Шведская сказка. Часть I

Часть I.               
                ТЕАТР КОРОЛЯ ГУСТАВА.
               
                “Трудно дать единую картину того времени,
                когда переплетались мрак и свет, нужда и роскошь,
                новые и старые идеи”
                Ингвар Андерссон, шведский историк..
               

                ПРОЛОГ.

               
                «ACTA EST FABULA!»
            
          Он сидел в полном одиночестве и чистил оружие. Пара отличных пистолетов, масленка, маленький шомпол, промасленная и чистая ветошь лежали перед ним на деревянном грубосколоченном столе. Он брал поочередно то один, то другой пистолет, внимательнейшим образом осматривал смертоносное оружие, и, найдя, как ему казалось, малейший изъян или кусочек грязи, начинал с остервенением его полировать. Ничто не могло отвлечь этого человека. Все внимание было приковано лишь к оружию. В этом небольшом, полуподвальном помещении царствовала простота, не бедность, но без малейшего намека на богатство и излишества. Все было просто и функционально. Стол, такие же грубые, но добротные стулья, такая же лежанка в углу, прикрытая домотканым пологом. Выделялось лишь оружие, в изобилии развешанное по сводчатым стенам. Шпаги и палаши, ружья и пистолеты. Но и оружие было боевое, в отличие от парадного или охотничьего, обычно разукрашенного драгоценными каменьями, инкрустацией и прочими безделушками, которые не к лицу настоящему солдату.
       - Вам надлежит исполнить приговор священного трибунала нашего братства. Выбор великого магистра пал на вас. – Тишину нарушил голос, беззвучно появившегося в помещении человека. Он был глух, как будто звучал из подземелья. Лицо скрывал большой капюшон черного плаща. – Это великая честь, капитан.
      Хозяин даже не заметил, как вошел в его скромное жилище этот посланник дьявола. Но и не удивился. Лишь на мгновение вскинул взгляд, увидел лишь капюшон и мощный подбородок, и вновь опустил голову, продолжив работу, от которой его оторвал визит незнакомца. Гость продолжил:
     - Сегодня вечером. На бал-маскараде в Опере. Он прибудет после одиннадцати. На нем будет черный венецианский плащ, черная шляпа с белыми перьями и белая маска. Ваш пистолет должен быть заряжен дробью и мелкими ржавыми гвоздями. Осечка не допустима. Если не убьете с одного выстрела, он умрет от заражения крови.
      Слова падали, как раскаленный металл, впиваясь в мозг.
     - В одиннадцать. Королевская Опера. Сегодня. – Прозвучал загробный голос.
      - Да, генерал. – Произнес хозяин, скорее в силу привычки, нежели, зная, кто стоит перед ним.
      - Молчать! – еще одна расплавленная капля пригвоздила капитана к столу, - никаких имен! Вы все поняли?
     - Да. – Совсем тихо ответил, ощутив легкое движение воздуха. Он поднял голову. В комнате никого не было. Будущий убийца вновь опустил голову.
     - Он заплатит за все! – прошептали губы. Густав дважды перечеркнул любовь и жизнь этого человека. Сперва, еще юным пажом, он был влюблен в несравненную Аделаиду Гюс. Да, это можно был назвать первой любовью незрелого юнца к женщине намного старше его. Король перешел ему дорогу. И Аделаида выбрала Густава. Он смирился. Он стал офицером, и к нему пришла настоящая любовь. Но, Боже, это вновь была актриса – Шарлотта Басси. Он подал рапорт на имя короля, он просил Густава разрешить ему жениться. Он даже решил для себя, если король будет против, то он оставит службу и жениться вопреки королевской воле. Король поступил куда хуже. Его послали с каким-то пакетом в дальний гарнизон, а в его отсутствие королевским указом Шарлотта была выслана неведомо куда из Швеции.  Венценосный подлец не простил юному пажу увлечения его фавориткой. С тех пор в его сердце залегла глубокая ненависть к королю. Оставалось ждать, когда подвернется случай.  Колебаний не было никаких. Он долго ждал все эти годы, и вот теперь приказ таинственного ордена совпал с его жаждой мести. Король умрет!   
       ……………………………………………………………………………………………..      

          Густав был весел. Еще бы! Черный день - 15 марта канул в Лету. Мартовские иды миновали. Король искренне верил в свою судьбу:
         - Я – великий Цезарь! Я умен – сам Вольтер признавал это.  Я  талантлив – мои пьесы идут на подмостках театров, и им рукоплещут. Мой вкус превосходен -  недаром все прекрасное, что окружает меня в королевских дворцах, зовут густавианским стилем.  И главное! Железной рукой, нет, одной своей волей (король милосерден!)  я восстановил  самодержавный порядок в моей Швеции. Я доказал всей Европе и, главное, своей заносчивой sestre,  этой стареющей мегере Екатерине,  что варварская Россия должна считаться со Швецией. И сделал это силою оружия!
        Сегодня пятница, шестнадцатое марта. И это значит, что судьба мне дарит еще один год, ибо я могу умереть лишь так, как умер Цезарь! – Густав III любовался прекрасной обивкой кабинета, изяществом линий мебели. Шелка переливались в лучах заходящего весеннего солнца, добавлявшего красноватый оттенок искрящимся нитям полотна, создавая неповторимое художественное произведение, верх изящества.  Такого не передаст ни один мастер кисти!
        - Ваше величество! – Мечтания Густава прервал шталмейстер Эссен .
        - Да, мой добрый Хенрик, - король был приветлив. Ничто не могло омрачить его настроение.
        - Может, мы после театра вернемся во дворец? – фон Эссен казался озабоченным.
       - Что так беспокоит тебя, мой друг? Ведь сегодня ночью городской бал-маскарад. Твой король не может не приехать. Народ ждет своего повелителя. – Благодушие не оставляло Густава.
       - Предчувствия, ваше величество. И… - шталмейстер замялся.
      - Ну что за предчувствия, мой добрый Эссен?  Очередной донос? Опять покушение? Ха-ха-ха. – Густав рассмеялся. – В который раз? И если б твой король испугался, то, как бы он смог править? А, Хенрик? Скажи мне!
     - Но, ваше величество… тайные … - фон Эссен не сдавался.
     - Довольно, Хенрик! – Король поднялся и подошел к нему. Положил руки на плечи. В глаза заглянул. Продекламировал:
     - «Есть много тайн, Горацио, на свете, что не подвластны нашим мудрецам…» . А мне подвластны, Хенрик. И я знаю точно, что иды миновали, а это значит, Бог хранит вашего короля.
     - Но ваше…
    - Никаких «но»! Мы едем в театр, а после в Оперу.
               

