ДРАМА ИЗ ЖИЗНИ ПТИЦ
Пока пишу – летаю.
Марина Косполова.
14 – 15.8.2009
Рассказ
Это стало почти наваждением: выздоровев, он не решался наступать на солнечные блики. Прогуливаясь по влажному бульвару, он отходил в тень, словно там можно было обманывать самого себя.
- Про птиц написано уже всё. Абсолютно всё, - с издёвкой подчеркнула дражайшая супруга. Он промолчал: пьеса разворачивалась сама, уже против его воли. Ну как ей можно было объяснить, что вот в этих деревьях вчера на него изливалась такая симфоническая поэма из линий, созвучий цвета и тонко пронзающего, льющегося куда-то за сердце, обволакивая его, - сочного зеленого золота. Он вздохнул и отвернулся.
Остаток дня они не разговаривали. Зато с ним стали общаться прохожие и… те же птицы. Он различал забавные интонации их крикливых и жалобных голосов.
«Птица еще может жить с подрезанными крыльями, - подумал он, вспоминая вчерашний разговор в издательстве. – Хуже, если крылья ей не нужны».
- Ты всё о той птице, что потеряла голос? – равнодушно бросила супруга, сделав вид, что поинтересовалась.
Ту облезлую канарейку у Валерия уже давно никто не видел, а знакомые из деликатности и не вспоминали о ней. Вскоре заброшенной клеткой играли мальчишки во дворе. Они моментально погнули ей прутья и отодрали маленький шарнир от дверцы.
Тусклые глазки канарейки глаза не выражали ничего, и это было еще хуже. Она настолько свыклась со своим птичьим недугом, что в глазках ее уже не осталось жизни. Вернее, она ее перестала ощущать. Надо думать, это и было началом конца.
«Драма из жизни птиц» - это же про нас, про меня с Евгенией, - подумал он, спускаясь в лифте.
Пришел он поздно. В доме никого не оказалось. Это его встревожило.
- Я встречала подругу с поезда, - нехотя пояснила супруга, вскоре вернувшись.
Он не среагировал.
- Я знал одну семью. Оба были глухонемыми. Они никогда не ссорились, - сказал он, стараясь встряхнуть одного своего давнего знакомого.
- Вот ты писатель, а жизни не знаешь. Ссорились, и еще как, - хмуро возразил он, отхлёбывая холодный тоник. – Но, правда, и человечности у них было больше, что ли, - добавил он после паузы.
- Колхозный роман, - неудачно иронизировал он. Говорить было нелегко.
- Ну а ты как? – хмуро спросил приятель.
- На волне.
Вскоре они распрощались: не хотелось объяснять приятелю всю творческую кухню будущей пьесы. К тому же, как он чувствовал, первый акт уже начинал разыгрываться и требовал его присутствия в парке.
«Не знаю, что хуже: быть сбитым на лету или помереть в золотой клетке от тоски», - пессимистично размышлял он, глядя на быстро уменьшающийся голубой треугольник в вышине. Он заволакивался лилово-серыми гигантскими тучами.
«Как объяснить иронизирующей Евгении, что эту пьесу он решил написать для старого друга?» - взволнованно шагал он затем по улице, крутя крупный листок вяза так быстро, что ножка почти оторвалась, а идущий навстречу малыш удивлённо остановился. «Природа не вернет ему голос. Но, может быть, после моей пьесы он придумает себе что-нибудь другое?» - наивно думал он.
Друг после посещения единственного в городе фониатора зашел к нему сразу.
- Это был приговор, - мрачно, с расстановкой, со сценически выверенным жестом изрёк он.
Левин не стал спорить и внимательно посмотрел на него, ища в глазах отчаяние. Но глаза певца ничего не выражали – именно так, как у той канарейки. И у Юлиана Адамовича в лопатках возникло неприятное ощущение – как будто его ощипывают и первым делом… вырывают крылья.
Певец оставался Певцом даже в молчании. И это было страшно: он пел свои звуки, ноты любимых арий, но – в тишине. Ему уже не нужны были ни аккомпаниатор, ни оркестр, ни дирижер. Он навсегда поселил Музыку в своем сердце. И это отделило его от людей.
