Театру
(фантазия возраста)
I
Под ногами, жутко охая, старчески скрипел снег.
Часто-часто, словно не успевая в такт издавать свои глухие страшные звуки.
Дыхание уже сбилось. Нормальный давно бы остановился. А она все бежала, бежала, как будто не воспринимая ни тяжести большой сумки, постоянно сваливавшейся с плеча, ни боль у ключиц от холодного, леденящего морозного воздуха, ни сосущего одиночества, от которого никуда не спрячешься. И она от него сбегала: в другое одиночество – с упругим голубым зимним небом и ярко-желтым глянцевым солнцем.
Всюду плыла розовощекая, голубоглазая тишина. Она наполняла своим звоном живое и неживое. Вокруг никого не было. Бежать приходилось медленно, в замшевых красивых сапогах ноги уже устали. Деревья, расписанные тонкой серебристой вязью мороза, загадочно замерев, цвели снежным хлопком. На ветвях мороз оставлял свои письма, стихи, рассказы, записи. Заметить мог каждый, а прочесть и понять – не всякий.
Было около четырех часов дня. Солнце горело, краснело, розовело, лилось золотом по небу, по деревьям, по пышному перинному снегу, отдыхающему на земле, по аллее, по щекам. Во всем царил покой и порядок. Только вот быстрые скрипы от ее ног неизбежно нарушали его. Но нарушителей не наказывали, им прощали, потому что понимали.
Не замечая ни струй яркого, теплого света на своем лице, ни сладкого морозного воздуха, ни свежести парка, она все бежала, неслась, летела. Ей так казалось. Тишина начинала душить ее, голоса сливались, музыка усиливала ядовитую громкость… Она выбежала из аллеи и только тут остановилась. Впереди был снег, один снег. Замерзшее озеро, поймавшее в свои объятья солнечное сияние, теперь походило на огромное поле из серебра и платины. Большие тени деревьев кое-где застелили его. Новый простор неожиданно поглотил ее в себя, и ей захотелось что-нибудь крикнуть, чтобы совсем не задохнуться. Но она не крикнула. Постояв, как зимнее дерево, около минуты, она мгновенно оказалась у края, возвышающегося над озером и отделяющего его от тротуара, и прыгнула в снег. И снова побежала.
Снег был глубокий, мягкий, пушистый. Бежать было тяжело. Увидев недалеко протоптанную дорожку, она бросилась к ней. Стало чуть-чуть легче. Сумка падала с плеча, приходилось постоянно придерживать ее у спины рукой, которая от этого затекала, берет нежно сиреневого цвета сполз набок, челка сбилась на правую сторону. Но нужно было бежать, не стоялось на одном месте и тем более не думалось. Она страшно устала от этого думания. И бежала. Физическая боль заглушала душевную, постепенно усиливая ее. И уже было непонятно: где больно? Там? Или тут? Просто – больно… Жгуче больно.
Не вполне осознавая, что она делает, она оказалась в центре озера. Это место ей очень нравилось. Здесь она испытывала себя на «профпригодность» – экспериментировала над собственной душой. Сюда и прибежала, когда эксперимент зашел слишком далеко… Сейчас и именно в этом месте и закончилась ее дистанция от горя до попытки его забыть. Теплый пар от сильного бега рваной дымкой вылетал изо рта. Из-за стойкого мороза, который она так любила, губы стали еще больше и краснее, чем всегда. Сердце бешено колотилось, словно каждый раз ударяясь об одну и ту же печаль. Сил уже не было. Совсем не было. Она только обернулась вокруг себя, чтобы убедиться, что одна – в центре зимнего озера. Отбросив от себя давно надоевшую своей тяжестью сумку, она упала лицом в снег. Он коснулся всего ее тела, но ощутили его свежесть только ресницы, щеки, нос и губы. Снег был чистым, блестящим и равнодушным. В нем жили миллиарды точечных солнц, весело бегающих друг за другом, но сам он не был солнцем…
Так она пролежала несколько минут: неподвижно, беззвучно, свободно. Под лицом начинало теплеть – она плакала. Слезы вместе со снегом забрызгали собою все щеки. Они текли из больших глаз, текли ровно, плавно, но обильно, не переставая. Все лицо горело. И телу стало очень жарко. Она поднялась наверх, сняла шерстяные белые перчатки, положила их рядом. Почему-то хотелось говорить. Говорить о той боли, которая росла и росла у нее внутри и никуда не собиралась исчезать, хотелось рыдать навзрыд. А она не могла – слезы все делали за нее: ливнем бежали вниз к еще одной воде, чтобы растопить эту воду, как когда-то она растопила дорогое ей сердце. Глаза от них туманились и становились еще больше. На секунды она закрывала их, но потом опять открывала, будто желая понять, что спит, что это только дурной, мучительный сон и что все хорошо. Но явь не давала забыть себя.
