Проглянув на минуту сквозь туманную заволочь нежаркое солнце, осветило песчаный пляж, истоптанный множеством ног, кромку прибоя, усыпанную хрупкими завитками ракушек – их здесь было великое множество; группу туристов, что лежали, укрываясь от ветра за дощатой будкой для переодевания, подставляя солнцу бледные тела.
Ветер гнал к берегу яростные волны с белыми барашками пены. Они с шипением опадали и, потеряв силу, откатывались назад, оставляя на желтом песке тёмную полосу. Далеко, далеко простиралась бесконечная полоса пляжа «Золотые пески».
Костя разделся и, утопая босыми ногами в мягком, тёплом песке, подошёл к пенистой кромке прибоя. Боязливо, словно котёнок лапкой, коснулся ногой кипящей воды и зябко передёрнул плечами. Кто хоть раз тонул, тот никогда не забудет это жуткое ощущение, когда не хватает воздуха, когда из последних сил рвешься вверх, боясь захлебнуться.
Даже сейчас, через столько лет, Костя отлично помнил горько-солёный вкус морской воды, и как его выворачивало потом до зелёной желчи, и с каким трудом ворочался во рту вспухший, прокушенный язык.
Волны набегали одна за другой, а он всё смотрел на них, не в силах сделать шаг в воду. Когда он, наконец, решился, его остановил громкий окрик. Стоя на ступеньках спасательной вышки, дежурный показал ему на шпиль, где, как пиратский флаг, бился на ветру треугольник чёрного вымпела.
«Купаться нельзя», – понял он и почувствовал облегчение. Нельзя, значит он не струсил, а просто нельзя и всё тут. Странно, почему он не обратил внимания на чёрный вымпел. Ведь у самого входа видел плакат, где было обозначено, какой флажок обозначает какую силу ветра. Он не запомнил, что обозначал какой из цветных флагов, но что при чёрном купаться нельзя – это он запомнил, и всё же хотел доказать себе, что не трус.
Уходить с пляжа не хотелось и, спрятавшись от ветра за хранилищем для лежаков, Костя долго лежал , слушая шум моря и резкие крики чаек. За будкой было затишье, и солнце, хотя и не сильно, но приятно пригревало. Был октябрь – конец сезона, и всё равно хотелось приехать домой с бронзовым загаром. Мол, знай наших, не где-нибудь, а на курорте был.
Он слегка задремал и очнулся от взрыва хохота. Испуганно подскочив, Костя увидел, что недалеко от него сидят женщины из их туристической группы. Подумав, что они смеются над ним, он, на всякий случай, улыбнулся. Самый лучший способ защиты, когда над тобой смеются – смеяться вместе со всеми; принцип усвоенный с детства. Но, осмотревшись,, он понял, что вовсе не он является причиной их веселья. Женщины сидели тесным кружком, выставив вперёд правые руки ладонями вверх. Словно исполняя ритуальный танец, в их кругу двигался Вольдемар. Посмотрев на ладонь, он наклонялся к уху очередной дамы и что-то доверительно шептал ей.
Кося поискал глазами Алю – её не было. Но по тому, как вёл себя Володька, то бишь Вольдемар, как он представлялся при знакомстве, как манерно откидывал назад голову – он понял, что она где-то недалеко; иначе чего бы Володьке так красоваться.
У Володьки была примечательная внешность: огненно-рыжие волосы подстриженные ёжиком и черные усы, которые резко контрастировали с рыжими баками и огненной бородой.
В день отъезда, а вернее в ночь; группу заставили собраться в четыре часа ночи на площади Свердлова. Оттуда экспресс доставил их минут за сорок до международного аэропорта. Минут тридцать у них ушло на заполнение декларации, а потом они бродили неприкаянно по пустому в этот час аэропорту, ждали девяти часов, когда по расписанию вылетал самолёт в Софию, проклиная тех умников, которые выполняли план прибыли ценой их ночных страданий.
