Шёл 1974 год от Рождества Христова. Мы пересекали штормовой Бискай и приближались к месту встречи с флагманом – научно-исследовательским судном «Профессор Визе». Сильный северо-восточный ветер не привносил тепла в наступившее лето, он срывал мелкую водяную пыль с бегущих крутых волн, наполнял воздух влагой и привносил напряжение в атмосферу. Было впечатление, что ударили по туго натянутой струне какого-то большого вселенского инструмента и струна эта, войдя в резонанс, бесконечно звучит в окружающем нас пространстве.
Редко удаётся проскочить этот залив, чтобы тебя не зацепило хотя бы краем проходящего циклона. И конец июня не был исключением: нас валяло в изгибах серо-голубой воды, рваные стремительные облака под стать океаническим валам неслись в том же направлении в размытую ветрами даль, чтобы слиться с потоками встречных течений, ослабеть, или, наоборот – усилиться, завернувшись в спирали разрушительных торнадо. Неспокойное это место, продувное, любое для вольных ветров. Кильватерный след за кормой, образованный двумя работающими гребными винтами, быстро таял и исчезал в беснующейся водной стихии.
Я стоял на шлюпочной палубе, держась за ограждающие борт релинги, и любовался представшей передо мной картиной. Моё внимание привлекла одинокая двухмачтовая яхта, лежащая в глубоком дрейфе, без парусов, и, очевидно, совершенно неуправляемая. Она сильно кренилась на крутой волне, и иногда казалось, что верхушки мачт вот-вот коснутся того или иного гребня. Яхта лежала по ветру милях в трёх от нас, не больше, и, когда мы оказались на траверзе, я понял, что наши судоводители её не заметили. Я решил подняться и показать яхту.
На ходовом мостике находился капитан и третий помощник. У рулевой колонки стоял вахтенный матрос, направляя судно на показавшийся вдали флагман.
– Иммануил Николаевич, – обратился я к капитану, – по правому борту яхта. Похоже, неуправляемая.
На моё сообщение капитан отреагировал замечанием штурману, чтобы тот внимательнее следил за обстановкой, а сам вышел на правое крыло мостика и долго смотрел в бинокль на дрейфующую яхту. После небольшого раздумья он, как бы для собственного успокоения сказал:
– Под мотором идёт…
Но в его словах и интонации не было уверенности, а больше проскальзывало лёгкое раздражение оттого, что праздный наблюдатель отвлёк его от дела и вмешался в непреложный ход вещей. Напрасно я ждал команды: «Руль право на борт, держать на дрейфующий объект». Мы все прекрасно понимали, что при такой волне различить след слабосильного мотора с трёхмильного расстояния невозможно даже в морской бинокль.
Наш курс остался прежним. Наверное, разворачиваться на виду у флагмана считалось неприличным. Мы вовремя подошли к месту нашего рандеву. Яхта скрылась из поля зрения, и больше о ней никто не вспоминал. А у меня осталось чувство досады и какой-то глубинной вины.
Конечно, я не мог приказать капитану изменить курс, подойти к яхте, выяснить обстановку, при необходимости помочь экипажу, если таковой вообще имелся на её борту. Действительно, случай мог быть вполне тривиальным: или экипаж просто штормовался, предоставив своё судно стихии, или яхту элементарно сорвало с якорной стоянки какого-нибудь ближайшего порта, и она дрейфовала по воле ветра и волн. Но в любом случае осадок от этого случая у меня до сих пор остался. И осадок этот имеет привкус горечи чего-то не до конца сделанного и свершённого, что должно быть обязательно сделано и свершено.
red.