поединок

               



                Под ногами почти вбитые в глинистую почву изредка хрустели камни. Путь в гору кажется особенно долгим. А идти было еще прилично. Находящийся рядом блокпост уже достал чужой снайпер.  Мало даже сказать достал, с него успели отправиться на большую землю не только несколько трехсотых, но и двое парней двухсотками. Что несколько разочаровывало, мягко сказать. А если точнее - просто бесило солдат и когда уж терпение переполнилось, Федор решил идти на охоту. Звали его вообще то Вася, Вася Нефедов, но как обычно в армии всем давали прозвища, ну и его не обошли. Так вот  означен он был как – Нефедор, но за длинною погоняла, его сократили просто до Федора.               

                Идти было еще порядочно, но а как еще добраться до искомой точки – на БТРе, с десятком парней? Тогда уж можно просто объявление  повесить – я здесь! Вот и приходилось ногами ровно мерить утреннюю, чуть влажную от росы глинистую почву, перемешанную с камнями. Впрочем, что ж теперь. Шагай упрямо. Тренируй упорство. Недаром ходила легенда ли или правда, что по ту сторону выстрела снайперов проверяют так – ставят два стакана, один с водой, а другой пустой. Задача начинающего стрелка проста - сидишь себе и  макая в полный стакан палец, перемещаешь им, таким незамысловатым способом водицу  по две – три капли в пустую посудину. Но снайпер и должен быть терпеливым. Как еще. Ведь иной раз приходится лежать чуть ли не сутками, глядя в прицел на природу, ею не очаровываясь и концентрируя внимание только на том, что возможно скоро появится цель. А любое отвлечение внимания приведет к тому, что прозеваешь важный момент. Когда выйдя на сектор обстрела, покажется у тебя в перекрестье противник. Прозеваешь выстрел,  получится, зря только время потерял. Второго такого момента можно и еще сутки ожидать, пока вновь не подставится цель.


Все снайпера разные. Каждый со своим характером и привычками. Есть такие - любят стегануть человека в бедро или в таз там. Вроде живой уполз, но не будем петь военных песен,  не живут долго с этим. Полежал, подергал ногами, позвал маму напоследок, прижимая руки к ране, в бесплодных попытках унять бьющую толчками кровь и готов. Несите. Только что он перед этим переживет, что вспомнит и кого успеет проклянуть, с себя начав и близкими закончив – никому не известно. А пока в агонии зовет раненый помощь – поищем еще жертву. Решился кто,  можно и по ним пройтись. Дернулся помочь и в безопасное место вытащить и остался там, где высунулся.

Бывает еще одна крайность – гуманные. Это фишка, лишить человека возможности воевать навсегда. Попал ему к примеру в коленную чашечку или еще в какой сустав и все. Сюда уж больше точно не вернется. Какая радость. И жив и одним солдатом меньше! Только то, что приходит потом воин из лазарета и начинает пить горькую до той поры, пока ноги не откинет – уж мало кого волнует. Ведь и волки сыты и овцы целы. Солдата нет, человек жив, страна получили героя, мать сына,  а последствия – да и хер с ними!               

                Человек в наличии. Чего еще желать? Родные ликуют, а что имел этот человек на жизнь совсем другие планы, уже никого не колышет. Только мало в жизни этой Мересьевых. Можно жить  без ног, без рук и совсем без того и другого, но людей таких считанные единицы. А абсолютное большинство  живущих в этом мире – слабые и безвольные. Потерю казалось бы такой незначительной вещи как конечность воспринимают буквально. Как личную трагедию. И ничем не могут восполнить эту потерю. И теряются, гибнут в мире, где даже люди со всеми причандалами данными им природой не могут иной раз быть счастливы и успешны.

Но впрочем, это просто отвлечение, ибо Федор, а если уж взялись называть прозвищем, так что уж, вспоминал и думал совсем о другом. А вспомнилось ему как перед прохождением комиссии в военкомате, одел он недавно купленный комплект нижнего белья. И пошел выполнять долг свой, пока как призывного возраста юноши ни о чем собственно не беспокоясь. А вот и зря, поскольку некачественно изготовленный трикотаж окрасил все пропотевшие места  и миру явились синие Федора подмышки. О том, что еще окрасилось, оставалось только догадываться. А тут еще медсестра проверявшая грыжу в паховой области попросила снять трусы. Федор представив, что ко всем синим пятнам прибавится еще и неизвестно к чему взявшийся юношеский торчок, послал всех молча, начиная от военрука до медсестры и выбежал из кабинета. Что впрочем, не помешало ему получить позже отметку »годен».


После этого прошел уже и призыв и кмб, и столько всего, казалось затмившее по значимости этот случай. Однако ж нет, вспоминалось. А зря, поскольку задумавшись и перестав бояться на войне, человек перестает думать о безопасности. Брызнуло левое Федино плечо чем то красным и ровно кто то дернул за рукав грубо. Только хватило этого, что бы вышел он из задумчивости и понял, что дела его не очень и по нему стреляли. И мало того – попали.