Кусочки снега случайно попали ей на язык. Она взяла горсть рукой и положила в рот. Снег был горьким-горьким, даже не безвкусным, не водным, а именно – неприятной, холодной, сводящей зубы горечью. Быстро поправив волосы под шапкой и накинув на голову капюшон пальто, она перевернулась на спину.
II
Снежное озеро переливалось, лучи вечернего солнца румянили верхушки деревьев и снеговые владения. Воздух пах праздником. Было тихо и морозно, уютно и свежо. Природа пела: что-то длинное, легкое, необычное в своих музыкальных переходах, радостное. Изредка, словно здороваясь или сообщая добрую весть, голосили вороны, кружа высоко в небе. А посреди белоснежного, отдыхающего от летне-осенней страсти озера светилась маленькая темная точка – лежала девушка. Глаза ее были во всю открыты и по-прежнему полны прозрачной сердечной влаги. Два озера – два зеленоватых моря – два неба.
Теперь своими небесами она смотрела на Небо, принадлежащее всем и каждому, принадлежащее только ей – только им. Она вливалась в него, она утопала в нем и улыбалась ему своими ярко-розовыми от мороза губами. И закрывала глаза, словно боясь потерять то чувство покоя, пришедшее в ее сердце. Слезы медленно капали вниз по скулам и растаптывали собою снег. «Какое же ты прекрасное, небо! Ясное-ясное, чистое, воздушное, глубокое, нежное… У него такие же глаза. И у нее… Небесные глаза…»
И она увидела в небе свои любимые глаза, принадлежавшие ему. Они глядели сверху и ласково улыбались ей. Тут же она вспомнила эти пронзительные, точные, добрые взгляды, переносящие ее мгновенно в какой-то чудный, невообразимый мир, где повсюду цветы и сады, аромат свежести и чистота. Увидела их первые случайные встречи глазами, когда и без слов было все ясно, его теплые, нежные руки, как продолжение своих рук и своего тела. Он всегда гладил ее по волосам, аккуратно прикасаясь к лицу, будто боясь разбить ее фарфоровые девичьи щеки. Вспомнила его губы – мягкие, как шелк, его густые красивые темные волосы, уже с проблесками серебра, его удивительный голос, похожий на водопад, на песню моря, разбуженного купанием в раннее утро, на южную ночь с огромными звездами… Закружились слова, фразы, жесты, их постоянные творческие согласия, разногласия, вечера, пролетающие как миг, ее детские слезы по поводу и без, его успокоения… «Какая вы чудная!» – послышалось ей близко-близко. Это другие воспоминания напомнили о себе. Внутри все сжималось, сжималось, вот-вот перед тем, как разорваться. Но что-то держало, сдавливало, стягивало, обволакивало. Боль хотела победить, но выскочив, она сорвалась вниз. Есть нечто сильнее боли.
