***

НАТАЛИЯ КОРНЕЕВА


ПРОКЛЯТЬЕ


Памяти бабушки моей,
Александры Ивановны, посвящается


- Маняша! – распекала Вера Николаевна горничную, натягивая на руки кружевные перчатки и собираясь ехать в город за покупками. - Сколько раз я просила, чтобы не гладили носовые платки! От глаженых платков у меня насморк!
Маняша стояла в дверях гостиной, потупясь и слегка раскачиваясь с пятки на носок. Ее котиковые брови сошлись у переносицы и чуть подрагивали, а округлое, немного широкое в скулах, лицо не выражало и тени виноватости, наоборот, девушка как бы изо всех сил сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху. Такое ее поведение объяснялось очень просто: Маняша была любимицей у барыни. Она только что в саду играла в мяч с барышнями и двумя молодыми людьми, соседями по имению, приехавшими к ним на обед, а тут младшая из барышень попросила ее сбегать в дом и принести свежий номер журнала, где было опубликовано продолжение романа, которым в последнее время зачитывалась молодежь. Маняша вбежала в гостиную и подвернулась Вере Николаевне под руку.
По сути, Вера Николаевна должна была сделать выговор насчет глаженых носовых платков не ей, а Пелагее, старшей сестре Маняши, которая отвечала и за глаженье, и за стирку, и за порядок в кухне, и ходила всегда озабоченная, с тугой связкой ключей на тесемке передника. Пелагея была всего на год старше Маняши, но выглядела далеко не ребенком в свои семнадцать лет. Статная, высокая, с удивительно правильными чертами лица, с тугой косой за спиной, большими серыми, выразительными глазами под дугообразными бровями, она была очень красива, в отличие от младшей сестры, которая была хорошенькой, но природа не довела до совершенства ее облик, одарив лишь длинной светлой косой, четко очерченными бровями и круглым подбородком с ямочкой. В Маняше не было такой статности, как в Пелагее, она была ниже ростом, шире в талии, но во всей ее ладной фигурке было много грации. Пелагея двигалась плавно, а Маняша всегда бегом, всегда вприпрыжку, будто опаздывала куда.
В барском доме сестры жили уже десять лет. Вера Николаевна в молодости получила хорошее образование и потом всю жизнь пыталась применить свои знания. Как и большинство девушек ее круга, она была выдана замуж родителями и другой участи для себя не искала, поэтому в браке была счастлива. Муж ее, Аркадий Павлович, держал небольшую ватную фабрику под Серпуховом, а в Москве у них был свой дом, но господа большей частью жили в имении. У них было трое детей: сын и две дочери. Вера Николаевна была очень начитанна, знала французский и немецкий языки, любила музыку, живопись. Она завела в доме обширную библиотеку, картинную галерею из двухсот полотен русских и итальянских живописцев, разводила в зимнем саду цветы. То, чего, может быть, ей не хватало в браке с Аркадием Павловичем, она с лихвой черпала из книг. Любимым поэтом у нее был Пушкин, почти всего «Евгения Онегина» она знала наизусть и детей назвала поэтому Евгений, Татьяна и Ольга.
Десять лет назад Вера Николаевна, увлекшись толстовством, задумала открыть в своем имении воскресную школу для крестьянских детей. С этой целью она приехала однажды в деревню. Возле одной избы на завалинке сидели две девочки шести и семи лет и лузгали семечки из только что сорванного спелого подсолнуха. Вера Николаевна спросила, дома ли их мать. Девочки, ничуть не смущаясь барыни, ответили охотно, что дома. Физиономии у них были немытые, а длинные волосы давно не расчесывались и в спутанных прядях, которые должны были быть косами, болтались, вместо лент, мятые голубые лоскутки. Но Вера Николаевна все равно отметила про себя, что девочки очень хорошенькие, а если их отмыть да причесать, станут просто как картинки. Она вошла в темные сени и, толкнув дверь, оказалась в просторной кухне, где возле печи хлопотала хозяйка, еще совсем не старая, высокая женщина с ярко выделяющимися на загорелом лице большими светло-серыми глазами. В избе оказались еще две девочки, поменьше, а мать сказала, что есть еще и старший сын двенадцати лет, который с отцом сейчас в поле. Вере Николаевне стало жаль хорошеньких сестренок, которые остались сидеть на завалинке. Две других, младших, были совсем на них не похожи – белобрысые, голубоглазые. Она принялась горячо просить, чтобы мать разрешила ей забрать старших в имение, где они выучатся грамоте.