Федор упал и перекатился в сторону от тропинки, ведущей в гору. Перекатился влево, поскольку правая сторона представляла собой очень уж ровный и гладкий склон, а бой как все простое диктовал свои правила – двигаться по пути наименьшего сопротивления. А по нему слева были складки рельефа, а не чистое, простреливавшееся пространство.

Перекатившись он улегся на спине и закатывая почти глаза посмотрел вверх и вперед, отметив что ему повезло, поскольку закатиться повезло в яму, а значило это, что пока противник не поменяет позицию, Федору еще можно пожить. Следовательно, можно некоторое время заняться раненым организмом. А то, что в организме не все благополучно выдавал набухающий кровью левый рукав.               

                Для начала стоило обезопасить себя от болевого шока, что Федя и сделал, вколов через камуфляжные брюки себе в бедро промедол. Затем стараясь не паниковать, быстро насколько мог, расстегнул бушлат, перебирая пальцами правой руки и распахнув его, осторожно начал освобождать из рукава правую руку, стараясь особенно не поднимать конечности над поверхностью земли. Скоро ему это удалось и тогда Федя извиваясь всем телом стал отползать вправо, чтоб освободить руку раненую. Нет в нашей жизни ничего невозможного и вскоре он, разорвав зубами индивидуальный перевязочный пакет, мотал наскоро разорванный пулей бицепс. Не помня уже от кровопотери и от воздействия наркотика как нужно, он перетянул его и сверху и снизу над раной, затянул потуже, а потом помогая себе  зубами, соорудил неказистый, но крепкий узел. Главное, чтоб не сочилось сильно. Теперь необходимо было задуматься о другом и он перевалился на живот, нащупывая рукой винтовку.

К счастью находилась она рядом  и была цела на первый взгляд. Федор преодолевая муть в глазах пытался взять себя в руки и сфокусировать зрение. И когда пляшущее и плывущее перед глазами успокоилось до достаточной степени и можно уже было что то разглядеть на расстоянии большем, чем его вытянутая рука Федор недовольно стиснул зубы. Как уже вспоминалось ему, поднимался он на взгорок и лежал сейчас внизу его, пусть и в ямке посланной судьбой, но все же на наименее выгодной огневой позиции, чем его противник.               

                Ничего не попишешь. И Федор правой рукой выдвинул винтовку. Затем подумав чуть, сдернул черную вязаную  шапочку. Надо исхитриться надеть ее на носок ботинка с высоким берцем. Хорошего, кожаного ботинка, выменянного у «контрабаса» на несколько банок тушенки. А как получится, чуть поднять все это сооружение над бровкой его импровизированного окопа. Как в фильмах, когда надевают каску на палку и выставляют над окопом. Было впрочем, одно небольшое но. Или если быть точнее несколько. Не находилось под рукою ни свободного помощника, ни длинной изогнутой палки, высунуть шапку на чем то коротком зажатом в правой руке означало только одно – подставить себя под пулю. Поскольку для того, чтоб чуть повести дулом и переместить прицел в Федора, высматривающего, где ж там угнездился его противник, никаких особых усилий прикладывать было не нужно. Только собственно ради такой малости и понадобились подобные ухищрения.

Однако на то, что бы переместить тело параллельно брустверу потребовалось приложить немало усилий, соблюдая при этом великую осторожность. Неверное движение и какая то часть тела, пусть и не ставшая мишенью могла бы демаскировать и выдать Федины истинные  намерения. После можно было бы хоть аэробикой в этой яме заняться, но противник не выдал бы себя до того, НУЖНОГО ему только выстрела, после которого все ухищрения были бы бесполезны. Вот поэтому Федор с такой тщательностью и осторожностью приводил сейчас свое тело в нужное положение. Что бы можно было заглянуть осторожно за край ямы и одновременно чуть приподнять ногу, увенчанную черной шапочкой, выдавая ее за свою голову, неразумно подставленную снайперу.               

                И только переместившись, как следовало по хитрой своей задумке, Федор понял ее нелепость. Поскольку пуля, вонзившись в шапку, раздробит ему стопу, со всеми вытекающими из этого последствиями. И теперь, с таким трудом давшееся ему перемещение по глинистой почве необходимо было совершить назад. И потихоньку, перебирая лопатками двигаться, двигаться, невзирая на нестерпимо всплывающую боль в левой руке.

Прошло сколько то времени. Час или десять минут – неясно, часы разбились при падении. Во время этой мышиной возни Федору казалось порой, что противник заметив его неуклюжие ухищрения, спустился давно уж со своей точки и спокойно наблюдает за его неуклюжими телодвижениями. Ждет, пока Федор не закончит. Останется ему только поднять медленно пистолет и с усмешкой нажать на курок. Но Федор оказался вновь на бушлате, расстеленном им на земле, пока он освобождал раненную руку. Чтоб немного отдохнуть, он полежал, просто смотря на небо. Что то изменилось. Рваные облака как и раньше плыли по небу, но мысли стали яснее. Он просто перевернулся и вновь выставил вперед винтовку, уже целую вечность пролежавшую бесхозно. 