               

       Одалиски и флибустьеры, коломбины и арлекины, халифы и гладиаторы, вакханки и сатиры выпрыгивали из саней и устремлялись в тепло распахнутых дверей Королевской Оперы. Вся молодежь Стокгольма стремилась попасть на это бал-маскарад. Он был единственным в столице, открытым для всех, не взирая на сословия. Гремела музыка. Оглушительно трещали и взрывались хлопушки. С потолка сыпалось разноцветное конфетти. Беззаботные пары кружились в танце.   Бал был в разгаре.
        Две фигуры все в черном стояли в стороне, прикрытые колонной от веселящейся молодежи. Черная шляпа и венецианская маска скрывала лицо одного, низко надвинутый капюшон черного плаща – другого. Маска склонилась к плечу соседа и тихо спросила:
       - Он здесь?
       - Да, ваше высочество, уже здесь. – Также тихо прозвучал ответ из-под капюшона. – А Густав не передумает?
       - Нет. Он будет.
       - Тогда все в руках Божьих! Кара неизбежна.
       - Надеюсь. Разойдемся по разным сторонам. Нас не должен никто видеть вместе. – Маска решительно направилась в другой конец зала. Капюшон почтительно склонился.
        Часы пробили одиннадцать. В пылу веселья никто этого и не заметил. Взбивая снег копытами к Опере подлетели королевские гвардейцы, опережая карету. Спешились. Отодвинули в сторону запоздавших гостей, освобождая проход для короля. Подкатила карета. Фон Эссен вышел первым и с поклоном подал руку Густаву III. Король легко выпрыгнул на снег.
      - Великолепно, Хенрик, я так счастлив сегодня, так весел. Немного проголодался, но я надеюсь, мой добрый шталмейстер позаботился о легком ужине для своего короля. Пожалуй, я бы съел кусочек холодной оленины. Но не более, Хенрик. Я хочу танцевать. С какой-нибудь, ха-ха, очаровательной коломбиной. – Сорокашестилетний король был в ударе и говорил без умолку. – Пошли, пошли, - поторапливал свиту, - за мной друзья, вашему королю не терпится повеселиться. Жаль Армфельда не будет. Он составил бы мне компанию.
        - Отчего, Хенрик, ты так не любишь веселиться? – продолжал король уже с набитым ртом, за обе щеки уплетая оленину.
       - Я люблю, ваше величество – грустно отвечал шталмейстер.
       - По тебе не скажешь. – Густав просто насмехался над удрученным видом фон Эссена.
       Дежурный капитан передал в кабинет письмо.
      - Что там? – поинтересовался король, не отрываясь от ужина. – Хенрик, вскрой, прочитай.   
Гофшталмейстер подошел к офицеру, принял конверт, распечатал его, быстро пробежал глазами и побледнел, как смерть.
      - Ну что там, Хенрик? – нетерпеливо повторил Густав, запивая мясо красным вином.
      - Ваше величество… - фон Эссен смотрел растеряно на короля.
     - Дай сюда! – Густав протянул руку и выхватил письмо:
«Ваше… так, остерегайтесь… так, сегодня покушение…». Подписи нет! А, Хенрик? Анонимно. Скажи, это ты придумал? – Король с сожалением посмотрел на шталмейстера.
     - Нет, что вы, ваше величество, - бледный Эссен отчаянно замотал головой.
     - Ну, ладно, не смотря на все ваши старания, вам не удастся испортить мне настроение. Послушай, Хенрик, я целый вечер провел сегодня в театре. В своей ложе. Времени на то, что меня убить было предостаточно. Неужели ты веришь этой глупой шутке? Надеюсь, она не от тебя исходит.  - Густав поднялся из-за стола, брезгливо отбросил листок бумаги и тщательно вытер губы салфеткой. – Идем на бал. Где мой карнавальный плащ, шляпа и маска?
    - Ваше величество. – Эссен опустился на колени.
    - Ну что еще? – недовольно спросил король, примеряя белоснежную венецианскую маску.
   -  Я вас умоляю, оденьте под плащ кирасу!
   - Хенрик! – король натянул черную шляпу с белыми перьями, и зашвырнул себе на плечо черный плащ. Выпрямился, гордо подняв подбородок:
  - Caesarem deset stantem mori! Цезарю подобает умереть стоя! Так, кажется, говорил Веспассиан?  За мной, Хенрик! – и устремился вниз по лестнице, на ходу распахнув плащ, так что всем был виден сверкавший на груди орден Серафимов .
          В зале было столпотворение. Королю и фон Эссену приходилось протискиваться между танцующей и веселящейся молодежью. Дежурный капитан безнадежно отстал, оттесненный масками. Хенрик изо всех сил старался держаться ближе. Как ему хотелось схватить короля за руку, не отпускать ни на шаг. На какое-то мгновение и он оказался отрезан от Густава отплясывающей парой – коломбина и пират с огромной бутафорской саблей.  И тут, слева от короля, он увидел человека, опустившегося на одно колено и выбросившего вперед руку. Тускло сверкнула вороненая сталь.
        - Король! – завопил фон Эссен, стараясь перекрыть шум музыки и человеческих голосов. – Король! Слева!
        Столько было отчаяния в этом крике, что Густав вздрогнул и обернулся всем телом. Звука выстрела даже не было слышно. Все заглушали музыка, смех и разговоры. И тут и там взрывались хлопушки. В этой какофонии различить выстрел было невозможно. Хенрик отшвырнул прочь коломбину с флибустьером и оказался рядом с королем. Глаза Густава округлились от боли. Потом лицо исказила гримаса. Король прижимал руку к телу, а сквозь пальцы на пол уже капала кровь. Он прошептал побледневшими губами:
           - Я ранен, Хенрик. – Свободной рукой Густав впился в плечо шталмейстера. Эссен с отчаянием осмотрелся. Капитан с десятком гвардейцев уже был рядом. Объяснений не требовалось.
        - Вы двое, помогите королю. – коротко бросил капитан, - Остальные за мной. Перекрыть все выходы.
        Ослабевшего Густава перенесли к стене, опустили на мраморную скамью. Кровь хлестала из раны на боку. Фон Эссен пытался, как мог остановить ее. Вокруг продолжалось веселье. Никто и не обращал внимание на лежащего короля. Вновь показался капитан, широкой грудью прокладывая себе дорогу, и бесцеремонно расшвыривавший танцующие пары.
       - Где ж ты был раньше? – мелькнула мысль.
        За капитаном шли гвардейцы с носилками. Стонавшего и скрючившегося от боли короля быстро уложили на них, сверху капитан укрыл Густава плащом, и понесли прочь из Оперы. Бал-маскарад продолжался.
        Густав стойко перенес зондирование раны. Лейб-медики действовали быстро. Но королевский хирург недовольно качал головой, извлекая из раны дробь и ржавые головки гвоздей.
       - Этого еще не хватало! – бормотал врач.
       Закончив и перевязав короля, хирург приказал дать ему паллиативы . Измученный страданиями Густав забылся тяжелым сном. За дверями хирурга в нетерпеливом ожидании встретили ближайшие родственники и придворные. Посыпались вопросы:
     - Что? Что с ним? Как король? Его величество вне опасности? Пулю удалось извлечь?
     Хирург молчал, собираясь с мыслями. Наконец, произнес:
     - Рана очень серьезная. Покушавшийся стрелял не пулей, а дробью. Нам остается уповать на милость Божью и крепость здоровья его величества. Я надеюсь, мы сделали все, что было в наших силах.
       На утро Густав пришел в себя. Ослабевший от потери крови, он сохранил ясность ума и потребовал вызвать к себе секретаря Шредерхейма. Ему король продиктовал указ о назначении временного правительственного кабинета.
      - Пусть во главе его станет мой младший брат Карл, герцог Зюдерманландский, генерал Густав Мориц Армфельд назначается генерал-губернатором столицы, а генерал Таубе – министром иностранных дел. 
       Прошла неделя. Густав чувствовал себя неплохо. Но в воскресенье 26-го марта его состояние резко ухудшилось. К ранению добавилась сильная простуда. Короля душил мучительный кашель. Каждый его приступ вызывал нестерпимые боли в ране. Началось нагноение. Агония наступила в ночь на 29 марта 1792 года. Невыносимо страдая, король попросил лейб-хирурга наклониться к нему и прошептал, чуть оторвавшись от подушки:
       - Скажи мне правду, старый доктор!  Я умру?
       Глотая слезы, врач лишь кивнул головой.
       - Хорошо, - король откинул голову. Густав дышал тяжело, постоянно облизывая пересохшие губы. Черты лица его заострились. – Позовите мне Шредерхейма. И оставьте нас.
      Секретарь появился моментально. Густав лишь скосил на него глаза, не в силах даже повернуть голову:
      - Пиши мой друг. – Голос короля звучал хрипло. Он говорил медленно, с остановками. Было видно, что речь королю уже дается с трудом. – Мне необходимо дополнить завещание. Власть в королевстве…до совершеннолетия принца Густава Адольфа… переходит опекунскому совету. Совет будет состоять … из герцога Карла… Армфельда и … генерала Таубе. Все, дай я подпишу. – Секретарь вложил в руку Густава перо и поднес поближе специальную дощечку с закрепленным на ней листом бумаги.
      - Приподними меня, Элис – прошептал король. Секретарь, осторожно придерживая за спину, помог приподняться. Каждое движение вызывало ужасную боль. Но Густав нашел в себе силы. Слабеющей рукой, царапая и разбрызгивая чернила, король вывел: «Густав».
         Секретарь осторожно опустил короля на подушку и принял из его рук перо и бумагу.
        - Скрепи своей подписью, Элис. – прошептал из последних сил Густав и тяжело задышал. Теперь с его губ еле слышно срывались какие-то слова. Шредерхейм склонился над умирающим, стараясь понять их смысл. Взгляд Густава блуждал по сторонам. Секретарь разобрал лишь:
        - Я не верю Карлу… я не верю Карлу…
         Вдруг глаза короля прояснились. Его взгляд остановился на Шредерхейме. Густав виновато улыбнулся и четко произнес:
        - Все, мой друг.  Acta est fabula. Пьеса сыграна. – И испустил дух.

