Они знали его как председателя колхоза. Хорошего председателя, делового. Такого, о каких вспоминают с сожалением.
А до этого он работал председателем райпотребсоюза. Была такая хлебная должность в советское время. Там он в чем-то провинился, и партия послала его на исправление или в наказание (кто знает?) в отстающий колхоз. Тоже председателем.
Это был красивый брюнет огромного роста и крепкого телосложения с голосом, полностью соответствующим его фигуре. В общении простой и в тоже время властный, веселый в компании, любивший потравить анекдоты, заядлый рыболов и неисправимый бабник. Он был из тех, кого, увидев однажды, уже не забудешь. Как и все, он любил выпить, но всегда знал меру, и никогда не напивался. Про себя рассказывать не любил. Говорил только, что все родные погибли во время войны, и вспоминать об этом больно. Отзывчивый народ раны не бередил, и потому при нем разговоров на военные темы никто не заводил.
Женщины его любили за красоту и обходительность. Умел он поговорить с ними по душам, да так, что каждая при этом чувствовала себя если не королевой, то местной красавицей.
Да и с мужьями-пьяницами стало при нем справляться легче. После головомойки у Старостина мужики притихали. Но зла на него за эти разносы не держали. Был он в гневе крут, мстителен. Тот, кто однажды попал у председателя в немилость, другом его стать уже никогда не мог. А дружбой с ним гордились.
За 4 года его правления колхоз поднялся из отстающих по всем показателям, и тогда партия забрала его обратно в район, а вскоре перевели и в область. Ну а там - совещания, встречи, конференции...
На одном из таких совещаний он сидел в президиуме. Потом ему дали слово. И тут в середине его речи одному из сидевших в зале стало плохо. Совещание прервали, вызвали скорую, и беднягу отвезли в больницу. Выяснили потом, что этот человек - бывший фронтовик, воевал в Белоруссии, где-то на границе с Польшей попал к немцам в плен. Ну, поговорили и забыли, работать надо дальше.
Только этот человек неожиданно появился на заключительном банкете, который устраивали по окончании совещания для особо важных. Он не был в числе приглашенных, но его пропустили в зал в силу случившегося накануне. Он был бледен и явно еще не здоров, очень нервничал. Мужчина нашел среди сидевших за столом Старостина и прямиком направился к нему.
- Здорово живешь, Михал Николаич!
- Ну здравствуй!
- Не узнаешь меня?
- Ну как не узнать, ты, брат, вчера тут шуму наделал.
- А ведь не узнал... Ну, конечно, не узнал. Да и немудрено, давно это было. Только вот я тебя, суку, сразу узнал! Сразу, как только ты говорить начал! - он сорвался на крик. - Все помню! И как ты над нами издевался, и плеть твою с колючей проволокой на конце тоже помню! У меня ведь следы до сих пор на спине есть, показать?!
Нервничая так, что тряслись руки, мужчина начал сбрасывать с себя одежду. Он кричал о том, что, когда попал к немцам в плен, вот этот фашистский прихвостень был полицаем, и что был он злее всех немцев, вместе взятых...
К нему бросились, стали успокаивать. Кто-то кричал, что надо вызывать милицию, кто-то говорил про скорую, кто - про психушку...
Только один человек не принимал участия в суматохе - Старостин. Он сидел с окаменевшим лицом, и только невероятная бледность выдавала его внутреннее состояние. Он молчал. Потом также молча встал, сильным движением руки оттолкнул своего обвинителя и тяжелыми шагами направился к выходу. Никто не пытался его задержать или остановить. Люди пребывали в полном смятении.
Ночью Старостин застрелился.