Лечащий врач Антона Чехова (Геннадий Шалюгин) / Проза.ру

         Страницы биографии доктора И.Н.Альтшуллера. *

   Многим поклонникам творчества А.П.Чехова и Л.Н.Толстого известна фамилия доктора И.Н.Альтшуллера, лечащаго врача великих писателей. Однако его судьба, судьба врача, заболевшего туберкулезом, судьба эмигранта, оставшегося в 1920 году без родины, широкому читателю практически не знакома. Жизнь этого человека , сохранившего светлые воспоминания о России и Крыме, интересна и поучительна. О ней рассказывают материалы, полученные Домом-музеем А.П.Чехова из Америки.
Жизненный путь Исаака Наумовича, по сообщению его внучки Кати Якобс,
проживающей в Нью-Йорке, начался в 1870 году в Ливнах, Орловской губернии. Однако относительно места рождения имеются разночтения. В некрологе, подписанном близким другом Альтшуллера Софьей Владимировной Паниной, упоминается Липецкая область, а сам доктор в прошении на имя директора департамента народного здравия г.Софии местом рождения назвал Тамбовскую губернию. Семья его имела древние корни: в 1305 году Альтшуллеры покинули Испанию и перебрались в Прагу, где основали самую старую столичную синагогу. Именно там они и получили настоящую фамилию - от словосочетания «Alte Schule». В 1889 году юный Исаак Альтшуллер окончил с золотой медалью классическую гимназию в Риге и поступил на медицинский факультет Московского университета. В студенческие годы молодой человек прошел «боевое крещение» – участвовал в ликвидации холеры в верховьях Волги. В 1894 году получил назначение в город Торжок, Тверской губернии, стал заведующим женским отделением земской больницы. Тут он приобрел исключительное доверие игуменьи женского монастыря, стал лечить монахинь… В Торжке врач женился, обзавелся четырьмя детьми … и легочной болезнью…В 1898 году он едет во Францию лечить туберкулез в курортном городке Ментон, а осенью его с высокой температурой привозят в Ялту. Здесь Альтшуллер знакомится с Чеховым. Эта встреча, судя по всему, и решила его судьбу: оба больных врача поселяются в доме Иванова на Речной улице. Их дружеское общение было лишено формальностей. В письмах Чехова той поры частенько встречалось заковыристое прозвище – «Старопройдошенский». Так Чехов транскрибировал фамилию «Альт-шуллер»…«Я поддался его обаянию и крепко к нему привязался. - сообщал Исаак Наумович в воспоминаниях о Чехове. - Обаяние его личности было основано на редких качествах его души и оригинальности блестящего ума».
Так получилось, что оба связали судьбу с Крымом. Странно, но еще в Торжке судьба предопределила будущую встречу Альтшуллера и с Толстым. Начальником молодого врача в Новоторжокской больнице был отчим графини Софьи Владимировны Паниной – той самой, в крымском имении которой «Гаспра» Исаак Наумович лечил Льва Николаевича…
С начала нового века по 1920 годы семья Альшуллеров живет в Ялте, в Потемкинском переулке, в доме Авенариуса. Теперь здесь находится Ялтинский противотуберкулезный диспансер, а в честь доктора И.Н.Альшуллера установлена памятная доска. Это были, без сомнения, самые плодотворные годы в жизни врача: он открывает частную лечебницу, потом санаторий. Опыт борьбы с собственной болезнью помог стать ему одним из наиболее авторитетных легочных врачей на Южном берегу Крыма. Не случайно А.П.Чехов попросил своего молодого коллегу наблюдать за его здоровьем. Антон Павлович, по воспоминаниям Альтшуллера, ясно представлял себе серьезность заболевания, но ужасно не любил лечиться, и уж только в случае крайней нужды звонил с предложением зайти на «Белую дачу»: и стетоскопчик прихватите…
   Кто только не прошел через его умные руки! В некрологе, написанном С.В.Паниной после смерти Исаака Наумовича, поименована дворцовая, аристократическая и чиновная знать, сосредоточенная вокруг царской резиденции в Ливадии, художники, артисты, туберкулезные студенты, рабочие табачных плантаций, татарские женщины… Он лечил знаменитых писателей Толстого, Чехова, Куприна, Бунина, Гарина-Михайловского, Мамина-Сибиряка, Щепкину-Куперник… Был представителем России на международных съездах Лиги борьбы с туберкулезом…
Кстати, и жена доктора, Мария Абрамовна, урожденная Масс, была не без способностей, но уже в писательской сфере. В «Женском сборнике» в пользу Ялтинского попечительства о больных туберкулезом (Москва, 1915 г.) напечатано четыре ее рассказа. В архиве ее внучки Кати Якобс хранятся и стихотворные опусы Марии Абрамовны. Особенно живописны сцены эмигрантского была семьи Альтшуллеров во Вшенорах, под Прагой:

Мужья подсчитывают кроны,
Вздыхая, испускают стоны.
А жены в лес бегут скорей
Собрать хоть пудик желудей.

Чтоб дети дома не шалили
Их тоже к делу приобщили.
Здесь шишка, там, глядишь, кора,
Все пригодится на дрова.

