в которой мы узнаем, что у монахов тоже бывают родственники
Не успел дядя Петя воззриться на происшедшее и начать удивляться, как с левого боку что-то заскрипело, а затем громко заквакало. Дядя Петя вздрогнул: замызганная пружинная кровать стала деформироваться, обрастать остроконечным горбом, и направлялся этот горб к месту падения монаха. На полдороге ужасное существо оказалось невероятно лохматым и заросшим человеком студенческого возраста, не пожелавшим снять с себя казенное покрывало.
— Ага, — сказал горб, прекращая смеяться. Затем перевел глаза на дядю Петю. — А это что еще за ты?
— Я это... А ты еще кто? И че это?
Горб протянул руку с видом победителя.
— Студент-экспериментатор, Авессалом Хмельницкий, — представился он и нахмурился. — А комната моя. И что вы тут? Ничего не знаю, я за все заплатил, селитесь хоть на чердаке.
— Да хай с ней, с комнатой, что с ним-то делать? — взмолился дядя Петя, протягивая обе руки вниз и вправо. — Он тараканов боится, как он на чердаке жить будет?
— Вниз головой, чтобы тараканы на голову не сыпались, — отрезал волосатый парень. — Пни его, и он покатится. Или на себе тащи, коль хошь.
Наглость неожиданного хозяина рассвирепила дядю Петю так, что даже монах показался ему одновременно родным братом и подарком судьбы.
— Знаешь чего? Никуда я отсюда не уйду. Нас тут поселили, мы жить и будем. Хочешь — жалуйся, хочешь — сам на чердак съезжай. Начальство знает, что делает. Воды вон лучше дай... Авессалом...
Впрочем, Пелагей не нуждался в заботах или очень хотел, чтобы так показалось. Он весьма бодро вскочил, наступив на собственную рясу, отряхнулся от крошек и тараканьих шкурок и сделал широченный маршевый шаг к выходу:
— Знаешь, я думаю, не стоит беспокоиться, Авессалом Федотович, мы сами найдем подходящий вариант.
Лицо Авессалома расплылось в хитрейшей улыбке.
— Э, не... — промолвил он. — Никуда ты не сбежишь, Геша.
Пелагея явно чуть не стошнило. Он пробормотал что-то совершенно не подобающее статусу духовного лица и елейным голоском добавил:
— Конечно-конечно, дорогой Буцифер.
— Ка... — начал дядя Петя, и тут его мысли потонули в истерическом визгливом вопле, издаваемом косматым Авессаломом.
— Ничтожество!!! Урод!!! Грязный клеветник!!! Богохульник!! Тунеядец!! Лягушка жаберная!! Таракан подзаборный!!! Фунтик!!! Убирайся к своим хлебомесам, неудачник!!! Ты позор рода человеческого!! Мешок с гнилыми копытами!!! Трус слабонервный, тебе здесь не место, — довольно спокойно закончил он. — Ну? Я тебе спокойно жить не дам. Не терплю хамов, цыца. Гы-гы, изведу под корень, — он снова расцвел, как майская вишенка.
— Поздно, — продолжил он, эффектно завернув физиономию в порядком смердевшее покрывало, — это судьба, рок и фатум... Или кворум? А, пес с ним! Чайник не брать, он мой. Ну, и мочалку тоже. Остальное все равно мыши погрызли.
Он еще раз премерзко хихикнул и удалился на кровать. Пелагей стоял, как куль с картошкой.
— Знакомься: мой братец Буцифер, — он украдкой взглянул на лохматую тварь, встрепенувшуюся при этих словах.
— Курдюк долговязый! — рявкнула тварь и картинно возложила на колени толстую ржавую книгу. — Привязался на мою голову, крохоед!
Пелагей нагнулся с чувством собственного достоинства и принялся прямо посреди комнаты извлекать из-под рясы штаны.
— Он ненавидит свое имя. И весь мир заодно. Боже, угораздило ж меня! — вполголоса оповещал он дядю Петю.
— Еще как угораздило, угоразженный ты мой! — отозвалась тварь. — Что там вас учили в ваших семинариях? «Возлюби ближнего своего!» Вот и люби, раз такой ближний достался!
Пелагей еще раз ругнулся про себя, потом кинул с размаху штаны на самую левую кровать в противоположном от окна углу и бесцеремонно отправил туда же чемодан. Тварь нарочито закрылась от прибывших книгой, выставив ее витиеватый мудрый заголовок на всеобщее обозрение.
— Чего стоишь, занимай давай место, пока тут чего-нибудь не подложили, — посоветовал монах, косясь на горб с тварью под окошком, которая давно предвкушала на себе его взгляд и тут же разразилась потоком подозрительно похабно звучавшей латинской ругани.
