Августейшие поэты

Августейшие поэты. К.Р. и Владимир Палей

Научи меня, Боже, любить
Всем умом Тебя, всем помышленьем,
Чтоб и душу Тебе посвятить
И всю жизнь с каждым сердца биеньем.

Научи Ты меня соблюдать
Лишь Твою милосердную волю,
Научи никогда не роптать
На свою многотрудную долю.

Всех, которых пришел искупить
Ты Своею Пречистою Кровью,
Бескорыстной, глубокой любовью
Научи меня, Боже, любить!

Это стихотворение-молитва было написано Великим Князем Константином Константиновичем в 1886 году. Сын генерал-адмирала российского флота, брата и сподвижника Александра II Константина Николаевича, он с ранних лет тяготел к искусству, чему способствовало целое созвездие блестящих преподавателей, под руководством которых юный князь постигал многочисленные науки. Среди них: историки С.М. Соловьев и К.Н. Бестужев-Рюмин, писатель И.А. Гончаров, преподававший словесность; профессора консерватории, композиторы: пианист Р.В. Кюндингер и виолончелист И.И. Зайферт, профессор теории и истории музыки Г.А. Ларош; английский язык – англичанин К.И. Хит, история государственного права – профессор И.Е. Андреевский и другие выдающиеся деятели русской культуры.
Наиболее близкие отношения сложились у августейшего ученика с И.А. Гончаровым, которому он, во многом, был обязан своими литературными успехами. Первый сборник своих стихов Константин Константинович подарил учителю с просьбой дать о них отзыв. Иван Александрович сразу угадал в начинающем поэте дарование, но не спешил захваливать его. Все творения своего ученика он рассматривал самым внимательным и строгим образом, подчас критикуя и давая советы. «Из глубокой симпатии к Вам, мне, как старшему, старому, выжившему из лет педагогу и литературному инвалиду, вместе с горячими рукоплесканиями Вашей музе, хотелось бы предостеречь Вас от шатких или неверных шагов - и я был бы счастлив, если б немногие из моих замечаний помогли Вам стать твердой ногой на настоящий путь поэзии», - писал он в одном из писем Великому Князю. Августейший ученик весьма дорожил мнением наставника и дружескими отношениями с ним. Его письма к стареющему писателю были проникнуты глубокой привязанностью: «Я боюсь, что мне никогда не удастся убедить Вас, что каждая строка из-под Вашего пера, не говоря уже про личные посещения, приносят и жене и мне только самое большое удовольствие и неподдельную радость. Никакие сильные мира сего не могут помешать нам встречать Вас всегда и неизменно с распростертыми объятиями, как милого и дорогого человека». Ивану Александровичу князь-поэт посвятил следующие стихи:
Венчанный славою нетленной,
Бессмертных образов творец!
К тебе приблизиться смиренно
Дерзал неопытный певец.

Ты на него взглянул без гнева,
Своим величьем не гордясь,
И звукам робкого напева
Внимал задумчиво не раз.

Когда ж бывали песни спеты,
Его ты кротко поучал;
Ему художества заветы
И тайны вечные вещал.

И об одном лишь в умиленье
Он нынче просит у тебя:
Прими его благодаренье
Благословляя и любя!
Советы Гончарова весьма пригодились Константину Константиновичу. В частности, во время работы над пьесой «Царь Иудейский» писатель помог ему решить важный и трудный вопрос относительно возможности изображения Христа в художественном произведении. Будучи человеком глубоко верующим, Иван Александрович с большой осторожностью относился к сюжетам на религиозные темы, предостерегал своего ученика от ошибок в этих предметах. В одном из писем он замечал: «"Почти все наши поэты касались высоких граней духа, религиозного настроения, между прочим, величайшие из них: Пушкин и Лермонтов; тогда их лиры звучали "святою верою"... но ненадолго, "Тьма опять поглощала свет, т.е. земная жизнь брала свое. Это натурально, так было и будет всегда: желательно только, чтоб и в нашей земной жизни нас поглощала не тьма ее, а ее же свет, заимствованный от света... неземного».
Религиозные мотивы занимают, пожалуй, главное место в поэзии Константина Константиновича. Среди многих стихотворений, написанных им на эту тему, выделяется молитвенным настроением стихотворение «На страстной неделе»:
Жених в полуночи грядет!
Но где же раб Его блаженный,
Кого Он бдящего найдет,
И кто с лампадою возжженной
На брачный пир войдет за Ним?
В ком света тьма не поглотила?

О, да исправится, как дым
Благоуханного кадила,
Моя молитва пред Тобой!
Я с безутешною тоскою
В слезах взираю издалека
И своего не смею ока
Возвесть к чертогу Твоему.
Где одеяние возьму?

О, Боже, просвети одежду
Души истерзанной моей,
Дай на спасенье мне надежду
Во дни святых Твоих Страстей!
Услышь, Господь, мои моленья
И тайной вечери Твоей,
И всечестного омовенья
Прими причастника меня!

