ВЕРОНИКА
Москвин, успешный бизнесмен «с именем», был приглашен на юбилей одного из столичных банков, имеющих младенческий возраст и рокфеллеровский капитал. Беседуя в уютном углу банкетного зала с редактором экономической газеты – уравновешенным, проницательным человеком с чеховской бородкой, он внезапно почувствовал на своем плече чью-то руку – поразительно знакомое прикосновение, – обернулся и тотчас узнал в стоящем перед ним улыбающемся человеке своего школьного друга Владимира Авдеева. «Вот так неожиданность… Кто бы мог подумать! Как ты, где ты? Рассказывай», – набросился он на Авдеева. Они не виделись больше 19 лет (подумать только, 19 лет прошло!) – им было о чем вспомнить, что рассказать друг другу. За разговором не заметили, как наступило утро. Авдеев предложил ехать к нему, испробовать его коллекцию вин.
Жены Авдеева дома не было, – ушла на службу в посольство. Из своей комнаты – полагая, по-видимому, что Авдеев пришел один – с приветливым щебетом выпорхнула его дочь. Судя по ее разгону, она намеревалась броситься отцу на шею, но споткнулась о взгляд Москвина и резко остановилась, по инерции чуть поддавшись вперед.
Ей было только шестнадцать лет, но вся та невыразимая женская красота, о которой благоговейно отказывался вслух говорить еще Бунин, просвечивала сквозь ставшую прозрачной, как стекло, ночную сорочку. Она так и стояла между двух открытых комнат – в фокусе потока света, в фокусе внимания Москвина, стояла несколько больше, чем требуется на ответную реакцию стыда, – словно в кратковременном шоке.
И глядя на ее испуганно-обиженное личико с закушенной нижней губой, на весь ее обворожительный вид – темно-русые волосы, мягкими волнами льющиеся до середины спины, два наивных холмика грудей, умопомрачительный изгиб бедер, темный пушок внизу живота, – на всю эту девичье-женскую красоту, способную пленить и взрослого мужчину, Москвин испытал чувство, которого он избегал много лет. В нем, в этом чувстве, странным образом смешалось многое – восхищение, боль, тоска, грустная нежность и – самое для него тогда непонятное – острое ощущение вины.
- Познакомься, Сережа, это Вероника, моя ненаглядная дочь, – шагнув ей навстречу и обняв ее, сказал Авдеев. А это, Ника, Сергей Павлович Москвин, мой школьный друг, помнишь, я тебе о нем рассказывал. Ступай, приведи себя в порядок и выходи к нам. Будем чай пить.
Девушка призрачно промелькнула между Авдеевым и дверью своей комнаты, успев бросить на Москвина уже не испуганный, а, как ему показалось, любопытный взгляд.
- Как тебе мое произведение? – с особой интонацией сказал Авдеев, когда она ушла. – Только шестнадцать лет, а уже какова! А!
- Безусловный шедевр, – одобрительно пробормотал Москвин, пробуя выровнять пошатнувшийся строй своих чувств, удивленный тем, что – подсознательно – старался проговорить это как можно более равнодушно. И затем добавил:
- Редкая красота.
И во время чаепития, когда они с Авдеевым продолжали вспоминать свое прошлое – школу, одноклассников, совместные проказы и приключения, – Москвин не единожды чувствовал настоятельную потребность еще раз взглянуть на Веронику, которая ухаживала за отцом и его гостем, подавала им то сахар, то варенье, откидывая от лица по-утреннему неубранные волосы, и с ужасом ловил на себе ее быстрые взгляды. А глаза у нее были игривые, слегка суженные, потому как бы затемненные, нижняя их линия, над очаровательной складкой век, была почти прямая, верхняя же шла полукругом.
И в них, в эти удивительно красивые глаза, влюбился в то утро Москвин.
2.
