«Малаша принесла нам былинку.
Я опять выходил в окно.
Кукулий потерял очки. Он сидит во дворе и, сложив пальцы троеперстием, нащупывает им точку межбровия, душу под ложечкой, осязает плеча.»
И всё. Ситуация оставлена сама на себя. Затеряна в мире. Следующая ситуация зазвучит уже из другого дня – и другим голосом.
Этот голос ниоткуда (по авторскому свидетельству – с Сергиевского подворья в Париже) – окликает читателя из «Ангелологии», давней – 1996 года – книги Андрея Лебедева. Дневник конца ноября – начала декабря неизвестно-какого-года (думается – это год абсолютного времени, в котором и живут ангелы: для них все наши годы на одной плоскости), наговоренный голосами разных песонажей. Существа с именами и без, лишённые надёжных - в обыденном представлении - экзистенциальных координат, наговаривают дневник своих обескураживающих прикосновений к существованию, странному, будто увиденному впервые.
«Ангелология» - книга без (явных человеческих) опор (на самом-то деле они там есть, только куда более глубокие. Их не ущупаешь: о них можно только догадываться). Но таковы же и остальные книги Лебедева. Если можно говорить о какой-то авторской стратегии применительно к этому, кажется, принципиально внестратегическому человеку, то она, пожалуй, в том, чтобы отваживаться на безопорное существование. Замирать перед страшным чудом жизни.
Андрей Лебедев, русско-французский писатель (родился в 1961-м под Москвой, с 1989-го живёт в Париже, в последние годы, похоже, не пишет по-русски вообще) написал – точнее, издал - не так уж много. Ну что такое, в самом деле, для человека, приручающего письменное слово едва ли не всю сознательную жизнь, а прожившего на свете уже почти полвека – пять небольших книг. Это - каталог никогда не бывшей выставки несуществующего художника Алексея Дорогина (1991), текст в исчезающе-редком ныне жанре экфрасиса: пересказа словами произведений изобразительного искусства; «Ангелология» - сборник маленьких притч о взаимоотношениях ангелов и людей (1996); «Повествователь Дрош: Книга прозы» (1999), роман «Скупщик непрожитого» (2005) - «роман-пурга, феерический twist&shout», - и «Беспомощный: Книга об одной песне» (2009) – очень личная реконструкция исторического опыта родившихся в первой половине 1960-х, написанная в соавторстве с Кириллом Кобриным и с опорой на одну-единственную песню Нила Янга. Есть ещё «Лирическая проза размером со среднюю неядовитую змею» (1995), но она - не книга, а рукопись, распечатанная на архаичном ныне матричном принтере в неведомом количестве экземпляров, пепеплетённая верёвочками, со страницами, нумерованными от руки. Кроме того, существует россыпь публикаций лебедевских текстов в московской самиздатовской периодике: мало кому нынче ведомых журналах «Параграф», «Чаша», «След», - и в зарубежных русскоязычных изданиях: «Зеркало», «Стрелец», «Lettres russes», «Русская мысль». Так бы они и рассыпались по сию пору, если бы автор не принял однажды решения, что больше по-русски писать не будет. По крайней мере – художественного. Да, был ещё Живой Журнал – текст, очень по-лебедевски сопротивляющийся жанровым классификациям, - который Лебедев писал целый год под ником anle, а потом не просто перестал, но и уничтожил написанное. И сайт его, «Писательский дом Лебедева», тоже пропал. Важно ли, почему именно и по чьей вине? Важно, что вписывается в образ.
Так и хочется думать, что (само)уничтожение, один из обликов ускользания – тоже одна из авторских стратегий.
Шестую из опубликованных лебедевских книг – «Городорог» (2003) - я бы поставила особняком, поскольку это – альманах, собранный им по преимуществу из чужих текстов. Хотя они, конечно, отобраны в свете персональных тем составителя – и поэтому «Городорог» тоже должен быть признан предприятием глубоко авторским. «Беспомощного», вообще-то, тоже стоило бы особняком, и даже в гораздо большей степени – не потому, что он написан в соавторстве (там – два параллельных голоса, которые и не пересекаются, и не очень перекликаются: их объединяет только тема и направление внимания), а потому, что реконструкция ушедшей жизни – кажется, не самое характерное лебедевское занятие.
Его больше занимает, похоже, сиюминутно-происходящее. Да, но в каком смысле?
«- Так кто он: Бог или дьявол? – сдвинув брови на восток, спросил Папарадзе.» (Так начинается сновидческий «Скупщик непрожитого», сюжетное единство которого если чем и образуется, то разве что появлениями в разных точках романного пространства «скупщиков свободного времени» и их главе с числительным именем Пять.) Бог или дьявол! В лебедевском мире подобная формулировка вопросов – заведомо некорректна, как ни сдвигай брови на восток, поэтому Папарадзе получит не ответ на свой вопрос, а целый роман, в котором он окажется одним из персонажей. В уютные заготовленные категории восприятия этот мир не укладывается – а если и укладывается, то лишь затем, чтобы в следующем же предложении из них вывалиться.
