Клип-роман
* * *
Я иду по Лиссабону и не перестаю удивляться – какие памятники и соборы, площади и мосты! А средневековые полуразрушенные кварталы с запахами рыбы и пряностей!
Лишь на берегу залива оглядываюсь на панораму и перевожу дыхание: «Обшарпанный шарм! Ты покорил меня больше, нежели дорогой и величественный Мадрид!»
Да, кажется, я полюбила этот город той нежной и тихой любовью, какой любят пожилого человека со следами былой красоты и величия на лице.
* * *
Португальский язык показался сложным, но одно слово запомнилось легко. «Чай», оказывается, просто «ша». Говорю его официантам вместо английского «ти».
Прочитать же название улицы или вывеску для меня невозможно – пасую перед дифтонгами.
Однажды у памятника вслух легко сложились пять букв: PEDRO. «Ура! Я знаю португальский!»
* * *
В разных музеях мира никогда не стояла в толпе туристов у самых известных картин.
Лишь «Святой Себастьян» притягивал меня. Кровь из его ран алой струйкой стекает по коже, и я ощущаю ее тепло на своем теле.
* * *
Проехав почти всю Германию из конца в конец, побывав в ней и зимой, и летом, удивляюсь тому, как много мест напоминает нашу Сибирь.
Такие же сосновые леса, могучий Рейн и много-много снега в горах.
Невольно подумалось: «И зачем они шли когда-то нас завоевывать? Ведь у самих же все есть!»
* * *
Когда Господь создавал Красное море, Он, наверное, перед этим увидел сон: бездну, но прозрачную, чистую, как воздух в горах, и голубую, как небо весной.
Потом Он заполнил расщелину водой и населил рыбами, моллюсками, гадами. При этом сказал: «Живите!»
Почему они все уцелели до наших дней, знает тоже только Создатель, но я видела их!..
И когда проплывала вдоль кораллового рифа, больше завидовала рыбам в море, нежели людям на земле.
* * *
В центре Парижа ищу место для фото. Что-то напоминает Петербург, что-то – Будапешт. Наконец останавливаюсь у двух колонн и, прислонившись к одной из них, улыбаюсь в объектив. Есть!
В автобусе спрашиваю гида, чем же знаменито это место?
– Здесь рубили головы королям, а потом – их убийцам.
* * *
Ван-Гога при жизни не знал никто, сейчас знают все, едут, летят самолетами, идут нескончаемым потоком, чтобы постоять у его картин и ощутить на себе неразгаданную тайну великого безумца.
Мое желание посмотреть «Едоков картофеля» в подлиннике не смогла заглушить даже Бриллиантовая фабрика, заботливо включенная в маршрут по Голландии знакомыми мне симпатичными туроператорами.
Незаметно ускользнув от продавцов ценностями, без гида и экскурсантов иду по Het Stedelijk Museum. Цвет господствует здесь повсюду. Он пронизывает, играет, обволакивает. Я будто в зеркальной комнате или в саду, где разом зацвели деревья и травы. А вот и они: серо-коричневые, неподвижные «Едоки» Ван-Гога, заставившие меня в детстве почти закричать маме: «Я не буду так жить, не буду! Вот увидишь!»
– Впечатлительная девочка.
Мама прячет журнал в шкаф. И мы обе тогда еще не знаем, что путь от деревянного дома, затерянного в лесах Алтая, до Амстердама будет протяженностью в тридцать четыре года.
* * *
Отдыхаю в сквере. Жарко. София – зеленый город, это спасает неутомимых ходоков и путешественников. Незаметно вынимаю ноги из туфель, сижу неподвижно, даже говорить не хочется – редкое для меня состояние.
Пятилетняя девочка на соседней скамейке вытирает слезы, смотрит на меня, потом подходит ближе и что-то рассказывает, несколько раз взглянув на мальчишек, которые оседлали небольшую парковую скульптуру олененка и представляют ее почти «Харли-Дэвидсоном».
Из детского лепета все мне неясно. Ничего себе родственный славянский язык! Однако встаю, беру малышку за руку и иду с ней на поляну, снимаю мальчиков со спины оленя, сажаю туда девочку.
Она счастлива, гладит искусственное животное и припадает щекой к его шее. Но теперь плакать начинают мальчики.
Хочется спросить прохожих: «А еще тут олени есть?»
* * *
На побережье Атлантики наблюдаю молодую влюбленную пару. Он – высокий блондин, немногословный, как все сильные люди, и неторопливый в движениях. Она – обычная шатенка, разве что стройненькая.
Он то заплывает далеко, то лежит на песке, отдыхая от размашистого брасса. Она же – не пловец и не фанат загара: бегает, смеется, целуется.
Насытившись живостью подруги, атлет берет ее за руку и ведет в глубь залива. Там поднимает над головой и бросает в воду.
Секунды тишины – и потом до конца дня слышится на пляже веселое и беззаботное: «Брось меня в океан! Ну, брось меня в океан!»
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Гадалка перебирает в руках карты, и ничто не удивляет меня из сказанного ею, кроме любви, обещанной от человека, живущего или работающего где-то рядом. Может, ошибка в предсказании?
Но методично просеиваю в памяти каждого человечка из ближнего круга семьи. Нет, с моей стороны это невозможно ни с кем из них, даже по принуждению!
И о какой большой любви она все время повторяет, когда годы прожиты, слова сказаны, ночи забыты, а подарки пылятся в шкафу – в них так и не вселилась моя душа, потому что тот, кто дарил и говорил о любви, сейчас ненавидит.
Знакомая картина… От многословия все, от открытости моей!
И вот с запоздалым понимаем собственной вины (которую, увы, не отрицаю) закрываю дневник, чтобы через полгода написать в нем: «Я любила тебя тогда, когда тебя еще не было на свете, люблю сейчас, как не любит никто! И я буду любить тебя там, когда мы встретимся».
* * *
Приехав с вокзала домой, застаю в постели чужую женщину. Попытка выглядеть строгой и вечной женой не удалась, потасовка все же начинается.
Два следующих дня не плачу – смеюсь над собой. И зачем сцепились две глупые бабы, ведь мы обе обмануты. Бить-то надо было его, в четыре руки, как старое пианино с фальшивым звуком и пожелтевшими клавишами.
* * *
Я давно заметила: вся наша российская жизнь – это «Маленькие трагедии» Пушкина. Разница невелика: деньги не в сундуках и подвалах, а в обычных коробках разъезжают по стране.
«Скупые рыцари» державы не спешат пристойно содержать не только молодых людей, но и все население страны. И только интриган-ростовщик терпеливо ждет своего часа, надеясь прибрать к рукам больше, чем возможно по совести.
Обалдев от крови и почти привыкнув к ежедневной жестокости, мы пируем даже тогда, когда один из нас обречен. А любить научились так, что никто не указ! Хочу – буду!
Какая уж тут мораль. Неужели так и будет шутить над нами Мефистофель? Ведь Моцарта мы еще не отравили. Или он, злой дух, знает там, наверху, что гений, здесь, на земле, еще не родился?
* * *
Тот, кто спрятал своих детей и внуков в Европе или в Америке, а чужих отправил на войну, громче всех кричит о любви к народу и желании сделать ему добро...
Когда-то певица Алла Пугачева не получила деньги от гастролей по Финляндии, а отдала их на строительство детского сада. Его назвали «Алла». Вот бы поучиться нашим политикам у звезды. Хотя нет, одному уже научились – говорят, как поют, а мы слушаем, слушаем…
ОДИНОЧЕСТВО
Гора Голгофа, на которой так мучился Христос, сейчас внутри храма в Иерусалиме.
Мы поднимаемся по ступеням и припадаем губами к золоченым иконам. Кто-то плачет, не скрывая слез, кто-то, встав на колени, тянет руку к отверстию, где стоял когда-то крест.
Я тоже в этой толпе паломников зажигаю свечи, но среди общего шепота и пения не слышу своей молитвы.
Разве она дойдет до Бога? Да и о чем просить Его в сытой жизни? Чтобы она стала еще сытнее? Нет, не хочу просить об этом и не буду. Помолюсь за других. Но за кого?
* * *
В детстве я часто показывала свой характер и бунтовала против несправедливости. Потому и ношу шрамы от многих драк и волнений по сей день.
Однажды в пионерском лагере (мне еще не было десяти) меня лишили купания в речке за то, что вымыла пол в спальне, когда была дежурной, не на пять баллов, а на три – так решила комиссия проверяющих из таких же детей, как я.
Отряд ушел, а я осталась сидеть на подоконнике. И вместо того, чтобы снова набрать воды в ведро и поработать тряпкой, покидала все подушки на пол.
– Будете знать, какой он чистый!
И ушла из корпуса.
Помню, как стояла потом, окруженная плотным кольцом ребят, единодушно осуждавших мой поступок, молчала перед воспитательницей и отмахивалась от недовольных нянечек, которым в одночасье прибавилось стирки.
За что они все так кричали на меня? Ведь кровати я не перевернула, а могла бы, наверное…
* * *
В Сан-Марино, выпив несколько рюмок превосходного ликера, иду вверх по горе Титано к замку. И чем дальше от стоянки туристских автобусов, тем дешевле товары и напитки. Что ж, понятно, гора нешуточная!
Заблудившись на террасах склона, на каждом шагу встречаю дома, крепкие, приземистые, как сундуки с резьбой и украшениями. Надо же, сплошное Возрождение, и все дворики – внутри! Тесновато было здесь мятежному Гарибальди время коротать в убежище.