Она услышала ее голос. Голос, непохожий ни на чей другой. Родной голос. Звонкий и нежный, с легким, воздушным надломом в интонациях, словно не из этого мира, нездешний, ангельский говор, отстраненный и участливый одновременно. Увидела ее морские глаза, пронизывающие тебя насквозь своей нежностью, вишневые губы и красивые тонкие длинные пальцы. Перед ней пронеслись их нечастые, короткие встречи, которые и были вечностью, в ожидании которых стоило жить и верить. Свое «творчество», дерзко-робко принесенное в подарок, которому, как выяснилось позже, она была рада, которое было близко и интересно ей. Потом появилось доверие, забота, направленная на нее. Гости, подарки, общие обеды, звонки, поздравления, вечера – кажется, всегда нездешние – переходившие в исповедь. В такие вечера читали стихи, пели, играли на фортепиано, звучала музыка – всегда по настроению, рассказывали смешные истории, шутили, смеялись, размышляли о театре, о литературе, говорили о Человеке, решали дальнейшие пути их жизней, фантазировали. Далее все это превратилось в сотворчество. Ее позвали в театр. Начались совместные репетиции, поиск смысла, вникание в суть. Пришло счастье. Долгожданное, выстраданное, заслуженное. Однако было бы нереально прийти ему одному. Недолго они пили из его бокала, только попробовали, как он выпал. Но не разбился, только расплескал бесценную жидкость. Тут-то все и полетело в неизвестное будущее. К счастью ли?
III
Появился он… И то, что раньше было таким необходимым, незыблемым, приобрело другие форму и цвет. Не исчезло, а поменяло свои координаты – жанроизменилось. Она ненавидела себя за это. Долг – сильное чувство. Но его отношение к ней оказалось сильнее. Она полюбила. Неправильно, дерзко, странно, но полюбила. И он зачем-то полюбил ее. Она хотела этого больше всего на свете, но и боялась этого с той же степенью нежелания. Она убегала, а он догонял, она летела прочь, а он пролетал быстрее и вставал у нее на пути. Дальше оставалось одно из двух: либо погибнуть, либо идти вдвоем. Выбрали второе. Оба никогда и не думали, что такое может случиться, потому что против них было все: время, люди, нравы, правила, нормы, порядки и самое главное – ее прошлое. Но любовь не знает преград. Потому она и сильна, что жертвует и преодолевает. И не ведает слова «нет». Его чувство было огромно и в своей мучительности, и в своем счастье для нее. Она же любила беззаветно, полностью растворяясь, вопреки. Она вспомнила тот вечер, когда задержалась после спектакля. Она уже одевалась. Тут в гримерную постучали. Открылась дверь, и вошел он. Один взгляд – и она очутилась в мире одна. Словно рухнули стены, люстры, рассыпались зеркала, навсегда потерялись вещи, уснули мысли, заботы, испарились другие люди, утонул город, потухли ночные фонари, улетел ветер – все исчезло. Остались только они вдвоем – одаренные королевскими подарками. Фантасмагория – ничего нет, только два человека, любящие друг друга, но пространство наполнено запахами, звуками, красками, музыкой, сиренью, смыслом… И сейчас, почти как тогда в пространстве, с этого голубого высокого неба на нее медленно капал град из белых роз…
Что-то острое, как шип от дикого шиповника, кольнуло в ногах, в груди и зацепило щеки. В граде белых роз каким-то образом оказалась ярко-красная и своим появлением пробудила ее от воспоминаний. От уколов, сковывающей болью расползающихся по всему телу, она резко открыла глаза. Небо было таким же голубым, свежим, только с туманом: будто видишь его через окно, а за окном – дождь. Этой поволокой в глазах были слезы, никуда не пропавшие, а только еще более усилившиеся от недавнего путешествия в памяти. Водные знаки легкой радости и печали, стыда и счастья вновь встретились с дурманом морозного воздуха. Даже как-то легче стало, спокойнее что ли. Никуда не хотелось идти, бежать, спешить. Ни о чем не хотелось думать. Аккуратные покалывания не давали о себе забыть. Так ведь и простудиться недолго. Надо бы встать ей, привести себя в порядок, для того чтобы снова окунуться в этот полный беспорядок жизней, судеб, разговоров, непониманий, ссор, мучений, страданий, нежданных секунд счастья. С каким восторгом она бы именно сейчас – в эту минуту – услышала ее голос! Почему-то – ее. Чтобы почувствовать, что не одна, что оберегаема и хранима этим голосом, этой душой, этой связующей их силой. Она могла много говорить с ней, рассказывать, еще больше спрашивать и слушать, благодарить, предлагать, а самого главного никогда не произносила: ни себе, ни тем более вслух, даже ей. Сейчас, кажется, сказала бы. Да сказать бы просто: «Со мной все хорошо. Приеду вечером». Такое оно, незамысловатое, человеческое счастье. Ощутить, что где-то там, в центре города-мира, беспокоятся о тебе и ждут, и обрадовать своим ответом.