В тихом пустом зале с рядами пластмассовых, похожих на раковины кресел, было единственное развлечение; подойти к стеклянной двери, подождать, когда она бесшумно автоматически распахнётся, а потом таким же манером вернуться назад.
Руководитель впервые сопровождала группу за границу, нервничала, всё время старалась пересчитать их, и каждый раз у неё не хватало одного человека. Кончилось это тем, ч о она устроила перекличку. Все засмеялись, когда, перечисляя фамилии, она сказала Качайник.
Руководитель извиняюще тряхнула головой, и потерев озабоченно лоб, сконфуженно спросила:
– Я как-то не так произношу?
– Да нет, всё правильно. Я Качайник, – ответил мужчина басом.
Они и не заметили, как он присоединился к группе во время переклички. Его румяное лицо являло разительный контраст с их бледными от бессонницы лицами. Потом выяснилось, что он добрался до аэропорта своим ходом как раз незадолго до начала регистрации.
Этот человек, представившись социологом, до самого вылета мучил их нелепыми вопросами. Все они были такого типа:
Что вы сделаете, если, идя по метро, заметите, что на вас сидит божья коровка? Тут же он давал варианты ответа: а) собьёте щелчком, б) бережно пересадите её куда-нибудь, в) вернётесь назад к выходу и посадите её на травку.
Почти все в группе ответили, что, пожалуй, стряхнут божью тварь.
И тогда Вольдемар широким жестом показал на высокую, слегка сутулящуюся девушку, и со смехом сказал:
– Вот, познакомьтесь. Это тот редкий человек, который даже с тяжёлой сумкой в руках вынесет божью тварь к солнцу. Я сам видел.
– Ну и что в этом особенного, спросила девушка и, покраснев, добавила: – Она же живая.
Когда девушка, протестующе, взглянула на всех, Костя заметил, что у неё тёмно-синие почти фиолетового цвета глаза. Прямые стрелки ресниц усиливали взгляд. Казалось, что из них исходят лучики света.
«Дурак, над чем смеётся» – подумал он, да если она даже божью коровку жалеет, то как же она тогда должна к людям относиться.
С лёгкой руки Вольдемара, все в группе называли её Анечкой. Сначала Косте казалось, это смешным: рост за метр семьдесят, ноги почти сорокового размера, чемодан одним пальцем поднять может, и на тебе – Анечка. Но постепенно стал замечать, что посреди гвалта группы, она единственная, к кому его тянет. Когда Анечка была рядом, он чувствовал, что она внимательно выслушает его, а не просто сделает вид, что слушает, и если будут нужна её помощь, то постарается помочь.
Но не это особенно нравилось ему, а то что Анечка была как-то необычайно деликатна. В её присутствии гасли самые гневные конфликты. Она оказывала на других почти гипнотическое действие; им точно передавалось её спокойствие и уверенность.
Между ними ещё не было сказано ни одного слова, но Вольдемар, с которым она работала в одном отделе, и который давно безуспешно ухаживал за ней, обострённым чутьём влюблённого человека, уже почувствовал эту зарождающуюся между ними близость и со всей беспощадностью, при случае, старался уколоть как можно больнее.
Но она относилась одинаково ровно и к нему, и к Володьке, и когда он вечером встречал её как бы ненароком в холле и предлагал погулять, неприменно тащила с собой ещё какую-нибудь женщину. И когда они бродили по городу, он замечал, что она избегает смотреть на него.
И только в Плевене, этом чудесном городе цветов и фонтанов, где феерические брызги создавали иллюзию северного сияния, и в такт изменения подсветки в фонтане играла нежная музыка, он заметил, что она не столько смотрит на фонтан, сколько с любопытством всматривается в его лицо.
Он был рад этому неожиданному открытию, но на следующий день место рядом с ним в автобусе оказалось занято, и она лишь равнодушно кивнула в ответ на его приветствие. При своей нескладной внешности она держалась со спокойным достоинством знающего себе цену человека. Это и бесило и заинтересовывало одновременно.