   Вполне возможно, что ее литературным наставником был сам Антон Павлович, который, правда, стихов не писал… Впрочем, семья ее воистину отличалась художественными талантами. Живя в Москве как раз напротив Художественного общедоступного театра, Мария Абрамовна, ее братья и сестры «заразилась» театром, бегали на репетиции. Ее сестра Любовь (в замужестве Ливанова) родила пятерых сыновей, и все стали актерами. Были в семье и драматурги, и прозаики…
   Любимым детищем Альтшуллера был санаторий «Яузлар», построенный на средства, собранные по всей России благодаря воззванию, написанному Чеховым. Л.Н.Толстой пожаловал на это заведение тысячу рублей. Сам Чехов, а затем его сестра М.П.Чехова содержали на свои средства целую палату. Альтшуллер был председателем комитета по управлению санаторием «Яузлар», а также заместителем председателя Общества детского санатория в Алупке, больше известного как «Бобровка». Доктор Альтшуллер первым провел в Ялте сбор «Белой ромашки»: этот красивый цветок стал международной эмблемой борьбы с туберкулезом.
   Особая тема, которой практически никто не касался (и сам Исаак Наумович по скромности умалчивал) – это отношения с малолетними пациентами. У Кати Якобс хранится дневник и фотография юной киевлянки Лены Селивановой, которая заболела туберкулезом и оказалась в Ялте. Очень скоро строгий доктор Альтшуллер стал самым обожаемым после матери человеком на земле… Благодаря «Дневнику», который публикуется ниже, можно составить представление о внешности доктора, о методе лечения, об особой атмосфере полного доверия, которая устанавливалась между врачом и пациентами: Альтшуллер откровенно говорил о смертельной опасности туберкулеза, стараясь макисмально мобилизовать больного на борьбу за жизнь.
   Еще одна тема – благотворительная деятельность, в которой активно участвовала вся семья. Больные и неимущие студенты постоянно жили в доме Альтшулеров на бесплатных харчах, и тут даже случались курьезы. Доктору стали приходить письма неизвестного шантажиста с требованием денег: иначе будет похищена его дочь. И вот однажды жена врача Мария Абрамовна понесла наверх поднос с обедом … и застала «бедного студента» за сочинением очередной анонимки…
   Авторитет доктора в городе был исключителен, тем не менее ялтинский градоначальник, известный самодур Думбадзе, изловчился однажды выслать Альтшуллера из города как «нежелательного элемента».
В 1914 году началась мировая война… Крым обрел исключительное значение
как «врачебный фронт». И тут огромный опыт и авторитет Исаака Наумовича
были востребованы. На какое-то время в его руках оказалось управление всеми госпиталями и больницами для офицеров и солдат на всем Южном берегу. По сведениям, приведенным Альтшулером в упомянутом «Прошении», он лично способствовал организации 40 санаторных учреждений с числом коек более 3500. Он заведовал и личным госпиталем императрицы в Ялте, куда по высочайшему указанию доставлялись раненые офицеры для окончательной поправки. Во врачебном деле, как и во всем остальном, проявилось огромное гражданское мужество врача. Был случай, когда власти распорядились выкинуть из Алупкинского госпиталя несколько раненых солдат-евреев. Альтшуллер заявил, что немедленно уйдет в отставку, и ретивые начальники пошли на попятную…
Катя Якобс прислала копию уникального документа послереволюционной поры: «Дано сие Председателю Ялтинского Комитета Всероссийского Земского Союза доктору Исааку Наумовичу Альтшуллеру в том, что он командирован Главным Временным Комитетом Всероссийского Земского Союза за границу для исполнения ответственных поручений …
Основание: Приказ Верховного Главнокомандующего Вооруженнными Силами Юга России от 25 мая 1919 г. За № 1040».
С этим удостоверением, выданным в мае 1920 года, И.Н. Альтшуллер во главе санитарно-медицинской комиссии, вооруженной рентгеновской аппаратурой, выехал из Крыма в Турцию. Цель командировки - оказание помощи русским беженцам и раненым солдатам. С ним находилась жена и двое детей: как видно, доктор Альтшуллер уже догадывался, что белая армия вряд ли задержится в Крыму до ближайшей зимы…
Два года Альтшуллеры прожили в Турции, потом была Болгария… В 1922 году удалось получить место заведующего туберкулезным санаторием «Биркенвердер» под Берлином. С приходом нацистов к власти пришлось перебраться в Прагу. Здесь на медицинском поприще служил его сын Григорий, которому в детские годы посчастливилось близко знать именитых пациентов отца – писателей Антона Чехова и Льва Толстого. Был случай, когда из-за кори Гриша был «изолирован» на целый месяц в чеховском доме под строгим присмотром Марии Павловны… Еще в Ялте он проявил незаурядные способности, был редактором гимназического журнала «Чайки», в котором публиковал юношеские опусы. Получилось так, что в годы эмиграции Григорию выпала честь оказать акушерскую помощь знаменитой поэтессе Марине Цветаевой, когда на свет появился ее сын Георгий. Позднее, в Америке, он стал личным врачом Александры Львовны Толстой и Софьи Владимировны Паниной. С теплотой о нем вспоминают и сотрудники Дома-музея А.П.Чехова в Ялте: в 70-х годах он вернул на «Белую дачу» старинную чернильницу, когда-то украшавшую кабинет Антона Павловича. Эту антикварную вещь 17 века Чехову подарил известный издатель А.Суворин.
За границей Альтшуллеры страшно тосковали по родине. Связующей нитью с Ялтой стала переписка с М.П.Чеховой. Ю.Н.Скобелев, ныне покойный главный хранитель Чеховского музея, обнаружил в Российской государственной библиотеке шесть писем И.Н.Альтшуллера к Марии Павловне, написанные в 1929-35 годах. Вот образчик ностальгии из письма от 2 июля 1929 года: «…очень обрадовался и письму, и карточке, поставил ее на стол и часто посматриваю. И скамейка, и сад, и вход в нижний этаж, и вообще каждый уголок в Вашем доме и каждый кусочек сада поднимает рой воспоминаний, самых для меня дорогих». Под влиянием переписки с М.П.Чеховой Исаак Наумович в 1935 году решил расширить и дополнить воспоминания о Чехове, которые были опубликованы позднее в Америке («Еще о Чехове»).
Итак, в 1920 году И.А.Альтшуллер с семьей покинул Крым… Ему не довелось стать свидетелем «пролетарской мести эксплуататорам». Но он был в курсе страшных подробностей большевистских чисток. Среди материалов, полученных от Кати Якобс, есть пространное письмо одного из ялтинцев, отправленное из Риги в 1921 году. Террор начался сразу после прибытия Фрунзе и Бела Куна. В одной Ялте было расстреляно 12 тысяч человек. Первыми жертвами стали 272 больных в Гаспре и Алупке: расстреляли поголовно всех, выносили на матрацах, койках, носилках. Расстреляли известную благотворительницу княгиню Барятинскую и тех, кто просил за нее – более двадцати сестер милосердия лазарета Красного Креста вместе с доктором Кудриным…
Потом почти всю интеллигенцию выкинули из квартир – этой участи не избежали известные ялтинские врачи Зевакин, Яновский, Свешников, Федоров… Крым объявили «красной здравницей»: половину дач в Ялте и все дачи в Симеизе, Мисхоре, Алупке, Гурзуфе, Алуште были реквизированы…
Народ посадили на паек в одну восьмую и три четверти фунта хлеба… Три четверти всех служащих болели цингой… Счет на отдельные жизни не вели –
приносились тысячные гекатомбы. Некому было думать о судьбах бесчисленных больных вроде Лены Селивановой.
Так в страшных катаклизмах гражданской усобицы оказалось разрушенным все, что на Южном берегу создавалось бескорыстным трудом сотен и сотен врачей – коллег доктора Альтшуллера, Чехова, Елпатьевского… Отметим, что и в годы эмиграции бывший ялтинский врач активно помогал несчастным землякам, оказавшимся на чужбине с подорванным здоровьем – и без средств...
   Перу доктора Альтшуллера принадлежат воспоминания об Антоне Павловиче Чехове и Льве Николаевиче Толстом. О русском гении Толстом он вспоминал в Америке, откуда Исаак Наумович с волнением следил за перипетиями грандиозных битв на Восточном фронте. Текст впервые был опубликован во втором номере русского «Нового журнала» за 1942 год. Умер
Исаак Наумович Альтшуллер в Америке в 1943 году.
   Публикация данной статьи осуществлена благодаря любезной помощи внучки доктора Альтшуллера Кати Якобс (США).

