О, боги, боги! Как трудно писать о любви!
Старик Гомер специально меня предупреждал, чтоб я ни в коем случае за это не брался.
Как он плакал!
Маленький, седенький, кое-как одетый совсем не по сезону, он все норовил выпить со мной на брудершафт, а сам слезно уговаривал:
- Ты, Юр, лучше гнев воспой Ахиллеса, Пелеева сына. Сколько ж он бедствий ахеянам сделал!!!
А я его не послушался...
Но Люська стоит того!
Вот ведь, чудо с незаконченным средним образованием!..
Пьер Карден чуть не сошел с ума от горя, когда она напрочь отказалась хотя бы примерить самую лучшую модель из его весенне-летней коллекции. Он бегал по всему Кольцовскому скверу и, срывая голос, кричал в полном отчаянии, что утопится раз и навсегда в цветомузыкальном фонтане и что после смерти его израненное сердце будет пылать таким невиданным пламенем, что даже сам Скрябин не сможет подобрать под него музыку.
Это было страшно!
Грузины покинули места на Центральном рынке и стояли на коленях четыре с половиной недели по всей Пушкинской улице в надежде, что Люська не выдержит и согласится хотя бы просто приложить (не надевать, нет, а просто приложить) к себе это самое платье от Кардена.
А она - нет!
Вот ведь, упрямая! Боже, какая же она упрямая! Никогда не встречал женщины упрямее ее...
И красивее.
В нее были влюблены абсолютно все, начиная с Мухомора и кончая Американцем!
Мухомор - этот ветеран похоронного движения, безвозвратно утративший имя и фамилию - всегда и всюду ходил с большим турецким барабаном и медными, треснувшими от времени тарелками. На барабане он играл в карты, обедал, спал, свернувшись калачиком, а ночью, особенно в непогоду и шторм, когда береговая охрана и носу не казала из казармы, Мухомор на своем барабане плавал в нейтральные воды Воронежского моря, где каждое лето коварно болталась итальянская канонерка с колониальными товарами. Там он обменивал воск, меха и древесину местного производства на итальянские колготки. А на следующее же утро спешил в гастроном номер пять, где в штучном отделе работала Люська, высыпал перед ней почти всю свою ночную добычу и говорил:
- Люся! Не смотрите, что мне скоро семьдесят, что у меня кончились все зубы и что я гундосый, зато я люблю вас, как юноша, и имею крепкие связи в похоронном бюро! А при нашей жизни это кое-что да значит. Поэтому особенно долго не раздумывайте и быстрее соглашайтесь стать моей женой!
В ответ Люська только смеялась и показывала ему язык.
И Мухомор, поникший и заметно постаревший, уходил к подножию памятника поэту Никитину, садился там и, подыгрывая себе на барабане, пел вещую песню:
- Вот умру я, умру.
Похоронят меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя...
Вокруг собирались милиционеры, дружинники и тихо плакали горячими, чистыми слезами сотрудников МВД. А когда Мухомор исполнял на тарелках проигрыш между куплетами, все они одновременно выдыхали:
- Эх, Люська, Люська!..
И голуби взмывали в небо и взмахами крыл гасили зной летнего утра.
Ну, а Американец руководил ансамблем в ресторане при гостинице "Россия", и поэтому все официантки, парикмахерши и ученицы кулинарного колледжа писали ему стихи, но стеснялись показывать своему кумиру чистые строки признаний и читали их случайно забредавшим большим русским поэтам. И те, заметно добрея, угощали влюбленных девушек и женщин чаем с сахаром, домашними пирожками и снетками.
Не трудно догадаться, что Американец, конечно же, знал о своей невероятной популярности у слабого пола и даже немного был этим избалован. Поэтому он не предлагал Люське ничего сверхъестественного, а говорил ей просто и честно:
- Люсьен, этой ночью я могу освободить для вас восемнадцать минут. Уверен, вы будете счастливы, как никогда в мыслях!
На что глупая, взбалмошная Люська бросала в Американца первое, что ей попадалось под руку. И очередь, стоя за вином, аплодировала им: Американцу - за его честность, а Люське - за ее гордость!
А однажды, 14 июля, во вторник, сразу же после обеда, я сам подошел к ней и предложил после работы пойти в ресторан "Славянский", на второй этаж. И Люська - согласилась!
