе опубликовал около
десятка статей, внедрил свой метод оперативного лечения пострадавших
с переломами голеней. Совместно с Владимиром Захаровичем
Городиловым, который с моей, можно сказать, подачи защитил кандидатскую
диссертацию, оформил рацпредложение, и сейчас выду



мываем новую конструкцию для оперативного лечения переломов из
металла с памятью формы. Оказывается, что многие врачи — мои бывшие
студенты (О. В. Кумагерчик, В. В. Круппа и другие), уже выросли в
отличных специалистов своего дела.

Но, несмотря на прекрасные взаимоотношения с администрацией,
с врачами и медсестрами, чувствую, как постепенно, хотя и деликатно,
меня отодвигают на задний план. Так, с прошлого учебного года я уже
не заведую учебной частью кафедры, хотя новый завуч со мной постоянно
консультируется и спрашивает совета. Это доктор медицинских
наук, доцент Г. А. Усенко, полковник медицинской службы в запасе.
Геннадий Александрович защитил докторскую диссертацию еще на
военной службе, увлеченный врачебным делом человек, по профессии
терапевт, преподает военно-полевую терапию на нашей кафедре; четкий,
исполнительный, справедливый и в тоже время очень скромный.

ПозднееН.Г.Колосовпокинулбазугоспиталяиполностьюперебрался
в больницу № 2, в связи с чем мне пришлось уступить ему кабинет, а
самому переместиться в учебную комнату. Утренние пятиминутки он
проводит сам, а я провожу, когда его нет в клинике. Но всех тяжелобольных
мы идем смотреть вместе, так как он считает, что у меня клинический
опыт и хирургическая школа за плечами. Даже когда его вызывают
ночью к больному, он звонит мне, и мы вместе приезжаем в клинику для
решения тактических и лечебных задач. В общем-то, взаимоотношения
у меня с Николаем Георгиевичем хорошие, я даже был у него на дне рождения,
а он заходил к нам домой, познакомился с нашим бытом, квартирой
и Тамарой Петровной, которой всегда передает приветы. Какихлибо
претензий у меня к Н. Г. Колосову нет, но в клинике, с моей точки
зрения, многое нужно пересмотреть и переделать, но это не так просто.
Н. Г. Колосов — молодой, растущий, многообещающий профессор, и я
желаю ему успехов в работе и помогу, чем могу. Действительно, мне уже
пора подумать о заслуженном отдыхе, но Н. Г. Колосов постоянно говорит:
«Ну да! А кто будет преподавать ВПХ? Кто будет руководить базой?
Нет уж! Еще года три поработаете!» Вот так-то.

И все это в период перестройки. Перестройка перевернула все:
промышленность, педагогику, высшую школу, политику, торговлю,
медицину и все другое. Она перевернула и психологию людей. Люди
расковались до безобразия. Провозгласили так называемую демократию
и понимать ее стали своеобразно — то есть, что хочу, то и делаю,


что, как я думаю, послужило причиной к возникновению криминальных
структур, бандитских группировок, заказных убийств, денежных
махинаций и т. д. И что интересно — прокуратура, следственные органы,
пресса констатируют факт какого-либо произвола (например,
заказного убийства), а мер к пресечению, раскрытию, ликвидации
(скажем, бандитской группировки) не принимается, потому что и
наши правоохранительные органы коррумпированы. Процветает воровство
в государственном масштабе. Ну как может один человек владеть,
скажем, энергосистемой, газовой, нефтяной промышленностью,
заводом и т. д.? Как можно продавать земли за границу? А разве можно
допускать перекачивание миллиардных денежных средств в зарубежные
банки из России? Вот и возникла резкая грань между богатыми и
бедными, которых подавляющее большинство. Да, сломать систему не
сложно, а построить заново, да лучше прежнего, куда труднее, и на это
потребуются десятилетия.

Я полный профан в политике, но у меня есть что и с чем сравнивать,
так как я пережил несколько эпох — войну, послевоенную разруху и ее
ликвидацию, период развитого социализма, застойный период, перестройку...
Жили плохо, всегда чего-нибудь не хватало (денег, картошки,
мяса, колбасы и т. д.), но лично мне жаловаться на судьбу не приходится.
Родители мои делали все, чтобы я учился (в школе, институте), мне
волею судьбы удавалось жить в более или менее приличных квартирах,
у меня всегда был личный транспорт (мотоцикл, автомобиль), я всегда
был одет и сыт, получил прекрасную профессию и работал с большим
интересом, у меня замечательная семья и много друзей.

Все это было заложено в детстве личным примером моих родителей.
На сегодняшний день у меня имеется все, что нужно нормальному
человеку для нормальной жизни. А если бы я пришел к моменту
перестройки без этой базы, то, наверное, пришлось бы туго, поскольку
в настоящее время все решают деньги. Учиться — деньги, лечиться
— деньги, приобрести квартиру — огромные деньги, приобрести
автомобиль — много денег и т. д. А зарплата, как и пенсия, мизерные,
их не хватает на проживание. Цены на все постоянно растут, и нет никакой
уверенности в завтрашнем дне. Однако и в настоящее время я на
свою жизнь не жалуюсь, потому что Ирина и ее семья (Георгий, Ксеня)
устроены вполне прилично: она врач-стоматолог, Георгий — инженер,
оба работают, имеют квартиру, Ксеня учится в школе; мы с Тамарой


Петровной работаем по своим специальностям, имеем квартиру, дачу,
гараж, автомобиль и позволяем себе турпоездки на автомобиле в пределах
Сибирского региона (Томск, Кемерово, Алтай, Новосибирская
область), выращиваем урожай картофеля и овощей, чего нам хватает
на всю зиму. Так что жить можно.

Многие хают прошлую жизнь «при коммунистах» — дескать, арестовывали,
сажали, ссылали ни за что, ни про что, коммунистические
верхи «как сыр в масле катались» и имели все, а народ бедствовал и
сводил концы с концами кое-как. Действительно, многое было не так,
как хотелось бы народу (если учесть, что власть-то была народной), но
мне кажется, что все это исходило от конкретных властвующих людей,
а не от коммунистической системы. Ведь сама система, направленная
на улучшение жизни людей, была очень даже хорошей. Например:
«Каждый человек имеет право на труд». И безработицы не было, все
работали, а кто не работал — заставляли. Ведь какого-нибудь пьяницу
из одной организации выгонят, так он тут же устраивается на работу
в другую, да еще его воспитывают, принудительно лечат от пьянства,
берут на поруки, общество его не бросает. «Каждый человек имеет
право на отдых», — так отдыхали по льготным, дешевым путевкам, да
отдыхать-то уезжали на юг, к морю, в Крым, а то и за границу. И денег
хватало. Сейчас мы не можем себе позволить поездку на Черное море,
например, потому что билет на самолет в одну сторону стоит более
двух моих месячных окладов, а скопить не удается, расходов много, да
и цены растут постоянно.

«Каждой семье — отдельную квартиру», и этот лозунг выполнялся.
И действительно, взять хотя бы наших друзей, знакомых, сотрудников,
все имеют квартиры, полученные еще при советской власти бесплатно.
Сейчас это проблема.

«Каждый человек имеет право получить своевременную квалифицированную
бесплатную медицинскую помощь». И получали.
Бесплатно. И у врачей с медикаментами не было проблем, так как все
было, и врачу требовалось только записать назначения, как медсестра
тут же приступала к лечению больного. Сейчас больной должен заплатить
за пребывание в больнице, за операцию, купить лекарства, оплатить
наркоз и т. д. И врачи изменились. Они стали смотреть на больного
как на источник своего обогащения. Чего греха таить — врачи открыто
стали брать взятки с больного (это помимо того, что он оплатил


больнице), и закон не преследует за это. Изменилась психология врача,
он уже не опирается на «клятву Гиппократа» при оказании помощи
больному, ибо и тут все решают деньги. Заплатишь — полечим, нет денег
— умирай. Да, сломали прекрасную систему оказания медпомощи
населению. Ну, как же! У них, там, на Западе все за деньги, и нам надо
так же в России. А кому от этого лучше-то? Честный врач на мизерной
зарплате, у больных нет денег на лечение, особенно на крупные операции,
а если спонсор заплатит, то куда деваются эти деньги? Вопрос,
конечно, интересный.

«Каждый человек имеет право получить бесплатное образование».
Было так. А сейчас за обучение в школе, в вузе приходится платить, а
в некоторых вузах платят за зачет, за экзамен или преподавателю, или
прямо в кассу, и закон опять же за это не преследует. Отсюда — процветание
взяточничества и безграмотности, так как многие не имеют
средств на учение. А те, за кого заплатили «крутые» родители, учиться
не хотят, но их держат в вузе, ведь за них уплачено. И какой же специалист
из такого ученика получится?!

При всякой системе есть что-то хорошее и что-то плохое, но беда-то
в том, что хорошее достается небольшому числу людей, а плохое — массам.
В советское время, например, только по разнарядке (от директора,
профкома или завкома) можно было купить мотоцикл, автомобиль,
телевизор и др., зато теперь все к твоим услугам, только деньги давай. А
как их добывать? Воровать — не приучены, да и не умеем, не научились
за 70 лет существования советской власти, при которой мы родились и
выросли, совесть не позволяет. Брать с больного — язык не повернется.
Вот я, например, кандидат меднаук, доцент, хирург высшей категории,
имею стаж 40 лет в хирургии, а сказать больному, которого я консультирую,
«с вас 100 рублей за консультацию» не могу, язык не повернется,
да и в голову не придет такое, я же зарплату получаю. А вот молодые
врачи, еще не имеющие ни опыта, ни степени, ни категории, очень даже
спокойно требуют с больного деньги, и, что интересно, больные платят
ему да еще спасибо говорят. Значит, и их психология изменилась, они
считают, что, если он заплатил, то получил исчерпывающую консультацию,
а за бесплатно — это уже не то, такое может любой врач. Вот
пример. Как-то Виктор Михайлович Андреев, заведующий терапевтическим
отделением, с моей подачи предложил больному с ишемической
болезнью сердца сделать операцию создания асептического экзопери



кардита и сказал, что операцию такую делает Ю. О. Абрамов. А когда
он узнал, что операция будет сделана бесплатно, тут же отказался. Вот
плоды новой психологии больных. Заверни я, скажем, 10000 рублей —
согласился бы, точно. А за что? Пол-литра новокаина, капля кислоты
да ложка талька! Вот все затраты на операцию, не считая моего труда
как хирурга. Но хирург-то на зарплате, а остальное оплатилось бы
страховым полисом. Так нет. Бесплатно — значит плохо. Психология!

Ну, я опять куда-то в сторону попер, как говорил А. Райкин, «огородами,
огородами и к Котовскому» — наверное, тоже склероз сказывается,
а ведь я собирался про свою жизнь рассказать. Ну, а жизнь
наша продолжается; мы с Тамарой Петровной работаем, она прекрасный
высококвалифицированный специалист по болезням уха, горла и
носа, работает в первой городской клинической больнице, и работает
от зари до зари, то есть, уходит в 7 часов, а возвращается в 17 часов, уже
зимой темно. Но на судьбу не жалуется, и живем мы душа в душу.

Я продолжаю работать на кафедре травматологии, ортопедии и экстремальной
медицины на базе муниципальной клинической больницы
№ 2, то есть, я вернулся туда, откуда и начинал работу в Новосибирске.
Работа заключается в преподавании студентам 5-го курса военно-полевой
хирургии, курации хирургического отделения, консультациях и
операциях. Оперирую редко, больше наставляю молодежь.

Имнеестьчтопередатьмолодомупоколениюмедиков.Вособенности
— опыт врача-клинициста. Без бахвальства я считал и считаю себя
именно врачом-клиницистом, поскольку в течение многих лет работы
с больными, накапливал знания по этиопатогенезу, клинике тех или
иных заболеваний, изучал специальную литературу и т.д. Настоящий
клиницист уже в разговоре с больным, на стадии, так сказать, сбора
анамнеза способен выделить характерные черты заболевания, провести
дифференциальную диагностику и, соответственно, выбрать верную
тактику лечения. Одного — срочно на операционный стол, другого

— на интенсивную терапию, третьего — в стационар для наблюдения
и т. д. В моей практике бывали случаи, когда я мог в разговоре по телефону
поставить правильный диагноз. К примеру, Владимиру Усенко
поставил диагноз острого аппендицита и рекомендовал немедленно
отправляться на операцию; у жены школьного приятеля диагностировал
опухоль толстой кишки, буквально заставил пройти обследование
и оперироваться. Или еще случай: одна знакомая пожаловалась на

боли в верхней части живота, при этом сказала, что «обошла всех врачей
— терапевтов, невропатологов, гастроэнтерологов и др., была на
приеме у одного видного профессора-хирурга, который посоветовал
лечить панкреатит». Но результата не было. В этой ситуации я спокойно,
без эмоций поговорил с женщиной, проанализировал данные и сделал
заключение, что в данном случае речь о неосложненной язвенной
болезни двенадцатиперстной кишки в стадии обострения. Мой совет
был обследоваться и лечиться у гастроэнтеролога. И уже при эндоскопическом
исследовании, которого почему-то никто из врачей больной
не назначил ранее, была выявлена язва луковицы двенадцатиперстной
кишки. Таких случаев в моей практике было немало.

Возможно, богатый послужной список, или, сказать иначе, многолетний
клинический опыт и объясняет то, что меня часто приглашали
в различные лечебные учреждения для консультаций — в НИИТО, инфекционную
больницу, психиатрическую, гинекологическую и другие.
Как говорится, чем мог — помогал.

Сегодня, к сожалению, молодые врачи мало интересуются анамнезом
больного, этиологией, патогенезом заболевания, даже подчас
и с классическим-то течением той или иной болезни не знакомы, а
все больше уповают на медицинскую технику. Клиницисты постепенно
исчезают... А может, так и должно быть? Возможно, прогресс
в медицинской технике скоро достигнет таких высот, и она будет
каждому больному доступна — и всякий нуждающийся будет получать
своевременную помощь и необходимое лечение. Хотелось бы
дожить до этого...

Наступил уже 2000 год, первый год нового столетия и тысячелетия.
Этот рубеж удалось пересечь и нашему поколению, которое подсчитывает,
к сожалению, потери среди сверстников. Ушел из жизни мой
двоюродный брат Тема Савич, с которым мы выросли вместе, но в
последние годы общение у нас не складывалось, так как он пристрастился
к спиртному, жил отдельно от семьи в квартире, в которой жила
и скончалась его мать и моя тетка Нина Васильевна. Пить он начал
как-то постепенно, причем в период перестройки — особенно. Был
коммунистом, всегда горой стоял за партию и ее деяния, считал это
правильным, но в перестройку выложил свой партбилет, и это тоже
считал правильным, хотя сетовал на то, что «мозги никому не нужны»;
то есть, он считал себя умным и невостребованным, что, в сущности,


и спровоцировало его на питье. Мы с Тамарой частенько заходили к
ним на чашку чая, беседовали, посещали их в дни рождений и приглашали
к себе, но постепенно они стали уходить от этих приглашений,
и контакт затих. Если Темка появлялся у нас, то дальше прихожей
не заходил, объясняя это тем, что «мадам не велели». Возможно, Лена
предполагала, что мы предложим ему выпить, и боялась за него, поэтому,
поручив ему зайти к нам, не позволяла задерживаться. Последний
год он работал сторожем на какой-то автобазе, дежурил по ночам и
иногда с работы звонил мне домой, выясняя, как лечить геморрой,
тромбофлебит, или просил кого-нибудь проконсультировать. Умер он
в Краснозерке по пути в дом отдыха, в который ему, как пенсионеру и
сыну репрессированного, дали дешевую путевку. На похоронах у меня
накатывалась слеза и в голове мелькали вместе прожитые моменты.
Что делать? Жизнь не остановишь...

Скончался Владислав Казаков, с которым связь тянулась со
школьных лет и продолжалась после приезда нашей семьи в
Новосибирск. Судьба этой семьи ужасна. Капитолина Дмитриевна,
его мать, была обнаружена мертвой в ванне с горячей водой. Эмилия
Фердинандовна (Миля) страдала диабетом, и ей ампутировали обе
ноги. Последний год она не выходила из дома и передвигалась только
в коляске по квартире. А Владислав скончался от рака легкого,
забил тревогу, когда болезнь была уже в запущенном состоянии и
ничего сделать было уже нельзя. За неделю до смерти он позвонил
мне и пожаловался на боли и сильный кашель, которые не дают ему
спать. Я приехал к нему и сделал ему новокаиновую межреберную
блокаду. На следующий день он позвонил и бодрым голосом сообщил,
что выспался после блокады, у него нет болей и чувствует он
себя намного лучше. Но болезнь взяла свое, и мы его похоронили
в день его 60-летия. Поскольку он всю жизнь работал в ГАИ, то на
похороны собралась вся элита ГАИ; перекрыли дороги, чтобы без
помех похоронный кортеж мог проехать на кладбище, и по-военному,
красиво отдали дань уважения. Мы обязаны Владиславу тем,
что именно он способствовал нашему теперешнему пребыванию в
Бибихе, где у нас замечательная дача. Я помню его слова: «Бибихой
надо заболеть», и мы действительно «заболели» и лучшего дачного
места в Новосибирской области не знаем. Откуда у него появилось
такое заболевание? Да курил, не вынимая папиросы изо рта, что


дало ему хронический бронхит и частые воспаления легких. Возможно,
эта болезнь ему досталась по наследству, так как отец его тоже умер от
рака легкого. Да, курить очень вредно!

Самой тяжелой и неожиданной для нас оказалась смерть Нины
Пашиной (Бергман), жены Эрнеста Бергмана, моего старинного
школьного друга. Нина была полной женщиной, ее вес достигал в
последние годы 130 килограммов. Несмотря на свою полноту, она
была очень деятельным человеком, талантливым педагогом-литератором,
человеком высочайшего интеллекта. Выйдя на пенсию, она
подрабатывала репетиторством, и учеников у нее было очень много.
Помимо этого, она была членом комитета ленинградцев-блокадников
и много сил отдавала этой работе. Она была эвакуирована в период
войны из блокадного Ленинграда и много хорошего делала для
пожилых ленинградцев-блокадников. С тех пор как мы появились в
Новосибирске, она вместе с Эркой не пропустила ни одного дня нашего
рождения, как и мы их. О ее смерти мы узнали, находясь на даче
в Бибихе. Ведь буквально за три дня до этого мы с Тамарой посетили
ее дома. Она сидела дома из-за сломанной ноги. Нога в гипсе не давала
возможности ходить, и она сиднем сидела на диване, обзванивая
всех друзей и знакомых по телефону и смотря новости по телевизору.
Чрезмерная полнота, сломанная нога, чрезмерная нагрузка на сердце
— все это вызывало сильную одышку, которая не позволяла ей
нормально передвигаться даже в пределах собственной квартиры. Во
время последней встречи мы видели, каких усилий ей требовалось,
чтобы дотянуться от дивана до столика, который стоял на расстоянии
полутора метров, не говоря уж о том, чтобы пройти на кухню
или по комнате. Нам она открывала дверь в течение получаса, потом
кое-как с нашей помощью столько же добиралась от двери до дивана,
задыхаясь.

Она собиралась через два дня госпитализироваться в кардиологическое
отделение, но смерть опередила ее планы. Всю ее жизнедеятельность
осуществлял Эрнест — убирался по дому, стирал, готовил
еду, мыл посуду, ходил в магазин и т. д. В день похорон Эрнест, рыдая,
разговаривал по телефону с сыном Станиславом, который находился в
Израиле, так сердце разрывалось от этой картины.

После похорон Эрнест замкнулся, уединился, утратил общительность.
К себе в гости его не вытащишь, разговором от грустных мыс



лей не отвлечешь. И стало видно, что смерть Нины его здорово изменила.
Но мы, его старые друзья, пытаемся как-то его развеять, отвлечь,
вытащить из дома, разговорить. Он пережил Нину на два года.

Ушла из жизни Татьяна Дмитриевна Козлова, теща Анатолия
Кошкина, с которым нас познакомил Владислав Казаков, на даче которого
мы жили во время строительства нашего дома в Бибихе. Умерла
она в возрасте, близком к 80 годам, но в нашей памяти осталась почти
молодой, энергичной, гостеприимной, веселой женщиной, любящей
встречать и угощать гостей. Я так и слышу ее радостный голос:
«Заходите, заходите, гости дорогие, садитесь, ешьте досыта!» Да! Время
не остановишь, наше поколение вышло на финишную прямую, но впереди
еще много дел, и думать о грустном некогда, да и не хочется.

Я еще не старый, но прожитые годы ощущаются в моем теле. Иногда
в шутку говорю словами героя Дюма Д’Артаньяна: «Жаль, что вы не
видели меня 30–40 лет назад!» Какой я был!!! А сейчас? Глаза бы на себя
не смотрели! Толстый, рыхлый, куда-то подевалась моя «танцующая»
походка, которой когда-то подражали даже девчонки, в суставах и пояснице
ощущаются боли, особенно на изменение погоды, иногда подскакивает
артериальное давление. В сердечном ритме нет-нет да ощутится
экстрасистола, при физической нагрузке возникает одышка, она
же не дает возможности нагнуться и завязать развязавшийся шнурок
на ботинке...

Но у меня еще осталась голова, в которой сконцентрирован весь
мой жизненный и профессиональный опыт и остается память, которая
цепко держит события прошлого, что позволит мне, надеюсь, оставить
новому поколению в лице Ксени Колегиной свое жизнеописание.
Будем жить! И что-то там еще впереди...

Говорят, что, если в лесу упало дерево и этого никто не слышал, то,
возможно, оно и не падало. Но если я написал о своей жизни, то, вероятно,
я был и жил. Теперь уж никто не скажет, что такого не было!


Полвека за рулем.
Мои мотоциклы и автомобили



По-видимому, я родился с большим интересом и любовью к технике,
поэтому уже в 5–6 классах начал мастерить электромоторы,
паровые турбины, пропеллеры и т. д.

Я уже описывал, как сделал лодку, построил ветряную мельницу,
смастерил парусный буер на лыжах, самокат на коньках; постоянно,
еще в военные годы, делал поджиги (это пистолеты, сделанные из
металлических трубок и деревянных рукояток), которые неплохо
стреляли пулями из нарубленных гвоздей, особенно если был порох,
а если пороха не было, то в ствол набивали накрошенные головки
спичек. Позднее я начал производить радио, причем в послевоенные
годы это было радио типа «диффузор», а уже учась в институте
и позднее научился делать радиоприемники, работающие от сети и
батареек. Просто мне все это было очень интересно.

Мне всегда хотелось плавать на лодке, катере. Уже в 8-9 классах
я умел управлять катером и плавал без контроля штурвальных и


капитанов катеров, умел работать на дизеле (заводил, включал передний,
задний ход, глушил двигатель).

А как я мечтал передвигаться по земле на мотоцикле или автомобиле!
И вот впервые меня прокатил на своем мотоцикле начальник
механического цеха Арбузов (имя и отчество его не помню). Мы с
отцом находились в этот момент на территории мехцеха, а Арбузов,
собираясь домой, стал заводить свой мотоцикл ИЖ-350. Когда мотоцикл
затарахтел, выбрасывая клубы дыма, Арбузов попрощался с
отцом и вдруг спросил меня: «А хочешь, прокачу до понтонного моста?
» У меня аж захватило дух от такого предложения, и я ответил:
«Конечно, хочу!» — и тут же уселся на заднее сидение. Отец напутствовал:
«Держись крепко, Юрашка, а ты осторожнее!» Арбузов ответил:
«Не беспокойтесь, Олег Николаевич, я его у понтонного моста
ссажу, тут недалеко!» Мотоцикл тронулся в путь. Треск мотора, шум
в ушах от скорости (наверно, километров сорок в час), тряска по плохой
дороге, а удовольствие — огромное, прямо счастье!