Наконец поднялась на самый верх, стою, завороженная открывшимся простором: оливковые рощи, виноградники, поля, дороги…
Все-таки, в чем же счастье человека? Обладать всем этим или хотя бы только видеть?
МАМИНО КОЛЕЧКО
Перед тем как я уехала из родного дома навсегда, мама подарила мне золотое колечко, тоненькое, почти незаметное на пальце. С тех пор не снимаю его с руки никогда, хотя дважды теряла. Один раз – на земле, другой – в море. И вот ведь чудо! Ровно через сутки оно всякий раз возвращалось ко мне каким-то удивительным образом. Находилось там, где я его обронила. Будто чья-то рука незаметно подкладывала его на самое видное место.
Удивленно таращу глаза: вот оно! Как же так? Искала вчера почти без всякой надежды! А оно лежит на песке, поблескивает, и будто слышу мамин голос:
– Доченька, нельзя же все время терять, учись находить, милая…
* * *
Сегодня я услышала объяснение в любви, на которое не могу ответить. По телу прошла истома и захотелось плакать. Где ты был все эти годы, и зачем сказал то, о чем должен был молчать?
Вот и еще одна стрела святого Себастьяна настигла меня, разрывая душу и тело, заставила мучиться, не спать по ночам и кусать губы. Знать бы, что стрела эта – последняя в моей жизни, тогда бы я нашла в себе силы улыбнуться в ответ на боль, причиненную словами любви малознакомого мне человека.
* * *
С профессором А. Б. пью пиво в кафе. Интересный собеседник и красивый человек, он на какое-то время овладевает моим вниманием, но, не заметив блеска в глазах, вдруг спрашивает:
– О чем думаешь?
– О пьесе своей, линия любви что-то не идет. Оказывается, не раз пережитое труднее описать, нежели сиюминутное.
– Ну, так полюби! Прямо сейчас!
– Да нет уж, пьесу закончу, а потом подумаю.
* * *
Когда в иллюминаторе парома увидела Осло, сразу вспомнила Красноярск, где прошло когда-то в моей жизни несколько кряду счастливых лет, и я познала великую любовь, как в скульптурах Вигеланна. Разве это можно забыть!
Горы вокруг столицы Норвегии то ли стиснули ее в объятиях, то ли укрыли от непогоды. На зелено-коричневый гранит неслышно набегает прозрачная вода фьордов, такая же чистая и холодная, как в Саянах на Енисее. Что-то есть в северных пейзажах благородное, величественное и неукротимое, как сам человек – венец природы. Он может все…
На выезде прошу остановить автобус, иду в лес подышать сосновым воздухом перед дальним переездом: «Ой, здесь брусника, хоть литовкой коси!»
А в Красноярске, говорят, за много километров от города по ягоды ездить приходится. Надо же, города похожи, а люди и судьбы их такие разные.
* * *
Мне было неполных шестнадцать лет, когда я впервые пошла на свидание с молодым человеком, студентом музыкального училища, с красивым именем Ростислав.
Мама волновалась больше, чем я, старшая сестра пребывала в смешанных чувствах. Кажется, я неприлично опередила ее в этом вопросе. От папы новость решили утаить. Вдруг не отпустит? Что тогда?
После ужина, не обнаружив меня на месте, отец выпроводил испуганно лепетавших женщин из дома со словами: «Без Любы не возвращайтесь!»
Так и прождали они меня на автобусной остановке три часа.
Эх, папа, не за то свидание ты отругал нас когда-то, не за то…
* * *
Отец никогда не наказывал меня, хотя человек был строгий. Он работал день и ночь, говорил негромко, но твердо, а когда садился за стол, всегда спрашивал: «Дети ели?» Его авторитета хватало, чтобы усмирить наши с сестрой раздоры и дом содержать в тепле и достатке. Лишь однажды я услышала его испуганный крик.
Было это так. Зимой я вернулась с прогулки и быстро забросила валенки на печь, а остальную одежду повесила сушить тут же. Очень скоро комната наполнилась ужасающим запахом. Стеганое ватное пальто было мокрым насквозь.
– Купалась ты в нем, что ли? – спросил папа.
– Тонула! – весело крикнула я из своей комнаты. И, не придав особого значения случившемуся, стала весело рассказывать.
– Мальчишки вчера на реке прорубь сделали, а ее за ночь чуть ледком затянуло, вот я и въехала туда сегодня ногами выше колен, когда каталась.
Отец побелел, глаза его сделались синими, и он закричал на весь дом:
– Мать, неси ремень, быстро!
Но мама принесла аспирин и горчичники. Родители еще долго переговаривались о том, как бы усмирить мое буйство и мальчишеский нрав: так появился в доме аккордеон, и я стала ходить в музыкальную школу.
* * *
В Кижах несколько раз фотографирую Преображенскую церковь, каждый купол которой (а их – двадцать два) – как свеча в общем пламени этой неземной красоты и русского чуда.
Люблю дерево – коснешься его, и будто сил у тебя прибавляется. Дышит оно, живет и предназначение свое – греть нас, врачевать и успокаивать – несет до конца, до тлена.
В доме поморского крестьянина встречаю много предметов, которые окружали и меня в детстве: домотканые половики, лавки, самодельная посуда, прялки.
Стою, прислонившись к косяку, а в висках буквально стучит: «Продали бабушкин дом, продали…»
* * *
Я люблю Рим, Феллини и фонтан Треви. Когда-то, увидев черно-белое кино гения и своего кумира, я стала тайно мечтать о красоте, о любви и о ночных приключениях в большом европейском городе.
Все случилось, все сбылось, и я не перестаю любить это, но мечтаю о тишине и покое.
* * *
По музейному острову в Осло можно ходить весь день. Здесь увидишь суда, рыбачьи шхуны, снасти, одежду моряков, настоящий плот «Кон-Тики» Тура Хейердала и лодку «Ра II». Берегут все это обстоятельные норвежцы, понимают.
Здесь же – знаменитый «Фрам» Фритьофа Нансена. Исходив все каюты и отсеки, удивляюсь, как это на таком деревянном суденышке он сумел пройти к самой северной точке Земли и даже установить рекорд скорости.
Может быть, потому, что знал: «К морозу нельзя привыкнуть, его надо научиться терпеть». Что ж, великий учитель, я тоже научилась терпеть в жизни всякое, но не полюбила это занятие.
О ЧЕМ Я ПЛАКАЛА В САН- РЕМО
Бывает же такое: много раз слышишь, а потом вдруг увидишь. У меня это случилось с Сан-Ремо – городом фестивалей, казино, музеев и роскошных пальмовых аллей. Север Италии сильно отличается от юга – здесь все по-другому. Официант, однажды за завтраком подававший кофе, обязательно поздоровается с вами, случайно встретив на улице, и его сдержанная улыбка придаст вам силы исходить все: от виллы Нобеля до Шишки – старого центра города, а вечером отправиться в Ниццу.
Я живу в отеле «Парадиз», что означает «рай» не только в переводе, но и на самом деле. Открываю утром глаза и в окнах вижу листья старых кленов и пальм, а вдали море. Что может быть лучше для любящего путешествовать?
Здесь я уже три дня и все тяну шею и пытаюсь не ставить ногу, а отбросить ее от плеча при ходьбе, как это делают знаменитые топ-модели Лазурного берега. Но православная церковь вблизи отеля ежедневно напоминает мне: я – русская и здесь ненадолго. Считаю обычным делом встретить людей (и себя отношу к их числу), которые быстро становятся похожими на тех жителей, в страну которых они приехали: в Германии – на немцев, в Испании – на испанцев, в Чехии – на чехов. В Сан-Ремо мне хочется быть стопроцентной северной итальянкой. Я учусь вежливым фразам и кое-как общаюсь с местными. Без этой игры невозможно странствовать, она притягивает, развлекает, не дает скучать.
Однако последний день подкрался, как дождь весной, как зубная боль, и вот я стою у зеркала, и кажется, похожа на подростка, потерявшего любимую игрушку…
Утром в последний раз иду по улицам прибрежного Вавилона, где даже виллы – извечный атрибут приморских городов – не кажутся чужими и недоступными. Ноги сами выбирают маршрут, глаза созерцают.
В витрине антикварного магазина замечаю картину – обычный пейзаж в раме, старый подсвечник и несколько чашек из китайского сервиза. Откуда все это? Почему оказалось здесь, в этом городе, в одно время со мной?
Неспешные мысли прерывает музыка. На втором этаже старого дома кто-то играет на рояле. Узнаю сонату Бетховена, и вот уже слезы катятся по щекам и сбегают за воротник. Легко плачется, когда ни о чем…
В отель прихожу за час до отправления. Все, я уже готова, ведь в Европе не принято опаздывать.
* * *
Короткий перерыв на работе... Пьем чай и успеваем поговорить обо всем. Я – о прочитанной книге и премьерах в Доме кино, Наташа, математик, – о сыне, учеба которого в институте затянулась на восемь лет, и об урожае на даче. Историк Оля – о своих двойняшках.
Неожиданно входит Рита – самая забывчивая и неорганизованная из нас. Ох, и намучились мы с ней, выгораживая ее перед начальством! Она хоть и биолог, но жесткости естественного отбора как-то недопонимает.
– У меня ребенок будет, – говорит она с порога, – я только что от врача.
