Журавлик и симбиоз
Они дымили хлопушками, там… далеко внизу и выглядело это довольно забавно. Забавно настолько, что он решил сбросить высоту и, дав больший крен на правое крыло, спиралью пошёл вниз… Хлопушки, оказывается, презабавно щёлкали и, надеясь, что наступило Рождество и время петард, он сбросил на высотомере ещё сто пятьдесят футов.
Там, куда он улетал зимовать, всегда было тепло и очень весело; особенно ему нравился праздник Рождения Сына.
Вышагивая важным пожарным, по блестящей различными оттенками траве, он следил за порядком и сбрасывал ещё дымящиеся хлопушки в озеро.
Люди уважительно смеялись и обходили стороной стаю журавлей, помимо обязанностей пожарных, также увлёкшихся игрою в нянек и заботливо призывающих маленьких диких курочек, пасущихся рядом, не уходить далеко от воды.
- Курлы, курлы… - раздавалось то тут, то там и люди радовались Великому Празднику, делясь с птицами хлебом.
- Здесь тоже празднуют Рождество! - восхитился он, ведь всегда жалел, что на Родине - летом - этого праздника нет, а зимой - он был там… далеко… где было лето и Рождество, два праздника вместе - лето и Рождество, удивительно! - Наконец и сюда пришла благодать! - радостно воскликнул журавлик и снизился ещё.
Внизу пыхнула «петарда» и в какую-то долю секунды радость зрелища во славу Господа наполнила сердце, но лишь на мгновение… Сильный удар подбросил вверх и он обиделся, что отталкивают, не пускают на праздник; - Как же так? - Понятие изгоя было незнакомо, ему всегда радовались люди и «весело» смеялись, когда он, высоко поднимая стройные, сплошь голенастые ноги, проходил мимо. Он удивился ещё больше, когда понял, что падает… так и воткнувшись в землю длинным кожистым клювом, с несуразно поджатым изломанным крылом, задрав вверх второе, будто благодаря человечество и поздравляя с двойным Праздником… ещё в падении… навсегда… избавившись от обид!
* * *
Высокий колодезный журавль скрипел здесь, у покрытого мхом сруба, лет сто, особенно осенью, в ветреный день, когда косяки дымили треугольниками на юг.
Они звали его… как когда-то он - маленьких курочек:
- Курлы, курлы…
Он очень, похоже, скрипел и тянулся в небо засохшим деревянным крылом, но птицы улетали, оставляя его копить мудрость вечности.
Да и правда, да и то… - за последние «сто лет одиночества» с колодезем, они накопили чистой и вкусной воды, поумнели, одинокими себя не считая, слившись воедино, частенько, невольно, подслушивая чужие разговоры, большей частью наивные и пустые, но порой не лишённые смысла.
* * *
Мою бoльшую, к сожалению, половину зовут «хочу»! Но было бы не совсем правильно делать скоропалительные выводы о её стремлениях, поскольку название это - простое и жизненное - присуще очень многим. Этим многим, стоило бы заглянуть в глубину «узкого» деревянного сруба, со старым журавлём, адекватно уравновешенного шинным противовесом, дабы угадать пути и потребности жаждущих, их наклоны, падения, взлёты с полным либо пустым ведром, в зависимости от возможностей и воспитания заглянувшего вниз, а может, внутрь.
Когда к нему приходят и, нагибаясь, всматриваются в тихую гладь подземного зеркала, в его спокойное блестящее лицо, он советует им протяжно, без скрипа и напряжения журавлиной колоды, чтобы они, не зная броду, не спешили, этак… с разбега, прямо из ведра, удовлетворить жажду общения с его холодно текущим разумом. Ему многого стоит предупредить их об этом, ведь отказавшись от вытеснения застарелого объёма, он теряет свежесть ощущений и реалий, сам порою, забывая, кто и где, задумавшись… возмущённо отталкивая неожиданно упавшее на голову грязное ведро, в отместку наполняя его гнилыми подтопленными листьями.
Его вздутые шишки - на лбу стеклянной поверхности - не видны, и он рад этому, не желая выглядеть ущербным и избитым, за избитые темы собеседников, там наверху, неприемлемые для тихой воды, могущей (так ему кажется), однако, возмутиться бурным водопадом и смыть напрочь кондиломы и шанкры, поселившиеся на слизистой мудрящихся слизняков. Твёрдые, в своей толстолобости, они стремятся мутить его воду, размножая трепонему эрозии и банальной измены.
Но о каком, собственно, предательстве может идти речь у желающих выжить? Пусть живут… не размножаясь! Но так не бывает, ведь – паразиты! Паразитируют на разуме, желаниях, мечтах! Селятся на часто задеваемых местах тела, и не смываются простой колодезной водой… пусть и восставшей водопадом, до тех пор, пока другая жидкость не обожжет их серной или соляной содержимостью; и взвоют они от боли с присущей им дьявольской одержимостью, раскачиваясь на тоненьких опёночьих ножках. Вот тогда начнут они отваливаться… прямо на глазах; их бы на сковороду, как грибы, если бы не малые, ничтожные размеры.
Иногда ведро падает вниз без мусора, с очищенным от осадков дном, с обеих сторон блестящим на солнце, по крайней мере, так кажется глазу, искоса, снизу, лукаво и порой настороженно наблюдающим за отверстием в небо. Он радуется всей амальгамной поверхностью этому взлёту – падению и отдаёт самое вкусное минеральное содержание алчущему истинной чистоты.
- Бери! - кричит он, булькая и захлёбываясь от радости.
- Верь! - шипят пузыри из чистой лохани.
- Пей! - шепчет вкусная вода. - У тебя есть шанс!
Тот, кто слышит эти звуки - слова, пьёт без устали, не боясь за раздутый живот, зная, что не растолстеет, а лишь поправится. Жажда у него другая и он готов поспорить об этом с самим Мидасом, и даже потягаться слухом!
Но Мидас «выше» на земном пьедестале и перепрыгнуть его планку было бы возможно, если бы не подсуживали арбитры, а арбитры - что автоинспекция - бесстрастны и неподкупны, камыш труслив и застенчив, и не доказать, что Мидас то - осёл!
Зимним лазутчиком подкралась осень! Мой журавлик, услышав меня, свернул в трубку одинокий протез и согласно застыл на полгода в столбняке ожидания, повесив на холодном ветру «пустое» ведро. Он решил, острая пицца, не мутить воды, а наоборот, за время не востребования отстоятся до кристалла, ничего, никому не объясняя… ведь потом не докажешь, что не верблюд, и тем более не осёл!
АЛЬБЕРТ РОДИОНОВ
Зима 2005