Когда Юлиан Адамович понял это, он по привычке хотел посоветоваться с Евгенией. Но та отчеканила: «Возиться с этим д и т ё м тебе не надоело?» Юлиан Адамович тогда схватил плащ и отправился к знакомым.
…Он не дошел до них: парк снова позвал его.
Юлиан Адамович, по обыкновению, посетил библиотеку. Три часа работы со старым шрифтом утомили его. Он собирался выходить и остановился, не понимая, что его насторожило. Он прислушался и огляделся. На пороге зала стояла маленькая нарядная девочка лет восьми и… громко тявкала! Это у нее получалось очень выразительно: показательные выступления озорного лисёнка на лесной полянке. Щёки ее были перемазаны розовым гримом – девочка явно шла с представления. Она еще громче затявкала и пропела: «Ла-ла-ла-ла!»
Юлиан Адамович оживился:
- Очень хорошо! А у дерева (он показал на пальму в углу) сможешь выступить? У меня и приз найдется (он поискал календарик):
- Раз мы в библиотеке, расскажи стишок. Про птичек, а?
С девочкой мгновенно что-то произошло. Секунду назад отчаянная и боевая, она свяла, заморозилась, и в таком свёрнутом кукольном виде уже не представляла собой ничего интересного. С ее запасом тявкающих междометий тоже была скучная ситуация: он иссяк. Девочка ошарашенно помолчала, потом, спохватившись, огляделась: «Ма-а-ма!» И убежала. Минуту спустя, когда высокая женщина и ее маленькая своенравная дочка вышли из библиотеки, на прощанье, резко обернувшись, девочка показала писателю язык.
Юлиан Адамович растерянно посмотрел на нее и спрятал календарик.
Пьеса не двигалась. Прошел еще один сезон. Не поющий Певец приехал из санатория. Как ни странно, не мрачный, а, наоборот, взбодрившийся. Это подстегнуло Юлиана Адамовича.
- Ну и что они там поназначали? – стараясь построить фразу как можно небрежнее, поинтересовался он.
Певец охотно перечислил всё, как будто равнодушно перелистывал чужую судьбу.
Юлиан Адамович незаметно и быстро взглянул на него.
Певец выглядел таким же, как и до отъезда. «Не полегчало», - огорченно подумал Юлиан Адамович и машинально повертел в руке вилку так, как вертят, приготавливая к письму, ручку.
Певец засобирался домой. Он научился чувствовать приближение дождя. Юлиан Адамович вышел вместе с ним на прохладную улицу. Улица едва дышала от пыли и удушья. Деревья, напротив, вздрагивали, шумно и торопливо дыша.
Грянул дождь. Певец раскрыл свой зонт первым. Зонт был синий, очень темного оттенка, с ручкой зеленоватого цвета – расцветка на мужская, а дамская. У Юлиана Адамовича был совершенно стандартный черный зонт, но он им пользовался исключительно для… компании. Гуляя в одиночестве, он попросту забывал вовремя раскрыть свой зонт.
Чёрно-белые полосы на пешеходном переходе ничего не напоминали никому, кроме умолкнувшего певца. Юлиан Адамович удивлялся:
- Как ты можешь видеть клавиши в этих заезженных полосах?
Певец вздыхал, убирал руки в карманы и шагал быстрее. Взгляд его становился хмурым.
- Видишь ли, - пояснял он неохотно, - музыку можно видеть и слышать всюду. Даже на заезженном асфальте, - это зависит от внутреннего слуха.
- Ты пишешь музыку? – спросил напрямик Юлиан Адамович.
- Наконец-то ты спросил, - проговорил Войтик. – Раньше писал. Теперь… слышу почти готовые вещи, но не записываю.
Сворачивать Певцу нужно было возле двенадцатиэтажного длинного, изгибающегося здания, на фасаде которого уже года четыре… или нет, пять… «красовалась» в качестве зловещей рекламы разделанная тушка птицы в гигантских размерах. Даже мимолетное созерцание такой рекламы добавляло Певцу уксуса в его и так затянувшуюся депрессию.
Юлиан Адамович приготовился к очередным нотациям по поводу «возни с дитём», но Евгения сама начала разговор на совершенно иную тему. Ее беспокоило здоровье. Ее собственное здоровье.
