Шли бойцы из железа и стали,
И как знали они, что идут умирать,
И как свято они умирали!
А.Н. Апухтин. «Солдатская песня о Севастополе»
На тускнеющем экране моей памяти ещё ярко проходят картины эпохи Белой борьбы и оживлённая толпа фигурантов, из которых ни один не играл сколько-нибудь ответственной роли, но участие которых создавало яркий фон для следовавших одно за другим происшествий. Со своих заранее распределённых мест не могла эта толпа фигурантов охватить всего разворачивавшегося на огромной сцене, вмещавшей и степи, и горы, и леса, и реки, и большие губернские города, и малолюдные хутора и деревеньки. Представляя собой лишь крохотную единичку в этой толпе, я и не собираюсь описывать ни общих картин, ни широких сцен, а только маленький кусочек, который был доступен моему наблюдению из отведённого мне тесного уголка.
Нет, я хочу навсегда зафиксировать в моей памяти образы тех людей, с которыми судьба соединила меня и навек отвела им место в моём сердце. Не собираюсь я описывать их как каких-то исключительных героев, а только как простых людей с их хорошими и плохими сторонами, а иногда лишь несколько чёрточек их характеров или обстоятельств их жизни и смерти. Все они мне дороги. И все они – и живые, и мёртвые – для меня живы. Эти наброски – последние цветы, приносимые на алтарь, воздвигнутый в их память!
Капитан Згривец
Ему лет 35, а, может быть, и больше. В офицерский чин произведён за боевые заслуги. В 1-ой офицерской роте он занимает должность взводного командира. Образование начальное и вряд ли законченное. Среднего роста, сильное мускулистое тело, голова напоминает яйцо, с какой бы стороны на неё ни смотреть. На гладко выбритом лице небольшие, коротко подстриженные усы. Гимнастёрка сидит на нём аккуратно, но как-то по-солдатски, без офицерского щёгольства. С нами он обращается строго и часто на «ты». В отличие от остальных офицеров взвода, для нас он не имеет имени и отчества, а всегда только "господин капитан". В разговоры, происходящие между офицерами, никогда не вмешивается, но постоянно и внимательно прислушивается ко всему, что говорится. Любопытен же до крайности. Если случается, что кто-либо из офицеров скажет что-нибудь, что ему не по душе, то он сейчас же обрывает говорящего: "Ну, ты! Ты, слышь! Не того!" Взвод любит его, но никогда не упускает случая посмеяться над ним. Но не прямо: это слишком опасно! Для этого выработана особая система: собирается кучка офицеров, начинающих нести невероятный вздор, как только появляется капитан Згривец и начинает прислушиваться, силясь понять, о чём говорят. Не проходит и минуты, как все разражаются неудержимым хохотом. Капитан Згривец выпрямляется с видом оскорблённого достоинства и сейчас же приказывает чистить винтовки "заместо чтоб языки чесать!"
Попав в его взвод, я никак не мог понять, каким образом этот едва грамотный человек мог оказаться на командной должности. Ко мне, как и к остальным прапорщикам, он обращался исключительно на "ты", и это меня коробило. Невзлюбил же он меня с первых дней, главным образом, за мою немецкую фамилию: "Слышь, что там ни говори, а Лингвардт всё-таки немец". А также за то, что во всех случаях коллективного издевательства я был непременным участником.
Но не прошло и недели, как мне вдруг стало совершенно очевидно, что только капитан Згривец и никто другой из старших офицеров роты не имел большего права и больших оснований командовать офицерским взводом в офицерской роте. Опишу этот трагический, хоть и неприятный для меня случай.
Наш батальон стоял в то время на Барочной улице в Новочеркасске. Каждую ночь назначались офицеры для связи с другими частями, разбросанными по городу. Новочеркасск кишел большевиками и разложившимися казачьими частями. Офицеры, отправляемые для связи, подвергались нападениям на пустынных улицах. Сперва случаи убийства их были редки, но потом нападения участились и, наконец, приняли угрожающие размеры. Связь почти прервалась. Трупы убитых офицеров-добровольцев на утро находили на улице. На патрули не хватало народа. Надо было найти способ самозащиты. Но какой?