Врагам не выдам тайны я,
Воспомянуть не дам Иуду
Тебе в лобзании моем,
Но за разбойником я буду
Перед Святым Твоим крестом
Взывать коленопреклоненный:
О, помяни, Творец вселенной,
Меня во царствии Твоем!
К своему творчеству Великий Князь относился достаточно критично. «Невольно задаю я себе вопрос: - писал он, - что же выражают мои стихи, какую мысль? И я принужден сам себе ответить, что в них гораздо больше чувства, чем мысли. Ничего нового я в них не высказал, глубоких мыслей в них не найти, и вряд ли скажу я когда-нибудь что-либо более значительное. Сам я себя считаю даровитым и многого жду от себя, но, кажется, это только самолюбие, и я сойду в могилу заурядным стихотворцем. Ради своего рождения и положения я пользуюсь известностью, вниманием, даже расположением к моей Музе…» 
Первую книгу стихов Константин Константинович подписал инициалами К.Р., под которыми он и вошёл в русскую литературу. «Эти милые две буквы, / Что два яркие огня, / В тьме осенней, в бездорожье, / Манят издали меня…» - написал о них А.Н. Майков в своём посвящении августейшему поэту. Сам сборник был встречен благожелательно. Поэт Я.П. Полонский, строго относившийся к творчеству Великого Князя, тем не менее сразу отверг мнение о нём как дилетанте. «Читая книжку Вашего Высочества, я провижу в ней нечто более существенное, чем простой дилетантизм», - писал он в своём отзыве, отмечая «удивительные стихи», разбросанные по все книжке. Но не избегал и критики: «В Вашей книжке, - много прекрасных стихотворений – если даже и приложить к ним мерку моего идеала; но немало и таких, которые никак не могут вполне удовлетворять меня, кажутся экспромтами или набросками без отделки». “Поэзия полна изящества и благородства, чарует своей искренностью и простотой”, - писал о творчестве Константина Константиновича один из литературных критиков К. Кузьминский. А Н.Н. Протопопов замечал: «…при чтении стихотворений К.Р. приходится иногда задумываться над вопросом: почему у “баловня судьбы” нередко встречаются такие слова, как “юдоль земная”, “горе”, “беда”, “печаль”, “огорчения”? И ответ не заставляет себя долго ждать: не о себе, не о своей горькой доле печалится он. В силу своей органической человечности, в силу своей, как некоторые предпочитают выражаться, врожденной гуманности, Великий князь не в состоянии был спокойно проходить мимо чужих страданий, не потянув руку помощи, не ободрив и не посочувствовав чужой беде. По существу, разве это не является следствием личного его религиозного опыта, разве это не результат неразделенного восприятия им двух основных заповедей Закона Божия – о любви к Богу и к ближнему своему!»
Наиболее восторженно встретил молодого поэта А. Фет, поэзия которого восхищала Великого Князя. Фет сравнивал музу К.Р. с музой Пушкина и видел в нём своего преемника. Знаменитый лирик посвятил Константину Константиновичу следующее стихотворение:
Певцам, высокое нам мило:
В нас разгоняет сон души
Днем - лучезарное светило,
Узоры звезд - в ночной тиши.

Поем мы пурпура сиянье,
Победы гордые часы,
И вечной меди изваянье,
И мимолетные красы.

Но нет красы, значеньем равной
Той, у который, всемогущ
Из-под венца семьи державной
Нетленный зеленеет плющ.

К.Р. в долгу не остался и откликнулся ответным посвящением:
Отважно пройдена дорога,
И цель достигнута тобой:
Ты, веря в доброе и в Бога,
Свершил высокий подвиг свой.

И ныне следом за тобою
Пуститься в путь дерзаю я;
Пусть путеводною звездою
Сияет вера мне твоя.

А ты, испытанный годами,
Не унывающий боец,
Ты, убеленный сединами,
Венчанный славою певец,

Меня, взращенного судьбою
В цветах, и счастье, и любви,
Своей дряхлеющей рукою
На трудный путь благослови.

Константин Константинович был не только талантливым поэтом, но одарённым музыкантом. Не только исполнителем, но и композитором, написавшим несколько пьес для фортепиано и романсов на стихи А.Н. Майкова, А.К. Толстого, В. Гюго. На собственные же его стихи писали романсы многие выдающиеся композиторы: Рубинштейн, Глазунов, Глиэр, Рахманинов, Чайковский. С последним Великий Князь вёл активную переписку, убеждал композитора написать "реквием" на слова Апухтина и оперу на сюжет "Капитанской дочки" Пушкина. Как поэт, он был известен не только своими стихами и драматическими произведениями, но переводами зарубежных классиков: Гёте, Шиллера, шекспировского «Гамлета». Перевод, сделанный К.Р. считался эталонным до появления перевода, выполненного Пастернаком, и лёг в основу русской переводческой школы. Примечательно, что, как читатель, Великий Князь не очень любил Шекспира, о чём со стыдом писал в дневнике: «Возможно, я не дорос до Шекспира, во всем виновата моя недоразвитость».
Другой страстью К.Р. был театр. Сам он блистал в домашних постановках, которые нередко устраивались в августейшей семье. Самыми значительными ролями Константина Константиновича стали роли Гамлета и Иосифа Аримафейского в собственной драме «Царь Иудейский».
Князь-поэт мечтал посвятить всю жизнь искусству, но высокое положение, занимаемое им, не позволяло этого. Узнав о желании сына быть поэтом, Великий Князь Константин Николаевич, один из самых просвещённых людей своего века, человек весьма одарённый музыкально, знаток искусств и либерал, заявил:
- Мой сын – лучше мертвый, чем поэт.
Занятие поэзией считалось недостойным отпрыска царской фамилии. Великие Князья обязаны были следовать долгу. Поэзия же и всё прочее могли быть лишь увлечениями, но никак не главным занятием. Путь же своего сына Константин Николаевич определил ещё при его рождении, как некогда его отец, Император Николай I, определил его путь. Следуя по стопам родителя, Константин Константинович должен был посвятить себя морской службе. Уже в 11 лет он совершил своё первое плавание. Его практикой руководил тогда контр-адмирал В.А. Римский-Корсаков, старший брат знаменитого композитора. Совершив два заграничных плавания и получив чин мичмана, Великий Князь принял боевое крещение на Балканской войне, где отличился под Силистрией удачным спуском брандера против турецкого парохода. «За храбрость и распорядительность при воспрепятствовании турецким войскам переправиться через Дунай» Константин Константинович был удостоен ордена св. Георгия 4 степени. За заслуги в войне он также был награжден медалью «За войну 1877-1878 гг.», Русским крестом за переход через Дунай, болгарскими и сербскими орденами.
К «великому неудовольствию и даже гневу отца», как вспоминала дочь К.Р., Великий Князь всё же оставил морскую службу, к которой не чувствовал призвания и которая не лучшим образом сказывалась на его здоровье.
Следующим местом службы августейшего поэта стал Измайловский полк, в котором им были организованы т.н. «Измайловские досуги» - литературные собрания, на которых устраивались также и любительские спектакли. На этих собраниях " читались стихи (в том числе и известными поэтами -- А. Н. Майковым и Я. П. Полонским), доклады и сообщения, исполнялись музыкальные произведения и ставились спектакли. Так, здесь были впервые сыграны "Гамлет" в переводе Константина Константиновича и его оригинальная драма "Царь Иудейский".  Родному полку К.Р. посвятил следующее стихотворение:
Робко мы в храме огонь возжигали
С жертвой смиренной своей,
Не проникая туманные дали
Жречества будущих дней.