Юлиан Адамович впервые за много дней присмотрелся к супруге. Вид у нее был… осенний. Как будто птица к перелёту готовится, а чувствует, что сил у нее мало.
…Пусть мирятся.
Уснули.
А следующий фрагмент нужно писать утром. Добрым ясным утром.
…Не спал Певец. Тяжело ворочался, изредка вздыхал. Несколько раз подходил к темному зеркалу в гостиной, пил воду, а один стакан не допил. В его районе никогда не было ночной тишины. Он жил в центре, где город бурлит допоздна.
Юлиан Адамович на следующее утро решил прогуляться. Беззаботной прогулки не получилось: на серые лохматые облака смотреть подолгу он не рассчитывал, разглядывать крикливые витрины – тоже не большой любитель, а созерцание уже знакомых трещин на асфальте не доставляло особой радости. Он давно – много лет тому назад - заметил, что трещины появляются на асфальте в одних и тех же местах.
- Где же им быть, если там копали?! – наставляла его соседка Баба Ира, как звали ее почти все во дворе. Юлиан Адамович обращался к ней: «Ираида Даниловна», но сама она этот этикет перестала поощрять. «Зови уж, как все», - махала рукой она.
Юлиан Адамович только вздыхал и с ней не спорил. Трещины были длинные, извилистые. Упрямо одни и те же. Но было и другое: странные, чётко круглые, точно вырезанные ямки в асфальте – без всякой логики – хоть на дороге, хоть на тротуаре. Было и третье! Ямки с разной глубиной, неровные, как будто кто-то спеша наступил на асфальт и… мгновенно оплавил его. Чтобы перебить лабиринт мыслей, загнавший его в логический тупик, Юлиан Адамович, не долго думая, зашел в магазин. Этот магазин он терпеть не мог за довольно зверскую рекламу гигантской тушки птицы – помните, именно у этого дома жил Певец? Но наш Юлиан Адамович имел к этому дому несколько иное отношение. Собственно, сейчас он внезапно решил купить жене фруктов, много разных фруктов, чтобы предложить ей фруктовую диету…
…Накануне, ночью зайдя на кухню, Юлиан Адамович осмотрелся. Кухня привычная, всё на месте. Через минуту он понял, что его смутило: на самом почетном и видном месте – на специально выделенной для этого полке – выстроились не вазы, кувшины или сервиз, а целая армия лекарств. Неужели Юлиан Адамович этого раньше не замечал?! Безусловно, мельком видел. Не присматривался. Уж тем более не размышлял об э т о м.
Об этом вслух не говорили. Так было заведено Евгенией. Безропотно покупались лекарства. Она и он – по очереди – исправно посещали лучшие городские аптеки. Юлиану Адамовичу стало грустно. Ему вспомнилось, как однажды… давно… он уже и забыть пытался эту историю…
…когда он в молодости увлёкся одной барышней…
…и совершенно прозаически изменил жене.
Евгения так никогда ничего и не узнала.
После травмы она оставила спорт и надежду иметь ребенка. Некоторое время она заведовала лыжной базой.
Юлиан Адамович машинально взял с полки одно лекарство, поднёс зачем-то к носу и поставил обратно. Выключив свет в кухне, он робко прошел в гостиную и еще долго стоял в темной комнате у балконной двери.
Вот сейчас бы поболтать с бабой Ирой, чтоб на сердце отлегло! – подумал он огорченно.
…На следующий день он и так услышал трескотню бабы Иры внизу на лавочке.
- Тот петух был как чумной! – воодушевленно рассказывала она. – Кукарекал не по правилам, знаш. Да не кукарекал вовсе! Чёрт-те чо пел. Вроде по петушиному, а получается во как: «Позабросили! Позабыли – позабросили!..» И голосил-то не по часам, а как придется. Ну, много пел-то. А птица какая-то садовая недалеко присядет и давай свербить: «Врёшь! Врёшь!» Ну, петух и замолкнет ненадолго… - Видно, чувствовал петух нутром, что его на суп определят.
Она еще раз вздохнула и стала щёлкать семечки. Потом баба Ира принялась рассказывать то ли сплетню, то ли новую историю, но Юлиан Адамович уже не слушал ее. Он вспомнил, что Евгения попросила сходить к своей родственнице за китайским чесноком, и немедленно отправился по наспех написанному ею адресу.
