А всё-таки в жизни есть ни с чем не сравнимые радости, не отменяемые никакими биографическими и историческими обстоятельствами. Вот идёшь к метро и знаешь, всем телом чувствуешь: а в рюкзаке у меня - книжка. И сейчас мы с ней останемся один на один.
Тащишь в рюкзаке кусок свободы и безграничности, персональную кислородную подушку, личную машину времени-и-пространства, запасной, в твоё безраздельное пользование отданный мир. Уже на эскалаторе раскрываешь книгу, запускаешь себя в эту параллельную жизнь - и плывёшь в её горячем облаке, набираешь неисчерпаемый опыт человека-амфибии, двумирного существования. И глупо спрашивать, какой из этих миров более настоящий: понятно, что оба. И даже так: они настоящие только вместе, во взаимоприсутствии и взаимоотражении. Без книги никогда так остро не почувствуешь «внекнижного» мира, от которого – в неё – якобы уходишь. Чем больше уйдёшь – тем полнее чувствуешь. Книга – это такое универсальное чувствилище.
У читателя с текстом – заговор: против всего, что не входит в их отношения. Но что в них, собственно, не входит, если вмещается в них весь мир? Совершенно как в интенсивно прожитые отношения с человеком: весь мир, просто увиденный под некоторым единственным углом зрения и вмещённый в некоторую единственную, подробно и благодарно осязаемую форму. Этот шрифт, этот корешок в руке, эта шероховатость бумаги, её плотность, цвет и запах, её упругость под тонким жёстким грифелем делающего пометки карандаша (а как без этого? взаимодействию с текстом так хочется быть активно-диалогичным!)… Текст требует чувственных отношений с ним, да. Даже самый умозрительный.
Именно – текст, который, как известно и как ни странно, почему-то шире книги. Мысль о том, что возможно интимное единение не только с бумажной книжкой в переплёте, обескураживает лишь на первых порах. За этим следует радостное открытие того, что, оказывается, электронная читалка способна создавать чувство такого единения и личного обладания ничуть не меньше книги, а даже и больше. Ведь по её обложке никто не догадается, что мы там на самом деле читаем. Мы можем поставить в ней – и задать вроде бы чужому изначально тексту - любой милый нашему глазу шрифт, придать ему собственный облик - а это уже почти как собственной рукой переписать (а что, была, была в юности такая разновидность интенсивного чтения: особенно любимое непременно надо – собственной рукой, чтобы вошло в систему движений, вросло в физиологию).
Вот тут-то и подумаешь, что «чтение» - куда более широкая функция человека, чем обращение с книгами – а пожалуй что, даже и с текстами. То есть - с теми, которые из букв.
Мы можем проецировать эту способность на что угодно – работать этой техникой с разными материалами: с образами, с запахами, с городом, с небом, с лесом, с другим человеком... Это такая разновидность восприятия: рассекающая предмет, не теряя его цельности, на знаки – которые, в свою очередь, отсылают к реальности более глубокой и более далёкой. Так, собственно, и поступают значочки на книжных страницах и электронных экранах, известные нам под именем букв.
Буква – не универсальный ли это образ элемента мироздания? Архетип, если угодно.
Книги, конечно, некоторым особенным образом культивировали – и продолжают культивировать – эту способность на протяжении нескольких культурных эпох европейской истории. Но даже если книга – как нам давно уже обещают – однажды уйдёт с исторической сцены, чтение непременно изыщет себе другие носители.
А типы культур, может быть, различаются ещё и по тому, какой из видов чтения в каждой из них доминирует. Когда-нибудь это должно быть осмыслено.
Тем, что книга исчезнет, а люди перестанут читать (и вследствие того, разумеется, одичают и упростятся, утратят внутреннюю самостоятельность и критическое отношение к реальности), нас пугают уже не первое десятилетие. В пользу этого даже находится масса аргументов: ну да, вместо чтения смотрят кино, вместо серьёзных текстов читают ерунду, не знают классики, перестали видеть в работе с книгой центральную и человекообразующую культурную деятельность, гипертекст пожирает текст, автор умер, читатель последовал за ним… Но что, если чтение всего лишь очередной раз меняет облик?
Человек – он вообще, по определению, homo legens: человек читающий. Он таким образом структурирует свой мир. Особенно человек письменных культур – впрочем, разве кто-нибудь, когда-нибудь создал бы какую-то письменность вообще, не будь в человеке этой «читающей» установки внимания?
Рискну сказать: чтение – это антропологическая константа. То есть: устойчивое человеческое свойство, присущее – хотя бы как возможность – всем принадлежащим к виду homo sapiens.
То, что чтение буквенных (ну или, скажем, иероглифических) текстов стало восприниматься как привилегированная и даже чуть ли не единственная форма чтения – в сущности, историческая случайность. Положи мы в основу собственной жизни – и разработай до сколько-нибудь сопоставимого совершенства - чтение, скажем, совокупности явных и неявных сигналов, исходящих от человека и природных объектов – мы имели бы другую цивилизацию.
