Мне захотелось посмотреть на человека, которому удалось выстроить сразу два моста. Точнее, выстроить один и восстановить другой, существовавший прежде и о котором я упомяну чуть позже.
А пока представлю своего героя. Гур Корен, написавший историю, которая соединила поколение переживших катастрофу с их внуками. Гур Корен, умудрившийся воскресить своего умершего деда хотя бы на полтора часа сценического действия. И, наконец, Гур Корен, сыгравший в этой совершенно, как он кляется, реальной истории, самого себя.
Фабула истории такова: дедушка Гура Корена (реального и сценического), пытаясь выжить в Катастрофе, украл вместе с товарищами пять кило сахара, чтобы обменять их на еду. Но отдуваться за всю компанию ему пришлось одному, поскольку в тюрьму угодил только он. Именно так и описан этот эпизод в реальной книге воспоминаний о Катастрофе Корена-старшего. А дальше начинается фантасмагория, автором которой является уже его внук. Фантасмагория эта воплотилась в пьесе, а затем и в спектакле "Гешера" под названием "Пять кило сахара".
В пьесе Горена-младшего незначительный эпизод, случившийся во время Катастрофы, вырастает до размеров гротеска. По версии Гура, один из товарищей дедушки (Рива) впоследствии присвоил себе чужую славу, утверждая, что именно он посидел в тюрьме за всю компанию, укравшую пять кило сахара. Более того, его внук (Йоад Рива) пишет теперь об этом целое исследование. Надо срочно восстановить историческую справедливость! Так считает покойный дедушка, представая перед Кореном-младшим в разных телах, позаимствованных им на время у проститутки, таксиста, медиума, официантки – и требуя переписать злополучный эпизод в готовящихся к печати мемуарах Йоада Ривы.
Чего не сделаешь ради покойного дедушки! Герою приходится даже вступить в противоестественную для него гомосексуальную связь с влюбившимся в него геем, таким же, как и он, внуком уцелевшего в Катастрофе и автором того самого исследования, грешащего против исторической правды. После чего тот, наконец, соглашается исправить в книге эпизод с пресловутыми пятью кило сахара. И дедушка спокойно отправляется восвояси на тот свет.
***
Я нахожу автора веселой, грустной и совершенно невероятной фантасмагории в центре Тель-Авива. Кстати, портрет его дедушки, "заварившего", как он утверждает, всю эту кашу, висит у него на стене на самом видном месте.
- Когда мой дедушка умер, со мной начали происходить какие-то странные вещи, - сообщает мне Гур Корен. – Например, я встречал на дороге бродячего кота, встречался с ним взглядом, и вдруг появлялось ощущение, что это дедушка в своем новом вопрощении хочет сказать мне о чем-то важном. Опомнившись, я говорил себе: "Да что это со мной! Выпил – и чудится черт знает что!", поворачивался к коту спиной и брел домой.
Но где-то все это, видимо, отложилась. Мне вдруг захотелось написать смешную пьесу о том, как дедушка возвращается с того света в разных необычных ситуациях. Почему-то с самого начала я был уверен, что это будет непременно комедия, только еще не знал, как развернутся в ней события.
Где-то через полтора года после встречи с котом я обнаружил у своей бабушки мемуары о Катастрофе, написанные покойным дедом и прочел о том, какие тяжелые вещи ему пришлось пройти, спасаясь от смерти. И я сразу понял, что именно хочу из всего этого сделать.
Депрессии по поводу смерти деда у меня не было – ему ведь было уже 86 лет, и он угасал на наших глазах в течение девяти месяцев, будучи уже немного не в себе. Так что уход деда стал в каком-то смысле облегчением и для него самого и для всей нашей семьи. Кроме того, он никогда не ассоциировался у меня с таким добреньким и милым дедушкой из детских книжек. В жизни дед был довольно суровым и совершенно несентиментальным человеком. Он мог грубо ответить, даже накричать. Такой совершенно "неполиткорректный" социалист, как сейчас принято говорить.
Итак, никакой депрессии по поводу смерти деда у меня не было, но в подсознании, очевидно, была большая тоска по нему, которая и вылилась со временем в спектакль. Я вышел на сцену через три года после его смерти. Но сама пьеса написалась очень быстро: всего за две с половиной недели.
- Что-то осталось за рамками сценической истории?