Собравшись в помещении роты, мы горячо обсуждали возможные меры. Капитан Згривец оказался возле нас, с любопытством прислушиваясь. Он, видимо, находился в чрезвычайном волнении, но не произносил ни слова. Потом неожиданно прошёлся раза два между койками и, остановившись перед нами, вдруг сказал: "Ну, вы, слышь, того…" Он замолчал и опять зашагал, видимо, что-то обдумывая. Снова остановился: "Ну вот, слышь. А я вам скажу!" Все молчали. Он страшно волновался, махнул рукой и опять зашагал. Наконец, очевидно, решившись высказать свою мысль, подойдя к нам, произнёс:
- Потому, слышь, бьют, что мы не бьём!
– Да как же их бить, когда они сзади нападают?
– А вы вот, слышь… Вот как пойдёшь, возьми гранату в карман.
– Да ведь убивают сзади, из-за плетней, господин капитан, тут и граната не поможет!
– Ты, слышь, думай. Тебя оно, конечно, убили и с гранатой, а она – механизм, она за тебя и их побьёт.
– Это как же?
Предложение капитана Згривца заключалось в следующем. Посланный для связи офицер должен был идти без винтовки с ручной гранатой в кармане. Граната, приготовленная для взрыва, должна была быть зажата в руке. В случае внезапной смерти пальцы, без сомнения, разожмутся и отпустят рычаг, так что взрыв произойдёт через секунду после смерти.
В первый момент, когда предложение капитана Згривца было понято, все замолчали. Поручик Паль, кажется, как всегда не совсем трезвый, резюмировал следующим образом: «Новый тактический приём уничтожения противника с того света! Не знаю, не пробовал". Все засмеялись.
Не помню, в тот же вечер или на следующий, связь была назначена от нашего взвода. Шёл прапорщик Володя Алфёров. В случае его смерти, должен был идти я. Алфёров, 19-тилетний мальчик, хорошенький, как ангелочек, чуть не последнего выпуска «керензят», застенчивый и скромный, натянул на себя шинель, подошёл к пирамидке с винтовками, постоял с минуту и, не взяв винтовки, направился в канцелярию, где находился Згривец. Через минуту он вышел оттуда и прямо пошёл к выходной двери, за которой исчез. Згривец, вышедший за ним из канцелярии, посмотрел ему вслед, и мы видели, как он перекрестился.
Ей Богу, я не совру, если скажу, что вдруг что-то тяжёлое, как бы давящее, разлилось по всему взводу. Офицеры сидели на койках, опустив головы. И вдруг, как будто в ответ на общее напряженное молчание, раздался недалёкий глухой взрыв. Первым, схватив винтовку, бросился вон капитан Згривец, за ним мы все. В сотне шагов от казармы лежал труп прапорщика Алфёрова. Неподалёку от него мы поймали трёх тяжело раненых большевиков и тут же прикололи. Четвёртого, местного парикмахера, нашли час спустя у него в доме по кровавому следу. Его расстреляли за тюрьмой. Алфёрова принесли в казарму. Труп его был страшно изуродован, одна нога едва держалась на обрывках мускулов. Голова была проломлена кистенём. Этот кистень мы нашли под плетнём позже.
Когда кончилась первая суматоха, Згривец обратился ко мне:
- Ну, ты, слышь, чего ж? Тебе в связь.
Я оделся под явно враждебным взглядом Згривца. Этот враждебный взгляд я объяснил себе ложно, предполагая, что он подозревает меня в трусости. "Ну, погоди, – думал я – увидишь, что я не трус!" И взял свою винтовку.
В ту же минуту Згривец подскочил ко мне. Глаза его горели, голос пресекался:
- Ну ты, слышь… Это как же? Ты теперь это что же?
Я мгновенно понял свою ошибку, и мне стало безумно стыдно. Поставив обратно винтовку и обернувшись к Згривцу, я сказал:
– Господин капитан, разрешите получить гранату.