И смотрит на нас – как мы прореагируем.
– Во дает! – успеваю подумать, а сама медленно подвигаю в ее сторону тарелку с едой. Брови у меня приподнимаются. Оля с Наташей растерянно молчат какое-то время. И вдруг мы все хором начинаем ее отговаривать:
– Рита! Вы же в «хрущевке», две семьи!.. Как…
– А муж не против. Правда, сказала я ему об этом поздновато. Ну, ничего… Колбаску мне оставили?..
Да, не просто понять женщину, собравшуюся рожать третьего ребенка. Ей можно только позавидовать.
* * *
Коля – трудный мальчик, его бесполезно наказывать, с ним надо разговаривать, а лучше поцеловать в макушку: «Колюничка ты мой, уймись!»
Это он любит и понимает, а я в этом случае гарантирую себе передышку примерно на полчаса от его неадекватного поведения.
Сегодня этот непоседа разыгрался на втором уроке. Он надел себе на голову мою лисью шапку и, словно отчаянный батька Махно, выбежал из класса:
– А русского не будет! Любовь Михайловна в Китай уезжает! Ура!
И помчался, не оглядываясь.
– Коля, почему в Китай? Отдай шапку! – кричу вслед. – Я в Германию еду, и не сейчас, а на каникулах. Вернись!
Но меня уже никто не слышит, в том числе и Коля. Пошло гулять слово по этажам – Китай, и все тут! Легко перевернуть детский мир даже случайной фразой, а вот добиться внимания и тишины не просто, знать надо много и уметь рассказывать. Это я хорошо поняла, поработав в школе.
Где же ты сейчас, мой Колюничка? Твой брат говорил мне, что служишь в горах Осетии. Жив ли? Вернулся ли домой, трудный мальчик?
А знаешь, в Китае я так и не побывала.
* * *
Люблю в поезде наблюдать рассвет, когда поля перемежаются лесом или березовыми рощами, а избы стоят, как прошлогодние копны соломы, черные и покосившиеся. Но бедность эта лишь до первых лучей солнца. Стоит взойти ему – и пошли сиять кругом искры, будто кто подмигнул:
– День начался! Слышишь, еще один день!
Оживает кругом природа, наполняется красками. Кажется, вот-вот польется хрустальный звон от каждого куста, от каждой ветки. И сердце замирает от любви и грусти:
– Кто придумал тебя такой? Россия…
Без тоски по этим полям нигде не живет человек, родившийся здесь, как бы благополучно он ни был устроен в другой стране. Сколько я встречала таких людей по миру! И, слушая их рассказы о детстве или институтской юности где-нибудь в областном центре, усвоила четко: судьбу они, конечно, выбрали себе сами, а вот с родиной как-то не определились.
* * *
Когда-то, начав преподавать в Архитектурном институте, я часто слышала от окружающих:
– А что, у нас в городе есть такой институт?
Сейчас же – все наоборот:
– В Архитектурном работаете? А-а-а, знаю! На Буденновском проспекте, слышала…
Не зря, значит, студенты делали проекты, создавали модели, и аспиранты писали мудреные диссертации. А еще говорят: экономика – главное, и языки…
ГОРОД ДЛЯ ПОЭТОВ
В Венеции меня обокрали, как когда-то в Тамани известного героя Лермонтова. Взяли последние деньги, на которые я должна была питаться в этом чудо-городе.
И вот я плыву по каналу в центр к лагуне на обычном мортрамвайчике, а не на гондоле, и настроение у меня не очень, хотя архитектура вокруг потрясающая. Вот тебе и не хлебом единым…
Влажный морской воздух немного успокаивает, однако аппетит разыгрался нешуточный. Желудку не объяснишь, что денег нет. Он – машина, причем неутомимая, как атомный реактор.
На Пьяццетта выгребаю последнюю мелочь из карманов, чтобы купить хотя бы мороженое. У стойки в кафе замечаю русскую женщину. Она что-то говорит бармену и при этом размахивает руками, как ветряная мельница.
Ненавязчиво, как бы между прочим, помогаю им объясниться:
– Извините, дама просит у вас стакан.
Услужливый итальянец, оценив мое своевременное вмешательство, кажется, не пожалел цукатов к моему мороженому.
– Ну, спасибо! А то прямо хоть из горла пей, тоже мне, Европа! – шумно переводит дыхание незнакомка, толстушка лет сорока.
Садимся рядом за стол. Она пьет свой швепс, я ем мороженое.
– Итальянский знаете?
– Нет, это я на немецком сказала.
– А-а-а. У нас в поселке, когда я училась, каждый год новый иностранный преподавали – какой учитель приедет, такой язык и учили, даже испанский один год был. Смех прямо. Теперь за границей, как глухонемая, руками объясняюсь. После школы замуж вышла, дети пошли… Сами понимаете, какая тут учеба?
Она откидывается на спинку стула и продолжает:
– Сын вот путевку купил, на юбилей маме подарок сделал. Он у меня хороший мальчик, работящий, не пьет.
И, как бы вспомнив о своем извечном женском предназначении кормить других и ухаживать за всеми в доме, спрашивает:
– Хлебцы будете? И печенье у меня с собой.
Все это она кладет на стол. Мы едим, улыбаемся, смотрим друг на друга. Я слушаю рассказ о ее жизни, о семье и понимаю, что так могут общаться только две случайно встретившиеся женщины.
Но вот и моя очередь рассказывать что-либо. И я показываю Тамаре (так зовут мою новую знакомую) собор Сан-Марко в глубине площади, Дворец дожей и позже – мост Риальто на Большом канале.
– В этом городе родился и жил Казанова – самый знаменитый любовник всех времен. А там, видишь, где розовые скатерти на столах, любил сидеть поэт Бродский…
Женщина задумалась на секунду, потом спросила:
– Это тот, которого когда-то судили, а потом выгнали из страны? Я кино видела.
– Да, тот самый, – киваю в ответ.
– А что, в хороший город выгнали, красивый. Поэту здесь самое место.
* * *
Всегда болезненная и капризная, сестра Ольга, хотя и была старше меня на два года, но в детстве ходила, как говорят сейчас, «подо мной». Еще в садике я отбирала у других детей для нее игрушки, во всех уличных потасовках, наскоро смахнув кровь со своего разбитого носа, долго растирала ей какой-нибудь незначительный ушиб на ноге, а зимой учила кататься на коньках и на лыжах.
Образование мы получили тоже по-разному. Экзамены в ее химико-технологический техникум сдавала вся семья, нервно и шумно. Я же поступала на филфак, когда родители были в отъезде, на отдыхе.
Лишь одно испытание, из века в век падающее на мужчин, приняла на себя моя старшая сестра – уехала в Афганистан на долгие три года войны.
Став в одночасье ангелом в аду, она работала там по двадцать часов в сутки, терпела домогательства старших офицеров и с болью смотрела на недокормленных солдат.
Дома остался сын-подросток.
Когда она вернулась, я увидела в ней лишь отдаленное сходство с той, кого когда-то мы провожали. Война не только калечит, она делает людей другими. Наша слабенькая Олечка стала вдруг удивительно сильной духовно, какой-то решительной и непреклонной. На все она теперь имела свое мнение и не признавала компромиссов и половинчатости даже в мелочах. Однако вконец разрушенное здоровье делало ее слабой физически. И вот это противоречие серьезно осложняло ей жизнь, создавало нервозность, подчас переходящую в истерики, другим людям непонятные. Только близкие знали: вся надежда – на время, оно – великий мудрец и лекарь.
Сегодня ночью сестра опять почти не спала, бредила о минных полях и обстрелах. Весь следующий день жаловалась на боль в колене, долго сидела у окна, говорила, кажется, сама с собой.
– Контузия, – шепчемся мы с мамой на кухне.
А позже я узнаю, как один из чиновников военного ведомства легко бросил ей в лицо: «Я вас туда не посылал. И вообще, вы, женщины, известно, чем там занимались в воинских частях».
А ведь такой же, застегнутый на все пуговицы и гладко выбритый человек когда-то вызвал ее как лучшего инженера и долго объяснял необходимость выполнить долг перед дружественной страной. Съездила, выполнила, но теперь с ней были не вежливы и даже не корректны, а холодны и жестоки. Все, кроме тех, кто был рядом под пулями. Об этом удивительном братстве людей, побывавших на войне, знаю не понаслышке.
И размышляя над сегодняшними репортажами из Чечни или Таджикистана, всякий раз задаю себе один и тот же вопрос: почему они выжили там, где должны были умереть, а дома, где должны жить – умирают?
«ШЕКСПИР – ФРАЕР!»
Мы идем по главной улице города, нам по двадцать. Денег хватило на бутылку сухого вина. Выпить бы его где-нибудь, посидеть, потискать друг друга. Ах, как хочется этого в двадцать лет!
Навстречу Олег из Политехнического института, нам он и подавно не интересен: год назад женился, о чем с ним разговаривать? Вяло киваем:
– Привет.
– Привет. Куда плывете?
– Да так, гуляем.
– А я жену с тещей в аэропорт отвез…
В квартире Олега звоним моей подруге и накрываем на стол. Традиционный в таких случаях звонок прерывает наши хлопоты.
Олег командует:
– В спальню, быстро!
Дружно бросаемся под широкую, на высоких ножках, кровать. Легли в ряд, ногами к стене, головой к выходу – я, Вовка и моя подруга Люда.