Сделав вид, что начали разбирать вещи, оба постояльца вывернули чемоданы наизнанку и переобулись в домашнее, которое представляло из себя у дяди Пети войлочные мятые чуни, а у монаха — пару сизых галош (вскоре дядя Петя понял, что это было не зря). Стремясь поговорить без посторонних, они галопом выскочили в коридор на разведку и понеслись вдаль. По мере приближения таинственной «душевой помойки» пол превращался в размытое потопом кладбище пруссаков. Кое-какие из них еще слабо барахтались, другие с лицом обитателей Ковчега восседали на тухлой лампочке, поджидая проходящее транспортное средство.
— Зонтик взял? — спросил Пелагей, стараясь не оборачиваться.
— А что — там с потолка течет? — изумился Петя.
— Ну... Почти, — осторожно молвил Пелагей.
«Хорошее место», — подумал дядя Петя, наблюдая, как число трупов и умирающих на полу сокращается. Тут его добрые мысли на самом корню пресекло несколько отвратительных ощущений: во-первых, вода проникла в утлые чуни, испоганив почти свежие носки, а во-вторых, по левой щиколотке у него пробежало что-то многоногое. С непечатным воплем он подпрыгнул и задергал ногой, обрызгав заплеванные стены. В результате чуня улетела в подол к Пелагею, а дядя Петя заныл, нечаянно опустив носок в воду.
— Блин горелый, хрен моржовый, куда ж я дальше пойду??
Вместо ответа монах побрел навстречу и нежданно сгреб его в охапку. Тощий товарищ оказался удивительно сильным и ловким, учитывая скользкую плитку (или это был размокший паркет? Дядя Петя не почуял разницы, сколько потом ни вглядывался и ни щупал дно перчаткой). Опустив его на пороге уборной и торжественно всучив ему чуню, Пелагей сплюнул волос и достал из необъятных карманов рясы мелкий черный зонт.
— Ну и дела... Спапсибо! — чихнул дядя Петя. Теперь он ожидал чего угодно от здешних мест, включая двери в Преисподнюю где-нибудь в качестве подвала.
— Заходи по одному, — мрачно изрек Пелагей, двигаясь с зонтом к одной из деревянных кабинок. Дядя Петя попробовал сделать то же и даже подергал липкую ручку из тех, что были на местах. Ручка осталась у него в пальцах и вызвала столь же мерзкие ощущения, как и морская многоножка в коридоре.
— Фу... — дядя Петя подавился собственным горлом. Ручка плюхнулась в лужицу под кабинкой.
Пелагей со знанием дела пнул дверь кабинки, заглянул внутрь, затем зашел и закрылся, просунув палец в занозистую замочную скважину. Внутри отчетливо шевелился зонтик. «Это же неудобно», — недоумевал дядя Петя, поеживаясь от сырости в ногах. Вокруг и в глубине недоосвещенной комнаты что-то булькало, капало, беспрестанно лилось и струилось. Кое-где с потолка свисали известковые сталактиты и...
— Только вверх не смотри, — пробубнила кабинка, но поздно. Почти одновременно с этим дядя Петя различил глухой частый стук по зонтику, как от крупного дождя. Сверху в некоторые кабинки — над которыми не было сталактитов и из которых не журчали плотные ручьи — методично и неумолимо сыпались довольные тараканы.
Дядя Петя заскулил и отодвинулся к стенке, предварительно убедившись, что кроме грязи на ней ничего лишнего нет. Пелагей с зонтиком показался из кабинки, струсив рясу от чего-то белого. На лице его сияла печать истерической ностальгии. Дядя Петя начал кое о чем догадываться.
— Что это за кошмарище? Ты здесь жил?
— Угу, — промычал Пелагей. — С братцем. Он учится в академии на счетовода какого-то, а живет тут, потому что негде больше. Так мы с ним год и жили. Змей поганый, прости Господи. Житья от него не будет — эт точно. И съехать-то некуда, тут одна комната свободна — сам понимаешь, почему. И ведь не прикопаешься: чистенько, как в раю, даже пруссаки почти не ходят, подселенцам рад вроде как, а на его скверности как пожалуешься? Сами, грят, разбирайтесь, не дети малые чай.
Дядя Петя задумчиво просветлел:
— Так... это... ты из-за него, что ли, грохнулся?
— Ну... Э... не ожидал я его здесь увидеть... Он при мне в сто сорок пятой жил, в другом крыле. Черт носатый, неужто на весь город одно общежитие! — взмолился монах, закрывая зонтик.