– Ну, вот то-то же, а то, слышь…
И, не докончив, пошёл в канцелярию роты, а я за ним. Когда он достал гранату из ящика, стоявшего под столом, то передал мне её не сразу, а как будто колеблясь. Это колебание ещё более смутило и оскорбило меня. Я протянул руку и почти сам взял у него гранату, вытащил из неё предохранительное кольцо и, положив его на стол, повернулся, чтобы скорее уйти.
– Я, слышь, может и не так… Ты, слышь, может тоже не того…
Я вышел… Скажу, что с того дня убийство офицеров связи прекратилось окончательно. А лично я безумно полюбил Згривца. В маленьком поминальнике, найденном в его гимнастёрке уже после его смерти, я видел на первой странице имя "раба Божьяго Владимира".
Первый бой Сводного Офицерского батальона. Мы наступаем у станции Гуково. В открытой степи по гололедице бежит к станции наша рота. Капитан Згривец находится шагов на десять позади своего взвода, но к моменту подхода к железнодорожным посадкам, за которыми расположились большевики, он неожиданно оказывается впереди. С пятидесяти шагов расстояния он бросается на находящегося против нас красного пулемётчика, который не перестаёт строчить, и вдруг летит кувырком в снег. Огонь пулемёта сосредотачивается на нашей небольшой группе. Чудится, будто дышишь горячим воздухом. Мы слились с землёй. Внезапно пулемёт замолкает. "Задержка!" - кричит Згривец, снова бросается вперёд. Держа винтовку подмышкой левой руки, а кистью охватив ствольную накладку, он, действуя ею как тараном, закалывает красного пулемётчика. В происходящей затем рукопашной схватке я, как сквозь сон, вижу Згривца по нескольку секунд то здесь, то там на платформе станции. Мне некогда присматриваться. Я вижу перед собой толпу большевиков, может быть, десятка два, и только двух-трёх наших, работающих штыками и прикладами.
Когда, наконец, кончился рукопашный бой и Згривец собрал свой взвод, тут только выяснилось, что там, у посадок, пуля красного пулемётчика пронизала кистевой сустав его правой руки. Всю рукопашную схватку он провёл одной левой, действуя и штыком, и прикладом. До самой его смерти под Сосыкой кисть его правой руки оставалась неподвижной.
Немного спустя собравшийся вместе взвод обсуждал перипетии боя. Кто-то выказал восхищение храбростью Згривца. Неожиданно вынырнувший откуда-то Згривец выступил вперёд и, тыча себя пальцем в грудь, гордо сказал: "Ну, а как же! Я офицер, а она… – и отмерив большим пальцем конечный сустав своего мизинца, презрительно закончил, – пуля!" Помню неудержимый смех, охвативший нас всех. Згривец обиделся, выругался и отошёл.
Но я вспоминаю об этом маленьком эпизоде для того, чтобы показать то огромное, что выросло из этого незначительного факта. А было так. Ещё гремели отдельные "ликвидирующие" выстрелы, когда ко мне подошёл корнет Пржевальский и позвал меня за собой. Мы вышли за платформу и зашли в густые железнодорожные посадки.
– У Вас есть индивидуальный пакет?
– Так точно.
– Перевяжите мне рану.
– Разве Вы ранены?
– Так, пустяки!
Он снял с себя шинель, скинул китель и стянул рубашку. Маленькое входное отверстие от пулевого ранения чуть-чуть кровоточило.
– Господин корнет, отчего Вы не обратились к Пелагее Иосифовне? (Плохинской, сестре милосердия).
– А Згривец к кому-нибудь обращался? – ответил Пржевальский.
Признать открыто превосходство капитана Згривца для Пржевальского было невыносимо. Он, конечно, понимал, что у Згривца всё вытекало как-то само собой из самой его натуры. И вот он, корнет, тянулся за этой натурой, хотя не признался бы в этом даже самому себе.
"Згривец – воспитатель?" – с удивлением задал я себе вопрос. И ответил на него утвердительно. Да, он был им помимо собственного желания тоже из самой глубины своей натуры и, вероятно, первый же изумился, если бы ему об этом сказали.