С этого момента я стал мечтать о мотоцикле, но мечта эта осуществилась
много позднее, когда я учился в институте в Томске.
Вторая встреча с мотоциклом произошла в 1947 году, но этому
предшествовали некоторые обстоятельства.

Дело в том, что мой отец мечтал иметь собственный дом. Он
даже хотел как-то купить дом на перекрестке улиц Сибирской и
Красноярской. Мы всей семьей ходили смотреть этот дом — деревянный,
рубленый, с шиферной крышей, деревянной оградой и небольшим
участком земли. Но сделка не состоялась по неизвестным
мне причинам, и тогда отец решил строить новый дом по своему
проекту. Для этого он выхлопотал участок земли недалеко от того
озера, где мы с Иваном Козловским спускали лодку. Отец в это время
работал начальником лесопильного цеха, и возможность построить
собственный дом у него была. К концу весны 1947 года мы с
отцом осматривали новый сруб размером 6 на 9, бревна беленькие,
гладенькие. Сруб стоял на кирпичных столбиках, и вскорости планировалось
настилать пол, потолок, крыть крышу.

Однако... Отец стал приходить домой грустный, даже злой, и
тихо обсуждал что-то с матерью. Позднее я узнал, что отца стали
«приглашать» для беседы в следственные органы, где задавали вопросы
о строительстве дома. Отец смело и открыто отвечал на все


вопросы, предъявлял соответствующие документы об оплате за лес,
за работу, документы на участок земли и т. д. — то есть, все необходимые
документы у него были в полном порядке. Но его приглашали
вновь и вновь для соответствующих бесед, где говорили: если
бы он был простой рабочий — это одно, а раз он начальник цеха и
бывший главный инженер — это совсем другое. И однажды, когда
отец, возмущенный, вернулся с работы, мать сказала: «Знаешь что,
давай продадим этот сруб. Неспроста они прилипли к тебе, могут
и посадить в конце концов!» И отец согласился продать сруб как
можно скорее.

Однажды мы с ребятишками играли в ограде нашего дома, как
на мотоцикле «Харлей Стивенсон» подъехал мужчина в коричневой
кожаной куртке и черных больших перчатках-крагах. Он что-то
спросил у парней, которые оказались к нему ближе. «А вон он, Юрка
Абрамов!» — и мужчина подошел ко мне с вопросом: «Это твой
отец продает сруб?» Я ответил утвердительно и повел его домой.
Вскоре отец и этот мужчина вышли, остановились у мотоцикла и
продолжали разговор о продаже сруба. Поговорив, стали прощаться,
и отец спросил: «А что это за аппарат и сколько он стоит?» Тот
ответил: «Это трофейный мотоцикл «Харлей Стивенсон», американский,
а купил я его за 10 тысяч рублей. Хорошая машина!»

И уехал, обдав нас дымом и оглушив треском двигателя.

Позднее я узнал, что отец продал сруб этому мужчине за 9 тысяч
рублей. На этом мечта отца иметь собственный дом закончилась, а
моя мечта иметь мотоцикл стала еще более навязчивой. Да, я мечтал
о собственном мотоцикле или автомобиле, а мечтать-то было нечего.
Куда там! В послевоенные годы мы по воскресным дням приезжали
на улицу Советскую, 36 (дом этот и сейчас стоит) к теткам Нине, Кире,
там же проживал мой двоюродный брат Темка. Пока взрослые беседовали
в доме за «рюмкой чая», мы с Темкой и с местными ребятишками
находились в ограде дома. И однажды подъехал на мотоцикле
ИЖ-350 Витька Миланин, житель этого же дома. Конечно, все окружили
мотоцикл, стали трогать рычаги, педали, и вдруг Витька предложил:
«Ну, кого прокатить?» Я вызвался первым и уселся на заднее
сидение. Он прокатил меня по Советской до главпочтамта, повернул
на Ленина, затем на площадь Ленина, провез по Красному проспекту
и подкатил к дому. Восторгу не было предела! Вот это да!


Позднее я учился в 8 классе, и однажды мы с родителями приехали
в гости к Курковым, дяде Филе, которые проживали в доме,
расположенном почти на территории горбольницы. Когда подошли
к подъезду, то увидели стоящий рядом мотоцикл К-125, и, как оказалось,
это был мотоцикл дяди Фили, который он недавно приобрел.
Немного посидев за столом и послушав разговоры старших, мы с
Валеркой, сыном дяди Фили и тети Лизы, решили выйти на улицу,
а дядя вдруг произнес: «Юрка, ты наверно хочешь прокатиться на
мотоцикле? На тебе ключ. Ездить-то умеешь?» Я, не моргнув глазом,
ответил, что ездить умею, хотя умел только теоретически. И вот мы с
Валеркой подошли к мотоциклу, я вставил ключ зажигания в замок,
повернул его, при этом загорелась контрольная лампочка, нажал на
кикстартер — и мотор взревел! Я уселся на сидение, отжал сцепление,
включил скорость и, постепенно прибавляя газа, стал трогаться
с места. Раза два мотор глох, я снова запускал двигатель и трогался
с места. Наконец мотоцикл повез меня по территории горбольницы,
грохоча двигателем и обдавая редких прохожих выхлопными
газами. Проехавшись, я вернулся к дому, где стоял Валерка, который
сказал: «Юрка, а меня прокати?!» Он уселся на заднее сидение,
и мы тронулись в путь. С Валеркой ехать было труднее, так как он
качался из стороны в сторону и мне приходилось «ловить» дорогу,
виляя рулем. Прокатавшись, мы поставили мотоцикл на место и
унесли ключ дяде Филе, который спросил: «Ну, как мотоцикл?» — и
я ответил: «Здорово!» Это был первый мой самостоятельный выезд
на мотоцикле.

В 1953 году я окончил 10-ю школу и поступил в медицинский
институт. Тогда же при институте была создана секция по обучению
езде на мотоцикле, и я конечно в эту секцию записался.
Преподавателем был Генрих Людвигович Вебер, известный в то время
мотогонщик. Он преподавал нам правила дорожного движения
и устройство мотоцикла. По окончании обучения нам всем выдали
удостоверения водителей мотоциклов. Но ведь хочется ездить,
а ездить не на чем; о собственном мотоцикле я продолжал мечтать,
но возможности приобрести его у нашей семьи не было. И я решил
зайти в автомотоклуб, что находился рядом с моей школой. Придя
туда, я выразил желание участвовать в мотогонках и неожиданно
для меня был принят в секцию.


Лишних мотоциклов не было, и тогда механику по имени
Петр поручили собрать мотоцикл из имеющихся в запасе частей.
Мотоцикл был готов через неделю. Мы с Петей и с ребятишками
из секции торжественно вывели творение Пети в ограду клуба.
Механик закачал бензин в цилиндр, несколько раз надавил на кикстартер,
а затем мы все начали толкать мотоцикл по ограде. И вдруг
мотор взревел, из глушителей вырвалось большое количество выхлопных
газов. Петя постоянно крутил ручку газа, не давая заглохнуть
двигателю. Когда наконец двигатель прогрелся, Петя отпустил
ручку газа и стал регулировать обороты — мотор заработал ровнее,
спокойнее. Несколько раз Петя глушил двигатель и заводил его снова;
наконец мы с ним вошли в помещение клуба, где мне выписали
какую-то бумагу, с которой я мог выехать на улицу.

И вот я на мотоцикле мчусь по улице Ленина! Под тоннель, на
Чернышевский спуск, прямо домой. А в это время у нас гостил дед,
Николай Никифорович, и, когда я завел мотоцикл в ограду, он спросил:
«Ну и куда же можно уехать на этом аппарате?» Я ответил: «Да
хоть вокруг света!» Дед, покачав головой, промолвил: «Сомневаюсь,
очень сомневаюсь».

Похваставшись мотоциклом родителям и деду, я поехал погонять
по городу и уже при въезде под тоннель встретил Вовку Щитова,
который с завистью посмотрел и на меня, и на мотоцикл. Мы с ним
поговорили о чем-то, и я поехал дальше. Когда я выезжал на улицу
Ленина с Комсомольского проспекта, меня остановил милиционер
в форме старшего лейтенанта и попросил документы. Я предъявил
ему свои документы, он их изучил и спросил: «А что у вас в глушителях?
» Я ответил: «Ничего!» — «Вот именно, ничего, а должно быть
что-то, что глушит шум. Поэтому они и называются глушителями.
А у вас там пусто. Поэтому я забираю права и предлагаю вам завтра
утром явиться в автоинспекцию. Там разберемся».

Я, расстроенный, приехал в клуб.

Утром следующего дня явился в инспекцию, нашел старшего
лейтенанта, который сказал: «Я понимаю, что тебе очень хочется ездить,
знаю, что ты в секции мотогонщиков и должен тренироваться,
но с таким треском по городу ездить нельзя! Поэтому вот тебе пачка
талонов — какой вынешь, такой я тебе и выпишу». Я вынул талон
№ 2 и многие годы проездил с этим талоном. В то время водитель


имел талоны от № 1 до № 3; если третий раз нарушал правила, то
шел на пересдачу экзаменов. На этом мотоцикле я ездил с мотогонщиками
и тренером Тарасовым на тренировки, дважды выступал
в соревнованиях по пересеченной местности со стадиона «Красное
знамя», что за мясокомбинатом, и приходил на финиш далеко не
последним. Эти тренировки и соревнования прибавляли мне мастерства
вождения, и я по-прежнему продолжал мечтать о собственном
мотоцикле.

В 1954 году наша семья переехала в город Томск на новое место
жительства, через два года в Красноярске умер мой дед, и отец уехал
на похороны, где и продал дом деда за 11 тысяч рублей. Когда
отец вернулся, я робко стал заводить разговор о приобретении мотоцикла,
который стоил в то время 3000 рублей. Купить его можно
было только с рук, новых мотоциклов «так просто» не продавали,
их «доставали» через высокопоставленных лиц, коих среди наших
знакомых не было. И вот однажды отец произнес: «А что?! Ведь деньги
разбегутся неизвестно куда, а тут все-таки останется хорошая
вещь. Сколько тебе надо на мотоцикл?» Я ответил: «Три тысячи!»
Отец отсчитал три тысячи рублей и отложил их в сторону, сказав:
«Вот найдешь подходящий мотоцикл, договоришься с продавцом,
тогда я тебе их отдам».

Так и произошло. На улице Алтайской на столбе я прочитал объявление:
«Продается мотоцикл ИЖ-49. Обращаться по адресу...» Я
помчался по указанному адресу, вышел молодой человек чуть постарше
меня и продемонстрировал свой мотоцикл: черного цвета, телескопическая
вилка, ручное и ножное переключение передач, весь блестит,
шины с хорошим протектором... Он назвал цену: 3250 рублей. Я сначала
расстроился и сказал, что располагаю только 3000 рублей, и собирался
уже уйти, как вдруг он согласился: «Ладно, бери за 3000».

Мы сели на мотоцикл, приехали к нам на Алтайскую, 43 «А»; отец
осмотрел мотоцикл и выдал мне отложенные деньги, после чего мы
отправились в автоинспекцию для оформления документов.

Народа не было, нам предложили зайти в кабинет, где за столом
сидел сотрудник милиции. Он выслушал нас и, протянув чистый
лист бумаги, продиктовал, что писать.

Мой продавец написал: «Я... Ф.И.О... проживающий по адресу...
продал принадлежащий мне мотоцикл Абрамову Ю. О., проживаю



щему по адресу: г. Томск, ул. Алтайская, № 43 «А», кв. 4. Расчет получил,
претензий не имею». Сотрудник ГАИ прочитал написанное,
взял паспорт на мотоцикл, вычеркнул фамилию бывшего владельца,
вписал мою, поставил печать и передал паспорт мне. Так я стал
владельцем собственного мототранспорта! Моя мечта осуществилась.
Парень попросил отвезти его домой, я предложил ему сесть
за руль, и он привез меня к своему дому, а потом с грустью смотрел
мне вслед.

С этим мотоциклом связано много: знакомство с Тамарой
Егоровой, путешествие в Новосибирск с Геной Жуковым, поездки
с отцом в лес, с мамой на базар, поездки на соревнования по лыжам
в Степановку, буксировка лыжников по снегу, катание девчонок из
нашей группы по главной улице Томска... Продал я этот мотоцикл
перед окончанием института за 250 рублей, плюс наручные часы,
проездив на нем со второго по шестой курс.

После окончания института мы с Тамарой работали в Томске-7,
в строительном полку в/ч 11012 вольнонаемными врачами, получая
врачебную зарплату, плюс 45 %. Это составляло 100 рублей в месяц,
чего вполне хватало на жизнь. Мало того, мы умудрялись ежемесячно
откладывать на сберкнижку одну зарплату, а другой нам вполне
хватало на все — квартплата, еда, одежда, подарки родителям и т. д.
Проработав там чуть больше полугода, мне удалось приобрести в
магазине новый мотоцикл ИЖ-56К с коляской.

Помню, как я его вел из магазина в руках более километра в деревянный
гараж, который нам достался от прежнего хозяина и служил
дровяным складом. Но места для мотоцикла там вполне хватало.
Доставив таким образом мотоцикл в гараж, я тут же отчистил
его смазки, до блеска протер ветошью все блестящие и окрашенные
части, отнес на зарядку аккумулятор и только на следующий день,
установив аккумулятор на место, завел двигатель. Завелся он с первого
нажатия на кикстартер. Отрегулировав карбюратор и прогрев
двигатель, я с волнением выехал на улицу и подъехал к дому, где
ждала Тамара. Мы сели в мотоцикл и поехали по городу: я — за рулем,
Тамара — в коляске, оба счастливые и довольные покупкой. В
первое же воскресенье мы поехали в Томск к родителям, обрадовали
и их. Я свозил мать на базар, позднее ездил за отцом на работу,
привозил его домой, и это ему очень нравилось. А однажды


с Тамарой и отцом мы выехали за город: по мосту через Томь, в
лес, по проселочной дорожке и устроили там небольшой пикник,
то есть расстелили плед, расставили кружки, налили из термоса
чая и закусили бутербродами. Отцу это очень понравилось, так
как напомнило прошлую лесную жизнь, да и мы с Тамарой были
рады такому путешествию.

Однако я опять заскочил вперед и совсем забыл о том, как мы,
еще до покупки мотоцикла, приобрели в рассрочку мотороллер
Тула-200, который сыграл в нашей жизни важную роль. Мы не
толкались в рейсовом автобусе при поездке в Томск, а очень комфортабельно
ездили туда на мотороллере. Помню, как в первую же
поездку, переезжая через железнодорожный переезд, что-то металлическое
загремело, и мотороллер покосился набок. В сумерках
мы начали поиск отвалившихся частей, Тамара принесла какую-то
железяку, сказав: «А вот это не от нашего мотороллера?», и протянула
мне задний амортизатор. В сумерках я поставил амортизатор
на место, и мы поехали дальше. Дома я проверил затяжку болтов и
обнаружил, что более половины из них не были затянуты, как положено,
почему амортизатор и отвалился. Этот мотороллер служил
нам до самого отъезда из Томска в Новосибирск.

Осенью 1961 года, когда у нас уже была Ирина, Тамара, вернувшись
с работы, с волнением сообщила: «А у нас на работе зубной
врач сказала, что они продают машину «Москвич-401» и, если мы
надумаем, то можем сегодня вечером приехать к ним и посмотреть
машину. Давай съездим!» У меня такое сообщение вызвало настоящий
шок. Еще бы! Иметь собственный автомобиль! Да такого и во
сне-то не увидишь, а тут все наяву. С нетерпением я ждал вечера, и
наконец мы на мотоцикле подъехали к подъезду, рядом с которым
стоял автомобиль «Москвич-401» коричневого цвета.

Но я не стал сосредоточивать свое внимание на нем, вдруг это не
тот «Москвич», и мы вошли в квартиру. Хозяева не торопясь угостили
нас чаем, мы поговорили о чем-то и только потом разговор зашел
о машине. Хозяин сказал, что стоит автомобиль 1000 рублей, он
после капитального ремонта, все работает, можем посмотреть. Мы
вышли на улицу и подошли к той самой машине. Сердце мое билось,
как птица в клетке. Хозяин открыл салон, поднял капот, запустил
двигатель, посадил нас с Тамарой в салон и прокатил по близлежа



щим улицам, показывая, как включаются скорости, указатели поворотов,
как работают тормоза и т. д. Я был в восторге! Все! Машину
мы покупаем!

Но прежде нужно было продать мотоцикл, и, когда я вывесил
объявление, к нам покупатели буквально выстроились в очередь.
Но продали мы его первому покупателю, хотя другие предлагали
большую сумму, продали за те же деньги, что и купили. Помню, нам
не хватало 250 рублей, и мы заняли их у Жуковых, а долг вернули
очень даже быстро. И вот я отдал деньги бывшему владельцу автомобиля,
и мы с ним поехали в ГАИ оформлять покупку. Точно так
же, как и с покупкой мотоцикла, написали бумагу о том, что один
продает, а другой покупает автомобиль, так же фамилия старого
владельца была вычеркнута из паспорта автомобиля и вписана моя.
И вот я владелец автомобиля! Но удостоверение водителя у меня
только на мотоцикл — значит, нужны права на управления автомобилем,
о чем я и сказал старому хозяину машины. С ним мы тут же
зашли к начальнику местного ГАИ, который оказался его знакомым,
и он сказал: «Готовься и в четверг приходи на экзамен». На экзамене
было человек 15 солидных людей, военных, в том числе полковники,
отчего я даже несколько засмущался и оробел. Но ответил на все
вопросы, правильно произвел разводку автотранспорта на макете,
и, когда экзамен закончился, экзаменатор, произнеся мою фамилию
в числе других, произнес: «Вот единственный хороший ответ за весь
экзамен». На следующий день я получил удостоверение и бросился
в гараж, который бывший хозяин предоставил нам до конца зимы,
завел мотор и поехал за Тамарой на работу. Она вышла из ворот
части, осмотрела машину, села на переднее сидение, и мы поехали
по городу.

Нет, вы не можете себе представить наше состояние! Это было
счастье! Мы едем в собственном автомобиле! Куда? Да хоть куда! По
городу, в магазин продуктовый, в магазин хозяйственный, а в следующее
воскресенье решили поехать в Томск к родителям, чтобы и их
обрадовать. Да, это была огромная радость для всех! Современной
молодежи этого не понять, ибо для них машина — она и есть машина,
ничего особенного. А для тех времен приобретение автомобиля
было событием. В то время очень мало было людей, имеющих собственный
автомобиль, да и самих автомобилей на улицах почти не


было — так, единицы, все больше грузовых. И мы часто с Иришей
ездили в Томск к родителям, с ними — за город, на пикник, а уж за
отцом на работу я ездил каждый раз, когда мы приезжали в Томск.
Отец был очень доволен и говорил: «Молодец, Юрашка, молодец!»
И я был счастлив. Да, автомобиль — не роскошь, а средство передвижения.
Это мы поняли уже давно, хотя в то далекое время для
нас это была все же роскошь.

Весь мой транспорт был у меня всегда в порядке: помыт, ухожен,
смазан и работал, «как часы». Документы в идеальном порядке,
техосмотры своевременно, так что работникам ГАИ придраться
было не к чему. Правда, в ГАИ у меня было много, если не друзей, то
близко знакомых людей, но правила дорожного движения я всегда
строго соблюдал и долгое время даже являлся «общественным автоинспектором
».

Но вот однажды случилась неприятная история — у меня украли
водительское удостоверение. Произошло это, когда мы с
Тамарой работали в Иглаково. Как-то после работы я надел куртку
и, как обычно, проверяя, на месте ли документы, похлопал себя по
карману. А их там не оказалось... Не оказалось их ни дома, ни на
работе. Что делать? Я пошел в автоинспекцию и заявил о пропаже
документов. Мне назначили срок пересдачи экзамена, и я сдал его
через неделю. А еще через два дня мне выдали и новое водительское
удостоверение.

Однажды я дежурил по полку, и вместе с санинструктором мы
пошли в столовую. Когда он набирал еду для больных медпункта, то
шепотом сообщил мне, что знает, кто украл мои права. Оказалось,
это сделал солдат, лежавший у нас в лазарете с потертостями ног
(отвиливал от строевой подготовки) — здоровенный парень с развитыми
мышцами и круглым румяным лицом. После обеда я зашел
в палату, сделал ему перевязку, расспросил о здоровье и, уже уходя,
как бы между прочим, обронил: «Ну, а мои права ты сам отдашь или
по-плохому?» Реакция детины была неописуемой. Он вдруг вскочил
на ноги, округлил глаза и зловеще прошептал: «Кто, падла, заложил?
Убью!» Я спокойно переждал эту вспышку гнева. Вдруг он изменился,
встал на колени, стал целовать мои руки и приговаривать:
«Только не выдавай, только не выдавай, век буду твоим другом, никому
в обиду не дам...»


Сунув руку в карман гимнастерки, он достал оттуда мои права,
где уже не было фотографии, фамилии и других надписей. Он успокоился,
и мы поговорили. Я все пытался выяснить, каким образом
он собирался по этому липовому документу ездить. Но он, оказывается,
хотел их продать за 100 рублей, даже покупатель уже нашелся.
Я ему возразил: первый попавшийся гаишник увидел бы подделку и
изъял права. И вообще воровать — большой грех. Он слушал, опустив
голову, и как будто сожалел о случившемся. Не знаю, пошел ему
впрок этот разговор, но впредь он был со мной очень любезен, заискивал
при встрече. Этот случай стал и мне уроком — с тех пор за
автодокументами я слежу очень бдительно.

В 1963 году мы переехали в город Новосибирск, куда перегнали
и своего «Москвича». Как мы его перегоняли, я уже описывал, но
вскоре этот автомобиль стал мне в тягость, потому что он постоянно
ломался: из двигателя вытекало масло, все стучало и гремело.
Я его продал за 800 рублей и купил мотоцикл «Ява-350». Немного
поездив на этом мотоцикле, мне пришлось и его продать. Какое-то
время мы были без собственного транспорта. Но однажды ко мне
на прием в поликлинику пришел больной (не помню, по какому поводу),
и я его быстренько вылечил. Во время выписки он начал приглашать
меня к ним на базу отдыха, но я отказался, мотивируя это
тем, что приехать-то не на чем, транспорта нет. «Да у вас же был мотоцикл!
» — воскликнул он. «Продал я его», — ответил я с грустью
в голосе. Тогда он предложил после работы зайти в завком, что я и
сделал. Встретили меня как родного, все меня знали, усадили за стол
и попросили написать заявление, чтобы мне выделили мотоцикл. Я
написал, мне выдали какие-то документы, по которым я должен был
в течение недели выкупить мотоцикл из посылторга, расположенного
в районе Сухого лога. Стоил мотоцикл 650 рублей, деньги мы с
Тамарой быстро нашли (сколько-то заняли в долг) и уже на другой
день я приехал к своему дому на новом мотоцикле «Иж-Юпитер-2»,
а позднее, по протекции Лариса Аристакесяна, удалось приобрести
коляску (прицеп). И вот у меня вновь мотоцикл с коляской, на котором
мы с Тамарой и Ириной раскатывали по Новосибирску и его
окраинам.