Дядя Петя с ответом не нашелся. Стольноград показался ему вдруг унылым, как храпящий дед, который выпил снотворное, и теперь пихай его – не пихай...
Обратно дядя Петя шел по плинтусу, время от времени оскользаясь и отряхивая руки от тараканов и известки. Монах беспечно шлепал прямо посередь коридора. Казалось, будто поделенная пополам беда стала для обоих легче раз в двадцать. Понятности дяде Пете это не прибавило: какие диверсанты, почему это их корпус и куда деваться от тараканов?
— Завтра надо идти работать, — заключил он, даже не попытавшись вспомнить, зачем же он столько проехал и пережил.
— Кем хоть работать-то? — вяло поинтересовался Пелагей. На галоши рядами налипли рыжие шкурки и поблескивали, как чешуя.
Дядя Петя пожал плечами. Письмо осталось у Терентия Как-его-тамовича, а собственными словами выразить и без того неясную проблему перед лицом столь грандиозной личности, какой являлся Селуян Иванович, было просто не под силу. Язык в трубочку сворачивался от одной мысли в сторону подобной крамолы.
Вкрай обессиленный произошедшим и намечающимся, дядя Петя рухнул на громогласную кровать, весьма вонявшую дешевым коньяком, и отключился до предрассветного часа.
Ему повезло: он сначала мягко проснулся сам — очевидно, оттого, что яркие события и личности заставляют чувствовать свой свет заранее. Секунду-другую он пытался осознать себя и только собрался вновь закрыть глаза — как по коридору пронеслось в нарастающем порядке нечто вроде комка пехоты с боевыми действиями внутри. Вначале издали что-то не то взорвалось, не то прыгнуло на стену, потом громкая брань и визгливый женский голос ввалились в комнату, явив глазам черно-коричневую массу в сапогах. На макушке ее красовались давешние серые подгузники.
— АГА, ЦЫПОЧКА, — нестройным хором громыхнул комок и развалился на орду рабочих кто во что горазд размером, статью и одеждой, одинаково при этом грязной.
Голос Зоси за стеной кокетливо вяньгнул, застучали набойки, и стало слышно пробуждение прочих жильцов. Пелагей дрых, как скошенный: очевидно такие инциденты случались на его веку не раз. Дядя Петя сам обрел некую уверенность и даже попытался вновь заснуть, но громкость и любопытство некоторое время заставляли его наблюдать за незваными соседями сквозь приоткрытые глаза. К тому же, отчего-то он понимал, что проделывает это не один. Буциферу-Авессалому явно не спалось на столь плодотворной ниве для издевательств. Дядя Петя неслышно хмыкнул, пожалев наивного злодея, и окончательно провалился в сон.
Но не тут-то было. Приятное, хоть и несколько запутанное, сновидение о жизни трех жандармов внутри спелого яблока стало подходить к неприятностям, когда это самое яблоко опустили помыть в холодную воду. Жандармы жались к стенками прогрызенных коридорчиков, вода пробралась под мундиры — и дядя Петя проснулся еще раз. Какой-то из рабочих зацепил шпорой сапога его одеяло и беззаботно потащил вниз. Теперь уже хватило сил возмущенно замычать. Рабочие заржали и хором отцепили одеяло, но не удосужились кинуть его обратно.
Авессалом занял выжидательную позицию. Дядя Петя вынужденно встал и, не желая умываться в отвратной «помойке», протер заспанные глаза, а затем принялся все-таки разбирать вещи. У него тоже имелись стратегические планы. Когда самый добродушный и мудрый на вид рабочий остался в одиночестве, Петя невзначай подошел к нему и осведомился, не Селуяна ли Ивановича они работники.
— Ага, — грудным басом ответил тот. — Только я нич-чего не знаю. Это тебе к прорабу надо, к Вольдемар-Плутонычу. Щас мы к нему через минут десять пойдем. Так что давай.
Решимость овладела дядей Петей до конца. Он бодро и сердито стал переобувать ботинки, в одном из которых обнаружил кислую кашу, а в другом — увесистую семью тараканов. Кровать под окном содрогнулась. Вновь явились рабочие и принялись материться, выполняя различные действия. Дядя Петя немного подумал, стоя в ботинках посреди комнаты, и пошел толкать Пелагея. Монах мычал, но не желал просыпаться, однако лишь только тычки прекратились, он встрепенулся и спросил вслед:
— Че там?
— На работу, — многозначительно произнес дядя Петя.
— Че — уже? — вытаращился Пелагей, садясь в кровати.
— Схватываешь на лету, — пропел Буцифер из-под окошка. Голос его был на диво свежим и бодрым.
— А это че еще такое? — вполголоса осведомился Пелагей, мотаясь мимо в одном подряснике.