Лиру и меч мы сплетали цветами
И не гадали о том,
Как наш алтарь разгорится с годами
Светлым и жарким огнем.

Вам завещаем мы наше служенье:
Старым пора на покой, -
Юное, полное сил поколенье
Пусть нас заменит собой.

О, да не гаснет наш пламень заветный,
Бережно вами храним!
Пусть он пылает отрадный, приветный,
Пусть озаряются им

Долго Досуги! Дверь храма родного
Двадцать пять лет отперта;
Нам ее отперли эти три слова:
Доблесть, добро, красота.
После семилетнего командования ротой «за отличие в службе» Великий Князь был произведён в чин полковника и назначен командующим лейб-гвардии Преображенским полком. На этом посту он сменил своего лучшего друга – Великого Князя Сергея Александровича. Они были дружны с самого детства. В юношеском дневнике К.Р. есть запись: «Меня радует, что мы, молодежь, так близки друг другу и так дружно живем. Глядя на отца и дядей, я неприятно поражен их казенными отношениями. Они едва между собою видятся, между ними нет почти ничего общего, они еле друг друга знают. Неужели и мы, Митя, Петюша, Сергей, Павел, тоже со временем замкнемся каждый в свой семейный круг и наши отношения будут так же натянуты?» Этому опасению не суждено было сбыться. Дружбу с Сергеем Александровичем не сможет разрушить ничто. И, веря в это, августейший поэт писал своему другу:
Друг, не страшись. Погляди:
Гроз не боятся цветы,
Чуя, как эти дожди
Нужны для их красоты.
С ними и я не боюсь:
Радость мы встретим опять...
Можно ль наш тесный союз
Жизненным грозам порвать?
Всего Великий Князь посвятил ему четыре стихотворения. Ещё одно было написано в честь Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны:
Я на тебя гляжу, любуюсь ежечасно:
Ты так невыразимо хороша!
О, верно под такой наружностью прекрасной
Такая же прекрасная душа!
Какой-то кротости и грусти сокровенной
В твоих глазах таится глубина;
Как ангел, ты тиха, чиста и совершенна;
Как женщина, стыдлива и нежна.
Пусть не земле ничто средь зол и скорби многой
Твою не запятнает чистоту,
И всякий, увидав тебя, прославит Бога,
Создавшего такую красоту.
С нею у Константина Константиновича сразу сложились самые тёплые и искренние отношения. Поэт от души радовался счастью друга и восхищался внутренней и внешней красотой его жены. Зная нелёгкую долю Сергея Александровича, всю жизнь преследуемого разными горестями, К.Р. во всех своих письмах и посвящениях старался ободрить его.
Когда креста нести нет мочи,
Когда тоски не превозмочь,
Мы к небесам возводим очи,
Творя молитву дни и ночи, 
Чтобы помиловал Господь…
Это стихотворение восхитило Великого Князя Сергея тем, насколько точно оно отражало его чувства. Константин Константинович был одним из немногих, кто понимал его, кто всегда был готов поддержать в трудный момент и подставить плечо. К нему взывал Сергей Александрович в самые чёрные мгновения своей жизни, ища утешения. И К.Р. всегда спешил на зов.
Так поспешил он в Москву и тогда, когда пришла громовая весть об убийстве Великого Князя Сергея. Опасаясь новых акций террористов, никто из августейшей семьи не поехал на похороны. И лишь Константин Константинович, не колеблясь, бросился в Первопрестольную. В этом решении мужа поддержала и находящаяся на последнем месяце беременности Великая Княгиня Елизавета Маврикиевна. «И у ней и у меня было чувство, что мне надо ехать в Москву, к телу бедного моего друга, к бедной Элле, подле которой нет никого из родных», – писал К.Р. в дневнике. Когда Великий Князь решил отправиться в Москву, другие родственники удивились. «Поезжай, если не боишься себя подставить», - был ответ Владимира Александровича. Некоторые увидели в поступке Константина Константиновича вызов, он же счёл нелепостью их уклонение от поездки: «Ведь не будут же они сидеть взаперти по своим домам, а показываясь на улицу, они столько же подвергаются опасности, как если бы приехали в Москву». В дневнике августейший поэт с болью писал: «Здесь, в Москве, странное и тяжелое впечатление производит отсутствие ближайших родных. <…> Их величествам, говорят, опасно покинуть Царское. Если бы не я, бедная Элла должна была бы появляться на официальных панихидах одна. (…)
Элла изумительна: она делает все, что должно, думая только о других, но не о себе, принимает всех желающих выразить ей участие, часто ходит ко гробу, на панихиды, которые то и дело служат различные общества, учреждения, полки, заведения, и, кроме того, на официальные в 2 и в 8».
Константин Константинович был одним из первых, кто узнал о посещении Елизаветой Фёдоровной убийцы мужа Каляева. «Она – святая», - записал К.Р. в дневнике. Великий Князь до конца дней оставался вернейшим другом праведной княгини. Как пишет в своей статье, посвящённой им, профессор Лариса Сугай: «Как верный друг, Константин Константинович оказался сопричастным и новому важнейшему этапу жизни и подвига служения Елизаветы Федоровны – открытию Марфо-Мариинской обители. В отличие от многих представителей Двора и света, не понимавших столь крутого поворота в жизни великой княгини и сестры императрицы, Константин Константинович, мечтавший в детстве стать не только поэтом, актером, но и монахом, путь которого был так же закрыт для отпрыска царского рода, как и художественное поприще, чутко отнесся к решению великой княгини. «...Впервые по посвящении в настоятельницы созданной ею общины появилась Элла, вся в белом, с апостольником, покрывающим голову и лоб, с белым платком поверх апостольника, с наперсным крестом и четками», – вот еще один портрет Елизаветы Федоровны, запечатленный в дневниках поэта К.Р. 6 мая 1910 года. Об уюте в общине на Ордынке, куда он был приглашен Эллой на чашку чая, есть упоминание в письмах великого князя. За преданность ей и памяти Сергея Александровича великая княгиня Елизавета Федоровна отплатит сторицей своему кузену и брату по духу уже после его смерти…»