Сзади раздался шорох. Костя оглянулся. Аня, сидя на корточках, в красном сплошном купальнике задумчиво пересыпала песок с ладошки на ладошку.
– Смотри, сколько слюды, – показала она ему, на поблёскивающие на пальцах белые блестящие крапинки, упорно делая вид, что её не интересует о чём говорят женщины.
В это время Вольдемар поравнялся с ними и весело крикнул:
– Аня, давай погадаю!
Аня спрятала руку за спину.
– Боишься? – насмешливо спросил он.
– Вот ещё, чего мне бояться? – и Аня решительно протянула ему руку, совсем по детски растопырив пальцы.
Володя наклонился над её ладошкой и стал с деланным вниманием изучать её. Костя, скучая, смотрел на его лицо и удивлялся: «артист, ну и артист». Пройдясь взглядом по Аниной ладони, Вольдемар вдруг впился в неё глазами и замер, с выражением сильнейшего волнения на лице, потом резко отбросил её руку в сторону и выдохнул: – Какой ужас!
– Что? – забеспокоилась она и растерянно посмотрела на свою ладонь, силясь понять, какую такую ужасную картину он там увидел. «Вот, охламон, отомстил всё-таки бедняге. И ведь как правильно выбрал момент для удара. Знает ведь, что она носит сплошной купальник, чтобы скрыть шрамы после операции.
Озадаченные таким поворотом дела, женщины притихли и Костя, чтобы отвлечь Анечку, тоже протянул Вольдемару руку: – Погадай и мне. Тот лишь мельком глянул на твёрдые бугорки мозолей его руки и дурашливо сказал, подражая голосом бабки ведунье: – А тебя, соколик, всю жизнь будет гнуть эта чернота, – и он указал не оглядываясь, пальцем на на чёрный вымпел, чертивший зигзаги над вышкой. Костя не был суеверным, но при этих словах от страха мурашки побежали по его телу.
«Откуда он знает?» – подумал он, и тут же вспомнилось Габрово: канистры с водой, пустой графин на столе, сухие краны в туалетной комнате – воду подавали строго по расписанию, – и как гуляли они по Габрово с Володькой по городу и он, неожиданно для себя, рассказал ему, что лет пять не был на море после гибели брата.
Может в ответ на его откровенность, Володя признался ему, что любит Анечку, а та не отвечает на его чувства. «А ведь так хорошо было всё вначале» – говорил он. – Не скажу, что я её тогда безумно любил, но смотрю, тихая, покладистая, не красотка. Понимаешь, уверенность была, что кроме меня она никому и не приглянется. И надо мне было сделать такую глупость; как-то случайно проболтался об этом женщинам в отделе. После этого, как отрезало – знать меня не хочет. Только я терпеливый, дождусь своего, никуда она от меня не денется; годик, другой, а там, глядишь, сама прибежит».
Костя слушал тогда Вольдемара, смотрел как сердито поблёскивают в темноте его глаза, и думал: «Бедная Анечка, ведь в нём не любовь, самолюбие играет. Как же, всё высчитал, осчастливить хотел, а она в этом, оказывается, не нуждается. И ведь ничего не забывает, подло-то как бить по больному».
И чёрный флаг будет действительно гнуть его до конца дней, хотя никакого флага тогда не было, а если бы он был – это было бы для него счастьем – может тогда бы он подумал, прежде, чем лезть в воду. «Почему у нас нет такого штормового предупреждения, как в Болгарии? А может она и есть, да только спасатели плохо несут службу?»
Господи, опять это самоедство, опять безуспешные попытки оправдаться перед самим собой. Сколько лет прошло, уже даже боль горя улеглась, и он может рассуждать о случившемся, как посторонний, словно и не с ним это было; и
всё-таки пытается оправдать себя. Бесполезные попытки, как бы он ни дёргался, а вина то только его.