Спустя два года Володя Корнушин предложил нам купить у него
мотоцикл «Урал», причем срочно, так как ему нужно было спешно


выкупать автомобиль «Запорожец». Сделку провели быстро, и вот у
нас теперь уже тяжелый мотоцикл «Урал» с четырехтактным двухцилиндровым
двигателем в 22 лошадиные силы. Этот мотоцикл всегда
выпускался с коляской, что позволяло ездить втроем свободно, да
еще и груз кое-какой положить в багажник. На этом мотоцикле мы
ездили в компании Бори Сташишина, Вениамина Жарюка в дальние
поездки с целью изучения родного края: Ордынка, Белоярка и
другие места.

На этом эра мотоциклов кончается, и начинается эра автомобилей.
Очень сильно мне захотелось иметь «Запорожец-968»... И вот с
рук прямо на рынке за 4000 рублей, из которых половину мы взяли
в долг, приобрел я такой «Запорожец». На этой машине мы ездили
довольно много и далеко. Так, например, за два года существования
у нас этого автомобиля мы дважды съездили в Темиртау, на родину
Тамары Петровны. Неоднократно ездили в Томск, на Алтай, в районные
центры Новосибирской области, на Обское водохранилище
и т. д. Возможно, этот автомобиль просуществовал и более долгий
срок, но в 1975 году появилась возможность приобрести «Москвич412
». Это случилось так. Наш знакомый Виктор Кнауб как-то в
разговоре со мной поделился, что его отец купил «Москвича», а
медкомиссию не прошел по зрению, и теперь его нужно продавать.
Машина совершенно новая, в руках отца она пробыла два месяца,
сам Виктор однажды по доверенности съездил на ней на Алтай, и
больше ее не эксплуатировали. Я, как говорится, уцепился за этот
вариант, и мы с Тамарой начали собирать деньги. «Запорожца» продали
за 3800 рублей, на сберкнижке было немного денег, остальное
заняли и за 7000 рублей приобрели «Москвич-412».

В те времена приобрести новый автомобиль было крайне сложно,
ибо необходимы были связи с нужными людьми, торговыми
организациями, продавцами автомагазина и т. д. Таких связей мы
не имели, поэтому покупали с рук с переплатой. Так, например,
«Москвич-412» в магазине стоил 6400 рублей, но мы купили его за
7000, что для нас было настоящим подарком, так как на рынке он
стоил уже 8000–8500 рублей.

Мы были довольны, что наши знакомые продали нам автомобиль,
что называется, «по дешевке». Этот «Москвич» был у нас
двенадцать лет, и номер 77-77 знал почти весь город, в том числе и


работники ГАИ. А на «Запорожце» с этим же номером я проездил
два года, и его сохранил Евгений Подоляко, работавший в то время
в экзаменационно-регистрационном отделе начальником. Однажды
произошел такой случай: меня на улице остановил милиционер в
чине майора и очень вежливо спросил: «Вам не по пути будет меня
подвезти?..» Я ответил: «Конечно, по пути» — и он сел в машину.
Мы разговорились, и вдруг он сказал: «А вы ведь хирургом работаете?
Вас в милиции все знают, так и говорят: на этой машине ездит
хирург и очень хороший человек...»

Я был смущен. Вот это да! Оказывается, меня знают, уважают,
считают хорошим человеком. Такого я не ожидал, хотя в ГАИ имел
много знакомых, которые мне ежегодно выдавали «белый талон
дружинника ГАИ», в котором было написано: «Удостоверение водителя
на линии отбору не подлежит!» Достаточно сказать, что в то
время заместителем начальника областного ГАИ работал наш друг
Владислав Николаевич Казаков, который буквально вытащил нас в
Бибиху, и теперь у нас там дача; а позднее на этой должности работали:
Владимир Константинович Суглобов, полковник милиции,
наш теперешний сосед по даче; Василий Ермолаевич Никонов, прапорщик
ГАИ; Владимир Алексеевич Павлов, начальник РЭО ГАИ;
Анатолий Васильевич Цишинский, начальник центрального отдела
ГАИ; Анатолий Кузьмич Коган, полковник; Владимир Алексеевич
Максимов и много других. И когда я приходил в облГАИ, даже без
дела, просто поговорить, то встречали меня всегда с восторгом, не
говоря уже о необходимости пройти техосмотр, решить какие-то
вопросы с документами и т. д.

На «Москвиче» мы ездили повсюду: Томск, Кемерово, Тогучин,
Ордынск, Маслянино и т. д., а уж в Темиртау так каждое лето. В те
времена дороги были отвратительные, и мы каждый раз преодолевали
грязь, глубокие колеи, скользкие после дождя уклоны, приходилось
ехать в объезд, нас буксировали, выталкивали из грязи, но —
ничто не могло нас остановить. Нам на всю жизнь запомнились
такие населенные пункты, как Закладное, Сидоровка, Мамонтово и
другие.

Но как только мы выезжали на казахстанскую землю, тут уж дороги
были по меркам тех лет прекрасные, одно слово — асфальт!
Если кто-нибудь нас спрашивал о тамошней дороге, мы отвечали:


«Да там же асфальт!» — и этим было все сказано. В Казахстане был
повсюду асфальт, и главное состояло в том, чтобы до него добраться,
а там — «хоть боком катись», как говорил наш друг Владислав
Казаков. По-видимому, в те времена правительство СССР в большей
степени уделяло внимание малым народам, и в других республиках
(кроме РСФСР) дороги строили быстрее и лучше, особенно
в прибалтийских республиках, Белоруссии и на юге России. А что
Сибирь? — место ссылки и только. Однако, как известно, богатство
России будет прирастать Сибирью. Вот и нужно было увеличивать
богатство за счет Сибири, и зачем им в Сибири дороги?

Надо сказать, что в последние 30–35 лет и у нас стали строить
вполне приличные дороги, стало приятно ездить в Томск, Кемерово,
Барнаул, Бийск, Красноярск, Иркутск, не говоря уж о дорогах в
Новосибирской области. Почти везде асфальт, вот только в самом
городе, столице Сибири, никак не могут сделать дороги раз и навсегда,
сгладить все эти выбоины и колдобины, но мы не теряем надежды,
что когда-нибудь сделают и это.

В 1983 году мужу Тамариной сестры Нины Виталию Давыденко,
который с женой по сей день проживает в Краснодарском крае, станице
Белореченской, дальний родственник купил новые «Жигули»
и их нужно было перегнать из Томска в Белореченск. И вот Тамара,
приехавший из Белореченска Виталий и я ранним утром прекрасного
летнего дня выехали на новой машине из Новосибирска. В
Ордынске заканчивался асфальт, и начиналась проселочная дорога.
Надо сказать, что перед нашим выездом несколько дней лил дождь, и
дорогу, конечно, размыло. В Кочковском районе началось: скользкая
грязь, глубокие колеи, грязные ямы, заполненные водой, скользкие
подъемы и т. д. Мы-то с Тамарой были привычны к таким дорогам,
но Виталий такого не видел и крайне возмущался, так как приходилось
разуваться, босиком выталкивать машину из грязи, очень
медленно продвигаться, искать какие-то объезды и т. п. И только
когда мы въехали в Казахстан, стали продвигаться быстрее, а в некоторых
местах дорога позволяла держать скорость до 100 км/час.
Но приключения все-таки были. На одной ночевке мы, поужинав
чем Бог послал, расстелили брезент и легли спать прямо под открытым
небом, отъехав от дороги метров пятьдесят. Выспались хорошо,
позавтракали, разложив еду прямо на крышке багажника, а после


сели в машину и во весь дух рванули дальше. Проехав километров
тридцать, а может быть больше, вдруг услышали голос Тамары: «А
где наша посуда, нож, вилки и остатки еды?» Мы с Виталием только
смогли похлопать глазами, потому что сказать было нечего: все это
мы оставили на крышке багажника, откуда вероятно все и слетело
во время движения. Но возвращаться не стали — примета плохая.

Надо сказать, что в те времена, помимо плохих дорог, очень плохо
обстояло дело и с бензином. Заправочные станции кое-где попадались,
но бензин был далеко не везде. Так, в Ростовской области у нас
стал заканчиваться бензин, и тут как раз мы увидели заправочную
станцию, где в очереди стояло несколько десятков автомобилей. Мы
заняли очередь и стали ждать. Ждали очень долго. Очередь почти не
уменьшалась, и вдруг пришло сообщение, что бензина нет и не известно,
когда будет. Очередь моментально исчезла, все автомобили
разъехались, только мы остались в одиночестве. Виталий попытался
поговорить с заправщицей, но это не дало результата. И мы отъехали
в сторонку, чтобы пообедать. И только закончили трапезу, как
увидели, что к заправке подъехала машина, спокойно заправилась и
поехала дальше. Других машин не было, Виталий вскочил за руль,
быстро подъехал к заправке, и ему залили полный бак бензина. Что
это были за маневры — до сих пор понять не можем. Бензина-то не
было, и вдруг появился. Откуда?! Загадка...

Преодолев густой туман в Ростовской области, мы въехали на
территорию Краснодарского края. Равнина, ни одного дерева, поля и
гладкая дорога, которая разветвлялась то вправо, то влево. Виталий
по каким-то ему только известным признакам находил нужное направление.
Я его спрашиваю: «Витька, а как ты узнаешь дорогу, ведь
ни таблиц, ни указателей нет, а ты едешь и едешь? Вдруг не туда?» —
«А я, Юрка, просто знаю, куда ехать, у меня внутренний компас, вот
по нему и еду!» — и мы расхохотались.

Ехали мы 5 дней и благополучно добрались до Белореченска.
Отдохнув пару дней, решили вчетвером, взяв на борт машины
Нину, проехаться по берегу Черного моря. Это была прекрасная
поездка! Горы, покрытые зеленью, чистые речки, море, прибрежные
поселки, а вот наконец и кемпинг, который представлял собой
скопление автомашин, палаток, расположенных прямо на берегу
моря. Что еще нужно!


Подъехали, уплатили какие-то небольшие деньги за въезд и стали
искать место для стоянки машины и палатки. Но это было не такто
просто! Повсюду грязь, лужи, теснота... Но все-таки нам удалось
найти местечко для машины и палатки. Установив палатку и припарковав
машину, мы осмотрелись. Перед нами море, справа в море
впадает речка, с другой стороны — горы, лес. Еду готовили сами,
вино покупали у местных жителей, купались в море и в речке, в лесу
находили лесные орехи. В общем, неплохо провели время и поехали
дальше поискать местечко получше. И вскоре нашли...

Это место называлось «Агой». Несколько домиков, да вполне
приличных, можно было снять комнату; но это оказалось дорого,
и мы, проехав чуть дальше по территории поселка, остановились
на берегу маленькой бурной речки с чистой прозрачной водой.
Перейдя через речку, мы провели рекогносцировку и обнаружили,
что море находится на расстоянии от нашей стоянки метров 500:
берег чистый, людей очень мало, а дорога до моря — бетонная площадка
размером с небольшой аэродром. Впоследствии мы узнали,
что это бывший аэродром малой авиации. В общем, место очень
понравилось, и мы решили здесь отдохнуть. Поставили палатку, из
камней сделали кострище, где варили пищу, ходили на море и на
речку купаться. Имеется фотография, на которой видно, как я, полулежа
в речке, пью горячий чай — ну прямо как Иван Иванович,
который поссорился с Иваном Никифоровичем, тот тоже очень любил
пить чай в такой прохладе. В общем, отдых получился прекрасный.
Жаль, нужно было уезжать.

Обратный путь лежал через Туапсе, Армавир, и вот мы в
Белореченске. Погостили еще недолго, и Виталий отвез нас с
Тамарой на новых «Жигулях» в Краснодар, откуда мы на самолете
вернулись в Новосибирск, полные впечатлений, и до сих пор помним
это прекрасное путешествие.

На двенадцатом году пребывания у нас «Москвича» стали появляться
проблемы с этим автомобилем. Прогнулись рессоры, и мне
пришлось их «рихтовать», то есть кувалдой расплющивать на наковальне
и таким образом вытягивать. Еженедельно приходилось
менять «сухарики» на рулевых тягах. Амортизаторы износились до
того, что машина раскачивалась на каждом, даже небольшом бугорке
или ямке.


Плохо стал работать двигатель, разрегулировался карбюратор.
Загудел задний мост, нужно было менять дифференциал. И еще
много других неполадок. Довольно много мне помогли с ремонтом
Гена Корнев и Володя Стуков, которые и предложили избавиться от
этого «Москвича». Гена и Люся Корневы договорились с автомагазином,
и я выставил его на продажу. На третий день его продали за
3500 рублей.

Но автомобилисту невозможно жить без машины, и тут нашелся
выход из создавшейся ситуации. В то время директором автохозяйства
главы администрации работал наш приятель Владимир
Евгеньевич Усенко, и однажды мы с ним разговорились об автомобилях.
Выяснилось, что он собирается купить автомобиль «Нива», а
для этого нужно идти в торговый отдел облисполкома для оформления
документов.

Когда же он узнал, что у меня в настоящий момент нет машины, то
предложил поговорить и обо мне в торговом отделе. Вскоре Володя
позвонил мне и сказал, что я должен с работы принести характеристику
и написать заявление, в котором просматривалась бы производственная
необходимость иметь личный автомобиль «Жигули» —
например, для поездок в районы области для проведения консультаций,
операций, для срочных выездов в клинику в неурочное время
и т. д. На следующий же день я предоставил ему такие документы, и
он лично отнес их в торговый отдел облисполкома.

Ждал около месяца и за это время трижды посетил торговый отдел,
откуда меня направили на базу, где продаются автомобили, в
район ОбьГЭСа. Дважды я съездил туда, и в последнее посещение
мне сказали: как придут автомобили, позвонят. И действительно, не
прошло и недели, как раздался звонок, меня приглашали приехать за
автомобилем. Немедленно я отправился в сберкассу, где хранились
приготовленные 9000 рублей, но выдали мне не деньги, а соответствующую
бумагу на эту сумму, которую я должен был предъявить
в автомагазине вместо денег — такая была система оплаты. Как
только я собрался поехать на ОбьГЭС, мне позвонил заместитель
городского ГАИ Анатолий Горбач (не помню, по какому вопросу), а
когда я сообщил ему, что собираюсь ехать получать автомашину, он
сказал: «Юрий Олегович, не вздумай туда ехать один, тебе там такой
автомобиль выдадут, что потом не обрадуешься. Я сейчас подошлю


к тебе наших работников, вот только с ними и поедешь. Жди, сейчас
они подъедут!» Не прошло и 40 минут, как у подъезда стояла милицейская
автомашина, в которой находились лейтенант Вячеслав
Богатырев и тогда еще старшина Василий Никонов. Эти работники
ГАИ мне были давно и хорошо знакомы, и мы поехали на ОбьГЭС
на торговую базу.

База открывалась в 10 часов утра, у крылечка конторы стояло
уже человек 6-7, но до открытия было еще полчаса. Славка с
Василием подошли и громко постучали в дверь. Оттуда послышалось
злобное недовольство, но когда открылась дверь, то вдруг самым
любезнейшим голосом нас пригласили войти и тут же закрыли
дверь. Мои спутники вели себя на этой базе, как хозяева, перед
ними, чуть согнувшись, стояли зав. отделом Алик, с которым меня
тут же познакомили, и другие работники базы. Славка Богатырев
высказал недовольство такого плана: «Ну, ты, в натуре, чего тянешь?
Юрий Олегович машину приехал получать, а вы тут еще не приготовили.
Алик, давай быстро!» Алик засуетился, сказал двум работникам,
чтобы они проводили Славика на «ту самую стоянку» и подобрали
машину, а мне Алик предложил пройти в кассу и произвести
оплату. В кассе без всяких проблем я оплатил машину, да мне еще
сдачу сдали 250 рублей, и отнес чек Алику. Затем Алик проводил
меня на площадку, где Славка с Васькой уже завели пять автомашин
и прислушивались к работе двигателей. Наконец Славка проговорил:
«Эту глуши, она плохо завелась. Эту тоже глуши, у нее какой-то
стук в моторе. А вот эту проверь, как следует, и чтобы весь комплект
был полностью!» И мы пошли в помещение, а Славка сел за руль и
выехал из ворот базы. Василий Никонов уехал на милицейской машине,
я вручил Алику приготовленную бутылку коньяка, а Славка,
пошептавшись с Аликом, сказал: «Юрий Олегович, хочешь купить
два комплекта резины зимней?» Я ответил: «Если хватит 250 рублей,
то я бы купил, да вместе с дисками!» Пока я оплачивал шины и диски,
Славка уже загружал в багажник новые колеса. Распрощавшись,
мы двинулись в ГАИ ставить машину на учет. Был ноябрь 1987 года,
дорога была скользкой, поэтому Славка сам сел за руль и доставил
меня в облГАИ. Взяв все мои документы, он ушел в помещение ГАИ,
а я осматривал покупку, затаив дыхание от счастья. Минут через
двадцать Славка вышел и выдал мне все необходимые документы и


новые номера, которые мы с ним тут же привинтили к машине. Все!
Машина была готова к эксплуатации. Мы попрощались со Славкой,
я высказал ему огромную благодарность и бережно двинулся домой.


Да! Это была машина! Не то что «Запорожец» или «Москвич».
Мотор работал тихо, ход плавный, мотор тянул сильно, быстро набирая
скорость, в салоне тепло от включенной печки — ну что еще
нужно для счастья автомобилиста?

Тамара в это время была в отпуске, отдыхала на юге и телеграммой
сообщила о времени своего прибытия в Новосибирск. И вот я,
весь счастливый, прибыл в аэропорт Толмачево встречать ее на новом
автомобиле «Жигули». Она ведь еще не знала о покупке, а когда
мы подошли к машине, то осмотрела ее со всех сторон, села в салон и
проговорила: «Ну, и что?! Машина как машина, может быть чуть получше,
чем наш «Москвич». Поживем — увидим!» Так у нас появился
новый автомобиль, что было впервые в нашей жизни, ибо до этого
все автомашины были старые, подержанные, с плохо работающим
отоплением салона, они часто ломались и еженедельно ремонтировались.
Этот автомобиль прослужил нам семь лет. На нем мы совершали
поездки по уже проторенным трассам — Томск, Темиртау, районы
Новосибирской области, поездки на дачу в Бибиху и т. д.

А последующие события происходили уже в период перестройки,
когда цены на всё исчислялись миллионами, зарплата — миллионами,
и все мы были «миллионерами». Наш автомобиль мог бы еще
нам послужить несколько лет, но мастера-механики предсказывали,
что очень скоро потребуется капитальный ремонт, и я уже знал, что
после такого ремонта автомобиль теряет как свой первозданный
внешний вид, так и ходовые качества. В общем, необходимо было
подумать о его продаже и приобретении другого, более респектабельного
автомобиля. Встал вопрос о продаже «Жигулей», а я этого
делать не умел, так как торговля — не мой профиль.

Вот здесь-то нам и помогли «криминальные структуры» в лице
человека по имени Марк Иванович. Как-то Ирина попросила посмотреть
и решить лечебный вопрос Марка, который не замедлил
появиться в моем кабинете в дорожной клинической больнице.
Я госпитализировал его в травматологическое отделение, где он с
успехом прошел лечение. Находясь в стационаре, Марк ежедневно


заходил ко мне в кабинет, и мы с ним вели беседы на различные
темы. Из разговора я понял, что он неплохо ориентируется в политических,
коммерческих и финансовых вопросах, хорошо понимает
суть происходящих в стране явлений. Когда я его спросил: «Марк,
а ты лично чем занимаешься, что у тебя за бизнес?» — он как-то уклончиво
ответил: «Бизнес мой не подлежит оглашению, я еще «кормлю
» 20 человек!» Позднее Ирина мне сказала, что он занимается
рэкетом, что было «модно» в то время. При выписке Марк зашел
ко мне в кабинет попрощаться и сказал: «Юрий Олегович, большое
вам спасибо, я — здоров, выписываюсь, если у вас возникнут какиенибудь
проблемы, причем любого характера, позвоните мне, и мы
все решим». Я тут же сказал: «Есть у меня проблема — мне нужно
продать автомашину и приобрести другую за те же деньги».

Он ответил, улыбаясь: «Разве это проблема? Завтра же к вам домой
придет человек от меня, напишете ему доверенность и отдадите
машину на продажу. И все. А какую вы хотите купить?» Я ответил,
что «неплохо бы дешевенькую иномарку». Но он сказал: «Юрий
Олегович! По вашему положению, должности и комплекции вам
нужна «Волга». Я что-то начал говорить, что такую машину мне не
потянуть, что это дорого и т. д. Но он не стал слушать, попрощался
и ушел.

Я решил, что это был пустой разговор, ничего он не сделает.
Однако на следующий день кто-то позвонил к нам в дверь, я открыл
и увидел молодого человека, который робко произнес: «Я — от
Марка Ивановича. Он меня послал к вам». С этим парнем мы поехали
к нотариусу, я выдал ему полную доверенность на машину,
причем за доверенность заплатил он. Вернувшись домой, он дал мне
свой паспорт, я переписал его данные и адрес, отдал все документы
на машину, и парень уехал.

Конечно, я беспокоился, думал, что меня провели, как мальчишку;
но нет, Марк Иванович почти ежедневно мне звонил и докладывал
о результатах мероприятия. И вот через неделю вновь звонок и
сообщение, что машина продана за 6 миллионов и теперь предпринимаются
поиски «Волги».

Я ждал долго. Марк периодически звонил мне и докладывал, что
он послал двоих людей в Армению, где все машины продаются почти
даром, они там подберут подходящую и перегонят в Новосибирск.


Я отвечал, что это, наверно, дороже, что это опасно для перегонщиков
и т. д. На что Марк с усмешкой отвечал: «Конечно, опасно...
только для тех, кто встанет на нашем пути. Все будет в порядке!»
Так и вышло.

И вот в один сентябрьский день я находился дома один. Вдруг
слышу с улицы настойчивый автомобильный сигнал. Подхожу к
окну и вижу Марка Ивановича, стоящего около «Волги» черного
цвета и жестами показывающего, чтобы я вышел. Конечно, у меня
заходило сердце от волнения, я немедленно вышел на улицу. После
взаимных приветствий Марк передал все документы, выписанные
на мое имя. Но оставалось пройти таможню перед постановкой на
учет. Марк попрощался, сообщил, что нужно еще доплатить 4 миллиона,
сел в ожидавшую его машину и уехал. Я остался один на один
с моей «Волгой» и начал ее осматривать. Внешне она выглядела неплохо:
черного цвета, краска блестела, царапин и вмятин я не обнаружил,
резина на колесах была чуть изношена, но еще вполне пригодна,
в салоне было чисто и даже уютно. Открыв капот, я осмотрел
двигатель и ничего особенного не обнаружил. В багажнике лежало
запасное колесо, домкрат, насос ручной и набор инструментов. Так
что комплектация машины меня устроила. Я запустил двигатель,
который при работе немного дергался, но я знал, что волговские
моторы так и работают. Объехав вокруг соседний дом, я пришел
домой и позвонил Володе Павлову, начальнику РЭО при облГАИ,
и договорился о встрече. Когда мы встретились, он сказал, что надо
пройти таможню и только тогда ставить на учет. Это сделать было
не просто, и здесь помог Владимир Павлов, который был хорошо
знаком с начальником новосибирской таможни. Не буду описывать
подробности, но, получив нужные документы, я тут же помчался в
ГАИ и поставил на учет свою «Волгу». И вот я еду на «Волге»!

Нет, вы вдумайтесь в эти слова — я еду на «Волге»! Да еще несколько
лет назад о таком даже мечтать-то было нечего. А тут... на
«Волге»! Да еще черного цвета, на каких ездили тогда самые «крутые
» бизнесмены и представители криминальных структур, как их
принято было называть. Вот это да!!!

Долг мы с Тамарой отдали довольно быстро и эксплуатировали
машину, как говорится, «на всю катушку» — ездили в Казахстан, в
Темиртау к родственникам, в Томск, на дачу и т. д.


