Весной 1947 года в наше село пришли работники сельсовета и начали агитировать за создание колхоза. Поскольку на этот раз не требовали вносить в общак скотину или какое другое имущество, то все взрослые (и мои родители тоже) записались. Отцу с матерью поручили выращивать телят, которых только что отделили от коровы. Их немного подкармливали молоком и отрубями, но бОльшей частью приучали пастись на травке. Последняя функция досталась мне, поскольку родителям хватало заботы по домашнему хозяйству, старший брат оставался пастухом деревенского стада, а две старшие сестры работали в садоводческом звене. Пасти телят в свободное от школы время стало моей постоянной обязанностью на несколько лет.
В 1951 году я окончил семилетку. Эта школа находилась в соседней деревне, и мне приходилось ежедневно топать семь километров туда, а потом обратно. Школа-десятилетка находилась ещё дальше (12 км), интерната при ней не было, поэтому моя учёба оборвалась. Мне было 14 лет. На самостоятельную работу в колхозе родители меня не пустили. Зато я стал полностью замещать их на телячьей ферме.
Минул год. Мне исполнилось 15 лет, и я пошёл на самостоятельную работу в колхоз. Мне вручили пару гнедых с телегой и назвали ездовым. Мне пришлось наравне со взрослыми таскать фруктовые ящики весом по 40 килограмм, грузить мешки, брёвна и прочие тяжести, отчего вскоре обозначилась паховая грыжа. Много позже я узнал, что по закону детский труд должен быть облегченным, но в колхозе он не действовал. Вспоминается случай. В зимнее время кони находились в одном помещении с колхозными коровами. Для них отделили угол лёгкой перегородкой из трёх досточек. Зима была трудная. Сена было заготовлено недостаточно, приходилось его экономить, перемешивая с соломой. Для молочного стада с центральной усадьбы колхоза часто привозили дерть. Для моих коней тоже должны были присылать овёс, но почему-то не присылали. Как я потом узнал, в отчётах регулярно фигурировал овёс, якобы отправленный мне, но куда он девался, я, пятнадцатилетний мальчишка, узнать не мог. А выкручиваться как-то надо. Жалко лошадей, они сильно исхудали. Поэтому, когда коровам привозили дерть, я пытался улучить момент и в отсутствие скотниц покормить ею своих подопечных. Скотницы иногда замечали это, некоторые злобно ругались.
Однажды я подобрал такой момент, когда в скотном дворе никого не было, стал развязывать мешок с дертью. Пока я возился с туго затянутыми тесёмками, звякнул засов. Я, боясь быть застигнутым на месте преступления, мгновенно перепрыгнул через гору мешков и присел за ними. В коровник вошла скотница по имени Матрёна, тридцатилетняя солдатская вдова. Она была из тех, которые глядели на меня исподлобья, и при всяком удобном случае криком оповещала всё село, что я вор. Сейчас она окинула взглядом стойла. Не увидев ничего подозрительного, она взяла мешок дерти и понесла вокруг не просматриваемой стены конюшни в сторону своего дома. Там у неё были свои коровы и поросята. Такой случай я, конечно, не мог пропустить.
- Тётка Матрёна, куда это вы тащите колхозное добро?
Матрёна уронила мешок, но не растерялась и подняла крик. Сбежались люди, и скотница всем объявила, что это я украл мешок дерти. И представляете, хотя мешок лежал недалеко от дома Матрёны, а мой дом находился в другой стороне, ей поверили. Я - молодой, поэтому вороватый. Бригадир перевёл меня в садоводческое звено.
Вспоминается и второй более позитивный случай. Весной 1953 года правление колхоза наградило радиоприёмником бригаду, состоящую из жителей нашей деревни. Радиоприёмник решили установить в здании коровника, на конце которого была большая комната с отдельным входом. Комната использовалась как центр для сбора бригады, для проведения сельских сходов и для вечерних посиделок.