        Герцог Карл действовал решительно и быстро. Верховный судья королевства Вахтмейстер на первом же заседании опекунского совета заявил, что дополнение, подписанное королем Густавом на последних минутах жизни, не имеет юридической силы:
       - По законам нашего королевства сию бумагу должны были скрепить своими подписями два свидетеля. А мы видим лишь подпись нашего покойного короля и его секретаря. Таким образом, в законную силу вступают подписанное ранее завещание, по которому единоличным регентом королевства определен его высочество герцог Карл Зюдерманландский.
         Губы младшего брата покойного короля тронула чуть заметная презрительная насмешка.
       Всех приверженцев короля – «густавианцев»  отстранили. Их преследовали. Многим пришлось бежать. Убийцу Густава схватили очень быстро, и также быстро обезглавили . Без лишних разговоров. Более никого не разыскивали.
       Внешняя политика Швеции перешла в руки Густава Адольфа Рейтерхольма, бывшего камергера королевы Софии Магдалены, сосланного покойным королем в Рим. С герцогом их связывало тайное общество вольных каменщиков. Эти двое и стали править Швецией. Но сочетание было неудачным. Герцог Карл был амбициозен, но слаб, ленив и податлив. Рейтерхольм – трудолюбив, но очень стремился к власти. Отношения с соседями опять обострились.
        Таков финал, читатель, шведской пьесы. Законы жанра соблюдены. Интрига закончилась смертью того, кто ее начал. Ее главный герой, он же автор, погиб от руки подосланного убийцы. «Весь мир стал подмостками сцены!» - любил говорит Густав III. Шекспир был бы доволен. Но вернемся в начало. За пятьдесят лет до этого. Занавес!            
               






                Глава 1.
          А между тем в провинциях российских…

                Ни один день не проходит без чего-либо.
                Тит Ливий - римский историк               