            «Под южным небом»
            Дневник Лены Селивановой

   Я пишу дневник <…> но едва ли кому-нибудь может быть интересна жизнь четырнадцатилетней девочки. Я пишу пока для себя, я пишу одну лишь правду, но если кому-нибудь будет интересно и любопытно прочесть мой дневник, с удовольствием, я буду рада!
…Кому бы ни пришлось читать эту тетрадь, прошу не забывать, что я единственная дочь, избалованный ребенок, и не удивляться моим выходкам. Судьба моя с самого рождения сложилась странно, так что нечего и удивляться, что из меня вышла странная особа. Впрочем, предоставляю читателям, если они у меня будут, решить этот вопрос, а пока, в ожидании лучшего, до свидания!

            Елена Иларионовна Селиванова.
            Киев. 1914 год. 2 ноября.

            * * *
1913. 23 сентября. Киев.
   Итак, решено, завтра едем в Крым! <…> Завтра в 8 часов вечера мы покинем родной милый Киев, в котором я провела почти безвыездно 14 лет <…> Но что делать, я настолько слаба после перенесенной болезни <…> С Пасхи я начала болеть, на Пасху у меня корь, в мае кровохаркание, доктора уверяли, что это лопнул горловой сосуд, может быть, и так, а может… ну, да довольно! В августе опять сосуд, после чего я успела оправиться и уже ходила, как вновь опасно заболела и слегла <…>
   Давид Яковлевич (Эпштейн) советует нам с мамой поселиться в Ялте и обратиться к доктору Альтшуллеру. Он специалист по легочным болезням и очень знаменитый врач, я о нем что-то когда-то читала, он лечил Толстого Льва Николаевича и много работал над легочными болезнями <…>