В то время не было стандартных штепселей, розеток и других разъёмов: из радиоприёмника (Родина-47) торчал просто пучок проводов; такой же пучок торчал из приложенной к нему сухой батареи. Провода следовало соединить определённым образом, но никто не знал как. Мужики соединяли провода и так и эдак, но приёмник молчал. Я крутился около них и вдруг рассмотрел почти незаметные одинаковые метки на проводах, выходящих из приёмника и батареи. Меня осенило.
- Я знаю, как правильно соединять! – вырвался у меня торжествующий возглас.
Мужикам надоело возиться без толку, и они уступили место мне. Через две минуты радиоприёмник заговорил. После всеобщего ликования, бригадир назначил меня ответственным за его включение и выключение. Этот радиоприёмник определил мою профессию на всю жизнь.
Я всё время надеялся, что правление колхоза пошлёт меня на курсы механизаторов (семилетнее образование считалось достаточно высоким), но оказалось, что претендентов много в центральном селе Бахчи- Эли, где находилось правление колхоза. До отдалённых деревень очередь не доходила. Стало понятно, что здесь мне ничего не светит, кроме как «быкам хвосты крутить». Уйти из деревни помог случай.
В День Победы 1954 года правление колхоза решило вознаградить колхозников поездкой в симферопольский цирк. Из центральной усадьбы к десяти часам в наше село должны были прислать бортовую машину, оборудованную скамейками (автобусов в то время колхоз не имел). Но нам не хватало терпения ждать, мы были возбуждены – ведь цирк впервые в нашей жизни. Мы решили идти в соседнее село навстречу машине. Расстояние в пять километров нам пройти – раз плюнуть. Центральная усадьба была ещё на семь километров дальше. Придя в соседнее село, мужчины сразу зашли в сельский магазин, набрали водки и, выбрав на околице лужайку, окружённую кустами, начали праздновать. Вся наша группа в ожидании машины находилась здесь же, хотя многие не выпивали.
В нашей группе находилась семнадцатилетняя девица по имени Валька. У неё, помимо красивой фигуры, был живой общительный характер, юмористическая натура, здорово пародировала голоса, любила танцевать. Танцевала она не обычные народные танцы, а выписывала своим телом фигуры, которые через много лет станут массовыми на дискотеках, а в то время общественное мнение считало вызывающе неприличными (кроме пьяной компании, разумеется). Дополнительно следует сказать, что Валька не отказывалась от алкогольного угощения.
Зная эти качества, подвыпившие мужики начали её раззадоривать и предложили выпить полный стакан водки.
- Подумаешь! Мелочь! – сказала Валька и выпила.
- Ах, это мелочь?! – мужики тут же налили второй стакан. - На! Пей!
Расхорохорившаяся Валька то ли постеснялась отказаться, то ли не поняла драматизма момента, но, в общем, выпила и второй стакан. Ей стало весело, мужикам – ещё веселей. Она начала свои дикие танцы под губное сопровождение, а мужики, ещё больше подзадоривая её, закричали:
- Валька, разденься, будет ещё красивее!
Валька, уже с заметно нарушенной координацией движений, сбросила платье, оставшись в трусах. Её продолговатые массивные груди выписывали кренделя, не попадая в такт. Налюбовавшись ими, мужики снова закричали:
- Валька, а трусы снять при всех слабО!
Нет. Для неё сейчас всё было нипочём. Она начала снимать, но начала падать. Её подхватили мужики, облапив со всех сторон за все плотские места, сняли трусы и потребовали продолжать пляску. Подёргавшись ещё минут пять под хохот, свист и улюлюканье, Валька упала в траву и больше была не в состоянии двигаться и даже сознавать, что с нею.
В это время подошла долгожданная машина. Все бросились к ней, оставив совершенно бесчувственную, голую и распластанную на траве Вальку.
«Как-то нехорошо с нею обошлись», - ёкнуло у меня в голове. Валька была моей одногодкой. Мы росли вместе с семилетнего возраста. Когда началась постоянная трудовая деятельность в колхозе, мы встречались часто, а вечерние посиделки способствовали возникновению близких дружеских отношений. И в данный момент это чувство остановило меня, уже приготовившегося прыгнуть в кузов.