Глаза чуть-чуть подсохли, изо рта вылетало ровное тонкое облачко, в пальцах рук и ног сводило от мороза. Она приподнялась, чтобы дотянуться до сумки и встать. Рука уже начала описывать свою траекторию плавного движения, как в ответ на посланную куда-то вперед энергию зазвучала до травяной дрожи знакомая музыка. Так мог сообщать о себе только один человек. Единственный. Она всегда с наслаждением ждала – словно слушала увертюру – мгновения перед тем, как взять трубку и погрузиться в основные вариации: их разговор. Сейчас она вовсе не заметила эту музыку, быстро дотянулась до сумки и взяла телефон. Даже на экран не взглянула.
- Да? Алло! Да. Это ты… Рада тебя слышать. Телефон был далеко. Со мной все хорошо. Как сам? Да, да, конечно. Это приятно. Ты что-то хотел мне сказать? Приехать? Нет, не надо. Спектакль? Какой спектакль? Да! Полпятого? Знаю, уже солнце почти зашло. Да, помню. Сама приеду. Где я? В пространстве. Нет, у меня ничего не случилось и ничего не болит. Только совесть. Это периодически случается. Она сама звонила тебе? И что? Вы говорили обо… Я не убегала в слезах и в истерике. Ты же знаешь, она может не так понять, слишком переволноваться за меня и приукрасить случившееся. Волнуется? Странно слышать… Да, это единственный человек, которому про меня ничего не надо рассказывать: он способен увидеть и понять самостоятельно. Плакала? (сама чуть не плачет) Нет, что ты, я сейчас спокойна как никогда. Давно не слышала твой голос в телефонной трубке. Завтракали. Но телефонный разговор – это особая тайна соединения двух душ через материю мира. Нет, почему же, я говорю нормальным языком. Она так сказала? Почему бы ей самой не позвонить? Все-таки не чужие друг другу люди… Я подумаю. Ты переживаешь за ее самочувствие? За нас? Я тебя понимаю. Я позвоню. Сама хотела. Я устала от этой бессмысленной фальши. Она давно все знала. Я юная. А ты можешь передумать. Нет, только ты… Мы будем говорить об этом по телефону? Я же сказала, что не надо за мной приезжать. Мне стоит подготовиться сегодня одной. Я? В середине снежного озера, на меня смотрит небо, и улыбается месяц. Совсем как ты… А вокруг меня один снег. Красиво. Он удивительно свежий, до рези в пальцах. (улыбается) Не заболею. Нет, я еще не сошла с ума. Но странности никуда не деваются… Все в порядке. Меня всего лишь в который раз сегодня предали те, в кого я верила, кому я доверяла себя, свои тайны, идеи… Пора бы привыкнуть. А я все не могу… И поэтому всегда очень больно. Знаешь, я только сейчас поняла, какой ты… И мне уже не так плохо, страшно и одиноко. Да, люблю… Ну, какой же я ангел? Что ты! Она, простившая и понимающая – вот наш ангел. Она подарила мне тебя и благословила твою любовь. (она берет рукой снег и начинает его есть) Ем снег… Не возмущайся моему счастью, оно же – для тебя. Ты и счастье – одно лицо. А снег стал таким вкусным-вкусным, как легкий виноградный пломбир, твой любимый. У него вкус твоих губ… Как бархат. Мой бархатный снег. Не беспокойся, помню. Теперь я в творческом полете. Сейчас прийду домой, переоденусь, выпью чаю и к тебе. Позвоню непременно. Ты же знаешь, никогда не могла ей отказать. Тем более сейчас… Хочется продолжения. Будешь? Я рада. За нас всех. Я вас очень люблю. Мне уже неважно. Он еще первым будет просить у меня прощение. Откажу, разумеется. (смеется) Да… Через полтора часа. Спасибо тебе, счастье мое. (улыбается) Я чувствую. Жди…
IV
Хлопнула, влекомая импульсом от подбородка, крышка телефона. Щелк – и голоса растворились в воздухе, улетели ввысь белыми легкими птицами. Не разъединились – соединились в материи мироздания, в будущем. Недавнее горе как волной смыло, испепелил его мороз. Все снова обретало смысл. И хотелось продолжать жить и благодарить за то, что все еще дышишь…
Она резко встала со снежной земли, отряхнула с ног приласкавшийся снег – аккуратно, мягко, точно боясь обидеть – и скорым шагом пошла к берегу озера. Шла она быстро, легко, смело, но не по той дороге, принесшей ее сюда, а по новой. Тело само вело ее, и она не сопротивлялась. Внутри, около сердца, приятно теплело. Это внутреннее ощущение тепла и радости вело ее уверенным воздушным аллюром, подчиняя естество чувству.