                Спокойно уже выставил и глянул в прицел. Прильнув к наглазнику, он увидел сначала бугор впереди, а затем быстро мелькающие ветви.

Присматриваясь, он бегло оглядывал местность, прикидывая, где может залечь противник и с каждой минутой яснела и яснела голова, отходя от наркоза. Он не хотел думать только об одном, что чем лучше думалось, тем сильнее болела раненая рука. Он всматривался в кусты и бугорки, покачивающиеся в прицеле, пытался понять, где его противник. Может быть, он вообще сразу отступил и покинул позицию? Если бы знать. А еще лучше было сейчас оказаться в части. Все закончилось, заштопали доктора, лежи себе, нежись в санбате. Однако до этого пока далеко.


Ныла левая рука. Неловко ворочаясь, Федя попытался придать ей более удобное положение и как то ухитрился дернуть, что аж вскрикнул от боли. Тут же раздался звук выстрела, поскольку слишком  высоко Федор мотнул головой и больше чем нужно приподнял ее над землей.


Вроде живой. И заметил, несмотря на то, что в глазах от боли потемнело, неяркую вспышку наверху, у самой тропы. Ах, вот ты где! Но тут Федор почувствовал, что шее справа становится тепло, словно кто то потихоньку льет горячую воду и тронув себя понял, что противник не промазал, а ухитрился прострелить ему ухо. Из опыта Федя знал, что ранение в ухо не смертельно. Только кровищи иногда выходит столько, что кажется будто пробита крупная артерия. И вот тут- то Федя растерялся. Он не знал, как бинтовать ухо, а оставить его в том же состоянии было нельзя, поскольку с каждой каплей крови выходила жизнь.               

                Обмотать бинт вокруг головы? Он сразу же отбросил эту идею, поскольку нелепая эта конструкция не  перетянула достаточно разорванные вены и артерии и только мешалась обзору. И как то интуитивно, стараясь не выпустить из поля зрения противника в прицеле, поскольку под шумок он мог переместиться, Федор разорвав пакет, отмотал с полметра бинта и сделав петлю затянул ее у себя на ухе намертво. Кровотечение стало намного меньше.  И Федя вновь прильнул к прицелу, поскольку главной проблемой оставался противник.               

                Но там, в гуще веток ничего не происходило. Ничего не двигалось, не видно было очертаний, но это не означало ровно ничего. Упертый и спокойный человек лежал сейчас напротив Федора, глядя в прицел и у него было одно огромное преимущество. Он не был ранен. Хотя немаловажным было так же то, что  преимущество было и  у того, кто более хотел выжить,  у того, кто был более счастлив в этом мире.   

                Фактор непредсказуемости играл и продолжал играть свою роль так же, как и прежде. И Федор лежал смотря в прицел, ожидая, что  высунет его противник сколько то значимую часть тела, что б можно было мягко нажать на спусковой крючок и закончить это дело. Ему даже не было интересно, как он выглядит. Худой он или толстый, высокий или коротышка. Виделись только смутные очертания и явственно заканчивались они черной дырой дула. Что  единственное изо всего было важно.




Кроме разве того, что ныла все сильнее левая рука и Федор старался не думать, что по правилам каждые пару часов перетянутую конечность надо развязывать для того, что бы восстановилось кровообращение. И если нарушение правила – мойте руки перед едой, приводит в худшем случае к поносу, то пренебрежение медицинской рекомендацией в этом случае, значило только одно – потерю конечность. Кроме того, промедола остался только один шприц-тюбик. Но болело скачками и хотя  приходилось при каждой накрывающей сознание волне боли стискивать зубы, можно еще было потерпеть. А при мысли только - разбинтовать руку, становилось нехорошо.               

                Недоставало еще большей кровопотери, при той, что уже была. Положительно, все сегодня настроилось против него. Даже солнце, которому положено было висеть где-то в середине неба, оставаясь непричастным в отношении обеих стрелков, клонило чашу  весов своей благосклонности в сторону противника. Поскольку лучи его светили в Федину сторону, ослепляя и не давая возможности толком прицелиться. Сверкающий ореол сопровождал каждый предмет, не давая никакой возможности четко сфокусировать взгляд.

Наверное, с этого то момента в душу и начал закрадываться страх. Потихоньку так сначала, только щекоча бухающее от переизбытка чувств сердечко легким перышком. Всплывали мысли о том, что по тропе этой могут пройти не только друзья, но и враги. То, что противоборство может затянуться не на одни сутки и Федор просто сгниет или изойдет кровью в бесплодном ожидании. Но Федор гнал прочь мысли, призвав напоследок самый веский и серьезный аргумент из того, что предлагало сознание.               

