В 5-й класс я ходил в соседнее село, в котором была семилетняя школа. В том же селе жил почтальон, который был обязан доставлять письма и в нашу глухую деревушку и забирать письма для отправки. Но, зная, что мы (ученики) ежедневно курсируем туда и обратно, пользовался нашими услугами. Письма в то время не запечатывались в конверт, а были сложенными в треугольник, ставший знаменитым в военные годы. Естественно, любопытные пацаны не могли не интересоваться содержанием хотя бы некоторых из них.
Однажды я отправлялся в путь один, и мне вручили пачку писем солдаты. (Рота солдат квартировала в одном из сараев, именуемом казармой. Солдаты охраняли сады от расхитителей и разминировали окрестности.) Отправившись в путь, я бегло просмотрел адреса, по которым отправляются солдатские письма, и на одном увидел надпись: «Почтальон, шире шаг! Ирря!» Это не могло не вызвать моего любопытства. Я развернул треугольник и увидел крупно изображённую женскую тазовую часть, с широко развёрнутыми ногами и тщательно вырисованным стыдным местом между ними. К этому месту направлялась голова огромного фаллоса на круглых катках-яйцах. Внизу каллиграфическим почерком подпись: «Никак не дождусь!»
Сдать такое письмо почтальону было выше моих сил, и я оставил его у себя. Я показывал его сверстникам. Те, похохотав, отворачивались: такие сюжеты их ещё не увлекали (как сейчас сказали бы, сексуальный интеллект ещё отсутствовал). Я показал это письмо сестре Варе, которая на три года старше меня, а она – другой сестре Рине, которая на четыре года старше неё.
Рина была бойкая девица. Она взяла письмо, отправилась прямо в казарму, протянула его хозяину и громко объявила:
- Такие вульгарные письма на почте не принимают!
В казарме раздался хохот.
- А ты откуда знаешь, что оно вульгарное? – спрашивает солдат.
- На почте показывали, - не моргнув глазом, соврала Рина.
Солдаты мгновенно окружили её, начали задавать вопросы с подковырками и откровенными предложениями, с применением простонародных (не литературных) словосочетаний. Рина была остра на язык и сумела всех парировать, но солено непристойные пожелания неслись вслед, даже когда она уходила. А хозяин письма пошёл её проводить, возбуждённо продолжая разговор на ту же тему.
Когда Рина побежала с письмом в казарму, я забеспокоился: ведь солдаты могли сообразить, чьих рук это дело. Тогда последует наказание. Я побежал вслед, но не догнал. Пришлось спрятаться неподалёку. Рина с солдатом прошли рядом, и я слышал, как он, не понижая голоса, говорил, что у него всё болит в паху, что ему нужна разрядка и что его прекрасно устроила бы сама Рина. Речь солдата изобиловала простонародными названиями частей женского и мужского тела, но Рина не смущалась, а только похохатывала, называла кобелём и резко отбрасывала его тянущиеся к ней руки. Отойдя на такое место, где никого не было видно, солдат остановил её, просил позволения потрогать, или, на худой конец, умолял на секунду показать то, что у неё между ног. Рина смеялась, показывая ему кукиш, отбивалась, но, в конце концов, сказала: «Ладно, смотри». Отступив на шаг, она на несколько секунд подняла подол, потом развернулась, стала раком и показала то, что он просил (трусов в то время мои сёстры не имели), после чего убежала.
А солдат стал захаживать к нам, стал подходить к Рине то в поле, то в саду. Одежда его стала более чистой, отглаженной; речь преобразилась: из неё исчезли многие нецензурные и вульгарные слова.
Примерно через месяц Рина поступила на работу в леспромхоз и перешла на жительство в соседнее село, где была моя школа. Там сохранилось ещё с дореволюционных времён помещичье имение – большой двухэтажный особняк с залами, комнатами, верандами и балкончиками. «Имение» (так называли этот дом) принадлежало леспромхозу. На нижнем этаже был зал, использовавшийся для общественных мероприятий, другие помещения были заняты под контору, склады и мастерские. А на верхнем – относительно небольшие комнаты использовались под общежитие, в котором поселилась Рина со своими товарками. Я иногда после школы проведывал её.
Однажды, прощаясь со мной, Рина тихо произнесла: «Скажи тому кобелю, чтобы проведал меня в среду. Я буду дежурной по «Имению». Я понял, что «кобель» - это тот солдат, перед которым она так лихо подняла подол, и которого звали Костей. Я выполнил её просьбу – в среду мы вместе притопали и разошлись: один – в школу, другой – в «Имение».
После уроков я решил опять проведать сестру. Войти в общежитие можно с парадного крыльца, пройдя через зал и поднявшись по лестнице, и снаружи, поднявшись по наружной лестнице на длинный балкон, в конце которого находился вход. Я прошёл сначала первым путём, но дверь на второй этаж оказалась запертой. И я, не раздумывая, воспользовался вторым.
В первой комнате никого не оказалось, но в смежной справа, дверь в которую была открыта, раздавался шум, топот, визг и смех. Я заглянул туда и сначала отпрянул, затем начал смотреть, стараясь оставаться не замеченным. В комнате были совершенно голые Рина и Костя и «бесились», как малые дети. Они играли в догонялки, прыгая по кроватям (лежаки на кроватях были из досок).
Меня всё же заметили. Рина дико заверещала и, схватив подушку, неловко пыталась ею прикрыться, а Костя схватил меня за рукав.
- Что с ним делать?
- Колька, подожди в той комнате, - попросила Рина.
Одевшись, она подошла ко мне, красная, то ли от смущения, то ли от только что прерванных упражнений, и, опустив глаза, попросила:
- Не рассказывай никому, пожалуйста.
- А ты с ним… - я сделал руками фигуру, показывающую, как мужской член входит в женскую…
- Ты что, конечно нет! - Она боялась признаться, потому что связь с мужчиной до свадьбы в нашей семье считалась непоправимым грехом.
- Врёшь!
- Ну, пожалуйста, Коля, я тебя прошу. Мы скоро поженимся.
- Костя, а ты что скажешь?
Солдат, вытянувшись в струнку и приложив руку к голове, отрапортовал:
- Я готов стать твоим родственником!