Так она допарила до края, без труда перемахнула его и пошла по аллее в направлении к дому. Хотелось петь. А на морозе вредно. Она глубоко вдохнула… Что-то вкусное-вкусное, свежее и знакомое влетело в голову и растворилось во всем существе. Запах… Она почувствовала, что уловила его запах. Сейчас, тут, в этом воздухе, в этом вдохе. И сразу вспомнила: надо звонить. В эту минуту – самой звонить. Достав телефон, она пальцами пробежала по кнопкам… Медлила… Боялась, готовилась, снова боялась. «Но ведь она же сама ждет. Сама!» - успокоила мысль. И зеленая трубочка была нажата. Гудки… Да, настоящая пытка.
- Алло?
- Алло! Здравствуйте, Анна Андреевна. Мне сообщили, что вы ждете моего звонка. Что-то случилось?
- Конечно!.. Куда ты исчезла? Я звонила тебе десять минут назад, было занято. Убежала вся в слезах, ни слова никому не сказав, ничего не объяснив. Это нормально? У меня тоже есть нервы!
- Вполне допускаю, иначе мы бы не видели вашего чуда. Это так же нормально, как общаться через другого человека.
- Прости… Ты разве не слышишь, я вся извелась, извертелась. Ты на часы смотрела? Виктор в гневе. Мы же договаривались сегодня собраться раньше.
- Я еду. Вы только за этим просили меня позвонить?
- Нет, не только. Я же переживаю, волнуюсь. Думаешь, мне безразлично, когда близкие люди…
- Близкие люди?
- Да, близкие люди. В последнее время ты стала абсолютно невыносима своей иронией. Может, я и заслужила ее, но всему есть предел. Эти срывы и исчезновения без причины…
- Слушайте, у меня сейчас чудесное настроение. Я счастлива, что слышу ваш голос, чувствую вашу заботу. У нас получается какой-то нетелефонный разговор. Я приеду, и мы обо всем с вами поговорим. Хорошо?
- Да, да, хорошо. Прости меня, девочка моя, я страшно замоталась. За тобой заехать?
- Давайте, если, конечно, нетрудно. Не хочется растрясти свое чудное состояние в метро. Знаете, он ведь до сих пор…
- Я уже еду.
- И еще я поняла, что счастливый человек. Да, несмотря ни на что. Жизнь – удивительная штука. Только, пожалуйста, чтобы она стала еще удивительнее, в следующий раз звоните мне сами, договорились?
- Договорились. А как же наше «жизнь очень трагична и грустна, и это как бы не новость»?
- Вот именно, что не новость. А мы с вами созданы, чтобы искать и дарить другим и себе, разумеется, новость! Хотя… Одной кровью связана с тем, кто это первым сказал.
- И почему я раньше этого не замечала?
- Я умею очень хорошо скрывать главное. Смотрите, сейчас зима. Она без лета не имеет смысла. Потом будет весна, которая так же не нужна, если перед ней не торжествовало зимнее царство. Со своим отражением трудно ужиться, одни пороки, одни недостатки, и суть одна. И талант!