- Да практически все. Личная трагедия деда, потерявшего во время Катастрофы всю семью, оказалась для меня слишком тяжелой и давящей: из всей его истории я выбрал самый незначительный эпизод, про то, как подростки-беглецы делили пять килограммов сахара, которые они украли, надеясь выменять на них еду. Сам дед упоминает этот случай мимоходом, наверное, он не придавал ему особого значения на фоне всего остального. Но, как я уже сказал: мне оказалось не по силам пересказывать в спектакле трагедию всей его юности, это было слишком тяжело...
Когда началась война, деду было 17 лет, и он жил со своими родителями и младшими братьями в польском городке Новый Двор. Знакомые ребята сказали ему: "Побежали с нами в СССР, там как раз открыли границу, война ведь долго не продлится..." И родители тоже сказали ему: "Иди с ними. Ничего, ничего, мы о себе позаботимся...". Никто не думал, что война будет такой длинной и такой страшной. Откуда дед мог знать, что тот момент, когда он решит бежать с друзьями в СССР, изменит всю его судьбу. Ему пришлось голодать, прятаться в лесах, спать в снегу, умирая от холода. В начале войны дед был подростком, а когда она закончилась, ему было уже 24 года. Дед не знал, что он оказался единственным выжившим из семьи Корен. Все семь лет он жил надеждой, что после войны встретится со своими родителями и младшими братьями. А оказалось, что каратели уничтожили их практически сразу. И дед постоянно хотел вернуться в ту точку, с которой в его судьбе начался другой отсчет, и сказать родителям: "Нет, один я не пойду! Или уходим все, или я остаюсь с вами!" Он до самой смерти не мог избавиться от этого чувства вины.
Семья будущей жены (моей бабушки), с которой дед познакомился на корабле по пути в Израиль по сути стала его единственной семьей. Потом ему пришлось пережить еще одну трагедию – гибель младшего сына (моего дяди)....
- Твой дед встречался после войны с ребятами, которые предложили ему бежать с ними в СССР? Или тот счет по поводу пяти кило сахара, из-за которых твой дед -единственный из всей компании - угодил на время в тюрьму, так и остался не закрытым?
- Дело в том, что их компания распалась почти сразу, после того, как они перешли границу с СССР - все побежали в разные стороны. Часть погибли. Да, после войны у деда было несколько встреч с теми, кто тогда, как и он, выжил. У него вообще все годы было какое-то навязчивое желание найти людей из своего города, которым посчастливилось уцелеть. Словно его боль могла хоть ненадолго стихнуть от подверждения того, что кому-то все же удалось выбраться из ада, поглотившего его родителей и братьев. Когда прибыла большая алия из бывшего Союза, дед без конца приводил в свой дом людей, которые были дальними родственниками или просто знакомыми тех, кто когда-то жил в городке Новый Двор, или помог ему в дальнейших скитаниях по Украине, Белорусси и России. Непостижимо, как он их только находил! Деду была очень важна связь с ними, словно она могла компенсировать ему отсутствие семьи.
Что же касается истории с пятью килограммами сахара, то это был очень малый счет на фоне всего происходящего – сам дед упоминает о нем мимоходом. Просто я довел его в пьесе до размеров гротеска, превратив в центральную историю. Меня зацепило, что этот малый эпизод все же каким-то образом мешал деду в его драматическом прошлом, раз он помнил о нем в течение стольких лет.
- Кстати, мне не раз приходилось сталкиваться с таким – облегченным и даже ироничным - отношением к прошлому именно у представителей третьего поколения переживших Катастрофу. Было ли это своего рода бегство, или что-то иное, не знаю. У второго поколения – у детей переживших Катастрофу отношение к прошлому их родителей было совсем другим. Впрочем, об этом написано уже столько исследований и художественой литературы...
- Мне 36 с половиной лет. В моем доме никогда не говорили о Катастрофе, вообще избегали этой темы. Правда, был один момент, когда все немного изменилось. Моя тетя решила написать большую книгу о нашей семье и начала расспрашивать своих родителей о том, что они пережили во время войны. Так мы кое-что узнали. Не могу сказать, что я вырос в "тени Катастрофы". Думаю, что во многом благодаря родителям и бабушке (кстати, она жива, ей 86 лет): у всех отличное чувство юмора, и в нашем доме чаще бывает весело, чем грустно. Мы обожаем розыгрыши.