Что до письма, то – не разновидность ли оно чтения? Просто оно – чтение собственной рукой. И – того, чего до нас ещё никто не написал. Но собирает мир оно точно так же: по буквам.
Письмо – это продолжение чтения «другими средствами», притом продолжение усиленное: не затем (в первую очередь) стоит писать, чтобы сообщить что-то городу и миру, особенно при том, что понаписано уже слишком много всего, но затем, чтобы лучше усвоить читаемое (в общем-то и проживаемое; впрочем, разве проживание мира не есть его прочитывание?), чтобы собрать его в себе в цельность, нащупать в себе центр, вокруг которого оно может быть структурировано и пронизано общим смыслом. О собственно прочитанном – и из него – в наших писаниях при этом может не быть решительно ни единого слова: оно присутствует в нас при этом неявно, определяя темы и угол зрения на них.
В общем, понятно, что это всё - типичная аутопластика (изменение себя) и, в конечном счёте, старый добрый аутопойесис (самоделание, изготовление себя). В первую очередь это, конечно же, относится к писанию книг – но, думаю, и ко всякому писанию вообще, даже если это запись о том, что мы сегодня делали и чего не сделали. Просто в случае книг «структурная принудительность» сильнее.
А всякие культурные и, страшно подумать, общезначимые смыслы – это побочный продукт.
Чтение вообще (в том числе и такое, когда оно – письмо) – это способ работы с двумя коренными разновидностями бытия: с чужим и своим, проведения границы между ними, смещения этой границы, превращения одного – в другое.
Чтение – вещь магическая. Мне, например, и по сию секунду странно, почему оно, столь явно родственное бессмертию (проживание многих времён и жизней внутри собственной – разве это не форма бессмертия?), не прибавляет человеку жизни прямо физически – почему нельзя «начитать» себе ну если и не струльдбружеское бессмертие, то хотя бы просто дополнительное время бытия – которое постоянно прибывало бы, пока педали крутишь, то есть читаешь. Легко воображаю себе мир, в котором это было бы возможно: где чтение работало бы генератором времени. Почему нет, если оно уже умеет быть генератором внутренних пространств?
Чтение, конечно – разновидность самоутверждения. В некотором смысле даже – торжества над реальностью, подминания её под себя (да какая разница, насколько иллюзорного, - главное, что соответствующее чувство у нас есть!). Если мы переживаем что бы то ни было как чужое, чуждое, недоступное, не вмещающееся в нас, - самое верное – прочитать об этом: и таким образом – прожить его изнутри, интериоризировать, присвоить, сделать частью себя. Даже – создать его самостоятельно, из собственного внутреннего материала: ведь прочитанное – в отличие, скажем, от показанного нам в кино - мы видим так, как это свойственно только нам.
Эдак недолго и утратить чувствительность к разнице и дистанции между своим и чужим – и уважение к ней.
Так что, знаете ли, вообще я бы это самое чтение не слишком идеализировала. У него есть и тёмные стороны (а вот именно потому, что оно – коренная человеческая деятельность и, значит, проецирует на себя всего человека, а не только его светлый и конструктивный разум).
Например, потому, что многочитающий – несомненный агрессор. Пожирание книг – экспансия, разрастание (в идеале – неконтролируемое и беспредельное, - уж не патологическое ли?) области «своего».
Другая его теневая сторона – это, конечно же, страх перед неосвоенным, неприсвоенным, неподконтрольным миром, от которого не знаешь, чего ждать. Когда запихиваешь это неосвоенное в себя глазами через буковки – тем самым, даже если сопротивляешься, - уже потихоньку обзаводишься успокоительной иллюзией, что это - «своё» - и, в качестве «своего», разумеется, не обидит, не подставит, не предаст, не уязвит.
Вот тут-то и окажешься – уязвимее некуда. Тут-то оно тебя тёпленьким и возьмёт.
Любое кино, любая живопись, даже любая музыка действуют на нас извне – потому что разворачиваются как события прежде всего во внешнем мире. А в чтении буковки – только повод, только начало. Всё самое главное происходит внутри – и нашими же собственными силами. Оно проникает нам в самую сердцевину.
А представляете, что начнётся, когда человечество, изведя все леса на бумагу и отчаявшись угнаться за всё быстрее и быстрее сменяющими друг друга поколениями всё более навороченных электронных читалок, изобретёт наконец способ загрузки читаемых текстов прямо в мозг, минуя всяческие материалы-посредники и изготавливая смыслы этих текстов прямо-таки целиком из материала заказчика? Вот куда мы тогда денемся? Вот будем тогда оплакивать прекрасную эпоху, когда люди были свободны, потому что вместо чтения смотрели комиксы и играли в компьютерные игры!
Но чего стоят все эти воображаемые перспективы и невообразимые ужасы в сравнении с тем сочно-осязаемым, прекрасно-неотменимым фактом, что вот идёшь к метро - а в рюкзаке у тебя книжка? И сейчас ты с ней – на всю долгую-долгую дорогу - останешься один на один!