- Да, непросто, очень непросто. Я подъезжаю к дому, можешь выходить.
- Уже? А я только иду, с озера. Ой, вижу вас. Мне еще переодеться надо будет.
Телефон юркнул в карман пальто. Она замедлила ход и остановилась. Закрыла глаза, не сон ли?, сильно-сильно зажмурилась. Поплыли золотые круги… И вновь бело-голубое пространство, прорезанное черными линиями. Серебристый автомобиль бесшумно подъехал к крыльцу ее подъезда. Боковое тонированное переднее стекло плавно опустилось вниз. И встретились два сияющих взгляда, смокнулись две цветочные улыбки. Ее как сорвало, сдуло – она понеслась к машине.
Дверь открылась, и вышел человек. Прекрасная женщина среднего роста с огромными глазами и вишневыми губами в белых замшевых перчатках. Нежность показала свое лицо. И тут же, как весенний озорной первоцвет, брызнула своим ребячливым задором, захлопнув машинную дверцу.
- Привет, радость!
- Господи! Анна Андреевна…
- Что? Не ждала так быстро? Сюрприз!
Они обнялись. Обе светились от радости этой подарочной встречи.
- Почему берет набок и влажный? И что с коленками?
- Сползли в снег. После расскажу.
Рассмеялись.
- Я переодеваться. Мигом.
- Не успеешь, я тебя знаю. Времени у нас нет. И смысл? Давай в машину, там согреешься. Итак, к главному: что у тебя все-таки произошло сегодня утром? Теперь я могу узнать?
- Можете, конечно. А дочь где?
- В театре, репетирует. Не уходи от ответа.
- Куда ж тут, уйдешь. Меня всего лишь осенило: мы с вами живем в совершенно нездоровом обществе.
- И это как бы не новость.
- Да, верно. И что самое страшное и неприятное, что и в нашем любимом доме есть представители этого общества. Отношениями с этими чужеродными особями и объясняется мое утреннее поведение.
- Так… Понятно. Он?
- Да.
Ей стало немного стыдно. За себя, за нее, за театр, вообще, за искусство, за мир.
- Мерзавец.
- Поэтому берегите себя с дочкой и меня заодно.
- Я поговорю об этом завтра с Вадимом. У нас как раз худсовет в двенадцать. Виктор, думаю, нас тоже поддержит. Саша знает?
- Знает. Но на вашем совете все равно ничего не изменится. Это же театр – жестокие игры.
- Да. Только я не хочу, чтобы в них играли нормальные, здоровые люди и тем более дети! Так губится талант. Поэтому завтра я буду говорить об этом со всеми, кто считается здоровым, по крайней мере, пока. Уверена, они меня поймут, и мы вместе непременно найдем правильное решение. Только не грусти больше из-за этой глупости. И так проблем…
- Но вы же вместе работали. Он талантливый режиссер.
- И неталантливый человек! Такие, как он, способны разрушить то, что создавалось годами, вопреки, с чистотой и любовью. Сама же говорила, что нам нужно оберегать и сохранять сотворенное чудо. И о новом пора бы задуматься.
- Нужно, иначе его сделают чудовищем. Поехали?
- Не переживай. Мы же вместе, всегда рядом и понимаем друг друга. Да? Одна эпоха. Парадокс какой-то.
- Одна эпоха… Вы даже не представляете, что сейчас сказали. Понимаете?.. Я дышу из-за этого… Поехали, нас уже заждались. Виктор Андреевич расстроится, накричит еще, не дай Бог.
- Нет, он только чуть-чуть поворчит: «Опять они решали вселенские вопросы! Мы же занимаемся мгновениями, девочки».
Веселые, они сели в машину. Серебряные дверцы бодро закрылись.
- С Богом! В путь. Сцена ждет-с.
- Ааааа, - она коротко рассмеялась.
- Что?
- Из-за тебя я совершенно забыла, что у меня кончается бензин. Не доедем. Что будем делать? Метро? Или Саше звонить? Который час?
- Чуть больше пяти. Ни метро, ни звонков. Еще вы забыли, что у меня тоже есть авто. Только ведете вы, я сейчас не в состоянии.