Неспокойно было в провинциях российских. Людей лихих развелось без счета. Много беглых приходило из заграницы. В шайки сбивались. Разбоем да грабежом промышляли. С добычей обратно за рубеж уходили. То одно дело.
 А были разбои и особого рода. Рыльский помещик Поповкин сам собрал партию разбойную из крестьян своих, да беспаспортных разных с беглыми рекрутами вкупе, пришел к соседу своему помещику Нестерову в село Глиницы, пограбил, пожег, двоих убил до смерти.
Брянского помещика Ивана Зиновьева люди на Большой Смоленской дороге разбоем промышляли. Купца Григория Кольцова пограбили, к хозяину в усадьбу приволокли. На цепь посадили, били сильно.
  В Белгородской губернии прапорщик отставной Сабельников содержал пристань разбойную, людей лихих отряжал на воровские дела, долю имел свою от промысла ихнего, порой и сам не гнушался поучаствовать.
 Особы женского пола также не смущались ремеслом разбойным промышлять. Помещица новгородская девица Катерина Дирина вместе с братом своим гардемарином Морской Академии Ильей да с родственниками - Агафьей, Ефимом и Тимофеем, взяв дворовых своих и крестьян числом до пятидесяти, разорили дотла деревню Кукино, помещика Ивана Мусина-Пушкина. При том драку учинили, крестьян побили, а некоторых и до смерти.
Канцелярии губернские завалили делами подобными. Разбирательства тянулись годами. Помещики перекупали секретарей магистратских, или связями родственными пользовались. На обиженных возводили напраслину. Купца Григория Кольцова побитого и захваченного людьми от помещика Зиновьева освободила брянская воеводская канцелярия. По суду разбой доказан был. Но Зиновьев, следствия в Брянске избегая, подал челобитную в Главный магистрат. В Москву. Дескать, братья купца Кольцова – Иван да Кузьма, сами в дом к нему приезжали и бесчестили сильно. А обер-президентом в Главном магистрате сидел сродственник ближайший Зиновьева – Степан. Он и судил. По-родственному. Поверенного братьев Кольцовых в железа заковали и под караул сунули. Мало того,  помещик брянский Иван Зиновьев в сговор вошел с асессором коллежским Афанасием Гончаровым, чтобы тот обвинил Кольцовых, а с ними еще 700 человек купеческого сословия, что де приступали к его двору конюшенному и из ружей стреляли по его крестьянам. Гончаров прошение в Сенат подал. Там задумались, почему дело сродственника разбирал обер-президент магистрата. И пошла морока. Сенат ответ запросил, Главный магистрат донес, что бумага нужна гербовая, а ее покупать надобно за счет виновных Кольцовых. Те не являются, следовательно, ответ писать не на чем. Сенат приказал купить ее на средства Главного магистрата, а по окончании разбирательства, взыскать деньги с виновного. Пока искали бумагу гербовую, возмущение великое сделалось в самом Брянске. Кто за тех, кто за этих. Капитан Рязанского полка Махов с командой воинской прибыл, да сделать ничего не смог. Крестьяне с посадскими людьми объединившись, отпор дали сильный. Сенат обеспокоился и велел Военной Коллегии послать в Брянск достаточно драгун со штаб-офицером:
- И если не сдадутся – сказано было, - поступить с ними, как со злодеями. Но в самой крайней нужде.
В Лифляндию, от Военной Коллегией поступило: выдвинуть в провинции порубежные Белгородскую и Брянскую полки драгунские – Ингерманландский и Нижегородский. Генерал-губернатор, фельдмаршал и граф Петр Петрович Ласси , отдыхая на старости лет от трудов прежних ратных на поприще мирном, даже обрадовался. Тесно стало в провинции от войск, как вернулся из похода заграничного корпус Репнина. С прокормом плохо. Полки, особливо драгунские, лошадьми вовсе исхудали. Фуража не хватало.
- Дошли, наконец-таки, до Петербурга донесения мои. Там, на травах добрых и полки конные воспрянут. А то, сердце кровью обливается, думами изошел весь, как прокормить ораву такую, воинство русское. Помещики местные лифляндские скаредны и жадны донельзя, да скандальны. По пустяку каждому в столицу отписывают. Судами грозят. А Сенат все слушает их. Слава тебе Господи, - перекрестился старик, - сдвинулось.
 Недолго думая, вызвал к себе Петр Петрович генерала Фролова-Багреева, кавалериста знатного. Миниховской школы. Вытянулся генерал пред губернатором. Торсом стройный, хоть ноги и кривоваты, как положено истинному коннику, взгляд умный, прямой, честный и проницательный, усы молодецкие, черные, прям не по возрасту.
- Подкрашивает, - подумалось старику, - молодится. Ну да дело его. – И вслух: 
- Вот что, генерал мой любезный. Указ коллегиальный мы давеча получили. Надлежит нам два полка драгунских отправить в провинции порубежные – Брянскую, да Белгородскую. Совсем там житья не стало от людишек разбойных, от волнений крестьянских. Оно, конечно, не дело для регулярства службу полицейскую нести, но выбирать не приходиться. Надобно приказ сполнять. Да и нам, в хлопотах наших по содержанию воинства послабление выйдет. – Кряхтя, поднялся губернатор, бумагу протянул казенную. Фролов-Багреев принял почтенно.
- От Военной Коллегии определено следовать ингерманландцам и нижегородцам. Отправляйся к полкам назначенным, генерал, смотр учини. Лошадей проверь. Да что я учить тебя буду. После доклад составь подробнейший.
Фролов-Багреев знаток был в деле конском. Дотошно осмотрел полки. От взгляда опытного ничего не утаилось. Оттого доклад не утешителен был:
- Государевы лошади, ваше сиятельство, не в состоянии находятся. Егда им маршировать куда назначено, то от пути дальнего изнурение полное наступит. Не дойдут!
Нахмурился Петр Петрович. Парик теребил раздраженно, так что пудра густо осыпалась. Рано обрадовался указу полки драгунские отпустить на земли украинские, белгородские да брянские. Черт с ней, со службой полицейской, с разбойниками, да с крестьянами. Разберутся драгуны. Утихомирят. Зато корма там знатные и дешевые. Но сейчас осенью, по беспутице, не дойдут полки, коль так состав конский плох.
- А с другими каково?
Фролов-Багреев задумался на мгновение, после тряхнул головой, рубанул рукой воздух решительно. Чего скрывать-то?
- Да почти то ж, ваше сиятельство. Чуток может получше в Ямбургском и Рязанском. Хотя нет. В Рязанском – плохо. В Санкт-Петербургском малость получше. Да, и еще, - добавил, - людьми недостаток везде. В офицерах особенно. 
Ласси подумал, подумал и решил:
- Вот что. Приказ подготовим. Пойдут Ямбургский и Санкт-Петербургский. В Коллегию так и отпишем. Дескать, нам на месте рассудительнее кого посылать. Пусть полки высылают квартирьеров. Отправлять всех будем зимой. Путь легче. А с людьми, с офицерами… из полков гарнизонных перевести надобно. Конницу нашу сам поведешь, генерал.