А может, зря он так; от судьбы, говорят, не уйдёшь. И что такое судьба? Нечто предназначенное свыше или просто слепой случай, как по теории вероятности – уж если есть тысяча вариантов, то каждый из вариантов кому то непременно выпадет.
Он отлично помнил тот день и первое время мысленно часто возвращался к нему. Как шли они с Алёшкой мимо магазина, как мама кричала им вслед, чтобы Алёшка не лазил в море. И как Алёшка смеялся над какой-то растеряшкой, забывшей на цоколе магазина блестящую пляжную сумку. И как они удивлялись, что её до сих пор никто не забрал, и она стояла здесь со вчерашнего вечера.
Алёшка был на юге первый раз, и всё его удивляло; в тенистой аллее гигантских аспарагусов, где нежные зелёные веточки свисали вниз, словно гигантский невод, он носился от одного дерева к другому, раскачивал зелёные пряди ветвей, и весело смеялся, как сумасшедший. А платаны ему не понравились; он дёргал их за лохмотья, неряшливо свисающей коры, и брезгливо морщился при виде влажно-розового ствола: – Прям, как голая женщин. – А где ты видел голых женщин? – поддразнил он тогда Алёшку, но тот сделал вид, что не расслышал вопроса.
В тот день было очень жарко. С утра парило. Над плавящемся под солнцем асфальте дрожало зыбкое марево тёплого воздуха. Небо дышало зноем, окна домов были раскрыты настежь – город изнемогал от жары. Вся набережная была усеяна загорающими. Внизу, на галечном пляже, почти никого не было; лишь редкие смельчаки катались на волнах. Море за ночь почти вплотную подошло к берегу. Разбушевавшись, оно принесло к набережной сорванные со дна водоросли, и они лежали грязно-зелёными кучками, источая терпкий запах гниения и йода.
Море, от него было не оторвать глаз; почти чёрная полоса у горизонта резко переходила в изумрудно-зелёную и опять сменялась ультрамариновой до черноты, потом было опять чередование светлых и тёмных полос разных немыслимых оттенков и так без конца. Казалось, как будто щедрый, но не слишком искусстный художник, набросал эти полосы, мало заботясь о сочетании цветов.
Костя расстелил для Алёшки одеяло между тентом и чьими-то брюками. Толстуха в широкополой шляпе с улыбкой наблюдала, как они искали подходящие камешки, чтобы придавить края одеяла, которые закручивались от ветра.
– Присмотрю, присмотрю, – охотно откликнулась она на просьбу Кости последить за Алёшкой, а тот на его приказ – никуда не уходить, только недовольно фыркнул в ответ. По металлической висячей лестнице Костя спустился вниз к морю. Это было целое искусство, поднырнуть под набегающую волну, а потом вынырнуть на её пенный отхлынувший гребень и, распластав руки, лететь на нём вверх и вниз. Костя был почти у самой набережной, когда раздались тревожные крики: девятый вал!
С моря шла чёрная волна страшной высоты. Он сделал быстрый шаг к берегу, и вдруг увидел в нескольких шагах от себя Лёшку. Проклиная себя, Костя кинулся к нему. С другой стороны, на выручку к Лёшке бросился ещё один парень, но они не успели – гигантская волна накрыла всех троих. Всё смешалось в страшной свистопляске; Костю швырнуло, оглушило, понесло. С ревом и шипением клокотала вода. Галька, песок, водоросли, грязные хлопья пены кружились в бешенном водовороте у берега. На минуту отхлынувший вал обнажил волнорез метрах в ста от берега. Поросший ракушками, покрытый косматыми водорослями, он встал из моря, как гигантский призрак смерти.
По счастью Костя находился на гребне волны, и его не разбило о волнорез. Когда Костя вынырнул, Алёшки нигде не было видно, а его и парня течение потащило в море. Напрасно старались они плыть к берегу, начавшийся отлив сносил их назад. Почти час боролись они с морем. Равнодушные волны, то высоко подбрасывали их, то низвергали вниз – в бездну. Больше жажды жизни тянуло Костю к берегу безумная надежда, что кто-нибудь спас Алёшку.