- Как твои родственники приняли твою историю о пяти кило сахара?
- Они были очень тронуты. Говорили, что благодаря мне снова как будто пообщались с дедом – именно таким, каким они его всегда знали. Им показалось, что мне удалось очень точно воспроизвести его манеру речи и все интонации. Кроме того, благодаря пьесе, они узнали деда и меня с другой стороны, достаточно неожиданной. Ведь таких откровенных разговоров, которые происходят у меня на сцене, люди в обычной жизни не ведут. Даже когда человека провожают в последний путь, они произносят совсем другие слова. А когда все привычные стереотипы ломаются, и никто не придерживается условностей, это порождает разные мысли и на многие вещи начинаешь смотреть по-другому. Может быть, именно по причине этой невероятной обнаженности отношений такая гротескная в общем-то история зацепила не только моих родственников, но и незнакомых мне людей.
- Твои близкие знали сюжет пьесы до того, как пришли на спектакль? Они были готовы к тому, что увидят?
- Родителям я дал почитать пьесу, она им понравилась. Первое, что они сказали: "Очень смешно и очень трогательно. Именно так наш дед и выражался". А с бабушкой случилась такая история. Она плохо слышит и специально купила накануне спектакля очень дорогой слуховой аппарат, но он почему-то с самого начала не работал, а она никому не сказала, боясь помешать другим смотреть спектакль. Так что бабушка не слышала ни слова и просто фантазировала по поводу того, что видела. Например, сцену первого свидания двух внуков она приняла за тюремную сцену, где дед, якобы, сидит с кем-то в советской тюрьме. Когда же бабушка пришла на спектакль второй раз (мы загодя позаботились, чтобы ее слуховой аппарат заработал) и все услышала, то очень расчувствовалась. Она и плакала, и смеялась, потом опять плакала...Ей все очень понравилось, несмотря на то, что она как будто посмотрела два совершенно разных спектакля про своего мужа и внука.
- Кстати, а твоих близких происходящее на сцене ничем не покоробило? Тем более, что история была изначально заявлена тобой как совершенно реальная?
- Да нет. Напротив. Родители, зная мою слабость по отношению к женскому полу, очень смеялись над тем, что мне пришлось по ходу действия целоваться с мужчиной.
- Свою способность к лицедейству ты унаследовал от них?
- Да нет. Мои родители – мошавники, работают в коровнике. Скорее, я унаследовал это от бабушки: она в свое время играла в самодеятельных спектаклях, была очень смешная, просто прирожденная комическая актриса. А дед писал свои мемуары очень простым языком: "был там-то", "произошло то-то..." В результате вышла брошюрка, отпечатанная в 20 экземплярах – для членов семьи.
- Ты заявляешь, что в твоей пьесе описана реальная история и постоянно подчеркиваешь это по ходу действия спектакля.
- Да. История реальная. И мой образ – главного героя и рассказчика – тоже реален. Я действительно, как и описано в пьесе, работаю в театральной школе, учу учеников. И ко всему – в том числе и к самому себе – отношусь с изрядным чувством иронии. Иными словами: герой спектакля - это в большей степени именно то, что я представляю собой в жизни. А дальше пусть каждый верит в то, во что он верит...
- Кстати, а все эти типы, которых ты вывел в пьесе, они-то откуда взялись в этой реальной истории? Особенно, такой колоритный, как гей Йоад Рива, внук другого старика из компании подростков, бежавших в начале войны из Польши.
- Это собирательные образы моих сверстников, которые встречались мне в жизни.
- В истории со вторым внуком - Йоадом Ривой твой герой доходит до конца, чтобы выполнить заветное желание деда: ради исправления в мемуарах Йоада Ривы одного эпизода из прошлого, сценический Гур Корен вступает с автором мемуаров в противоестественную для него гомосексуальную связь. Абсурдная ситуация, доведенная до полного гротеска. У тебя с самого начала была заложен подобный поворот?
- Нет, сначала не знал, куда все повернуть. Вместо истории психологической драмы человека, доводящего себя до состояния обсессии, мне хотелось более легкой, смешной и гротескной истории. Так постепенно я дошел до версии, которую мне помог воплотить Цион Ашкенази в роли Йоада Ривы.