Но вот опять беда — мне захотелось иметь маленькую иностранную
машину. А что? Все знакомые уже ездят на иномарках, а мы...
Тамара особенно не возражала и сама попросила Сергея Стукова,
сына нашего старого приятеля, большого специалиста по иномаркам,
подобрать нам маленькую машинку, и он нашел «ТойотуСтарлет
» за 16 тысяч рублей. И мы ее приобрели. Небольшая, трехдверная,
шустрая, теплая машинка послужила нам шесть месяцев.
Мы успели съездить в Темиртау и в Томск и вскоре продали ее
Андрею Позднякову, ассистенту кафедры хирургии.

Осенью 1996 года Георгий, вернувшись с работы, сказал:
«Разваливается наша фирма, имущество потихоньку продаем, шеф
собрался в Канаду, вот если бы вы, Юрий Олегович, поговорили с
Александром Александровичем, он бы, может быть, продал бы вам
«Волгу», на которой я ездил. Она в отличном состоянии!» Но как
это сделать, я не знал. Подвернулся случай... Как-то поздно вечером
Георгий заявился домой взволнованный и спросил: «Юрий Олегович,
а вы не могли бы посмотреть пациента в машине? Он не может подняться
». Я быстро оделся, и мы вышли на улицу; в машине сидел
Александр Александрович Задорожный, шеф Георгия, с загипсованной
ногой. Мы поздоровались, и он протянул мне рентгеновские
снимки голени. Я посмотрел — перелом был внутрисуставной, со
смещением, то есть довольно сложный. Я предложил ему госпитализацию
в травмоотделение дорожной больницы, и мы отправились
туда. Вместе с дежурным врачом мы наложили Александру скелетное
вытяжение, предварительно сделав новокаиновую блокаду, и уложили
в одноместную палату. В травмоотделении я периодически делал
доцентские обходы, и мы с докторами обсуждали дальнейшую тактику
лечения перелома Александра, пока наконец не пришли в выводу,
что оперировать не следует, отломки медленно встают на свое место,
а в нужный момент переведем ногу в гипс, и на выписку. Я ежедневно
заходил в палату к Александру, мы долго беседовали, и, когда ему стало
лучше, он как-то высказал: «Вот лежу, боли не дают возможности
отдохнуть, все плохо, и вот зашел Юрий Олегович, что-то спросил, о
чем-то рассказал... и боль улетучилась. Одним словом, жить захотелось!
» Согласитесь, приятно выслушать такое от больного.

И вот, когда Александру уже наложили гипсовую повязку и
готовили к выписке, он сам завел разговор о машине, квартире


для Георгия и т. д. Он сказал: «Мне Георгий сказал, что вы хотите
купить нашу «Волгу»?» Я ответил: «Да хотеть-то это одно, а вот
могу ли я рассчитаться — это другое. Ведь больше 30 миллионов
я не потяну. Ты бы лучше, Саша, о квартире для Гошки подумал,
а то уедешь в Канаду и все...» — «Подумаем», — сказал Александр
Александрович.

После выписки из стационара, перед тем как уехать в Канаду,
Александр Александрович зашел к нам домой попрощаться. Тамара
Петровна накрыла стол, мы выпили коньяка, Саша попросил у меня
тросточку, на которую опирался мой отец в свое время, и оставил
на память свою. Уходя, Александр Александрович сказал: «Георгий,
значит так: «Волгу» оформляйте на Юрия Олеговича, деньги он отдаст,
когда продаст свою машину, а это 30 миллионов. Ту однокомнатную
квартиру оформляй на себя. Спасибо вам за все!» Мы обнялись,
и он уехал. Раз в год он звонит из Канады и спрашивает, как мы
живем и как дела у Ксюши.

Вот таким путем у меня появилась автомашина «Волга-31029»
1995 года выпуска. Эта машина прослужила нам до 2003 года. Она
действительно была в хорошем состоянии, ведь следили за ней мои
приятели из автохозяйства главы администрации Новосибирской
области, отличные мастера по ремонту: Виталий Михайлов, ныне начальник
мастерской, Максим, Анатолий, Женя и другие мастера своего
дела. Так что проблем с ремонтом у меня не было, да я и не допускал
машину до состояния, требующего ремонта: ухаживал, своевременно
менял масло, колодки, содержал в чистоте и порядке.

И ездили мы на ней в дальние поездки — Белокуриха, Томск,
Ерестная (на дачу к Сташишиным), на свою дачу и т. д. Особенно
полюбила эту «Волгу» Тамара Петровна. Она до сих пор вспоминает
о ней как о лучшей машине, которые были у нас.

Так уж устроен человек, что все-то ему мало и хочется лучшего.
И мы захотели японскую машину, которую вскоре нам привезли
прямо из Японии. Это была «Мицубиси-Шариот»: большой салон,
куда вмещались при необходимости семь человек, полноприводная,
теплая, комфортабельная, удобная в хозяйстве. Она нас устраивала
полностью, но вскоре... Неожиданно во время движения вытекло
масло из автоматической коробки передач, ремонт которой обошелся
нам в кругленькую сумму; потом соскочил ремень привода,


а чтобы установить этот ремень, мастерам пришлось разбирать
многое под капотом. И наконец, когда я приехал по поводу какой-то
небольшой очередной поломки к Ивану Сташишину в мастерскую,
все механики собрались и стали тщательно осматривать машину.
Вот они-то и обнаружили, что машина, оказывается, была в Японии
затоплена, показали мне уровень, куда доходила вода; обнаружили,
что все части днища и выше сильно поржавели, и вынесли решение:
«Юрий Олегович! Вам надо срочно избавиться от этой машины!»

Избавились мы от нее довольно быстро, произведя обмен с доплатой
за «Сузуки-Эскудо» 1994 года, который оказался в отличном
состоянии. Это небольшой джип, можно включить все четыре
колеса (4 вд), а можно отключить передок (например, летом), при
попадании в условия трудных дорог можно включить блокиратор
заднего моста, что сильно увеличивает проходимость машины. В
салоне уютно, тепло даже в сильные морозы, а в летнюю жару можно
включить кондиционер и будет прохладно. Недостатком является
маленький багажник, но откидывающиеся сидения увеличивают
намного его площадь. Это мы применяем, когда вдвоем с Тамарой
увозим на дачу рассаду помидоров, перцев и других овощей.

Этот автомобиль служит нам уже два года и ни разу не подводил.
На нем мы путешествовали по Алтаю в 2005 году, сегодня
мотаемся по городу, магазинам и, конечно, на родную нам дачу
в Бибиху. Отличная машина! Но ведь ей уже 11 лет, и, хотя она в
полном порядке, в моей голове уже зреет план приобретения другой,
более комфортабельной автомашины, более вместительной и
скоростной...

И когда эта страсть закончится — я не знаю. И никто не знает.
Поживем — увидим! Ведь автомобиль для нас сегодня — это действительно
не роскошь, а средство передвижения, наш дом на колесах,
без которого мы жить не можем!


Беда одна не ходит...



В 2005 году я продолжил свое жизнеописание. К этому времени
мы с Тамарой Петровной и внучкой Ксюшей пережили черные дни,
о которых не то что писать, даже вспоминать страшно — это уход из
жизни наших дорогих зятя Георгия и доченьки Ириши.

Все началось в конце 1998 года, когда Георгий, смущаясь, изложил
мне жалобы, характерные для серьезного заболевания мочевого
пузыря. Урологи диагностировали злокачественную опухоль
мочевого пузыря и тут же предложили удалить мочевой пузырь
полностью, так как расположение опухоли не позволяло сохранить
даже какую-либо его часть. Я решил, что остаться калекой в
37 лет — это ужасно, и предпринял все попытки сохранить пузырь,
но удалить опухоль. Не буду описывать наши споры с урологами,
поездку в Москву и т. д., скажу только, что наши споры привели к
тому, что Георгия оперировали в Москве, и оперировали удачно.


Георгий и Ирина в Прибалтике

 
Георгий Колегин и Ирина Абрамова. 1993 год


Хирургу удалось эндоскопическим путем удалить опухоль, сохранив
весь мочевой пузырь. Когда Георгий вернулся из столицы после
операции, то сказал, что оперирующий хирург-профессор просил
передать мне, что он удалил всю пораженную слизистую оболочку
вместе с мышечным слоем, то есть радикально. Все мы, в том числе
и наши сваты, родители Георгия, были очень рады и надеялись на
благополучный исход.

Однако наши надежды успехом не увенчались, опухоль успела
дать метастазы, которые поразили все забрюшинное пространство,
и Георгий скончался от почечной недостаточности.

Я думаю, что нет необходимости описывать наше состояние,
как мы переживали и каково было родителям Георгия, Ирине,
Ксюшеньке — об этом умолчу, хотя вновь переживаю сейчас, когда
пишу эти строки.

Но, как говорится, беда одна не приходит...

Летом 2002 года Ирина предъявила жалобы, характерные для
страшного заболевания толстой кишки. В результате обследования
была обнаружена опухоль толстой кишки, и Ирина была немедленно
прооперирована и, казалось бы, радикально, и мы вновь надеялись
на успех.

Однако оперирующий Ирину К. В. Вардосанидзе после операции
сказал, что локализация опухоли, ее форма (низкодифференцированная
аденокарцинома) и то, что он видел в животе во время операции,
не позволяет надеяться на благополучный исход, и сам при
этом заплакал. Может ли читатель представить наше состояние в
этот момент? Жить не хотелось. Мы просто рыдали, разрывая себе
души и не находя выхода. Но ведь у нас на руках остается Ксенюшка,
наша дорогая и очень любимая внучка, ради которой нужно все пережить
и вести себя с Ириной так, будто все идет хорошо, опухоль
удалена и скоро наступит выздоровление и, чтобы скорее выздороветь,
нужно еще лечиться и лечиться.

Все как будто бы шло хорошо, у Ирины улучшилось и состояние,
и настроение, она вышла на работу, самостоятельно ездила на
машине, а водила она прекрасно, даже с большим удовольствием.
Обследование показывало, что никаких угрожающих жизни процессов
в животе нет, мы в глубине души надеялись, что пронесло
и все будет нормально. Но однажды Ирина позвонила мне на рабо



ту и сказала, что у нее болит живот, что-то вздулось в области послеоперационного
рубца. Когда она приехала ко мне на работу и ей
сделали обзорную рентгенографию, то все стало ясно: это кишечная
непроходимость, вызванная рецидивом опухоли в зоне анастомоза,
то есть там, где была сшита кишка. Я тут же позвонил по телефону
Косте Вардосанидзе, и через полтора часа он уже оперировал дочь
повторно. Пришлось вывести толстую кишку наружу, что по-врачебному
называется колостомой. Костя вновь рыдал в телефонную
трубку, повторяя: «Юра, это ужасно...»

С колостомой Ирина прожила полгода, ходила на работу, вела
себя очень выдержанно и достойно, так что многие даже не замечали,
что что-то не так.

Предвидя, что Ирину придется в какой-то момент госпитализировать,
я заранее съездил в 25-ю больницу и договорился с главным
хирургом А. М. Фещенко, старым нашим приятелем, о возможной
госпитализации. Вся хирургическая служба была извещена о возможном
поступлении Ирины, ее должны были принять беспрепятственно
и сделать все возможное для спасения.


Семья Абрамовых. Все вместе за чаепитием. 2002 год


Шел июль 2003 года, стояла прекрасная теплая погода, и мы решили
поехать на дачу к Колегиным в Ельцовку. Я предложил Ирише
сесть за руль нашей автомашины «Мицубиси-Шариот», и дочь с
удовольствием привезла нас в Ельцовку, где мы неплохо провели
время, отдохнули, Анна Васильевна нас плотно накормила обедом.
Мы ходили по огороду, рассматривали и обсуждали всякие растения,
как вдруг Ириша пожаловалась на сильные боли в животе. Я
тут же осмотрел ее и решил немедленно везти в больницу.

В больнице дежурные хирурги тут же сделали рентгенографию
брюшной полости, но никаких признаков непроходимости кишечника
не обнаружили. Обсудив положение, мы пришли к выводу, что операция
не показана, в то же время общее состояние признали настолько
тяжелым, что сама операция может привести к печальному исходу. В
отделении реанимации Ирише сделали все, что полагается тяжелым
больным, и начали интенсивную терапию. Я никому не высказал тогда
своего мнения, но был уверен, что это клиника тромбоза мезентериальных
сосудов в результате прорастания опухоли в корень брыжейки
и забрюшинно. В таких случаях операция удовлетворяет любопытство
хирургов, но к успеху не приводит. Мы с Тамарой Петровной постоянно
находились около Ириши, ухаживали за ней, а выходя из палаты, ревели
навзрыд от беспомощности, досады и обиды на судьбу. Недаром
говорят: «Какой формы предмет в воду ни бросай — круги на воде все
равно будут круглыми». И ничего не поделаешь, ничего не изменишь,
ничем не поможешь. Это судьба, и от нее не уйти.

Реаниматологи создали для Ириши благоприятные условия для
летального исхода, она постоянно спала, периодически приходя в
сознание, просила: «Мама, соку хочу», и Тамара подавала ей сок. А однажды,
очнувшись, увидела меня и спросила: «Папа, а я умру?», на что
я с видимым спокойствием отвечал: «Ну, вот еще выдумала!» А потом
убегал в ординаторскую, где, не стесняясь дежурных врачей, падал на
кровать и заливался горючими слезами от бессилия, тоски, злобы на
ужасную болезнь, судьбу, на весь белый свет. Дежурные доктора давали
нам с Тамарой какие-то таблетки, оберегая от подобных истерик,
но что может помочь в такой ситуации?! Когда Ириша засыпала, мы
с Тамарой выходили в коридор и, обнявшись, заливались слезами.
Это было самое большое горе в нашей жизни...

Иришино сердце перестало биться в 5 часов утра 27 июля 2003 года.


Похоронили Иришу рядом с Георгием, почти в одной могиле, на
Заельцовском кладбище, в элитном месте, неподалеку от дороги на
бывшие обкомовские дачи, поставили общий гранитный памятник
с фотографиями и надписями, из которых следует, что Ириша пережила
своего мужа на три месяца.

Посещаем мы их часто, поливаем цветочки. Ксенюшка постоянно
наводит там порядок, привозит цветы, и все мы со слезами покидаем
их последнее пристанище, чтобы вновь приехать, вспомнить и
поплакать на могиле.

Я описал эти события как-то коротко, не совсем внятно, опуская подробности,
в некоторых случаях применяя медицинские термины; писать
об этом очень тяжело, постоянно набегают слезы, перед глазами встают
всякие эпизоды жизни, которые, наверное, никогда не выбросишь из памяти.
Но травить себе сердце нам нельзя, так как на наших руках растет
Ксения Георгиевна Колегина, наша кровинушка, наша надежда, в ней теперь
наша жизнь, и мы должны, обязаны жить, чтобы поставить ее крепко
на ноги, направить на путь истинный, дать профессию.

Мне постоянно вспоминаются те недавние времена, когда
Георгий, Ириша и Ксюша вместе приходили к нам, проводили у нас
время (обедали, разговаривали, смотрели телевизор и т. д.), а потом
уходили домой, и я наблюдал из окна своей квартиры, как они идут
втроем. Справа — Георгий медленным широким шагом, чуть ссутулившись;
слева — Ириша с гордо поднятой головой и чуть шаткой
походкой, а между ними — Ксюша, еще маленькая, держа родителей
за руки и поворачивая головку то к маме, то к папе, видимо,
поочередно обращаясь с вопросом то к одному, то к другому. Я эту
картину наблюдал ежегодно и видел, как Ксюша с каждым годом
становилась выше ростом, взрослее и самостоятельнее, ходила, уже
не держась за руки родителей, а как бы сама по себе.

Когда Георгия не стало, я продолжал наблюдать из окна, как
Ириша и Ксюша шли от нас домой уже вдвоем. Смотреть на эту картину
было горько и тоскливо.

И вот теперь я наблюдаю, как Ксюшенька, одна, выходит из дома,
торопясь в школу, а мне все видится, как они идут втроем — такие
счастливые, молодые, задорные. Игриво толкают друг друга, смеются...
И сердце сжимает неимоверная тоска, а на глаза невольно наворачиваются
слезы. Да, ничто не вечно...


Мечта
увидеть внучку взрослой



Но у Ксенюшки-то все впереди, и как у нее сложится жизнь —
покажет время. Увидеть бы это время! Очень хочется. В этом году
ей исполняется 16 лет! Вот как быстро летят годы...

Надо сказать, что Ксеня уже не та тихая, послушная девочка, а это девушка
с характером, она не всегда и со всем соглашается, имеет свое мнение
— относительно одежды, обуви, прически, собственного поведения
в школе, дома и в других общественных местах. Иногда дело доходит до
скандалов, ссор, но не надолго, и все нормализуется. Учится она неплохо,
особенно в последнее время, а она уже в 10 классе, и некоторые учителя
о ней отзываются хорошо. И нам, и Ксении повезло в том, что у нее
отличный классный руководитель — Наталья Александровна Руденко,
которая, как клушка с цыплятами, постоянно в гуще детей: кого-то ругает,
кого-то хвалит, с кем-то проводит воспитательную беседу. Она тонко
понимает психологическое состояние Ксюши и, как мне кажется, любит


Ксенюшке 1 год и 5 месяцев. Лето 1991 года, июнь


По дороге на дачу. 1994 год


ее, с уважением относится к нам с Тамарой Петровной. С семьей Руденко
у нас прекрасные взаимоотношения, настоящее взаимопонимание, что
очень помогает в воспитании внучки.

Как-то в разговоре с Ксюшей выяснилось, что она очень интересуется
профессией стоматолога и даже после окончания института
собирается открыть свою стоматологическую фирму. Это уже
скачок в будущее! Посмотрим, что из этого будет, постараемся направлять
и наставлять Ксеню на верный путь — путь трудолюбия,
учебы, выдержки, умения работать с людьми и т. д.

Как бы там ни было, но прошло уже более двух лет после смерти
Ириши и Георгия, мы немного успокоились, переехали жить в квартиру,
которая осталась Ксении по наследству, что оформили соответствующими
документами; прикупили новую мебель, по-новому
обставили комнаты, застеклили балконы, наладили свой быт, как
положено. Тамара Петровна продолжает работать ЛОР-врачом в той
же первой городской клинической больнице, с коллективом врачей в
прекрасных взаимоотношениях. Она — врач высшей квалификационной
категории, профессионал, каких осталось мало в городе.


Ксения с классным руководителем


Ксения посещает 10 класс, в классе у нее много подруг и друзей,
они часто встречаются после школы, и мне очень хочется, чтобы эта
дружба сохранилась на долгие годы, ведь в жизни просто необходимо
иметь верных надежных друзей.

А что там у нас впереди? Ах, да! Приближается день рождения
Ксении Георгиевны Колегиной, теперь уже ее надо называть так.
В основном подготовка лежит на Тамаре и чуть-чуть на мне (свозить
на базар, в магазин, в гараж за соленьями и т. д.) Решили, что
школьники будут поздравлять Ксюшу в школе, а родственники и
друзья — дома. Тамара Петровна готовит стол человек на двадцать,
но уж пятнадцать-то будут непременно. Я уже приготовил стихотворение
на день рождения любимой внучки. Вот оно:


Двадцать второго декабря
У нашей Ксени день рожденья,
В шестнадцать лет она стройна,
Полна здоровья, вдохновенья.

Хоть сирота она, но нет,
Она совсем не одинока.
Есть деды, бабы у нее, друзья,
Что пишут издалека.

Уроки, школа, дом, друзья,
Что никогда не забывают,
Поддержат в трудностях всегда,
Что в жизни иногда бывают.

Цени, что жизнь тебе дала,
И дружбу сохрани навеки.
Пусть будут праведны дела,
По жизни оставляя вехи.

Ты, Ксюша, помни, что любовь
Совсем не вечна, не надежна.
Она уйдет, вернется вновь,
А дружба — вечна и надежна!


Живи, расти и будь здорова,
Добра и ласки не убудет,
И только помни, что без нас
Декабрь таким уже не будет!



Кстати сказать, у Ксюши уже появился молодой человек, Слава
Иванов. В сентябре ему исполнилось 18 лет, он учится в техникуме
на автомеханика (хочет ремонтировать отечественные и иностранные
автомобили, а в дальнейшем планирует поступить в институт).
Весной этого года у него скончался отец, и они живут с мамой в частном
стареньком домишке, в каком когда-то жил и я с родителями
на лесозаводе 1-2. У него есть старший брат, он служит пожарным.
Еще до болезни отец купил Славе автомобиль «Тойота-Виста», на
которой они с Ксеней и разъезжают. Семья Ивановых весьма среднего
достатка, но Слава — парень целеустремленный, трудолюбивый
и знающий современную технику.

Так, например, когда у меня с компьютером неполадки, он тут же
их устраняет. Пока что у них с Ксеней неразлучная любовь, и только
время покажет, во что это все выльется. Дай то Бог, чтобы у них все
в жизни было прекрасно!


На пенсию и — на Алтай!



А вот у меня произошли некоторые изменения: я ушел на пенсию
и теперь не работаю. Надо сказать, что последние год-полтора
я работал на четверть ставки, так как в нашей медицинской
академии постоянно происходили какие-то изменения (сокращалась
программа, увольнялись преподаватели-пенсионеры —
доценты и профессора, создавались новые кафедры), появлялись
молодые преподаватели, еще не имеющие должного опыта ни в
профессии, ни в педагогике. Все это и привело к тому, что пришлось
старых потеснить и внедрить молодых. Но поскольку у молодых
преподавателей не было опыта работы, то на какое-то время
сохраняли старых, чтобы было у кого поучиться. Вот и меня
держали на четверть ставки для передачи опыта молодым. В операционную
я уже не ходил, но по просьбе заведующего кафедрой
профессора Колосова Николая Георгиевича по понедельникам


делал обходы в хирургическом или травматологическом отделениях,
реанимации, осматривал вновь поступивших и непонятных
больных и т. д. Уже мало занимался со студентами, но меня
приглашали в другие учебные учреждения для чтения лекций по
хирургии и травматологии (кафедра высшего сестринского дела,
училище повышения квалификации средних медработников).
Так что безработным я себя не чувствовал, был кому-то нужен, и
это настраивало меня на рабочий лад.

В августе 2005 года я, как обычно, явился на работу на кафедру
травматологии, и Николай Георгиевич, проводя совещание, сказал:
«Первый вопрос — о кадрах. В связи с сокращением учебной
программы в академии идет сокращение преподавательского состава.
С нашей кафедры сняли полторы ставки, а это значит, что
кто-то должен уйти!» Услыхав это, я тут же понял, что мне первому
придется покинуть академию, поэтому встал и четко сказал:
«Все понятно, я ухожу!» Затем поднялась Галина Павловна
Карауловская, кстати сказать, прекрасный преподаватель, лектор,
травматолог-ортопед, и сказала: «Ну а я давно уже чувствовала,
что мне будет предложено уйти, потому что попытки уволить
меня уже были, а теперь я спокойно ухожу с кафедры!» Так мы с
Галиной Павловной покинули кафедру травматологии и ортопедии,
покинули с чувством обиды, что никто нам не сказал спасибо
за многолетний труд, не пожал руки, не говоря уж о каком-то
подарке. Ушли, и всё...

Так я стал пенсионером. Сначала расстроился, но Тамара меня
успокоила, сказав: «Ну а сколько можно работать-то! Другие уходят
в 60 и даже раньше. Вон Боря Сташишин ушел на пенсию,
когда ему еще и пятидесяти не было, и ничего, живет. А тебе уж
72-й пошел. Так что хватит работать, пора и отдохнуть!» И я успокоился,
да еще два раза за лето съездил на Алтай. А вот об этом
подробнее...