Набережная была усеяна чёрными точками людей. Казалось невероятным погибнуть вот так – на глазах у всех. Но они понимали, что помощи им ждать неоткуда; спасательный катер не мог подойти к ним, – его бы разбило либо о бетонную набережную, либо о волнорез.
Ни до, ни после не видел Костя ничего подобного. С двух сторон, таща за собой тяжёлые круги на канатах, поплыли к ним спасатели. Преодолев первую волну, они медленно приближались к ним, сносимые течением, делая редкие взмахи, экономя силы.
Лёжа поперёк спасательного круга, Костя уходящим сознанием слышал рёв волн, чувствовал, как подрагивает под ним спасательный круг, рывками вытягиваемый из моря, ощущал крепкую руку своего спасителя.
Странное состояние охватило его вдруг: боль горя, притупившаяся в минуту опасности, вдруг с новой силой, как тисками, сдавило сердце. Ему безумно захотелось соскользнуть со спасательного круга и погрузиться в эту страшную пучину, забыться, захлебнуться; что-то сделать немедленно, может, разорвать руками собственную, стеснённую отчаянием грудь. Только потом он понял, что это была самая настоящая истерика в самый неподходящий момент. Почувствовав, как ослабло его тело, спасатель крепко придавил его к кругу. Так их и вытянули на канатах из моря.
На берегу стояла «Скорая». Над безжизненным телом потерявшего сознание парня, обморочно вскрикивала его жена и суетились врачи – парню было хуже, чем Косте; как ни странно, но горе придавало ему силы. Жену парня поддерживали женщины. В отчаянии она мотала головой из стороны в сторону. Длинные мокрые волосы, висящие сосульками вдоль искаженного страхом лица, хлестали её по щекам.
На минуту Костя остался один, бессильной лягушкой распластанной на круге. Коварное море, казалось, не хотело смириться с потерей уже законной добычи. Неожиданно пришедшая гигантская волна опять унесла его в море.
Только теперь он понял, насколько сильна в нём жажда жизни. Из последних сил уцепился он за спасательный круг, смытый вместе с ним. Горько-соленые брызги били по лицу, мешали дышать. Его бил озноб. Казалось, что каждая клеточка его тела была пропитана морской водой. Его тошнило от этой дьявольской карусели. Вверх, вниз, клочок голубого неба и опять безжалостно бьющий гребень волны.
Когда его вытащили, то с трудом разжали пальцы сведённые в замок на круге. Последнее, что он запомнил, когда его несли у машине, как он на мгновение приподнялся на носилках и увидел, что совсем недалеко от того места, где его вытащили, люди, как ни в чём не бывало катаются на волнах.
Когда он очнулся, была ночь. От грелок в ногах и по бокам по телу шли теплые волны. Кожа горела, как будто её безжалостно отдраили наждаком. От горького привкуса желчи во рту было горько и хотелось пить. На тумбочке рядом стоял стакан с чаем. Костя хотел протянуть к нему руку и удивился: впервые в жизни у него не было на это сил.
Н хотел крикнуть: сестра, но вместо голоса услышал лишь слабое сипение. Комната походила на пенал. Его кровать стояла у выхода, а у окна на другой кровати ворочался и громко стонал человек. – Пить, пить, – хриплым голосом кричал он. И было в этом крике столько муки, что Костя тоже закричал вместе с ним.
Дверь тихо отворилась, сестра зажгла свет. – Очнулся? – она легко коснулась ладонью до его лба. – Пить, – сипло выдавил Костя. Сестра ложечкой влила ему в рот чай. Он оказался на удивление свежим и сладким. Сестра бесшумно повернулась в мягких, войлочных тапочках, из под тесного халата на минуту сверкнула зелень ещё какой-то врачебной одежды. Костя слабо махнул рукой в сторону соседа: – Он тоже хочет. – Ему нельзя, ранение в брюшную полость, а вы пейте, вам можно, – улыбнулась она и вышла.