«Мы плыли в гондоле по Сене, - свидетельствуют мерцающие персонажи «Скупщика». – Я сидел на корме. Впереди показались башни Кремля». И такое ещё в порядке (здешних) вещей: этот мир-оборотень мог бы показать вообще всё, что угодно – и на предстоящих страницах романа сделает это ещё не раз. В том числе предъявит жителям романного пространства и то, для чего вовсе нет имени – почему автору (который и сам – здешний обитатель) и придётся изобретать немыслимые, казалось бы, наименования вещам, вроде того числительного, что присвоено главе скупщиков невостребованного времени.
«- Прошли Тадж-Махал, приближаемся к мавзолею.»
Рискну предположить: лебедевская проза онтологична, но в очень нетривиальном смысле. Она вся - об устройстве мира в становлении (обычно-то это устройство рассматривают фиксированным: затем и нужны логически исследимые сюжеты, персонажи с внятными физиогномиями, слова с закреплёнными значениями), о действии неявных сил, образующих происходящее, ткущих его с изнанки. Это - мир из внутренних карманов тайного наблюдателя – который, может быть, сам это всё и создал, только ни за что не признается.
Лебедев – устанавливатель неявных связей, изнаночного – и неподвластного прямому наблюдению - родства вещей.
Возможно, он работает не со «словами» и не со «смыслами» как таковыми, а с равно (и непредсказуемо) воплощающейся в тех и в других материей бытия – отчего и позволяет разным предметам проникать друг в друга и оборачиваться чем-то совершенно непредвиденным.
Он пишет скорее о процессах, о взаимоперетекании разных состояний этой материи, чем о её затвердевших сгустках. Именно потому, думается, лебедевские тексты ускользают от направленного читательского внимания, пуская его вразброс, едва ли не на каждом шагу обманывая типовые ожидания.
Он, малый демиург, возвращает затвердевший мир в (почти первозданно-) расплавленное состояние. (Почти – потому что с устойчивой памятью о твёрдых формах).
Так темы «Городорога» - выговоренные собственным ли авторским голосом, голосами ли его единочувствователей-соавторов – это непредсказуемо-многообразные формы взаимодействия человека и городского пространства, «действие мест» (как гласит подзаголовок альманаха) на заворожённого ими наблюдателя. Справиться с этим действием, не калеча его и рождаемых им смыслов, можно только, не впихивая его в априорные культурные схемы, но чутко его регистрируя в малейших, предшествующих смыслу движениях, составляя списки тяготеющих друг к другу вещей: пустот городского пространства и городского времени, звуков метро, запахов чая, впечатлений на прогулке. Это воспитывает – и вот она, опора – чувство Большого Целого, которое порождает и держит на себе все эти по видимости случайные события – и того, с кем они происходят.
Лебедев – собиратель бытия на предсмысловом уровне, выявитель его предсмысловых - и смыслоносных - структур. (А ведь это - глубоко религиозная позиция: доверчивое допущение смыслоносности чего угодно. Тем более глубокая, что не заболтанная общеупотребимой религиозной лексикой. Из всего этого набора слов Лебедев произносит только слово «ангелы».)
Своего «Скупщика непрожитого» Лебедев посвятил «тем, кто будет смеяться, читая» эту книгу. Мне же от вглядывания в неё было скорее жутковато: очень напрашивались аналогии с океаном-Солярисом, в котором может склубиться что угодно – в ответ на чутко уловленный запрос со стороны смотрящего, неведомый – до момента склубления – ему самому. Как тут, в самом деле, не рассмеяться?
Очень похоже на то, что ангелы наговорили автору не только «Ангелологию»: жизнь, увиденнаю их глазами, вне человеческой оптики, и пересказанную их языком (кто, кроме них, стал бы проводить «несобственно-косвенный» опрос обитателей земли на тему «Каким они знали счастье», и бережно собирать в списка даже самые странные ответы?). То же самое они проделали и с другими его текстами. А Лебедев просто подслушал и записал. Не глазами ли ангелов он видит сразу всё, не их ли ушами слышит сразу все переплетающиеся голоса бытия, и внешние и внутренние, как части динамичного единства - впрочем, не потому ли герои того же «Скупщика» могут общаться в форме мысленного диалога, что никакой разницы между «внешним» и «внутренним» здесь на самом деле нет?
Ангелы – тайные тяготения бытия; его творящие и охраняющие силы.
Вот об этих силах, рискну предположить, Лебедев и пишет. Даже точнее: он пишет их, - передаёт их словесными средствами – обречёнными на недостаточность и приблизительность в отношении таких материй.