Встреча Москвина и Авдеева восстановила их дружбу в прежних пределах. Она еще более укрепилась, когда они стали партнерам по бизнесу. Впрочем, все это объяснялось очень просто: их человеческие отношения тайно скрепляло то время, когда они были еще очень молоды, смотрели на мир влюбленными глазами 17-летних мальчиков и все делили пополам – жизнь, судьбу, вино, сигареты... Были у них тогда и общие вкусы, общие увлечения: оба носили расклешенные брюки, удлиненные, а-ля хиппи, волосы и сходили с ума от музыки великолепной четверки из Ливерпуля. Они одновременно постигали и азбуку первой любви, ухаживая за милыми сестрами-брюнетками. Не раз Москвин и Авдеев оказывались в переделках, выйти из которых с достоинством им позволяло лишь их объединенное мужество. Было и так, что они – спина к спине – отбивались при помощи самодельных кастетов от наседающей толпы полууголовных молодцов – новобранцев преступного мира, – в тот вечер вынужденных опозорено ретироваться.
Потом судьба развела их, занялась каждым из них в отдельности, причем оказалась неравнодушной к Авдееву. К Москвину же она относилась словно к пасынку – холодно и безразлично. Он оказался в числе тех русских солдат, которых геронтологическое советское правительство бросило на раскаленную землю Афганистана и, по-видимому, лишь ранение в первую же неделю пребывания в этой не благословенной для русских стране, спасло его от возвращения домой в «черном тюльпане».
После службы он закончил в Москве технический ВУЗ, проработал год на заводе, затем, на волне разрешенного предпринимательства, создал малое предприятие, однако, не имея достаточного опыта в коммерции, быстро разорился, открыл новую фирму, дела вроде бы пошли, он женился, стал уже подумывать о ребенке, но страшная автомобильная катастрофа, гибель его жены, – жены-друга, единомышленника, надолго оглушила его, замкнула в себе.
Его мир разлетелся на атомы. Москвин отошел от дел, стал совершенно герметичным человеком. Он умирал, вполне осознавая это, и, желая ускорить события, приобрел для себя приятно холодящий руку «Вальтер».
Однажды, бродя в отрешенном состоянии по старым московским переулкам, он в очередной раз пришел в себя перед изумительной красоты, маленькой, почти миниатюрной (на фоне остальных строений) церковью, чем-то особенно тронувшей его душу. Он вошел, увидел священника, заговорил с ним, и эта беседа стала началом его возвращения к жизни. С помощью религии и чуть ли не круглосуточной работы, с небольшими перерывами на сон-забытье, он постепенно пришел в себя и через несколько лет не только вернул все утраченное, но и во много раз увеличил свое состояние, став одним из самых богатых людей России.
Жил он все эти годы одиноко. Кратковременные его сближения с женщинами только возвращали прежнюю боль и тоску, нарушая чуть было найденное душевное спокойствие, и после нескольких неудачных попыток снова подружиться со счастьем, он окончательно разуверился в возможности этого, решив – тайно, про себя – стать живым памятником погибшей жене.
Так продолжалось до тех пор, пока он не встретил Веронику, которая вошла в его добровольное заточение и, ласково взяв за руку, вывела наружу – на свет, к людям, к новым чувствам, новой жизни...
Авдеев попал в Группу советских войск в Германии, отслужил два года, остался на сверхсрочную, в умопомрачительный, наполненный запахом жасмина майский вечер познакомился с очаровательной, словно только что с обложки европейского журнала мод, девушкой, вскоре женился на ней и следующим летом у них родилась девочка, названная в честь бабушки по линии матери Вероникой.
Коммерцией Авдеев стал интересоваться еще в Германии, причем интерес этот оказался взаимным. Начинал он, как и большинство российских предпринимателей, с реализации в Союзе, затем СНГ, подержанных иномарок и поставок оргтехники, но через некоторое время понял, что самые большие возможности в бизнесе у него будут в России, в Москве, и переехал вместе со своей семьей на родину. Им было организовано совместное российско-германское предприятие. Коммерческий же дуэт с Москвиным сделал его еще более состоятельным человеком и кроме особняка под Москвой он приобрел себе виллу в пригороде Берлина.
3.