Если чуть приподнять покрывало, хорошо видно и слышно, что происходит в прихожей. Оглядываем свое убежище, беззвучно хихикаем:
– Вот приключение!
Отец Олега:
– Сынок, проводил своих?
– Проводил. А ты что пришел, папа?
– Да вот, хотел попросить тебя, вернее, предложить тебе… Знаешь, такое дело… Я…
– Ну, говори, что такое, быстро.
– А ты спешишь?
– В общем, да.
– А куда?
– Да некогда мне, просто времени нет, говори, что надо.
– Сынок, там на детской площадке Татьяна Михайловна ждет. Понимаешь, у нее артрит, нельзя долго на морозе. Она там одна.
– Отец, ты в своем уме? До каких пор вы будете всем нам нервы мотать?
– А я не мотаю. Это любовь, Олег, настоящая, проверенная годами. Ты молодой, мужем недавно стал, должен понять меня. Я и Татьяна Михайловна ждали двадцать пять лет, пока ты… вы… все дети…
– Папа! Мне разговаривать некогда. Езжай с ней, как в прошлом году, в санаторий, и все!
– Олег! Не груби! Твоя мать никогда не была мной обижена. Я не оставил ее с детьми, дал вам всем образование. Ты самый младший и такой жестокий. Если хочешь знать, с мамой я буду до конца, но Таня…
Пожилой человек снимает шапку и проводит ею по лицу. Потом говорит, чуть не плача:
– Понимаешь, Татьяна Михайловна не вышла из-за меня замуж. Сынок, у нее слабое здоровье, она там сидит на улице одна и мерзнет. Ты забыл, наверное, она ведь обожала тебя, когда ты был ребенком. Помнишь, как называл ее самой доброй тетей на свете?
– Папа, я не могу этого слышать! Она была доброй не для всех членов нашей семьи.
– Ну, зачем ты так о прекрасной женщине?
– Ты еще скажи «о Прекрасной Даме».
– А что? Она вполне это заслужила. Любить всю жизнь одного человека…
– Хм, к тому же женатого.
– Олег, я не верю, что это говорит мой сын. Откуда такая жестокость?
– Папа, а откуда такая любовь?
– Не знаю, сын. Но даже если бы знал, не отказался бы от нее никогда.
Согнутый, ставший как-то сразу ниже ростом, пожилой человек тихо идет к двери. Олег неловко топчется рядом.
– Папа, примерно через час ключ будет под ковриком, а пока сходите с Татьяной Михайловной в музей.
– Сынок, неужели и ты?..
Но Олег берет отца за плечи и мягко подталкивает к выходу. Щелкает замок.
Мы выползаем из укрытия. Никто не знает, что говорить. И только Вовка, спортсмен, годами качающий мускулы в ущерб интеллекту, спрашивает меня:
– Слушай, ты у нас на учительницу литературы учишься?
– Да, а что?
– Кто написал эту, как ее… где негр блондинку душит?
– Шекспир, «Отелло».
– Точно! Фраер он, ваш Шекспир! Вот где трагедия-то! Жизненная!
ШВЕДСКИЙ СТОЛ
«Настоящий шведский стол бывает только в Швеции», – говорю, окинув взглядом стойки с бесконечным разнообразием яств. Стоп! Но я же впервые еду в эту страну.
Комфортабельный паром «Stena Line» плавно движется по водам Балтийского моря. Устраиваюсь удобно за столом в ресторане, приступаю к ужину. Спешить некуда, вся ночь впереди, да и вино предусмотрено. Оно быстро снимает усталость и согревает. Хорошо посидеть вот так, в тепле и уюте, после пронизывающего ветра на пирсе в Финляндии. Осматриваюсь, привыкаю к обстановке. А она, уж поверьте мне, замечательная!
Туда-сюда по залу ходят люди с тарелками, все едят с аппетитом. И почему это нас, русских, считают многоедами? Не могу с этим согласиться. Можно сразу тарелку едой наполнить, а можно пять раз подойти и взять по ложке.
На Западе предпочитают именно этот способ, а получается, в сущности, одинаково. Русский человек завтракает, и до четырнадцати ноль-ноль – ни-ни, а у европейцев ланч в двенадцать.
Так что все этот процесс любят, но режим принятия пищи у каждого свой.
Любить и есть каждый должен так, как он хочет, как ему нравится. Это уж я точно знаю! И потом, где вы видели чудака, который бы ел неохотно после долгой ходьбы и массы впечатлений? Я таких не знаю.
Туризм – это ведь сорок процентов отдыха, а остальное – работа. Люблю эту работу и делаю ее всегда с удовольствием.
Мчусь за тридевять земель и не думаю даже, что пора бы пальто сменить или хотя бы раковину в ванной. Но дорога… что она делает с нами! Почему так манит и завораживает? Одному Богу известно, куда зовет и зачем… Разом опрокинет все меркантильные мыслишки и завладеет тобой полностью. Ничего не знаю лучше этого ощущения свободы! И вот ты уже не на диване, не в четырех стенах, а в Мире! Ты – часть его, непредсказуемого и привлекательного в любое время года. Купаешься в нем, резвишься, как кит в океане.
Вот ведь какие мысли приходят в голову, когда сидишь в хорошем ресторане. Знай себе ешь и пей, что душе угодно. Одно слово – шведский стол, чудо, придуманное шведами.
АРБУЗЫ
В детстве я была очень волевой девочкой. Не могу сказать, что этого нет во мне и сейчас. Но тогда детская непосредственность в сочетании с моим крутым нравом производили на всех неизгладимое впечатление.
В детском саду меня побаивались не только дети, но и воспитатели. Я раздавала тумаки налево и направо, как боксер, причем всегда неожиданно.
В столовую я заходила первой, а дети, даже мальчики, садились только после того, как я занимала свое любимое место в середине стола.
Однажды в детсад привезли арбузы. Лакомство для Сибири редкое. Почти никто из нас их не видел. И вот я вхожу в столовую, а там, на столе, – невиданное чудо!
Сначала я обомлела и не могла пошевелиться. Но это длилось всего лишь несколько секунд. Затем взяла первый попавшийся ломоть и стала есть. Сладкая, сочная мякоть мне так понравилась, что я постепенно съела все восемнадцать порций.
Когда вошли дети, в столовой начался рев – плакали все. Они не попробовали ни одной скибки! Меня же пришлось лечить: посадили на горшок и дали слабительного. Ведь арбузы я ела вместе с косточками.
* * *
На Кипре никак не могу приступить к отдыху. Переезжаю из отеля в отель, не задерживаясь нигде дольше суток, потому что на заказанное мною место уже кого-то поселили. Звоню на турфирму, нервничаю и опять переезжаю. Наконец, обосновавшись на одном месте, заказываю экскурсии, и снова все идет не так, как намечалось. Переплаченные мною за сервис деньги никто не собирается возвращать.
Слушаю путаные объяснения господина Кириакоса, менеджера микроскопического турагентства, и понимаю, что есть угроза не отдохнуть совсем.
– А ну вас всех!..
Беру полотенце и иду купаться.
Да уж, этот остров знает свое дело: нас, туристов, много, а он, Кипр, один – и такой маленький. Где же еще брать деньги хитроумным грекам? Кушать-то все хотят.
И, улыбнувшись этой своей догадке, плыву в открытое море, в бесконечный манящий простор.
* * *
Пришла в больницу – навестить коллегу, Аллу Сергеевну, учителя, хорошо знающего свой предмет.
Когда-то вместе с ней я принимала экзамены по русскому языку. Потому и убеждена, что компьютер никогда не заменит полностью педагога-практика, этот настоящий банк знаний, его живого слова.
А сейчас мы в больничном коридоре, тихие и незаметные, говорим полушепотом, как и положено в таких заведениях. Но речь наша – не о болезнях. Я рассказываю о маме, которая живет очень далеко, она – о дочери, что в соседнем городе. Но, как и мы, они тоже редко видятся: не могут понять друг друга, открыться до конца…
Пора уходить. Мы обнялись тихо и попрощались – до следующей встречи.
Вот тебе и Тургенев – «Отцы и дети», вечный конфликт двух поколений. Может, потому и нет у нас с Аллой Сергеевной разногласий, что мы обе этот роман читали, и не раз?
* * *
Передо мной за столом композитор Игорь Левин не переставая курит и пьет кофе. Один из моих рассказов мы пытаемся превратить в сюжет для мюзикла. Маэстро нещадно кромсает текст и учит меня разговаривать с моими героями, как с живыми людьми.
Потом буквально проигрывает чуть ли не весь спектакль и уходит со словами:
– Работы не меньше, чем на полгода. Да, не удивляйтесь…
Сижу одна, взволнованная и разгоряченная не меньше Игоря, а на бумаге появляются наброски будущих сцен – диалогов, монологов, лирических отступлений.
Вот что значит композитор: пришел, поговорил, а мне петь хочется, и крылья вырастают.
МЕЧТА КАЖДОЙ ЖЕНЩИНЫ
Они целовались на каждой площади, которых в этом большом городе было немало. Она совсем не красавица, да и он не Ален Делон. Вот это любовь! Я смотрела и не верила собственным глазам. Шла за ними и ждала: может, поссорятся. Ну, и что тогда? Мне легче станет? Нет, конечно.