Весь вечер мы не спеша пили "Фалерно" - специально для нас доставленное из сумрачных подвалов Каталонии любимое вино римских легионеров и беспутного поэта Валерия Катулла, мы ели свежайших устриц, привезенных запыхавшимся от старания самолетом прямо из Марселя, мы слушали Луи Армстронга, который упивался вязким блюзом, выводя его на своей раскаленной от страсти трубе. И когда его щеки стали соперничать с футбольным мячом, я сказал Люське:
- Люся, - сказал я. Ты знаешь, у меня неплохо подвешен язык, и я мог бы часами говорить об экспорте олова с Боливийских рудников, но сегодня я не хочу тратить слов понапрасну.
- Люся, - сказал я. - Тебе в самом деле не нравятся ни Мухомор, ни Американец?
- Нет, не нравятся, - ответила она.
И официанты подали нам горячее.
- Люся, - сказал я. - А тебе понравились устрицы и вино?
- Да, понравились, - ответила она.
И тут Армстронг наполнил зал такой любовной мукой, что застонали матовые плафоны под потолком.
Я встал и пригласил ее на танец.
Со всех сторон ударили залпы "Шампанского", перекинув через левую руку снежно-белые полотенца и с достоинством склонив головы, официанты, как рыцари Алой Розы, опустились на одно колено вдоль стен, на проспекте Революции дружно расцвели магнолии, удивленный, желтоглазый филин уселся на бессменную неоновую надпись "Уходя, гасите свет" и ласково начал ухать от удовольствия, и я вдруг ясно понял, что через месяц, когда я вернусь из командировки в Грузию и предложу Люське пойти во Дворец бракосочетания, она не будет показывать мне язык, не станет кидаться в меня чем-нибудь, а покраснеет, часто-часто заморгает своими длиннющими ресницами и едва заметным кивком покажет, что согласна.
Я улетел рано утром. Заспанный летчик через каждые пять-шесть километров спускался пониже и через форточку спрашивал у зевак внизу дорогу на Тбилиси. Таким способом мы кое-как долетели до Кавказа и долго-долго плутали между заснеженных горных вершин, тщетно надеясь встретить хоть кого-нибудь, кто бы указал летчику, куда лететь дальше. И когда почти все надежды закончились, на наше счастье внизу показался седой горец на пегом ишаке, который подробно растолковал летчику, как добраться до Сухуми.
Мы все остались живы, и командировка, можно сказать, прошла успешно, чего не скажешь об остальном...
Ровно через два дня после моего отъезда Люська встретила своего Мужчину С Большой Буквы.
Он был в очках и при галстуке. Он в подлиннике читал Гете, мог на слух отличить Баха от Чайковского и обоих без запинки повторить от слова до слова.
Он не был женат, но жил регулярной жизнью с одной аптекаршей, беленькой, чистенькой и обезжиренной, как лабораторная мышь.
Он пришел к Люське в магазин, купил бутылку "Кедровой", но на Люську даже не взглянул. И потом, когда они случайно ехали в одном автобусе и стояли почти рядом, он опять не обращал на нее никакого внимания, а упорно думал о своей белой лабораторной аптекарше. И так задумался, что не заметил, как облако с громом и молнией упало на землю. И пошел дождь с градом. Облетели цветы с магнолий, разбились неоновые буквы надписи "Уходя гасите свет", а испуганный филин стал бездомным и улетел в мокрое небо.
Они вышли на одной остановке "Улица Героев-Сибиряков". И пошли рядом, но он не смотрел на Люську. Он ее не замечал...
А по проезжей части, не боясь проносящихся автомобилей, босиком, засучив по колено строгие черные брюки и спрятавшись под клеенчатые зонтики, гуляли члены Государственной Думы, которые приехали полюбоваться воронежским закатом в дождливую погоду. Закат уже подходил к концу, и они с нетерпением поджидали запаздывавший отчего-то броневичок, чтобы поскорее усесться на него, обвешаться пулеметными лентами и гранатами и, паля из маузеров, под разухабистые частушки лихо укатить назад в Кремль и потом долго-долго еще вспоминать среди смертной тоски заседаний густую рябь безбрежных луж, тяжелое свинцовое небо и тоненькую багровую полоску над самой землей.
Обойдя босяков из Госдумы, Люська забежала вперед Мужчины С Большой Буквы и встала у него на пути.