Вот и кончилась служба спокойная для премьер-майора Веселовского. Жил Алексей Иванович со своей женой Эвой при гарнизоне рижском, дочка росла, третий годик пошел. Все здоровы, в счастье да согласии. Все его радовало. И жена красавица, и дочка росла прелестная. Носилась по дому вихрем. Как ходить начала, так сразу все бегом и бегом. Свалится, сама поднимется, - ни слезинки, и дальше торопится. Лопотала что-то свое. Не всегда понятное. Эва с мужем старалась по-русски разговаривать, хоть и тяжело ей язык давался. А с Машенькой все больше по-немецки. Вот и лепетала девчушка невесть что. Толь по-русски, толь по-немецки. Обхватывала отца за шею, прижималась к нему, и давай в ухо шептать. Смеялся Веселовский. Целовал в макушку светлую кудрявую. Душа счастьем переполнялась.
 На службу ходил Алексей Иванович, батальоном командовал. Экзерсисы ружейные с солдатами отрабатывал, караулы отряжал и проверял, да каждый день к вечеру домой. К дочке с женой любимым. Только раз, днем осенним ненастным, вернулся в дом безрадостный майор.
- Что так рано, дорогой мой супруг? – весело встретила Эва. Плохо еще говорила жена по-русски. Слова медленно подбирая, да с акцентом сильным.
Сел майор на лавку, даже епанчу не скинув. Молчал.
- Что? Что случилось? Was? Was ist los? – от волнения Эва перешла на немецкий, не заметив. Подбежала к мужу. За плечи обняла, головкой белокурой прижалась.
- Другую службу мне назначили, Эва. – грустно поведал.
- Какую? Где, Альоша? – Эва рядом на скамью опустилась, объятья не разжимая.
- В полку опять драгунском. Эскадроном начальствовать буду. А полк к походу готовиться. На Украину уходит. В Брянск. К границам поближе. Волнения там крестьянские, да разбой на дорогах неуемный. Вот и посылают… - Веселовский стал лоб тереть усиленно, мысли стараясь в порядок привести.
- Мы с тобой поедем! – решительно сказала Эва. Маша вдруг проснулась в колыбели. Закряхтела, ворочаясь, захныкала. Мать к дочке метнулась. На руки взяла. Покачала. Та почмокала, загугукала спросонок и опять угомонилась.
- Мы с тобой поедем! – шепотом повторила Эва. И головой покачала для убедительности.
- Куда? – также тихо и горестно спросил Веселовский. И вспомнилось вдруг: «Маша, покойная, вот тоже так говорила. Собралась тогда со мной. На край света. А что вышло?». Закрыл глаза майор и увидел наяву. Оренбургские степи. Крепость Разсыпную. Осаду. Грохот залпов и визг степняков. Машеньку Тютчеву. И стрелу. Длинную, башкирскую, что из груди ее торчала. Застонал от боли давней душевной. Охватил голову русую руками.
- Никогда! Никогда! – подумалось, - никогда не возьму их с собой. Я не могу, права не имею, рисковать последним, что есть у меня.
Эва обеспокоено, с ребенком на руках, подошла. Спросила:
- Что с тобой, милый?
- Эва! – Веселовский уже решил все. Голову поднял. В глаза посмотрел, - Ты напишешь матери с отцом в Швецию. Тебе с Машей надо будет поехать к ним.
Эва молчала. В глазах блестели слезы. Она все поняла.
- Ты…ты вспомнил? Да? – жена знала всю печальную историю.
- Да! – тихо, но твердо ответил. И поднялся. – Давай-ка перекусим что ль, жена. Да и раздеться надобно. Вона, как с улицы ворвался, так и сижу в епанче. Скоро Машенька проснется, поиграем.
Обедали молча. Веселовский вспоминал, как днем отводил он роту на смену караулов в дом губернаторский. Там, во дворе, его старый фельдмаршал Ласси и увидел. Узнал сразу же:
- Веселовский?
- Я, ваше сиятельство. – Вытянулся майор.
- А ты здесь? – Ласси оглянулся на караул, все понял, - в полку гарнизонном?
- Так точно, ваше сиятельство. – Кивнул.
- Такой офицер и здесь. – Покачал головой фельдмаршал, - это тебя Кейт определил?
- Так точно, ваше сиятельство, Яков Иванович перед отъездом своим.
- Да… - глаза старика затуманились, - какого генерала потеряли… А ты слышал, майор, Кейт ныне фельдмаршалом стал? А Манштейн? Приятель твой старый? По походам миниховым? («И это помнит» - мысль мелькнула.) То ж генерал уже. Хоть и к виселице приговорен императрицей нашей.  Во как ценит их король-то прусский, Фридрих. Не то, что наши, - махнул рукой.
- Я очень рад, - тихо молвил Веселовский, - за Якова Ивановича.
- Да-да, - рассеянно кивнул Ласси и замолчал, задумавшись, на трость опираясь.
Веселовский продолжал стоять перед фельдмаршалом навытяжку. За ним замер весь караул в ожидании. Молча стояли адъютанты и офицеры свиты губернатора.  Все ждали. Ласси размышлял. Наконец посмотрел прямо на майора:
- Так, Веселовский! Ты отличный и храбрый офицер. Я помню, как ты отличился тогда в последнюю кампанию со шведами.  И с полком Санкт-Петербургским да казаками донскими Ефремова прошел всю Финляндию. Вот и назначаю я тебя в тот же полк. Эскадроном начальствовать будешь. Третьим. То по рангу твоему премьер-майорскому. С генералом Фроловым-Багреевым пойдете. Понял. А там, глядишь, и до полковника недалеко будет.
- Слушаюсь, ваше сиятельство. – Чуть слышно ответил Алексей, стараясь не смотреть в глаза фельдмаршалу, чувства бушевавшие внутри не выдать.
- Ну и отлично. – Ласси повернулся и пошел внутрь дома. За ним и свита потянулась. Веселовский оглянулся на караул заждавшийся. Махнул рукой командиру ротному:
- Произведите, капитан, развод и смену. Без меня. Я домой пойду. Не служу здесь более. – Так и направился прочь со двора губернаторского.
Лошадь взял под уздцы и, в седло не поднимаясь, шел пешком медленно. Думал. Первой мыслью было отправить Эву с Машей в Хийтолу. К матушке. Но сам отмел. Не годиться! Не сможет жить там Эва. Видел он, как тягостно было ей, когда ездили в Хийтолу. Еще до рождения Машеньки. Разные они совсем с матерью. Да и уклад весь жизни русской деревенской ей не понятен. Крестьяне косились на нее. По-русски тогда Эва почти не говорила. Как с ними обращаться? Чужим ей казалось все.   Только из-за Веселовского терпела Эва, и как радовалась, когда вернулись в Лифляндию. Здесь-то в Риге было привычнее.  Нет, не поедет она!  Надобно в Швецию, к родителям ее ехать. Морем. Господи, как они управятся? Ветра, качка. Ведь одни поедут. Без меня. Эти мысли не покидали Веселовского. Мучался майор.
И сейчас сидел молча. Обдумывал все.  Молчала и Эва. Украдкой слезу смахивала. Не выдержала первая:
- Когда ж уходите?
Оторвался от дум безрадостных, на жену посмотрел:
- Месяца три-четыре еще здесь будем.
- Ну и слава Господу нашему, Иисусу Христу, - перекрестилась Эва, обрадовалась, - хоть не завтрашний день. Проводить нас сможешь. На корабль посадить.