Просто я как женщина хотела для себя того же самого, потому и смотрела, как завороженная, на этот дуэт красивой и чувственной любви. На улице Paseo del Prado* села на край фонтана. Перебирая рукой воду, незаметно брызнула несколько капель себе в лицо (верная примета – влюбишься) и пошла гулять одна по улицам Мадрида.
• (исп.) Бульвар Прадо.
* * *
Завуч Лилия Васильевна смотрит внимательно и не спешит начать разговор. Она всегда так: вызовет и не закричит с порога, даже не повысит голос, ждет, чтобы сама поняла, зачем на ковер поставлена.
Сегодня мне отвечать за оценки по диктанту.
– Мало четверок и пятерок поставили. Нельзя так строго с детьми, да и чиновники не дремлют, вот отчет пишу.
Без приглашения выдвигаю стул, сажусь:
– Что ж, пожалуйста! Хоть сейчас всем пятерки поставлю! Только они потом вдруг все членами правительства станут или депутатами, не дай, Господи! Как жить будем – на три с минусом!? Фонвизин Денис Иванович, между прочим, в «Недоросле» писал, что, если Митрофаны будут там…
– Во-первых, мне до пенсии два года, во-вторых, будут, не будут – неизвестно, а диктант советую переписать! – прерывает меня завуч. – И учтите, липовые оценки мне не нужны. Идите-ка вы лучше в старшие классы, литературу преподавать. Мы их институту передавать собираемся, вот там и пофантазируете.
Обратно в класс иду, пританцовывая. Кажется, меня почти повысили!
Все-таки завуч – особая профессия. Если в нашей школе триста детей, то я для Лилии Васильевны уж точно триста первый ребенок, как, впрочем, и остальные педагоги.
МОЙ ДАЛИ
В театре-музее Сальвадора Дали в Фигересе присела отдохнуть в саду, который устроен на втором этаже замысловатой постройки авангардиста-классика. Пройдя все галереи, увешанные картинами, осмотрев гигантских кукол, личные вещи и украшения одной из самых звездных пар XX века, вздыхаю удовлетворенно:
– Большой оригинал! Умел великий художник снобов расшевелить и поклонников одурачить. Одно слово – гений!
Но что ему мое признание и даже любовь, ведь у него была Гала!
Об этом я не перестаю думать здесь, на скамейке под лимонным деревом и стеклянным колпаком.
Встреча двух людей… Как это все-таки важно не только для влюбленных, но и для мира. Особенно, если есть талант и трудолюбие. Тогда все остается людям, как бесценный дар. Дали был щедрым и много оставил человечеству. Прежде всего – любовь к Гала. Всякий раз, когда узнаю какие-либо подробности из жизни этого удивительного и прекрасного союза, невольно соизмеряю с тем, что пережила когда-то сама: разлуки, встречи, долгожданные поцелуи, случайные измены.
Я уверена, что любовь оставляет след на лице каждого из нас. Это может быть достоинство или покой, страдание или боль разлуки. Все естественно, все просто. Если ты любил, значит, бессмертен даже в страдании! Хочешь – принимай эту истину, становись открытым, чудаковатым и вдохновенным добряком, как Дали и его возлюбленная, хочешь – строй жизнь иначе. Потому что мир бесконечен, многолик, в нем всегда будут перемешаны красота и уродство, восторг и разочарование. Всё! Надо только научиться любить, как Рембрандт – Саскию, Онасис – Марию Каласс, Дали – свою Гала. Где-то теперь их души? Наверное, там, на небе, сияют, как звезды, без которых нельзя представить нашу жизнь. Кто знает, может, и моя любовь когда-нибудь превратится в звезду. И однажды в августовскую ночь упадет на землю, и вырастет на том месте цветок. А маленькая деревенская девочка, бегая по полю, сорвет его, и все повторится сначала.
Вот что ты сделал со мной, великий Дали – ты вселил в мою душу надежду на то, что я прожила свою жизнь не напрасно, если любила по-настоящему.
Ведь никто до сих пор не знает, что важнее: любовь великих или великая любовь?
Не знаю, не знаю, мой Дали, я только думаю об этом…
* * *
Однажды я пришла домой и тут же сообщила новость:
– Мне сегодня руку поцеловали!
И показала – какую, будто на ней должен был остаться след.
Мама отложила книгу и сказала с расстановкой:
– Взрослая ты у меня стала. Без пяти минут барышня!
– Какая барышня? – рассмеялась я в ответ. – Мне же только девятнадцать!
И тогда мама рассказала такую историю.
– В деревне, где ты родилась, где прошли первые пять лет твоего детства, жил Петька Чанцов. Когда-то высокий и красивый, он был тяжело ранен во время Великой Отечественной войны и стал инвалидом: несколько шрамов на лице и культя на деревяшке вместо правой ноги изуродовали его и сделали беспомощным. Он часто напивался, устраивал скандалы и кричал:
– Не подходи! Я в разведке служил, приемы знаю!
И вытаскивал для устрашения кол из первого попавшегося забора. Его боялись. Матери пугали детей:
– Отдам тебя Петьке-инвалиду, вот узнаешь тогда!
Тебя приструнить этим было невозможно, да я вас никогда так и не воспитывала. Однажды летним днем мы шагали не спеша в магазин, а там у входа – этот «страшный» человек, инвалид и дебошир. Уже выпил, кричит и пытается кого-то схватить за воротник. Однако заметив нас, притих и уступил дорогу:
– Здрасьте, Зоя Васильевна.
– Здравствуй, Петя.
Я ведь была горожанкой и, приехав в деревню работать по распределению, всегда и всех называла по именам, уважительно, и мне за это был почет немалый.
В магазине, пока я разговаривала с продавцом, ты незаметно вышла на улицу. Стояла на крыльце и наблюдала за тем, кого боялись все дети в деревне.
Не знаю, почему, но страха тогда в тебе не появилось – родилась, наверное, жалость к несчастному и одинокому человеку. Ты вдруг поняла, что ему, Петьке, очень плохо. И детским своим умом решила – мешает культя. Подошла сзади и дернула за нее изо всей силы.
– Ты что кричишь, дядя?
Петька запнулся на полуслове, оглянулся и буквально остолбенел. Все мужики, стоявшие рядом, тоже не знали, что делать, так как ждали пронзительного детского крика или слез. Но вместо тебя заплакал Петька-инвалид. Он наклонился, взял в свои сильные руки твои ладошки и, перебирая пальцы, целуя их сухими, потрескавшимися губами, заговорил:
– Какая же ты светленькая, вылитый отец, Михал Никитыч. Они, Гаврины, все русые. А характером в мать пошла. Ну, расти, расти большая да умненькая.
Слезы этого человека я помню до сих пор. Говорят, он потом женился, и дети у него были хорошие.
* * *
Во всех странах мира, где мне приходилось бывать, всегда помогало стремление знать языки. На английском могу, конечно, объясниться, но я еще и по-немецки скажу немало. Учила его когда-то в школе, в институте. И уроки брала у настоящего переводчика. Она-то и поставила мне разговорную речь, которая выручает меня повсюду. Что касается слов, фраз и выражений первой необходимости, учу их всегда, в какую бы страну ни ехала.
Язык сближает – это бесспорно.
В Сан-Бенедетто на Адриатическом побережье Италии отдыхаю в самый жаркий месяц – июль. Испробовав все возможные в таких местах развлечения, постепенно начинаю скучать и поправляться. Это уж совсем некстати. Да еще макароны в меню каждый день.
И вдруг – удача! Завтра в городе базарный день – открытая торговля на улице, когда приезжают магазины, мастерские, склады. Одним словом, будет что выбирать!
Утром еду в центр, внутри – зуд и дрожь, какая бывает только у женщины, предвкушающей покупку.
Базар оказался действительно великолепным! С улиц убран транспорт, все чисто вымели, кругом стоят палатки, легкие витрины, раскладные столики. Пожалуйста, все есть для гостей и местных жителей. Я быстро растворяюсь в толпе, хожу долго и придирчиво рассматриваю вещи. Мне нужна сумка – обыкновенная сумка, чтобы для работы подошла, в кино не мешала и в поездке оказалась удобной и вместительной. Одним словом, чтобы величиной была больше книги, но меньше папки.
Любой мужчина от всех этих условий за голову бы схватился, а я – ничего, ищу со знанием дела именно то, что решила купить. Ведь я на воскресном базаре, да еще в Италии. А вот и искомый предмет. Я увидела ее издалека – цвета топленого молока, с золотыми пряжками и шелковой строчкой. Не сумка, а фантик! Подойдя ближе, поняла: да, это именно то, что мне нужно. Помяла кожу, сунула руку внутрь, оценила кнопки-магниты, проверила замки, потайной карманчик – все на месте, элегантно и просто.
– Сколько стоит? – спросила по-итальянски.
Ответ озадачил. Да уж, приличные вещи и в Италии стоят денег. Иду искать другую, но нет-нет да и возвращаюсь к этой. Посмотрю издалека и опять уйду ненадолго. Снова возвращаюсь:
– Сколько стоит? – глупо повторяю вопрос.
Продавец называет все ту же цифру.
– Та-а-ак, – думаю, – надо торговаться. Да и вещь фирмы Lu Conte® хочется заиметь.
Запас итальянских слов исчерпан. Может, немецкий подойдет? Пожилая итальянка широко улыбается и готова начать торг.
Тут-то и происходит невероятное: мы говорим долго, громко, даже спорим, чуть ли не кричим, будто знаем друг друга сто лет. Хлопаем себя по бедрам, закрываем глаза, поднимаем и опускаем руки, топаем – и все это с невероятными возгласами на чужом нам языке.