Не удивительно, что за всё пребывание капитана Згривца в роли взводного командира – он так и остался им до смерти – я не знаю ни одного случая грабежа или самой малейшей распущенности, ни одного случая проявления не только трусости или заминки, но и просто нерешительности. В его взводе у всех - от командира отделения до последнего добровольца - царил его дух, и личность его импонировала всем.
Прапорщик Быxовец
В рядах офицеров моего взвода никто не выражал с такой отчётливостью и ясностью и свой личный облик, и принадлежность к породившей его среде со всеми её понятиями, речью, жестами, внешним обликом и традициями, как прапорщик Быховец. Одного взгляда было достаточно, чтобы безошибочно распознать в нём семинариста, очевидно, сына какого-нибудь захудалого священника, а, может быть, и дьячка. Его крепкая, но как будто обтёсанная топором фигура, как нельзя лучше соответствовала определению: неладно скроен, да крепко сшит. В нём не было ничего безобразного, что могло бы притягивать нездоровое любопытство, как это часто случается при встрече с людьми с каким-нибудь физическим недостатком. Совсем нет! Скорее всего, его можно было назвать деревенским увальнем с медленными движениями физически неразвитого тела, но с присущей таким увальням медвежьей ловкостью.
Мне он почему-то напоминал Митьку[10] из "Князя Серебряного" А.К. Толстого - впечатление, усилившееся после того, как я увидел его в бою под Усть-Лабинской, где мы сошлись с красными врукопашную. Быховец, плюнув в руки и ухватив за штык свою винтовку, начал приближаться к противостоящим нам "товарищам", скача как-то боком и приноравливаясь нанести сокрушительный удар. Кроме того, его сходство с Митькой подтверждалось необыкновенным благодушием, в котором он не уступал, а, может быть, даже превосходил Митьку, и если не обладал сказочной силой последнего, то все-таки недалеко отставал от него.
Лицо его принадлежало к типу тех лиц, которые не поддаются описанию: тринадцатое на дюжину. Но что невольно привлекало внимание – это выражение его глаз. Если правда, что глаза – зеркало души, то я бы сказал о Быховце: душа, стоящая перед Богом. В его глазах было что-то до того светлое, до того умилённое, до того покорное, что долго будут вспоминаться эти глаза.
Произведённый в звание по окончании какой-то школы прапорщиков чуть ли не за 15 дней до захвата власти большевиками, он или плохо усвоил, или совсем не усвоил хотя бы начатки военного искусства и признавался в этом с полной откровенностью, ничуть не обижаясь на сыпавшиеся на него замечания и частые взыскания.
Никогда не видавший фронта Великой войны[11], не слыхавший свиста пуль, он сразу же оказался в армии генерала Корнилова среди офицеров, видавших виды. На мой вопрос, как ему удалось проникнуть на Дон, он, не вдаваясь в подробности, ответил: «А пришёл». В то время многие офицеры различно определяли причины, толкнувшие их на вступление в Добровольческую армию, хотя, конечно, причина была одна и та же. Например, корнет Пржевальский утверждал, что он прибыл в армию, потому что ему "надоели семечки" (подсолнечная шелуха), которые он считал олицетворением революции. Быховец объяснял причину своего прибытия с поразительной ясностью: "Защищать веру Христову".
Ещё до 1-го Кубанского похода Быховец приобрёл довольно оригинальную известность в рядах своего взвода, благодаря одной неизвестно откуда явившейся привычке. Заключалась она в том, что при заряжении винтовки он неизменно, вставив пятый патрон в ствол, осторожно спускал курок, пренебрегая предохранительным взводом. Результат бывал всегда один и тот же: стукнувшись прикладом о землю, винтовка посылала пулю в небо, а находившиеся по соседству офицеры после первого испуга и недоумения посылали весь известный им лексикон нецензурных слов по адресу прапорщика Быховца.