Крестьянка сразу согласилась, сообразив, что отдает дочерей на хорошие харчи, и они уговорились, что вечером за девочками приедет кучер на дрожках. Так Маняша и Пелагея оказались в барской усадьбе.
Девочки быстро освоились в новой обстановке. Вера Николаевна сама стала учить их. Пелагея занималась неохотно, ей больше нравилось вертеться на кухне и помогать кухарке, а Маняша проявляла просто невероятные способности, и освоив грамматику, вскоре стала читать детские книжки из хозяйской библиотеки, а уж потом добралась и до романов, которыми охотно делились с ней барышни – Оля и Таня. Потом Вера Николаевна стала учить Маняшу и по-французски. Девочка была очень сообразительной, быстро перенимала все новое, и Вера Николаевна решила, что ей нечего делать среди дворни, пусть лучше будет при ее дочерях, подружкой-горничной, наперсницей, и Маняшу поселили рядом с барышнями. Оля и Таня, хоть и были названы в честь героинь романа «Евгений Онегин», совершенно на самом деле на них не походили. Это были блондинки, обычной внешности, присущей русским средней полосы, очень похожие друг на друга. Нрава они были ровного, веселого, не гордые и полюбили новую горничную. Они дарили ей свои надоевшие им платья, ленты в косы, шали и шляпки, а Маняша невольно перенимала у них манеру разговора и поведения. И так у нее все это естественно и легко получалось, что вскоре все уже стали считать ее совсем своей, и даже при гостях Маняша сидела за столом, а те, кто редко ездил к помещикам Григорьевым, думали, что она какая-то их дальняя родственница, может быть, чья-то сирота.
Жизнь в усадьбе шла спокойно. Летом приезжал Евгений, учившийся в Московском университете. Это был высокий, ладно скроенный молодой человек, до того светловолосый, что производил впечатление седого. Маняша была тайно влюблена в Евгения и мечтала, что вдруг однажды выяснится, что она не крестьянская дочь, а графиня, которую еще младенцем украли цыгане и которая выросла в таборе. А потом ее, заблудившуюся в лесу, случайно нашли бабы, шедшие на сенокос, и так она оказалась в деревне. И как только раскроется тайна ее происхождения, Евгений объяснится ей в любви и поведет под венец. Начитанной и развитой Маняше нетрудно было сочинить про себя подобную историю, в которую она сама почти что уж поверила.
Однажды весной по деревням прошла эпидемия ветрянки и докатилась до имения Григорьевых. Барышни переболели легко, а Маняша, заразившись от них, болела очень тяжело целых три недели. У нее была высокая температура, вся с ног до головы она была обсыпана оспой, и врач, приехавший из города, сказал, что сроду не видал такой сильной ветрянки у взрослых – Маняше было уже шестнадцать лет – и что он боится даже, как бы ему теперь самому не заболеть. Таня и Оля по очереди выхаживали любимую подругу. В конце мая приехал Евгений. Маняша уже поправилась, только оспа не везде сошла, шея и уши у нее все еще были в зеленке, которой ее щедро мазали. В таком виде Маняша боялась попасться Евгению на глаза и тщательно его избегала, но это было трудно сделать, потому что барышни то и дело давали ей какие-либо поручения: то сбегать в сад за сиренью, то на кухню велеть чай подать и, в конце концов, она наткнулась на Евгения, внезапно вышедшего из библиотеки. Он, преградив ей дорогу, взял руку, у запястья которой еще сидело пятно от зеленки, поцеловал ( Маняша так и обмерла) и с напускной серьезностью произнес: «Здравствуйте, барышня, как поживаете?» Маняша покраснела и ляпнула: «Я ветрянкой болела». – «Это у вас, вероятно, от ветряного образа жизни такое приключилось», - сочувственно, со вздохом, произнес Евгений, и Маняша дунула от него наутек. Такую манеру обращения с ней он завел два года назад, когда, став студентом, приехал первый раз после долгой зимы на каникулы и увидал, как четырнадцатилетняя Маняша неузнаваемо изменилась. Тогда он первый раз поцеловал у нее руку и сказал, не скрывая восхищения: «Здравствуйте, барышня, как вы похорошели!» С тех пор Маняше было всякий раз не по себе: ей очень льстило, что он так церемонно с ней обращался, но она никак не могла понять - это в шутку или всерьез? - и поэтому терялась.