Духовное родство К.Р. и Елизаветы Фёдоровны было велико. И сам Великий Князь, и его семья отличались глубокой верой. Сын Константина Константиновича Иоанн был частым духовным собеседником Матушки Великой. Судьба распорядилась так, что трое сыновей К.Р. разделят с ней последние дни в заточении и мученическую кончину.
Своих детей К.Р. воспитывал в религиозном духе, внушал им понятие о Долге Великого Князя. «Отец требовал, чтобы мы знали наизусть тропари двунадесятых праздников и читали их в положенные дни, - вспоминал князь Гавриил Константинович. – Часто и дяденька (младший брат отца, великий князь Дмитрий Константинович) присутствовал при нашей вечерней молитве; когда мы ошибались, родители или дяденька нас поправляли.
Отец был с нами очень строг, и мы его боялись, «не могу» или «не хочу» не должны были для нас существовать. Но отец развивал в нас и самостоятельность: мы должны были делать всё сами, игрушки держать в порядке, сами их класть на место. Отец терпеть не мог, когда в русскую речь вставляли иностранные слова, он желал, чтобы первым нашим языком был русский. Поэтому и няни у нас были русские, и всё у нас было по-русски».
Для детей Константин Константинович был идеалом, все они стремились быть похожими на него. При этом, как вспоминала Елизавета Маврикиевна: «С детьми он почти не говорил, и они этим часто печаловались. Я его уговаривала говорить с ними, он так хорошо говорил с кадетами, но он всегда отговаривался, что не может говорить со своими детьми, как он откровенно говорил: “Я не умею высказаться”. И это отчасти верно. Говорить с ним было трудно. Он редко мог высказать, что думал. Это как-то мало вяжется с его поэтическим талантом, но это было так».
На государевой службе К.Р. достиг звания генерала от инфантерии. В 1900 году он был назначен генерал-инспектором военно-учебных заведений. «Вступая на новое и крайне ответственное поприще, отец, следуя указаниям своего ума и сердца, поставил себе ясное задание: в военно-учащихся, решивших отдать свои силы на служение престолу и Родине, видеть прежде всего детей, нуждающихся не только в строгости, но и в моральной поддержке, в отечески благожелательных советах и указаниях. Надо было отбросить строго формальные с ними отношения, стать ближе к ним. Так отец и поступал. За своё пятнадцатилетнее пребывание во главе военно-учебных заведений он побывал во всех кадетских корпусах и училищах, разбросанных по разным углам России.
Благодаря своей исключительной памяти, отец легко запоминал фамилии кадет и юнкеров. Когда, гуляя, отец встречал кадета или юнкера, он или прямо называл его по фамилии, или клал ему на лоб руку и приказывал назвать первую букву своей фамилии. После этого он его называл, редко при этом ошибаясь. Юнкера и кадеты очень любили отца и до сих пор с благоговением чтут его память», - вспоминал Гавриил Константинович.
Кроме этой службы, Великий Князь возглавлял Академию наук. «При столь высоком покровительстве, - пишет А.Б. Муратов, - в Академии наук осуществился ряд крупных научных и культурных проектов: был открыт Зоологический музей в Петербурге, новые лаборатории и обсерватории, организованы научные экспедиции, в том числе шпицбергеновская экспедиция для градусного измерения (под руководством академика Ф. Н. Чернышева), полярная экспедиция для исследования архипелага, лежащего к северу от Ново-Сибирских островов (под руководством барона Э. В. Толля). Важным начинанием Константина Константиновича были организация празднования 100-летия со дня рождения Пушкина, учреждение фонда имени великого поэта для издания сочинений русских писателей, словаря русского языка и других трудов 2-го отделения Академии наук. По инициативе президента в Академии наук был учрежден разряд изящной словесности и в 1900 г. избраны первые 9 почетных академиков разряда: Константин Константинович, Л. Н. Толстой, А. А. Потехин, А. Ф. Кони, А. М. Жемчужников, А. А. Голенищев-Кутузов, В. С. Соловьев, А. П. Чехов и В. Г. Короленко». В 1902 году почётным академиком был избран Горький, но в связи с привлечением последнего к судебному дознанию, августейший президент отменил это решение.
Ко всему прочему Константин Константинович был активным работником Комитета трезвости, Комитета грамотности, основателем и руководителем Женского педагогического института в Петербурге… Великий Князь мечтал об установлении в России всеобщей грамотности и прилагал к этому немалые усилия. К этому можно добавить, что к числу заслуг К.Р. принадлежит составление описания сокровищ Павловского дворца, сохраняющее свое общекультурное значение и сейчас. Также Константин Константинович был одним из постоянных рецензентов произведений, представленных к Пушкинской премии.