- Что вы хотите? - спросил он запылившимся от мыслей голосом.
- А вы, мужчина, протрите очки! - сказала Люська и гордо выпрямилась.
Мужчина С Большой Буквы тщательно протер очки мягкой фланелью, пристально посмотрел на Люську безразличными от учености глазами и скучно сказал:
- Сожалею, но у меня есть жена.
Он соврал про аптекаршу, но не покраснел. А Люська сразу сникла и поплелась домой, навсегда загубив итальянские туфли остатками летнего ливня.
Она с горя хотела лечь спать, но по ее дому лазили пожарники со шлангами - отрабатывали нормативы по тушению пожаров. Они то и дело заглядывали в Люськино окно и весело предлагали:
- Очень красивая девушка! Хотите, мы вас спасем от огня?
А Люська обреченно отвечала:
- Спасибо вам, мальчики, но нет мне спасения! Меня не заметил Мужчина С Большой Буквы, и душа моя горит пламенем неугасимым! Поэтому быстрее бросайте брандспойты и бегите далеко-далеко от моих окон!
И пожарные тотчас же смотали шланги и уехали к себе в пожарку, забрались на каланчу, уселись там на корточках в тесном кругу и молча закурили возле ящика с песком и стендом с красным багром, ведром и топором. И несмотря на легкий испуг, все же испытали законную гордость от достигнутых успехов.
А Люська всю ночь проплакала.
В общем-то, ей было наплевать на Мужчину С Большой Буквы. Просто из-за бессонницы она увидела, как Большая Медведица уколола лапу об острый шпиль здания Юго-восточной железной дороги и тихо скулила от боли, а ее Малый Медвежонок изо всех сил держал своим хвостом Полярную звезду и не мог дотянуться, чтобы хотя бы лизнуть шершавым языком больную лапу матери. А Люська смотрела через распахнутое окно на всю эту небесную возню, и ей было невыносимо жаль глупых лохматых зверюг.
А утром она пошла на Чужовку к своей родной тетке, по имени баба Дуся.
- Баба Дуся! - сказала Люська. - Спаси меня, ибо час мой настал, и я умираю... Сорви спелых яблок с отяжелевших от плодов веток, омой их холодной родниковой водой, что студит пожар сердца, утоли мою жажду хмельным вином, и пусть он придет, ибо я - изнемогаю!
А баба Дуся морила тараканов на веранде. Ей некогда было по саду лазить, яблоки собирать, и она сказала:
- Да нешто яблоками наешься? Ты лучше лапши похлебай. Вон, на окне в синенькой кастрюльке стоит. Небось, еще горячая, я себе только-только разогревала. И не изнемогай, а изложи все по пунктам!
- Баба Дуся! - сказала Люська. - Меня не заметил Мужчина С Большой Буквы! А у меня есть Любимый. И я буду его женой, когда он насовсем вернется из Грузии.
- Баба Дуся, у меня будет много-много детей, я стану хорошей матерью. Каждые выходные я буду ездить с детьми и мужем на дачу, стану полоть картошку и собирать колорадских жуков в баночку из-под майонеза, а по вечерам буду мыть ноги всем своим сорванцам и спать в длинной-длинной ночной сорочке. Клянусь тебе, баба Дуся! Но только пусть Мужчина С Большой Буквы хоть один только день задохнется от любви ко мне, пусть его сердце захочет выскочить из груди, едва лишь я взгляну на него, пусть он захочет умереть от счастья, когда я поцелую его! Баба Дуся, спаси меня, ибо час мой настал!
Баба Дуся плеснула кипятком на перевернутый кухонный стол, в котором испокон веку жили целыми семьями матерые тараканы, и густой-густой туман поднялся над землей. Скрылись из глаз пирамидальные тополя и островерхие особняки, утонули без возврата в белой мгле висячие сады ближних дач, а из бани на улице имени писателя Аксакова вышли на улицу моющиеся, потому что уже не понимали, где кончается парилка и где начинается оскорбление общественной нравственности. Они отчаянно хлестались вениками и каким-то шестым чувством угадывали правильное направление к пивному ларьку.