А летом произошло событие, которое нарушило привычную жизнь в имении, но, правда, не надолго. Сбежала с приказчиком Пелагея. Приказчик приезжал два раза в месяц из Серпухова и привозил Вере Николаевне и барышням ленты, кружева, платки, пуговицы, веера, искусственные цветы для шляпок, перчатки и свежие журналы. Это был красивый чернобровый парень лет двадцати трех. Первоначально ему приглянулась Маняша и он пытался ее завлечь. Караулил во дворе, потом быстро и страстно уговаривал поехать с ним в город погулять в парке, покататься на карусели, сходить в шапито. У Маняши голова шла кругом от его настойчивости, но она боялась Ивана и не верила ему. Боялась, что, завезя в город, он ее бросит. Маняша ни разу в жизни не видала города. Выбирая для себя и барышень ленты и куски шелковой материи, она слушала Ивана, низко опустив голову, но ни слова не отвечала. Тогда он переключил свои чары на Пелагею. Практичная Пелагея сразу сообразила, что Иван – подходящая для нее партия. Надменная по характеру, Пелагя не хотела идти замуж ни за крестьянина, ни за дворового. Пожив в имении, она знала твердо, что в деревню по своей воле больше не вернется. Но где ж было найти достойного жениха, ведь никто о ее будущем, кроме нее самой, не задумывался, а Пелагее шел уже восемнадцатый год и пора было замуж. Как она уехала с Иваном со двора, никто не видал. Хватились, когда собрались ужинать и выяснилось, что ужина нет и Пелагеи, которая должна была распорядиться насчет ужина, тоже нигде нет…
Пелагея приехала через два месяца, уже обвенчанная с Иваном, просила прощения у Веры Николаевны и благодарила за все. Было видно, что они с Иваном ладят. Маняша смотрела на сестру с едва скрываемым ужасом и недоумением. Она не понимала, как та могла так рисковать? Маняша на такое безумство была не способна, к тому же, у нее была тайная любовь – Евгений.
Следующее событие, которое потрясло до основания беспечную жизнь в усадьбе, произошло осенью следующего года. Началась первая мировая война. Евгений уехал добровольцем на фронт. Маняша знала, что на войну призвали и ее отца с братом Николаем. Аркадий Павлович уехал в Москву и стал работать в каком-то оборонном комитете, а Вера Николаевна и барышни остались в имении одни. Известия с фронта доходили до усадьбы не сразу, много было слухов. Иногда приезжал Аркадий Павлович и рассказывал, что происходит в Москве. Потом появились слухи об отречении царя, которые вскоре и подтвердились. В соседних имениях все опустело, господа уехали кто за границу, кто в Москву. В деревнях была смута, помещичьи усадьбы часто горели. Усадьбу Григорьевых никто не трогал, но Вера Николаевна все равно больше не могла оставаться там, неизвестность пугала. Рабочие на фабрике без конца бастовали, выдвигая всевозможные требования, директор фабрики сбежал, а Вера Николаевна не знала, что предпринять, и когда пришла от мужа телеграмма, в которой он срочно вызывал семью в Москву, она сразу стала готовиться к отъезду. Маняшу решено было отправить домой, в деревню.



Всю ночь Маняша прорыдала, лежа в постели в своей комнате. Она не представляла себе, как теперь, когда прошло уже больше десяти лет, вернется в отчий дом. Ведь с того часа она ни разу не видала своих, уже и не помнила, как выглядят ее мать и отец, а, главное, не приученная к крестьянскому труду, что там будет делать? Тут Маняша впервые поняла сестру, которая заблаговременно устроила свою судьбу, выйдя за Ивана. Она, Маняша, будь хоть чуть-чуть попрактичнее, могла бы сейчас оказаться на ее месте, а не лежать тут в одиночестве и рыдать. О том, чтобы взять Маняшу в Москву, и речи не было. Барышни плакали, прощаясь в день отъезда с подружкой. Никто ничего не обещал. Погрузили на телегу сундук с ее платьями, Маняша села, лошадь тронула с места, и прежняя ее жизнь скрылась за первым же поворотом.
