Я ворвался в свою гримерку, выстроив в голове четкий план:
• - покурить;
• - выпить кофе;
• - покурить;
• - набросать, точнее, побросать в блокнот пару мыслей, осенивших меня прямо на площадке;
• - покурить;
• - снова покурить;
• - проверить мобильник;
• - попить кофе;
• - покурить.
И желательно все это сделать одновременно.
Но сперва – ослабить этот чертов галстук и ПО-ДЫ-ШАТЬ. И кто придумал эти добровольные удавки? Жалкая тряпочка на шее способна вывести из себя не только своей стоимостью, но и колоссальными неудобствами… А, впрочем, нет времени на праздные мысли, у меня всего пятнадцать минут.
Я достаю сигареты – на трубку времени нет – и в спешке роняю зажигалку. Мерзкий мир, предательское притяжение! С мученическим стоном наклоняюсь, чтобы поднять строптивое огниво, но я вижу перед собой туфли. Они точно не мои, потому что носы их смотрят на меня. Они светлые совершенно новые. Поднимаю глаза выше – вижу брюки со стрелкой. Брюки тоже светлые, в бледную полосочку, идеально отглаженные. На мне сейчас почти такие же, только запыленные, измученные и изрядно помятые.
Я распрямляюсь во весь рост, сжимая в кулаке зажигалку, и моя вторая мысль – первая звучит слишком грубо, чтобы воспроизводить ее еще раз – приводит меня к выводу, что я рехнулся. Прямо здесь и сейчас. И пусть в газетах напишут, - боже, сколько патетики! - что этим прекрасным весенним днем, прямо на съемках, двинулся умом и отправлен на принудительное лечение…
- Мистер Фрай.
Это не вопрос, это утверждение.
Киваю, разумеется, что же мне еще делать? Я все равно двинулся умом, так уж надо насладиться дарованным свыше состоянием.
Я не могу отвести взгляд от невероятного видения, от порождения больного разума, от этого сумасшедшего бреда. Если сбой в моей голове имеет такое обличье, то я готов оставаться при статусе психа до конца дней.
Передо мной стоял сам Оскар Уайльд.
О господи. И еще раз - о господи.
Меня накрыла волна совершенно смешанных и диких эмоций: жгучий стыд из-за того, что я примеряю на себя его жизнь и облик, безумное желание задать все вопросы о его книгах и судьбе, которые мучили меня с тех пор, как я познакомился с его произведениями, вожделение, потому что он всегда казался мне неприлично притягательным и благоговение, порождаемое всем моим естеством сразу и каждым чувством в отдельности.
Но ни слова не слетело с моих губ – я просто стоял и смотрел на него, не отрываясь.
А он смотрел на меня. Он улыбался, не разжимая губ, глаза казались темными в тени длинных ресниц, а кожа его словно светилась, излучала молочное сияние.
- Мне нравится, что это именно вы. Пожалуй, я горжусь вами. Будьте добры вашу руку.
Я молча протянул ему ладонь, понимая, что со стороны мои действия выглядят наилучшим доказательством моего помешательства.
Не успели его пальцы прикоснуться к моей руке, как раздался стук, заставивший меня вздрогнуть и невольно обернуться к двери.
- Стивен, через пять минут будьте на площадке, пожалуйста.
- Хорошо! – крикнул я, возвращая взгляд к своему ненаглядному видению, но в комнате я уже был один.
Один - с хмельной головой; один - в смешанных и опьяняющих чувствах; один - окутанный тонким ароматом чужих папирос. Один - с изящным изумрудным перстнем на ладони.
Один – абсолютно уверенный в собственном сумасшествии и гордящийся им до глубины души.
Я спрятал перстень в карман и поспешил на съемочную площадку, осененный, напоенный благословением и безусловным счастьем.