Начало этой серии случайных выстрелов относится ко времени нашего пребывания в Ростове. Обыск на Темернике. По сведениям нашей контрразведки, прибывший из Петрограда большевистский комиссар скрывается в одном из домов, который окружил наш взвод. Приказание гласит: "Быть начеку! Ничем не нарушать тишину ночи. Взять живым!" И вот в самый патетический момент раздаётся оглушительный выстрел. Поймали? Увы, этот выстрел не означает поимку: по ещё не известной тогда причине выстрелила винтовка прапорщика Быховца!
Задонье. Отделение третьего взвода несёт караульную службу на электростанции. Часовым в машинном отделении стоит прапорщик Быховец. Неожиданный громкий выстрел часового взбудораживает весь караул: нападение! Ничуть не бывало – выстрелила винтовка прапорщика Быховца. Однако тогда же была выяснена причина столь самостоятельного поведения этого, вообще говоря, послушного оружия.
Первый Кубанский поход. После очередного выстрела вне всяких норм и понятий взбесившийся капитан Згривец после чудовищной угрозы "поставить под винтовку" назначил Быховца вне очереди внешним дневальным. Тот покорно снёс наказание и утром, возвратившись в хату, поставил свою винтовку. В тот же момент грянул выстрел! В другой раз, тоже возвратившись из внеочередного караула, опять-таки понесённого за самостоятельное действие его винтовки, Быховец не успел ещё поставить её на пол, как Згривец овладел ею и открыл затвор. Из казённой части ствола выскочил находившийся в ней патрон, а курок был осторожно спущен!
Эта незыблемая верность самому себе была вознаграждена Згривцем переименованием прапорщика Быховца в прапорщика «Пульни». Слово это происходило от народного слова "пулять" (вместо "стрелять") и срослось с Быховцем как нельзя лучше. Да и сам он находил его подходящим и не обижался.
Я не думаю, что он что-либо понимал в боях, но никогда не отставал и добросовестно подражал другим. Во время боя ни одного чувства не изображалось на его спокойном и благодушном лице: ни страха, ни беспокойства, ни озлобления. Мне кажется, что его полное равнодушие к собственной судьбе покоилось на его глубокой вере. Во всяком случае, я неоднократно замечал, что перед началом боя он крестился, после чего бывал совершенно спокоен. По окончании опять крестился. Мы нашли в нём достойного и верного боевого соратника, на которого можно было положиться даже в самой тяжёлой обстановке.
Бой кончен. Станица и станция взяты. Из списков наличного состава роты ротный писарь прапорщик Пелевин вычеркнул семь фамилий, поставил рядом с ними крест и своим чётким почерком сделал надпись: "24-е марта, 1918-го года. Станица Георгие-Афипская". Одной из них была фамилия прапорщика Быховца.
Поручик Якушев
Среднего роста, в длинной шинели, в узких кавалерийских сапогах со шпорами и более высокими каблуками, он кажется выше и стройнее, чем есть на самом деле. Офицер мирного времени, выпуска 1911 года, фронтовик. Нашивок, означающих ранения, не носит, хотя и ранен уже много раз.
После очередного ранения был переведён в 3-й Заамурский полк, где и застала его революция. Вместе со своим однополчанином корнетом Пржевальским прибыл на Дон и вступил в Алексеевскую организацию в начале декабря 1917 года. Его раннее прибытие в Новочеркасск до установления большевистского контроля на железных дорогах позволило ему сохранить свой офицерский вид, что выгодно отличало его от большинства офицеров 5-ой Сводной Офицерской роты.
Его худое конусообразное лицо с большим прямым носом украшено длинными остроконечными усами и тонкой бородкой, отпущенной из-под нижней губы и спадающей ниже подбородка. Это придаёт ему разительное сходство с Дон-Кихотом. В спокойных зелёно-серых глазах точно спят скука и апатия. Слова его скупы, и роняет он их редко, без раздражения, без повышения или понижения голоса, а как будто нехотя и то по крайней необходимости. По своим политическим взглядам – монархист, но в полемику с инакомыслящими не вступает и вызвать его на спор на эту тему невозможно: своё не навязывает, чужого не желает. То обстоятельство, что он является заместителем командира отделения штабс-капитана Крыжановского и, таким образом, старшим офицером отделения, не вызывает в нём никакого желания властвовать или стремления отличиться. Когда ему случается отдавать приказания или передавать распоряжения по отделению, то делает он это очень своеобразно: не властно и требовательно, как другие, а со спокойной скукой, как надоедливую обязанность.
