СМЕРТЬ
В обшарпанной двухкомнатной хрущёвке умирал дед Архип. Его сморщенное иссохшее жёлто-лимонное тело было до пояса прикрыто ветхим пледом, больше похожим на тряпку. Под заросшим седой щетиной подбородком, между двух старческих складок кожи, ходил кадык, показывая, что жизнь ещё цепляется за тело. Время от времени судорожно сглотнув дед Архип открывал глаза и оглядывал мутным взглядом стены. Не знаю, что он там искал на этих засаленных, местами оборванных, обоях. Потом, словно что-то вспомнив, его взгляд перемещался на сервант туда, где за стеклом стояла пожелтевшая фотография, на которой он ещё молодой при форме стоял со своей супружницей. После этого он с удивлением замечал народ снующий туда-сюда, и это удивление переполняло его, ведь последние лет десять никто не ступал в эту квартиру, а тут так много и все разом. И этого удивления умирающий мозг не выдерживал и впадал в забытье.
Если бы дед Архип смог бы вглядеться своими слепыми глазами в лица сновавших людей то он узнал бы и своего сына, который выглядел не намного лучше его самого, и свою дочь, которую он не видел лет двадцать. Да что там не видел, весточек не получал столько же лет. А ещё тут были внуки, два от сына, три от дочки и даже правнуки время от времени заглядывали сюда на второй этаж. Но правнуки ещё молоды и долго не выдерживают стариковской затхлости, пропитавшей всю квартиру. Да и не связывало их с дедом ничего, кроме дальнего родства. Они впервые видели старика, а в силу молодости не понимали чего это вся родня припёрлась сюда.
А вот старшее поколение понимало, что им здесь надо. Внешне всё обстояло чинно и благородно. Хотя дед ещё был жив, родственники тихо обсуждали приготовления к предстоящим похоронам, выгадывали, где разрешат похоронить деда, будет ли траурный митинг соответствующий его заслугам. И между этими тихими разговорами, как между строчек, витало недосказанное: кому в завещании дед отписал квартиру? На какие-то сбережения никто не рассчитывал, из ценностей у деда были разве что награды с войны – ордена и медали, которые уже наметили продать спекулянтам. Так что квартира, это единственное ради чего родственники вспомнили о существовании деда, и все напряжённо ждали, когда наступит конец, огласят завещание, и родственники только что мирно беседовавшие, вцепятся друг другу в глотки.
А деду Архипу всё это было безразлично. Он впадал в забытье, а там, на тонкой грани бытия и забвенья он видел себя молодым. И снова была зима сорок третьего, и снег, хрустящий рыхлый снег слипался под ногами. Но в этот миг было не до снега, потому что он, в числе тысяч таких же, как он, бежал в атаку, оставляя на искристо-белом снегу красно-бурые капли крови. И хотя стоял мороз, было жарко от ража, удали и страха.
Немного реже он видел себя с детьми на руках. Он почему-то видел их только маленькими, совсем беспомощными. А взрослыми – никогда.
А ещё иногда он видел её, ту, с которой он на фотографии. Он воспринимал её как что-то тёплое и уютное, такое близкое и далёкое. И всё время удивлялся, что он не воспринимал её как женщину, но только как частицу себя. И эта частица, давно оторванная, являлась основной частью души деда Архипа.
Он прекрасно понимал, что умирает, что ещё несколько вздохов и всё будет кончено, всё оборвётся. Но ему уже приоткрылась истина, что дальше всё ещё только начинается.
04.10.07
Геннадий Моисеенко