Над их головами беззвучно плыли сорванные туманом ставни и двери, обломанные ветки и целые стволы деревьев. А чуть погодя, уже и здание Воронежской ГРЭС стронулось с места и медленно закачалось в густых клубах тумана. Директор ВоГРЭССа, чуть расставив ноги, гордо стоял на подоконнике в своем кабинете и через распахнутое окно кричал в медный, видавший виды рупор сорванным голосом:
- Отдать швартовы, укрепить брам-фок-стеньгу, подтянуть шкоты! Курс: норд-норд-вест! Идем к Семилукскому кирпичному заводу, а дальше - как бог даст, сто чертей мне в глотку!!!
Туман оседал мелкими капельками на прокуренных седых усах директора и ворчливо шипел, попадая в огонь его никогда не гаснущей трубки. Старый электростанционный волк намеревался дойти на своей бетонной посудине до самой Земли Франца-Иосифа и там спросить у него фамилию. Он почему-то думал, что Франц-Иосиф - это пропавший без вести еще в первую империалистическую его родной дедушка Гавриил Моисеич Моржов.
И может быть, так оно бы и случилось, но тут громко закричала баба Дуся:
- Люська, ты только погляди: все до одного таракана живы и здоровы! Ни одна зараза их не берет - ну, точно бойцы гражданской обороны в химзащите!!!
- Ну, ладно, так уж и быть, - сказала баба Дуся, - я тебе помогу.
И тотчас же подул юго-восточный ветер, мигом разогнал туман. Заблестело солнце в росинках на влажной траве и быстро высушило их. Вышли из ворот рослые дворники в белых фартуках и большими березовыми метлами смели с улиц сор, оставленный туманом. Сотрудники ВоГРЭССа дружно затянули народную бурлацкую песню "Дубинушка", впряглись в канаты и под команду директора "Раз, два, дружно!" посуху потащили назад, на ее законное место, громадину электростанции.
- На, вот, тебе крем, - сказала баба Дуся Люське и протянула ей чудодейственную мазь на заповедных травах. - Натрись им с ног до головы - и Мужик твой С Большими Буквами никуда не денется, будет ходить за тобой, как привязанный, и подвывать от несчастной любви!
Люська расцеловала бабу Дусю, взяла крем и побежала к себе домой. Она бежала по улице имени писателя Аксакова, а навстречу ей шли заблудившиеся в недавнем тумане парильщики, они возвращались в парную и тщательно закрывали большими дубовыми вениками то, что особенно оскорбляет общественную нравственность, а поэтому ничьей нравственности не оскорбляли. А совсем даже наоборот. И старушки, сидевшие на лавочках вдоль заборов, откровенно любовались ими и ласково говорили:
- Ах, какие ребятки ходят, гладкие да розовые, чисто поросятки молочные! - и, вспоминая прошлое, улыбались по-детски беззубо и счастливо.
А когда Люська прибежала домой, то еще в прихожей сбросила с себя всю одежду и щедро натерлась заповедным кремом бабы Дуси, отчетливо ощущая легкое жжение на коже.
Честно говоря, Люська и раньше не раз встречала Мужчину С Большой Буквы, и аптекаршу его тоже встречала, и в лицо ее хорошо знала. Тем более, что они жили в соседнем подъезде. Просто она никогда прежде, вплоть до вчерашнего дня, не догадывалась, что именно он и есть - Мужчина С Большой Буквы, что от него будет зависеть все ее счастье, вся ее жизнь.
Она закончила втирать мазь, и вся улица наполнялась дурманящим запахом болотных трав и бессонных колдовских ночей. И от этого запаха зашипели мудрые ужи и уползли в яблоневые сады и трижды прокричал бездомный филин. Люська вышла из дома, зашла в соседний подъезд, поднялась на седьмой этаж и позвонила в квартиру № 85.
Мужчина С Большой Буквы отпер дверь, уставился на Люську и строго сказал:
- Люся, я женат. Идите домой и оденьтесь, иначе простудитесь!
- Мужчина, - сказала Люська, - протрите очки и забудьте, что вы женаты, потому что я - здесь!
Он протер очки и сказал:
- Заходите!
А ровно через час Мужчина С Большой Буквы встал с кровати, оделся, отомкнул входную дверь и сказал:
- Люся, а теперь поторопитесь домой, потому что с минуты на минуту может вернуться моя жена, а я не хочу, чтобы она вас увидела.