Уже несколько лет мы собирались съездить на Алтай, в горы,
посмотреть горные реки Катунь, Бию и другие, коих там большое
множество. Договаривались с друзьями-автомобилистами о поездке,
намечали дату выезда, но, как правило, в последний день у
кого-нибудь из друзей, а то и у нас появлялись столь неотложные
дела, которые не позволяли выехать, и поездка откладывалась на


неопределенное время. В августе этого года мы договорились с
Иваном Дмитриевичем Агеевым, нашим хорошим старым другом,
о поездке, наметили день и час отъезда, но тут ему привезли
лес на постройку бани, и день выезда пришлось отложить.

Но вот наконец-то утром пасмурного августовского дня мы
на двух автомобилях выехали на Алтай. В поездке участвовали
мы с Тамарой Петровной и Ксеней и Агеевы Иван Дмитриевич с
сыном Сашей.

Выехали утром на трассу Новосибирск-Барнаул, за Искитимом
постояли у монумента на месте гибели Снежиной и поехали
дальше. Перед Барнаулом повернули налево, на трассу БарнаулБийск.
Каждый раз, проезжая по этой дороге, я вспоминаю,
как мы с Эркой Бергманом, его пятилетним сыном Стасиком,
Иришей и Галей Смернягиной, соклассницей Ириши и нашей соседкой
по лестничной площадке, проезжали здесь в 1974 году на
«Запорожце». В то время это была неровная гравийная дорога,
причем гравий был не на всей трассе, периодически появлялись
места, где приходилось буксовать, но мы проехали без приключений,
так как была сухая погода. Зато теперь это асфальтированная
ровная дорога, на которой мы держали скорость 80–100 км
в час. Да, меняются времена, меняются и дороги, приятно, что в
лучшую сторону.

Надо сказать, что на этой трассе за две недели до нашей поездки
разбился губернатор Алтайского края, известный артист
Михаил Евдокимов. На месте катастрофы установлен деревянный
крест и фотографии погибших — М. Евдокимова, его водителя
и охранника. Конечно же, мы постояли на этом месте, здесь
было много автомашин, послушали версии этой катастрофы,
Ксеня возложила цветы, и мы тронулись дальше.

По поводу катастрофы были разные версии. Одни говорили,
что в компьютер губернаторского автомобиля «Мерседес» заложили
какой-то вирус, который не позволил в этот момент управлять
автомобилем, и поэтому он слетел с дороги в глубокую
канаву и врезался в дерево. Дескать, это происки врагов, которые
захотели его убрать. По другой версии, он столкнулся с другим
автомобилем, делавшим поворот на этом перекрестке, и, оттолкнувшись
от него, вылетел с дороги в канаву. Скорость движения


его автомобиля была 200 км в час. Сейчас в телевизионных новостях
обвиняют водителя поворачивающего с трассы автомобиля
в том, что он должен был пропустить спецмашину, хотя его адвокаты
прямо на месте катастрофы говорят о том, что его вины
никакой нет, так как он ехал с дозволенной скоростью, заранее
включив указатель поворота и начал поворот, когда автомобиль
губернатора был еще очень далеко; но, учитывая огромную скорость
автомобиля губернатора, приблизился он за 2-3 секунды,
а за это время отреагировать практически невозможно. Как бы
там ни было, все-таки возбуждено уголовное дело. По моему
мнению, этот водитель есть не что иное, как козел отпущения,
так как он не нарушал правил дорожного движения и ни в чем
не виноват. А вот водителю даже губернаторской автомашины
не следовало бы ехать со скоростью 200 км в час. Это явное нарушение.
Видимо, в нашей стране ЗАКОН по-прежнему не для
всех одинаково писан.

Но я отвлекся. Проехав быстро Бийск, родину моего отца, где
я бывал неоднократно, мы выехали на Чуйский тракт. Погода
стояла мерзопакостная, с неба моросил мелкий, как пыль, дождь,
было сыро, зябко, да к тому же вечерело, и мы стали думать о
ночлеге. Уже в сумерках заехали на базу «Юность», основанную,
видимо, еще в советское время, где нам предложили две комнаты
с кроватями и тумбочками, без отопления. Иван Дмитриевич
очень шустро разжег свой «керогаз» (это походная газовая плита
с газовым баллоном) и поставил кипятить воду. Тамара Петровна
организовала стол, порезала кое-какую еду и заварила лапшу
быстрого приготовления. Выпив по рюмке спиртного, мы, немного
посидев и поговорив обо всем, легли спать. Проснувшись
утром, обнаружили, что на небе еще имеются тучки, но кое-где
прорывается солнечный свет, что дает надежду на улучшение
погоды. Позавтракав, мы сделали обход территории турбазы,
посидели на берегу шумной Катуни, поснимали на видеокамеру,
сфотографировались и стали собираться в дорогу.

Выбравшись на Чуйский тракт, поехали дальше, останавливаясь
в торговых точках, на микрорынках, но покупок значительных
не делали. На одной из таких остановок какой-то мужчина
демонстрировал ослика, с которым мы сфотографировались, а


Иван Дмитриевич даже забрался ослику на спину, и мне удалось
это заснять на видеокамеру. Когда я, Иван и ослик попали в фотоаппарат
Тамары Петровны, а Ксеня снимала это на видеокамеру,
позднее, при просмотре фильма, мы услышали слова Тамары:
«Ну вот — три осла!»

Доехав до Усть-Семы, мы посовещались и решили проехать
на Семинский перевал, куда устремлялся Чуйский тракт и где мы
побывали с Эркой, Иришей, Галей и Стасиком еще в 1974 году.
Мы ехали в гору, но мой автомобиль не чувствовал напряжения,
так как я переключил рычаг и ослабил нагрузку на двигатель.
Но шедшие за нами «Жигули» Агеевых вдруг остановились. Я
подошел к машине. «Юрий Олегович, у меня в салоне появился
какой-то запах», — сказал Иван, при этом почему-то открывая
багажник. На что я ответил: «Вань, ты не багажник открывай, а
капот, ведь в гору лезем, мотор греется, вот и запах». Когда Иван
открыл капот, то все стало ясно: мотор начал перегреваться, и
остановились мы в самое нужное время. Из-под пробки капота с
шумом вырывались струи пара. Подождав минут двадцать, когда
двигатель остыл, мы двинулись дальше и минут через 15 оказались
уже на вершине Семинского перевала, где стоит стела в
честь основания Горно-Алтайской автономной республики.

По небу двигались серые, тяжелые тучи, сыпался снег, дул
ветер, и я произнес: «Ну, вот и вершина перевала, август месяц,
и уже идет снег!» Мы побродили по площадке, по микрорынку,
Иван что-то выяснял у продавца медом, Тамара беседовала с торговцами
травами, Ксеня и Сашка интересовались безделушками,
а я снимал все это на видео. Наконец, замерзшие и мокрые, мы
уселись в свои машины и начали спуск. Снегопад прекратился,
дождя уже не было, но оставалась сырость, а небо по-прежнему
было затянуто тяжелыми серыми тучами, они клоками лежали
на склонах гор. Куда ни поверни свой взгляд — всюду горы, величественные,
красивые, покрытые лесом с уже начинающими желтеть
листьями, а ниже виднелись речки, серебристыми струями
несущие свои воды. Красота!

Время обеда уже прошло, а неплохо было бы чего-нибудь перекусить.
Тамара Петровна стала меня уговаривать снизить и
без того малую скорость, подыскивая место, где можно остано



виться и приготовить еду. Но тут мы увидели небольшое кафе,
куда и подъехали. На стоянке было несколько автомобилей, и
почти все — с новосибирскими номерами. У стойки толпилась
небольшая очередь, и мы решили здесь пообедать. Отобедали
прекрасно: вкусный борщ, котлеты с лапшой, чай, сок, кофе. И
мы, удовлетворенные обедом и коротким отдыхом, окружающей
красивой природой, довольные всем, даже серыми тучами на
небе, двинулись дальше. По дороге решили, что ночевать придется
на той же турбазе — все-таки крыша над головой, но судьба
нам улыбнулась.

Проезжая по поселку Усть-Муны, Иван, ехавший впереди нас,
вдруг остановился, вышел из машины и, указывая на дом, прошел
за забор из металлических прутьев. Тут же появилась хозяйка
дома, которая пригласила нас внутрь. Когда я вошел и увидел
чистый выкрашенный пол, побеленные стены и потолок, да еще
натопленную большую печь, тут же произнес, усаживаясь в кресло:
«Все, ребята, меня отсюда вы уже не вытащите, я буду жить
здесь!» Все расхохотались и пошли загонять машины в ограду и
вынимать вещи.

После того как мы поселились в этом уютном домике, нам
была предложена протопленная баня, а после бани мы пригласили
хозяев дома на ужин. Хозяева жили в соседнем доме, а этот домик
достался им от родителей. Ужин прошел в теплой, дружеской
обстановке, и мы все улеглись спать. Иван с Сашкой — на одном
диване, я — на другом, у печки, а Тамара Петровна с Ксеней — на
надувном матраце, который мне подарили на день рождения.
Матрац надувался с помощью электронасоса, но во время сна то
Тамара, то Ксюша сваливались с него на сторону, в конце концов
все же приспособились и заснули крепким сном.

Проснувшись утром следующего дня, мы вышли осмотреться
и обнаружили, что дом стоит прямо у дороги, от которой отделен
металлическим забором, за домом имеется большой участок земли,
засаженный картошкой, и участок этот упирается в крутую
высоченную скалу с десятиэтажный дом. На верхушке этой горы
виден зеленый с легкой желтизной лес. Такие же горы видны вдали
и на другой стороне дороги, куда мы с Иваном и направились
с экскурсионной целью. Пройдя не более 50 метров, услышали


шум бушующей реки Катуни и, подойдя к берегу, залюбовались
красотой гор, зеленого леса и бушующими водами Катуни. Это
прекрасное зрелище, которое надо видеть своими глазами! В следующий
раз мы привели своих спутников на берег, и они с восхищением
любовались этими красотами природы.

К нашему удивлению, погода с утра разгулялась и обещала
быть солнечной и теплой, и не обманула нас за весь период пребывания
в горном Алтае.

Позавтракав, мы выехали для дальнейшего путешествия по
горному Алтаю и направились в сторону Чемала, куда стремились
все путешественники Новосибирска. И действительно, почти
все автомашины, встречающиеся нам на трассе, были с новосибирскими
номерами.

И вот мы на берегу горной речки Чемал! Речка небольшая
по ширине (30–40 метров) и по глубине (метр или полтора), но
скорость течения велика. Она бежит с шумом, бурлит, налезает
на камни. В узком месте шум стоит такой, что невозможно разговаривать.
Вокруг горы, покрытые зелеными лесами, кое-где
просматриваются каменистые образования. А вода в этой речке
настолько чистая, что можно пить, зачерпнув ладонью или кружкой;
да говорят, что она придает силы и энергию, что мы действительно
почувствовали, испив этой чистейшей, прозрачной
холодной воды.

Мы решили остановиться здесь, прямо на берегу, приготовить
обед и пообедать под шум воды, созерцая всю эту красоту. Но
тут, как из-под земли, появилась женщина алтайской национальности
и спросила, надолго ли мы прибыли. На что мы ответили,
что хотим только пообедать и уедем. Из разговора с ней мы
поняли, что этот участок земли принадлежит ей, протянула нам
соответствующие документы, но мы не стали их рассматривать,
так как знали, что земли здесь повсюду скуплены, строятся различные
помещения (домики, коттеджи, навесы, туалеты и т. д.),
которые будут предлагаться путешественникам за определенную
плату. Если бы мы остановились на ночлег, то заплатили бы этой
женщине по 150 рублей с автомашины.

Пока готовился обед, я с видеокамерой прошел ниже по течению
и обнаружил то самое место, где мы с Эркой, Иришей,


Галиной Смернягиной и Стасиком останавливались в начале
1970-х. Площадку, где стояла наша палатка, я узнал сразу, узнал
и покатый берег, на котором мы с Эркой из деревянных веточек
сделали надпись: «С днем рождения, Ирина!» Это было 5 июня
1974 года, дочке исполнялось 13 лет. А вечером мы с Эркой, выпив
какое-то количество спиртного, стреляли ракетами, жгли
костер и купались в этой бурной, ледяной реке...

Я поснимал на видеокамеру это место, с грустью вспоминал
прошлое, и слезы непроизвольно полились из моих глаз, потому
что уже нет на свете Ириши, нет Эрки Бергмана, и все в прошлом.

Проплакавшись и утерев слезу, я вернулся на нашу стоянку,
где Ксенюшка с Сашкой играли в бадминтон, а Ваня с Тамарой
уже приготовили обед и приглашали всех к импровизированному
столу.

Да, время неумолимо летит вперед. Ксюше уже 15, она и не подозревала,
что на этом самом месте ее мама в возрасте 13 лет тоже
путешествовала, была весела, подвижна и здорова. Теперь Ксюша
путешествует по этим же местам, и как сложится ее жизнь — покажет
время.

Пообедав и отдохнув на берегу бурного Чемала в окружении
красивейших гор, мы двинулись дальше и посетили Чемалское
водохранилище и Чемалскую ГЭС. Сашка Агеев продемонстрировал
свою храбрость на «Тарзанке» (это канат, натянутый над рекой,
куда на привязи оттягивают «клиента», и тот раскачивается
над водой, размахивая руками, а затем его притягивают к высоко
расположенной площадке и отвязывают ремни), побродили по
территории ГЭС, полюбовались видом прекрасного горного озера
(водохранилища), побывали в помещении ГЭС, где вращается
одна турбина, что дает электроэнергию на всю территорию ГЭС и
ее окрестности, полюбовались видом падающей с плотины воды,
обошли микрорынок и на этом закончили свою экскурсию.

Побывав еще в нескольких живописных уголках, мы вернулись
в Усть-Муны, чтобы назавтра отправиться домой, в
Новосибирск.

Верно сказал Пржевальский, что «жизнь хороша еще тем, что
можно путешествовать». Действительно, путешествия расширяют
кругозор, наполняют душу чувством прекрасного, дают воз



Во время путешествия по Алтаю. Ю. О. Абрамов и И. Д. Агеев.
Август 2005 года

можность людям сблизиться, узнать с новой стороны, казалось
бы, давних знакомых, завести новые приятные знакомства и т. д.

Семья Агеевых нам знакома с незапамятных времен, но
эта поездка сделала нас еще ближе. Мы увидели, что Иван
Дмитриевич — человек покладистый, очень приятный в общении,
за период путешествия у нас ни разу не возникли какиелибо
конфликты, все были готовы ехать куда угодно без всяких
оговорок и недовольств. Сам Иван Дмитриевич показался нам
человеком восторженным, пытливым, его интересовало все, что
нас окружало, ему хотелось побывать там, куда он бросал свой
взор. Его восхищала и бурная река Катунь, и высота гор, и зелень
— все, что нас окружало. С таким человеком путешествовать
одно удовольствие, его нисколько не смущали непогода, холод,
бытовые неудобства, а даже наоборот — все это его тонизировало,
придавало энергии, рождало новые планы.

Александр Иванович Агеев, сын Ивана Дмитриевича, относится
уже к новому поколению. Он, как и Ксюша, наша внучка, восторгов
не выказывал, но говорил, что ему поездка понравилась,


особенно качание на «тарзанке»; он, в отличие от своего отца, не
выказывал желания залезть на какую-нибудь гору, искупаться в
ледяной чемальской или катуньской воде (чего, кстати, мне очень
хотелось сделать), и, если еще представится случай поехать в подобное
путешествие, то он, конечно же, поедет.

К сожалению, жена Ивана Дмитриевича Ирина не смогла поехать
в путешествие по семейным обстоятельствам, что несколько
снизило эмоционально-психологическую значимость нашего
путешествия, но я надеюсь, что последующие путешествия мы
будем совершать уже в полном составе.

Усть-Муны — небольшой поселок, расположенный в живописном
месте, окруженный горами, на берегу бурной реки Катунь,
которая находится метрах в 200 от дороги. Она несет свои воды
через каменистые скалы, сужающие ее русло, и от этого с шумом
проносится по ущелью, разбиваясь на несколько мелких рукавов,
что создает картину настоящего бурного порога. Любоваться
этой картиной — одно удовольствие!

Хозяева домика, который мы сняли в Усть-Мунах, люди работящие,
скромные и достаточно культурные. Борис Панкратович
Соловьев — шофер, его жена Татьяна Васильевна — директор
местной школы, педагог, очень приятная, контактная женщина.
Когда мы устроились в домике и пригласили ее на ужин, она сказала:
«Вот ведь сколько я с вами провела времени, а кажется, что
всю жизнь знакома, прямо какая-то душевная совместимость,
так бы и не расставалась с вами!»

Их сын Василий недавно вернулся из армии и работает в
школе преподавателем физкультуры. Он еще до службы в армии
закончил колледж. Парень очень энергичный, воспитанный, от
ужина отказался — надо топить печку, запастись водой, дровами,
да еще успеть погулять в компании с молодежью.

Иван Дмитриевич записал адрес, мы дали свои координаты и
утром отправились в Новосибирск.

В Бийске проживает наш сокурсник по институту Владимир
Иванович Жданов, тот самый, который не смог работать хирургом,
переквалифицировался в рентгенологи и проработал долгое
время главным рентгенологом г. Бийска, а в последние годы —
главным врачом одной из больниц Бийска. Неоднократно мы с


Тамарой, проезжая через Бийск, пытались разыскать его, но каждый
раз не удавалось; в одну из поездок узнали, что Алла, его
жена, уже давно умерла и Вовка теперь живет один. Позднее проживающий
в Томске Владимир Михайлов, организатор наших
традиционных встреч в Томском мединституте, сообщил нам адрес
и номер телефона Жданова. Мы связались с ним по телефону,
поговорили и от него узнали, что у него дача на Чуйском тракте
и как его искать.

И вот, возвращаясь домой, мы заехали на территорию дачного
кооператива «Аэропорт» и отыскали находящегося там Вовку
Жданова.

Повстречались довольно эмоционально: так как он никак не
ожидал нас увидеть, то на него нашел «столбняк». Он долго не мог
сообразить, как это Юрка и Тамарка Абрамовы оказались на его
дачном участке. Придя в себя, чуть не разрыдался. Успокоившись,
мы поговорили, повспоминали, но ночевать отказались и поехали
домой.

По дороге домой мы с Тамарой обсуждали здоровье Вовки,
так как он перенес несколько инфарктов; от операций он категорически
отказался, но у нас создалось впечатление, что у него
асцитический живот, то есть жидкость в животе как результат
сердечной недостаточности. Но он говорил, что было худо совсем,
а сейчас лучше, и теперешнее его состояние и поведение не
позволяло заподозрить какое-либо заболевание. Он был энергичен,
подвижен, активен и несколько возбужден нашей встречей, а
при расставании даже пообещал приехать на следующую встречу
выпускников. Нас это порадовало. Дай-то Бог повидаться еще,
дай Бог ему здоровья и долголетия!

В Новосибирск мы въехали уже в сумерках, погода была ужасная,
шел дождь, небо затянуто серыми тучами, дорога мокрая,
фары не освещали дорогу, а встречные машины ослепляли нас.
Но мы благополучно добрались до дома и стали лелеять надежды
на новые путешествия.


Как увидели свет
мемуары отца



Мой школьный товарищ Евгений Иванович Мельников, журналист
по профессии, которому я многим обязан, постоянно теребил
меня и загружал какой-либо деятельностью: то напиши статью в
газету, то «поехали на выставку художника...», то «поедем, заберем
в издательстве напечатанную книгу» и т. д. А ведь это прекрасно —
иметь такого непоседливого друга, бурная деятельность которого и
мне не дает покоя.

Наконец-то увидели свет мемуары моего отца — Абрамова Олега
Николаевича, которые я безуспешно пытался издать еще в советские
времена. А когда книга была издана, Е. И. Мельников организовал
презентацию книги в областной библиотеке с привлечением телевидения,
издателей, писателей и художников, благодаря чему книга
О. Н. Абрамова «Записки лесного человека» приобрела некоторую
известность, и отзывы о ней были самые благоприятные.


Ю. О. Абрамов и Е. И. Мельников. 2004 год

Хочется рассказать подробнее об издании отцовских мемуаров и
о людях, которые мне в этом помогли.

Мой отец, Олег Николаевич Абрамов, как я уже описывал ранее,
ушел на пенсию после перенесенного инфаркта миокарда, по
поводу которого он лечился в клинике профессора Шершевского
в Томске, а непосредственными лечащими врачами были мой друг
Геннадий Жуков, тогда еще клинический ординатор, и ныне известный
академик, терапевт (тогда он тоже был ординатором) Ростислав
Карпов. После выписки отец продолжил начатые ранее мемуары.
Он сидел за письменным столом и печатал на машинке. Точнее, он
писал не мемуары, а письма старой подруге своего отца, Николая
Никифоровича Абрамова, Валентине Ивановне и Зинаиде Ивановне
Тустановской, с мужем которой проработал долгое время, они дружили
семьями. Написав письмо, отец давал почитать перед отправкой
нам с Тамарой. И однажды Тамара говорит: «Олег Николаевич,
а вы оставляйте второй экземпляр нам, ведь очень интересно вы все


описываете». И он стал оставлять второй экземпляр, и из них постепенно
стали формироваться целые рассказы о его жизни. Позднее
он полностью перешел на описание своей жизни, но уже отдельно
писал письма в Новосибирск для Валентины Ивановны и Зинаиды
Ивановны, как он ее называл, «Зиши». Рассказы эти мы все читали
дома, в том числе и моя мать, Алевтина Васильевна, которая почему-
то считала, что все это он пишет именно для нее. 12 января
1963 года отец скончался от повторного инфаркта миокарда, что я
уже подробно описал выше.

Несколько успокоившись после похорон отца, я стал искать рукописи
и нигде не мог найти, а на мои вопросы Алевтина Васильевна
как-то заявила, что это написано только для нее, и никому это больше
читать не следует.

Так шли годы. И только после смерти матери, спустя несколько
месяцев, когда мы стали просматривать всякие документы, то обнаружили
в чемоданчике рукописи отца. Конечно же, я сразу же начал
их перечитывать, а читая, вспоминать различные жизненные ситуации,
пережитые с отцом.

Несколько раз перечитав рукопись, я не мог удержаться от восторга
и слез: прекрасный слог, замечательные образы, великолепно
описанные жизненные ситуации, картины природы и т. д. И уже
тогда подумал: почему бы не издать эту рукопись? Ведь это будет
замечательная книга! И начал работу по этому вопросу. Но сначала
я не знал, куда и к кому обратиться, спрашивал многих, и однажды
медсестра нашего приемного покоя мне сказала: «Юрий Олегович,
я слышала, что у вас есть отцовская рукопись, которую вы хотите
издать?» Я ответил утвердительно. И она сказала: «Я свяжу вас с
Михаилом Яковлевичем Черненком, он вам позвонит». У меня захватило
дух. Ведь Михаил Яковлевич — это очень известный писатель,
автор большого количества книг, которыми все зачитывались.
И вдруг, он мне позвонит! Вот это да!

Не прошло и месяца, как у нас дома раздался звонок — звонил
сам Михаил Яковлевич! Мы договорились, что я привезу ему рукопись
в Тогучин, где он жил, и он посмотрит, что можно сделать.
Прошел месяц, он вновь позвонил, и мы договорились о встрече. При
встрече он сказал следующее: «Так ведь мы с Олегом Николаевичем
проработали вместе в Томске восемь лет. Я же его очень хорошо


знал и многое из написанного он сам рассказывал мне при встречах.
Я с огромным удовольствием прочитал рукопись, и, если вы не
возражаете, передам ее в ближайшее время в издательство. Правда,
там имеются некоторые нюансы политического характера, но в издательстве
решат, что делать».