Однако, несмотря на такое количество обязанностей, К.Р. оставался, в первую очередь, поэтом. «Жизнь моя и деятельность вполне определились, – записал он в 1888 году в своем дневнике. – Для других – я военный, ротный командир, в ближайшем будущем полковник. (…) Для себя же – я поэт. Вот мое истинное призвание». Гавриил Константинович вспоминал: «Когда на отца находило поэтическое настроение, он думал только о стихах и забыл об окружающем. Бывало, приедет в Академию наук, президентом которой он был, или в Главное управление военно-учебных заведений и, подъехав, не выходит из экипажа. Мысли его витают вне окружающего, в мире поэзии. Кучер Фома говорит ему: «Ваше императорское высочество, приехали!» Отец возвратится к действительности и выйдет из экипажа».
Константин Константинович редко говорил о своих неприятностях и тревогах, переживая всё в собственном сердце. Иногда сердце начинало болеть, словно в нём были раны. Оно не выдержало долго. Августейший поэт скончался в 1915 году, похоронив погибшего на фронте сына и не увидев разверзнувшейся через два года катастрофы, поглотившей троих его сыновей и брата. Медики обнаружили в сердце Великого Князя язву.
Я новое небо и новую землю увидел...
Пространство далекое прежних небес миновало,
И прежней земли преходящей и тленной не стало,
И моря уж нет... Новый город священный я видел,
От Бога сходящий в великом, безбрежном просторе,
Подобный невесте младой в подвенечном уборе,
Невесте прекрасной, готовой супруга принять.
"Се скиния Бога с людьми. Обитать
"Здесь с ними Он будет". - Я слышал слова громовые:
"Сам Бог будет Богом в народе Своем,
"И всякую с глаз их слезу Он отрет. И земные
"Печали исчезнут. В том граде святом
"Не будет ни плача, ни вопля, ни горьких стенаний,
"Не будет болезни, ни скорби, ни тяжких страданий,
"И смерти не будет. Таков Мой обет;
"Прошло все, что было, и прежнего нет". 
Незадолго до смерти Великого Князя навестил князь Владимир Палей, представивший вниманию двоюродного дяди свой перевод на французский его драмы «Царь Иудейский». Перевод превзошёл все ожидания автора. Константин Константинович обнял молодого поэта и сказал:
- Володя, я чувствую, что больше писать не буду, чувствую, что умираю. Тебе я передаю мою лиру…
Владимир Палей был сыном Великого Князя Павла Александровича от второго, морганатического брака, недозволенность которого привела к изгнанию князя Павла и его семьи. Позднее по получении высочайшего прощения Павел Александрович возвратился в Россию, а его жена и дети получили титул князей Палей. Детство князя Владимира прошло в Париже. Его редкая одарённость была очевидна с ранних лет. Он быстро научился играть на рояле и других инструментах, читать и писать одинаково бегло на французском, немецком и  русском языках, проявил поразительные способности к рисованию и живописи. В очень раннем возрасте Владимир поражал окружающих своим обширным чтением и удивительной памятью.
Юный князь рос в атмосфере любви и нежности. В семье Павла Александровича неизменно царил уют и радость. Оказываясь вдали от родного дома, Владимир, находившийся с родителями в редкой духовной близости, сильно тосковал по ним. «Вот таким образом мамочка, дорогая, и живу себе спокойно, окруженный общей лаской и вашим благословением. Но, Боже мой! Как меня по временам, особенно к вечеру, тянет к вам. Как мне хочется обнять тебя, мамочка, а папино чтение послушать; Как мне девочек по временам не хватает. Дай Бог, отпустят на денек раньше 17-го, и мне удастся целых две недели с вами побыть», - писал он в одном из писем в 1912 году. Родителям поэт посвятил следующие строки:
Нам хорошо вдвоем...Минувшего невзгоды,
Как тени беглые, теперь нам нипочем:
Недаром грустные и радостные годы
Мы вместе прожили...Нам хорошо вдвоем!
Мы долго пристани искали безмятежной,
Скрывались от людей, томились суетой
И создали, любя очаг заботы нежной,
Гнездо, влекущее спокойной красотой...
Нам хорошо вдвоем, с правдивыми сердцами!
В руке, в тяжелый час, не дрогнула рука —
Мы счастие, воспетое певцами,
У непонятного для многих родника...
Среди опасностей извилистой дороги
Мы в Бога верили и помнили о Нем,
Пускай еще порой стучатся к нам тревоги —
Мы дружны и сильны...Нам хорошо вдвоем!
Стихи князь Палей начал писать рано, сразу обнаружив подлинное призвание к поэзии. «С 13-летняго возраста Владимир писал очаровательные стихи... – вспоминала его мать. - Каждый раз, когда он возвращался домой, его талант к поэзии проявлялся все сильней и сильней... Он пользовался каждой свободной минутой, чтобы отдавать свой ум возлюбленной поэзии. Обладая темпераментом мечтателя, он обозревал все вокруг себя, и ничто не ускользало от его чуткого настороженного внимания... Он страстно любил природу. Он приходил в восторг от всего, что сотворил Господь Бог. Лунный луч вдохновлял его, аромат цветка подсказывал ему новые стихи. У него была невероятная память. Все то, что он знал, что он сумел прочесть за свою короткую жизнь, было поистине изумительным».
Как и в творчестве дяди, в поэзии Владимира довлели религиозные мотивы.
О Свете тихий, Боже правый!
Ты ниспошли Свои лучи,
В покой таинственной оправы
Алмазы сердца заточи...
Измучен я немым страданьем,
Не знаю — чем душа полна?
Так пусть Тобой, Твоим сияньем
Навек исполнится она.