26 сентября.
Сейчас 5 часов утра. Мы только что вышли из вагона и идем сейчас в гостиницу Сергова. Город еще спит, только рабочие идут на пристань. Севастополь красивый город, здесь есть еще развалины со времен знаменитой Севастопольской обороны. А какой здесь чудный воздух, просто духи! Мы в гостинице напились чаю, я на веранде пишу письма в Киев родным, затем вытягиваюсь на кресле и смотрю вниз: мы на Корниловской набережной, я любуюсь морем <…> А влево базар, да такой грязный, настоящий восточный, татарский. Мама с 10 часов исчезла, вернулась она только в обеду, винограду натащила всяких сортов. Здесь он по 7 копеек за фунт, а лучший 10 коп. Завтра мы едем в Ялту.
27 сентября.
Утром ходила с мамой по Нахимовскому проспекту, это нечто вроде нашего Крещатика. Севастополь очень приятный город, а Ялта, говорят, провинция. <…> В Севастополе ходит трамвай, если так можно назвать это шаркающее чудовище; представьте себе пол, потолок из досок и нескольких бревен, поддерживающих потолок, на полу скамьи, а кондуктор должен лезть сбоку вагона по узенькой досточке, все время держась одной рукой за стенку, чтобы не сорваться; площадки не имеют сообщения с вагоном. Просто допотопные чудовища! <…>
Было темно, когда мы приехали в Ялту. Воздух здесь лучше и мягче севастопольского. Мы отправились в гостиницу «Лондон», мама заказала ужин, а я, едва добралась до постели, заснула и проспала, не просыпаясь, до утра.
28 сентября.
Проснулась поздно и была удивлена каким-то странным шумом, это море. <…> я долго, не отрываясь, смотрела на игру волн. <…> Море напоминает женщину, это старое выражение; море то тихое, нежное, голубое, чуть колышется, то грозное, бурное, черное, как бы от гнева, грозно вздымает волны, все это давно и без меня описано <…> Налюбовавшись морем, я пошла бродить по улице. Тут я увидела горы, как они красивы, но море лучше, в нем что-то протягивающее, чарующее, а горы бездушны.
В Ялте горы не очень большие, отлогие, но и здесь зимой бывает снег <…> Возвратившись в гостиницу, я застала маму уже одетой, и мы поехали к Голиаковой. Ну, и высоко она живет, на Эмиро-Бухаровской улице. Как сюда пешком ходят? Проезжали мы по Николаевской (дорога в Ливадию, где живет император с семьей), мимо дворца Бухарского эмира, там стоит почетная русская стража, значит, он в Ялте сейчас. Голиакова приняла нас очень приветливо.
<…> Пока мы будем жить вверху, а потом, когда освободится внизу комната, переедем туда. Мне очень тяжело подниматься по лестнице, я так еще слаба. А какая я страшная, белая, худая, кости да кожа! <…>
4 октября.
Мама с Анной Александровной часто ходят в лесок или просто по улице. Ходить я не могу, у меня одышка, я большую часть дня валяюсь в кресле. Погода стоит прелестная, тепло, солнце светит во все лопатки, а как здесь высоко небо над головой, а воздух, воздух, нет сравнения! Нет, Ялта лучше Киева, это вне всякого сомнения.
Доктор Альтшуллер уехал из Ялты за границу. Анна Александровна лечится у Зевакина. Их тут три премьера: Альтшуллер, Дьяконов и Зевакин. Мама решила ждать Альтшуллера. Я ждать не хотела, но меня очень заинтересовали рассказы про необыкновенную красоту доктора Альтшуллера. По рассказам, он мне очень нравится. Но какой у меня странный вкус, часто то, что другие считают большим недостатком, я считаю величайшей добродетелью; например, гордость – порок, а у меня она добродетель. <…> К чему ведет скромность? Скромный человек, будь он даже даровитый, - полнейшее ничтожество <…> Все это я постигла своим умом, я раньше была скромна, чего я достигла? Ровно ничего. А между тем, я могу многим похвастать: я умна, способна, талантлива, отличная рукодельница, знаю многое, о чем девочки моего возраста понятия не имеют, например, я изучала астрономию, читала философию, знаю этнографию, знаю геологию. Боже, чего только я не знаю, я все основательно знаю, не как-нибудь поверхностно. Я страшную массу читала и почти все помню. Я скромничала, никто не мог и предположить, что в моей голове такая куча познаний. <…> Нет, впредь не буду скромной!
Почему нельзя гордиться, если есть чем? Помню, во втором классе мы учили басню Крылова «Гуси», в которой он осмеивает дворянство. Я была страшно возмущена, и если бы мне даже поставили единицу, ни за что бы не отвечала. Как смеют говорить, что нельзя гордиться предками, а только тем, что сам заслужил <…> Я очень горжусь своим древним родом, еще бы, ведь наш родоначальник был при царе Алексее Михайловиче <…> наша фамилия вписана в «бархатную книгу», как же не гордиться; плохо только, что дворянская грамота у моего отца. Говорили, что он теперь в Крыму.
4-10 октября.
Была в городе. Видела Государя и Великих Княжон. Государь на меня долго смотрел, пока совсем не скрылся из виду на автомобиле. Мне это польстило. <…>
Записались мы недавно в очередь к доктору Альтшуллеру , завтра пойдем, какое-то впечатление произведет на меня мой новый доктор. Говорят, он горд, высокомерен и презрительно ко всем относится. Анна Яковлевна (Голиакова) сказала, что про болезнь пациента он даже родным ничего не говорит. <…>
   Получила я несколько писем из Киева, но ни одно меня так не тронуло, как письмо моей дорогой Марии Павловны. В гимназии каждая девочка «обожает» какую-нибудь одну учительницу и редко изменяет ей. Я же не могу сказать, кого я обожала, сначала я бегала за Юлией Михайловной, но вовсе не потому, что она мне нравилась, а просто она была пугалом, ее все девочки ненавидели.
Затем я поочередно обожала всех учительниц <…> Девочки говорили, что у меня нет сердца, но это неправда, наоборот, у меня слишком любвеобильное сердце, я могу зараз нескольких любить. Учительниц я обожала, но Марию Павловну я не обожала, а любила, любила, как мать родную, горячо, искренне, как только могу я любить. Милая, милая Мария Павловна! Ее нельзя не любить. Она очень строга, но справедлива, ее все боятся, но любят; ни одна девочка не могла еще сказать неправды ей, она ненавидит ложь, и когда она смотрит своими чудными глазами, прямо невозможно ей солгать, она читает мысли детей. На всем земном шаре не найдется другой такой воспитательницы, как моя горячо любимая Мария Павловна! У меня есть ее портрет, но как бы мне хотелось видеть ее саму. Я плачу и целую ее письмо. Когда я увижу Киев и всех, кого я люблю?
18 октября.
К десяти часам явились к доктору. Он внимательно меня выслушал, а я не менее внимательно его разглядывала. Альтшуллер замечательный красавец. Лицо у него спокойное и бесстрастное, но все же видно, что это напускное, мне кажется, что он нервен, но умеет хорошо владеть собой. Цвет лица у него бледный, сам он жгучий брюнет, но глаза его … ах, эти глаза, чудные, насмешливо-холодные темно-голубые глаза. У него красиво очерченный рот, оттеняемый сверху великолепными черными усами. Альтшуллер несколько чересчур полный господин, но это не портит его красоты. Такого красавца я еще не видала!
Я, должно быть, чересчур откровенно его разглядывала, потому что он взглянул на меня, губы у него чуть дрогнули насмешливо, и спросил:
- Что вы так на меня смотрите, разве я чудовище какое?
Я покраснела и молча отвернулась. Я положительно влюблена в него. <…>
Когда мы приехали домой, на нас накинулись со всех сторон и стали расспрашивать о том, какое лечение назначено, что сказал доктор и какое впечатление он на нас произвел. Наговорившись досыта, я уединилась в гамаке и стала мечтать и думать <…> Отсюда видна, как на ладони, Ялта, окруженная горами, море, пристань, пароходы, царская яхта «Штандарт», видны улицы и пешеходы, точно муравьи снующие взад и вперед, носятся автомобили, их свистки отчетливо слышны здесь. Я очень люблю наблюдать, как отходят пароходы, мне нравится, как горное эхо долго повторяет мощные гудки <…> Вот катер выводит на буксире пароход из гавани, затем возвращается назад, а пароход, выйдя в море, все развивает скорость, потом скрывается из виду. Люблю я смотреть, как на горизонте покажется, точно спичка, пароход, очертания труб еле можно разглядеть, как ниточка вьется дымок.
На небе ни облачка, солнце высоко сияет и заливает ослепительным светом Ялту, и горы, и море; какая масса свету и воздуха! Я раскрываю рот, чтобы можно было лучше дышать. Как хорошо, что здесь нет высоких десятиэтажных домов, как в Киеве, ничто не мешает дышать. Сейчас октябрь, а здесь цветут фиалки. Розы будут, как говорят, до Рождества. <…>
1 ноября.