- Милый, - сказала Люська. - Неужели ты все еще не забыл свою аптекаршу и тебе мало меня?
- Люся, - сказал он без пауз и остановок. - Ты права, мне много тебя. Ты очень красива, но если ты останешься со мной, то я каждую минуту буду бояться, что ты можешь уйти к другому и буду постоянно ревновать, и не смогу поэтому работать над диссертацией, и не стану самым умным доктором нашей науки, и не получу премию, учрежденную некогда Нобелем, а буду преподавать в техническом колледже, ненавидеть своих учеников и завидовать мастерам производственного обучения, потому что у них меньше нагрузки и выше зарплата, да и возможности подкалымить не в пример больше.
- Нет, Люся, - сказал он. - Я не хочу, чтобы ты оставалась. Уходи от меня, потому что ты очень красива.
Люська хотела ему сказать, что она будет стараться не быть красивой, что она будет носить фетровые сапоги и одеваться в отделе уцененных товаров, что она перестанет пользоваться косметикой и специально купит большие страшные очки, которые ей совсем не идут - лишь бы он только разрешил ей остаться! Но тут, как на грех, вернулась аптекарша.
Она быстро набрала в ванну горячей воды, насыпала в нее побольше марганцовки, посадила туда своего ученого мужа и стала его отмывать. Люська долго стояла у раскрытой двери, хотела дождаться, когда аптекарша закончит его отмывать, но та все привыкла делать очень тщательно, и Люська, так и не дождавшись конца водных процедур, ушла домой.
А дома ей захотелось поплакать. Нет-нет, вовсе не из-за Мужчины С Большой Буквы. Просто наступил август, просто ночи стали холоднее, просто соловьи - большие и толстые, как гуси - молча сидели на проводах и не хотели петь о любви, а только икали от переедания, просто у нее вдруг нестерпимо разболелась голова от запаха бабы Дусиного крема. А тут еще Мухомор стоял внизу под окном и играл что-то невыносимо грустное на своем большом турецком барабане...
Через десять дней "я вернулся в свой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухших желез", но Люськи уже нигде не было: ни на работе, ни дома, ни у бабы Дуси, ни у подруг, ни у знакомых, - и никто-никто не знал, где она.
Я бесцельно бродил целыми днями по городу и уже не мог придумать, что еще сделать, чтобы ее разыскать. Но однажды меня окликнул Сан Саныч - мой давнишний приятель и сосед. Вместе с каким-то подержанным старичком, отзывавшимся на имя Гомер, они пили во дворе на лавочке розовый портвейн и обсуждали достоинства греческих кораблей, участвовавших в осаде Трои. Они и мне налили своего некондиционного напитка, а когда я выпил и закусил плавленным сырком, Сан Саныч сказал:
- Зря ты ее ищешь. Ее нет нигде.
Он закурил "Беломор", прищурился от дыма, и Гомер осуждающе скривился.
- А вот неделю назад или чуть больше она приходила сюда, - сказал Сан Саныч, и Гомер в подтверждение его слов кивнул головой. - Она просила тебе передать, что очень виновата перед тобой, но по-другому она не могла бы поступить.
- А еще она просила передать, - продолжил Сан Саныч, - что теперь она тебя любит еще сильнее, чем раньше. Но она не хочет, чтобы ты из-за нее работал бы мастером в техническом колледже и ненавидел бы своих учеников, а хочет, чтобы ты стал самым умным доктором литературных наук. И если ты ее хоть немного любишь, то подожди, пока она состарится, станет старой и некрасивой. Тогда ты не будешь бояться, что она захочет уйти к другому и не будешь ревновать ее каждую минуту. Вот тогда она станет твой женой, будет вязать тебе по вечерам шерстяные носки и ставить желтые горчичники на спину, если ты, простудишься, будет поить тебя чаем с малиной и горячим молоком. А когда ты выздоровеешь, она будет гулять с тобой по утрам в осеннем парке, прозрачном и прохладном. И тогда вы будете счастливы. А пока она слишком красива, а разве красота может спасти хоть кого-нибудь?
Потом Сан Саныч откупорил еще одну бутылку, мы выпили, и Гомер, утирая выступивший пьяный пот, посоветовал:
- Ты, Юр, главное, про любовь не пиши! А лучше всего воспой гнев Ахиллеса, Пелеева сына.
Но я не послушал его...