- Навряд ли, - сокрушенно головой покачал майор, - до весны еще уйдем. Море льдом сковано будет. Вам летом уезжать придется. Без меня. Эва, - посмотрел в глаза жене. - Я попрошу генерал-губернатора нашего, фельдмаршала, графа Ласси, Петра Петровича, позаботиться о вас. Он и корабль определит вам понадежнее, и капитана поопытнее. Как льды сойдут, погода наладиться, так и отплывете. Даст Бог, плавание тихое выдастся. А до лета… до лета здесь побудете.
Эва слушала мужа опечаленно. Расставание было неизбежным. Тут и Машенька проснулась. Головка растрепанная, в кудряшках, из колыбельки показалась. Ручки к отцу протянула. Зевала еще сонно. Встрепенулся Веселовский. Подхватил на руки ребенка. Закружил. Сон Машин, как ветром сдуло. Залилась смехом веселым, безмятежным. Как колокольчик серебряный зазвонил.  Так весь вечер и провели в забавах. А на утро собрался Веселовский в полк драгунский. Должность новую принимать.
В эскадрон назначенный входили 3-я и 8-я роты. Удручающе выглядели драгуны. Сами оборваны, а лошади и вовсе плохи. В строевом отношении эскадрон никуда не годился. В седлах сидели плохо, равнения держать не умели. У половины драгун лошадей вовсе не было. Веселовский эскадрон в поле вывел, попытался атаку произвести. Еле-еле рысь набрали, а как скомандовал: «Стой! Оправься!», так в кучи сбились. Где по двадцать шеренг образовалось, а промеж ними взводом проехать можно было.
- Что так все дюже плохо? – Веселовский кивком головы показал на эскадрон подъехавшему с понурым видом командиру 3-ей роты капитану Наумову. В 8-й даже командира не было. За него поручик Тутолмин состоял.
- Одними хозяйственными заботами заняты были. – Виновато пожал плечами капитан. – Фуража нет, все лето на травах, в табуны сгоним, тем и кормим лошадей. Без седла лошадь дичает. Вот и не знает порядка.
- А люди?
- А люди, что ж… Половина фураж на зиму заготавливает, сено косит, половина лошадей пасет. Да всех-то и двух третей от штата не составит.
Но поход никто не отменит. Мало того, что лошади плохи, так и не хватало их на всех. По приказу Ласси закупали срочно. Брали все, что могли найти на отпущенные казной деньги. Из карет и телег обывательских выпрягали, не разбирая, что надорванные попадались. К январю, с грехом пополам, собрались. Фельдмаршал выехал к полкам в последний раз посмотреть, да попрощаться.
Подтянулись драгуны. Мундиры поношенные, но опрятные, лошади неказисты, да чищены. В строю равнение держат. Правда, добиться от эскадрона порядка в боевом построении иль маневре, трудновато было. Но это Веселовский и до того знал. Устав кавалерийский еще Минихом самим был утвержден. А по нему эскадрон строился в три шеренги, в 61 ряд. Весьма мешкотно  выходило при маневре.  А в остальном майор подогнал и людей и коней.
От острого взора Ласси не укрылось, что эскадрон Веселовского в порядке содержится.
- Прав был тогда Кейт. Справный офицер. А я ведь чуть казни его не предал. Господь отвел. – Подумал фельдмаршал. Расчувствовался старый солдат. Коня тронул, к Веселовскому подъехал. За ним и свита потянулась – генерал Фролов-Багреев, командир полка полковник Иван Мордвинов, адъютанты разные.
- Молодец, майор. Не ошибся в тебе. – Хрипло произнес Ласси.
- Виват, Елизавета! – отрапортовал бодро Веселовский. Шпагой отсалютовал четко.
- Ладно, ладно, - махнул рукой фельдмаршал, - вложи-ка в ножны клинок. Подъедь поближе ко мне.
Алексей слегка тронул коня шпорами, из строя выводя. Приблизился к Ласси. Фельдмаршал обнял майора. Шепнул:
- Порадовал ты старика. А я ведь, чуть когда-то не казнил тебя. Спасибо, Кейту доблестному, отстоял.
Веселовский недоуменно отстранился. Яков Иванович никогда ему не рассказывал ничего подобного.
- Не удивляйся, тебя тогда по доносу взяли. Этого… как его, - наморщился Ласси.
- Узенбурга, - подсказал Алексей, вспомнив сразу каземат Аннинский в Выборге. Промелькнуло в миг - поиски в деревнях чухонских, казак Лощилин с Мииттой, Хийтола, матушка, чиновник канцелярии Тайной, допрос. Поправился:
 - Подполковника Ростовского пехотного полка Узенбурга донос был.
- Во-во. Этот самый. Ну да ладно, Веселовский, кто старое помянет… Так у вас, русских, говорят? Господь, он ведь все видит. Вот и не дал греха совершить.  Чем отблагодарить тебя, майор?
- За что, ваше сиятельство?
Ласси усмехнулся, на луку седельную оперся. Тяжеловато было уже старику верхом-то ездить. Пояснил:
- За службу верную, за долг солдатский исполняемый.
Алексей сразу подумал об Эве с Машенькой.
- Ваше сиятельство. Семья у меня здесь остается. Хочу к родителям их отправить. Жена родом из Швеции.
- Это ты, когда с Кейтом корпус наш стоял там, нашел ее? – усмехнулся фельдмаршал.
- Да, ваше сиятельство. Не откажите в милости, помогите. – Взмолился майор.
- Дело молодое. Не сомневайся, Веселовский, все сделаю. Адъютант! – повернулся к свите. Полковник незнакомый тут же подъехал. – Запоминай, а лучше запиши, как жена премьер-майора Веселовского в присутствие губернаторское обратиться, мне доложить не мешкая.
- Слушаюсь, ваше сиятельство.
- Я позабочусь, майор, слово фельдмаршала. – Ласси снова обнял Веселовского. По спине похлопал, - служи!
Успел Алексей домой забежать, попрощаться. Поцеловал жену, дочку прижал у груди. Машенька ручками обхватила за шею, не отпускала. Отнимать стал – заплакала. С ней и Эва зарыдала.
- Напиши мне, Эва! Как доберетесь! Я ждать буду. – Уже в седле гарцуя, крикнул.
Пошли полки драгунские. Командиры впереди ехали, за ними трубачи. Знамена везли. Потянулись за ротой рота. По трое в ряд. Позади карета генеральская Фролова-Багреева. Сам-то верхом пока скакал. А дальше обозы, обозы санные тянулись. Путь дальний. Дорога зимняя, укатанная. Морозец легкий. Снег поскрипывал под копытами да полозьями. Ровно шли кони. Гривами потряхивали. Уздечками позвякивали, губами шелковыми железо перебирая. Драгуны не торопились. Да и начальство не спешило.
- Нам торопиться особо, господа, нет резону. – Откровенничал генерал со штаб-офицерами. На постой вставали у помещиков лифляндских. В фольварках тепло и сытно было.
- Крестьян беглых, да разбойников вылавливать дело полицейское. Не наше. Но коль так коллегии военной угодно, что ж, послужим, но не поспешая. – Запивая сытный ужин бокалом токайского, рассуждал Фролов-Багреев.
Хозяева поместий косились недовольно на гостей непрошенных, но препятствовать не  решались. Кивнув в их сторону, генерал добавлял:
- Уйдем, будут жалобы сочинять. Фельдмаршалу нашему. В Сенат, небось, напишут. А мы-то уж далёко будем. Да и его сиятельство, граф Ласси, Петр Петрович, этих скаред особо не жалует. Так что, черт с ними, господа. Угощайтесь. За матушку нашу, Елизавету Петровну! – И бокал поднимал. Вставали офицеры. Звенел хрусталь старинный:
- Виват, Елизавета!
Так и ехали.

