Кошку звали Кровавая Мэри. Шутник-филолог, говоривший, что ложится сюда ненадолго и сгоревший за каких-то пару месяцев, назвал так серое невзрачное существо, носившее до этого простую русскую кличку Машка. Девчонкам, выползая из последних сил из палаты пообщаться, объяснял не исчезнувшим за долгие дни болезни учительским тоном, что Мэри – иностранный аналог имени Маша, ну а «кровавая», потому что живет в отделении больницы, где лечат взбесившуюся человеческую кровь. У него самого была последняя стадия острого лейкоза…
Несмотря на грозную кличку, Мэри была вовсе не кровожадной, а очень ласковой и доброй кошкой. Видимо, ей это передалось генетически от множества поколений котов-пролетариев, помоечных, зашуганных. Сама Маша считала, что ей несказанно повезло. Особенно благосклонна к ней была судьба в часы, когда зычный голос ее тезки-поварихи провозглашал здоровое питание в виде хлебной котлетки.
Был у Кровавой Мэри друг, живший этажом ниже – в неврологии. Его не наградили звучным именем, поэтому все его знали под кличкой Васька. В гематологию Василий был вхож по ночам. Мэри всегда благосклонно принимала его в темном углу у туалета. Потом друг уходил, а Маша еще долго лежала на каменном полу, чувствуя, как в ней зарождается новая жизнь…
Люся появилась в отделении в самом конце холодной вьюжной зимы. Девочке досталась койка у окна, тщательно заклеенного, но все же ежедневно подвергающегося атакам колючего ветра. Люсе было все равно. Девочка умирала. Ее болезнь была непонятна даже врачам. Анализы крови день ото дня становились все хуже, но никаких видимых причин этому не было – по нескольку раз в неделю Люсю просвечивали рентгеном, УЗИ и томографом – все внутри было идеально, как и положено ребенку в десять лет – ни увеличенных лимфоузлов, ни опухолей. Оставалась надежда на анализ костного мозга, но, об этом не говорили, хотя знали все включая Люсину маму, которая не отходила от постели дочери ни на шаг, что девочка просто не доживет до результатов исследования. Вся большая девятикоечная палата как могла помогала выхаживать Люсю. Сердобольные женщины подставляли ей судно, вытирали вспотевший лоб, кормили невесть откуда взявшимся в конце февраля крупным восковым виноградом. Люся и ее почерневшая от горя мать, лет на шестнадцать всего старше дочери – сама еще ребенок - безучастно принимали помощь. Иногда женщины слышали, как по ночам они тихо плачут…
Кровавая Мэри ждала ребенка. На этот раз он был один – крупный и неповоротливый – такой же, как папа, с большой упрямой головой и толстым маленьким хвостом. Красавец Васька, которого снова утопит нянечка Валя, акушер-гинеколог Мэри, призванная следить за размножением серой кошки. «Отделение – не цирк, - всегда говорила строгая заведующая, которая вобщем-то любила животных и всегда тайком поглаживала Мэри, - одного животного вполне достаточно». Это по ее приказу все Машины дети, рождавшиеся на удобной подстилке в комнате сестры-хозяйки, Валей уносились в ведре с водой. После них оставалась тяжелая беспросветная тоска, которую Кровавая Мэри выкрикивала в ночных коридорах больницы. Сейчас она решила спасти котенка и, как только подошел срок – а Мэри всегда чувствовала это по интенсивному шевелению где-то во чреве и душе, как будто ее сущность переходила по наследству маленькому слепому существу, тщащемуся вырваться на свободу, - исчезла из поля зрения Вали. Ушла в подвал, где на холодном сыром полу, под завывания ветра, постанывая от боли и натуги, произвела на свет Лобастого. Облизала, носом подтолкнула к соску. Маленький Васька открыл ротик и вцепился в грудь Кровавой Мэри. И не было сладостнее этого момента…
Первые дни весны все встретили с облегчением. Это значит – пережили страшную холодную зиму, это значит – будем жить до следующей осени. Только Люся не чувствовала, как падают на ее лицо солнечные весенние зайчики. Она уже неделю не открывала глаза и перестала говорить…
Кровавая Мэри почуяла запах мяса. Он доносился из пятнадцатой палаты. Надо было мясо добыть. Сегодня Лобастый Васька впервые открыл глаза и отчетливо попросил более существенной пищи, чем жирное материнское молоко. С нежностью думая о маленьком хищнике, Мэри бесстрашно протиснулась в палату. И – вот он источник благодатного запаха – толстый кружок колбасы, лежащий на тумбочке у окна. Она подбежала к колбасе и прыгнула на тумбочку. Но остановилось. Вместе с мясным ароматом до нее долетел другой – запах детской боли, запах детской смерти. Он был слишком хорошо знаком ей – маленькие комочки, утопающие в Валином ведре издавали такой же. Это ее погубленные дети звали на помощь. Кровавая Мэри забыла про колбасу и прыгнула на грудь тщедушному источнику боли. В теле сразу же запульсировало страдание. Мэри подавляла его, урча потаптываясь по одеялу. Должно быть, этому существу подошел срок, потому что, прежде слепое, оно, как Лобастый Васька, широко вдруг распахнуло синие глаза и произнесло слабо: «Мама»…
Люся ощутила тяжесть. Грудь сначала сдавило. Потом девочка почувствовала, как каждая косточка наполняется силой, как будто тело становится легче. Она подумала, что, наконец, умирает, что ее страдания завершаются естественно и спокойно. И очень обрадовалась.
Когда Люся открыла глаза, чтобы в последний раз взглянуть на мир, приютивший ее на время, она увидела толстое серое тело, расположившееся на ее чахлой груди и большие зеленые глаза, которые глядели ей в самую душу…
…Потом худенькое существо, от которого по-прежнему исходили волны боли и страдания, подняло ручку-плеточку и погладило Кровавую Мэри. Потом другой рукой нетвердо потянулось к тумбочке, где по-прежнему благоухала колбаса и протянуло аппетитный кружок кошке. Мэри, урча, взяла колбасу и побежала кормить Лобастого Ваську, который уже несколько минут, потеряв маму, надрывно плакал в глубине сырого подвала…
Вечером Люся попросила пить и съела кусочек белого хлеба…
Утром она вновь открыла глаза и спросила слабым голосом, придет ли к ней снова киска…
Кровавая Мэри вышла из подвала. Она направлялась в палату, где лежала маленькая девочка, давшая ей вчера кусок колбасы. Машка тихо отворила головой приоткрытую дверь и направилась к знакомой кровати. Люся уже ждала ее. Мэри запрыгнула на одеяло и аккуратно положила на грудь девочки то, что так бережно несла в зубах. Лобастый Васька пискнул и прижался к горячему телу. Люся улыбнулась. Впервые за всю долгую болезнь.