«Сумасшедший» - шептали люди. «Блаженный», - крестились старушки в одеяниях монахинь. Крестились сдержанно люди, проходящие мимо меня в храм. А я просто сидел на ступенях пленившего меня века назад монастыря и играл на гитаре. Не охальничал и не требовал внимания. Играл любимое, забытое и воскресающее в памяти каждый день. Сердобольная нищенка примостила у моих ног свою чашку для подаяний и пристроилась рядом. Подпевать она не могла, в силу возраста и напускной набожности, но головой акцентировала удары струн, как бы помогая и претендуя на долю.
Батюшка, услышав хоровой глас возмущённых, прибыл ко мне практически как Скорая – одновременно с приступом. Диалог вызвал впоследствии ожесточённые споры Высокого Собрания, ибо после финального свистка настоятеля показал ничью с его разгромным счётом. Смысл многошумного скрещения цитат передавать не стоит, но мой аргумент об отсутствии во всех духовных книгах запрета петь мирские вещи не под сенью храма, а на его ступенях не нашел ответных выжимок из Писания. А меня унять было трудно. Сыпались монеты и купюры, приготовленные верующими у входа в обитель отдохновения души, нищенка справно кивала головой и искренне участвовала в чужом приключении, глас чужими устами излагаемой совести оставлял глухой мою совесть внутреннюю. Макаревич сменял Высоцкого, «Воскресенье» сменяло «Pink Floid», барды моей юности пели моим голосом и моими струнами «На маленьком плоту».
Голос мой прервался совсем ненадолго при появлении первых цветов в ногах и образовании плотного круга вышедших из храма. Они молились невнимательно и поспешно, стремясь добавить популярности новому событию в вечнозелёной неподвижности благолепия и тишины. На пальцах проступили первые зачатки завтрашних струнных мозолей, в голосе – хрипотца завтрашних связок. Шел пятый час моего случайного бенефиса, но я люблю долго наслаждаться любым любимым делом.
Отпев половину репертуара я виртуозно (мне так показалось) исполнил хранимую пальцами и подходящую к случаю Оду Бессмертия Паганини и собрал нехитрое имущество со ступеней, хранивших теперь навеки не только моё тепло, но и голос и перепев струн. Подаяния из чашки, отсыпав половину аккомпаниаторше, переместил в храмовый сборный кошель, цветы добавил к алтарю и вышел на воздух, привычно троекратно перекрестившись. Люди ждали проповеди, стоя тем же кружком и не желая верить в то, во что верить не собирались совсем недавно.
А я, не в силах их обмануть, позвав за собой во мне же неведомые дали, молча протиснулся мимо, закинув привычно инструмент за плечо и отправился к дому.
Воскресенье удалось, только зачем мне на глаза, уже одетому, попалась гитара, которая изнывала в чехле несколько лет? Я хотел просто сходить в храм..