А «нюансы политического характера» состояли в том, что отец
с большим негативизмом и раздражением описывал работу коммунистов
в лесной промышленности, которые, не имея опыта работы,
соответствующих знаний, не вникая в особенности местных
условий (какой лес растет, какой нужен промышленности, как его
заготовлять, как сплавлять и т. д.), оттесняя профессионалов, в том
числе и его, брали на себя руководство, а за последствия приходилось
расплачиваться все тем же профессионалам, и нередко дела заканчивались
несправедливым осуждением невиновных.

Спустя месяц после разговора с Михаилом Яковлевичем
Черненком, мне позвонил редактор Западно-Сибирского книжного
издательства Юлий Моисеевич Мостков и назначил встречу в издательстве,
которое находилось тогда в Доме Ленина. При встрече Юлий
Моисеевич с большим восторгом отозвался о рукописи, которую он
прочитал с огромным интересом. Сказал, что «это готовая книга, в
которой ничего не надо править: прекрасный слог, образы людей, замечательные
описания природы, но... Политические аспекты не позволяют
эту книгу опубликовать сейчас, сами понимаете, почему. Но
Бога ради, сохраните эту рукопись, и возможно, настанет время для
ее публикации». Он вернул рукопись, и мне вновь пришлось положить
ее на многие годы в старый отцовский портфель. Это было начало
1980-х годов, еще во времена Советского Союза.

Вновь меня одолела мысль о публикации отцовских рукописей,
когда началась перестройка. Это была какая-то навязчивая идея,
ведь образ отца меня никогда не покидал, я считал своим сыновним
долгом что-то сделать для него большое, нужное, чтобы память
о нем передать детям, внукам, друзьям, знакомым. И, возможно, не
только им, а и широкому кругу читателей.

Я до сих пор на уровне мечтаний думаю, что, возможно, отыщется
какой-нибудь хороший кинорежиссер и поставит фильм о моем
отце. А что? Фильм получился бы замечательный! Я так и вижу, как
отец работает в цирке, борется на арене, кладет на лопатки чемпи



она Польши; затем — разговор с дедом, Николаем Никифоровичем,
первые шаги в лесной промышленности, и вот он уже специалист,
технорук (главный инженер) на лесозаготовках, на лесосплаве.
Вот он проезжает по Мрасскому порогу, а вот строит плотину в
Кемерово и т. д. Да там на целый сериал хватит!

А дальше дело было так. 9 мая 2002 года мы, бывшие выпускники
10-й школы, решили встретиться на площади Ленина на празднике
Победы. Когда мы учились в школе, в этот день проводилась эстафета
на приз А. И. Покрышкина, участниками которой были многие наши
ученики, в том числе и я. Собрались Вовка Щитов, Витька Мурашко
(постоянный участник эстафеты и отличный бегун) и другие. Мы прогуливались
по дорожке перед оперным театром, и тут Витька Мурашко
говорит: «А вон идут Женька Мельников с Эдькой Аблогиным!» Мы
подошли, завязался разговор; вспоминали своих соклассников, сверстников,
поговорили о том, кто кем стал, с некоторыми учениками я
не виделся много лет, и тут-то выяснилось, что Женька Мельников —
журналист, писатель, работник телевидения, автор многих книг и статей.
Женьку я помню по школе как стройного, худощавого, симпатичного
парня, я не видел его с момента окончания школы, а он вспоминал
меня как спортсмена — гимнаста, акробата, прыгуна и даже вспомнил,
как я на перилах высокого, с пятиэтажный дом, моста через речку
Каменку делал стойку на руках.

Мы разговорились, обнаруживая душевную совместимость...
И до сих пор у нас с Евгением Ивановичем Мельниковым очень
хорошие, просто дружеские взаимоотношения. Мы постоянно
перезваниваемся, хотя и редко, но встречаемся по деловым и
личным вопросам; с ним очень интересно общаться, ибо Евгений
Иванович — эрудит, много знает, прекрасно излагает свои мысли,
пишет интересные книги и мало того, заставляет меня писать статейки
в газету, по большей части на медицинские темы.

Конечно же, я решил воспользоваться его возможностями и связями
в литературных кругах, заговорил о публикации отцовских
рукописей, и в один прекрасный день привез ему их для чтения. На
другой же день Женька позвонил мне и сказал: «Юрка! Я когда начал
читать, думал: ну прочитаю страницу-две, а потом помаленьку
дочитаю, но когда начал читать, то уж никак не мог оторваться! Это
же здорово! Я тебе серьезно говорю. Такое надо публиковать!»


И началась работа по публикации отцовских мемуаров. Конечно,
львиная доля этой работы легла на плечи Евгения. Наконец рукописи
попали в руки главного редактора журнала «Сибирская горница»
Михаила Николаевича Щукина.

Еще на моем юбилее я скромно спросил Владимира Андреевича
Камышана насчет спонсирования публикации отцовских рукописей,
и он спросил: «А сколько там надо?» Я ответил: «23 тысячи рублей
перечислением». На что он ответил: «Ну, пусть кто-нибудь из
издательства ко мне зайдет». Так решился вопрос с финансированием
публикации отцовских рукописей.

Все материалы я передал в редакцию журнала, и дело пошло.
Оставалось только ждать выхода книги.

Однако еще до этого момента некоторые главы из рукописи по
инициативе Евгения Мельникова увидели свет в газете «Голос», где
была опубликована глава «Государственный преступник». Но и это
еще не все. Опять же Женя Мельников заинтересовал главного редактора
альманаха «Богатыри» Михаила Головина, и в трех номерах
за 2002 г. был опубликован «Циркач».


В кабинете В. А. Камышана. 2002 год


И вот, наконец, в марте 2004 года Издательский дом «Сибирская
горница» выдал мне 100 экземпляров книги Олега Абрамова
«Записки лесного человека», чему мы с Тамарой были очень рады.

Более того, я был просто счастлив, так как выполнил свою давнишнюю
мечту — увековечить имя своего отца, опубликовав рукописи,
которые пролежали в нашем домашнем архиве с 1963 года и
вот наконец-то увидели свет.

Счастлив был и Евгений Мельников, который приложил к этому
немало сил и энергии, и ему я по праву и с большим удовольствием
презентовал первый экземпляр книги.

ДваэкземпляратутжеотправилисьвГерманиюГеннадиюиИзольде
Жуковым и Алексею Бородкину, а один — в США проживающему там
однокласснику Арону Кучерову. Конечно, я подарил книгу родственникам,
друзьям, знакомым, от которых позднее принимал хвалебные
отзывы о книге и о самом себе. Когда я начинал с удивлением говорить:
«А я-то тут при чем?», то мне отвечали: «А как же! Если бы не ты, не
твоя любовь к отцу, не твое стремление опубликовать это, то лежали
бы рукописи в пыли и никто бы о них ничего не узнал...»

О том, что книга очень интересная, неоднократно убеждал меня
и Женя Мельников, который спросил: «А Черненку ты отправил экземпляр?
», на что я гордо ответил: «А как же! Вчера в Тогучин уезжала
подруга Тамариной племянницы, вот с ней-то я и отправил
Михаилу Яковлевичу «Записки лесного человека».

Вскоре из Тогучина я получил письмо от Михаила Яковлевича
Черненка, и вот что он писал: «Дорогой Юрий Олегович! Спасибо
за присланную книгу. При первой же возможности прочитал, что
называется, запоем. Очень хорошие «Записки» получились. Многое
из вошедшего в книгу я слышал в пятидесятые годы прошлого века
от Олега Николаевича, с которым был в очень хороших отношениях.
Человек интересной судьбы, он умел и интересно рассказывать,
Жаль, что ему не удалось продолжить «Записки» до конца. Хорошее
Вы дело сделали, что издали книгу. Это будет великая память об
Олеге Николаевиче. И не только для родных. В книге много полезного
не только с исторической точки зрения, но и вообще, общечеловеческого.
Спасибо Вам! С уважением Михаил Черненок».

Но Евгений Иванович Мельников на этом не успокоился, свой
восторг выразив в газете «Голос» № 20 от 20 мая 2005 года в ста



тье «Его книга — пример нравственности». Он писал: «Он — Олег
Николаевич Абрамов. Книга — «Записки лесного человека». Книга
лаконичная и мужественная. Она охватывает и часть нашей истории,
и одну отдельно взятую жизнь — жизнь много повидавшего,
много пережившего и хорошо обдумавшего пережитое человека...»
А закончил статью так: «И вот еще о чем. У Олега Николаевича
Абрамова вырос замечательный сын. И не только потому, что издал
отцовскую книгу, хотя и это большое дело. Юрий Олегович Абрамов
принял эстафету нравственных отцовских устоев и следует им
всю жизнь». Спасибо, Женя, за добрые слова и об отце, и обо мне.

В апреле 2005 года в областной библиотеке состоялась презентация
книги. На ней присутствовали не только мои друзья, но и
Михаил Николаевич Щукин, главный редактор «Сибирской горницы
», Михаил Иванович Головин, главный редактор журнала
«Богатырь», художник Владимир Колесников, сотрудники и читатели
областной библиотеки и многие другие. Все выступающие
(М. Н. Щукин, М. И. Головин, Е. И. Мельников и другие) говорили о
достоинствах книги, с большим пониманием и глубоким чувством


После презентации книги «Записки лесного человека». Апрель 2004 года


вспоминали описанную в книге жизнь и, как мне показалось, сделали
глубокий исторический анализ тех лет. Предложили выступить
и мне. Я говорил более получаса, вспоминал своего деда Николая
Никифоровича, рассказывал эпизоды жизни, пережитые с отцом,
говорил о его характере и еще о том, чего не было описано в книге.
В общем, мне понравилось проведенное мероприятие, впечатлили
речи выступающих и то, что о книге узнало теперь много людей. А
когда по телевидению показали сюжет о презентации, то я подумал,
что теперь-то уж весь Новосибирск знает о существовании книги и,
возможно, многие захотят прочитать ее.

Сто экземпляров, которые были отпечатаны, очень быстро разошлись.
По телефону и при встречах люди давали высокую оценку
книге и говорили, что я — молодец! Я уже не возражал. Когда осталось
три экземпляра, а у меня все просят или подарить, или почитать,
пришлось заказать еще десять экземпляров. Пригодятся.

Так вот и осуществилась моя заветная мечта о публикации отцовских
мемуаров. Я, конечно, хотел успеть это сделать раньше, так
как в 2001 году отцу исполнялось 100 лет, но жизнь вносит свои
коррективы, с которыми приходится считаться. И все-таки я считаю,
что свой сыновний долг выполнил.


Круг близких
и дорогих людей



Жизнь! Она одновременно прекрасна и коварна, полна добра и
зла, она в любой момент может сделать человека счастливым или,
наоборот, несчастным, она непредсказуема. В жизни огромное значение
имеет окружающее тебя общество людей — друзей, знакомых,
родственников... От этого окружения нередко зависит твое настроение.
Это общество когда вдохновляет, а когда и угнетает, но как
сказал Ф. Энгельс, «человек, живущий в обществе, не может быть
от него свободным». И это правильно. Без общества не обойдешься,
одиночество — вещь тяжелая. Кого-то мы зовем к себе в гости, ктото
нас приглашает «на рюмку чая», не говоря уж о днях рождения
или, к примеру, юбилеев.

Кстати, вот мой 70-летний юбилей. Он показал, что наша семья
живет среди настоящих, бескорыстных друзей... О том, что мне исполняется
семьдесят, каким-то образом узнали все наши друзья,


и, когда встал вопрос, где его проводить, то Владимир Андреевич
Камышан тут же предложил: «Как это где? У нас в кафе, конечно!»
И вопрос на этом был решен. Тамара Петровна составила список
приглашенных, куда вошли наши самые близкие друзья и родственники,
съездила в кафе, обсудила меню, и 17 апреля 2004 года все
собрались, чтобы поздравить меня с юбилейной датой.

Это был первый мой день рождения без наших дорогих Ириши
и Георгия, и я вспомнил, какие прекрасные стихи Ириша и Ксюша
сочиняли к моим дням рождения, а Ксюша просто артистически их
читала всем присутствующим, читала так, что у некоторых гостей,
в том числе и у нас с Тамарой, слезы наворачивались. Ксеня у нас
молодец, она всегда говорит экспромтом тосты на днях рождения и
юбилеях и, как правило, срывает аплодисменты.

Мы сидели за столом на самом видном месте: Ксеня, Тамара и
я. Уже наполнили бокалы, и нужно было начинать торжество, как
я решил, вопреки установленным правилам, первым взять слово и
открыть собрание стихом, который сочинил за день до этого:


С женой Тамарой Петровной


С внучкой Ксенией

Сегодня праздник мой,
Мне 70 годков легли на плечи.
Здоровьем не ахти какой,
Но думаю, что нет, еще не вечер!


Я праведную прожил жизнь свою,
Шагал по жизни я сквозь холод, снег и ветер,
Терял родных, друзей и даже дочь свою
И все же говорю: «Еще не вечер!»


Несчастья жизни, смерти близких мне
Сжимают сердце, давят мне на плечи,
Но жизнь-то раз дается и везде
Я буду говорить: «Еще не вечер!»


Профессию свою не зря избрал,
Мой опыт, руки и душа болезни лечат.
Возможно, потому учеников, друзей собрал,
Которые бодрят меня: «Еще не вечер!»



Тамара, Ксеня — вся семья при мне,
И нам не страшен самый шквальный ветер.
Сегодня все друзья пришли ко мне,
И как тут не сказать: «ЕЩЕ НЕ ВЕЧЕР!»

Все зааплодировали, выпили, и начались выступления присутствующих.
Ксеня, одна из первых, выступила и прочла стихотворение,
которое они с мамой сочинили к моему дню рождения еще
раньше, но оно очень подошло к сегодняшнему юбилею. Вот это
стихотворение:


Там за окном стоит апрель
И солнце смотрит прямо в окна.
Мой милый дедушка, поверь,
Мне много слов сказать охота.

Поздравить и обнять тебя
И прошептать «люблю» три раза,
Налить немножечко вина
И выпить за здоровье сразу.

Ты не печалься, не тужи,
Вернем тебе твое здоровье.
Ты только рук не опусти,
Иди с поднятой головою.

Пойми, ты словно тот вожак,
Который стаю не оставит.
Живи и помни: без тебя
Апрель таким уже не станет!

Ну что тут скажешь?! Конечно, приятно такое услышать от родной
внучки в такой торжественный день, при большом скоплении
народа, в присутствии друзей, которые знают меня многие годы. Вот
мои школьные друзья, одноклассники: Виктор Мурашко, Владимир
Щитов, о которых я сообщал, описывая свою юность и школьные
годы. А вот Евгений Мельников, который учился в параллельном


классе, о котором я написал выше. Он журналист, работал в газетах,
на телевидении, в различных журналах. Он автор многих газетных,
журнальных статей, множества книг, готовил и ставил телевизионные
передачи — одним словом, Евгений Иванович Мельников — человек
очень известный в культурных кругах города. К моему юбилею
Женя опубликовал большую статью в газете «Голос» обо мне,
которую мы вывесили в кафе, и гости, становясь в очередь, читали и
восхищались слогом автора.

Но на этот раз у меня на юбилее не было семьи Бергман, так
как смерть Нины Бергман я уже описал выше, а Эрнест скончался
спустя полтора года после нее. А сколько интересного было у нас с
Эркой... Но не будем о грустном.

Присутствовали на юбилее Петр и Светлана Трутневы, наши
давние знакомые, а теперь еще и соседи по даче. О Пете Трутневе
я писал еще раньше, как я учил его оперировать, когда он был еще
студентом 6 курса и приходил на мои дежурства.

Пригласили мы и Владимира Эдуардовича Ловцова, молодого
хирурга, заведующего хирургическим отделением 25-й больницы,
который был лечащим врачом нашей Ириши до ее последнего дня.
Кстати сказать, Володю мы с Тамарой Петровной знали еще тогда,
когда он работал санитаром в приемном покое 1-й городской больницы
и своим упорством добился поступления в мединститут, вырос
в заведующего хирургическим отделением, стал прекрасным
хирургом, в руки которого я отдаю своих знакомых для операции.
Произнося тост, Володя отметил, что стал хирургом именно потому,
что судьба свела его со мною, многому он научился у меня и считает
меня своим учителем. Приятно, конечно, услышать такое от молодого
поколения врачей в свой адрес!

Николай Георгиевич Петров с женой Верой, Александр
Николаевич Савиных, Валентина Андреевна Козлова и Борис Бич,
Андрей и Ольга Поповы, Григорий Бери, Александр и Надежда
Токаревы — с этими замечательными людьми нас сблизил туристский
поезд «Горный», который с незапамятных времен ходит в
Горную Шорию и на котором мы с Тамарой Петровной часто ездили
врачами, а мне приходилось даже читать лекции и проводить практические
занятия по оказанию помощи пострадавшим при травмах
на протяжении нескольких лет. И каждый из названных мной лю



Андрей и Ольга Поповы


Михаил и Татьяна Ванеевы


Петр Владимирович Трутнев Галина Ивановна Куркина


Николай Георгиевич Петров Борис Андреевич Сташишин


дей всегда приходил к нам на помощь в трудную минуту. Ну как,
например, не вспомнить Колю Петрова, который в самые тяжелые
для нас дни безвозмездно, тактично и незаметно для окружающих
пополнял наш более чем скромный бюджет и поднимал наше настроение,
буквально возвращая к жизни. Мы ему очень благодарны
за все, что он для нас сделал. А сделал он немало.

Александр Савиных, всегда веселый, неунывающий и умеющий
поднять настроение остроумным рассказом или анекдотом.
Так, он взял на контроль оформление квартиры после смерти
Ириши и Георгия.

Очень многим мы обязаны и Владимиру Андреевичу Камышану,
с которым судьба свела нас на том же поезде «Горный» еще во времена,
когда я работал начальником санитарной авиации, и вот уже более
30 лет мы находимся в прекрасных взаимоотношениях. Человек
он скромный, воспитанный, эрудированный: от простого служащего
облисполкома сумел подняться до начальника налоговой службы
Новосибирской области, до звания генерал-лейтенанта. И, несмотря
на высоту своего положения, не растерял своих друзей, а наоборот,
многих устроил на работу в свое ведомство, при встречах с нами
всегда очень обходителен, приветлив, и видно, что он рад встрече со
всеми друзьями, готов помочь в тяжелых ситуациях, что мы не раз
лично ощущали с Тамарой Петровной на себе. Мы гордимся знакомством
с таким человеком — Человеком с большой буквы.

На юбилее присутствовали Кошкин Анатолий Николаевич с женой
Татьяной, о которых я рассказывал выше, когда описывал время
освоения дачного участка в Бибихе. Конечно же, были приглашены
наши близкие друзья, соседи по даче — Игорь Иванович Семашко
с женой Ольгой Петровной, преподавателем математики. Она до
сих пор занимается с Ксеней по математике, да так, что школьные
учителя замечают прогресс в знаниях. Игорь Иванович — большой
любитель охоты, рыбалки, заядлый автомобилист и очень любит
вечерние застолья в Бибихе, которые Светлана Трутнева назвала
«комплексным ужином». Непременно на ужине, как и на моем юбилее,
обязательно присутствуют Голенковы Анатолий Иванович и
Эмилия Петровна. Анатолий Иванович по профессии художник-дизайнер.
При наличии таких людей «комплексные ужины» в Бибихе
проходят неимоверно хорошо, весело, с песнями, а когда Анатолий с


Эммой начинают петь, особенно украинские песни, то от удовольствия
замираешь и думаешь: как замечательно, что судьба столкнула
нас с такими людьми! Да, все-таки есть эта самая душевная совместимость,
которая удерживает людей друг около друга. Пусть это будет
вечно!

Пригласили мы на юбилей Наталью Александровну Руденко,
классного руководителя нашей внучки Ксении. К сожалению, муж
Натальи Александровны, Владимир Николаевич, полковник милиции,
не мог присутствовать на юбилее по причине занятости, но должен
сказать, что с семьей этой мы хорошо знакомы и не только потому,
что Наталья Александровна — классный руководитель внучки, а
и потому, что это очень добрые, воспитанные, образованные люди, с
которыми приятно общаться и, даже встретившись случайно на улице,
не охота расходиться, ибо всегда есть тема для разговора. На юбилее
Наталья Александровна сконцентрировала на себе внимание всех
еще и тем, что начала играть на пианино и петь, к чему подключились
многие гости.

О своих родственниках я
уж особенно говорить не буду.
О сватах, родителях нашего
зятя Георгия, я уже писал выше.
Добавлю, что пережитое всеми
нами горе оставило тяжелый
след: Александр Адрианович
Колегин после старой травмы
позвоночникалишилсявозможности
ходить и передвигается
теперь только в инвалидной
коляске. В свое время я предпринял
попытку чем-нибудь
помочь ему (хотя бы приостановить
прогрессирование паралича
ног), связывался со светилами
нейрохирургии, в частности,
с профессором Рафаилом
Семеновичем Рабиновичем, но
попытки не увенчались успе


Классный руководитель
Наталья Александровна Руденко
за фортепиано



хом. Конечно, Анне Васильевне приходится нелегко, и мы, как можем,
стараемся скрашивать их нелегкую жизнь.

Оксана и Виталий Маляренко — наши родственники. Оксана —
племянница Тамары Петровны, дочь сестры Нины Петровны. Теперь
они проживают в коттедже на берегу Оби в поселке Матвеевка. Мы
частенько туда наведываемся, прогуливаемся по берегу Оби, беседуем,
смотрим телевизор, играем на бильярде и принимаем участие
в их днях рождений.

Борис Андреевич Сташишин, мой соклассник по 9–10 классам,
его жена Галина Ивановна Куркина, их сын Иван с женой Леной —
все эти люди занимают большое место в нашей жизни. С Борей мы
учились в одном классе, с Галиной знакомы с 1960-х годов, когда я
получил квартиру в районе гостиницы «Северной»; Ванька вырос у
нас на глазах, женился на Ленке, и я был у них на свадьбе «посаженным
отцом» и шофером. Сейчас у них двое детей, которые растут,
«как на дрожжах»!

Иван Борисович занимается ремонтом иностранных автомобилей,
достиг в этом сложном деле больших успехов, и я иногда пользуюсь
его услугами. И должен сказать, мне приятно заехать в мастерскую
Ивана Сташишина даже не по делу, а просто — поболтать
с самим Ваней и с его дружным, сработанным коллективом. Было
бы так всегда!

Агеевы Иван Дмитриевич с женой Ириной также присутствовали
на юбилее, но об этой семье я уже рассказал в главе о путешествии
на Алтай. Мы часто встречаемся и практически ежедневно
перезваниваемся. Это и есть душевная совместимость.

Михаил Викторович Ванеев и его жена Татьяна известны нам с
почти детских Мишкиных лет. У него трудное детство (о чем он не
любит вспоминать), и, несмотря ни на что, он учился, работать начал
рано, часто приходил к нам, дружил с Ириной. Теперь он известный
в городе фотограф-художник, делает выставки своих работ, ну
и конечно фотографирует нас, в том числе и на юбилее. Молодец!

Все это самые близкие нам люди, настоящие наши друзья.