— Хотя... какая разница... вот увидишь... — продолжал он, постепенно облачаясь.
— У тебя крест на левую сторону, — подсказал дядя Петя. Монах кивнул, спешно переодел цепочку и побежал в помойку. Рабочие успели немного стихнуть и теперь вытирали подгузниками пролитое пиво. Добродушный поднялся, что-то гавкнул по-ротному, и дядя Петя начал нервничать. Но рабочие явно не спешили. Еще немного попереживав у двери, он уже предательски плюнул и собрался пытать счастье в одиночку, но тут семимильными прыжками появился Пелагей. Один из рабочих допивал что-то мерзкое, закусывая салом.
Они шагнули за порог. Дядя Петя честным образом пытался запомнить, как и куда они добирались, но ничего путного не вышло. Они оказались на другой стороне Наумовской платформы, а потом вошли в деспотический мавзолей «мени мени» с черного хода и сразу почти попали в подвал.
Возле темной дыры, явно забитой доверху хламом, образовалась незаметная голубая дверь, оторванная когда-то от холодильника. Из-за нее раздавался глухой храп и стук печатной машинки.
Добродушный постучался. Потом еще раз. Через пять минут послышался хлопок пудреницы и нежный переливчатый голос:
— Войдите, пожалуйста!
Кабинет показался другим измерением.
За теплым кожаным столом в бежевом кожаном же кресле-вертушке изящно восседала пухлая светло-рыжая дамочка. Мягкий назойливый свет соломенной лампы придавал ей уютности и кокетства, а также порядком убавлял возраста, на что и был рассчитан.
— А-а-а, — чуточку разочарованно протянула она, — Терентий Вольдемарович, это Вы... Ой, и с ребятками!
— Леночка, принимайте новеньких в запись, — галантно раскланиваясь вместо приветствия, молвил добродушный.
— Ой, как интересно! Счас, счас... А откуда? А кто?
— Эта... мы, — выдавил пихнутый в спину дядя Петя.
— Мы, мы... документы будут — вот вы и будете... М-м, — облизнулась пышная Леночка, глядя на паспорта. — Персеполис, Персеполис, город сладкого вина. Моряк, что ли?
Ее глаза жадно засверкали, и она встала за какой-то папкой, явив обозрению могучий переспелый зад. «Ничего себе Леночка, — подумал дядя Петя с тихим ужасом. — Это уже Еленище».
— Не-не. Студент... — спешно отнекался он, переводя глаза на свои ботинки.
Пелагея своим вниманием Еленище не удостоило совсем. Дядя Петя немного отошел от смущения и вперился в табличку слева, гласившую «Селуян Иванович Барвихин, купец 1 гильдии». Из-за нее разносился раскатистый храп, схожий с урчанием обожравшегося тигра.
— А... — смело начал дядя Петя, но опытное Еленище опередило его.
— Начальник занят, у него много работы! Я их записала, отправляйтесь, — обратилась она к Терентию Вольдемаровичу, взглядом выставляя присутствующих из комнаты, словно девица, собираясь переодеваться.
Состояла работа в излюбленном деле дяди Пети — раздолбайстве, которое отчего-то начинало нравиться все меньше. Пришедши на место, умызганное краской и гнилым супом, они с Пелагеем попытались было осведомиться, к чему приступать, но Терентий Вольдемарович только намекнул:
— Остыньте, хлопцы...
Рабочие расползлись по подвалу, как бродячие псята. Кто ковырялся в сапоге, отыскивая стекло, кто уже успел чудным образом надраться спирту, кто гонял нарды. Пелагей восседал, как столб, видимо, пытаясь понять, за что же и каким образом тут платят.
Через полчаса чем-то несусветно завоняло, и мимо дверей проскакало стадо мужиков в синих комбинезонах.
— Нефтяники, блин, — забубнил Терентий Вольдемарович. — опять свою нефть курят... Агупий!
— У? — отозвался некий рыжий субъект из угла. «Где-то я его видел», — соображал дядя Петя, пялясь в полутьму.
— Сходи к Вольдемар-Васильичу, пусь кончает водку жрать, нам паровик нужен.
— А чево я? — занудил Агупий, но все-таки поднялся.