Полдня проискав нужную улицу и дом, Юлиан Адамович, вспотевший, пришлёпал наконец к железным воротам. Оттуда – из-за ворот – на него сразу залаяли две, как он вычислил по дружному лаю, - собаки. Долго не открывали. Очень старая женщина вынесла ему, наконец, большой горшок с цветком. Юлиан Адамович прекрасно знал это растение, он и сам его однажды давно вырастил, но этот уж очень разросся.
- Кваску попьешь? – предложила старушка.
- Нет, спасибо. Я пойду, - решительно отказался Левин.
На обратном пути он, как всегда, анализировал: что же вызвало его удивление. Даже не тот забавный факт, что искомый переулок по левой стороне имел всего один длинный-предлинный пятиэтажный дом, обозначенный совсем другим названием; а правая сторона как раз имела нужные ему таблички. Вернее, табличка была одна: на среднем доме. Удивляло даже не то, что по правую руку домов-то деревянных осталось всего три (ну, еще один – флигель – из-за низкого забора крышей выглядывал). Восхищало то, что самодовольная громадина выглядела простовато и скучно, несмотря на ухищрения наивной детворы расписать дом пчёлками, птичками, бабочками и веселыми человечками. А те три домика, что справа, - утопали в зелени, фасонились ажурной резьбой и словно соревновались между собой, кто кого наряднее.
…Просто Евгения не указала именно эту, правую, сторону. Этот переулок. Он назывался «Буревестник». Такое название не забудешь никогда, если хотя бы один раз услышишь. Но Евгения болела, и до буревестников ей дела не было.
- Почему у тебя улыбка такая… приклеенная? – сердито спрашивал он жену.
Она не отвечала.
Прошло несколько лет, прежде чем он понял, как улыбаться человечеству в скафандре в космосе при перегрузке.
Переулку лететь было абсолютно некуда: окружающие дома попросту задавили его. И название, и сам переулок забылись, потерялись. Впоследствии Юлиан Адамович нашел повод не раз и не два вернуться к этому месту. Здесь, на лавочке напротив, он стал обдумывать продолжение пьесы.
Посвящение он писать не хотел, но вдруг решился: «Михаилу Аркадьевичу Войтику».
Было еще лето, но Левина тревожили огромные тополиные листья, устлавшие тротуар и газоны. Они были зеленые! Свежие, сочные, совсем не осенние! Деревья упорно сбрасывали их. Это было неестественное зрелище. Такое же странное, как крупные дикие городские отравленные яблоки на другом газоне – в совершенно ином районе. Эти яблоки сбросили деревья. Яблоки были почти спелые, но никто их не подбирал. Такие крупные яблоки и птицы не клевали: они дожидались холодов, чтобы лакомиться маленькими сладостями, которые и яблоками-то назвать нельзя: так, чуть больше ягод. Их Юлиан Адамович в детстве ел.
Хуже всего, что Евгении в муже нравилось почти всё. «Не разведешься», - с досадой порой размышлял он. Зато один, как он считал, недостаток Евгении он намеревался было обсудить с ее подругой Маргаритой Игоревной.
- Маргарита! – отрезала она, когда Юлиан Адамович церемонно произносил отчество, видя даму второй раз. Та сразу избрала фамильярно-высокомерный тон:
- Ты, Ю л я, ничего не понимаешь в моде! – пригвоздила она бедного Юлиана Адамовича к стене презрения.
Он всего лишь пытался объяснить жене и этой развязной даме, что ткани для платьев, которые избирает Евгения, умопомрачительны. Жуткий фон, крупные – непомерно крупные с т р а ш н ы е узоры, напоминающие цирковой аттракцион. Или серые – серые листья. Одним словом, это ткани, которые создавали художники с явно сумеречным сознанием. Всё это Юлиан Адамович приготовился сказать, но, взглянув на румяный персик, простившийся с жизнью в алчных вратах красивых губ Маргариты Игоревны, замолчал и… тоже стал уплетать персики.
Победу общественного мнения Евгения и ее подруга отпраздновали покупкой трех метров еще более ужасающей ткани. Описать ее уже не было возможности: у Юлиана Адамовича резало глаза.