Во мне мерцает, догорая,
Недостижимая мечта —
Возьми, возьми её для рая,
Где все покой и красота!
И Ты, о Пресвятая Дева,

Склонись над жизнью молодой,
И грусть чуть слышную напева
Возьми незримою рукой!

Храни её! В ней все стремленья,
Все думы светлые мои,
В ней дань земного умиленья,
В ней всех источников струи!

Храни её над облаками,
В немой лазурной вышине,
И в час, когда безпечность с нами,
Отдай её Ты снова мне!

И будет что-то неземное
Звучать с тех пор в стихе моем,
В нем все далекое, святое
Сольется с жизненным огнем.

В нем отзвук ангельской свирели
Скользнет, как чистая слеза,
И буду знать я, что смотрели
Мне в сердца глубь Твои глаза.
Возвратившись в Россию, Владимир, согласно семейной традиции, поступил в Пажеский корпус. Владимир Трубецкой писал об этом заведении в «Записках кирасира»: «…Это кастовое военно-учебное заведение накладывало на своих питомцев совсем особую печать утонченного благоприятия и хорошего тона. В Пажеском корпусе специальным наукам отводилось должное место, и надо сознаться, что именно из пажей выходили, пожалуй, наиболее культурные офицеры русской армии». В 1915 году князь Палей был произведен в корнеты лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка. В то время уже шла Великая война. День её объявления Владимир, полный патриотического подъёма и вдохновения, запечатлел в двух своих стихотворениях «К народу вышел Государь…» и «20 июля 1914 года». Как наяву предстаёт перед взором памятная сцена на Дворцовой площади при чтении стихов поэта:
Народ на площади Дворцовой
Толпился, глядя на балкон,
Блестело золото икон,
И, как предвестник славы новой,
Взвивая флаги над толпой,
Отрадно ветер дул морской...
«Ура» неслось... Росло волненье,
Гимн повторялся без конца.
И к окнам Зимнего Дворца
Взлетело громкое моленье,
Как рой незримых голубей:
«Спаси, Господь, Твоих людей...»
Святые чувства дней минувших,
Под гнетом времени заснувших —
Восторг, надежду и любовь
Опасность воскресила вновь.
И восставая перед нами,
Сияли светлыми лучами
Картины невозвратных дней,
Что кистью мощною своей
Былые мастера писали —
Картины славы и побед,
Где так ясны златые дали
И где людей грустящих нет...
Какой толпа дышала силой
В тот незабвенный, чудный миг!
Как сладок был народа крик,
Что не страшится он могилы,
Что он на все, на все готов —
Пусть даже смерть закроет веки,
Но не познает Русь вовеки
Жестоких вражеских оков.
У всех цвело в душе сознанье,
Что мы еще сильней, чем встарь...
Но воцарилось вдруг молчанье:
К народу вышел Государь.
И пред своим Вождем Державным
Толпа одним движеньем плавным
В одном стремленье пала ниц...
И миг сей, созданный толпою,
О, Русь, останется одною
Из исторических страниц...
Царь говорил — и это Слово
Всегда звучать нам будет снова
В минуты скорби и тоски,
А тот, кто слышал эти речи,
Не сгорбит побежденно плечи
До гробовой своей доски...
«Мир заключен не будет Мною,
Покоя Я врагу не дам,
Пока он вновь не будет там,
За пограничною чертою...»
И залы Зимнего Дворца
«Ура» как громом огласились,
Дрожали стекла, и сердца
Восторгом трепетным забились!
Сияя чудной красотой,
Вся в белом, плакала Царица;
Она на подвиг шла святой
Быть милосердною сестрицей.
И клики снова поднялись,
Взлетая неудержно ввысь.
Толпа, как море, бушевала,
Безумной храбростью горя,
И с умиленьем повторяла
Слова Российского Царя...
Дворец же старый, перед нею,
Безмолвный — волею судьбы,
Душой угрюмою своею
Воспринимал ее мольбы.
И, нитью связан с ней незримой,
Сливался каменный дворец
С отвагой непоколебимой
Геройских пламенных сердец…   
Как и другие князья Романовы, Владимир по окончании корпуса немедленно отправился в действующую армию. В день своего отъезда он присутствовал на ранней литургии со своей матерью и сестрами. Кроме них и двух сестер милосердия в церкви никого не было. Каково же было удивление Владимира и его семьи, когда они обнаружили, что эти сестры милосердия были Императрица Александра Фёдоровна и её фрейлина Анна Вырубова. Императрица поздоровалась с Владимиром и подарила ему на путь маленькую иконку и молитвенник. 1915 год Гусарский полк участвовал в оборонительных операциях Северо-Западного фронта и только после тяжелых потерь отошел в резерв. Несколько раз Владимира посылали в опасные разведки, а пули и снаряды постоянно сыпались вокруг него. С фронта он писал матери: «На прошлой неделе у нас была присяга новобранцев и — довольно, я скажу, неожиданно — наша офицерская. Все эскадроны собрались в колоссальном манеже. Была дивная торжественная минута, когда эти сотни рук поднялись, когда сотни молодых голосов выговаривали слова присяги и когда все эти руки снова опустились в воцарившемся гробовом молчании… …Как я люблю такие минуты, когда чувствуешь мощь вооруженного войска, когда что-то святое и ненарушимое загорается во всех глазах, словно отблеск простой и верной до гроба своему Царю души.
Мамочка! Я в херувимском настроении после говения и придумал массу стихов. Как-то лучше пишешь после церкви — я это совсем искренно говорю — все мысли, все строчки полны кротостью тихого блеска восковых свечей, и невольно от стихов веет вековым покоем икон. Грезы чище, благороднее и слова льются проще…»
За участие в боевых операциях князь Палей получил чин подпоручика и Анненское оружие за храбрость. На фронте он не переставал писать стихи. Среди них особенно замечательным представляется «Молитва воина»:
Огради меня, Боже, от вражеской пули
И дай мне быть сильным душой...
В моем сердце порывы добра не заснули,
Я так молод еще, что хочу, не хочу ли,
Но всюду, во всем я с Тобой...
И спаси меня, Боже, от раны смертельной,
Как спас от житейского зла,
Чтобы шел я дорогой смиренной и дельной,
Чтоб пленялась душа красотой беспредельной
И творческой силой жила.
Но, коль Родины верным и преданным сыном
Паду я в жестоком бою —
Дай рабу Твоему умереть христианином,
И пускай, уже чуждый страстям и кручинам,
Прославит он волю Твою...
Первый сборник стихов Владимира Палея вышел в 1916 году и получил много отзывов. Федор Батюшков писал: «Трудно предугадать дальнейшее развитие таланта, которому пока еще чужды многие устремления духа и глубины души, но задатки есть, как свежие почки на молодой неокрепшей еще ветке. Они могут развернуться и окутать зеленью окрепший ствол». В ту пору князь свёл знакомство со многими известными поэтами, в частности, О. Мандельшамом и Н. Гумилёвым. Всего молодой поэт успел выпустить две книги, готова была и третья, но революция помешала её выходу.
Грядущую трагедию Владимир предчувствовал. Это предчувствие слышалось уже в строках 1916 года:
Ты весною окровавлена,
Но рыдать тебе нельзя:
Посмотри — кругом отравлена
Кровью черною земля!
Силы вражьи снова прибыли,
Не колеблет их война.
Ты идешь к своей погибели,
Горемычная страна!
Предощущал поэт и свой ранний конец. Это нисколько не угнетало его, а лишь побуждало работать больше и старательнее. Перед революцией он часами сидел за пишущей машинкой, печатая свои стихи. Моментально слагающиеся в его гениальном уме, они не нуждались в исправлениях. Казалось, что вдохновение не покидало его ни на миг. Такая лихорадочная работа беспокоила сестру поэта, Марию Павловну, которая посоветовала ему не спешить и шлифовать свои стихи. На это Владимир ответил с грустной улыбкой, что должен писать скорее, что всё, что переполняет его душу, должно быть высказано теперь, потому что после двадцати одного года она писать уже не сможет.
Уже сгустилась полумгла,
Но в небе, над землей усталой,
На золотые купола
Еще ложится отблеск алый;