...А в это время к Лысогорску подступала осень, тысячью лапчатых листьев пробираясь к самой городской башне; обходя собор Святого Фомы, терлась о колокольню и, поводя хвостом, стряхивала с летучих туч дождики. По городу шатались огромные пьяные бабочки, садясь на плечи прохожим; одуряюще пах подбродивший виноград, и солнце от прохладного ветра казалось еще теплей, будто кто-то, уходивши, забыл забрать с собою лето. По дорогам валялись каштаны совершенного, глубокого цвета, разбегались повсюду — с деревьев на головы, кареты, испуганных кошек, под ноги детям и всем-всем, еще ошалевшим от необходимости работать и учиться, когда такое вокруг. Маячили осы где ни попадя, цвели ромашки и васькины глазки, а прочие травы так и просились в детский игрушечный суп. Бог старательно вычищал и подкрашивал яркий холст, чтобы потом брызнуть на него с размаху всех предусмотренных в палитре цветов, звуков, запахов и вкусов, лучей, ветров и ливней. И что-то готовилось стать прозрачным и легким, а что-то — загустеть в краске — и все это одним днем, когда придет время. А оно приходило всегда.
Кыся сидела у окна и что-то мурлыкала. Как и все вопиюще рыжие люди, она была весьма в своей тарелке по осени. В руке у нее было два или три каштана (она их постоянно подбирала, но порой они выскальзывали). Напротив мигающим голоском что-то вещала пеночка, глядя ей прямо в лицо.
— Это не крошки, это веснушки, — весело предупредила Кыся, когда птичка стала подпрыгивать ближе, все так же заинтересованно всматриваясь.
По правде говоря, веснушек у Кыси было мало, но на тепло-белом личике они были превосходно видны, как отточия.
Кыся развернулась, махнув сгустком нечесаных волос, и принялась с азартом готовить.
Сначала она равнодушно почистила и пустила отмокать картошку. Потом перешла к перцу и капусте, отчего ее глаза заблестели, как вымытые. Пошли в ход баклажаны, лук-цацка, помидоры и заморские кочанчики непонятной душистой ерунды. За них Кыся обожала торговца Федю с Масляной горки, а вот он ее обожал вовсе не за это. Положив их в зеленую кастрюльку, про Федю она забыла и начала крошить розмарин и кузькину травку.
— Цап-цап, — объявила Кыся, дергая листочки-цветочки из балконных горшков. Травы недовольно зашуршали, но потом поклонились под напором ветерца. Все-таки на ночь их ставили домой и поливали как следует.
Каждые пять минут она приподнимала крышку и осторожно пробовала на соль.
«Как же хорошо дома, — подумала она. — А о чем я тогда пела??..»
Не вспомнила.
Прошло полчаса, а может, и больше. Таинственного паровика Вольдемар Васильевич не явил, зато приволок обширный клубок спутанной проволоки и пять бутылок. К своему удивлению, дядя Петя обнаружил среди прибывших со стаканами комиссара Вольдемара Тереньтевича, а с ним еще троих незнакомцев почти что преклонного возраста. Различались они меж собою слабо: формою коричнево-зеленой одежды, наличием усов и масштабами лысины. На Вольдемаре Терентьевиче были погоны и скрывавшая голову фуражка, с которой тут же налетело моли. Добродушный, безусый Терентий Вольдемарович отослал Агупия, и пятеро приступили к попойке.
По ходу разговора самый усатый и злой из них оказался прорабом Вольдемаром Плутоновичем, самый толстый и лысый — Вольдемаром Васильевичем, а пятого дядя Петя даже и не пытался распонять.
Часа три они попеременно ругали Правительство Соседней Державы, потом Старой Великой Державы, потом Родной Державы, потом погоду, потом академиков, потом военных (почему-то чуть не подравшись), потом рыбалку, потом баб и женщин, а под конец уже — начальника, его секретаршу, жену, тещу и молодежь. В иных местах дядя Петя зеленел, но вмешаться не решался, хотя при потоке брани в адрес Родной Державы как таковой они с Пелагеем оба скривились и закашляли. К несчастью, это было замечено.
— Вот ты небось универститут кончал! — яростно воззрился на него один из Вольдемаров. — И какой ты после этого мужик?! Они ж там все воры и мальчики! Эта молодежь совсем зажралась! Вывести вас в поле... и серп в руки — вот тогда будет все порядком! А батьку твоего, чухонца стрелять надо! Это они страну развалили, книжек начитались, суп с мясом жрали! Небось, баранинку любишь, а? Вот вам, белоглазым, баранинка!
И он показал в потолок и дяде Пете два жирных фига.
— Да чего ты к ребенку прицепился? Пусть себе ест, что хочет, — осаждал его хмельной Терентий Вольдемарович, махая бутербродом.
Дядя Петя оторопел, Пелагей насупился и злобно поглядел на скопище спорщиков. Казалось, он проглотил пушечное ядро и собирается его выплюнуть. Впрочем, некоторое время спустя дядя Петя ощутил себя болванчиком для битья, как все правительства и державы вместе взятые, как туркестанцы, бродяги и чухонцы-загоряне, в родственниках у него не замеченные.