«Не хочет слушать, как он кричит» – догадался Костя, и по щекам его побежали бессильные слёзы. Он оплакивал Алёшку, себя, своего соседа, всю свою жизнь, потерявшую, как ему казалось тогда, всякий смысл. Больше всего его страшила мысль, как он посмотрит в глаза матери. «Господи, почему Лёшка, почему не я? – мучился Костя.
На следующий день его перевели из реанимации в палату. Он был ещё очень слаб, и когда встал, стены закружились перед его глазами. Он испуганно вскрикнул и схватился за спинку кровати. В это время в палату вошла мама. В первую минуту он даже не узнал её. На месте круглых румяных щек чернели провалы, и предательская слезинка, застрявшая там, резанула его сердце немым укором. И всё-таки он не удержался и крикнул: – Где Лёшка, мама? – втайне надеясь на чудо.
У неё дрогнули распухшие, красные от слёз веки. – Там в другом корпусе, – махнула она в ответ рукой, и гримаса вымученной улыбки слабо тронула её лицо. – Он жив? Костя зарылся в её колени, как в детстве, когда ему было страшно. – Он в другом корпусе, – глухо повторила мама, и Костя ощутил нежное прикосновение её вздрагивающих пальцев к своим волосам. И всё время, пока мама была в палате, Костя старался поймать её взгляд. Он знал, что мама не умеет лгать. А мама суетилась возле него, доставая пакеты и свёртки, расставляя всё аккуратно в тумбочке и стараясь не встречаться с ним взглядом.
– Папа приехал, – наконец сказала она. – Он сейчас с Лёшей, мы попозже ещё к тебе зайдём. Она поцеловала Костю и он ощутил запёкшуюся шероховатостьеё губ.
Когда мама ушла, он долго тупо смотрел в проём двери, где было видно раскрытое окно, за которым качалась на тросах люлька строителей. Ему хотелось выскочить в это окно, мимо этих тросов, мимо люльки, чтобы не было на теле этой давящей на сердце тяжести. Мама, как она может обманывать, ведь Лёшки нет, а она даже пытается улыбаться. Бедная, бедная, жалеет его, а он, малодушный, хочет прибавить ей горя.
Видно, ему сильно досталось во время шторма: болела голова, мучил кашель, его часто охватывала слабость, тело покрывалось липкой испариной, трудно было даже повернуться на другой бок, но страшнее этой немощи, его мучил страх перед ночными кошмарами.
Стоило ему заснуть, как он опять видел дно глубокого песчаного колодца и коварный песок, что осыпался откуда-то непрерывно с боков. Чтобы его не засыпало, он старательно утрамбовывал этот песок и с ужасом смотрел вверх, где на фоне голубого неба зловеще качалась маленькая головка гюрзы с раздутым капюшоном. А песок всё сыпался и сыпался, и головка гюрзы была всё ближе и ближе. Шаг, ещё шаг, выше, ещё выше; он чувствовал на себе леденящий взгляд змеи и просыпался в холодном поту. Ещё ни разу ему не удалось выбраться из этого колодца.
Выздоровление пришло неожиданно. Однажды, проснувшись, он вдруг обратил внимание, что стены в палате чем-то отличаются от стен в коридоре, и когда понял в чём дело, тихо засмеялся. Сосед, полный терпеливый старик с вечно мокнущей от тромбофлебита повязкой, привыкший, что он часами лежит, уставившись в одну точку, вздрогнул и с удивлением покосился на него. Костя не стал ничего объяснять старику. Ему вдруг захотелось домой, подальше от этих стен, окрашенных масляной краской в казённый зелёный цвет. Первое время он даже не понимал, что его так раздражает в их наготе, и только сейчас понял, и рассмеялся – да на них нет же обоев.