Мать, увидав в окошко телегу с сундуком и барышней в высоких ботинках на шнурках, в кружевной шали, с уложенными «по-городскому» волосами, выскочила на лицу и в первое мгновение совершенно не узнала своей дочери, только лишь материнским чутьем угадала, что это Маняша. Всплеснув руками, она отшатнулась назад, потом подалась вперед и заголосила, завыла на всю улицу, будто на телеге привезли не ее родную дочь, а гроб с ее телом. Кучер, сбросив сундук на землю, хлестнул лошадь и повернул обратно.
Весть о том, что Маняша вернулась домой совершенно взрослой барышней да с барским приданым мгновенно разнеслась по всей деревне. Бабы набились в избу посмотреть на нее. Ребятня облепила окна, как на деревенской свадьбе. Мать сидела под образами с совершенно каменным лицом. Маняша не знала, куда деваться, и стояла у печки, опустив голову. Бабы жадно разглядывали ее, бросая временами в ее адрес замечания.
• Худющая-то какая, будто из трех лучинок собрана, - сказала толстая, рыхлая Евдокия, не то осуждая, не то одобряя Маняшу.
• Дарья, - обратилась она к Маняшиной матери, - как теперь жить-то будете, ведь лишний рот у тебя?!
Бабы дружно загалдели.
• И не говорите! - вскинулась Дарья и вновь во весь голос завыла.
Маняша бросилась вон, на улицу. Обогнув избу, убежала на задний двор, села в лопухах у стены сарая и заплакала. Черный, крупный как овчарка, пес по кличке Мальчик, которого держали на привязи и которому миску с едой подавали на вилах – так он был свиреп – подошел к Маняше, волоча за собой длинную цепь, и стал слизывать с ее щек обильные слезы. Самое ужасное для Маняши было не то, что родная мать шарахалась от нее, как от пугала, и не то, что она, Маняша, действительно, понятия не имела, как нужно ухаживать за домашней скотиной и что сроду она не держала в руках ничего тяжелее кофейника, а уже тем более не знала, как косить или жать, - самое ужасное было для нее осознание того, что вот какова настоящая-то ее жизнь, та, для которой она, Маняша, на самом деле, была рождена и от которой теперь ничто спасти ее не может.



Маняша сделалась посмешищем в деревне и изгоем в своей семье. Ей пришлось оттащить на чердак свое «приданое» и переодеться в старые материны кофту и юбку, которые были ей широки. Пошлет мать в лавку за керосином - мигом за Маняшей увяжется вся местная ребятня и, не давая проходу, сопровождает с визгом и криками: «Барыня! Барыня!» - всю дорогу туда и обратно. Две младшие сестры тринадцати и четырнадцати лет сразу возненавидели Маняшу и не сочувствовали ей. Иногда Маняша тайком от всех пробиралась на чердак, открывала свой сундук и доставала оттуда платья, ботинки, шелковый корсет на китовом усе, шали и, любуясь всем этим, но не смея уже надеть, плакала. А на дне сундука лежало самое сокровенное, о котором никто не знал: книги, которые подарили ей Таня и Оля, и портрет Евгения вместе с сестрами. Маняша смотрела на портрет любимого, мысленно звала его на помощь, и, наплакавшись, тихонько возвращалась в избу. Ключ от сундука она хранила на золотой цепочке, подаренной ей Верой Николаевной на память, вместе с крестиком.
Иногда Маняша делалась беспричинно веселой, особенно по утрам, и, отвязав Мальчика, уходила с ним в поле до вечера. Там, лежа в траве и глядя в небо, девушка мечтала, что однажды приедет за ней Евгений, в эполетах, в лаковых сапогах, верхом на гнедом жеребце и вся деревня сбежится. А он посадит ее в седло и увезет. Откуда было знать Маняше, что Евгений после октябрьского переворота перейдет на сторону Белой армии и будет убит в Крыму, что семья не сможет выехать за границу, застряв в Одессе, и Оля умрет там от тифа. Таня во время Великой отечественной уйдет на фронт и погибнет под Москвой. Веры Николаевны не станет вскоре после войны, она умрет от рака, и в живых останется и доживет до старости один лишь Аркадий Павлович.