— Да плюнь ты на них, — раздался откуда-то из-под уха старческий спокойный голос, отдававший мхом и деревом. Дядя Петя обернулся. Никого вокруг не было, лишь старый полушубок, залитый дважды в поезде пивом, скромно свернулся у ног. Но на душе полегчало, словно и впрямь он понял, что все разговоры имеют на него не больше отношений, чем на генералов Западного флота, оказавшихся в тот миг на языке у пивших вольдемаров.
Пелагей разом заскучал и пошел копаться с другими рабочими в проволоке, у которой нашлось уже четыре конца. Дядя Петя молча наблюдал за его стараниями, даже не пытаясь вмешаться, и настроение у него неуклонно портилось, покрывалось плесенью и распадалось на части. Среди медных отражений в тончайших нитях мелькал городской фонарь, шаман, городовой и прабабушка, свадебная драка сестрицы, любимая муха, которой он построил бумажный дом на карнизе, куда каждый вечер приносил варенье и сало... Потом появились стайки светлячков из летнего сада, потом светлое пиво и сушеный горох, а потом прошло три с половиной часа, и все начали расходиться, сияя вставными зубами...
- Эй, ты заснул, что ли? – спросили его зубы, сильно отдыхивая перегаром и горелой резиной.
Дядя Петя, не просыпаясь, пошел домой. Или поехал? Кажется, на мотопеде... Умылся гречкой...
Да что за?!..
Придя в себя, дядя Петя понял, что усиленно вытирает лицо шерстяным носком, а Буцифер заливается истерическим хохотом. Пелагей возился с чемоданом, стуча им об стену и приговаривая что-то несусветное. Рабочие матерились чуть громче обычного и дружно стряхивали кровать.
- Крошки? — удивительно любезно осведомился у них Пелагей. — это здесь бывает. С потолка сыплется, ничего поделать не можем.
Он сокрушенно покачал головой, словно переживал глубокое горе. Наконец, один из рабочих нетерпеливо ухнул на потасканную кровать. Она хихикнула и подло просела до самого пола, отчего мощный рабочий тыл издал хруст и мат.
— Да чо здесь у вас за кровати, ...!?
Прочие заржали, не прекращая очистительных действий. Очевидно, им не слишком-то хотелось проверять судьбу на прочность.
Буцифер уже умолк и чистил ботинки розовой банной мочалкой. Пелагей, плавно поводя руками, доводил свой чемодан до ума.
— И ничего здесь не оставляйте: тут крысы живут. Цыпочка вам не признается ни за что, а то ее уволят, – приговаривал он, помахивая тряпочкой по дну.
— И в чем это выражается? – поинтересовался Терентий Вольдемарович.
— Ну, останется эта дура на бобах, прости Господи. Бигуди будет покупать не на что...
— Да не, я о крысах! Болванчик церковный, — прибавил Терентий Вольдемарович себе под нос.
Пелагей отчего-то его не расслышал.
— А-а, Вы об этом! Стаканы бьют, крупу грызут, белье портят, в водку какают, причем как в бутылку попадают – ума не приложу! Ночью могут и за пятку схватить, ежели без света встанешь. Но мы их не трогаем: они тараканов жрут. Так бы совсем житья не было. Впрочем, сами понимаете, еще неясно, кто кого...
Дядя Петя твердо решил не спать более в таком жутком помещении. Для этого дела вполне подходила новоявленная работа. «Нефтяники хоть за пятки не кусают", — подумал он, судорожно распихивая вещи по недоступным для живности местам.
Один из рабочих издал жалобный неприличный крик.
— Вот видите! – ласково сокрушался монах под чавкание мочалки. — Сапоги! Негоже как... А вы их на ночь под подушку кладите. На шкаф не поможет: там задней стенки нет, эти твари по полочкам доберутся...
Дядя Петя содрогнулся, представив себе свои унылые сапожки в пасти злорадной крысы, но спать на них как-то не захотел.
Терентий Вольдемарович злобно оживился и стал шарить по углам, громыхая тумбочками. Рабочие повынимали из них на ходу водку и засовали в постели. Петя забрался с ногами на кровать и вооружился тапкой.
— А-А-А!!! Вот она!!! — заорал кто-то. Вольдемарович замахнулся в неизвестность полупудовым молотком и опрокинул тумбочку. Агупий подбежал и начал мешать. Было ничего не понятно. После пары ударов по плинтусу рывками пронеслась хвостатая тварь.
— Там моя водка!! – завыл Агупий, трусливо подползая к шкафу.