- Давай, Николай, не задерживай! – кричали мне с машины.
- Я не поеду.
- Тю, на тебя, спятил?! – неслось со всех сторон. Но уже через секунду:
- А-а, Вальку охорашивать! Пускай остаётся, поехали.
Машина уехала, а у меня из глаз покатились слёзы – ведь я никогда не был в цирке. А эта дура Валька! Надо же было ей так не вовремя налакаться! Пока я подходил к ней, у меня всё кипело внутри от злости. Я готов был растерзать её. Но, подойдя ближе, я утихомирил свой гнев. Валька вся, как говорится, горела, из открытого рта шёл смрад.
Я взял пустую бутылку, оставленную выпивохами, сходил к речке, которая протекала в сорока метрах от поляны, наполнил её водой и, возвратившись, полил Вальке на голову. Это не привело её в чувство, только вокруг образовалась грязь. Кроме того, я понял, что Валька лежит на весенней, не совсем просохшей земле, и её, как говорится, может протянуть. Тогда я обошёл окрестности, собрал большую охапку соломы, расстелил в виде матраца и перекатил Вальку на эту постель. Я пытался натянуть на неё платье, но тело было совершенно аморфным, и одеть её не удалось. Я платьем укрыл её сверху, а трусы намочил и приложил к её лбу.
Читателя, может, интересует, воспользовался ли я её телом? Нет, не воспользовался. Родители сумели привить мне понятие, что бедственным положением человека пользоваться нельзя.
В ожидании, пока Валька протрезвеет, я ходил по окрестностям, стараясь не слишком удаляться, занимался всякой чепухой. Солнце уже клонилось к закату, пора было её поднимать. Подойдя, я увидел, что Валька лежит на боку, перед ней – большая лужа рвоты, в которой утонуло её платье, руки и большая часть роскошных волос. Долго пришлось её трясти, пока она начала несложно отвечать: «Га!…Чиво?… Пашёл…» Я принёс в бутылке воду, которой ополоснул её руку, положил себе на шею и с трудом доволок Вальку до речки. Там, как мог, ополоснул её волосы, обмыл тело и, пока она лежала на берегу, простирнул платье, после чего с трудом удалось поднять Вальку и одеть. Идти она ещё не могла. Пришлось примостить её на спину, подсунуть руки под её ноги и отправиться в путь, еле волоча свои ноги.
Я смог пронести её около километра. Валька слишком плотно обвила руки вокруг моей шеи, мне трудно было дышать; она положила подбородок на моё плечо, и её сивушный перегар, попадая мне в нос, тоже сбивал дыхание. Пришлось опустить Вальку на землю, обвить её рукой мой затылок и тащить. Валька пыталась переступать, но больше спотыкалась и падала, увлекая меня за собой. В общем, расстояние в пять километров мы преодолевали больше двух часов.
С этого дня по деревне пошли байки про меня и Вальку, с неимоверными сальными подробностями. Парни и мужчины откровенно спрашивали: «Ну, как там, у Вальки между ног?» Девицы и молодые женщины говорили: «Иди к своей Вальке, ты же с ней породнился». Даже родители занудили меня полувопросом-полуутверждением: «Зачем ты с ней остался?!» Я привёл только смысл сказанного мне, потому что не могу изложить на бумаге простонародную речь с её эпитетами, коленцами и трёхэтажными надстройками, подтверждающими, как велик и могуч русский язык.
В общем, дошло до того, что я, обозлившись, крикнул родителям:
- Уеду из дома!
И когда я уже был готов исчезнуть, пришла Валька.
- Коля, спасибо за то, что ты меня спас тогда и прости за сплетни. Знаешь, мне кажется, я тебя люблю.
Валька мне тоже очень нравилась. И если бы она пришла на второй или третий день после случившегося, то сплетни могли бы превратиться в приятные дифирамбы, способствующие нашему резкому сближению. Но…
- Поздно! Прощай!
Я взял самодельный деревянный чемоданчик и пошёл вон из деревни.