Фабричный гудок безжалостно разорвал песню соловья, и тот в испуге затих. Одновременно с гудком на прикроватной тумбочке зазвонил будильник, младший брат утробного стона. Они прекратились вместе, и в ушах от этой какофонии остался только бессмысленный звон, как будто бы приложили к уху раковину, преображающую шум моря, находящегося за многие тысячи километров, в код чистой, без примеси, тишины.
Валентина никогда не была на море, зато привыкла открывать глаза за долю секунды до гудка. Сегодня пробуждение было особенно тяжелым. Вчера вечером к ней в комнату постучалась соседка Нинка, а когда, уже готовая ко сну Валентина открыла ей, ввалилась и, обливаясь слезами, зашептала, что просит разрешения остаться, потому что муж Петька снова пьяный пришел, а поэтому бузит, и спасу никакого от него, ирода, нет. Нинку пришлось успокаивать спрятанной в старом буфете бутылкой. Нинка пила и ревела, пока тихо не уснула, пустив из уголка рта слюну прямо на застиранную ситцевую блузку. Валентина смотрела, как слюна вытягивается, превращаясь в каплю. Вот-вот уже сейчас оторвется, но нет, упрямая тягучая влага так и осталась висеть между красным мокрым ртом и небольшими чуть заметными выпуклостями, прикрытыми голубыми цветочками.
Через секунду дверь сотряслась от кулаков Петьки. Он, конечно, был пьян, но Валентина помогла ему погрузить на плечо бессмысленно мычащую Нинку (слюна все-таки оторвалась от губы и растворилась в блузке) и унести ее домой, чтобы там молча продолжить мордобой.
Будильник тикал в полутемном углу, и Валентина, не глядя на него, чувствовала, что за окном уже полночь, и ей два часа как полагалось находиться в кровати. Она устало провела рукой по кудрявым красивым волосам и машинально выпила рюмку водки.
Ночью ей приснилось, как мастер цеха Степан – молодой еще парень, говорит ей: «Занялась бы ты, Валентина, хоть чем-нибудь. Замуж - не замуж, да ты хоть крестиком вышивай. Вон, гляди, Машка после работы цветы выращивает. Слушай, а хочешь, я тебя в аэроклуб запишу? Тут ездить недалеко, а там всему учат – с парашютом прыгать будешь. А то жалко мне тебя, девка».
Валентина промолчала. Она так уставала на работе и учебе, на которой настояла покойная мать (ее отец погиб еще на Финской), что не было даже сил, чтобы найти себе какое-то занятие. Глядя на соседку Нинку, которая была чуть старше нее, а уже вышла замуж и родила двоих и ее вечно пьяного скандального Пашку, Валя представляла себе семейную жизнь, как непрекращающийся поток брани и грязи. Поэтому и парней отшивала, хотя была красива, и любой фабричный с удовольствием пошел бы с ней на танцы. За этой усталостью она не чувствовала пустоты, но слова Степана вдруг пробудили в ней какое-то воспоминание. Может быть, о детстве, когда она, беззаботная деревенская девчонка раскачивалась на тугом пароходном канате прямо над крутым волжским обрывом, и сладко замирало сердце. «Наверное, стоит попробовать», - вяло подумала она.
В аэроклуб нужно было прийти на следующий день. Степан лично позвонил начальнику и долго смеялся в трубку, постреливая темным глазом на Валю. Закончил разговор, тронул себя за нос, ненужным жестом пошевелил бумаги на столе. «Ну, Валентина, завтра после работы отправляйся в аэроклуб, там найдешь Ивана Николаевича, привет ему от меня. Все, иди».
