Он еще помнил свое имя, отец назвал его Рамоном, свято веря в то, что он встанет на защиту своей семьи и ее чести, что бы ни произошло. Отец был прав, жаль только финал всей этой истории предвещал быть совсем невеселым.
Обвинение в ереси подразумевало не только казнь его сестры и матери, но и казнь его самого. Рамон даже не знал, живы они еще или нет, сейчас он находился на деревянном помосте, сидя на стуле, накрепко привязанный к столбу, который люди называли гарротой. Обычно сей чести удостаивались разбойники или воры, но, по всей видимости, кардинал и его приближенные решили причислить некогда знатного гражданина к этому отребью.
Время тянулось неимоверно долго, Рамон видел замершую в ожидании толпу – людей, в глазах которых читалась неподдельная ненависть. Он подумал вдруг – «Откуда столько злобы в этих людях? С некоторыми из них он был знаком лично, некоторых знал с малолетства, вырос с ними. Теперь они смотрят на него, словно на приспешника самого дьявола и желают его смерти».
Оправдательного приговора и быть не могло, но Рамона смущал тот факт, что смерть его будет долгой, он уже не боялся за свою жизнь, он боялся боли.
«Нужно сосредоточиться и попросить бога о милости, может быть он остановит мое сердце еще до того как начнется казнь. Господи, взываю к тебе…»
Его мысли тонули в душераздирающих ликующих воплях человеческого стада, которому не терпелось увидеть кровавое действо, развернутое на городской площади.
Что-то обжигало грудь. Это был странный амулет, который достался Рамону от отца – части лица причудливым образом расположились на яйцеобразной форме амулета, он не знал о его происхождении или назначении, но носил постоянно с собой, странно, что безделушку не отобрали при заключении. Почему же он такой горячий? Но это ничего – это всего лишь маленькая ступень на пути к настоящей боли, звериной агонии, которую уже совсем скоро ему придется испытать.
На помост вышел палач, Рамон почувствовал, как руки его начинают нервно подрагивать, - «Как же так? Неужели все закончится прямо сейчас?» - он осознал, что, несмотря на сотканную им иллюзию, он еще не готов встретиться со смертью лицом к лицу.
«Как же так? Я не могу, господи, я не могу умереть здесь, сейчас. Мне только двадцать один, я почти ничего не видел – глупая нелепая смерть без сопротивления. Господи, спаси меня, пожалуйста, молю тебя, боже, ты должен мне помочь».
Толпа ревела.
«Боже, боже, боже, как же так? Я не желаю смерти, я хочу жить, неважно как, но только бы жить. Я не вынесу этого, господи, помоги». По его щекам текли слезы, и он боле не воспринимал окружавшего его мира.
Палач накинул на голову осужденного черный платок.
«Нет, нет, нет» - пронеслось в голове у Рамона, - «Сейчас все начнется, это мои последние мгновения жизни». Он вдруг вспомнил себя от момента самого рождения, каждый день пронесся в его голове, и осознание того, что все это теперь не имеет никакого значения, повергало его в неистовство. Он кричал, но его крик тонул в гомоне толпы.
Палач начал медленно поворачивать винт гарроты.
Рамон чувствовал, как начинает задыхаться, колени конвульсивно дергались вместе с руками, а в голове промелькивали обрывки бессвязных мыслей, в которых четким и ясным было лишь одно – Бог. Тот, на чью помощь он так тщетно уповал.
Крик юноши стал похож на хрип, вырывающийся из сдавленного ошейником горла, палач продолжал неспешно закручивать винт.
Раздался хруст и треск, кровь прилила к голове, Рамон потерял свою последнюю мысль во тьме, и затих.
Палач вышел из-за спины казненного и сбросил платок – лицо Рамона, посиневшее, с разинутым ртом и вывалившимся языком, по которому стекала, окрашенная кровью, слюна, с остекленевшими глазами, застывшими в порыве безумия и отчаяния, теперь внушало толпе ужас и омерзение. Люди отворачивались от места казни, многие просто уходили, крики стихли и теперь все осуждающе смотрели на палача, который отошел в сторону, снял маску и приложился к большой кружке свежего эля, положенной ему после грязной работы.
Некоторые люди со смехом указывали пальцем на чуть приподнятые в области паха, штаны казненного, под которыми виднелось темное пятно, а некоторые изображали его предсмертные мучения.
Амулет на груди Рамона принял образ человеческого лица и истошно завопил. Из его глаз струились кровавые слезы. Именно в этот момент ангелы ждали своего покоса. Они жаждали за возвращенную Рамону жизнь жертву.
«Твоя мать и сестра» - произнес чей-то голос.
«Да» - прозвучало в ответ. Юноша не мог понять – умер он или еще жив, он ничего не слышал, кроме странных голосов и ничего не видел кроме тьмы. Он не чувствовал своего тела. Ему надлежало переродиться апостолом истинного бога, но мог ли он знать, что принеся в жертву тех, кого он любил, ради обретения жизни, ему будет суждено испытать еще более мучительные страдания, которые уготованы ему дланью господней.