Зовя к молитвенным мечтам
Того, кто сир и обездолен,
Кресты высоких колоколен
Еще сияют здесь и там,
Как будто солнца замедленье

На каждом куполе златом
Напомнить хочет нам о Том,
Кто обещал нам воскресенье...
Это стихотворение было написано в феврале 1917 года. К этому же времени относятся горькие строки поэта: «Мы докатились до предела / Голгофы тень побеждена: / Безумье миром овладело — / 0, как смеется сатана!» После отречения Государя по приказу Керенского Владимир с родителями оказался под домашним арестом. Мария Павловна предполагала, что гнев «временщика» был вызван написанной на него поэтом сатирой, сопровождавшейся им же нарисованной карикатурой. Стихотворения князя Палея того времени дышат тревогой и вместе с тем глубочайшей верой, молитвенностью. В дни Великого Поста им было написано стихотворение «Чёрные ризы»:
Черные ризы...Тихое пенье...
Ласковый отблеск синих лампад
Боже всесильный! Дай мне терпенья:
Борются в сердце небо и ад...
Шепот молитвы... Строгие лики...
Звонких кадильниц дым голубой...
Дай мне растаять, Боже великий,
Ладаном синим перед Тобой!
Выйду из храма —снова нарушу
Святость обетов, данных Тебе, —
Боже, очисти грешную душу,
Дай ей окрепнуть в вечной борьбе!
В цепких объятьях жизненных терний
Дай мне отвагу смелых речей.
Черные ризы... Сумрак вечерний...
Скорбные очи желтых свечей...
В происходивших событиях князь видел знамения Антихриста. После убийства священника в Царском селе он писал в дневнике: «Но что может быть хуже разстрелов, служба церковная в Царском запрещена. Разве это не знамение времени? Разве не ясно, к чему мы идем и чем это кончится? Падением монархий, одна за другой, ограничением прав христиан, всемирной республикой и — несомненно! — всемирной же тиранией. И этот тиран будет предсказанным антихристом... Невеселые мысли лезут в усталую голову. И все-таки светлая сила победит! И зарыдают гласом великим те, кто беснуется. Не здесь, так там, но победа останется за Христом, потому что Он — Правда, Добро, Красота, Гармония». К этому же времени относится стихотворение Владимира «Антихрист»:
Идет, идет из тьмы времен
Он, власть суля нам и богатство,
И лозунг пламенных знамен:
Свобода, равенство и братство!