                Глава 2.

                Внук фельдмаршала.

                Для государства полезно, чтоб знатные люди
                были достойны своих предков.
                Марк Туллий Цицерон.

Морозным январским утром 1747 года в Пиннау, фамильном имении Стединков, собрались многочисленные родственники. Повод был серьезный. В середине XVIII века религиозные традиции соблюдались свято. Всем дворянским семьям были свойственны черты христианского смирения – ходили в церковь, молились, верили и соблюдали, по крайней мере внешне, обряды. А посему такое событие, как крестины, было обставлено особо торжественно и празднично. Друзья и родственники стекаться начали за несколько дней. Не только со всей шведской Померании, но и из других дальних и ближних пределов Европы. Большая усадьба с огромным каменным домом, парком, старинным прудом не могла вместить всех желающих, многие разместились у соседей, а утром, в назначенный час, собрались в местной кирхе. Счастливый отец, барон и майор шведской службы Кристофер Адам фон Стединк принимал поздравления. Его распирало от гордости. Еще бы, родился первенец, которому будет суждено продолжить древний дворянский род, сохранить и приумножить его богатые традиции.
Мать младенца была счастлива вдвойне. Само по себе рождение ребенка для любой матери это Божья благодать, но в случае с Кристиной Шарлоттой, торжества по случаю крещения сына означали и нечто еще весьма важное для нее лично. Ожидался приезд ее отца - фельдмаршала Пруссии Курта фон Шверина. До сих пор сама Кристина Шарлотта была лишь незаконнорожденной дочерью прославленного полководца. Давняя любовная связь матери Кристины, придворной фрейлины фон Вахенитц, так и оставалась связью. Фельдмаршал состоял в браке, и добиться развода ему не удавалось. Скандал был громкий, но жена, поджав тонкие губы в презрительной усмешке, сказала, как отрезала:
-  Только после моей смерти! Впрочем, - добавила – я переживу тебя.
И фыркнув на прощание, удалилась. Фон Шверин даже к королю обращался за помощью в столь щекотливом деле. Но Фридрих Великий лишь пожал плечами:
- Извини, старина. Хоть я и твой король, но приказать суду развести вас не в моей власти. Тут я бессилен. Помнишь, как мы проиграли дело с тем самым проклятым стариком из Потсдама, чья мельница так нам мешала? А в твоем случае и подавно.  Я всегда говорил, что от женщин исходит множество проблем, и если б они не рожали нам с тобой солдат, я бы считал их самыми бесполезными существами. Так что, - Фридрих похлопал по спине удрученного фельдмаршала, - выкручивайся, как знаешь дружище. Могу лишь посочувствовать, но ты виноват сам. Слишком много юбок в твоей жизни, и все так серьезно. Солдата должны интересовать лишь маркитантки и шлюхи. Без амуров и душещипательных разводов. Для души есть музыка и флейта –  король ласково провел рукой по бархату футляра.               
Рождение дочери фон Шверин почти и не заметил, как не обратил особого внимания на ее последующее замужество и рождение в браке с бароном фон Стединком внучки. Так и жила Кристина Шарлотта, лишь утешаясь мыслью, что ее отец знаменитый фельдмаршал.  Но появление на свет младенца мужского пола вызвало неожиданный прилив родственных чувств у именитого деда.
- Без меня не крестить! Приеду сам. – Письмо его было кратко, как воинский приказ.
Все гости собрались подле церкви и томились в ожидании знаменитого фельдмаршала. Без него начать церемонию не решались! Подмораживало. Люди начали уже кутаться в теплые плащи и шубы, мужчины прятали замерзающие носы в воротники, женщины прикрывались пушистыми муфтами. Один лишь виновник торжества безмятежно спал, завернутый в ворох теплых одеял. Топот копыт на дороге заставил всех обернуться. К церкви приближались всадники. Впереди на мощном и рослом голштинце скакал сам  фон Шверин. Поотстав от фельдмаршала на пару лошадиных корпусов, поспешали два его адъютанта. Все облегченно вздохнули. По толпе прошелестело:
- Приехал!
- Наконец-то.
- Заждались.
Граф и фельдмаршал подлетел к кирхе. Натянул поводья, замедляя ход коня. Собравшиеся в испуге расступились перед мощной грудью голштинца. Конь всхрапывал, косил глазом лиловым. Фельдмаршал медленно и важно подъехал к ступеням, где его ожидали счастливые родители. Легко спрыгнул на землю и бросил поводья подоспевшему адъютанту.
- Ваше сиятельство! – державший младенца на руках фон Стединк церемонно наклонил голову.
- Ваше сиятельство! – Кристина Шарлотта присела в книксене.
- Ну-ну, дети мои, - старый граф был радушен, - не стоит церемоний. Кажется я успел?
- Конечно, ваше сиятельство, все вас ожидали. – Отвечал Стединк. – Только где ж ваша карета?
- А… бросил. – Безмятежно бросил фельдмаршал. – На ней я бы еще два дня добирался. А так, вспомнил молодые годы, взлетел в седло… И вот я здесь. Ну, довольно, давайте мне внука! – нетерпеливо и повелительно произнес фон Шверин. Получив требуемое, граф тут же направился внутрь храма.
Не мешкая, пастор приступил к обряду крещения. В церкви было натоплено, младенца быстро распеленали и разбудили.  Маленький Курт проснулся недовольным, но плакать не стал. Он быстро освоился и сначала с интересом разглядывал происходящее. Но мерцающее пламя свечей, заунылый голос пастора убаюкивали, и глаза сами собой начали слипаться. Пока… его не окунули в купель. Возмущению не было предела! Во всю глотку! Правда, Курта тут же вытерли и закутали. Хорошее настроение вернулось, но спать дальше пока опасался. А то опять, каверзу придумают какую-нибудь!
Фельдмаршал Пруссии держал на руках пускающего пузыри краснощекого трехмесячного внука, и светился от гордости. Его выпуклые от тевтонской гордости, но слегка поблекшие от старости голубые глаза, вызывающе оглядывали толпу приглашенных, выискивая тех, кто по мнению полководца еще не засвидетельствовал своего восторга.
Выкупанный в крещенской купели, возмущенно проорался, и завернутый в теплые одеяла, все-таки снова начинал засыпать на руках деда. Старый пастор завершал обряд последними напутствиями:
- И пусть, рожденный в благородстве, сей младенец всегда стремиться к добродетели, и проживет всю жизнь, как добропорядочный христианин. Тем самым, обретя все, что можно обрести в этой жизни.
Фельдмаршал слегка поморщился и не удержался, оставив последнее слово за собой:
- Дай Бог, чтобы это дитя – фон Шверин поднял внука над толпой гостей – пошло по моим стопам. Пусть он послужит своей стране, будет отважным и храбрым солдатом, и так же, как его дед, однажды получит маршальский жезл.
А вечером, выпив изрядно на радостях, фельдмаршал шепнул Кристине Шарлотте с солдатской прямотой:
- Ничего, дочка. Скоро все образуется. Моя мегера стало часто болеть, даст Бог, загнется скоро. Тогда мы сможем пожениться с твоей матерью, и ты перестанешь быть фон Вахениц и гордо будешь именоваться фон Шверин.
Кристина, ошеломленная столь неожиданным проявлением отцовских чувств, пролепетала:
- Я уже фон Стединк!
- Ерунда, - отмахнулся фельдмаршал, не слушая ее, - главное, внук! Он будет настоящим солдатом. Имея такого деда, ему обеспечена великолепная карьера на службе великой Пруссии и великому королю Фридриху.
Отец новорожденного прислушался к последним словам фон Шверина и не удержался:
- Но, ваше сиятельство, мы подданные короля шведского!
Фельдмаршал был снисходителен:
- Мой милый барон, времена Густава Адольфа давно миновали. Посмотри, что осталось от былого величия Швеции на европейском континенте. Осколок в виде шведской Померании, что отхвачена была в Тридцатилетнюю войну. Ваш Карл XII, хоть и был неплохим солдатом, но не смог добить ничтожных саксонцев с поляками, затем залез в дебри России и был побит варварами-московитами. В Европе взошла новая звезда – наш Фридрих Великий. Пруссия – вот кто отныне будет диктовать всю европейскую политику! И не только всей этой своре ничтожных германских курфюрстов и епископов, но и бездельникам австрийцам, и французским парикмахерам, и русским. Нас ждет великая европейская война! И если ваш король-голштинец вовремя сообразит под чьими знаменами вступить в эту войну, от этого будет зависеть и ваше благосостояние. Хотя, что касается тебя, я бы советовал особо не раздумывать. Патент полковника для своего зятя я выпрошу у короля.
- Похоже, король Фридрих собрался воевать со всей Европой, - подумал про себя Кристофер Адам фон Стединк, но вслух произнес уклончивое – я подумаю, ваше сиятельство.
- Думай, думай, барон, - фон Шверин был благодушен, - но на внука даже не рассчитывай. Хоть он и носит твое родовое имя, но его дед фельдмаршал Пруссии! К тому же он – Курт, и я - Курт. Его ждет великая судьба.
Дед верно предрек будущее младенца. Ошибся лишь в малом. Курт фон Стединк никогда не встанет под знамена Пруссии, хотя и будет восхищаться гением Фридриха Великого.
Его отцу было сейчас над чем задуматься. Карьера шведского офицера не была в действительности ни заманчивой, ни многообещающей. Страну раздирали страсти политические, риксдаг, поделенный на «шляп» и «колпаков» не мог ничего предпринять серьезного ни в области внешней, ни внутренней политики, а слабая королевская власть отнюдь этому не способствовала также. Но агрессивное поведение Пруссии настораживало. Кристофер не разделял уверенности своего тестя в благоприятном исходе войны против всей Европы. Правда, короля Фридриха поддерживала Англия и Ганновер, но не учитывать мощь остальных европейских держав, таких как Франция и Австрия, барону казалось безумством. Кроме того, оставалась Россия. Неведомая ему, но заставившая уже дважды в этом столетии капитулировать шведов.
Четыре года спустя, после рождения Курта, в семье появился еще один мальчик – Виктор. Отец решил пока не ломать голову над будущей карьерой братьев, до достижения ими отрочества, а вплотную занялся их воспитанием, в соответствии с традициями дворянства. Методы были самые испытанные: религиозность, железная дисциплина и усердная работа. Как учил сам великий Мартин Лютер: «Работа укрепляет здоровье и благосостояние, а также, препятствует многим греховным соблазнам!»
Братья штудировали Библию и катехизис, латынь, французский и математику. По субботам они представали перед отцом, который вспоминал все их малейшие проступки и грехи за прошедшую неделю и подвергал основательной порке. Суровость воспитания доходила до того, что детям никогда не разрешалось сидеть при родителях. Даже за обедом они ели стоя. Подобная жестокость не вызывала никаких ответных враждебных чувств к родителям. Напротив, братья всегда уважали, любили и восхищались своим отцом. Таковы были нравы века восемнадцатого, читатель!