В нём поражают две необъяснимые, на первый взгляд, вещи: какое-то особенное уважение к нему со стороны взводного командира капитана Згривца и то удивительное обстоятельство, что он, офицер мирного времени, неоднократно раненный, не только не имеет ни одной боевой награды, но и остаётся в том же чине, в котором застала его война 1914 года.
Уже гораздо позднее, при выходе из Каменноугольного района на большую московскую дорогу, когда исчезли между нами чины, сменившиеся только нашими именами, Витя рассказал мне столь интриговавшую меня историю его непроизводства.
Где-то в забытом Богом захолустье Полесья стоял его полк. Скука, безвыходность положения, усугубляемая двадцатилетним возрастом, властно требующим выхода энергии, стремление найти хотя бы отзывчивость толкнули его на связь с замужней женщиной. И в один, очевидно, не прекрасный момент муж застал его в спальне своей жены. Два выхода оставалось Вите: выпрыгнуть в окно в чём мать родила или открытое объяснение. Он выбрал второе. Это объяснение закончилось смертью мужа и преданием суду Вити. Вскоре после того начавшаяся война 1914 года бросила его на фронт в качестве находящегося под судом. В этом положении он оставался до начала революции. Отказавшись принести присягу Временному правительству, он усугубил своё и без того незавидное положение.
Особое же к себе отношение капитана Згривца он объяснял тем, что он кадровый офицер, а капитан Згривец произведён из сверхсрочных фельдфебелей, навсегда сохранивших уважение к старому офицерству.
Впервые я видел поручика Якушева в бою под станцией Гуково в рукопашной схватке с превышавшим нас в десять раз противником. В происходившей бойне не было ни времени, ни возможности остановить своё внимание на чём бы то ни было, да и собственная экзальтация исключала всякую возможность наблюдения. Мельком я то видел его рядом со мной, то вдруг он оказывался в другой горсточке офицеров нашей роты.
Бой кончился. Трупы красных густо усеяли платформу станции и железнодорожные пути. Собравшиеся в небольшие группы офицеры обсуждали перипетии боя. Поручика Якушева среди них не было. Он стоял поодаль с прапорщиком Быховцом и, заметив меня, подозвал к себе.
– Вот и Вы, прапорщик, неужели не знаете, что бить прикладом винтовки не полагается? Посмотрите на Ваше оружие и достаньте себе другую винтовку.
Действительно, и у меня, и у Быховца винтовки оканчивались отколотыми у шейки прикладами, на что я только теперь обратил внимание. Якушев не сказал нам более ни слова и направился, не торопясь, к стоявшему неподалёку взводному.
Корнет Пржевальский
Переход от станции Ольгинская до станицы Хомутовская. Оттепель. Мокрый тяжёлый чернозём. Наша рота идёт в голове. Дорога ещё не натоптана, и ноги уходят в густую чёрную кашу, откуда их с трудом вытягиваешь назад с налипшей на них тяжёлой грязью. Идти при таких обстоятельствах невероятно трудно. Но хуже всего приходится поручику Якушеву и корнету Пржевальскому. Их кавалерийские сапоги отнюдь не приспособлены к подобной прогулке. Прикреплённые к ним шпоры, погружаясь в липнущую грязь, вытаскивают на себе добавочную порцию в хороших три-четыре фунта и бросают её на их долгополые шинели. Прилипая к подолу, грязь образует нечто похожее на колокол. На каждом привале они очищают её снятыми с винтовок штыками. Но уже через десять минут после начала движения всё начинается снова. Со станции Хомутовская оба выходят в обрезанных выше колен шинелях, расставшись навеки со своими шпорами. Они напоминают двух фантастических кузнечиков на длинных тонких ножках с едва прикрытыми крылышками-фалдочками задами. При каждом шаге фалдочки поднимаются, благодаря высокому разрезу кавалерийской шинели, и создаётся впечатление, что два коротких крылышка тщетно стараются поднять непосильную для них тяжесть.