Была уже глубокая осень, когда он в первый раз пришёл на могилу Алёши. Дорожки были усеяны жёлтыми медяками опавшей листвы. Между участками высились кучи мусора. Тесно, тесно, одна к другой лепились металлические оградки. Здесь тоже шла своя жизнь и каждый умерший получал свою долю любви или забвения.
Среди гранитных памятников попадались заросшие могилы с упавшими крестами. У Кости болезненно сжалось сердце, когда он увидел прислонённую к забору выдранную откуда-то безжалостно пирамидку со звёздочкой, на которую какой-то практичный человек повесил ведро. Остроконечная звёздочка с застывшими алыми каплями облупившейся краски, нелепо торчала над пустым ведром. Ему впервые стало страшно от мысли, что вот также могут забыть и его.
Они носили песок на просевшую могилу и Косте было больно видеть, как старательно ровняет отец песчаный бордюр на Лёшиной могиле, словно этим всё ещё надеется помочь сыну.
Когда они возвращались назад, мама остановилась перед небольшой калиткой в бетонной стене. – Зайдём, – предложил он, даже не представляя: чьи это могилы отгорожены от других бетонной стеной. Мама молча кивнула головой, и они вошли. На небольшом пятачке земли, словно построенные в ряд солдаты, белели ровные квадраты цветников. Ни крестов, ни памятников, лишь имя и дата смерти на цоколях могил. На некоторых не было даже имён, а только порядковый номер.
– Это немецкое кладбище, – сказала мама, и присев на корточки, подобрала несколько бумажек с крайней могилы. Только теперь Костя обратил внимание, что кладбище было ухоженным, и на некоторых могилах даже лежали цветы.
– Это же немцы, мама, – не удержался Костя.
– Что ты понимаешь, – горестно вздохнула она. – Война, сынок, как буря. Она не разбирает, плохой ты или хороший. Откажешься стрелять – свои убьют; пойдёшь – от чужих достанется. А ведь они тоже люди. Только слабые бьют упавших, сильные умеют прощать. И даже тогда он не смог задать ей вопрос: – А меня ты простила, мама?…
Он вздрогнув, очнувшись от забытья воспоминаний, когда чьи-то мягкие руки закрыли ему глаза. – Отгадай, отгадай, – изменённым голосом, давясь от смеха, требовала девушка. Костя пытался оторвать от лица чужие руки и вдруг почувствовал под пальцами тугие бицепсы:
– Отстань, Володька, – сердито сказал он, всё ещё находясь под властью воспоминаний. – Айда купаться, – крикнул тот и побежал к воде. – Боишься, – злорадствовал он, стоя спиной к воде и с вызовом глядя на Костю.
Костя поднялся: не хватало ещё, чтобы в присутствии женщин его обвинили в трусости. – Не ходи, – Анечка просительно сжала локоть его руки. И тут произошло неожиданное: стоящего спиной к морю Вольдемара сбила волна, и они успели заметить только руки, мелькнувшие над её гребнем.
Почти не давая себе отчёта в том, что он делает, Костя в несколько прыжков достиг берега и поднырнул под следующую волну. Когда он вынырнул, то услышал беспокойную трель свистка спасателя.
Уже на берегу, когда сердитый спасатель, похожий лицом на обугленную головёшку, заполнял квитанцию штрафа, и женщины безуспешно пытались доказать, что мужчины не виноваты, а спасатель утвердительно кивал головой, словно соглашаясь с ними, но всё равно оштрафовал обоих. Костю совсем не удивил такой поворот дела. Н знал, что в Болгарии утвердительный кивок означает отрицание.
Всё время, пока спасатель отчитывал их, Костя чувствовал, что Анечка, видно потеряв от испуга контроль над собой, крепко сжимает его руку выше локтя. И он смотрел на сердитое лицо спасателя и хотел, чтобы запал возмущения того не кончался как можно дольше, лишь бы она не убирала такую родную для него руку.