Москвин стал бывать в Авдеевых по несколько раз в неделю. Вероника как-то сразу привязалась к нему. С разрешения родителей, бывала вместе с ним на многочисленных банкетах и презентациях, где ее юная красота, ее отношения с Москвиным, неминуемо становились главной темой кулуарных разговоров.
Авдеев доверял своему другу как самому себе. Во время школьных каникул Вероника подолгу гостила в большом, стилизованном под модерн, загородном доме Москвина по Рублевскому шоссе, который в эти дни полностью предоставлялся в ее распоряжение. Со временем она освоилась в серьезном, взрослом мире Москвина, ставшим для нее другом, братом, вторым отцом, но не любовником, – он не трогал ее, хотя нередко, когда они были вдвоем, она бродила перед ним, словно новая Ева, в легкой льняной сорочке, под которой ничего не было. Но однажды в ласково теплом июне, одним пленительным, доверчивым движением освободившись от одежды, она подошла к нему так близко, что у него зашумела кровь в голове – от ее вида, ее природного запаха – и ее алый полудетский рот, словно летний мотылек, затрепетал по его лицу. А чуть позже она одарила его всем великолепием наивной любви девочки-женщины, сдающей все экзамены – сразу.
С этого дня судьба Вероники была решена. Через два месяца, получив в префектуре разрешение на столь ранний брак, они обвенчались в той самой маленькой, уютной, скрытой ото всех церкви, настоятель которой когда-то спас душу Москвина от вечной смерти. Вероника была так по неземному прекрасна в белоснежном подвенечном платье от известного парижского кутюрье, что некоторые старушки-прихожанки с благоговейным трепетом крестились на ее ангельское прохождение мимо них.
Многие из присутствующих отчетливо понимали, что им несказанно повезло – быть соглядатаями этой изумительной красоты, которую они никогда в своей жизни не встречали и вряд ли уже когда-нибудь встретят, поскольку такая красота не повторяется.
Москвин подарил Веронике бриллиантовое колье и очаровательную норковую шубку в роспуск из того же парижского Дома мод. Свадьбу сыграли в соответствии с тем рангом, который занимал Москвин: сняли ресторан с прекрасной кухней, пригласили весь цвет коммерческого и артистического мира Москвы. В эти два дня Москвин не жалел ничего – ни денег, ни чувств. Он был откровенно счастлив, хотя внутренне по-прежнему относился к своему счастью с опаской и недоверием. Раз или два в течение этих дней он вдруг погружался в себя, становился задумчив и молчалив, но, отыскав глазами в толпе гостей белоснежный человеческий цветок, мгновенно стряхивал с себя это оцепенение.
Дни после свадьбы не превратились для супругов в будни: Москвин заранее побеспокоился о том, чтобы начавшаяся феерия продолжалась для Вероники как можно дольше, и каждый новый день нес с собой что-то необыкновенное – какое-нибудь радостное событие, открытие, сюрприз. Исчерпав такие возможности в Москве, он повез ее в другие страны – Францию, Италию, Испанию... Закончили они свое свадебное путешествие на Канарских островах. В Москве Веронику ждал еще один сюрприз. За время их отсутствия одну из комнат в квартире Москвина, утопив ее в роскоши, подготовили специально для новой хозяйки. Затем Москвин вернулся к оставленным делам, а Вероника начала учебу в университете, в который поступила этим же летом. Жизнь вошла в свои берега, но в глубине каждого из ее дней таился бесценный самородок счастья.
4.
Защитившись от ударов судьбы своим состоянием, Москвин, сам того не ведая, разгневал ее, словно гоголевский философ магическим меловым кругом панночку-ведьму. Но в отличие от находчивого философа Москвин не знал, где, в каком месте, нужно было ожидать очередного ее выпада и поэтому постоянно был настороже.
Однажды, подъезжая к условленному месту встречи с Вероникой (она возвращалась с университетских лекций), он издали увидел, как около нее, беспечно расшагивающей по тротуару, притормозил черный «BMW», из которого хищно выскочили два крепких типа, как на ускоренной пленке, запихнули ее в машину, которая тут же отъехала.
