Предисловие
Когда-то (это слово обычно применяют к временам давно прошедшим и почти что баснословным, но в нашем мире иногда и прошлый век кажется седой древностью), так вот, когда-то число образованных людей было так мало, а правильной письменной речи придавали такое значение, что практически любой грамотей умел передать события, мысли и чувства с фотографической точностью. Тогда писали длинные, полные никчёмных подробностей письма и вели толстые дневники . Тогда было принято, что главное в труде писателя не отразить действительность, а найти в ней нечто новое, незаурядное, не описать чувства, а вызвать их. Тогда было меньше графоманов, но гораздо больше их жертв. Почему?
Потому что ныне мы с вами можем вольно пастись на подобных вот сайтах и тешить своё самолюбие. Потому что сейчас гораздо труднее прийти к известному писателю и заставить его выслушать или прочитать своё новое, несомненно, гениальное творение. Потому что сегодня почти каждый писатель, и почти никто читатель. Потому что мы живём в благословенном новом мире, в котором публичность соприкасается с безвестностью, а властители дум забываются примерно с той же скоростью, что и возникают.
Я счастлива, что про помещаемое ниже произведение могу честно сказать – оно является не плодом моей фантазии, но всего лишь переводом бумаг, которые попали ко мне в руки, вернее, сначала в мой почтовый ящик, а потом и в руки. Кроме более-менее добросовестного перевода, я произвела замену имён собственных по всему тексту на имена, которые показались мне более правильными, и удалила многочисленные хозяйственные записи. Тем из вас, кому удастся пробраться сквозь частокол дневниковых записей, хочу сказать «спасибо и нет». Спасибо за терпение, и нет, героиня этих записок не имеет ничего общего со мной, кроме, разве что, невероятного, неодолимого упрямства.
Копия письма Минны Харкер профессору ван Хельсингу, Вена
22 сентября
Дорогой бесценный друг мой!
Ваше поздравительное письмо, к сожалению, запоздало почти на два месяца и нагнало меня только в замке. В который раз я убедилась в преимуществах, которые казались такими повсеместными и обыденными дома, в Великобритании. Прочитала Ваши искренние добрые слова и долго думала, что Вам ответить. Самое простое и, быть может, верное решение было бы написать чуть более сердечный, чем позволяют приличия, ответ. Но я, подумав и проведя почти без сна несколько ночей, решилась всё-таки прибегнуть к Вашей помощи рассказать Вам подоплёку своих поступков - мне так хочется, чтобы хоть одна живая душа узнала правду, которая лежит сейчас тяжёлым грузом в моём сердце. Простите, если буду повторять хорошо известные Вам сведения, упоминать давно прошедшие события и разговоры. Надеюсь, Вы сами поймёте, добрый друг мой, как превратно толковали мы всё, случившееся с нами в те времена.
Начну, пожалуй, с той далёкой ночи, когда, проснувшись среди ночи я не нашла рядом с собой любимую кузину мою Люси. Одна из створок французского окна (ох уж эти фантазии дяди!) была распахнута, и мне показалось, что в конце аллеи мелькнула фигурка в белой одежде. Путаясь в рукавах надеваемого наспех пеньюара, я бросилась за ней. Бедную девочку с детства мучили приступы снохождения, и я привыкла следить, дабы она не повредила себе чем во время, когда болезнь овладевала ею. Но мне пришлось столкнуться не с болезнью, а с самим адом: я нашла свою несчастную сестру в глубине сада в объятьях настоящего чудовища. Существо, очертания которого в обманчивом лунном свете имели бы богопротивное сходство с человеческим силуэтом, если бы не заострённые уши, немыслимо длинные ногти, чересчур развитые мышцы и огромные складчатые крылья (и что остаётся человеческого в этом безумном кошмаре, вспоминая о котором я доныне покрываюсь холодным потом!), держало в руках бесчувственную Люси и, как мне показалось тогда, целовало её в шею. Одежда сестры моей была в возмутительном беспорядке, и – странно сейчас вспоминать – именно этот беспорядок встревожил меня тогда больше всего. Не знаю, хрустнула ли под моей ногой ветка, вздохнула ли я слишком громко или зверь просто учуял мой запах, но он поднял голову, обернулся и взглянул на меня. Пронзающий взгляд его чёрных с алыми блёстками глаз, казалось, достиг глубин моей души, и я лишилась чувств. Когда я пришла в себя – по-видимому, довольно скоро, - я поспешила к Люси, лежавшей в полусне у подножия одной из тех безвкусных гипсовых ваз с цветами и фруктами, что дядя Джеймс приказал расставить по саду (Вы, несомненно, помните нелепую моду, распространившуюся тогда в Британии). Я помогла Люси подняться и помогла ей дойти до дома и лечь в постель. И всё время, казалось мне, меня преследовал голодный взгляд чудовища.