Сегодня опять ходили к Альтшуллеру. У него было много пациентов. У меня десятая очередь. Доктор выпустил какую-то даму и к нему прошла другая, которую он назвал Марией Николаевной. Она так долго у него сидела, что все начали терять терпение и стали шептаться. Продержал Альтшулер эту даму более получаса, после нее очередь какого-то молодого человечка, и он выпустил его через две минуты.; затем еще кого-то сплавил через минуту. Такая несправедливость всех возмутила. Теперь доктор спрашивает десятую очередь. Мы с мамой поднялись.
С нами он сидел минут пять. Он взвесил меня и оказалось, что я за эти две недели поправилась на 5 фунтов, он находит, что это хорошо. Теперь мы его зовем не «доктор», а Исааком Наумовичем.
Исаак Наумович внимательно выслушал меня и нашел, что в легких у меня улучшение, пневмония рассасывается.
Мама находит, что 2 п(уда) и 29 ф(унтов) очень мало для такой девочки, как я. Альтшуллер на это ей ничего не ответил, и вдруг спрашивает: сколько ей лет, сколько она весит. Деликатный вопрос даме! Мама какая-то странная, вместо того, чтобы уменьшить возраст, она спокойно сказала ему, что ей за сорок уже. Альтшуллер недоверчиво качнул головой.
Он меня замучит, он приказывает, чтобы я целый день лежала и ела, ничего не делала, вообще хочет превратить мня в какое-то жирное животное.
- Жирейте, как птица на убой, - говорит он. О, мой любимый и красивый мучитель! Вам нет дела до души вашей маленькой пациентки, вы не понимаете мою натуру! Я минуты без дела сидеть не могу. Полежать спокойно полчаса для меня пытка! Я уже больше месяца лежала по пять часов в сутки. Теперь я буду гулять, гулять без конца. Я не буду кататься верхом и ездить в горы с проводниками, не буду участвовать в экскурсиях. У меня самые скромные желания: я просто хочу каждый день погулять в городе на Набережной, побывать у моря, почаще видеть царскую семью, а также хочу… видеть е г о часто, часто, моего милого доктора! Ведь видят же его другие, например, Иван Герасимович за обедом чуть не каждый день заявляет, что видел доктора Альтшуллера. Как его здесь не любят за его гордость, о нем рассказывают целые анекдоты. А я е г о люблю все больше и больше! О, если бы он знал!
2-10 ноября.
Я целые дни провожу с Зиной. Она лечится у доктора Федорова. Это какой-то странный человек. Он дурит своих пациентов без милосердия. Один раз Федоров говорит одно, затем забывает <…> никогда он не скажет правды своему больному, не скажет, насколько серьезно его положение и, чтобы отвлечь внимание пациентов, рассказывает анекдоты и сплетничает. <…> Совсем другое обращение Альтшуллера <…> он с большей частью своих пациентов держится гордо, говорит отрывисто, да и то лишь про дело, в лишние разглагольствования не пускается; Исаак Наумович не позволяет себя перебивать, если даже дама заговорит во время его речи, он поднимает руку и обрывает ее – «Я говорю!» <…> если пациенты не исполняют его предписаний, то он отказывается лечить. Когда пациентки (они рассеяннее и непослушнее пациентов) не приносят температурных записей, он из себя выходит и гонит их прочь не выслушивая. <…>
Не знаю, почему Альтшуллер с нами предупредителен и вежлив, на меня он очень даже ласково смотрел. <…> Говорят, что Альтшуллер был болен чахоткой, да и теперь бывают у него подчас кровохаркания. Его привезли в Ялту, он сам ходить не мог, и его снесли в простыне, потом он лежал с температурой 39 градусов ровно девять месяцев, но все ж в конце концов поправился, остался навсегда жить на юге и стал практиковать.
Такова же точно история многих других ялтинских врачей по легочным болезням. Все они сами больны туберкулезом легких, например: Зевакин, Федоров, Тамбурер, да всех не перечтешь.
10-30 ноября.
<…> Я заметно пополнела. Еще бы! Недаром все надо мной смеются, что я страшная обжора, а Евгения Алексеевна говорит, что это распущенность в еде. Так часто, как я ем, не может никто в нашем пансионе. Я съедаю в день: штук восемь яиц, две тарелки каши с маслом, две бутылки молока, из которых делаю каждый день два стакана какао, много добавочной пищи вроде ветчины, сардинок, фруктов, шоколаду и проч. За обедом я ем за двух; Анна Яковлевна часто предлагает пансионерам лишние порции за обедом, все отказываются из вежливости <…>, но я никогда не отказываюсь, так что даже боюсь, что Анна Яковлевна скоро перестанет предлагать мне вторичные порции.
Еще бы мне не полнеть при той жизни, которую веду я теперь.
Я большую часть дня валяюсь в саду, после обеда сплю, в городе бываю мало, назад приезжаю всегда в экипаже.
Я уже несколько раз видала Великих Княжон и Государя. Раз я сидела на Набережной, на коленях у меня сладко спал неизвестный кот; проходили две старшие Великие Княжны, надо было встать, но мне жалко было потревожить моего котика, так он комфортабельно устроился. Великим Княжнам кот, должно быть, очень понравился, они долго оборачивались и смотрели на него и очень милостиво мне кивали. Недавно в Ялту пришел для того, чтобы его освятили в присутствии Государя, новопостроенный в Одессе роскошный, большой, приспособленный для дальних океанских плаваний, настоящий плавучий город, пароход «Император Петр Великий». Он уже ушел в плавание. <…>
13 –го у меня был доктор Альтшуллер. У меня бронхит и насморк.
Альтшуллер был довольно разговорчив, читал письмо доктора Эпштейна, смотрел, как мне показалось, не особенно ласково, на портрет доктора Ромма и даже спросил, кто это. Мама говорит, что удивляется его хладнокровию и суровому отношению к пациентам.
Он устало закинул свою красивую голову на спинку кресла, переложил ногу за ногу , закрыл глаза и ответил:
- Я сам очень нервен, хотя я привык сдерживать себя; что было бы,
если б я стал нервничать с нервными пациентами? Ах, если б вы знали, как трудно иногда сдержать себя, особенно с непослушными пациентами! Как я устаю, я с восьми часов утра до десяти часов вечера вожусь с больными, ночью работаю, читаю, ложусь в два часа ночи. Вы жалуетесь, - обратился он ко мне, - что вам надоело бездействовать, а между тем, если бы вы знали, я только и мечтаю, как бы полежать месяца два, ровно ничего не делая.
Поговорив таким образом, он уехал. Зине очень хочется увидеть Исаака Наумовича, она наслышалась много о его необыкновенной красоте от меня и Акилины Яковлевны, она рассказывает были и небылицы. Например, она говорит, что когда ему дали три рубля за визит, он сказал: «Что это вы, лакею моему даете?» . Это неправда!
<…> Симпатичная женщина - компаньонка Ольги Гавриловны, она немка, не совсем хорошо говорит по-русски, зовут ее Алла Густавовна. Она сочувственно относится к моей любви к доктору, в то время как Анна Яковлевна смотрит на это насмешливо и не считает серьезным. Иван Герасимович недоволен, когда я слишком много думаю об Альтшуллере, и старается отвлечь мое внимание от него, наговаривает про него глупости, а сам всячески ухаживает за мной, поет мне романсы, ходит за мной по саду; Леонид, хотя прямо со мной не разговаривает, но всячески дразнит меня Альтшуллером <…>
Мама часто ходит в город, она также, кажется, неравнодушна к моему доктору и надеется его в городе увидеть. Она то и дело выспрашивает Ивана Герасимовича, не видал ли Иван Герасимович Альтшуллера. Иван Герасимович щурится на маму и говорит: «Что это вы, Елена Дмитриевна, все об Альтшулере да об Альтшуллере?
Смотрите, как бы вам с дочкой не подраться на дуэли».
- У них готовится разрыв дипломатических отношений. Дочка посылает маменьке ноту, - добавляет Леонидочка, кидая демонический взгляд на маму и кося одним глазом. <…>
Приезжал к Зине доктор Федоров. Он немного похож на дедушку, но держится как -то странно, кланяется, сгибается. Какая разница между ним и Альтшуллером! Далеко вороне до ясного сокола! Притом, как неблагородно с его стороны <…> обманывать бедную Зину. Они, кажется, скрывают от нее настоящий характер ее болезни <…>
Мне все чаще и чаще приходила мысль, что у меня чахотка, но я все спокойнее относилась к этому. Летом я читала много о туберкулезе, узнала, что он излечим. «Ну, если б даже и чахотка,- думала я, - ведь живут же чахоточные и доживают до глубокой старости. Доктор Ромм давал слово мне, что я вполне здорова. Какой подлец! Не понимать он не может, а обманывать больного стыдно, даже преступно. Почему врачи обманывают больных, скрывают истинный характер болезни? Дурно понятое человеколюбие, жалость к больному. Да полно, жалость ли это?» <…>
Мой доктор прямой и откровенный, он не станет лгать, изворачиваться.    Когда я прямо спросила его, чем я больна, он ответил мне, глядя прямо в глаза <...>. Я знаю, что у меня туберкулез, знаю, что можно поправиться, но также можно и умереть, и все же я недостаточно серьезно отношусь к своей болезни. Что было бы, если бы от меня скрывали правду? И так я еле сдерживаю себя. Мне тяжело исполнять скучный туберкулезный режим, я часто отступаю от программы, хожу в город, не лежу установленное число часов, и что же происходит от этого? Сначала небольшое повышение температуры, и, если я вовремя не угомонюсь, то приходится отлеживаться в постели… и получать укоризненные взгляды моего доктора.