- Кстати, о тяжелой психологической драме...После того, как ты написал свою пьесу, тебе удалось избавиться от навязчивого состояния по поводу "возвращений" деда с того света, о котором ты упоминал в начале?
- Это трудно назвать состоянием. С того момента, как я решил написать об этом пьесу, я полностью погрузился в работу. Было ясно, что она не подходит для большого репертуарного театра. Слишком сумасшедшая история, местами скабрезная, она, скорее, подходила для маленького камерного театрика. Я показал написанное своим товарищам, они загорелись, и мы начали репетировать прямо в этой комнате, где сейчас с тобой сидим. Поскольку никто никому ничего не платил, актеры менялись, но четверо оставались со мной от начала и до конца - Ноа Колер, Юваль Янай, Цион Ашкенази и Ронит Кармен. Потом я отправил пьесу драматургу Рои Хену. Он загорелся, предложил устроить в театре "Гешер" читку моей пьесы: текст вызвал у многих смех и слезы. Удивительно, но в театре вдруг решили поставить спектакль по пьесе человека, пришедшего к ним буквально "с улицы". С этого момента я остался только в роли актера: спектакль ставил Евгений Арье. И вот - не успел даже опомниться, а моя мечта сбылась самым неожиданным образом. Еще вчера мы с друщьями репетировали у меня в этой тесной комнатке, а сегодня уже играем спектакль на сцене настоящего театра.
- Кстати, а чья это была идея – использовать в оформлении спектакля реальные фотографии дедушек всех актеров, участвующих в спектакле?
- Моего учителя Славы Мальцева – режиссера и педагога театральной школы "Бейт-Цви". Он вместе с Евгением Арье работал над спектаклем в роли художника и сценографа. Мы принесли по просьбе Славы Мальцева маленькие черно-белые фотографии наших дедов, а потом вдруг увидели их на сцене увеличенными в полный рост. Это вызвало у каждого из нас очень сильные чувства и еще больше связало с событиями, происходящими на сцене. Все сразу переплелось – театр и жизнь, и не понять, где начинается одно и где заканчивается другое.
- Получилось, что благодаря твоей пьесе протянулись сразу два моста: между твоим поколением и старшим поколением, переживших катастрофу; между основателями театра "Гешер", которые не работали вместе с 1996-го года. И вдруг – снова совместная работа над спектаклем...
- Если честно, то я совершенно ни о чем таком не думал...
- Интересно, будет ли у всего этого какое-либо продолжение?
- Похоже, что да. Сейчас я работаю над новой инсценировкой для театра "Гешера", только называть пока не стану, чтобы не сглазить. Перед тем, как ты пришла, я как раз работал над этой инсценировкой. Моя специалиазция – адаптация к израильским реалиям пьес, написанных драматургами из других стран.
- Успех был для тебя неожиданностью?
- Вообще-то да... Я знал, что материал интересный, но не ожидал, что он так сильно подействует на большое количество людей.
- Кстати, а как реагировали на твою фантасмагорию сверстники?
- Многие говорили, что скучают по своим умершим дедушкам, от которых слышали подобные истории о их прошлом. Мне кажется, что у меня и моих сверстников совершенно другие отношения с дедушками и бабушками, нежели с родителями. Это более свободная от каких-либо обязанностей и отвественности любовь, она не давит, в ней больше простора, воздуха. Старики могут позволить себе побаловать внука, не требуя от него выполнения школьных уроков.
- Какой самый сильный по ощущениям эпизод ты запомнил из своих реальных отношений с дедом – еще при его жизни?
- Однажды сиделка, присматривавшая за ним, отлучилась, а дед упал с кровати. Я услышал звук падения, его плач, сразу прибежал и увидел его лежащим на полу. Он не мог сам встать и все пытался что-то сказать мне сквозь слезы. Я взял его на руки и перенес на кровать: дед из-за болезни был таким худым, легким и совершенно беспомощным. Я просидел у его кровати два часа: он пытался говорить со мной на смеси польского, русского, иврита и идиша. Единственное, что мне удалось понять, это – как он меня любит, как ему не хочется умирать, и что нужно обязательно сберечь какие-то деньги....Мозг деда как бы одновременно находился в разных местах, но именно в эту ночь мы были близки с ним, как никогда. Ведь когда мы с братьями росли, он не умел проявлять ласку по отношению к своим внукам: обнять, погладить по голове, поцеловать. Разве что – пожать руку в знак одобрения, как взрослым. Но все равно мы чувствовали, что он нас всех любит. Например, мне он без конца твердил, что давно пора жениться, а я вот до сих пор холостяк!
