Вместо предисловия
В школьные времена я вместе со своим одноклассниками собирала воспоминания о войне, и встретилась в первый раз с этим человеком. Его откровения поразили меня. Мужчина отказался прийти в школу на выступление, как я его ни уговаривала.
Спустя двадцать лет я увидела Михея в магазине и, каюсь, не сразу узнала. Напросилась проводить, осталась на чай и прослушала его историю ещё раз. Придя домой, быстро записала услышанное, чуть позже они оформились в рассказ. Чуть позже я узнала, что через неделю после разговора дед Михей скончался. К сожалению, сохранилось только имя этого человека.
Похоронили его скромно, жена уехала к детям, а могилка затерялась на просторах кладбища. Остался лишь рассказ, повествующий о том, какие отметины оставляет война…
***
– Убивая человека, обрекаем мы душу свою на великие муки, внучек, ибо нельзя остаться прежним, забирая человеческую жизнь. Помни про это, Михеюшка.
Так говорил мне мой дед перед смертью. Прожил он долгую и нелёгкую жизнь, а умер как раз перед войной, 19 июня 1941 года. Через неделю в деревню вошли фашисты.
У мамы нас было семеро, шесть девчат, и я двенадцатилетний пацан, последыш, единственный мужчина в семье. Сёстры были погодки, старшей двадцать два года, младшей семнадцать. В семье остались две последних, на выданье, остальные вышли замуж и поразъехались кто куда. Отец умер летом 1938 года, испив на покосе в жаркий полдень холодной родниковой воды. Сгорел от лихорадки за три дня.
Захватчики расстреляли всех коммунистов, навесили на правление колхоза вывеску «Комендатура», выбрали старосту, оставили в деревне догляд – шесть полицаев из местных деревень, да взвод немецких солдат и двинулись дальше, на восток.
Дней через шесть, ночью, в окно нашей избы тихо постучались.
– Кто там? – испуганно отозвалась мать.
– Свои, хозяйка, открой.
Их было трое. Израненные, смертельно уставшие солдаты-пехотинцы, пытавшиеся найти регулярные Советские войска. Мать, взглянув на них, заохала, забегала, собирая еду на стол.
– Не боись, хозяюшка, мы ненадолго, – сказал старшой. – Передохнём малость и к утру уйдём.
– Куда же вы? – зачастила мать. – Немец далёко прошёл, и не громыхает уж по ночам, гонят наших повсюду.
– А много ли немцев в деревне? – подал голос второй боец, раненый в ногу.
– Да как сказать…шесть полицаев, да этих штук сорок, поди.
Третий засмеялся и тут же закашлялся:
– Правильно, мамаша, на штуки их считай!
– У них мотоциклы, броневик и автоматы, а ещё пушки за лесом, – зашептал я с печки.
Мать замахнулась тряпкой:
– Не лезь, Михей!
Поутру красноармейцы ушли, а в полдень к нам пожаловали Олесь и Митяй, полицаи из соседней деревни. Мать, увидав их в окно, сунула мне краюху хлеба:
– Миха, сховайся на задках!
Полицаи облазили весь дом и подворье и вскоре с криками и матом повели моих сестёр и мать к комендатуре.
– Вот, гер комендант, нашли возле дома, – Олесь показал портянку в крови.
Тот презрительно толкнул мать в грудь пальцем в кожаной перчатке:
– Ти есть пАртизан?
– Что вы, гер комендант! – заплакала та в ответ. – Знать не знаю, что это такое.
– Кхе-кхе, – залился смехом Олесь, – не знает она! Да это ж портянка комуняцкая, вся в крови! Тряпка казённая, видно сразу! Говори, старая, кто у тебя был!
Я прокрался огородами и теперь, лёжа в густой траве, наблюдал, трясясь от страха и ненависти.
– Расстреляйт! – прокаркал комендант.
– Мама! – рванулся я.
Кто-то зажал мне рот, не давая крикнуть, и повалил наземь. Сопротивляясь изо всех силёнок, тело моё билось, как рыба на травяном берегу.
– Тихо, Михей, тихо! Уймись, а то и тебя схватят!
Автоматная очередь прорезала воздух.
– Мама! – мозолистая ладонь не давала кричать.
Жёсткие руки прижали больно к земле голову:
– Помолчи, пацаненок!
Я задыхался, а потом потерял сознание.
Солнышко заставило открыть глаза и вновь зажмуриться. Простенький ситчик на окне колыхался от ветерка.
– Отошёл, малец? На-ка, попей, – пчеловод Авдей наклонился над топчаном.
Голова моя горела огнём от боли.
– Деда, где мои? – просипел я.