Недавно мне нездоровилось, мама позвала Альтшуллера. Был вечер, а он все не ехал. Я вышла из терпения; вообще, всякое ожидание для меня наказание.
- Неужели этот наглец не приедет? – воскликнула я с досады.
- Тук, тук, - раздалось в дверь. Мы с мамой переглянулись, я страшно побледнела. На пороге показался Исаак Наумович. Я все время испытующе смотрела на него, слышал он или нет, и если слышал, что он мог подумать? Но его бесстрастное лицо не выражало ничего <…>
Занялась я стихоплетством. Я сочинила стихи, где есть и про Ялту, и про горы и море и солнце, где сказано, что Альтшуллер также светило. Эти стихи я красиво переписала и поднесла моему кумиру. Он был весьма тронут, внимательно прочел от начала до конца и, горячо поблагодарив, сказал, что это целая ода.
Ах, как я е г о люблю! И Ялту также. Мне страшно подумать, что когда-нибудь мне придется покинуть все это: и мою мирную жизнь, к которой я так привыкла, и доктора, без которого мне жизнь кажется пустой, и Ялту, милую Ялту! Неужели можно жить без этих гор, без моря? Кто-то сказал, что Ялта мышеловка, потому что с трех сторон ее теснят горы, а с четвертой омывает море и кажется, что некуда кинуться, и что здесь очень тесно. Это ложь и наглая ложь! Такого простора, как в Ялте, нигде нет, здесь масса свету и воздуху, а горы вовсе не стесняют город, они только защищают его от северных бурь и ветров <…> А море! Что может быть лучше моря? Наш «старый и могучий Днепр» просто жалкая речонка, и «сердится» он по-куриному; не то море, когда оно волнуется, так оторваться нельзя от него, хочется кинуться к нему и злиться вместе с ним; когда оно спокойное и голубое, тогда хочется лечь на него и греться на солнце, качаясь на волнах, как чайка.
   Какая масса воздуху в Ялте и какой он душистый, дышишь - не надышишься. Как прекрасна Ялта в солнечный день! Горы сияют изумрудно-яркой зеленью, море блестит, переливаясь, так что глазам больно, небо высоко раскинулось куполом, воздух чист и прозрачен, дома на противоположных горах так ясно, так отчетливо видны, видны и пешеходы, и экипажи, и автомобили, которые мечутся внизу в Ялте по ее неровным и гористым улицам. Мне очень нравится, когда гудят пароходы и автомобили, долго еще держится звук в воздухе, звонко переливаясь и замирая. <…> Милая, милая Ялта, как я люблю тебя!
24 декабря.
Вот уже и сочельник. Сегодня сорвали последние розы в нашем саду. <…>
…………………………………………………………………………..
   1915 год. Киев. Январь. 1.
   Новый год! Сколько надежд связано с ним! Но я ни на что не надеюсь, к чему надеяться, если потом наступит разочарование? Справедлива пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает». Разве не надеялась я, не была уверена в прошлом году в том, что в августе мы с мамой будем в Ялте снова? Кажется, ничто не могло этому помешать, а вышло иначе.
Скоро ли кончится война? Вот вопрос, волнующий все умы, но кто может ответить на него? Правда, много раз уже всякие астрологи и хироманты предсказывали точно число и месяц заключения мира, но все они расходятся между собой и все врут. Пробовали вызывать дух великого Наполеона , но мне кажется, что даже сам Наполеон не может сказать правды. Я страшно тоскую в Киеве, мне не хватает воздуху, солнца, недостает моря, меня давят серые стены шестиэтажных домов.
Вот уже восьмой месяц мы в Киеве, и за это время я так похудала, что меня узнать трудно. Я теперь похожа на чахоточную героиню из романа. Худая, как щепка, лицо бледное, иногда лихорадочный румянец на щеках, глаза блестящие и кажутся совершенно черными от огромных зрачков, под глазами синяки и вдобавок кашель. О температуре не хочется и говорить, постоянной у меня стала температура в 38 градусов.
   Не проходит месяца, чтобы я не болела. В сентябре инфлюэнца, в октябре насморк и бронхит, в ноябре я не могла владеть рукой и весь левый бок страшно болел. <…>
   2 января.
   Какая тоска! Когда мы только выберемся отсюда ?
Как только я приеду в Ялту, мне станет лучше, я это знаю. Но когда, когда это будет? Хотя я вяжу, пишу и много читаю, но все же страшно тоскую. Не могу сказать верно, о чем я тоскую больше: о том ли, что не вижу моего доктора Исаака Наумовича, или скучаю больше за Ялтой <…> Я страшно скучаю, у нас мало бывает знакомых, мама по приезде в Киев не пожелала возобновлять старых знакомств, а новых мы не успели завести. <…> Как скучно без кавалеров! Нам не повезло. Соседкой у нас оказалась семиде-сятичетырехлетняя сварливая старуха, бывшая за первым мужем баронессой, за вторым графиней, а говорящая как мещанка. Например, она говорит «глыбоко» , «пансион» вместо «пенсион» и тому подобное. Эта старуха, как все старухи вообще, бесцеремонна и прямо нахальна. Во-первых, когда мы перебирались (3 октября), стала на пороге комнаты и разглядывала наши вещи. <…> Потом старушонка всегда шарит на столе, спрашивает, что мы ели, жалуется хозяйке на то, что у нас двери часто заперты, она любит врываться неожиданно и никогда не стучит, вообще ведет себя крайне неприлично. Она рассказывает такие вещи, что меня и маму тошнит. <…>
6 января.
Боже, какая скука! <…> Хоть бы какая собака зашла. Я со скуки на фонарь, подвешенный к потолку, поглядываю, не выдержит он тяжести моего тела. А скука такая, что хоть повеситься… особенно в праздник: работать грешно, а работа - единственное мое развлечение. Надо кончить шарф. 14-го поедет кто-то в действующую армию, надо отдать ему шарф. <…> Один шарф и одна пара напульсников досталась некоему полковнику Яковенко, другая пара напульсников досталась офицеру по фамилии Орлов, третья пара не знаю, кому. Оба офицера благодарили меня в письме, а Орлов желал, чтобы все, чего я захотела, исполнилось. Ах, если бы поскорее исполнилось то, чего я так давно хочу, если б нам скорее вырваться из противного Киева!
   Думали наши гласные да и додумались до того, что наш Киев – курорт, вот новость! Киев, пыльный Киев с его огромными домами, с невозможными мостовыми, Киев – город без воды, ведь бывают дни, когда вода ценится на вес золота, ее нигде нельзя достать, словно в проклятой Богом пустыне, - и этот город объявили курортом! Надо иметь умную голову, чтобы додуматься до этого!
   7 января.
   Мама с утра ушла, старуха, не успеет мама хлопнуть дверью, тат как тут и надоедает страшно. Мама принесла филипповских пирогов, которых я давно очень хотела, их так трудно достать где-нибудь близко. Оставив пироги, мама взяла книги и пошла в Пушкинскую библиотеку, сегодня первый день открытия после Рождества. Старушонка, конечно, лишь мама за дверь, ко мне, увидала пирожки и давай их мять лапами и спрашивает:
- «Где покупали, сколько стоят, с чем пироги?»
Боже мой, дойти до такого нахальства! И противно, что она все трогает руками, она пуговицы не попустит, не пересмотрев!
   Сегодня приходила два раза Мария Васильевна. Она рассказывала про карнавал, была такая давка, что она еле жива пришла домой.
   Все собирают деньги на солдатиков, на раненых, что только не придумывали: и артисты ходили ряжеными, и карнавал устраивают, собирают где только могут, но раненных такая масса, неужели на всех хватает?
На кавказском фронте было уже две решительных победы наших над турками. Говорят, турки теперь напуганы и в Крым можно спокойно ехать. Когда бы поскорее нам туда отправиться!
8 января.
Сегодня получили поздравления от н е г о, от Исаака Наумовича. Мама приносит письмо и говорит, что оно от Альтшуллера. Действительно, адрес на конверте написан е г о рукой. Конверт, как теперь всегда бывает, если письма с юга, разорван и с военными печатями. Я взяла письмо в руки и долго не могла вскрыть его, как зачарованная смотрела на конверт, но сомнения быть не могло, почерк е г о. Дрожащими руками вскрываю письмо… вот его визитная карточка… что о н пишет?
   Я беру, читаю и не верю своим глазам, Боже, неужели о н способен так нежно писать? О н, наш великолепный мраморный кумир ?! Я чувствую, что горю, и мама говорит, что я страшно покраснела. Почему я так волнуюсь, значит, я правда так е г о люблю, а не только это мне кажется. До сих пор я не забыла е г о. А ведь так давно е г о видела, мы прощались с н и м 24 мая. Я надоедаю бедной маме, чтобы мы скорее ехали. Бедная мама! Я сама вижу, что ей хочется не менее моего в Ялту, а также хочется видеть Альтшуллера. Господи, хоть бы скорей! Как я хочу, нельзя выразить! <…>