— Хер чо с ней сделается, она закрыта! — рявкнул Вольдемарович и постучал молотком по стенке. В ответ донеслась азбука Морзе и звон разбитой бутылки. Агупий сглотнул.
Буцифер затих настолько, что дядя Петя стал ожидать подвоха. Впрочем, Пелагей был до неприличия спокоен, словно свыкнуться с местными ужастиками было настолько легко, как чихнуть или улыбнуться. Дядю Петю даже несколько перекосило, когда монах благодушно приблизился к нему и настойчиво начал помогать ему в уборке, совершенно забыв о крысах. Приготовившись шарахнуться от полоумного приятеля, он вдруг явственно расслышал из-под рукава:
— Никаких крыс тут нет, это Яська. Потом объясню, в помойке...
«Похоже, понятно, как они уживались, — подумал дядя Петя и сам собою расплылся в столь же добренькой гримасе, из-под каждого своего движения наблюдая за войною рабочих с окружающей действительностью. — Все-таки у этого Авессалома есть и положительные черты...»
Неспешно разведя вокруг элементы домашнего беспорядка и обсудив в окружении сталактитов дальнейшие действия, они хором отправились спать, естественно, долго не смыкая глаз по-настоящему. Авессалома за все время в помойке не наблюдалось, из чего дядя Петя решил, что либо тот извернулся и нашел себе заброшенный женский душевик с розовеньким кафелем и порхающими бабочками, либо просто не признавал в присутствии прочих за собою необходимости в таком низменном занятии как посещение уборной. «Бедный парень, - посочувствовал он. — так убиваться из-за досадной мелочи! А если весь день все дома сидеть будут?». Тут он и пришел к тайному пониманию вынужденного одиночества Авессалома-Буцифера: во всем виновата гордость. Какое счастье, что он не таков!
Само собою, посреди ночи раздался оглушительный бранный крик и плевок в стену. Буцифер как будто проснулся.
— ***, таракан, паскуда!!! — прежде добродушный Терентий Вольдемарович кривился от омерзения и потел. — В каптерке спать буду, там они хоть людей боятся! Ну Селуян, гад ползучий, предоставил, бля, условия! Сука, в зарплату пусть высит! Я не студент гребаный пауков жрать!!
Он стал шумно напяливать подштанники. Рабочие повключали свет и принялись усердно материться по-новому. Дядя Петя с головой залез под одеяло и, успокоив прихваченный совестью копчик, опять заснул.
Утром рабочих изрядно поуменьшилось, а Терентий Вольдемарович так и вовсе испарился. Оставшись без вожака, они явно потеряли организованность и коллективный разум, отчего собрались на труды только уже сильно к полудню. Дядя Петя решил не проявлять наказуемого энтузиазма и влиться в общий неспешный поток. Созерцать набор Вольдемаров лишние два часа ему не слишком желалось.
Близлежавшие три-четыре дня отличались друг от друга постепенным ростом опоздания и уменьшением количества неразмотанной проволоки, а также рабочих в злосчастной комнате. Добраться до Селуяна Ивановича или получить обратно рекомендательное письмо становилось все невозможнее. Сам начальник вечно отсутствовал, напряженно работал или столь же напряженно отдыхал под присмотром бдительного Еленища. Бравый Вольдемар Терентьевич появлялся в обозрении настолько под мухою, что не мог вспомнить ничего, окромя устава Внутренней караульной службы и собственного имени. Причем он настолько часто исчезал в глубинах гальюна, что дядя Петя стал побаиваться, как бы ему по веселию не попалось под руки важных документов.
Унылости добавляло и то, что Пелагею наскучило сидеть за проволокой, аки молодой пряхе за куделью, и он стал отлучаться погулять куда-то по просторам здания, неизменно возвращаясь оттуда серым и вдвое против прежнего скучным. Дядя Петя пробовал завести разговор с кем-нибудь из соработников, но поскольку в сортах водки смыслил мало, а политикой не интересовался вообще, то неизменно был посрамлен и пренебрежен. Происходило так около месяца.
Наутро по четвергу двое оставшихся рабочих проснулись нежданно рано, едва ли не засветло и с превеликим энтузиазмом. Переполошенный Пелагей принялся вполголоса расспрашивать их, после чего просиял и бодро вернулся к родным чемоданам.
— Зарплату выдают... – расплылся он, впихивая ногу в кальсонину. – Интересно, по какому случаю?
Дядя Петя раздумывать не стал, резво перепоясался, кое-как впихнул тройной носок в сапоги, попрыгал на месте и ускакал пугать тараканов в помойку.
Из окон резко пахнуло светом, придавая коридору необыденный вид. Комнаты упирались обозрением в бетонные заборы, отчего лишь выйдя из них можно было понять, что вокруг пришла зима.