– Teuer?
– Nicht, nicht teuer!
– Das ist sehr gute Tasche, aber teuer!
– Ja, die Tasche ist gut, aber nicht teuer!*
Она говорит о налогах и большой семье, я – о том, что в России преподавателям платят мало и в конце путешествия у меня осталось совсем немного денег.
Хозяйка товара тут же предлагает другую, но я хочу эту, только эту! И опять крик, шум и топанье ногами.
– Хорошая сумка!
– Да, хорошая! Долго носить будете!
Наконец, лотошница сама надевает ее мне на плечо, чтобы я убедилась, как она мне идет. Или это был хитрый ход, не знаю, но именно в это время замечаю двух молодых женщин, по всему видно – немок, которые с интересом наблюдают наш диалог и смеются. Разговор русской и итальянки на немецком языке для них – как юмористическая сценка на ярмарке, уличный театр.
Купив сумку с небольшой скидкой, прохожу мимо.
– Deutsch?**
– Ja, ja, – кивают в ответ, вытирая от смеха слезы.
Мы раскланиваемся и расходимся.
Если честно, у меня действительно нет претензий ни к немкам, ни к итальянке, только за русский язык обидно – ну, чем он хуже немецкого?
* (нем.) – Дорого!
– Нет, не дорого!
– Очень хорошая сумка, но дорого!
– Да, сумка хорошая, но не дорогая!
** (нем. иск.) – Немки?
– – Да, да!
ЖЕНЩИНА-ЗАГАДКА
Она никогда не одалживала денег, источала запах хороших духов, а густые волосы, уложенные феном в круг, легко и просто скрывали недостатки худощавого лица. Пиджак на плечах висел свободно, но распахнутые полы неожиданно обнажали какую-нибудь кофточку с провокационным декольте и нестандартное украшение из драгоценного металла.
– Дама... – говорили за спиной. – Хорошо ей при таком-то муже.
Другие вздыхали шумно и откровенно:
– Счастливая! Опять на Средиземном море отдыхала!
И только она, обычная, в общем-то, современная, уверенная в себе женщина, знала: ее благополучие в том, что работает по десять-двенадцать часов в сутки. Всегда в одно и то же время она накладывала питательную маску на лицо и раз в неделю ходила в бассейн.
Чистота в ее доме воспринималась как должное. Эту работу она делала легко, автоматически, не сопровождая криками и недовольством. Просыпалась всегда рано и тут же гнала прочь тяжелые, угловатые мысли. Слово «не хочу» для нее уже давно не существовало. Много лет она знала только «надо»! Так и шла по жизни, никогда никого не провоцируя на поддержку или сочувствие, словно их и не требовалось.
Лишь одно мучило ее и тщательно скрывалось от посторонних глаз – одиночество. Несколько раз попытавшись найти понимание и опору в семье и не обретя ничего подобного, она словно замкнулась в себе, сжалась и отгородилась душой от остальных. Так и жила, красивая внешне, даже, казалось, любимая окружающими, но одна.
Плакать она не любила, считала, что это уродует лицо. Часто уезжала далеко, но щемящая тоска гналась следом. Она искала развлечений – они быстро надоедали. Тогда она стала работать еще больше, потеряв таким образом несколько подруг и друзей дома.
– Ладно, пусть все идет, как идет.
И вот эта женщина влюбилась. Вернее, встретила человека, который нравился ей когда-то. То ли и его одиночество в тот момент оказалось сродни ее чувству, то ли тлевшая много лет любовь вдруг вспыхнула с новой силой, только они стали встречаться каждый день хоть на несколько минут: в сквере или кафе, на улице или в библиотеке. Они спешили на эти свидания, волнуясь и не в силах скрыть, как нужны друг другу. Он брал ее руку, слегка сжимал в своей, поцеловать же не мог – вокруг были люди. Она смотрела на него, молчала и тоже о чем-то думала. Странно, но этих мимолетных встреч хватало, чтобы оба обрели силы и уверенность в завтрашнем дне. Они мало говорили о своих семьях, никогда не судили тех, кто по закону находился рядом. Просто любили друг друга – и все. Часто их молчаливые взгляды говорили больше, чем слова.
Однажды ей пришлось неожиданно уехать, а он поклялся, что будет ждать ее и писать каждый день письма, чтобы потом, через месяц, вручить ей этот пакет признаний в любви. Смеясь, она ответила:
– Это будет самый дорогой подарок. Мне никто не писал писем о любви.
Когда же она вернулась, он не подарил ей обещанного, а глупо улыбался и путано объяснял:
– Работы было много, извини, так получилось…
Она поняла, что ошиблась, и не стала упрекать его.
Ее жизнь мало переменилась с тех пор. А он, будучи художником, написал несколько картин под общим названием «Ожидание любви». На выставке они пользовались успехом и были хорошо проданы. Говорят, зрителей удивило противоречие. Натурщица, обладавшая волнующим молодым телом, смотрела на всех грустными глазами, в которых читалась тоска по настоящей и чистой любви.
Что ж, тайны в искусстве всегда притягательны.
ПРИМАДОННА
В этом месяце я не получу денег. Вернее, все, что заработала, отдам за билет на концерт примадонны Аллы Пугачевой. Она приехала лишь на один день, и мне надо спешить с покупкой. Выбор-то невелик – самый дешевый беру, на балконе…
После концерта иду по лестничному пролету в подъезде и встречаю соседку. Узнав о том, где я побывала, она сокрушается:
– Ты с ума сошла! Подумай, сколько вещей могла бы купить на эти деньги!
– А я подумала. Куплю один билет на концерт, если приедет в наш город Алла Борисовна.
НЕРВ МОЕЙ ЖИЗНИ
Рассказов в дороге я слышала много, но один удивил меня своей откровенностью и глубиной.
Мы ехали по Польше, временами останавливаясь на полустанках и разглядывая аккуратные городки и поля пшеницы. Теплая была осень, чистая. А гармония в природе всегда передается человеку: тянет пооткровенничать, вспомнить что-то…
В купе со мной три женщины. Читаем, пьем чай, беседуем. На одной из остановок та, что помоложе, купила иллюстрированный журнал, привлеченная необычной фотографией на обложке: двое влюбленных, тесно прижавшись друг к другу, едят одно яблоко. Их руки сплелись в объятиях, и тела стали почти как одно целое.
– Не фото, а история любви. Вот, смотрите!
Но другая пассажирка, по виду ответственный работник или преподаватель, не согласилась:
– Настоящая любовь – это не яблоко на двоих. Тут и слезы, и разлуки, и обстоятельства разные.
– Ой, – послышалось с верхней полки, – только не надо о грустном.
– Да я не о грустном хочу рассказать, а о жизни. Было это у нас в институте с одним преподавателем и студенткой.
Институт у нас женский – педагогический. Его еще кузницей дипломированных невест называют. Ну вот, приезжает как-то на кафедру философии работать кандидат наук. Стройный такой, спортивный, подтянутый, все в черном костюме ходил. Его сразу Штирлицем окрестили за внешнее сходство. А он и по характеру оказался такой же. Правильный чересчур. Ни романов за ним не водилось, ни блатных экзаменов. При этом умудрялся не ссориться с сотрудниками – чем не разведчик?
Ну, это я шучу, конечно. Главное – не женат был, чем и вызывал к себе интерес немалый. Идет по коридору, а за ним шепот: «Смотрите, Ногинский, тот самый. Вчера на лекции такое выдал!»
Действительно, умел сложное преподнести ясно и доступно. Мы иногда ходили послушать. Профессионал! Говорят, предки его в Варшавском университете тот же предмет читали. Известны были своими публикациями в Европе. Так что специальность он выбрал не случайно, как бы родился с ней.
А на втором курсе студентка одна училась. И как-то на экзамене с ним заспорила. Не дала себе четыре балла поставить, пришла пересдавать, и опять между ними разговор возник на повышенных тонах. Если бы все остановилось на этих двух встречах, не было бы, поверьте, и истории этой. Только в тот же день после экзамена встречаются они в пельменной за одним столом. Вот ведь как бывает: обыкновенная пельменная – и словно рок какой-то.
Сидят, значит, ужинают, разговор начался. Сначала так, ничего особенного, вежливые фразы, дальше – больше. Вместе вышли на улицу. Идут рядом и вдруг чувствуют – расставаться не хочется. Смеяться уже начали, отправились в парк мороженое есть.
С того вечера начался у них тайный роман. Он – преподаватель вуза. А она кто? Студентка его. Тогда ведь партийные комитеты везде были, строго следили за всем. Встречались они у него дома, он жил один в большой хорошей квартире.
Она там быстро освоилась, но оставалась всякий раз ненадолго. Свободой своей дорожила, молодая, понятно. А он полюбил ее не на шутку. Ему ведь уже за сорок было. И когда хотя бы неделю не видел ее, жить не мог, и работа не клеилась. Вздохнет, наденет берет и плащ под пояс и идет искать свою богиню. Находил в кафе с веселой компанией сокурсников, ждал из кино, с концерта. Всегда стоял где-нибудь в стороне, никем не замеченный. Она лишь увидит его на выходе, сразу завернет за угол и тут же бросится к нему на шею, смеется, радуется:
– Ты давно ждешь?