- Почему ты не возьмешь себе псевдоним? Твои пьесы не ставят: фамилия слишком обычная, распространенная, - укоряла его Евгения.
Юлиан Адамович молчал. Еще давно, в школьном детстве, он возненавидел псевдонимы, когда понял, что отличница из параллельного класса обратила внимание на «того, кто под псевдонимом», а не на самого Левина. И даже, когда узнала, как выглядит школьный поэт, не обращала на него внимания и всё спрашивала «незнакомца», словно не хотела верить ни себе, ни другим.
Юлиан Адамович, невысокий, с узкими плечами, никогда не хотел быть ни космонавтом, ни лётчиком, ни эквилибристом, ни птицей. Он ни с кем себя не сравнивал и отождествлял только с собой. Зато мир… был для него взаимопревращающимся в каждой точке. С Юлианом Адамовичем было интересно, но утомительно. Бразильский карнавал – праздник феерический, но от него… целый год отдыхаешь.
- Юл! Не обижайся, - примирительно сказала жена. Только она его так называла.
С Евгенией он познакомился совершенно стандартно: она в юности была неплохая лыжница, а он, тогда зеленый внештатный корреспондент, взял у нее интервью. Евгения была неискренней, интервью – рыхлое, и его не напечатали. Они и тогда были при встрече удивлены тем, что ясно почувствовали. Они – разные люди. Теперь, прожив вместе много лет, они стали еще более разными. То есть совсем чужими. Некоторые пробуют начать всё сначала, но у этой непарной пары накопилась взаимная усталость друг от друга.
Евгении всё чаще казалось, что литературные персонажи, которых муж, как марионеток, выдёргивал из-под своего капризного пера, были ему ближе и роднее реального окружения.
- Ну почему? – вяло и сонно возразил он. – Мы же ходили с тобой недавно на юбилей к этой твоей… Евдокии Яковлевне…
Супруга ничего не ответила и, сердито скрипнув кроватью, отвернулась.
Засыпая, Юлиан Адамович решил как-нибудь навестить Валерия.
Но через несколько дней Валерий сам пришел к нему. После печальной истории с канарейкой птиц он больше не заводил. Зато вознамерился их писать.
- Хочешь посмотреть мою картину? – неожиданно для Юлиана предложил он.
У Валерия оказалось две картины, одна была не законченная. Первая – сорока на ветвях, к ней подлетает другая. Еще одна картина представляла собой большое зеленое пространство клумбы, но цветы почему-то лишь в углу. В центре – крупная чёрная лоснящаяся птица. Хозяйка положения.
- И давно ты стал писать? – поинтересовался Левин.
- Да нет. Хочется, понимаешь, найти универсальный образ птицы.
Левину стало досадно, что его самого не занимала эта мысль.
Картины выглядели примитивно, продать их было нельзя, но Валерия это не интересовало.
Писатель стал наведываться к Валерию почаще. Как ни странно, походы именно к этому знакомому улучшили отношения Юлиана Адамовича с женой. Потом Валерий заболел, походы прекратились, и всё стало обычным.
Пьес у Юлиана Адамовича действительно было немного, сейчас они не ставились. В основном он зарабатывал сценариями, текстами для эстрадных миниатюр и статьями в газетах и журналах. Несколько месяцев он даже вел радиопередачу.
Он очень редко теперь писал стихи.
- Ты не поэт: у тебя почти нет эпитетов, - жена колола, как шпагой. В самое литературное сердце.
Евгения не была первым критиком для Юлиана Адамовича: у него хватало редакторов. Стать первым слушателем, вернее, слушательницей, тоже не выпала ей честь. Для своей экспериментальной читки Левин находил людей попроще. Те не ругали и не захваливали, а просто признавались, когда смешно или когда за душу берет, что и нужно было Юлиану Адамовичу.
Если бы этот провинциальный писатель более пристально всматривался в своих современников, он узнал бы, например, что та самая Евдокия Яковлевна, о которой он недавно ночью так небрежно выразился, ценит его творчество и хранит несколько его старых публикаций.
Но Юлиан Адамович с шумом задраивал люк и погружался в бездну своего литературного океана. Погружение это страшно раздражало Евгению, оно стоило ей многих хлопот и чрезмерного усердия. От этого и она становилась еще более невыносимой для Левина, но оба из последних сил старались оставаться в рамках интеллигентного поведения. Каждый из них думал: кто в этой жестокой игре не выдержит первым?