Юбилей прошел очень хорошо — в теплой, дружеской обстановке,
в кругу очень приятных и дорогих мне людей, людей, идущих
со мной по жизни многие и многие годы, верных и бескорыстных
друзей, моих родных и вечно любимых Ксюши и Томочки, без ко



торых я и не мыслю своего существования. Все было прекрасно, но
нет-нет да вновь прорвется мысль об утрате Ириши, Георгия, сироте
Ксенюшке, и слезы вновь наворачиваются на глаза. Но что тут поделаешь?
Такова уж жизнь, преподносящая нам подобные сюрпризы,
надо жить ради внучки. Она — наша радость и надежда.

Юбилей закончился, и гости стали расходиться по домам.
Расходились долго и неохотно: у каждого осталось что-то невысказанное.
Тамару с Ксеней и подарками отправили на автомашине домой,
а я решил прогуляться по свежему воздуху в одиночестве и уже
вышел на улицу, когда сзади услышал тихие шаги. Оглянувшись, я
увидел Борю Сташишина и Галину Куркину, которые не рискнули
отпускать меня одного и решили сопровождать, куда бы я ни пошел.
Так что остаться наедине с моими мыслями не удалось, и мы
втроем неторопливым шагом прогулялись по улице Гоголя до самой
«Березовой рощи» и расстались у подъезда нашего дома.

Когда на следующий день я пришел в кафе, чтобы оплатить празднование
своего юбилея, то оказалось, что уже все оплачено. И кто
бы мог это сделать? Конечно, друзья...

А вот юбилей Тамары Петровны протекал не так торжественно,
и не в кафе, а, как и все дни ее рождения, дома, в привычной обстановке,
с приглашением близких подруг и родственников, которых у
нас в Новосибирске немного. Я думаю, что Тамаре не хотелось оповещать
широкий круг людей о своем возрасте, ведь давно известно,
что на днях рождения и юбилеях прекрасного пола о возрасте не
говорят, справедливо полагая, что женщине столько лет, на сколько
она выглядит. А Тамара Петровна выглядит примерно лет на 45–55,
пусть это так и остается. Как обычно, пришли ее близкие подруги:
Галина Куркина, Валентина Козлова, Валентина Талалова; родственники
— Анна Васильевна (сватья), Оксана Маляренко (племянница)
и, конечно же, наши бибихинские друзья Семашко Игорь и Ольга,
Голенковы Анатолий и Эмма Петровна и постоянные наши друзья
Сигедины Борис и Неля.

Надо сказать, что Тамара с молодых лет умеет организовать и
подготовить торжество: расставить столы и стулья, подобрать скатерть,
расставить посуду, сервировать стол разнообразными блюдами,
да так, что просто залюбуешься. У нее это в крови, и я оцениваю
это не иначе как врожденный талант. Стол всегда накрыт с


большим вкусом, напитки самые разнообразные, на вкус каждого
гостя: водка, коньяк, шампанское, вино сухое, крепленое, собственного
изготовления и т. д. Закуски... Да таких нигде, никогда и никто
не готовил — просто объедение!

И вот уже накрыт стол, уже уселись за него приглашенные гости,
надо бы начинать, и тут опять же я решил открыть высокое собрание
стихами, которые сочинил буквально за день до юбилея супруги.
Вот они:

У тебя сегодня юбилей.
Много-мало лет — не в этом дело.
В этот день скажу тебе: «Налей,
Полбокала выпить можешь смело!»

Нас судьба свела с тобой давно,
Проверяла, ставила преграды.
Мы с тобою — как одно звено,
И другой награды мне не надо.

Судьба распорядилась с нами строго,
Забрав у нас навеки Иру-дочь,
Но у тебя есть Ксеня, я и много
Друзей, готовых нам всегда помочь.

Вот и сегодня за столом друзья,
От чего здоровья лишь прибудет.
Только помни, дорогая: без тебя
Февраль таким уж никогда не будет!

Конечно, каждый пожелал высказать Тамаре Петровне приятные
слова, отмечали и ее профессиональное мастерство, человеколюбие,
ее кулинарные способности и многое другое, но о возрасте никто
даже слова не произнес, и это правильно. Ведь Тамара работает, как
говорится, от зари до зари. Летом это еще не бросается в глаза, зато
заметно это зимой, когда в 8 утра еще темно и она уходит на работу,
а в 5 вечера на улице уже темно, и она по темноте возвращается с
работы. Ну, а вернувшись с работы, принимается за домашние дела:


приготовление пищи, стирка белья, уборка квартиры, подготовка к
следующему рабочему дню и т. д. Отдыхает она очень мало, устает
и нередко засыпает прямо в кресле или на кровати, не раздевшись.
Приходится ее будить, переодевать и укладывать спать, чтобы завтра
началось все сначала. Вот так и проходит наша жизнь: в работе,
в бытовых делах, даже не всегда удается посмотреть телевизор или
почитать книгу.

Да все так живут. Правда, когда приходит весна, прибывает день,
на небе появляется солнышко — тогда начинаются заботы о будущем
урожае, начинается приготовление ящиков для рассады, засыпка
их заранее приготовленной землей, выращивание рассады на
подоконниках и т. д. Тогда-то я и начинаю ворчать: пройти негде, к
окну не подойдешь, на балкон не пролезешь. Но моя воркотня — это
просто юмор такой, хотя Тамара иногда и юмор мой принимает в
штыки, но все это по-доброму, ведь понятно, что наш дачный участок
дает нам и помидоры, и огурцы, и ягоды, и всякое другое. На
несколько зим нам хватает соленых огурцов, капусты, помидоров,
варенья из разных ягод, да еще и самодельное вино у нас не убывает
из погреба. И все это лежит на Тамариных плечах, а мы с Ксеней
помогаем, чем можем.

Вот обо все этом и говорили выступающие на Тамарином юбилее,
желали ей быть здоровой, энергичной, трудоспособной многие
годы, чтобы все блестело в доме и зеленело на даче!

Сидел я за столом и думал: как же мне повезло с женой! Тамарка
для меня — поистине награда. Ведь всю жизнь мы с ней везде и всюду
вместе, нас редко кто и когда видел по одиночке. А когда встречает
кто-либо меня одного, то обязательно спрашивает: «А где Тамара
Петровна?» Радость и горе у нас с ней одно, да и Ксенюшку растим
мы вместе. Отсюда бытовое, а самое главное — духовное благополучие
в нашем доме процветает. А что? Квартира, дача, гараж, автомобиль,
родственники, друзья — что еще надо для нормальной
жизни?! Ничего.


Мы расстаемся,
чтоб встретиться вновь...



Мне все время кажется, что я уже обо всем написал и больше
писать не о чем. Однако пока сидел за компьютером, произошли
некоторые события. Только что мне позвонил Виктор Маматов,
который приезжал из Москвы для проведения соревнований по
биатлону на приз Виктора Маматова и очень возмущался, что
ему никто не сообщил наш новый телефон и адрес — целую неделю
он не мог с нами связаться, а утром уже отбывает в Москву.
Поговорили о жизни, о переезде Маматовых в Новосибирск, о
детях. Он побывал на могиле Ирины и Георгия, о смерти которых
знал уже давно; рассказал, что старший его сын Сашка, теперь
полковник милиции, работает преподавателем в милицейской
академии, в семье у него все в порядке. Младший Олег сейчас в
США, куда переехал с семьей с Филиппин, где все эти годы жил и
работал, и что при каждом разговоре по телефону Олег вспоми



нает Юрия Олеговича и просит всегда передавать мне приветы и
считает меня своим учителем. Утром следующего дня Витя улетел
в Москву.

А утром 10 декабря позвонил Володя Ладыгин и сообщил о смерти
Кости Вардосанидзе. Мы с Тамарой погрустнели, хотя это предвидели
уже давно. Костя заболел еще в сентябре, когда мы вернулись из
путешествия по Алтаю. Ему сделали операцию на сонных артериях, а
спустя несколько недель — большую операцию по поводу аневризмы
брюшной аорты и облитерации подвздошных артерий. В послеоперационном
периоде возникла почечная недостаточность, с которой
врачи долгое время боролись с переменным успехом, да еще операция
по поводу панкреонекроза. Патология и перенесенные операции
были настолько серьезны, что организм не выдержал, и 10 декабря
2005 года Константин Викторович Вардосанидзе скончался.

Это был незаурядный человек, хирург-онколог, он дважды оперировал
нашу Иришу, оперировал Володю Ладыгина и многих наших
знакомых, которых я отдавал в его руки. Это был эрудит, и мне
казалось при разговоре с ним, что он знает все на свете. Неспроста
мы его называли «ходячей энциклопедией». С Костей у меня связано
много: полеты на самолетах и вертолетах, когда я был начальником
санитарной авиации; поездки на охоту, путешествия на автомашинах
и многое другое. Выше я о нем уже писал, что он — кандидат
медицинских наук, доцент, заместитель главного врача по хирургии
горбольницы № 1, а в недалеком прошлом — главный хирург городского
комитета здравоохранения мэрии Новосибирска.

А буквально перед этим событием ушел из жизни Виктор
Ефимович Кузнецов, о котором я тоже писал выше в своих воспоминаниях.


Несколько недель назад скончался и Александр Михайлович
Шкурин, онкоуролог, который лечил меня до последнего своего дня.
Я помню, как лет 20 назад он подошел ко мне и попросил посмотреть
его отца, который лежал в гнойной хирургии, и я сразу обнаружил
у него разлитой перитонит и по просьбе Саши оперировал его.
Это было в период работы на кафедре факультетской хирургии.

Да, уходит наше поколение, поколение хороших, грамотных врачей,
прекрасных хирургов и добрых, отзывчивых людей, готовых
прийти на помощь любому больному бескорыстно.


Осталось мало врачей-хирургов, которым можно доверить свою
жизнь, жизнь своих близких, друзей и знакомых. Однако кое-кто из
«стариков» еще работает, а кто-то и из молодых уже вырос в профессионалов.
Вот, к примеру, сегодня главным врачом моей родной
Чкаловской больницы является профессор Любовь Анатольевна
Шпагина, которая своей энергией, умением управлять в условиях
рыночной экономики во многом способствовала тому, что клиника
преобразилась. Сейчас это уже не серенькое, захудалое помещение,
куда я пришел в 1963 году, а современное, отремонтированное по
евростандарту здание с представительным фасадом, автостоянкой
и прекрасно озелененной территорией. Внутренняя отделка тоже
на уровне, так что приятно пройти по отделениям. Мало того, здесь
организован районный диагностический центр, где больным проведут
полное обследование и решат вопрос о госпитализации. Я очень
признателен Л. А. Шпагиной за ее внимание, доброту, профессионализм:
возникшие у меня проблемы со здоровьем удалось благополучно
разрешить с ее помощью. Спасибо, Любовь Анатольевна!

С большим уважением отношусь я и к Александру Фещенко,
главному хирургу 25-й больницы; Владимиру Ловцову из той же
больницы, которому я вручил жизнь и здоровье своего друга
Жени Мельникова; Сергею Штофину, главному хирургу областного
комитета здравоохранения, заведующему кафедрой общей
хирургии, профессору; Сергею Никонову, доктору меднаук из легочного
центра; Игорю Барабанову, прекрасному эндоскописту
25-й больницы; Игорю Чудновцу, заведующему отделением урологии
той же больницы; профессору Виктору Атаманову; Василию
Хальзову, Олегу Мирошнику, А. И. Мосунову; а под наркоз можно
пойти к Сергею Струкову, Владимиру Фомичеву, Анне Буниной.
Этот список можно продолжить.

Только хотелось бы надеяться, что ни я, ни мои родные или друзья
не станут отвлекать их от своей основной работы и концентрировать
внимание на нашем здоровье, а лучше встречаться за рюмкой
хорошего... чая и беседовать о путешествиях, погоде, дачах, тепло
вспоминая о днях минувших.

13 декабря 2005 года были похороны Константина Вардосанидзе.
Панихида состоялась в актовом зале 1-й городской клинической
больницы, где он проработал долгие годы. Я пришел в тот момент,


когда губернатор Новосибирской области Виктор Толоконский возложил
цветы, постоял у гроба и вышел из зала. Я подошел к гробу,
положил цветы, подошел к Вике — жене Кости, к сыну Виктору, мы
обнялись, и у меня непроизвольно потекли слезы.

Стоя у гроба, я вспоминал совместно прожитые моменты жизни
(поездки на машинах, охота, полеты в районы области на самолетах
и вертолетах, дни рождения и т. д.)

Затем началась официальная процедура прощания. Выступали
главный врач 1-й городской больницы Вадим Коваленко, главный
хирург областного комитета здравоохранения Сергей Штофин,
главный врач областной клинической больницы Виктор Степанов
и другие. Все они отмечали значимость проделанной при жизни
Константином Викторовичем работы, говорили о прекрасно организованной
службе онкологии в городе и больнице, о его учениках,
спасенных жизнях и т. д. Я слушал и думал о том, что как было
бы хорошо, если бы слова эти высказывались при жизни, так ведь
нет — как правило, хорошее высказывают, когда человек уходит...

Похоронили Костю на Заельцовском кладбище рядом с известными
деятелям, а в ста метрах от его могилы — памятник нашим
Георгию и Ирише.

Костя был отзывчивым, добрым человеком — Человеком с большой
буквы. Поминали в больничной столовой. Если в зале было более
200 человек, а на кладбище около 100, то в столовой оказалось
человек 40. Мы сидели за одним столом с Олегом Мирошником,
Володей Ладыгиным, Василием Хальзовым, Иваном Лозовским,
Сергеем Новиковым, поминали Костю добрыми словами, а под конец
я подошел к Виктории Викторовне и Виктору, обнял их молча, и
мы попрощались. Кстати, по домам нас тогда развез внук известного
хирурга Новосибирска, профессора Б. А. Вицына — Саша Вицын,
с дедом, отцом и матерью которого я был знаком еще со школьных
времен. Сейчас Александр Евгеньевич Вицын заведует торакальным
отделением 1-й городской клинической больницы, при встречах мы
обязательно обнимаемся и я передаю привет его матери Тамаре,
которая в школе была Тамаркой Гущиной. А Евгений Вицын, сын
Бориса Александровича и отец Саши, уже давно скончался.

Да, многое уже в прошлом, время летит неумолимо вперед, и остаются
только воспоминания.


Кстати, о прошлом. Еще в 2002 году мы с Женей Мельниковым
решили собрать выпускников нашей школы, составили список и
начали всех обзванивать. И сразу — неприятность. Я набрал номер
телефона Юрки Басова, моего соклассника, и, когда жена взяла
трубку, я бодро представился: «Юрий Абрамов хотел бы поговорить
с Юрием Басовым!» Жена вдруг смутилась, некоторое время молчала,
а потом промолвила сквозь слезы: «Ой, а мы вас разыскивали по
телефону и не могли найти. Месяц назад у него были боли в груди,
вызвали скорую, с инфарктом увезли в 38-ю больницу, и... он умер».
Потом она заплакала навзрыд.

Я, как мог, попытался ее успокоить, но как успокоишь того, кто
такое пережил... Это был удар и для меня, и для всех одноклассников,
а когда мы все-таки собрались на встречу, то, конечно, помянули
Юрку Басова добрыми словами.

Юрий Басов ушел после 9 класса в военное училище, окончил его
и служил в строительных войсках в Томске-7, где мы с Тамарой работали
после окончания института. Там мы и увиделись случайно с
Юрием, а позднее встречались. Он иногда заходил к нам, а однажды
они с Борькой Буториным (он тоже умер более 15 лет назад) ночевали
у моих родителей в Томске. Мы с Тамарой тоже гостили там. Юрка
тогда напился допьяна и в таком виде отправился в свою часть. В то
время он имел звание старшего лейтенанта, но очень хотел уволиться
из армии. А его не увольняли, и он эту проблему хотел решить с
помощью пьянки. Раз напился, два, три, и подействовало — пьяницы
нашей армии не нужны. Вот таким способом он и уволился из
армии и переехал в Новосибирск. Пить, конечно, бросил и работал
начальником строительного участка до конца своих дней.

Сбор выпускников состоялся в ноябре 2002 года, вечером, в
кафе, что в здании медицинской академии, я в то время еще работал
на кафедре травматологии, ортопедии и экстремальной
медицины. Собралось нас 13 человек, составили столы, уселись,
а Сашка Миркин финансировал эту встречу, заказав пиво, сыр,
прохладительные напитки и пиццу. Кто-то часто встречался друг
с другом, как, например, мы с Эрнестом Бергманом, Виктором
Мурашко, Владимиром Щитовым, а кто-то со времени окончания
школы не виделся. Поэтому разговорам и воспоминаниям
не было конца. О школе и учителях, о своих достижениях в жизни,


Встреча школьных друзей


На праздновании 75-летия школы № 10


о семье и внуках... Откуда-то появилась бутылка водки (это Женька
Мельников купил еще до встречи), выпили за тех, кого уж нет на этом
свете (Ю. Ячный, Б. Барков, Б. Буторин, Ю. Басов, Б. Абоянцев), а затем
я предложил, чтобы каждый кратко рассказал о своей жизни после
школы. И начал первый.

Потом Эрка Бергман рассказывал о своей жизни, как всегда с юмором,
но больше говорил о спорте (ведь он акробат, гимнаст, футболист
и хоккеист, имеет алую ленту чемпиона России по футболу). Эдька
Аблогин говорил только о своей работе (он преподаватель железнодорожной
академии), а Гога Блажиевский более получаса рассказывал о
своих внуках, которые живут в Германии, а он туда ездит в гости.

Постепенно шумок встречи усиливался, компания становилась неуправляемой.
Сашка Миркин пошел к стойке за следующей порцией пива, а
я отправился ему помогать. Помню, как мы подошли к стойке, за которой
стояла продавщица с пышным бюстом, подчеркнутым глубоким декольте.
Сашка устремил туда свой взгляд (а туда стоило заглянуть) и некоторое
время не мог сообразить, зачем же мы пришли. Наконец мы заказали
несколько кружек пива и вернулись на свои места, где наши ребятишки
весьма шумно и наперебой рассказывали истории школьных лет...

Постепенно начали расходиться, на прощание говорили о новых
встречах и о том, как мы хорошо провели время. Я проводил Женю
Мельникова до остановки и, когда вернулся домой, тут же подключил
видеокамеру к телевизору и просмотрел отснятое. Да, я нашу встречу
снял на видео и теперь нет-нет да просматриваю фильм. Казалось, прошло
совсем немного времени, а уже нет в живых Эрки Бергмана и Сашки
Миркина, Витька Мурашко чудом выжил после операции по поводу острого
аппендицита и перитонита и во многом благодаря усилиям своего
сына Вадима, врача-реаниматолога, в прошлом моего ученика.

Последним из моих близких друзей ушел из жизни мой сокласник
Владислав Олешко ( школьная кличка Олеха) и после похорон
на его поминках я зачитал такое стихотворение:

Прощай, Олеха

Четвертое апреля — день ненастный,
Все небо тучами заволокло,
На тротуарах лед — ходить опасно,
Хандру какую-то на душу навлекло.


Хандра не только от погоды, от ненастья,
В больницу как бы тут не угодить,
Из года в год на нас идут напасти,
Олешку Владьку нам сегодня хоронить.


Олешко Владислав — соклассник мой,
Ведь ребятишек много в классе с ним училось,
За семьдесят перевалило и конец такой,
От рака легкого он умер — так случилось.


Олешко, Бергман, я, Мурашко — все сдружились,
И более полсотни лет мы собирались вместе,
Бывало, в спорах наши взгляды расходились,
Теперь судьба сбирает нас в тоскливом месте.


Что делать? Прожили мы много долгих лет,
Морально жили мы совсем неплохо,
Уходит наше поколенье без примет,
А что сказать о нас — ведь мы — эпоха!


У гроба мы стоим, и слезы льют из глаз,
Теряем мы друзей, хоть мы эпоха,
Да, скоро это все постигнет нас,
А я стою и про себя шепчу: «Прощай, Олеха!»


Жизнь берет свое, наше поколение уже отыграло свой первый
тайм. Но мы с Женей Мельниковым все-таки не оставляем надежды
еще раз (а может быть, и больше!) собрать учеников школы № 10 выпуска
1953 года. Будем надеяться!


По местам юности,
или Мысли вслух



Поскольку я на заслуженном отдыхе, то у меня появилось свободное
время — то есть, утром могу поспать до девяти, умыться,
побриться, почитать, посмотреть новости по телевизору, да, наконец,
сесть за компьютер и кое-что записать, ну вот как сейчас:
сижу и печатаю. Раньше-то на машинке печатал, а теперь
техника шагнула вперед, и вот я за компьютером, а с его помощью
печатать легче. Машинки у меня разные. Так, на даче — «образцовая
ундервуд» 1915 года выпуска, на ней еще печатала моя
мама Алевтина Васильевна и отец — свои мемуары, а мама была
профессиональной машинисткой. Дома — «Башкирия», тяжелая
по весу и в работе машинка, но умудрялся печатать и на ней. А
еще имеется электрическая машинка «Ивица», подаренная мне
Иваном Агеевым.


И, наконец, портативная «Москва». Все они в рабочем состоянии;
правда, у какой-то из них не было обратной перемотки
ленты и приходилось перематывать ленту вручную... А компьютер
— красота! Включил, без всяких усилий на клавиши попечатал;
надоело или «муза» ушла — выключил, и... до следующего
раза. И ошибки исправлять легко. Нет, что ни говори, а такая
техника наше поколение очень удивляет, восхищает, в отличие
от молодежи. Для них компьютер — это так себе, игрушка. Им
и в голову не приходит, что это величайшее изобретение, как и
сотовый телефон, телевизор и многое другое. Наше поколение к
этим изобретениям относится с трепетом, бережно, осторожно,
а для нового поколения это уже известные вещи, не вызывающие
никаких эмоций.

Появилась у меня возможность днем, когда все на работе, походить
по городу, по улицам, осматривая новые здания, метро,
чего раньше-то не было, и я сравниваю настоящее с прошлым.
Так, до войны мы жили по адресу Красный проспект, № 81 (дом,
который теперь под № 68). И я вспоминаю, что от центрального
рынка сворачивал направо и шел по Красному проспекту трамвай
№ 5, дорога по Красному проспекту была выложена камнем,
аллейка была огорожена низенькой деревянной оградкой зеленого
цвета. На противоположной стороне от нашего дома и сейчас
стоит авиационный техникум (теперь колледж), в котором мы,
ребятишки того времени, смотрели кино, и кино было для нас
в новинку. Дом офицеров уже тогда был, а через дорогу от него
стояли деревянные дома. Улица Гоголя от Красного проспекта до
центрального рынка тоже была застроена деревянными домами,
а на самом углу Гоголя и Красного проспекта стоял низенький
зеленого цвета домик, в котором размещалась парикмахерская,
куда отец водил меня подстригать. А дальше по Красному проспекту,
в сторону городского аэропорта, были небольшие, возможно
частные, деревянные домишки, и казалось, что это край
города. Зато теперь это место стало просто неузнаваемо! И путепровод,
и «Праздничный зал», и «Зеленые купола», а за площадью
Калинина — сплошь новые застройки.

Напротив Дома офицеров через улицу Гоголя тоже были деревянные
дома, а прямо на церковь выходила улочка, которая тя



нулась от Красного проспекта до улицы Советской. У самой церкви
на Советской улице был киоск, где продавали морс, сладкую
розовую водичку, и мать давала мне 3 копейки, бутылку из-под
молока с широким горлышком, и я ходил за морсом по этой улочке.
А однажды на этой улице мы, мальчишки, во что-то играли
(то ли в чижика, то ли в попа-гонялу), и по дороге ехала телега с
лошадью. Телега была длинная, от передней пары колес до задней
тянулись две длинные жерди. И вот мы решили прокатиться на
этой телеге и, зацепившись за жерди, повисли на руках. Лошадь
шла медленно, но кучер, который нас не видел, понужнул лошадь,
и она побежала рысью. От тряски я оторвался от жердей, упал на
дорогу, и заднее колесо телеги переехало мне прямо по голеням.
Отделался я, к счастью, только ссадинами, которые прятал от родителей.
Однако мать увидела, и пришлось рассказать, как было
дело. Она смазала ссадины йодом, и все обошлось благополучно.
Правда, отец составил со мной разговор, после которого я усвоил,
что это был действительно опасный момент, ведь колесо
могло сломать мне ноги.