За эту вот ее веселость и легкость он все ей прощал. Упреков она от него никогда не слышала и не понимала даже, как мучила его. Было однажды такое: домой к ней приезжал, с матерью ее объяснялся, руки просил, как в старинных романах. Одним словом, пропал мужик, окончательно голову потерял. Ревновал, терпел, сдерживался из последних сил, потому что догадывался: если круто повернет, потеряет свою возлюбленную навсегда. У нее же все было по-другому: она его никогда и не любила, власть свою над ними испытывала, да и разницы в возрасте боялась – двадцать лет все-таки. Вслух об этом не заговаривала, избегала объяснений.
Как человек и мужчина он для нее был вполне удобный, даже подходящий. Но связывать с ним всю свою жизнь она не собиралась. В противоположном поле ценила грубую силу, которой подчинялась сразу и без лишних слов. Но философ наш был интеллигентен. Не то, что хамить, кричать-то не умел. И хоть спортом занимался, это у него тоже красиво выходило, элегантно даже. Бывало, скучала она от размеренности, тишины и покоя в его доме. Топнет ногой, как застоявшаяся лошадка:
– Опять руки целуешь? Ну, крикни на меня хоть раз! Слышишь?!
А он смотрел на нее, улыбался и любил. Фактически, она была для него всем: женой, любовницей, ребенком, матерью. Он даже в Москву ее звал с собой, когда однажды заманчивая вакансия по науке открылась. Но она продолжала играть им, не задумываясь, что будет завтра.
Разлад у них начался из-за того, что он очень хотел ребенка, готов был расписаться с ней в любой момент, но это в ее планы не входило.
– Сначала институт закончу, жди.
И он ждал – честь по чести. А она то и дело убегала развеяться с однокурсниками. Но он был уверен – вернется, и не ошибался.
В это время Ногинский заканчивал докторскую диссертацию и собирался издавать монографию по римскому праву династии Юлия-Клавдия.
Часто вечерами, работая за столом, он оглядывался и подолгу смотрел на нее. Она лежала на диване и ела свой любимый горький шоколад, перелистывая журнал. Время от времени он объяснял ей сущность своей диссертации, рассказывая в доступной форме о некоторых теориях и просто об ученых-философах Рима. Это были самые прекрасные лекции. Он понимал это и не жалел сил и времени. А она слушала и наслаждалась своей властью над этим человеком, брала его за край рубашки, легонько притягивала к себе, целовала в губы, постепенно забирала все силы. Так что утром он просыпался с такой легкостью в теле, что был уверен в своем счастье:
– Что ты делаешь со мной! Каждый раз удивляюсь твоему умению завладеть человеком полностью. Прямо неженское в тебе что-то.
– Мужское! – смеялась она в ответ. – Ты же сам мне домашнюю кличку дал. Помнишь, какую? Вот и пытаюсь соответствовать.
И в шутку надевала себе на голову шлем императора из папье-маше, который стоял на книжном шкафу.
Училась эта девочка хорошо, не глупая была. Аспирантура ей светила вполне законно. Но в год государственных экзаменов случилось несчастье, которое открыло все в их отношениях. И долго потом не стихали пересуды.
В очередной раз сделав предложение и получив неопределенный ответ, он вдруг запил. А было это так. Она уехала в Москву на показ мод (манекенщицей в свободное время подрабатывала). А он, как всегда, ждал ее, верил, что обязательно вернется его любимая, не бросит же просто так. Три года все-таки были вместе, да и учеба подходила к концу. Но она вернулась не одна и даже не позвонила.
Три дня Ногинского никто не видел, начали беспокоиться, вскрыли дверь. Он был в ужасном состоянии. Беспрерывное питье, вернее, полное неумение пить, превратили его в животное. Он стоял на четвереньках и не мог говорить, мычал только. Отвезли в больницу. Никто понять ничего не может. Отчего человек вдруг сломался? По институту разговоры пошли, догадки. Лишь о главной виновнице никто ничего не знал. Решили – перетрудился преподаватель, заболел, напряжение последних месяцев сказалось, много пис;л. На этом и сошлись.
А оказалось все опять же до обидного просто. Позвонил ему вечером заведующий кафедрой, что-то по семинару уточнить хотел и, ничего не подозревая, рассказал об институтском вечере, где Аня (так звали эту студентку) блистала с таким же пятикурсником, как и она, и была объявлена королевой бала. Вот что оказалось последней каплей, погубившей человека.
– Как погубившей? Ведь он всего лишь запил!
– Да, но дальше хуже было.
Он появился в институте через три месяца, когда государственные экзамены уже закончились. Аня отказалась от аспирантуры и уехала в другой город. Ногинский сильно похудел, но оставался таким же красивым, только белки глаз сделались желтыми. Он здоровался со всеми за руку, извинялся и все повторял:
– Попрощаться пришел.
Никто даже внимания на эти слова не обратил, не спросил, куда уезжает, зачем. А он вернулся домой, лег на диван и умер. Оставил на столе письмо, текст которого потом знали наизусть все в институте. Он писал, что любил Аню, ни в чем ее не упрекает, желает ей счастья, но жить без нее не может и не хочет. Просил коллег издать его монографию и на титульном листе в правом верхнем углу поставить одну букву «Н». У нас, знаете, не принято научные статьи любимым женщинам посвящать, но тут сделали исключение.
– Почему «Н»? Ведь ее Аней звали?
– У имени Анна есть синоним – Нюра, как, например, Александр – Саша, Шура.
– Фу, как некрасиво.
– А он ее так и не называл. Дома шутил: «Нерон ты мой, Нерончик и нерв моей жизни!» Говорю вам, философ был, умница, все понимал, может, и конец свой трагический предчувствовал. Кто теперь знает? А вы говорите: любить – это яблоки есть да целоваться.
Она глянула в окно:
– Скоро станция.
И накинула куртку на плечи.
– Стерва она была, Аня эта! Умный, красивый мужик с квартирой, что еще надо?
– Не любила она его. Неужели непонятно?
– Правильно сделала, что уехала. В таких случаях всегда надо начинать все сначала.
Так мы бы еще долго спорили, но поезд вздрогнул и остановился. Я и рассказчица вышли на перрон. Прохлада обдала тело, говорить не хотелось.
– Пани, купите цветы, – услышала я рядом голос цветочницы.
Моя попутчица вздрогнула:
– Что? Какие цветы? А-а-а!
И вдруг мне стало ясно – рассказывала-то она про себя! Стараясь быть тактичной, осторожно спросила:
– А с Аней этой что дальше было? Вы недорассказали.
– Замуж вышла, представьте себе, за человека с ученой степенью. Только он ее не любил. В общем, несчастливую жизнь прожила. Возмездие, наверное, все-таки существует.
– Да, наверное, – кивнула я в ответ.
И увидев на небе первую вечернюю звезду, шепнула про себя: «Господи, если ты когда-нибудь пошлешь мне любовь – не отнимай разум!»
ПАПА
Это может показаться невероятным, но я помню себя с двух лет.
Мы живем в одной комнате, где стоит широкая железная кровать, мамин письменный стол и большая, беленая известью, русская печь, рядом – кухонный стол.
Мы с сестрой едим кашу и беспечно болтаем ногами. Мама уговаривает есть быстрее, потому что ей надо идти встречать нашу корову Ласку из стада. Моя тарелка пустеет быстро, а сестра ест медленно: за маму ложку, за сестричку Любочку (это за меня) и за папу. Слово это – «папа» – я слышу дома часто, но самого папу никогда не видела, разве что на фотокарточке, что стоит на мамином столе. Я родилась без него. Он служит на Дальнем Востоке, в Совгавани. Его хоть и нет дома, но незримо человек этот присутствует в нашей жизни.
Вечерами мама рассказывает:
– Вот приедет папа, мы отправимся с ним в город за покупками, а на Новый год он поставит нам елку и подарки принесет, как настоящий Дед Мороз.
Когда же мы своим упрямством выводим ее из себя, она тоже вспоминает папу, но говорит с притворной строгостью:
– Вот папа приедет и накажет вас...
– Как накажет? – спрашиваем.
– В темные сени поставит, в угол!
– А ты не поставишь?
Мама смеется и целует нас, обнимает двух сразу, прижимает к себе. И мы знаем, что лучше ее никого нет на свете! Но какой же все-таки он – папа?
Каждый день мама уходит на работу. Сестра – ей четыре года, – почти всегда не отпускает ее и долго выспрашивает, когда она придет домой и что вкусное купит по дороге. Я же в это время что-то уже уроню или сломаю. Тогда мама ненадолго возвращается. И так каждый день. В школе она на хорошем счету, и ей идут навстречу: иногда отпускают с общественных мероприятий, – все-таки одна с двумя детьми.
Тускло горит керосиновая лампа. Нам кажется, что мамы нет долго. Весна, распутица... Каково-то ей в тяжелых резиновых сапогах идти по сельской дороге? А здесь, в комнате, тепло и уютно. Я в очередной раз сооружаю дом из кубиков и рушу его, но сестра уже не смеется, а вот-вот заплачет.
В это время на пороге появляется человек в военной форме. Несколько секунд он смотрит на нас, мы – на него. Он ставит чемодан к ноге и, присев на корточки, протягивает к нам руки:
– Ну, здравствуйте! Я – ваш папа! А мама где?
У него густые русые волосы, высокий лоб и серые глаза. Ровные белые зубы придают улыбке невероятную притягательность. Так улыбаются только сильные и добрые люди.