15 марта. Мелкий холодный дождь насквозь промочил шинели. Температура падает, дождь постепенно обращается в маленькие ледяные иголочки, больно бьющие по лицу, и покрывает одежду ледяной корочкой. Холодно!
Рота, сперва шедшая по дороге, внезапно сворачивает влево и идёт в серую пустоту степи. Через час-полтора неширокая, в 6-7 шагов канава, наполненная бурлящей водой, преграждает дальнейшее движение. Обе стороны её обсажены столетними полусгнившими ракитами. Наш берег пологий, противоположный представляет собою невысокий вал, что делает его выше нашего и исключает всякую возможность прыжка. Появившийся внезапно генерал Марков приказывает найти старую корягу упавшей ракиты или выломать одну из стоящих. Старая коряга скоро найдена и общими усилиями брошена в воду посреди канавы. Теперь предстоит переправа в два прыжка: с берега на корягу и с неё на другой берег.
Бой 4 марта под Кореновской вырвал из рядов взвода подполковника Яковенко и прапорщика Нестеренко. Теперь во главе взвода стоял я, а за мной корнет Пржевальский, так что честь открытия переправы предоставлялась мне, что я и проделал чрезвычайно эффектно, хоть и не без ущерба. Под тяжестью моего тела возведённый нами «шедевр» строительного искусства перевернулся, и я оказался в грязной воде, доходившей почти до пояса. Корнет Пржевальский не прыгнул, а просто вошёл в воду и стал против меня по другую сторону предательской коряги. Со своих мест мы подавали руки переправлявшимся, а коленями удерживали корягу в устойчивом положении. В течение всего перехода, закончившегося взятием станицы Ново-Дмитриевской, Пржевальский был весел, много смеялся, как будто не чувствуя всей тяжести этого исторического дня. Никто не узнал бы в нём вышедшего из Ростова Томняги[12].
Не выдержали 1-й Кубанский поход щегольские кавалерийские сапоги Пржевальскаго. Ежедневно мокрая и наспех высушиваемая кожа их сгнила, и в образовавшуюся дыру стремились выскочить пальцы его ног. Тряпки, предназначавшиеся для удержания подмёток и закрытия дыр, плохо исполняли свою обязанность, и ему приходилось часто возобновлять эти перевязки. В таких сапогах я видел его бегущим в атаку на железнодорожную насыпь ст. Георгие-Афипской.
Екатеринодар. Взяты артиллерийские казармы. С окружающего их вала бросилась 1-ая рота на ближайшие дома города, до которых оставалось 150-200 шагов, но не пробежала и трети расстояния, смытая пулемётным огнём. Упал и бежавший впереди Пржевальский. Упал и не поднялся. Остался лежать там, где застигла его пуля. Вскоре разрывом снаряда его труп был отброшен в сторону и лежал, полузасыпанный землёй, непонятно маленьким комочком…
Примечания
10 Митька, герой повести «Князь Серебряный» А.К.Толстого, деревенский увалень, обладающий подлинно богатырской силой.
11 Великая война – 1-я Мировая война.
12 Прозвище Томняга было, по-видимому, дано Пржевальскому вначале за томные и деланые манеры. После какого-то случая, описание которого утеряно, он изменился коренным образом. Привожу последние слова моего отца: "И показалось мне, что в выражении его лица что-то изменилось: исчезло то ненавистное мне выражение, которое делало его смешным и несимпатичным. В следующих переходах и боях рядом со мною шёл уже новый корнет Пржевальский» (прим. Н. Рейнгардт).
Смотри также:
Упоминаемые географические названия http://proza.ru/2010/04/02/502
Упоминаемые исторические лица http://proza.ru/2010/04/02/505
Словарь редко употребляемых слов http://proza.ru/2010/04/02/499