Открывать глаза не хотелось. Зачем? Опять этот закопченный потолок? Опять серое небо за окном? Обшарпаные стены, цвета безысходности? Закрашенные побелкой стёкла на двери палаты? А смотреть больше и не на что. Не на ногу же свою, в конце концов.
Коля сглотнул. Второе ранение, полученное им за пять лет войны чуть было не сделало его инвалидом. Фугасные осколки щедро нашпиговали его ногу. Был бы чернослив или чеснок – хоть к столу подавай.
Врач Семеренко – скот бездушный. Глянул полсекунды и, не думая, буркнул «отрезаем». Мясник чёртов. Он бы, пожалуй, и при ангине чего-нибудь отрезал людям. Фашист. Превозмогая боль, Коля тогда вскочил с кровати и схватил доктора за грудки. Что говорил? Да не помнил он, что. Просто едва разменяв третий десяток, оставаться без ноги ему совсем не хотелось. Что за жизнь? А в Москве к тому же невеста. Совсем ещё девочка. В сорок первом было ей четырнадцать. Всю войну, как узнал он недавно, работала в химическом цехе. Куда он к ней, безногий?
Драка, не драка, ругань не ругань, но Семеренко сквозь зубы процедил: «Будет время - достаньте что сможете. Потом всё равно резать. Или сам издохнет, от гангрены».
И были длительные ночные операции. И две дюжины больших и малых осколков покоились теперь в прикроватной тумбе, как сувениры. А ещё столько же, кабы не больше, так и остались в ноге, плотно засев в кости.
В начале апреля это было. А неделю назад он начал ходить. Ну как ходить… Шаг, другой, с упором на кровать. И назад. Черепашьи бега, но и они в радость тому, кого чуть было не лишили возможности ходить.
Ему ещё повезло. Худому, черноволосому Серёге – соседу справа по больничной койке откромсали руку по локоть. А Юлису, огромному, неразговорчивому латышу отрезали обе ноги аж до самого копчика. Полчеловека получилось. Ещё трое соседей руки ноги сохранили. Ну, кроме кучерявого и пучеглазого Давида. То есть и он был при руках и ногах, но без правого глаза.
Спина затекла, и Коля попытался пошевелиться. Тысячей острых кинжалов отозвалась боль в ноге и голова закружилась. Превозмогая себя, Коля подтянулся на кровати и сел, опираясь спиной на холодные стальные прутья.
Всё без изменений. Потолок прокопченный и залитый с текущей крыши. Дверь с закрашенными стёклами. Заплёванный деревянный пол с плохо замытыми следами крови. Впрочем, так всё, да не так. За окном светило солнце. Уже неделю ни лучика, а тут солнце.
В углу стонал изувеченый войной и врачами Юлис. Виктор Сухих, молодой запорожец курил, несмотря на запреты врачей и протесты неуверенного и интеллигентного Ромы Лазара. Непонятно вообще как этот тощий мальчик попал на войну. Худющий, маленький и какой-то очень правильный. Впрочем, номера он не отбывал. Воевал как все. Под Варшавой отличился. И в Белорусской операции. Трижды ранен. Даже медалей каких-то удостоен.
Дверь с грохотом распахнулась. Но вместо привычного скоробеглого утреннего обхода, проводимого двумя-тремя врачами, на пороге обнаружилась одна только Машенька. Молодая, румяная сестричка, с широкой белорусской спиной, длинной, убираемой под белый халат косой и огромными чёрными глазами.
Глаза эти бездонные метали молнии. Волосы были взлохмачены. Она вбежала в палату, добежала до середины. Остановилась. Метнулась к двери и снова к центру палаты.
- Родные мои – закричала она – родные…
И зарыдала. Не утирая слёз, подбежала Маша к разбуженному и хмурому Юлису и принялась целовать его, причитая что-то невнятное. Потом вдруг сорвалась с кровати и подбежала к окну. Рискуя выбить стёкла, она силой вытолкнула забитые рамы наружу.
В палату ворвался тёплый майский воздух, принося с собой ароматы первой листвы и настоящей весны.
- Родные мои – заголосила Машенька и бросившись на грудь худенького Ромы запричитала – уже всё. Уже… Всё.
И в этот момент захрипел повешенный на стене больницы репродуктор. Впервые за две последние недели. Захрипел, засипел, и вдруг чистым, глубоким и уже таким родным голосом произнёс: «Говорит Москва».
Пауза. Казалось замер весь мир. Птицы прекратили свой гомон, ветер затих. Все больные, раненые и увечные затаили неровное своё дыханье.
«Акт о военной капитуляции» - раздалось из репродуктора, и снова повисла пауза. Даже сердца не бились. Эхо любого удара разнеслось бы в этой тишине на тысячи километров. Весь мир замер.
«Подписание акта о безоговорочной капитуляции Германских Вооружённых Сил…»
И никто не услышал, что было дальше. Не слушал никто содержания акта. До того ли?
Безудержный, похожий на стихию крик вырвался из тысяч и тысяч душ. Вздрогнула великая страна.
Крики радости. Слёзы. Изувеченный Юлис уткнулся в подушку и что-то кричал в неё на родном языке. Рома обнял повисшую на груди его Машу и презрев всё вложенное в него родителями воспитание, страстно расцеловал её. Серёга с Витькой, отринув давние разногласия, бросились обниматься.
В комнату ворвался фельдшер Кузин, прокричал что-то безумное, громкое, счастливое и побежал дальше по коридору.
Коля вскочил с кровати. Не болела нога? Какая уже тут боль. Победа. Долгожданная! Он рванул к распахнутому окну, полной грудью набрал обжигающе свежий весенний воздух и громко закричал. Из глаз его текли слёзы. Коля поднял глаза на солнце.
«Какое красивое» - подумалось ему. Впервые за пять лет мир обрёл краски. Небо вновь стало синим, вода в лужах заискрилась, листва налилась изумрудом, а солнце… это было самое яркое солнце его жизни. Солнце победы…