«Вот оно», – с ужасом, злостью, отчаяньем подумал Москвин и бросил свою машину вперед, за быстро удаляющимся «BMW». Он догнал похитителей на третьем светофоре, остановился чуть поодаль и через мгновение, выхватив из пальто «Вальтер», уже решительно, с поразительным хладнокровием, шел к зловеще черной машине с тонированными стеклами. Москвин с силой распахнул заднюю дверцу, не ожидавший такого поворота бритоголовый, с бычачьей шеей, «боец», сопровождаемый сокрушительным ударом сверху, свалился к нему под ноги. Направив пистолет на сидящих в машине, он в следующее мгновение выдернул из нее плачущую, растрепанную Веронику. И хотя тренированные, специально выдрессированные парни были вооружены, никто из них даже и не вспомнил о своем оружии – настолько решителен был нападающий. Освободив Веронику, Москвин, закрывая ее собой, отошел на несколько шагов от машины и двумя выстрелами пробил ее задние колеса. Было понятно, что только полная пассивность похитителей спасла им жизнь.
Вечером того же дня, когда Москвин и Вероника, в мягком алом свете бра, молча лежали в большой, как Эдемская поляна, супружеской кровати, она вдруг как-то по-птичьи встрепенулась и, судорожно всхлипнув, прильнула к мужу. «Сережа, мне страшно… мне кажется, что смерть охотится за мной... Сереженька, пожалуйста, защити меня, я тебя прошу, пообещай мне это...», – шептала она, дрожа всем телом, всей душою, и ее лицо искажалось от рыданий. «Ну что ты, что ты, мое счастье, успокойся. Как же я могу не защитить тебя, как же я могу?..» – говорил, целуя ее, пораженный этим ее признанием, Москвин.
На следующий день он отобрал в охранном агентстве четырех надежных, не раз побывавших в различных переделках телохранителей, обведя и жизнь Вероники таким кругом, пройти через который, казалось, судьба уже не могла. Хотя, конечно, Москвин осознавал, что всего он предусмотреть не в силах и нужно быть осторожным, очень
осторожным...
5.
А через год она умерла при родах.
Москвин долго не мог в это поверить. Как в забытьи, сидел возле своей мертвой жены, держа ее холодную руку в своей, вглядываясь в ее неподвижное лицо. Он словно бы надеялся, что это какая-то досадная ошибка, недоразумение, страшный сон – нужно лишь сделать над собой усилие, выбраться из затягивающих, липких его лабиринтов, – и этот кошмар распадется, рассеется без следа и окажется, что бояться нечего, что умерший во сне дорогой тебе человек жив, и ты даже слышишь его голос в другой комнате... Но, прислушавшись, Москвин услышал за спиной лишь шепот врачей: «Ей нельзя было рожать... Порок сердца – сами понимаете...». И тогда до его сознания дошел весь ужас, вся безысходность произошедшего. Выбежав из больничной палаты, он заметался в коридоре из угла в угол, натыкаясь на людей, кресла, кадки с цветами... Когда к нему подступились с какими-то вопросами, ничего не ответил, быстро прошел мимо. Постоял в углу, опираясь рукой о стену, тяжело дыша, с нестерпимым жжением в сердце. Затем, что-то сообразив, бросился вон из больницы. Обогнув ее с правой стороны, он попал в небольшой, ухоженный сквер. Став спиной к старой, кряжистой липе, судорожным, нетерпеливым движением, задыхаясь, выхватил из кармана пальто пистолет и с ненавистью ткнул себя им в сердце, одновременно нажимая на спуск. Но безотказное до сих пор оружие в этот раз ему не повиновалось, вышла осечка – раз, другой, третий. И в следующее мгновение в парке выключили свет, убрали все звуки, что-то непонятное случилось с землей, пружинисто поднявшейся, как стена, справа от него. А потом наступило умиротворение, вечное умиротворение. И не было уже ни Вероники, ни Москвина, а только покой, только тишина, только плавное кружение равнодушной ко всему планеты.