«Полётность – это не физическая категория, - осенило Юлиана Адамовича на следующее утро. – Это способность человека иметь высокие намерения и моральную силу их осуществить».
Когда Юлиан Адамович закончил работу над пьесой, он не спешил преподносить ее Войтику.
- Странные у тебя диалоги, - отодвигая рукопись, произнёс редактор. – Реплики по тексту произносятся одним персонажам, а предназначаются для других героев.
У Левина пересохло в горле: «Не чувствует подтекста», - понял он.
Покинув издательство, Юлиан Адамович присел на скамейку. Он смотрел в небо, слегка повернув голову вправо и зачем-то наклонив ее. Свою черную папку он при этом держал так, что она наклонялась влево. Ноги его вообще казались случайно приделанными к туловищу. Он был в отчаянии.
Мимо дефилировал худощавый рабочий и тянул тонкий белый тросик для определения места земляных работ. Он шел перед Левиным, но тот не замечал никого. В стеклах его очков отражалась голубая, с молочной дымкой, бездна.
Рабочий между тем живо рассказывал товарищу:
- Три светофора горят, и все зеленые! Что за чёрт?! Понимаешь, все три – зеленые – сразу - на одном столбе!
Юлиан Адамович пропустил это, явно не случайное, сообщение, мимо ушей. Он тяжело поднялся и неопределенной походкой направился к перекрёстку…
…Левин долго, лет десять, не видел Певца. Он уже забыл историю с пьесой, когда они неожиданно встретились. После нескольких теплых фраз Войтик сообщил ему, приняв позу, полную аристократического достоинства:
- Помнишь, ты мне рассказывал смешную историю про девочку, которая тявкала?
Левин пытался припомнить и нахмурил брови.
Певец выдержал эффектную паузу.
- Она больше не тявкает!! – важно изрёк он. – Она поступила в консерваторию и обнаружила редкое драматическое сопрано.
Левин уставился на него.
- Как вы познакомились??
- Ничего удивительного: твоя пьеса помогла. – И, крепко пожав писателю руку, Певец поспешно удалился, на ходу обронив фразу, которую Левин не расслышал из-за сильного ветра. Через полгода, встретившись с Певцом в зрительном зале на концерте, Левин напомнил ему о последней фразе.
Войтик небрежно махнул рукой: - А-а, это музыкальный термин, - сказал он. – innamorarsi.
Листья слетали с веток – с печатью солнца на память, с линиями жизни – золотыми и пурпурными, - точно вычерченные, - как ноты партитуры только что исполненной пьесы. Вероятнее всего, это импровизировал ветер, играя «Осеннее скерцо»…
Они обменялись с Войтиком: Левин подарил ему книгу с автографом, а Певец – программку с именем его ученицы.
Левин долго ходил по погоду, размышляя о друге и о себе. Не заметив, он оказался на незнакомой улице. Он очнулся от криков птиц. Не решаясь наступать на хрупкие маленькие совершенства – роскошные подарки мудрых деревьев – эти крохотные листья, как свернутые паруса, - о которых и выразиться нельзя иначе, как японскими стихами, - Левин обходил их, ступая рядом с носка. Чуть не задев белый лист бумаги, Левин резко остановился и долго смотрел на него. На неисписанной странице лежал, словно свернутый сюжет, темно-оранжевый листок с неровными краями. Постояв секунды три, Левин двинулся дальше. Увидев через пять шагов другую белую страницу с похожим листком, слетевшим на нее с дерева, он остановился. Более прозрачной подсказки нельзя было и придумать. Осень, теплая и щедрая, предлагала сюжеты и требовала их воплощения. Юлиан Адамович взглянул вверх, на кроны деревьев. Прозрачные, прятали солнце в ветвях. Он вздохнул и проследовал вдоль аллеи. Город словно открывал ему декорации для новой пьесы. Левин в конце концов нашел дорогу к центру и уверенно зашагал к дому, уже держа в голове новый сюжет. Главная роль в этой пьесе принадлежала Мелодии. Левину даже казалось, что он уже слышит ее так же легко, как его счастливый друг…
21 июля – 5 октября 2009 года