                Он вспомнил инструктора по стрельбе. Из плывущей памяти всплыло – Товарищ прапорщик!- и мантра, произнесенная в нужное время и в нужном месте воспроизвела с точностью облик его и голос. Облик человека, находившегося все время в постоянной эйфории и в тоже время ежесекундно готового ко всему – от падения метеорита до сошествия на землю воинственно настроенных гуманоидов.               

                Человека, или существа некоего, созданного вселенским злом. Поскольку создавалось стойкое впечатление, что ни одно из придуманных на земле предметов предназначенных для убийства не приносит этому коренастому, широкоплечему с перебитым и криво сросшимся носом существу, сколько то необходимых травм для лишения тела его драгоценной жизни. И напротив, любой предмет, попавший в поле зрения, в руках его становится смертоносным оружием, для выпуска которого военные корпорации затрачивают уйму сил, времени и денег.

Его уважали все, от редко мелькавших на глазах генералов до простого солдата. Последние видели в нем грубую силу, просто неубиваемого, всесильного человека, а первые нечто большее, поскольку знали намного более простых солдат. Федор даже имени его не ведал, все обращались к нему только – Товарищ прапорщик. Где приходилось ему воевать и что происходило при этом, тоже было неизвестно, поскольку сам прапорщик никогда об этом не рассказывал, а ходившие во множестве слухи так ими и оставались. Понятно только было, что человек прошел  огни, воды и медные трубы и не просто прошел, а остался жив и немало врагов записал на свой личный счет. Стрелял он превосходно изо всех видов оружия, телом своим владел превосходно и не знал устали даже в самых жутких марш- бросках и самые безобидные предметы умел превратить не в грозное, а в смертоносное оружие. Шутка ходила, что он ребенок, подобранный в джунглях и воспитанный стаей баллистических ракет.


      Так вот, этот непобедимый человечище, собрав как то в кружок будущих снайперов, на коротком перекуре помолчав, молвил веско. - Убивает на войне не пуля и не осколок. Убивает на войне паника. Солдат должен быть расслаблен и готов ко всему ежесекундно. Но при всей настороженности и недоверию к жизни запомните ребятки – никакой паники! То, что льется  вокруг непрерывным потоком металл  - все это херня. Не боишься и не паникуешь, прочувствуешь обязательно тот момент, когда можно. Перебежишь, переползешь, укроешься. А начал метаться – все, кирдык. Тебя одиночная шальная пуля найдет и прилипнет.               

                - Да что жизнь, вы даже стреляете хреново только по причине этой самой паники. Кто то мог бы, да боится. А те, кто уж попривык и записным снайпером себя почуял и то начинают паниковать. Второй, третий раз попал, к десятку ближе и в душу страх полез. Ну как же, пора уж промахиваться, чтой то я уж больно хорошо бью! Народ робко посмеялся, а прапор, утерев шею платком, так больше, для проформы, поскольку и не потел он вроде никогда, продолжал,- Смешно вам, а так оно и есть на самом деле. Вам надо в себе такое пренебрежение к случайности и неудачам произвести, что бы вовсе невосприимчивыми быть ко всякому. Поскольку, повторюсь, - прапорщик поднял вверх указательный палец, подчеркивая остроту момента, - Солдата убивает не пуля, а паника. 

И тогда словно не только этот прапор, всю свою жизнь посвятивший войне, будто все известные и не очень герои встали за спиной Федора, передавая ему свою силу и уверенность. Пусть солнце слепило глаза, что с того – неудобно и не более. Кончилась вода во фляге - потерплю. Больно. Что ж, больно, но не настолько, что нельзя было эту боль превозмочь. И Федор продолжал лежать, уже спокойный, продолжая свое наблюдение.

Но ничего не происходило. Ровным счетом ничего. Вообще. Ничего не мелькало в прицеле. Ни очертаний головы, ни тела. Однако кажущееся спокойствие вовсе не означало, что противника его там не было, что он ушел. Он просто был очень хороший снайпер. Просто великолепный. Он молча и не двигаясь лежал и ждал своего времени. Той десятой доли секунды. И палец его потирал тихонько спусковой крючок, чтоб в нужное время быстро и в тоже время плавно нажать на него. Федор чувствовал к противнику, что то даже вроде уважения. Не было ни злости, ни презрения. Уважение. И желание переиграть его, что б оказаться лучшим. И жить дальше.

И в какой- то из моментов Федор понял, что рука его левая не чувствует ничего. Можно было конечно было сказать и по другому, что Федор перестал чувствовать свою левую руку, но ничего абсолютно эта перемена не изменила.  Означало все это только то, что кровообращение в ней было настолько хреновым, что рука начала потихонечку умирать. Нервы лишенные спасительного кислорода, не поступавшего в должном количестве если и не сдохли, то уже были близки к этому. А следом за ними начнут умирать и другие ткани. И вот когда процесс зайдет достаточно далеко, то Федору надо только будет перетянуть конечность свою повыше, а оставшееся внизу ампутировать и выбросить подальше. Потому, что в перетянутой больше положенного времени конечности, уже образуются токсины  и даже простое снятие жгута приведет примерно к такому же результату, как если бы в Федину голову попала пуля.               