Но назавтра Валентина в аэроклуб не пошла. Сразу после работы, когда она плелась, усталая, домой, минуя фабричные казармы, из-за угла неожиданно вышли два молодых мужика. Один из них – Вовка, по кличке Лопатник – пьяница и вор-рецидивист был давно неравнодушен к ней. Вовка был страшной и смелой личностью. Он врал всем, что сражался на войне, хотя все знали, что во время лихих лет Лопатник как раз мотал свой первый срок. Кражи его были дерзкие, кровавые и почти всегда оставались безнаказанными. Вовка преградил девушке дорогу и выплюнул изо рта потухшую папиросу. Похоже, они давно поджидали Валентину. Валя шагнула с тропинки в высокую траву, но случайно наступила на коварно притаившийся камень и пошатнулась. Вовка тут же подхватил ее под локоть, и держал крепко. Она хотела освободиться, но не смогла, и стояла, бессмысленно дергая обездвиженной рукой.
- Слышь, Валька, - ухмыльнулся золотой фиксой Вовка. - Пошли сегодня на танцы. Да ладно тебе кочевряжиться.
- Пусти.
- Ну, ты, шикса, поаккуратнее. – Не понтуй, а то, знаешь, всякое бывает.
И тут Валентина к своему ужасу заметила острый солнечный блеск в руках у второго.
- Хорошо, - быстро согласилась она, ничем не выдав наблюдения. – Я пойду.
- То-то. Через час у клуба. Иначе…
Вовка нехорошо засмеялся, отпустил ее локоть, и оба исчезли в кустах.
Остаток пути она, как будто обезумев, бежала. Ворвалась в свою комнату, заметалась, размазывая по пыльным щекам слезы. За стыдом и гадливостью она даже забыла, что ее ждут сегодня в аэроклубе. Стремительно пересекая комнату, Валентина машинально натягивала единственное нарядное платье, в котором ходила на демонстрации и дни рождения соседки Нинки. Больше всего она боялась нехорошего взгляда Вовкиного приятеля и его страшного огромного ножа.
До клуба, который находился в нескольких метрах от казарм, она шла, казалось, полгода. Каждое движение отдавалось в воспаленном красном носу и больной голове. Если не вспоминать о тех двоих, то боль и обида уходили внутрь, но перед ее глазами все время мелькала золотая фикса и тонкий луч, отраженный от лезвия, и страх возвращался вместе со слезами.
Лопатник с дружком уже нетерпеливо переминались у входа в клуб все в парадном и окурках. Вовка машинально отплюнул потухшую папиросу.
- Опаздываешь, шикса…
И манерно подставил локоток.
Валя была комсомолкой и носила на больших красивых грудях красную каплю с профилем Вождя. Ей вдруг стало до жути стыдно, что вот она идет на танцы с беспартийным вором и обманщиком, от которго одуряюще сладко несет трофейным одеколоном, а другие комсомольцы осуждающе смотрят им вслед, спрятав руки в глубокие карманы.
До позднего вечера она вдыхала острый запах ландыша, постепенно вытесняемый запахом крепкого мужского пота. Обида и стыд дано ушли, заменяясь полнейшим равнодушием. Она вспомнила, как до позднего детства приползала в темноте в мамину кровать, чтобы тихонько пососать грудь. Очень сложно было преодолеть в темноте эти пятнадцать шагов до постели, несколько раз пробуждалось желание убежать. Но словно какая-то неведомая сила тянула ее под лоскутное одеяло. Насосавшись, она погружалась в глубокий сон, который всегда приходил после ощущения невыразимо-сладостного, как расчесанный укус комара.
Танцы закончились. С неба на фабричный поселок устало смотрела древняя, родившаяся вместе с Вселенной, Луна. Под звездами расходились парочки. Валентина попыталась высвободиться из цепкого, потного объятья Вовки, но не смогла справиться с огромной физической силой и удушливой волной, исходившей от мужика.
- Валька, пойдем ко мне, - зашептал Вовка, – пойдем, не пожалеешь. Я таких как ты, грудастых, люблю.
Она попыталась, впрочем, без особого рвения, высвободится, и как-то незаметно для себя, как в детстве в мамину кровать, пошла, преодолевая стыд, с Лопатником.
Он привел ее в грязную комнатенку казарм, ухмыльнулся золотом под тусклой лампой, вынул бутылку, плеснул ей на дно стакана на полпальца.
- Ты, поди, в первый раз? На-ка, глотни.
