Это был славный солнечный день. Пробужденное светило щедро тратило свои краски на окружающие пейзажи, лица сонных прохожих и умытые улицы. Лучи радужно преломлялись в призме его окна, танцуя на краях блюдец и потускневших металлических столовых приборах его захламленного стола.
- Какой контраст… - невесело подумал он.
Всеобщее ликование народившегося дня с его ранними мелодичными пробуждениями казалось издевательством по сравнению с той хмарью, что сейчас творилась в его еще непробудившейся душе. Он оперся подбородком на облокоченные о край стола бледные руки, сжатые в кулаки. Его взгляд медленно и трудно блуждал среди кухонной утвари, пытаясь сосредоточиться на кружке с еще не остывшим чаем, где-то спрятавшейся среди обилия немытой и пустой посуды на этом поле брани утренних пробуждений и ночных бессонниц, застеленном изодранной скатертью с радостными цветочками… которые больше всего бросались в глаза и отнюдь не радовали.
Он с сожалением осознавал тот факт, что этот день не наполнял его, на что он наивно надеялся, ворочаясь в холодной кровати с панцирной сеткой, а продолжал опустошать. Он с ужасом чувствовал, как нечто изливалось из него через открытые глаза в этот серо-радужный проспект, как мелкий пляжный песок, который, как не сжимай ладони, все равно сочиться, в безмерное пространство.
Сочился сухой песок его естества…
Он отчаялся набрести пустующим взглядом на такой желанный утренний чай (а может он был вчерашний). Смотря что считать «сегодня». Его узловатые пальцы нервно бродили мимо ножей и вилок, мимо просыпанной соли, мимо засохшего хлеба, жалко ютящегося в соломенной корзинке, пока наконец не почувствовали приятное тепло, исходившее от глиняной кружки.
- Как славно… - невесело подумал он.
Его жесткая рука рванула на себя емкость с рвением, подобным броску гюрзы, расплескивая содержимое на хладнокровный стол, привыкший к подобным плевкам в его когда-то светлое убранство. Он жадно поднес к дрожащим губам смоляной завар, сдобренный сахарным песком (или солью – черт его знает), и сделал несколько жадных глотков, обжигая сухие потрескавшиеся губы.
Нет, это не наполняло его… Это наполняло его болезненный желудок, ничего от него с утра иного и не ожидавший.
Но не его…
Чехарду его мыслей застило карее бесформенное пятно, привольно разлившееся по незахламленной части стола, только что им пролитого чая…
Он понял, будто в агонии приступа, что снова пьет все тот же чай, он снова проливает его на свой неубранный стол…
Он снова проливал чай, потому что иначе он не умел…
Он снова пил тот же чай, потому что друзей не предают...