                Все это Федор знал потому, что не только внимательно выслушал то, что было необходимо по оказанию первой помощи, но и выспрашивал у врача после того дотошно. Поскольку уж догадывался, что рассчитывать придется только на себя. И теперь зная, что надо разбинтовать на некоторое время руку, хотел бы оттянуть эту процедуру, но ясно понимал, что делать этого было нельзя. Поэтому выдохнув, он как мог осторожно перевернулся на спину и лежа наметил себе алгоритм своих действий. Так, - сначала надо снять бинт. Развязать его не получится. Значит надо разрезать. И скосив глаза, Федор углядел место, где можно будет безопасно просунуть меж бинтами нож и перерезать их. 

                Останется потом только осторожно размотать и … Надо будет еще удерживать кровь которая польется из поврежденной руки. А польется она обязательно. Значит, нужен будет еще и какой то тампон. Изготовить его Федор решил из уже использованных бинтов, поскольку индивидуальный пакет остался только один.  И он должен быть рядом, уже разорванный, что бы не тратилось нисколько времени на  возню с прочной оберткой. Положив рядом нож и готовый к использованию пакет, проверив насколько удобно  можно их взят,ь Федор взглянул вверх. Собрался и сделал гипервентиляцию легких, пока не успокоил сколько то биение сердца, вдыхая и выдыхая воздух как можно медленнее и вдруг понял, что один из факторов он в расчет не принял.               

                Боль. Когда он сорвет бинты, его накроет такая боль, что неизвестно, сможет он находиться в сознании или нет. Нащупав второй и последний шприц-тюбик  промедола он зажал его безымянным и мизинцем, а большим и указательным скрутил колпачок и мотнув кистью сбросил его в сторону. Быстро перевернул и вонзил в плечо. Миг и содержимое уже растекалось по организму, принося желанную эйфорию, укрывающую своими мягкими нежными крыльями от боли и несущую покой. Но кайфовать было некогда. Дождавшись, когда по его мнению наркотик стал оказывать достаточное обезболивающее действие, Федор нащупал рукоять ножа и поднеся его осторожно к тихонько расплывающимся в глазах бинтам просунул меж витков лезвие и принялся потихоньку пилить. Не нужно было прикладывать особенных усилий, поскольку через мгновение большая часть витков оказалась перерезанной. Федор отложил нож и принялся разматывать оставшиеся, наблюдая, как они потихоньку окрашиваются в алый цвет. Осталось чуть, и не обязательно было освобождать все, поскольку основной задачей было восстановить кровообращение, а для этого необязательно уж было высвобождать всю руку. Собрав в горсти бинты, Федор как мог сильно прижал их к ране.       

Фонтаном конечно не било, но текло прилично. А Федор интуитивно сжимал и разжимал кисть левой руки своей, многострадальной. И казалось даже, что чувствует там нечто вроде покалывания, что радовало несказанно, поскольку означало, что рука оживала. Огорчало только обильное кровотечение, не изменяющееся, сколь сильно он не прижимал импровизированный тампон к ране. И испугавшись его, не вида крови, а того что он ею просто изойдет, Федор отбросив пропитавшиеся бинты схватил индивидуальный пакет и затянув уже приготовленную петлю несколько раз вновь обмотал бицепс, пережимая крови ход. Сколь мог тщательно изготовил он повязку и перевязав, запрятал конец бинта под ее край. Откинувшись, лежал он и пробовал прислушаться к своим ощущениям. Но понять, отчего кружилась голова – от кровопотери  или от наркоза было невозможно. А значит и нечего пока было думать об этом. Поэтому  вновь перевернувшись на живот, Федор  вперился в прицел.

Но та той стороне вновь ничего не происходило. Собственно противник выдал себя только двумя выстрелами. Оба были результативные. Во фляге оставалось все меньше и меньше воды. Перед глазами плыло. И тут Федор на какое то время отключился. Он оказался дома, сохранив лишь смутное понимание того, что все ему чудится. Но и при всей смутности, хотелось, что б вообще этого чувства не было. Очень уж хорошо было оказаться там. Сидел он на перекрашенном тысячу раз, ныне коричневого цвета, расшатанном табурете и слушал баушку. Это он так ее называл. Коротко и ласково по своему – «баушка».

Ничегошеньки ровно там не изменилось. Половина простыни, аккуратно обметанная по краям, накинутая на гвоздики, вбитые по обеим сторонам окна, заменяла жалюзи. Кольцо от люка в подпол, стершее дерево под собой под воздействием наступавших несчетное количество раз на него ног и ими же до блеска отполированное. Рябые, домотканые половики. И неизменный флакончик корвалола на холодильнике, стоявшем в углу кухни.  А он пил  чай, опираясь локтем на потертую, изрезанную клеенку покрывавшую кухонный стол,  и меж тем не имея никаких дел, слушал ее наставления по жизни. Тем более, что учить то его больше было некому.               