Все это я смогу по-настоящему ощутить потом, когда, взяв папу за руку, буду с гордостью шагать с ним по главной улице краевого центра. А сейчас мы с сестрой не торопимся подойти к незнакомцу. Видеть в доме мужчину для нас непривычно. Снова он говорит нам:
– Я – ваш папа!
Но мы смотрим недоверчиво, стоим, взявшись за руки, и молчим, не даем ему пройти в центр комнаты.
Наконец хлопает дверь, и входит мама. Она дышит тяжело, наверное, шла быстро, ее темная густая коса, собранная на шпильки, вот-вот упадет и рассыплется. Возгласы, крики, смех – все это мгновенно разнеслось по комнате.
Крепкие руки солдата подхватывают меня, подбрасывают к самому потолку:
– Выросла как младшенькая моя!
Я улыбаюсь, но не смеюсь пока, мне страшновато и весело одновременно. Как все-таки здорово, когда в доме появился этот незнакомый человек, которого надо называть папой! Только вот почему-то мама и сестренка все еще всхлипывают и вытирают слезы. Слабонервные они какие-то!
УЛИЧНЫЙ МУЗЫКАНТ
Я услышала его в начале улицы и чуть ускорила шаг. Да, это был русский музыкант, здесь, на одной из центральных улиц Кельна. Несколько раз в неделю этот человек приходит сюда и играет на гитаре. Музыка и хорошее исполнение останавливают прохожих. Они бросают ему деньги в раскрытый футляр инструмента.
Мне нравится, что он – не лживый попрошайка, а работает. Нашел место, составил репертуар и даже имеет свою аудиторию. Его с удовольствием слушают прохожие, среди которых нередки дети и туристы. Угадав, из какой страны слушатель, гитарист легко переходит на итальянское «O solo mio», английское «Yesterday» или «Подмосковные вечера». Ему кидают, в основном, марки, но иногда доллары и франки.
Перебирая струны, молодой человек наклоняет коротко стриженую голову, будто разговаривает с гитарой, потом вдруг выпрямляется и отпускает звук на волю, а может, отдает мелодию тому, кто заплатил, не знаю, но она заполняет все пространство вокруг слушателей, и люди, кивая друг другу, говорят:
– Хорошо играет, хорошо.
Я тоже решаю попытать счастья. Достаю пятьдесят российских рублей и опускаю в футляр:
– Лелюша знаешь?
Заслышав русскую речь, уличный музыкант приветствует меня, спрашивает, из какого я города, и начинает играть для русской путешественницы любимого ею француза, здесь, на немецкой земле древней Ганзы.
* * *
Монако ошеломил меня чистотой, дороговизной и музеем Кусто. Не отыскав скамейки, где бы можно было отдохнуть после экскурсии, я села прямо на бордюр в светлом котоновом костюме. Чисто же…
Пригляделась – все в этой стране сверкает, переливается, начиная с моря, отелей и знаменитого казино, где мне пришлось еще раз убедиться, что человек я не азартный.
По большому игорному залу иду, как по музею, разглядываю картины, фрески, лепнину, зеркала в массивных оправах. Красота вокруг и архитектура совершенная! Шарль Гарнье знал, что строил.
Однако все посетители столпились у стола и взгляда не могут отвести от обычного пластмассового шарика, бегущего по кругу, и зеленого сукна с рядами фишек. Деньги все, деньги…
А еще повторяют без конца слова Достоевского: «Красота спасет мир». Что-то усомнилась я в этой истине здесь, в Монте-Карло, потому что великий классик, в отличие от нас сегодняшних, знал толк и в красоте, и в азарте, и в деньгах.
АНДОРРА
Я нигде не видела такого дешевого вина, как в Андорре. Трудно удержаться и не купить, если стоит оно там не дороже воды и расфасовано в пакеты, как молоко – удобно и нести легко.
Выбрав три сорта, выхожу из супермаркета. Покрутила головой влево, вправо – вся страна как на ладони! Между скал, в небольшом ущелье протяженностью всего несколько километров раскинулась она в долине непредсказуемой горной реки Валиры. Восточные Пиренеи, да еще на такой высоте, не балуют гостей. Выглянет солнце – веселой и приветливой делается столица Андорра-ла-Вьеха, дождь пойдет – неуютной, холодной, чужой становится. И так несколько раз на день.
Люди здесь не спешат никуда, да и мало их на улицах. Суетятся и шумят лишь приезжие. Покупают все упаковками, коробками, блоками. Ясно – офф¬шорная зона, лови момент! Но я этого делать никогда не умела, поэтому и отправилась смотреть крохотную страну, в которой, как утверждают знающие люди, банков на каждой улице столько же, сколько магазинов или кафе. Должна же я увидеть это собственными глазами!
СВАДЬБА
В Египте не дул хамсин, не изнуряла жара. В ноябре здесь еще есть, чем дышать. Тепло, тихо, природа будто притихает, отдавая размеренно свою благодать людям: берите, пользуйтесь, запасайтесь впрок, ведь только во мне сосредоточены для вас здоровье, мудрость и жизненные силы.
На двух джипах едем по Сахаре к бедуинам. У них в деревне свадьба. На ковре, втоптанном в песок, магнитофон, через усилители слышна громкая музыка. Люди – мужчины и женщины отдельно друг от друга – собрались в круг. Один танцует, остальные хлопают в ладоши, кричат гортанно, щелкают языками. Алкоголя нет, угощают обычными прохладительными напитками. Нас сажают на стулья на самое видное место. Мы будто смотрим концерт, но без сцены и зала, а в непосредственной близости. Ко мне незаметно подбирается мальчик лет семи, устраивается в ногах, говорит по-английски:
– Look, look!*
И показывает на очередного танцора, удачно жонглирующего зажженной сигаретой.
– Yes, very well!** – отвечаю и торопливо обшариваю свои карманы в поисках конфеты, жевательной резинки или сувенира. Дети все одинаковы, их надо одаривать чем-то.
Постепенно крики и хлопки становятся все громче. Танцоры сменяют друг друга, у каждого – недюжинный темперамент, почти огонь.
Часа через полтора мы тоже опьянели от веселья, стали раскачиваться в такт музыке, улыбаться и хлопать в ладоши. Журналист из Новгорода, приехавший с нашей маленькой группой из шести человек, спрашивает меня на ухо:
– Ну, как вам роль свадебного генерала?
Отвечаю:
– Ничего, интересно даже.
По левую руку от меня – историк из Москвы. Он полностью вжился в веселье, врос в него и готов броситься в центр круга, чтобы тоже сплясать, но на свой манер. Мы незаметно отговариваем его. Законов местных не знаем – опасно это.
Тьма между тем опускается на землю незаметно и быстро. Мы осознаем это, когда вокруг нас зажигают светильники, плошки с маслом и фитилями. В считанные минуты мы оказываемся почти в сказочном иллюзорном мире. Африканская ночь – пусть даже на севере континента – с ее кромешной темнотой, низким, каким-то бархатным, небом и необыкновенно большими и яркими звездами потрясла нас и помогла понять, почему на Востоке изображение звезд и месяца так часто встречается на картинах.
Перед отъездом заходим на женскую половину. Невеста, убранная во все цветное, скромно и тихо беседует с подругами и родственниками. Девушки улыбаются, кажется, они искренне рады появлению на свадьбе европейцев. Невеста стыдливо прикрывает часть лица покрывалом и при этом вытягивает одну руку вперед, показывая подарки жениха на пальцах и запястье.
Дома, в отеле, я засыпала с улыбкой, вспоминая то и дело песни, черные, сверкающие во тьме, глаза, крик, пляски… Невольно подумалось: «Зачем мы лезем к ним со своей цивилизацией? Они вполне счастливы без нас. И свадьбы играют веселые…»
* (англ.) – Смотри, смотри!
** – Да, очень хорошо!
* * *
Швейцарские Альпы и горы Алтая мало чем отличаются друг от друга. Те же склоны, поросшие хвойным лесом, скальные выходы, горные озера и реки. Удивительно, но голубой с розовым рассвет тоже одинаков. Хрустальный, звенящий своей чистотой воздух! Не вдыхаешь его, а пьешь всей грудью, делая такие глотки, словно до этого мгновения ты не жил, а лишь мучился жаждой.
Не обливаясь путом, как на тропе вдоль Телецкого озера, а на фуникулере по горному массиву Yungfrau, проезжаю вдоль горы Пилатус, легендарной вершины Швейцарии. Красота гор – вещь особенная. Она незаметно обволакивает, входит в сознание и душу навсегда. А как врачует, знают только те, кто прошел их – горы.
Невольно вспомнились слова бойкого экскурсовода, не здесь, а там, у себя на родине: «Алтай – это вторая Швейцария». Странно все-таки, почему «вторая», кто догадался придумать такое сравнение и места распределил? Вот приеду домой летом, окунусь в заветные прикрасы, закружусь где-нибудь на поляне, засмеюсь, закричу, слушая свое эхо, а потом стану бродить по сосновому лесу, отбиваясь веткой от комаров. А вечером буду сидеть с отцом на берегу озера, варить уху из нечищенных окуней и вести неспешный разговор о минувшей зиме.
Сейчас же я в кабинке цивилизованного транспортного средства для туристов, в самом центре Европы, вижу снег на вершине, будто и не уезжала никуда. Или все, что было со мной за эти годы – лишь сон?