Валентина выпила одним махом проскрежетавшую по горлу жидкость, открыла рот, стараясь глотнуть побольше воздуха, но Вовка тут же влепил ей долгий, мокрый поцелуй. Она пыталась размякшими руками отпихнуть от себя огромное в испарине тело, но Вовка навалился на нее и кинул на грязный матрас. Она в ужасе, не отрываясь, смотрела на то, как он снимает с себя сначала рубаху, обнажая волосатую грудь и впалые черные подмышки, потом растегивает широкий солдатский ремень и широкие брюки медленно валятся на пол…А там…Огромный, страшный, красный…
Валентина так испугалась, что перехватило дыхание. Далеко в прошлом, которое в ее воспоминаниях всегда было залито солнечными зайчиками, они прятались с соседскими мальчишками в шалаше и понарошку поднимали платья, а кавалеры в благодарность стаскивали на секундочку штаны. Все это было смешно, увлекательно и нисколько не страшно. По крайней мере, Валя не помнила, чтобы эти маленькие белые и нежные отростки вызывали у нее чувство гадливости и отвращения.
Валентину стошнило прямо на кровать, но это не остановило Вовку, который уже сильно раздвигал ей ноги. Он бормотал что-то, вроде, нежное и трогал Валентину за самое сокровенное. Потом была боль где-то в животе, и Валентина подумала, что хочет по-большому в туалет. Она попыталась оттолкнуть Вовку, чтобы успеть натянуть платье и добежать до клозета, но тот все сильнее и сильнее толкался в нее, пока, наконец, она не почувствовала что-то теплое на ногах. Вовка дернулся всем телом, рыкнул и затих.
Валентина пошарила рукой по его спине, и через секунду, когда бешеная хватка ослабла, попросилась в туалет. Вовка равнодушно отвалился в сторону (теперь его низ напоминал лопнувший воздушный шарик, которые в большом количестве лежали на дороге после демонстрации, и не вызывал страха – Валя даже задержала на нем взгляд) и закурил.
Она, стесняясь, выбежала на улицу и испражнилась прямо за кустами. По ногам продолжало течь теплое и она, потрогав в темноте себя за ляжку, поняла что это кровь пополам с вязким и липким. Валентина наскоро подтерлась пыльным лопухом и сквозь колючие кусты припустила домой, подальше от страшного воспоминания. Только ложась в постель, страшно стуча зубами – ее знобило – Валя вспомнила, что так и не попала в аэроклуб.
Степан был страшно недоволен тем, что Валентина не явилась на занятия. Прямо с утра, за пять минут до начала смены, ему позвонил начальник аэроклуба и отчитал за Валентину, поэтому Степан сидел злой с одним лишь желанием – выместить гнев. Однако, когда он увидел ее – красную, мокрую, с трясущимися руками, он понял, что случилось неладное.
Аккуратный фашистский термометр с маленькой свастикой, умело увеличенной сочувствующим нацистам стеклодувом, показал тридцать девять. Валентину срочно отправили домой, лечиться. Степан долго недоумевал, где девушка могла так простудиться, и в конце концов решил, к неодобрению работниц, позакрывать в цехе окна.
Отбюллетенив положенное, она вышла на работу. Вовка больше не приставал к ней, только равнодушно проходил мимо. Но начальник аэроклуба, куда все же зашла позже Валентина, скорее успокоить нечистую совесть (так молоденькие девушки приходили после греха в церковь, как будто само святое сооружение могло снять с них часть греха), чем горя желанием подняться на парашютную вышку, как старый батюшка, вытолкал ее взашей (словно бы знал истинную причину), сказав, что обманщицам на небесах не место.
С тех пор Валентина стала часто болеть, как будто бы Вовка наградил ее какими-то своими глубоко скрытыми пороками. Но, тем не менее, с каждым днем ее тело округлялось, да так, что к ноябрьской демонстрации она не смогла влезть в любимое нарядное платье. Все, кроме нее, знали, что Валентина беременна. Последовавшее за этим открытием собрание, постановило исключить блудницу из рядов Ленинского комсомола, поставить на вид, а, кроме того, принудить отца ребенка посетить загс. Степан долго допытывался, кто сотворил с его работницей бесчинство, но Валентина так и не призналась. Ей снова, как тогда, сделалось стыдно. По ночам ей снился маленький черноволосый ребенок с золотой фиксой – всегда мальчик.