                Отец испарился быстрее порохового дымка тянущегося от стреляной гильзы, только лишь заслышав о возможном появлении ребенка, а мать в неполных 32 заболела ангиной, вызвавшей осложнение на сердце и не выходя из больницы скончалась. Четвертым ребенком у баушки была его мать. Четвертой и последней. Поскольку трое умерли еще раньше. Как слышал Федор, первенец баушкин не прожил и полгода. Родившаяся за ним девочка едва дотянула до пяти лет. Единственный кого Федор застал – дядька Саша, покинувший свет за пару лет до матери. Его он помнил, как неулыбчивого, немного хмурого мужчину с самодельным бадиком.               

                А потом ушла и мать. Именно ушла. Он так думал, так говорил, поскольку само слово «смерть», неважно даже в какой интерпретации произнесенное, долго еще вызывало невыносимую душевную боль.

На похоронах он стоял у отверстой могилы, в которую только что на полотенцах опустили деревянный ящик с телом матери. Федор был точно в отуплении. Просто стоял и думал, а откуда же берутся вафельные полотенца такой чудовищной длины? И только когда по обычаю все стали бросать по горсти в могилу, когда раздался первый, глухой удар мерзлого комка о гроб, Федор очнулся и  закричал.

- Не надо так сильно! Что ж вы делаете! Потише! – и заплакал.  Его прижала тогда к себе баушка. Нет, не куртка была на ней, но это слово чудное, не зипун и не армяк, вертится всегда на языке… Жакет! Вот как баушка называла одежду свою. Помнился ему этот материал – плюш. Черный и мягкий. Федор никогда не видел кротов, уж почему то не водились они в их местах, но думал, что именно так должна была бы выглядеть их шерстка. И он плакал беззвучно, горько, уткнувшись в этот плюш, стараясь закрыть уши, что бы не слышать гулких ударов, становившихся впрочем, все тише и тише. А слезы действительно были горькими. Не того соленого вкуса, как от прежних детских обид. Хининной горечью разъедали они.

Баушка ничего не говорила. Она только сильнее прижимала к себе худою рукой, тихонько раскачиваясь, точно убаюкивала, другой вытирая неспешные, скупые слезы уголком платка. На ней тогда было их два. Один белый, с мелким, незаметным рисунком, который она никогда не снимала, поскольку по понятиям ее женщине положено носить платок, простоволосые только девки могут бегать. А второй, в холодную как тогда погоду, она повязывала сверху. Плотный, темно коричневый шерстяной платок. А потом она сказала тихо - Ад мне теперь не страшен. Я его здесь видела, когда всех своих детей пережила…  Федор не понял тогда толком, про что она. Вернее не почувствовал. И дошло до него только сейчас понимание, почему так она, баушка за него всегда волновалась. Почему не отпускала на речку с ребятами. Играть на песчаный карьер. Она не просто волновалась. Она боялась потерять и его.

А Федор попивая чай и вспоминая о похоронах, поймал себя на мысли, что говорит сейчас баушка  как то не привычно. Не  то, что обычно. – Не делай этого, не малодушничай мною прикрываясь.  Если ты думаешь, что если тебя убьют, то и я от горя совсем с ума сойду и умру, может оно так и случится. Только слабость твоя ничего не исправит. Иногда случится чему – не избегнешь. Она сделала паузу, промокнула уголком платка слезящиеся глаза и продолжила – Так что на меня не оглядывайся. Уж если я мешать буду в выборе, ты не переживай, почувствую, что решиться не можешь – сразу помру.

Федор вскинулся – Да ты чего, баушк? Она подняла на него удивительно яркие, для женщины ее возраста глаза – Может статься, что выпадет случай и ты захочешь отступить назад только вроде из за того, что б живым ко мне вернуться и горя еще большего не причинять. Подумай. Может это не от уважения ко мне и любви. Может просто от страха? Просто для того, что б оправдать собственную слабость? Добро бы это к чему то полезному привело…

Баушка расплылась и Федор очнулся. Хотел было взглянуть на часы, но вспомнил, что они разбились при падении. А перед глазами плыть не переставало, но не так, как от обезболивающего. И рука очень чувствительно ныла, там, где рана. А ниже он ее вообще не чувствовал. Только еле- еле шевелил пальцами. Вывод следовал только один – он слабеет от потери крови. В прицел так вообще практически ничего не было видно. Только марево какое то. Самое плохое, что как ни гнал от себя сейчас эту мысль Федор, а лучше он чувствовать себя не станет. По крайней мере в этой жизни.

Страха не было. По крайней мере, такого уж явного, что заставляет паниковать, метаться как обезумевшая курица. Но чувствовал он горечь. Так стало тошно на душе, хоть волком вой. Куда ни кинь, везде клин. До наступления темноты, под чьим благодатным покрывалом можно было покинуть столь неудобную позицию, судя по положению солнца в небе, оставалось еще часов пять, а то и более. За это время Федор успел бы еще несколько раз потерять сознание, а то и впасть в беспамятство.               