Мать косилась-косилась на Маняшу, а потом и вовсе перестала обращать на нее внимание. Она решила как можно быстрее выдать ее замуж, с глаз долой. Но никто из деревенских свататься к Маняше не хотел.
На августовский яблочный Спас приехала из Серпухова Пелагея. Она была беременна и оттого расцвела еще больше. Сестры сидели на крыльце и, как когда-то в детстве, лузгали подсолнух. Пелагея хвасталась, как у них с Иваном хорошо идут дела. Иван не был взят на первую мировую по зрению, а когда произошла революция, хозяин, у которого Иван с мальчонка служил, оставил ему свой магазин и сбежал. Пелагея строила самые радужные планы относительно будущего. У Маняши было скверно на душе. Она понимала, что, по сравнению с сестрой, ее будущее не сулит ей ничего. Вдруг поднялся собачий лай, переполох, сестры подбежали к изгороди посмотреть, что случилось.
В деревню, с шумом и гамом, явился табор цыган. Они шли гурьбой, впереди вприпрыжку бежали цыганята мал-мала. Деревенские, загоняя поспешно птицу во двор, а детей домой, срывая с веревки недосушенное белье, все попрятались по избам и заперли окна и двери. Одна молодая цыганка, увидав курицу, забытую хозяйкой, изогнувшись по-кошачьи, почти распластавшись на траве, ловко поймала беспечную птицу, одним махом свернула ей голову и сунула тушку куда-то в складки своих немыслимых юбок. Деревня опустела и замерла, как перед грозой.
Маняша жутко испугалась. Пелагея тоже побледнела, но виду не подала. Она прикрыла ворота на задний двор, где была птица, и вернулась на крыльцо. Сестры сели на верхнюю ступеньку, решив понаблюдать, что будет дальше. Они были уверены, что Мальчик не даст никому даже приблизиться к их забору. Он уже вылез из конуры и принялся свирепо лаять. Табор, как смерч, промчался мимо и стал удаляться. И только Маняша перевела дух, как вдруг, будто из-под земли, перед калиткой выросла цыганка. Уставясь на Маняшу черными, как деготь, глазами, она низким, хриплым голосом потребовала: «Хлеба дай!» Но Маняшу будто приморозило. «Хлеба дай!» – повторила цыганка, оскалив крупные желтые зубы не то в улыбке не то в злобной гримасе. «Проваливай!» – в тон ей ответила Пелагея. Цыганка будто бы и не слышала этого. Мальчик рвался с цепи, но она не торопилась уйти, хотя табор уже скрылся за деревьями. Маняша от страха просто онемела. Цыганке на вид было лет сорок пять. Ее темно-каштановые волосы были разбросаны по плечам, накрытым черным шерстяным платком. Под платком на ней был мужской пиджак, а ноги босы, грязны, с въевшейся под ногтями землей. Несколько пестрых грязных юбок, надетых одна на другую, опоясывала по бедрам цветастая шаль с кистями. По всему было видно, что цыганка эта ведет бесприютную, скитальческую жизнь и весь свой нехитрый скарб носит на себе, подкладывая под голову шаль вместо подушки и укрываясь пиджаком вместо одеяла, когда сырая ночь застает ее где-нибудь у опушки незнакомого леса.
«Хлеба дай!» – в третий раз потребовала она, протянув руку с морщинистой грязной ладонью. Хлеб в доме был. Нужно было встать, пойти отрезать ломоть и вынести этой попрошайке, но Маняша никак не могла пересилить страх и отвращение, а Пелагея, продолжая лузгать подсолнух, глядела на цыганку с презрительным прищуром. И вся эта сцена не заняла и пяти минут.
• Убирайся отсюда! – закричала Маняша, сбегая со ступенек крыльца. –Убирайся немедленно, а то собаку спущу!