9 января.
   Мама каждый день уходит по делам. Мария Васильевна что-то давно не приходит. Я страшно нервничаю и часто плачу. Хоть бы пришла Мария Васильевна. В ее присутствии я оживляюсь, она сама никогда не унывает и потому на окружающих действует ободряюще. Читатели Пушкинской библиотеки ее поголовно обожают и стараются приходить в ее дежурство. Многие из читателей делятся с ней своими радостями и печалями, во всеми она ласкова, всех утешает.
   Я думала, что разорвусь, не поделившись с Марией Васильевной такой радостью, что Альтшуллер прислал письмо.
   Мама и я возненавидели подлую старушонку, да и немудрено: она положительно житья не дает, во время обеда стоит над душой и смотрит в рот, и ничем ее не выкуришь от нас, надоела страшно.
10 января.
Я немного нездорова и целый день лежу в постели, страшно нервничаю и истерически рыдаю. За окном зима, снег сыплет хлопьями, а я вспоминаю милую, далекую, теплую Ялту…
   Мне вдруг пришла в голову мысль ехать в Крым без мамы теперь же, но даже если б мама согласилась меня отпустить, мне не с кем было бы ехать, а ехать одной в военное время – безумие. Что ж делать, придется еще ждать месяца два, пока кончатся дела! <…>
12 января.
Теперь в Петрограде был первый курортный съезд. Был ли о н там? Доктор Бялокур, лечивший Ольгу Гавриловну, был, а про н е г о ни слова не написано. Мама брала все петроградские газеты, какие только можно достать в Киеве.
   Мама каждый день уходит по делам надолго. Сегодня отвратительная погода, но я со скуки вышла погулять. Туман, сырость, не уступающие петербургским. Мама вернулась поздно, к обеду, но зато радостная, часть дел удалась, есть надежда, что в середине февраля мы уже будем по пути в Крым. Была Мария Васильевна, я ее просила купить мне образок св. Пантелеймона. Может, святой мне поможет больше профессора. Кстати, мой профессор поехал на съезд, было бы интересно, если бы и Альтшуллер был там. Здесь меня лечат два доктора, но если бы их было не два, а двадцать два, то и тогда они не были бы в состоянии заменить одного его, Исаака Наумовича!
«Дяденька» Эпштейн говорит мне, чтобы я держала строгую диету, побольше ходила, кроме того, он хотел сделать мне искусственный пневмоторакс, впрыскивать туберкулин или лечить светом. Профессор Малков говорит противоположное Давиду Яковлевичу, но вполне согласуется со словами доктора Альтшуллера. Кому верить? Конечно, Малкову, так как он говорит то же, что и ялтинский красавец, а тот о ш и б а т ь с я н е м о ж е т <…>
21 января.
Давно ничего не писала, нет охоты, да и нечего. Мне все хуже и хуже. Я страшно тоскую что бы я ни делала, читаю ли, работаю, сочиняю, перевожу, во время всякого дела я вспоминаю Ялту и Альтшуллера и тихо плачу… Иногда я начинаю вдруг кататься по постели, кусаю платок, истерически рыдаю умоляю маму поскорей уехать отсюда. Я сама сознаю, что мама ничем не может помочь, раньше, чем кончатся дела, нам не удастся вырваться.
Я страдаю болями в желудке, никакие лекарства мне не помогают. Мне «дяденька» Эпштейн назначил строгую диету, но я не исполняю ее. Я ем ветчину, икру, семгу, варенье и разные сладости. Мне надоело то, что мне можно и полезно, я хочу чего-нибудь острого, ресторанного. <…> Когда же, наконец, нам удастся вырваться отсюда?! Когда? Говорят, что в Крым не пускают, потому что может начаться бомбардировка побережья. Я не хочу этому верить.
22 января
Целый день плакала. После обеда каталась на лихаче. Чудный санный путь. Вечером была Мария Васильевна. <…>
27 января.
Целую ночь не спала вследствие зубной боли. Лежала до половины двенадцатого. Пока я лежала, по нашей улице проехал Государь. Он сегодня удостоит город своим посещением. Когда Государь проехал назад, я глядела в окно. Хотя наш дом во дворе, но все же улицу видно. Государь ездил по лазаретам и уехал вечером.