Идет в одежде огневой,
Он правит нами на мгновенье,
Его предвестник громовой –
Республиканское смятенье.

И он в кощунственной хвале
Докажет нам с надменной ложью,
Что надо счастье на земле
Противоставить Царству Божью.

Но пролетит короткий срок,
Погаснут дьявольские бредни,
И воссияет крест высок,
Когда наступит Суд Последний.
Князь Палей постоянно вёл дневник. Его страницы, посвящённые тем трагическим дням являются бесценным историческим свидетельством и поражают глубиной постижения происходящего двадцатилетним поэтом: «Неужели наши потомки увидят в событиях 1917 года одну лишь удручающую картину? Одну лишь кучку людей, вырывающих друг у друга право на катание на моторах, и то время как страна голодает, а армия целуется с врагом. Неужели те, кто бескорыстно создал революцию, кто следовательно таил в душе блаженные и светлые идеалы, надеясь на возможность осуществления этих идеалов, неужели эти русские люди не чувствуют, сколько страшен и ужасен переживаемый Россией кризис? Творимое вырвалось из рук творителей… Всей России грозит позор и проклятие. Пора, пора опомниться, если мы не хотим дать миру плевать нам в лицо».
Но Россия не опомнилась. Арест по приказу Керенского не позволил Владимиру и его семье уехать за границу. Большевики же домашним заточением не ограничились. Родные надеялись, что фамилия Владимира позволит ему избежать общей участи, так как формально он не был Романовым, но 4 марта 1918 года князь был вызван в ЧК, где всесильный Урицкий предложил ему: «Вы подпишите бумагу о том, что Вы перестанете считать Павла Александровича Вашим отцом, и тогда сразу станете свободным; в противном случае Вы подпишите вот эту другую бумагу, которая будет означать изгнание». Разумеется, Владимир отверг это предложение и подписал бумагу об изгнании. Вместе с тремя братьями Константиновичами, сыновьями К.Р., и Великим Князем Сергеем Михайловичем он был выслан сначала в Вятку, потом в Екатеринбург и, наконец, в Алапаевск. Из Екатеринбурга Владимир писал в одном из писем: «Я весь дрожал, а когда после Крестного хода раздалось все более и более громкое „Христос воскресе!“ и я невольно вспоминал заутрени в Париже и в Царском, стало так тяжело, как будто ангел, отваливший камень от Гроба Господня, свалил его на меня». В ссылки им было написано одно из последних известных стихотворений:
Немая ночь жутка. Мгновения ползут.
Не спится узнику… Душа полна страданья;
Далеких, милых прожитых минут
Нахлынули в нее воспоминанья…
Всё время за окном проходит часовой,
Не просто человек, другого стерегущий,
Нет, кровный враг, латыш, угрюмый и тупой,
Холодной злобой к узнику дышущий…
За что? За что? Мысль рвётся из души,
Вся эта пытка нравственных страданий,
Тяжёлых ежечасных ожиданий,
Убийств, грозящих каждый миг в тиши,
Мысль узника в мольбе уносит высоко —
То, что растет кругом — так мрачно и так низко.
Родные, близкие так страшно далеко,
А недруги так жутко близко.
Известно, что в Алапаевске поэт много и плодотворно работал. По специальному разрешению комиссара юстиции города, ему было разрешено посетить местную городскую библиотеку, он вел дневниковые записи, но на сегодняшний день произведения Алапаевского периода не известны. Все они были утрачены, равно как и французский перевод «Царя Иудейского».
В ссылке Владимир близко сошёлся с Великой Княгиней Елизаветой Фёдоровной, с которой прежде почти не были знакомы. Мария Павловна вспоминала: «…Володя и тетя Элла по-разному помогали ободрять и поддерживать своих соузников... Володя был совсем необычайной личностью, и он, и моя тетя, до того как они умерли одной смертью, разделили дружбу, о которой он писал домой с великим воодушевлением».
В июне, в преддверии их убийства, царственные узники были подвержены строжайшему тюремному режиму. Алапаевские большевики не убили преданных слуг узников, но заставили их покинуть Алапаевск. Камердинер князя Владимира взял с собой его последнее письмо к родителям, в котором он описывал страдания и унижения, испытываемые узниками, и отмечал то, как его вера вселяла в него мужество и надежду. «Все, что меня раньше интересовало, — те блестящие балеты, та декадентская живопись, та новая музыка, — все теперь кажется тупым и безцветным. Я ищу правду, настоящую правду, я ищу свет и добро...» - признавался поэт.
Ещё в январе 1917 года Владимир писал: «Мы восходить должны, в теченье этой жизни, /В забытые края, к неведомой отчизне, / Навеявшей нам здесь те странные мечты, / Где свет и музыка таинственно слиты...» Бог судил ему подняться на высшую ступень «лестницы к святыне». Претерпев все страдания и мученическую смерть на дне глубокой шахты, куда изуверы живыми сбросили царственных узников, он наряду с ними был прославлен в лике святых новомучеников Российских. И звучит заветом всем нам строфы двадцатиоднолетнего мученика-поэта:
Мы этой жизнию должны
Достичь неведомой страны,
Где алым следом от гвоздей
Христос коснется ран людей...
И оттого так бренна плоть,
И оттого во всем — Господь.