Родилась девочка. Маленькая, недоношенная всего один, но столь необходимый для жизни существа, месяц. Толстая Машка, районная акушерка, которая два последних месяца следила за здоровьем Валентины, сказала, что у малышки шансов не было никаких. Похоже, она родилась с врожденным пороком сердца и пожила на свете всего несколько секунд, не успев даже проплакать имя матери.
Из больницы Валентина выходила одна, крепко прижав к пышной груди, распираемой от молока, пустой кулечек с пеленками.
Жизнь потекла по старому. Каждое утро ее будил рев фабричного гудка, цех встречал мужающим год от года Степаном и толстыми бобинами с невкусно пахнущим волокном. Валентина так и не научилась вышивать крестиком. В комсомоле ее восстановили сразу после смерти ребенка, как будто несчастное маленькое существо, исторгнутое из чрева, было эквивалентом кровавой капли на пышной груди. Учебу она бросила.
В сущности, считала Валентина, ее жизнь закончилась в тот летний липкий вечер, проведенный с Вовкой-Лопатником. Соседка и задушевная подруга Нинка под пьяные вопли мужа Петьки быстро родила еще двоих и на том успокоилась. Следующим летом Петька утонул в старом графском пруду за поселком, и Нинка осталась одна, очень довольная судьбой. Она располнела, приобрела приятный цвет лица и любовника-кладовщика, дядьку лет пятидесяти, положительного фронтовика с оторванной на войне ногой и орденом. Валентина же, наоборот, с каждым годом становилась все более неприметной. Ее грудь ссохлась, руки истончились. Улыбалась она теперь редко, только иногда ей снилось небо – темное, с огромным количеством звезд, которые несутся навстречу. Наверное, таким его видел этот, который недавно полетел в космос. Его фамилию Валентина отчаянно забывала, но трепетала перед подвигом этого человека в бесконечной холодной Вселенной.
Только один раз Степан предложил ей выйти замуж. Вроде бы искренне, но чутьем самки она поняла, что из жалости к ее увядавшему детородному органу. Последний шанс она восприняла как оскорбление.
Больше никто ей не предлагал соединить жизни, и Валентина постепенно примирилась с тем, что через несколько лет она, как все молоденькие девчонки на фабрике, состарится, пойдет на пенсию, а потом ее похоронят на маленьком поселковом кладбище.
Утром июньского светлого дня она, как обычно, проснулась за несколько секунд до гудка, и считала, глядя в потолок: «один, два, три». После «три» всегда начинало выть, но только не в этот раз. Она с удивлением сосчитала еще и еще, но, поняв, что побудки не будет, взглянула на будильник, чтобы выяснить, сколько времени. Оказалось, что по странному стечению обстоятельств, сегодня она ошибочно проснулась на час раньше обычного. По радио только что отзвучал Гимн, и вся страна с замиранием сердца слушала важное сообщение.
«Вчера, - сообщал неживой голос диктора, - Советский Союз еще раз доказал всей планете, что социализм победил в космосе. Сегодня впервые за всю историю человечества в космос полетела женщина – советская женщина. – Ш-ш-ш – радио дало помеху и Валентина не услышала ни имени, ни фамилии славной космонавтки. -…девчонкой пришла в аэроклуб при предприятии, вступила в комсомол, стала председателем фабричной организации. Совершила множество прыжков с парашютом…ш-ш-ш… - И вот теперь наша Чайка штурмует космические просторы…»
Фабричный гудок разорвал сообщение диктора, и радио в испуге затихло. Одновременно с гудком на прикроватной тумбочке зазвонил будильник, младший брат утробного стона. Они прекратились вместе, и в ушах от этой какофонии остался только бессмысленный звон, как будто бы приложили к уху раковину, преображающую шум звезд, находящихся за многие тысячи километров, в код чистой, без примеси, тишины.