Внутренность общежития была зачем-то увешана флагами, а дверь туго открывалась от налипшего снега, который здесь только мешал, как и все прочее.
Снаружи пахло чем-то особенным. Увязая в колеях от тракторов, дядя Петя радостно ковылял за рабочими; сзади пыхтел Пелагей, которого упорно сносило теплым ветром.
По прибытии они вляпались в толпу возле входа, поглазели с минуту и отправились интересоваться деньгами. В подвале подле Терентия Вольдемаровича уже сообразилось действо. В центре круга прораб расписывал фамилии, его обтеснил народ, половину из которого дядя Петя видел впервые. «Наверное, из другой бригады," - подумал он и обернулся на монаха с целью втиснуться за ним, как обычно делал. Пелагея отчего-то на месте не оказалось. Один из рабочих, что еще жили в комнате, подтянул порченые крысами штаны и попер вперед, дядя Петя ринулся за ним.
Монах объявился неожиданно как раз перед самой своею очередью. Он устало радовался, будто поймал чугунку, пробежав за нею пол-остановки.
— Слава Богу! А то я уж думал – куда ты там подевался?
— Приспичило, - коротко пояснил монах, оправляя подол.
Вдруг прораб выпрямился и весьма интеллигентно объявил в пространство:
— Тех, кто идет на митинг, в отсутствии на рабочем месте не виню.
— Какой еще митинг? – поинтересовался Пелагей у Агупия, до сих пор толкавшегося сзади.
— А не все ли равно? – махнул тот.
«Всяко интереснее, чем тут торчать», - подумал дядя Петя. вхлестнувшись в поток политически жаждущих граждан, они устремились к водочной лавке: мороз как-никак. Их сразу же понесло в нужном направлении, а затем на площадь.
Они прошли пешком чуть ли не от Наумовской до Старого города, однако ничуть этого не заметили: дорога повсюду была одинаковой, а за сотнями пальто и тулупов окружающей местности они не разглядели. Идти почти не приходилось, скорее притормаживать на поворотах, чтоб найти траекторию поудобнее.
Площадь отличалась резко: толпа разжидела, и им довелось, наконец, встать на ноги, на красноватую скользкую брусчатку, с которой скатывался снег, как с лысого черепа. Народ начал что-то орать нестройным хором и поспешно греться впрок. Судя по колебаниям далеких спин и рук, кто-то впереди махал тяжеленными флагами, которых, впрочем, было по-прежнему не видать. Дядя Петя тоже согрелся и вытер нос варежкой. Пелагей повеселел, но оглядываться не перестал. К ним проскочил раскосый молодой парень в хрустящей синей куртке. На нем в разных местах красовались флажки Родной Державы, Соседней Державы и Северного Княжества, от которых уже поотрывалось порядком ниточек. Парень сиял, как полная луна.
— Вступайте в нашу Партию, господа! Вместе мы сила! Молодежь должна править миром!
— А за... — начал было Пелагей, но парень уже торжественно всучил обоим значки и бумажки с рядами томных закорючек по краю.
— Мы за мир и дружбу! Мы за вас! Это ваши фамилии? Распишитесь!
— А от... – снова попытался встрять монах, но парень уже сверкнул стальными зубами и развернулся к следующим жертвам.
— ...я же монах... – устало выдохнул он, опустив руки.
Навстречу вылетел поддатый Агупий таким же значком, голося нечто непристойное на мотив гимна Старой Державы, кивнул им и пропал. Вдали прогремел вполне отчетливый рокот: «Смерть белоглазым, Отечеству мир!», а затем кто-то воодушевленно подхватил их руки, раскачиваясь в такт все тому же гимну и распевая его с нарочитым тягучим соседнедержавским выговором. Дядя Петя стал невольно прислушиваться к речам из толпы.
Ни одного знакомого голоса. Остатки родной бригады рассредоточились по лысой площади, а Агупий на глазах хмелел и пошел пороть чепуху, спотыкаясь в словах.
Дядя Петя перевел глаза на маячившего неподалеку хрустящего вербовщика Куртка гласила: «Марш патриотов». «Патриотов чего?» - насторожился он, вспоминая обтрепанные флажки.
Спереди затянули что-то, схожее с шумом стаи приближающихся тракторов. Под ухом выскочил писклявый мальчишеский дискант:
— Слава Соседней Державе, добрый сосед всех хранит! Сгиньте, враги, и сосед в вечной славе Север и Запад объединит!
Дядя Петя молча качался на волнах с открытым ртом. Пелагей наступил себе на рясу и растянулся между рядами.