                Как ни крути, в создавшейся ситуации было только два варианта – жив или мертв. Развитие событий в последнем случае Федора никак не устраивало. Как то хотелось продолжить влачить свое существование. Только вот обстоятельства не благоприятствовали. Ну никак. Больно уж много набиралось у противника козырей, а Федор и так и сяк делая хорошую мину при плохой игре замечал, что противник его нисколько не собирается кидать карты на стол и пасовать. А позицию свою покинет только если возникнет вдруг численный перевес в виде неожиданно появившегося подкрепления, чего ожидать уже маловероятно. Либо когда увидит, что Федор мертв. И страх стал потихонечку приходить.


Сначала просто стали путаться мысли. Это не было паникой. Просто прежняя относительная четкость движений и мыслей смазалась. Думалось, но как то растерянно. Не было уверенности в себе. И совершенно пропало из памяти недавнее видение или сон в кратком забытье. Стал действовать закон здесь и сейчас. Все лишнее отпало. Главным стал один вопрос – выжить. И мысли лихорадочно роились в башке – Как? Как я смогу выстоять против настолько лучшего противника, если только одно было пока у Федора преимущество – он был жив. Пока. Но как и сам чувствовал ненадолго. Все. Все козыри были в руках. Но не у него.               

                И очень скоро наступит такой момент, что от обезвоживания или просто поддавшись панике, Федор вскочит или просто высунется достаточно, подставившись под верную пулю. Она оборвет его страдания. Может быть. А может нацепить белую тряпку на палку и помахать ею над головой? Воображение услужливо прорисовало, как противник самодовольно усмехнулся и поставив винтовку свою на предохранитель повернулся на бок, чтоб сползти вниз, решив, что схватка эта для него выиграна. Было бы очень прекрасно. Встать через некоторое время и ползти в сторону части. Чтобы потом подобрали проходящие мимо солдаты, а усталый врач в белоснежном халате вымолвил – Еще бы полчаса и руку ему пришлось ампутировать. А восторженные зрители вокруг бьют в ладоши с радостными лицами.
Только этого не будет – вторил ему внутренний голос. Вместо того, чтоб пожалеть более слабого, противник, увидев белый флаг как знак поражения, покинет свою позицию только с одной целью – что бы пристрелить тебя. Или отрезать голову, пока ты без сознания. Или для того, что б пристрелить, а потом отрезать твою глупую башку. Тебе то какая будет разница? Да и собственно, что ты хочешь от человека, смерти которого ты так жаждешь? Чем? Ну скажи, чем ты отличаешься от него, от человека по ту сторону прицела? Какая разница, что предшествовало убийству, и как оно было совершено, гуманно или нет. Да и что вообще за понятие это – гуманное убийство. Конец то в обеих случаях аналогичен. Ничего личного ребята, это просто бизнес. Мы работаем. Кто- то лучше, кто- то хуже. Только вот результаты работы, скажем так – весьма специфические.

Но все равно отчаянно хотелось жить. Как же все будет без меня? Ничто не изменится. Солнце также будет вставать и садится, реки течь, а девушки смеяться. И все это будет в мире, в котором Федора уже нет. Он просто выпадет вникуда. Господи, как это страшно… А бабушка? Как же она воспримет мою смерть? Она же не переживет этого! Мне нельзя, нельзя умирать! Только не я!

И опять другой голос с усмешкой опроверг его мысли - А чем ты лучше других? Каждый день кто- то умирает. И поверь, многие из этих «кто то» просто чертовски лучше, умнее, честнее и талантливее тебя. Возможно, просто пришло время. Пришло время сделать что то… Что то очень значимое. А может быть просто напросто тебе пора. Посмотрели там, наверху по списку – Нефедов. Время окончания земного существования сегодня. Пора парень, не задерживайся! А ты ножками тут сучишь!               

                Уйди красиво. Что бы и враги и друзья аплодировали тебе стоя. Что бы Петр ключник прослезился и потирая руки шептал восторженно – Вот стервец!, предвкушая твое скорое появление и гордясь, что именно он похлопает тебя по плечу и укажет дальнейший путь. И уж бабушку ни к чему совсем приплетать. Тяжело конечно  потерять последнего из тех, кто тебе дорог. Но силы в ней больше, чем ты думаешь. Она из настоящих. Из тех, несгибаемых. Не из поколения пенициллина, парниковых неженок, кто давно ушел бы в небытие, не будь антибиотиков.  Тысячам других, что жили и живут поныне, для того что б сломаться хватило бы и малой толики того, что пришлось хлебнуть ей полной мерой. А она жила с этим. Жила и тебя дурака воспитала. Да и люди просто так не уходят. Господь забирает лучших. Не трусь!

. Что, думаешь, просто так она тебе привиделась? Соберись, просчитай все шансы на успех нашего безнадежного предприятия и решись. И не стоит просить несбыточной милости у тех, кто тебя не слышит и слушать не хочет. Не стоит им показывать свою слабость. Того, чего ты хочешь так страстно не случится, а вот реноме подпортишь.