И вот что забавно: мой дедушка, такой нелегкий человек в жизни, оказался необыкновенно колоритным и интересным персонажем для театре. Еще одно подтверждение того, насколько театр и жизнь переплетены, и особенно в такой реальной и вместе с тем мистической и сумасшедшей истории, как эта.
- Если бы твой дедушка увидел этот спектакль, что бы он сказал?
- Он бы сказал, - произносит совершенно с другой, непререкаемой интонацией, на глазах перевоплощаясь в деда, - "Какие глупости! И вообще все было не так!" – добавляет уже своим обычным голосом, - Высший комплимент, который от него можно было услышать, заключался во фразе: "Ну, это – нормально!"
- Когда ты понял, что театр – это твое?
- Довольно поздно. В 25 лет. Мальчиком я мечтал стать баскетболистом, но у меня не оказалось к этому никаких талантов. Впрочем, баскетбол я люблю до сих пор. Потом я захотел стать музыкантом и певцом. Вон, видишь, в углу гитара. Иногда играю.., - после небольшой паузы продолжает. – А однажды я вышел на сцену и сразу подхватил театральный "вирус" на всю жизнь. Начал играть в спектаклях, писать пьесы и даже ставить спектакли. Но к режиссуре пришел уже благодаря Славе Мальцеву.
- Ты служил в армии?
- Да. Начинал службу танкистом, закончил – компьютерщиком. Мне в армии было очень тяжело – слишком жесткие рамки, и в том числе – в общении, слишком мало пространства для личности. Тогда я был молодой и очень ранимый. Сегодня мне бы пришлось в армии намного легче, я стал другим - более сильным, ироничным, даже циничным порой.
- С кем тебе сложнее всего найти общий язык?
- С человеком, у которого напрочь отсутствуют чувство юмора и самоиронии.
- А сам ты человек легкий?
- Иногда да, но многие считают по-другому, например, мои ученики в "Бейт-Цви", и женщины. Наверное, поэтому я до сих пор холостяк.
- А в жизни ты человек веселый?
- Иногда веселый. Иногда циничный. И всегда очень серьезный, когда дело касается театра. Я люблю динамику. Мне нелегко высидеть одному дома. А приходится, когда надо сесть и написать пьесу, или инсценировку.
- Как ты себя чуствуешь в роли Гура Корена, когда тебе приходится играть самого себя?
- Это что-то очень особенное. Мне нравится. Интересный опыт, ничего подобного в моей жизни еще не было.
- Хотел бы еще сыграть самого себя в каком-нибудь спектакле, поставленном на очередной реальной истории из твоей жизни? В России есть такой интересный опыт: "человек-театр" Евгений Гришковец.
- Мне о нем рассказывали...Что касается меня – думаю, что да, хотел бы еще сыграть что-то такое. Вопрос лишь в том, до каких пор публике будут интересны истории из жизни Гура Корена в исполнении Гура Корена? Пока что я счастлив уже тем, что нашлись люди, которые согласились участвовать в моей личной и семейной истории про пять кило сахара. Это был потрясающе интересный эксперимент и хорошая школа для нас всех.
...Напоследок я задаю в общем-то дежурный вопрос, которого не избежать, когда речь заходит о Катастрофе:
- Как ты относишься к немцам, к Германии, учитывая, что вся семья твоего деда была уничтожена нацистами?
Я ожидаю услышать от Гура – человека ироничного и порой циничного, как он сам выразился, что угодно, но только не это:
- Немцам я ничего не простил и никогда не был в Германии. Если бы оказался там, наверное, получил бы душевную травму. У меня – ненависть к этой стране. Даже в спорте я всегда желаю немцам проигрыша. И стоит мне встретить даже незнакомого мне немца в Израиле, я уже сразу против него... Мне невыносимо смотреть фильмы о лагерях смерти, я стараюсь убежать от этих вещей.
...На его лице нет привычной улыбки, а есть непривычная для него тень. Может быть, тень Катастрофы, от которой он так пытается убежать?