И она сделала вид, что сейчас отстегнет карабин цепи, на которой вертелся, уже изнемогая от лая, Мальчик. Цыганка осклабилась, но все-таки от калитки отступила. Маняша стояла, придерживая собаку за ошейник и ждала. Кровь бросилась ей в лицо, а коса, заколотая гребнем на затылке, упала через плечо на грудь и расплелась. В этот момент Маняша была необычайно хороша. «Здесь нищенкам не подают!» – снова выкрикнула она, вспомнив, как кухарка однажды прогоняла такую же цыганку от ворот усадьбы. Вся горделивая спесь, которая была взлелеяна в этой крестьянской девушке ее приемными родителями, вдруг взыграла в ней. «Нищенкам? – огрызнулась цыганка. – Смотри, как бы самой нищенкой не стать! Вижу я, красавица, судьба твоя будет не из счастливых!»
Маняша вся содрогнулась от этих слов и машинально отстегнула карабин. Мальчик бросился к калитке. Цыганка отскочила в сторону и быстро пошла прочь, подбрасывая на ходу длинный подол черными, растрескавшимися от грязи пятками. Отойдя на безопасное расстояние, она резко обернулась и прокричала: «Отдадут тебя замуж за первого попавшегося хромого солдата! И жить ты будешь в нищете !» - и погрозила кулаком.
Секунду Маняша колебалась, не отворить ли калитку и не напустить ли на нее собаку. Но цыганка шла очень быстро и скоро скрылась из виду.


Прошел еще год. В каждой деревне ждали с фронта своих. И в Маняшином доме ждали отца с братом Николаем. Николай с земляком своим Федотом лечился в госпитале после ранения. Федот был родом из бедной деревни Кресты, которая находилась в пятнадцати верстах от Бекетово, родной деревни Николая. Зимой из этих Крестов было и не выбраться, кругом лес. Федот выписывался домой первым и накануне вечером, когда они сидели в госпитальном дворе, покуривая махорку, он мечтательно произнес: «Мне бы, Николай, как только вернусь домой, первым делом жениться.» У Федота была огромная семья. Кроме него, у родителей было еще тринадцать человек детей, жили впроголодь, а в иные неурожайные года и побирались, и Федот мечтал после возвращения домой сразу отделиться. «Не сыщется ли у вас в деревне какой справной девки для меня?» - добавил он. «А посватайся к нашей Маняше», - почему-то не задумываясь ни на секунду ответил Николай.
Деревня Бекетово была расположена в живописном месте. Березовый лес подступал прямо к крестьянским огородам. Из леса вытекал ручеек, который зарождался где-то глубоко в лесной чаще из подземного ключа, а затем, выбегая в овражек, бежал дальше, превращаясь в небольшую чистую речку. Мостик через речку и крутая тропинка в гору - это была главная дорога, связывающая деревню с остальным миром. В тот злополучный день с горы спускался солдат. Он шел, сильно хромая, правой рукой придерживая лямку заплечного сундучка, а левой опирался на толстую сучковатую палку, и очень торопился. Все прильнули к окнам, пытаясь разгадать, кто идет. Некоторые бабы вышли навстречу незнакомцу и молча стояли возле своих изб. Чужой солдат мог быть в деревне не к добру. Вдруг, по пути домой, он завернул сюда, чтобы сообщить родным о гибели их отца или сына?
«Танька, Зинка, не наш ли это Николай?» - глянув в окно, переполошилась мать. «Он!» – закричала обрадованная Танька. - «Дурочка, не он! Не видишь разве, ростом мал! Брат выше и шире в плечах!» – перечила ей старшая, Зина. Солдат уже перешел мостик и направился прямиком по деревне. «Господи, кто же это может быть? И на Гришку Митрохина не смахивает и не Евдокии это сын…» – гадала мать. А солдат торопился, минуя все избы, не обращая внимания на баб, провожавших его растерянными взглядами.
Маняша, перебиравшая картошку в сенях, вошла в избу, вытирая руки о края фартука. «Посмотри, не к нам ли?» - сказала мать. Маняша глянула в окно и в ту же секунду цыганка, как живая, возникла у нее перед глазами и ее проклятье набатом зазвенело у Маняши в ушах:«Отдадут тебя замуж за хромого солдата и будешь ты жить в нищете!» Маняша громко вскрикнула и закрыла лицо руками. Потом опрометью кинулась на улицу, чтобы скорее запереть калитку, но солдат ее опередил и, решительно положив свою шершавую ладонь на колышки забора поверх ее руки, спросил, пытливо глядя ей в глаза: «А Маняша-то Брагина не здесь ли живет?»