Прогуливаясь по улице Гоголя и проспекту Дзержинского, я
вспоминаю, как мы с братом Темкой каждое утро ездили на работу
на его мотороллере «Вятка». Я садился за руль (так как был
тяжелее Темки) и вез его по Гоголя, на проспект Дзержинского до
больницы № 2, где я работал, а затем Темка дальше один уезжал
на свою работу.

Это был 1963 год, улицы состояли из деревянных домов с обеих
сторон, от Березовой рощи начинался проспект Дзержинского,
как и сейчас, но напротив Березовой рощи все пространство (в
том числе и улица Фрунзе) было заполнено ветхими деревянными
домишками. Это я запомнил потому, что в том же году мне
предстояло получить квартиру в Дзержинском районе, а чтобы
получить ордер, я должен был быть прописанным в Дзержинском
районе. И один мой больной, лечившийся в моей палате по поводу
облитерирующего заболевания нижних конечностей, предложил
мне у него прописаться.

Я ему доверил свой паспорт, и он сам меня прописал. А когда
я пришел за документом, то предложил ему 60 рублей, от которых
он наотрез отказался, мотивируя это тем, что я его лечил и


он передо мной в долгу. Я еще после этого заходил к ним в гости,
они с женой угощали меня пивом из погреба, а я осматривал его
ноги и давал рекомендации. Так вот, дом этот мне запомнился
своей ветхостью и еще гостеприимством хозяев. Теперь это место
застроено новыми домами, живем мы где-то в районе того самого
старого деревянного дома.

Сейчас, проходя по улице Гоголя, по проспекту Дзержинского,
я вспоминаю свою молодость и восхищаюсь переменами. А ведь
Березовая Роща — это старое кладбище, где захоронен мой дядя
Андрей Курков, брат моей матери, которая и рассказывала мне
историю его нелепой гибели. Он работал сторожем на какомто
складе. Пришел сменщик, взял ружье незаметно от Андрея,
неожиданно и как бы шутя наставил его на Андрея и крикнул:
«Всем стоять, а то застрелю!»

Тот хотел сказать, что ружье-то заряжено, но не успел — грохнул
выстрел, Андрей упал мертвый, а сменщик впал в настоящую
истерику и только повторял: «Я же хотел пошутить, я же не
знал!» Вот такая судьба, кому суждено сгореть — тот не утонет.

Изменился и центр Новосибирска. Еще школьниками, мы все
(именно ученики всех школ Новосибирска) каждый вечер выходили
на прогулку на Красный проспект и дефилировали от старого корпуса
до кинотеатра имени Маяковского и обратно. Так уж было принято в
наше время. Ходили кучками, встречались, разговаривали, обсуждали
какие-либо события, общались, знакомились. После таких прогулок я
в 23.00 прощался с друзьями и бегом мчался домой. Мне это доставляло
удовольствие — именно бегом, да так, чтобы ветер в ушах свистел,
легко перескакивая через препятствия. Бегал по улице Ленина, которая
тоже состояла из деревянных домиков и деревянных заборов, затем
сворачивал на Комсомольский проспект, на улицу Вокзальную и под
тоннель. А иногда у входа в тоннель стоит какая-нибудь старушка и
попросит проводить, потому что ей страшно входить в темноту тоннеля.
Я, конечно, провожал и мчался дальше, на Чернышевский спуск, на
улицу Понтонную, 36, где мы жили с 1948 по 1954 год. Окунувшись в
Оби, я ложился спать, и сон у меня, надо сказать, был превосходный...

Так вот теперь улицу Ленина и не сравнить с той, по которой
я бегал. Ведь только домик С. М. Кирова еще остался, который
тогда казался большим домом. А теперь?!


Что касается пути наших повседневных прогулок по Красному
проспекту, то я вспоминаю, что был этот же сквер, фонтаны, но
дальше шел магазин «Табаки», «Спортивные товары», «Кафе»,
продуктовый магазин и кинотеатр имени В. Маяковского.
Старый корпус Маяковского помнит, наверное, только наше поколение,
а «Кафе» на Красном проспекте запомнилось еще тем,
что во время сборов перед легкоатлетическими соревнованиями
в Красноярске нам было предложено питаться именно там.
И я хорошо помню, как мы со Славкой Калининым приходили
к обеду в это кафе, и он делал заказ: «По два первых, по четыре
вторых, а остальное пиво!», чем очень изумлял официанток, забиравших
у нас талоны, рассчитанные на трехразовое питание.
А готовились мы к спартакиаде Сибири и Дальнего Востока по
легкой атлетике, где я установил рекорд по прыжкам с шестом, о
чем я уже писал.

После войны в 1945 году мы переехали из Сталинска (ныне
Новокузнецк) в Новосибирск, на лесоперевалочный комбинат,
где отец был назначен главным инженером лесоперевалочного
комбината, который по сей день называют «Перевалкой».
Жили мы по адресу Яринский остров, улица Моторная, 9. Это
был двухэтажный деревянный дом, квартира у нас была на втором
этаже, удобства во дворе, водопровода не было, воду привозил
водовоз раз в три дня. Рядом была школа № 72, в которой
я учился. А ближе к понтонному мосту располагались цеха —
механический и деревообрабатывающий. Чуть поодаль был
понтонный мост — единственное сообщение с противоположным
берегом. Через этот мост переправлялся транспорт, ходили
пешеходы, а мы, ребятишки, с него прыгали в воду, купались
и ловили рыбу. А выше по реке располагался сам комбинат —
множество гаваней, бревнотасок, стрел Молгачева, которые
грузили лес в железнодорожные вагоны. С гаваней, которые
называли бонами, тоже хорошо было рыбачить и купаться, чем
мы и занимались целыми днями. Улица Моторная вся состояла
из маленьких деревянных частных домишек, а еще была улица
Ракитная, но поселок не доходил до затона, где зимовали речные
суда, а также до железнодорожного моста, который стоит и
по сей день.


Совсем недавно я решил на автомобиле проехаться по этим
местам и не узнал их. Совсем другие, хотя и деревянные двухэтажные
дома; улица расположена не так, как раньше; озера, на
которое мы спускали лодку с Иваном Козловским, нет; какие-то
предприятия, склады. Частный сектор расширился и теперь доходит
до дамбы нового Дмитровского моста, а ведь там мы садили
картошку, пасли коров, рыбачили на озерках. Нет школы,
клуба, но вот место, где был понтонный мост, я узнал. Нет той
железной дороги, по которой мы шли с отцом, когда он сказал
мне: «Вот, Юрашка, пройдет много лет, меня уже не будет, а ты
будешь идти с сыном или дочкой и вспоминать, как мы шли здесь
с тобой». Я, естественно, возмущался: как это его не будет? Но
это время пришло. И все сбылось. Эх! Такова жизнь. Было тогда
отцу 45 лет, с тех пор минуло 60. Это уже срок, можно сказать,
целая эпоха.

Город изменился здорово: новые по архитектуре дома, новые
улицы. Комсомольский проспект совсем стал незаметным, а я
его хорошо помню, ведь мы там после школы играли в футбол
и любили посидеть на скамеечках, поболтать. Улицы заполнены
автомобилями так, что через дорогу не перейдешь, тогда как в
наше старое время автомобиль был редкостью и пешеходы через
улицу переходили самым замысловатым образом.

А о метро и говорить нечего. Если раньше поехать в районы
Левобережья было проблемой, то теперь сел в метро — и через
10–15 минут ты на другом берегу. Да и станции метро отделаны
красиво. Совсем недавно открыли новую — «Березовая роща»,
прямо около нашего дома.

Город изменился в лучшую сторону: множество красивых
домов, старые улицы неузнаваемы, транспорта непрерывный
поток, первые этажи старых и новых домов переделаны в магазины,
красиво оформлены снаружи, и внутри они стали вполне
приличными, не как раньше было: пол грязный, стены ободраны,
прилавки деревянные, да и выбор-то не очень... А сейчас — что
твоей душе угодно. Только деньги давай, а вот с ними-то не очень
хорошо, так как зарплату не платят или задерживают по нескольку
месяцев. Зарплата мизерная, не говоря уж о пенсии, обижены
зарплатой люди науки (доктора и кандидаты наук, изобретатели


и рационализаторы и другие), служащие, рабочие, сельские труженики,
тогда как так называемые предприниматели, торговые
работники, банкиры, директора предприятий и прочие имеют
высокую, иногда даже слишком высокую зарплату. Цены на всё
без исключения высоченные и постоянно растут, а кто ответственный
за повышение цен, государство не интересует. Но ведь
кто-то же первый начинает это мероприятие, а кто? И дождемся
ли мы мероприятий по снижению цен? Причем люди, сидящие
в правительстве, совершенно не желают учитывать семейный
доход каждого жителя страны и его расходы, а расходы — это
плата за квартиру, отопление, воду горячую, холодную, электроэнергию
и т. д. Средняя заработная плата инженера, врача, учителя,
к примеру, не более 5000 руб. Да взять мою семью: я пенсионер,
получаю пенсию 3000 рублей, Тамара Петровна — врач
высшей категории, имеющая колоссальный клинический опыт и
стаж 45 лет, получает 4000 руб., плюс пенсия 3000 рублей в месяц.
Ксеня, как сирота, получает пенсию 2000 рублей, а нужно
оплатить нашу квартиру с электричеством, горячей, холодной
водой, отоплением, что в сумме составляет около 3000 рублей и
еще квартиру, оставленную родителями Ксении, что также около
3000 рублей, а это 50 % семейного дохода. У нас имеется автомобиль
и гараж, и это требует оплаты (налог за машину, страховка,
техосмотр, гараж, электроэнергия в гараже). Кроме того, у нас
имеется дача, земельный участок, и за это нужно платить. За учебу
в школе Ксеня должна платить. Обувь быстро изнашивается,
Ксеня быстро вырастает из старой одежды — надо покупать. Да
и нам с Тамарой Петровной иногда надо сменить обувь и что-нибудь
из одежды. Вот эта самая фраза «За все надо платить» меня
просто раздражает, из-за отсутствия достаточного количества
денег. Вот и получается, что с одной стороны все улучшается
(строительство новых домов, магазинов, изобилие промышленных
товаров, продуктов питания и т. д.), а с другой — не всё нам
(подавляющему большинству населения) доступно, а если что-то
и покупаем, то ценой больших моральных и физических усилий.
Так что перестройка, конечно, дело хорошее, но одностороннее
какое-то. Меньшинству всё, а большинству — что останется. И
не понятна роль государства в этой перестройке. Создается впе



чатление, что государственные органы со стороны наблюдают за
тем, что творится. Так возникает коррупция, и чиновники высокого
масштаба оказываются замешанными в торговле оружием,
наркотиками, военной техникой, квартирами и т. д. И правоохранительные
органы имеют «рыльце в пушку», ибо за хорошую
взятку суд может как оправдать, так и поглубже засадить.

О судопроизводстве в своих мемуарах писал еще мой отец в
главе «Государственный преступник», и я уже тогда понимал, что
из кабинета любого следователя очень хорошо просматривается
Колыма и сделать любого человека без вины виноватым ничего не
стоит. Лично мне повезло в том, что за всю жизнь мне практически
не приходилось сталкиваться с этими организациями, хотя выступать
в суде несколько раз приходилось в качестве свидетеля.

Вот один такой случай. В период работы на кафедре факультетской
хирургии, руководимой профессором Г. Д. Мышом, я
курировал отделение гнойно-септической хирургии. Однажды
меня попросили срочно проконсультировать поступившую больную
для решения тактики лечения. Я с группой студентов тут
же отправился в отделение и осмотрел больную. Больная была в
тяжелом состоянии, с осунувшимся бледным лицом, на лице выступал
холодный пот, живот не участвовал в акте дыхания, был
напряжен, болезнен, и в левой подвздошной области зияла рана
длиной около 5 сантиметров с покраснением и гнойным отделяемым.
Совместно с заведующим отделением М. Д. Гендельманом
мы пришли к выводу, что у больной — разлитой перитонит и нужно
немедленно оперировать. Марк Давыдович попросил меня прооперировать
больную, и мы приступили к операции. Находки в
животе подтвердили наш диагноз, рана шла в направлении снизу
вверх и слева направо. Не буду описывать подробности, только
скажу, что впоследствии выяснилось, что она после ранения находилась
целую неделю дома, так как муж не разрешал ей вызывать
скорую помощь. И только когда появилась угроза летального исхода,
вызвали скорую помощь и доставили женщину в больницу.
Операцию мы закончили санацией брюшной полости и оставлением
дренажей через брюшную стенку и влагалище. Больная пошла
на поправку, вскоре стала даже подниматься с постели и ходить
по палате, и мы разрешили мужу и родственникам навестить ее.


И вдруг спустя два дня состояние больной резко ухудшается.
Оказывается, что после посещения мужа она выдернула из
живота все дренажи, в животе скопился гной, вновь разыгрался
перитонит, и больная скончалась. К слову, еще до операции ее
начали посещать работники милиции и следователь, женщина
лет сорока, майор милиции, допрашивала ее, ее родственников,
мужа, медсестер отделения, заведующего отделением, лечащего
врача, и в том числе меня, и каждый раз пострадавшая выдавала
разные версии.

Когда после ее смерти меня вызвала следователь в отделение
милиции и стала задавать вопросы, я с удивлением узнал,
что до сих пор не ясно — кто же нанес женщине рану и почему.
Следователь меня спрашивает: «Юрий Олегович, вы оперировали
больную и видели рану на животе. В каком направлении шла
рана?» Я ответил: «Рана расположена была в левой подвздошной
области и имела направление снизу вверх и слева направо
». Опять вопрос: «А могла эта рана быть нанесена вот этим
ножом?» — при этом она протянула мне большой столовый нож
с деревянной ручкой. Я ответил: «Вполне возможно». Еще вопрос:
«Юрий Олегович, а вот она высказала такую версию: резала
ножом мясо, нож сорвался и попал ей в живот. Что вы можете
сказать?» На что я ответил: «Это чушь! Давайте проведем, как вы
говорите, следственный эксперимент», — при этом я взял нож в
правую руку и начал как бы резать мясо, сделал движение, похожее
на то, что нож сорвался, но ручка ножа при этом ударилась
мне в живот. Ручка, но не лезвие. И я тут же показал, какое движение
должно произойти, чтобы нож вошел в брюшную стенку.
Это никак не получалось. И я закончил: «Не получается, как бы
она ни пыталась при этой версии себя поранить!» Следователь
продолжала: «А вот вторая версия, которую она предложила еще.
Нож выпал из ее рук при резке мяса, она присела и наткнулась на
нож животом. Как вам такая версия?» — «И это чушь, — сказал я,
беря в руку нож. — Падая, нож упадет быстрее, чем она присядет.
Давайте проверим!» И я, стоя у стола, выронил нож и нагнулся за
ним, но нож уже лежал на полу. Чтобы скорее закончить допрос,
я сказал: «Когда много всяких версий, это значит, что больная
кого-то выгораживала, а выгораживала она своего мужа, кото



рый и нанес ей рану... А если учесть, что в комнате были только
она и муж, то никаких сомнений нет — это его рук дело. И он же
не разрешал вызывать скорую помощь, и, вероятно, он же распорядился
убрать все дренажи из живота, что она и сделала после
его посещения». Следователь долго молчала, а затем попросила
меня присутствовать на суде в качестве свидетеля. На суде мне
были заданы те же вопросы, на которые я дал точно те же ответы,
и закончил свое выступление так: «...Поскольку в комнате находились
только пострадавшая и ее муж, то вывод напрашивается
сам: больше некому было нанести рану, кроме мужа, так как,
если бы она сделала это сама, то раневой канал имел бы совсем
другое направление».

Его приговорили к 8 годам лишения свободы. Но тут одна
деталь: государственным обвинителем на процессе была наша
знакомая, Наталья Рыбалко, сестра моего одноклассника Вовки
Рыбалко, который после школы стал летчиком большой авиации,
и мы с Тамарой Петровной бывали у него в гостях в Москве.

И вот однажды, спустя несколько месяцев после суда, я случайно
встретился на Красном проспекте с Натальей, и она мне
поведала, что родственники написали апелляцию, суд пересмотрел
дело, и подозреваемый был оправдан за недостаточностью
улик. Я возмутился, но Наталья сказала: «Ну а что? Ведь в комнате-
то никого не было, никто не видел, свидетелей-то нет!» Да, подумал
я тогда, наш суд — самый гуманный суд в мире. Возможно,
что и родственники «поговорили» с судьей. Не исключено.

Припоминаю, как еще в 1946 году, когда мы жили на «перевалке
», под суд попал директор лесоперевалочного комбината по
фамилии Лейбович. Его за что-то осудили на 6 лет, но однажды
отец, вернувшись с работы, шепотом рассказывал матери, что
завтра родственники Лейбовича встречаются с судьей и должны
передать ему 15 тысяч рублей, после чего Лейбовича оправдают.
И действительно, уже через неделю я встретил Лейбовича
на улице и поздоровался с ним. Но в то время я был ребенком и
ничего не понимал. Сейчас я несколько старше, но, похоже, в судопроизводстве
мало что изменилось. Ведь неспроста в старину
работников этой системы называли «стряпчими» — то есть, что
нужно, то и состряпают.


Я, как всегда, отвлекся. Мысли разные лезут в голову, вот и отвлекают.
Однако меня удивляет вот что: ведь человек формировался
многие тысячелетия, постепенно изменяя свое тело, лицо,
свою психологию, отношение к природе, животному миру, постепенно
изучая мир, делая открытия, изобретения, направленные
на улучшение жизни людей, создавая государства с различными
рычагами управления, религии и т. д. и т. п. Но в плане развития
психологии на каком-то этапе произошел тормоз, психология человека
перестала развиваться, она где-то остановилась. Человек
по-прежнему остался животным, и ему присущи все повадки
животного.

Я не говорю обо всех «оптом», но чего греха таить, у многих
собственное «я» — на первом месте. Власть и деньги у некоторых
— цель жизни, и достигают они этого любой ценой, игнорируя
дружбу, любовь, традиции и даже собственную семью.

Не каждый уступит место в общественном транспорте пожилой
старушке или беременной женщине, ребенку, и далеко
не всякий останется человеком, став очень большим начальником,
и т. д. Жадность, презрение к другим, возвышение
себя над другими, склочность, угодничество перед начальством,
стремление продвинуться по служебной лестнице, отталкивая
локтями и «закладывая» друзей ради собственной
карьеры, и многое другое. Все это было в древности и остается
в наше время.

Конечно, в советские времена идеологи и пропагандисты пытались
«сделать нового человека», но человек оставался прежним,
хотя и прятал свои желания в угоду власти. Это хорошо просматривается
в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», когда
магистр черной магии Воланд проводил массовые сеансы гипноза,
разбрасывая деньги и открывая магазин женской одежды,
где советские женщины могли бесплатно выбрать себе одежду на
свой вкус. И что же?! Все присутствующие в зале бросились собирать
разбросанные деньги, женщины толпой ворвались в магазин,
охапками набирая себе одежду. Получается, что советская
власть не изменила психологию человека, она только слегка прикрыла
ее, пристыдив и припугнув, но сущность-то человеческая
осталась прежней.


Уже на дворе XXI век, люди давно летают в космос, изобрели
телевидение, видеотехнику, сотовые телефоны... А вот навсегда
прекратить войны человечество не может, ибо жажда денег, власти,
желание возвыситься над другими берет верх, и пока с этим
ничего не поделаешь — как говорится, это в крови. А как хочется,
чтобы человек продолжал совершенствоваться, становиться
лучше, все больше понимая, что есть хорошо и что плохо.

Меня опять куда-то занесло, ведь я собирался написать о своей
жизни, но, впрочем, уже пора и заканчивать. Тем, кто прочитает
мою писанину, думаю, станет понятно, что прожил я
довольно большую жизнь; правда, на моем пути больших жизненных
штормов не встречалось, в отличие от моего отца Олега
Николаевича Абрамова. Но я, как и все мальчишки моего времени,
учился в школе, институте, приобрел специальность, стал
неплохим специалистом, защитил кандидатскую диссертацию,
последние 30 лет работал в медицинской академии, имея ученое
звание доцента. Я автор более 70 опубликованных научных
статей, 21 рацпредложения и множества газетных статей, пос



вященных вопросам хирургии, травматологии и медицинской
деонтологии. Еще в детстве начал заниматься спортом и достиг
неплохих результатов, даже приходилось под гром оваций стадиона
стоять на пьедестале. Создал хорошую крепкую семью,
женившись на Тамаре Петровне, с которой мы в одной упряжке
тянем жизненную лямку. Ушли в вечность наши родители, и
неожиданно потеряли мы свою единственную дочь Ирину, которая
всегда радовала нас своими профессиональными успехами
и просто своим присутствием. Скончался зять Георгий, ставший
нам сыном. Но у нас остается Ксюша, наша любимая внучка, которая
хоть и круглая сирота, но мы делаем все, чтобы она себя
таковой не чувствовала, и как будто нам это удается. Сейчас у
нас вся жизнь в Ксенюшке, ей исполнилось 16 лет, и дай нам Бог
сил ввести ее в большую жизнь, научить жить достойно, честно,
чтобы она понимала, несмотря на невзгоды и трудности, что
жизнь удивительна и прекрасна!


Содержание




15
После войны 27
На новом месте 42
Начало студенческой жизни 72
Жизнь в Томске 86
Первое свидание с Алтаем 108
Гранит науки, уроки жизни 118
Как Юрашку передали с рук на руки Томочке................................. 131
Работа в 138
Рождение дочери 152
Без 157
Возвращение в Новосибирск ............................................................... 164
Профессия — хирург 173
Ординатура и турпоездка в Финляндию .......................................... 187
Сельская медицина 193
«Предлагается остеосинтез по Абрамову...».................................... 202
В санитарной авиации 209
Поездка в Среднюю 221
Поезд в Горную Шорию и охотничьи сезоны................................... 228
Работа над 238
В 243



Рабочие моменты 261
Старики уходят, молодые начинают жить........................................ 272
Встречи в Москве, Ленинграде и дома .............................................. 286
Бибиха — рай на земле 297
На факультете усовершенствования врачей .................................... 313
Об увлеченных людях 328
На судьбу не сетую 338
Полвека за рулем. Мои мотоциклы и автомобили ......................... 350
Беда одна не 374
Мечта увидеть внучку взрослой ......................................................... 380
На пенсию и — на 386
Как увидели свет мемуары отца .......................................................... 397
Круг близких и дорогих людей ............................................................ 406
Мы расстаемся, чтоб встретиться вновь... ....................................... 419
По местам юности, или Мысли вслух................................................ 427



Юрий Абрамов
Я РОДОМ ИЗ СИБИРИ


Литературный редактор И. З. Косарева
Корректор Л. В. Прокопенко
Дизайн и верстка
А. В. Курбацкая


Автор выражает большую благодарность Н. Петрову и В. Догадову
за помощь в издании книги


Тираж 100. Офсет №1. 60x84/16 .Заказ № 729.

Отпечатано в типографии
Издательского Дома «Сибирская горница»
Новосибирск, ул. Котовского, 20 Тел. 353-68-11