И Федор окинув бегло взглядом свои шансы ощутил неотвратимость скорого конца. И вместо паники и страха совершенно неожиданно пришло спокойствие. Удивительная умиротворенность. Все стало на свои места. Да ровно что то толкнуло – пора тебе брат, пора, не затягивай. Не тешь себя пустой надеждой. Прозеваешь момент!

С закрытыми, почему то глазами Федор нащупал шейку приклада и потер ее легонько. На ощупь проверил, снято ли оружие с предохранителя и только после этого открыл глаза. Надо было сосредоточиться на рывке. И он, не выпуская  винтовки из рук приподнялся, встав на колени и задрал сразу оружие стволом вверх, чтоб не ткнуть его в землю и не забить всякой грязью. Почему то это было ему важно сейчас.               

                Несмотря на то, что Федор уж три или четыре секунды представлял собой превосходную мишень, выстрела по нем не было. И тогда очередным рывком он поднялся во весь рост и выставил оружие вперед, оперев его на ничего уже не чувствующую, но еще как то слушавшуюся его руку, скрюченную в локте.

                А то, что Федор и после этого был еще жив, вовсе не означало, что противник его исчез. Федор не видел его, но ощущал явственно, в виде небольшого темного пятна, впереди где то, посреди плывущей картинки вокруг. И поводя дулом, рисуя им в воздухе замысловатые узоры в какое то из мгновений он понял – вот, вот оно и нажав на курок упал, закинувшись назад под воздействием отдачи, думая только о том черном пятне и всем остатком своих сил толкая к нему пулю в этот короткий момент падения.

                Его противник всего на чуть оторвался от прицела, чтоб развинтить флягу и хлебнуть слегка уж нагревшейся воды, а глянув туда вновь, очень удивился. Этот сумашедший мальчишка стоял уже в полный рост, держа винтовку у бедра, на манер ковбоев из старых американских фильмов и не представлял уже никакой опасности. Пацан ошалел от боли и кровопотери, - подумалось ему,-  и хочет умереть в сознании и с оружием в руках, как настоящий мужчина, как воин. И ощущая уважение, он тщательно прицелился, наметив точкой попадания  центр лба, а указательный палец неумолимо жал на спусковой крючок, и в этот момент тяжелая пуля выпущенная из винтовки Федора пронзила переднюю стенку его черепа и деформировавшись вырвалась из затылка, вынеся наружу приличную часть мозгового вещества и костей. Он дернул головой и ткнулся лицом в подстилку, заливая ее темной, густой на вид кровью, умерев всего на мгновение раньше Федора, поскольку тот, коснувшись земли, уже не дышал.

                Ветер быстро разогнал тухловатый запах сгоревшего пороха. Стало холоднее, поскольку уже неспешно близился вечер. За ним пришла ночь, накрывшая темным покрывалом остывающие тела недавних противников.

                Их обнаружили уже под утро, возвращавшиеся с вылазки разведчики. Быстро все обследовав, проверив не заминированы ли тела, они каждый по своему воссоздали произошедшие тут не так давно события. Обступив полукругом тело Федора молча смотрели на его удивительно умиротворенное лицо, с которого даже смерть не смогла стереть легкую тень улыбки и удивительную безмятежность. Каждый из них думал о своем. Один вспоминал первый свой день в этом месте, когда он еще не нюхавший пороху салобон, впервые увидел убитого солдата, своего ровесника, лежавшего с дыркой в голове. И первое что было не испуг даже, что вполне естественно, а мысль – А его дома считают живым, даже не подозревая о том, что горячо ими любимого уже нет. Кто то из них пытался вспомнить, каким он был, Федор. Кто то просто гнал липкий, потихоньку подползающий страх, кто то жалость и тяжесть на душе. Ведь они были всего лишь мальчишки, там, глубоко внутри.               

                На счету каждого имелось достаточное количество уничтоженного своими руками противника. Ничегошеньки этот смертоубийственный опыт не менял. А они так и стояли молча, пока один не буркнул хрипло, борясь с накатившими чувствами, думая что показав их, он станет выглядеть слабым. – Красавчик Федор! Здорово сработал! И замолчал, поскольку почувствовал, что еще слово и голос его предательски задрожит и не скроет этого ни искусственная хрипотца, ни безуспешные попытки справится с собой. Но он продолжил все таки – А кто то его ждет дома сейчас…- ошибаясь в своем предположении, поскольку баушка Федора умерла, сдержав данное ему обещание. Умерла именно в то время, пока он решался, смертью своей, дав возможность не оглядываться на нее и принять верное решение.               

 
                Постояв молча немного, разведчики из пары срубленных рядом жердей и куска брезента быстро соорудили носилки,  положили в них тело и потопали в часть.  Спустя сотню уже шагов, их траурное настроение сменилось на легкое раздражение по причине тяжести ноши. Жизнь продолжалась.