28 января <…>
Я теперь занялась собой: мажу волосы «Петролем» и мою «Шампунем» с яйцом, мажу руки и лицо вазелином, брови хинной. Обтирания я давно уже бросила. Начну в Ялте снова.
Какой ужас! Сегодня читаю в газетах о том, что вчера в восемь часов утра крейсер «Бреслау» подошел и бомбардировал Ялту! Он разрушил гостиницу «Россия» и разорил четыре магазина!
О, Боже, когда же мы поедем в Крым?

            * * *

   Записи обрываются 23 февраля сообщением, что через несколько дней Лена и ее мама едут в Крым... Но судьба ее покрыта потемками. Все сошлось против того, чтобы девочка выздоровела: обострение туберкулезного процесса, тяготы военного положения, усиление военных действий на Черном море… Что дальше? А дальше – две революции, гражданская война… Так хочется, чтобы Лена Селиванова выздоровела, и так мало шансов на выздоровление…
   Неизвестно, встретилась ли Лена с обожаемым доктором Альтшуллером, которому в годы первой мировой войны выпала нелегкая работа по управлению военными санаториями Крыма. Но «Дневник» ее так или иначе оказался в семье Альтшуллеров. Они сохранили его и во время эвакуации, и в годы эмигрантских скитаний . Катя Якобс, внучка доктора Альтшуллера, прислала копию «Дневника» в ялтинский Дом-музей А.П.Чехова, справедливо полагая, что т а к о й д о к у м е н т ярче всего раскрывает личность друга и лечащего врача писателя Чехова.

            * * *
* Очерк впервые опубликован под заголовком: «Врач великих писателей» в «Медицинской газете». Москва. 2002. № 58 от 31 июля.