- С удовольствием. А с этим транспортом как?
- Приедем после спектакля, разберемся. Сашу попросим помочь.
Она вышли. Довольные.
- Не забудьте закрыть машину и включить сигнализацию. Интересно… Час назад я умирала от боли, разъедающей душу. И мир не рухнул. Ничего не случилось. Всего лишь звонок от дорогого человека, потом встреча с другим дорогим человеком. А теперь мы опаздываем на спектакль, режиссер сердится, у вас кончился бензин, а моя радость, кажется, становится все больше и сильнее. И ей нет предела.
- Понимаю. Видишь, настоящее действительно необъятно, особенно если это ощущение или чувство. Ключ давай, а то так и впрямь опоздаем. Это еще одна неприятность, а в ней никогда нет необходимости, так?
- Пожалуйста. К роли сегодня готова! Прошу вас, вперед. У меня машина на углу стоит.
Звякнула сигнализация. А вокруг на невидимых скрипках свою ненавязчивую мелодию играло счастье. То самое или?..
Две женских фигуры в черных пальто по асфальтовой дороге, присыпанной снежной пыльцой, уходили вдаль. Когда-то их разделяла эта даль. Они не знали и не понимали друг друга. Между ними была пустота. Но однажды одной их них почудилось, что где-то есть человек, ради которого стоит жить. Это была обыкновенная благодарность. За перерождение, за счастье слышать, видеть и самой творить чудо – отдать свою жизнь. И пустота постепенно начала исчезать, заполняться заботой. Поначалу это мало понималось и принималось. Было больно и сложно, мучили бесконечные сомнения и обиды. Пустоту не так просто чем-то наполнить. Однако пространство строилось по крупицам, по крошкам, по частицам, чтобы впоследствии образовать конкретную систему координат. Они знали друг о друге давно, испокон веков. Только забыли об этом знании. А потом вдруг вспомнили. Правда, по очереди. Появилась одна функция, далее – другая, но из одной плоскости – из одной мысли, с единым предназначением. Каждая хотела быть главной, единственной. И это удалось. Одна была старше, вторая – младше. Противоборство шло долго, пока, наконец, та, что мудрее, не осознала, что идти им в одну сторону и по одной дороге. В ту самую фантастическую даль. Пришла пора сменить систему координат. И поменяли, и получилось! Только суть от этого не пострадала. И смысл остался прежним, первозданным, изначальным: зрелость – первообразная, юность – производная. Из юности вытекает зрелость, зрелость втекает в юность.
Чтобы понять сложную функцию – первообразную, надо исследовать ее производную… Жизнь – это непрерывное перевоплощение производной в первообразную и наоборот, это постоянное взаимодействие между ними. Там, где производная имеет знак «плюс», первообразная возрастает, где «минус» – убывает. Есть еще и экстремумы – области перемен – критические точки. Практически: взлет – падение, счастье – страдание, радость – грусть.
Они шли, абсолютно не думая о том, что их судьбы имеют что-то общее с математическими законами и понятиями. Шли и радовались, что любимы, что сегодня вновь спектакль, снова открытия, эмоции через край, вопросы, ответы и еще раз вопросы, вопросы, вопросы. Просто производная находилась в плюсовом полюсе, поэтому и первообразная стремилась в бесконечный верх. И неужели, чтобы это почувствовать и этим жить, требовалось появление нового пространства, принадлежавшего ему? Обе стали первыми, неповторимыми, незаменимыми. А со спины казалось – один в один, почти копии. Убери одну или вторую, и все останется неизменным. Но это только казалось. Ведь законов алгебры еще никто не отменял. Жаль, что в школе не объяснили, что скучные цифры и буквы на самом деле живые существа, философичные и метафоричные. Бросить фразу «математика – царица наук» нетрудно. Сложнее пояснить – почему. Благодарность, внимание, любовь – тоже науки, не менее важные, чем математика. Да и при чем тут науки? Если все, что держит нас на Земле, это те, кто дышать без нас не может. И мы без них, получается, тоже. А иначе… Зачем?
27.03.10