Я так подробно описала свою первую встречу с ним, потому что именно тогда впервые увидела ту неумолимую жажды в его глазах, по которой потом узнавала его в любом обличье.
Далее Вы, конечно, помните: гибель Люси, которую мы не смогли предотвратить, странный мор, охвативший округу, ту ночь, когда незабвенный мой Джонатан, мистер Моррис, Сьюард и другие окончательно убедились в Вашей правоте. А также злополучное путешествие в Трансильванию, когда мир потерял двоих смелых и честных мужчин, истинных джентльменов, пожертвовавших своей жизнью, чтобы остановить чудовище.
Тогда-то я и осталась вдовой, так и не узнавшей многих радостей брака, потому что супружество моё, как Вы помните, продлилось почти шесть недель, большую часть которого я находилась под чарами того, кто был известен нам как граф Дракула (благодарение Господу, наконец-то я смогла написать это имя). Что ж, решила я тогда, если мне судьба не подарила радости быть вместе с любимым, и, как я уверилась с горечью позднее, радости быть матерью его ребёнка, следует посвятить свою жизнь заботам о ближних и заполнить своё опустевшее сердце милосердием.
Опекуны мои, по счастью, оказались достаточно благоразумными, чтобы не подталкивать меня ко второму браку, и, более того, видя мою непреклонность, позволили мне распорядиться наследством по собственному разумению. Я основала и поддерживала две сельских больницы, сама стала учительницей в воскресной школе и содействовала учреждению в Уитби Общества трезвости, которое, по правде сказать, не имело большого успеха среди моряков и шахтёров. Более десяти лет пролетели в трудах и заботах, немногочисленные мои поклонники довольно скоро отступились, и я, наконец, почувствовала полную свободу от несбыточных мечтаний и болезненных фантазий. Мир снова стал светел, и Бог снова вёл меня по жизни своею благодатной десницей, и я уж думала, что до самой старости мне уготовано жить такой размеренной добродетельной жизнью.
Но весной этого года всё переменилось. Мне бы сразу почувствовать неладное, ещё тогда, когда австрийское судно «Святая Цецилия» разбилось у наших берегов, и ни один из моряков не выжил. Но, по правде сказать, во мне тогда не проснулись не предчувствия, ни та особая оберегающая интуиция, о которой так любят говорить женщины. Неладное я почувствовала, когда среди рыбацких детей началась странная эпидемия. Они бледнели и чахли на глазах, а врачи только разводили руками, твердили о неизученной разновидности малокровия и призывали уповать на молоко и милость Божию.
Увы! Тут замешан был тот, на милость которого уповать не приходилось!
Всё стало ясно мне в один из июньских вечеров, когда на дне рождения Ады Соммерсби инее представили нового возмутителя дамских сердец, непреклонного холостяка, хотя и весьма галантного кавалера (именно так выразилась Ада), барона Виктора Стайница. Когда меня подвели к нему, он сидел вполоборота ко мне, так что я видела только бледную щёку, чёрные, как смоль, волосы и высокую, насколько я могла судить, атлетически сложённую фигуру. Но вот он оборотился, вся кровь кинулась мне в голову, сердце бешено заколотилось в груди, и я даже не расслышала, как меня представили ему.
- Очень приятно. Как вы поживаете? – пролепетала я через силу и едва смогла расслышать, как он ответил, улыбаясь:
- Очень рад познакомиться с Вами, миссис Харкер.
Сердце моё стучало, как молот, в груди, жилы на висках напряглись так, что казалось – ещё немного, и кровь начнёт фонтанировать из них, в ушах звенело, перед глазами плыли гости, зеркала, газовые рожки, и всё равно я услышала, как он тихо-тихо добавил:
- Минна, любовь моя…
Ах, друг мой! Это без сомнения был он, граф Влад Дракула, которого мы безрассудно почитали успокоившимся вовек во валашской земле! Пускай даже обличье и голос его были совершенно другими!
Здесь мне надо прерваться, перевести дыхание и придти в себя. Мне нужно сохранять спокойствие и силы, чтобы пережить и эту ночь, не лишившись рассудка и не погубив душу. Да сохранят меня Господь и ангелы его!