- И мне в Крым захотелось.
- Лучше в Анталью.
- Но ты же…
- У нас традиция, ты же знаешь, милый. Со студенческих лет. Каждый август, дикарями, ровно две недели в палатках…
- Да уж, это не пять звёздочек… тоже хочу в палатке.
- Не стоит. Мы по привычке… друзья… А с тобой лучше пять звёздочек.
- Но три недели! И даже без интернета! Я изведусь, милая!
- Две недели, славный мой. Пролетят…
- Три! Сегодня 14-е…
- Вот и считай: 1-го я уже буду… день отъезда, день приезда…
- Три, милая!
- Две, славный мой.
- Пролетят, пролетят, - встряла проводница, - оглянуться не успеете, как мы в лучшем виде ваше сокровище доставим обратно. Билетики, девушка.
- Чёрт! - его задели каким-то нелепым угловатым чемоданом.
- Извините, виноват, - большеголовый и белесый, немолодой уже, запыхавшийся, - сейчас, сейчас, - это он уже проводнице говорил дребезжащим тенорком, суя попеременно руки в многочисленные карманы в поисках билета, - сейчас, сейчас…
Руки его мелькали, как у напёрсточника. В глазах была какая-то совершенно неопределённая серость. Глаза мальчика для битья. Глаза недерзнувшего. Тем страннее были его широкие бледные запястья, они привлекали внимание небольшими выколотыми якорями. На одном - красный с синей цепью, на другом - синий с красной цепью.
- Петрович, - хлопнул татуированного какой-то толстяк, - зря ищешь! Билеты-то у меня. Ты бы их до 1-го искал!
- Ё! - обрадованно отозвался рассеянный, и они бодренько заматерились.
- Отойдём, милая, - Славный обречёно потянул Милую в сторонку.
- Уроды, - прошептала она, - даже такие минуты испортят. Антипаты! Неужели с ними двое суток ехать придётся?
- У вас же следующий вагон, что вы мне… - понесла на матершинников проводница, тоже матерясь. Они ушли.
Поезд шевельнулся. Вагоны в нетерпении пнули друг друга.
- Пиши! Ох, это я по привычке! Милая… три недели…
- Две, Славный мой… целУю.
- Зачем "целУю" - лучше целоваться.
И они целовались, и он забыл помочь ей с вещами и расположиться. Чемодан закинул уже на ходу. И они ещё умудрились поцеловаться через проводницу. Та чуть не выпала, матерясь. А если б выпала, они бы не заметили, а только продолжили бы. До самого Крыма.
Он тосковал. Тупо, как-то по-бабьи.
Он посчитал дни, получилось всего 17. Понедельник.
Он писал ей письма - вдруг она зайдёт в интернет-кафе. Хотя бы при вокзале. 16-го. И потом, 29-го.
Она не отвечала. И "абонент" всё время был вне зоны…
Он проснулся среди ночи, с ужасом осознав, что в августе 31 день, а не 30, как он всё время считал! Какая подлость со стороны календаря! Сутки! Плюс ещё целые сутки! 18! Вторник!
Тоска принимала иногда формы ревности - пытка. Раскалённый утюг. Когда любовь - щемит в солнечном сплетении, вполне по солнечьи, восторженно и свежо. Когда тоска - жжёт чёрной зеленью на два пальца ниже. Объективные признаки любви…
Он дожил до этого первого сентября в полубреду, как первоклашка. Она не шла - летела по перрону. Её глаза сияли так лучезарно и пронзительно, как никогда. "Почему я этого не замечал раньше?" - с упрёком к самому себе подумал он.
Но.
Её взгляд ускользал, ионизируя охватываемые им пространства, и занавешивая её каким-то мерцанием.
- Милая, это не он ли? - раздался внушительный баритон.
Кажется, Милая наконец-то сфокусировала свой взгляд на Славном.
- А, это ты… Понимаешь…
- Уважаемый… ммм… славный… ээээ… - что-то всё время мычало сбоку.