– Нетути их боле, Михей, – вздохнул дед. – Похоронил я их всех в одной могилке, позже сведу. Ты поплачь, малец, легшее будет.
Пчеловод оставил берестяной ковшик и, вздыхая, отошёл. Затаившись под рогожей, как зайчонок, я молчал. Слёз не было, только стылый комок в груди не давал никак сглотнуть.
Дед не трогал меня, а под вечер вывел известными ему тропками на поляну, посреди которой темнел свежий холм.
– Тута они все, – шепнул Авдей, – и матерь твоя и сёстры.
Встав на колени, я тронул тёплую землю, внутри меня было пусто…
Жил я у Авдея два месяца, оклемался, много думал, мало говорил, помогая ему на пасеке и по дому. От деда узнал, что избу нашу спалили, меня не искали, поскольку думали, что я у одной из старших сестёр. Как-то Авдей отправился проверить силки на птиц, а меня оставил на хозяйстве. В полдень к заимке подъехали два человека. Глянув в окно, я узнал Олеся и Митяя. Решение пришло мгновенно. Убить! Жар и озноб охватили моё тело одновременно.
Собравшись духом, вышел во двор.
– О, ты кто таков будешь? Внук, что ли, Авдею.
Я молча кивнул.
– А где сам-то? С пчелами, что ли, возится?
Я снова кивнул.
– Собери поснедать чего-нибудь, молчаливый, да медовуху подай! У деда она славная получается!
Я вынес нехитрую снедь и бутыль медовой настойки. Захмелели они быстро, а после заснули тут же, за столом. Видать, совсем ничего не боялись.
Перекрестившись, я осторожно забрал их винтовки. Одну закинул за плечи, а вторую, передёрнув затвор, направил на Митяя, сидевшего ко мне спиной. Выстрел прозвучал сухо. Дернувшись, тело полицая стало сползать со скамьи. Олесь открыл глаза:
– Ты чего, Митяй? – заплетающимся языком спросил он. Потом привстал, не понимая, и увидел меня с винтовкой в руках. – Малец, ты чего? Положь винтарь!
– Не малец я тебе, – голос треснутой веткой карябал горло. – А ты, гад, за всё получишь сейчас!
Олесь попытался выйти из-за стола, но не смог и упал, растерянно глядя в моё лицо. Повернувшись, он встал на четвереньки и быстро пополз к лесу. Пуля угодила ему в левое плечо. Рыдая, он закрыл рану другой рукою, выкрикивая высоким голосом:
– Чего тебе надо? Кто ты?
Кровь, ярко-алая, билась родником между пальцами, скатывалась вниз, прокладывая дорожку по белой, вышитой рубашке.
– Не убивай! – голос Олеся был пронзителен так, что хотелось заткнуть уши. – У меня мать-старушка и двое маленьких сестер!
В голове моей взорвался красный шар:
– Мать у тебя? А у меня нет матери! И сестёр нет! Ты их убил!
Судорожно передёргивая затвор, я нажимал и нажимал на курок, пока вместо выстрелов не услыхал сухие щелчки.
Олесь лежал, согнувшись, неестественно вывернув одну руку в мою сторону, как бы защищаясь от пуль. Щекой он прижимался к земле, которая напитывалась его кровью. Кровь сочилась и сочилась неизвестно откуда, наполняя воздух сладковатым тошнотворным запахом. Непонятная боль охватила огнём мой желудок. Я бросил винтовку и, перегнувшись через плетень, начал извергать эту боль, но лучше от этого не становилось… В один из моментов спасительная темнота отгородила меня от всего.
Авдей, вернувшись, нашёл моё полумёртвое тело на пороге дома и не сразу понял, что произошло. Закопав убитых, он сжёг пасеку и унёс меня к болотам, где на островке стояла скрытая заимка. Пролежал я в горячке порядком, около двух месяцев. Придя в себя, долго не разговаривал, а только мычал. С левой стороны, на голове пробилась широкая белая прядка, навеки оставив отметку о прошедшем, ибо нельзя остаться прежним, видя, как убивают родных и самому забирая человеческую жизнь.
Столько лет прошло, а ведь помню всё до мелочей – и рисунок на рубашке Олеся, и лицо его, бледное в предсмертном ожидании, и запах… запах подступающей смерти. Убивать мне более не доводилось. Вместе с Авдеем помогали партизанам, пекли для них хлеб, силки на зверя и птицу ставили. После войны пасечник умер, и уехал я в Подмосковье к старшей сестре. Женился, детки родились, вроде всё хорошо, но печаль точит и точит сердце, словно ржа, которая зародилась там, у холмика могилы и во дворе сожженной пасеки…