- Познакомься, это Василий Петрович. Я ничего не хочу объяснять. Так лучше. Мы нашли друг друга. Это не преодолимо. Мы познакомились в пути. Мы уже двое суток вместе. Я виновата перед тобой. Прости, если можешь. Будь счастлив. Пойдём, славный мой, - это было сказано в сторону мычания, сопровождавшему её высокому, лучащемуся счастьем, здоровьем, уверенностью блондину.
И они пошли, прижимаясь, как ни мешали им чемоданы.
- Милая! - он побежал, ничего не понимая. Он остановился перед ними…
- Понимаете, - сказал уверенный баритон, - уже ничего не изменить.
Как бы в доказательство он прижал обе руки к груди. На его загорелых запястьях проступали какие-то наколки… якоря… красный и синий… Славный стал вспоминать, где он это видел, но так и не вспомнил, но почему-то понял, что это - всё. Окончательно.
- Но он же… - промямлил Славный, не зная, что сказать.
- Он - славный, - смеясь сказала она, и добавила, - постарайся меня простить, ладно?
- Но он же… - снова завёл Славный и вдруг выпалил, сам не зная почему, - он же матерится!
- И очень мило, - сладко зажмурилась Милая.
Он брёл за ними, напрасно скрываясь, они всё равно ничего не замечали. Потом он и на такси их преследовал. И узнал, где. В сером доме. В полуподвальном этаже…
Тоска. Безысходность. Потом жизнь исторически переменилась. Что-то происходило с планетой в целом, и с природой, и с человечеством, прельстившемся Мечтой… Соответствий пророчествам находили всё больше. Были и Всадники, и зазвучал в новостях Армагеддон - новый город построенный в Эмиратах… Связь времён распалась, а обрывки перепутались. Личности менялись сущностями и меняли ипостаси. Ты мог уснуть после битвы Люцифером, проснуться архангелом, а закончить день грязным конюхом.
И он отличился даже, кажется, в битве при Армагеддоне. Возможно, не он сам, а выпавшая ему тогда ипостась. Жизнь всё ещё оставалась юдолью испытаний, и Тот, Кто испытывал по-прежнему не открывал ни планов, ни методов, ни результатов.
Но как бы там ни было, отличившийся оправдал надежды и был призван, и была предложена награда, правда, вполне по тем временам обычная - из номинаций "Все царства мира" или "Что хочешь". На выбор. Он предпочёл второе. Он попросил убрать 31-е августа. То.
- Да-да-да, Преславный, - разнеслось по Вселенной, - как же Я Сам не догадался!
Поверженный Люцифер стоял перед Ним на коленях и, высунув раздвоенный язык, увлечённо творил татуировку на Его запястье. Преславному показалось - якорь, но он не стал присматриваться, испуганно отвёл взгляд.
На 17-ый день, 1-го сентября, в понедельник Славный встречал Милую. Он думал, что ещё бы сутки он не выдержал. Защемило бы и прожгло. Наступил бы конец всему. Конец света! Мысль об этом всё возвращалась. Ему даже послышалось, что диктор объявил о прибытии поезда Крым-Армагеддон…
Но - наконец-то! Она не шла - летела по перрону. Они так долго стояли обнявшись, что у них спросили "документики".
Сентябрь был медовым.
В последний день сентября, 31-го, они впервые вышли из его квартиры и пошли гулять. Они брели наугад, смотрели только друг на друга, вспоминали только эпизоды медового месяца, надолго останавливались, обнявшись. Иногда на них натыкались прохожие. Они, чтоб никому не мешать, прислонились к стене между окнами какого-то полуподвала. Но всегда найдётся, кому помешать влюблённым. Из вросшего в землю окна высунулся какой-то серый дядька и стал их материть. Они сначала не заметили. Но он продолжал материться, как-то сварливо и скучно, дребезжащим тенорком. Разъединившись, они одним общим непонимающим взглядом смотрели на него, сверху вниз, непоругаемые, как Господь. А серенький в бессильной злобе вздымал свои серые ручонки, запястья которых украшали какие-то нелепые якорьки.
- Уважаемый, - засмеявшись сказал Славный, - пойди выпей за наше счастье, - и протянул ему прямо в окно полтинник .
- Какой антипат, - сказала Милая, - как вообще можно произносить такую гадость.
- Милая.
- Славный, мой.
20.08.09 СПб.