 
               

                Глава 3.

                Служба полицейская.

                Единственное, чем всякий честный человек должен
                руководиться в своих поступках, это справедливо или
                несправедливо то, что он делает, и есть ли это деяние
                доброго или злого человека.
                Сократ.          

Будь она проклята, служба полицейская. Второй год драгуны Веселовского рыскали по брянским лесам. Лихих людишек отлавливали, за разбойниками гонялись. Одну партию воровскую поймают, глянь, через месяц новая объявляется. Из-за рубежей польских приходят. Сколь уж раз помещики жалобы отсылали в Сенат, что людишки их по подговору польских обывателей за рубеж подаются, пожитки помещичьи пограбя. Шляхта польская помогает беглым, дает оружие и порох, а потом посылает в Россию для воровства, разбоя и грабежа.
Полковник Панов, в Польшу посланный для сыску беглых, доносил в Сенат, что оных здесь обретается до миллиона человек. Одна польская Лифляндия была сплошь заселена русскими беглецами, преимущественно раскольниками. Поляки соглашались вернуть беглых солдат и преступников, но никак не крестьян, растолковывая, что крестьянин не есть «дезертир». Полковник объяснить старался, что слово «дезертир» не русское, и не польское, а немецкое, по-русски означает «беглец». Многие из крестьян бежавших за уголовные преступления в розыске состоят. Один утопил жену, другой человека убил, третьи, сговорившись, дом помещичий сожгли и разграбили, и так далее.
Канцлер литовский, князь ясновельможный Чарторыйский уклончиво объяснял Панову:
- От самой императрицы русской зависит, чтоб впредь беглых за рубеж не было, да и прежние возвратились. Пусть ее величество амнистию объявит, обещает возвратившимся свободу от податей на несколько лет и построение слобод для жительства, а раскольников обнадежит, что впредь им утеснения никто чинить не будет.
Шляхта высказывалась откровеннее:
- Когда Карл XII пошел на Украйну, ваш царь Петр всех жителей польских пограничных областей выселил в Россию. Откуда оные возвращены не были. Вот и мы отдавать никого не намерены.
Ксендз Аскирка, сорока деревнями владевший, где русские беглые в основном проживали, кричал дурным голосом на Панова:
- Что бы министры в Варшаве не удумали, я на их предписания и смотреть не буду. В прошлую революцию  ваши русские полки забрали добра у меня разного на 100 000 талеров, да 90 человек сбежали с ними. Уйди, полковник. Скройся! Ни отдам никого. А то и с тобой поступлю плохо. 
Только накроют драгуны одну шайку, как жди следующую. Пойманных сперва вязали, после колодки деревянные навешивали. Куда девать-то их в лесу. Так и таскались с отрядом вместе. Веселовский отписывал начальнику корпуса генералу Фролову-Багрееву:
- Оных колодников со мною до двухсот обретается. Куда девать ума не приложу. По рукам связывают. Драгуны то ж поизносились донельзя, лошади совсем плохи стали.
Наконец, последовал указ прекратить сыск, полку собраться в Севске и следовать в Малороссию, где квартировать в Молдавском гусарском полку. Обратился было Веселовский с просьбой об отпуске, но отказано было:
- Дескать, вы, премьер-майор, в 45-м годе были в полугодовалом отпуске. Полки по сей день не укомплектованы. Отпускать кого-либо высочайше не велено.
И все тут.
Одно радовало – письма от Эвы шли регулярно. Жили они в достатке, у родителей. Машенька росла. Седьмой год уж пошел. «Да такая умница!» - писала Эва. Скучал Веселовский по семье. Ночами теплыми сидел под небом украинским звездами усыпанным, дышал воздухом степным полынно горьким, грустил. Думалось:
- Как они там? Как Машенька? Небось совсем по-русски говорить и не научиться.
Вспоминал смех детский, ручейком серебрящийся, кудряшки льняные, запах младенческий, чистый и молочный. Опускал голову на грудь майор, вздыхал тяжко. Служба…
Два года простояли драгуны в Малороссии. Время тянулось тягуче. Полк окреп, людьми и лошадьми пополнился, отъелись на харчах обильных. Да случился в лето 1754 года неурожай сильный. Ко всем бедам еще и саранча добавилась. Мало того, что хлеба не уродились, тут с небес и эта напасть свалилась. Как косой невидимой прошлась, только стебли голые оставляя после себя. Тучей черной падала на поля. Челюсти безжалостные колосья перемалывали. Треск стоял ужасающий. Опасаясь падежа лошадиного, указ поступил:
- Полку Санкт-Петербургскому драгунскому следовать не мешкая в Белгородскую губернию. На постой встать в городах Старый и Новый Оскол.
Снова драгуны в службу полицейскую окунулись.


Жил-поживал в селе Семеново Севского уезда провинции Брянской  отставной маеор Андрей Сафонов. Белый, как лунь. Седьмой десяток разменял старик. Ранен был тяжело  в первую шведскую войну, по ранению и отставку получил полную. В именьице от родителей покойных доставшемся проживал благополучно. Крепостных душ имел сотни полторы, с бабами да детишками. Жили не богато, но и грех было жаловаться. Для крестьян отставной маеор барином был добрым. То рыбу ловил неводом с мужиками, то на сенокос становился. Долго, правда, работать не мог. Кашлем заходился. Рана грудная все давала знать себя. Дворовые все жалели его. Жена маерова, Анна Сергеевна, три года, как померла. Горевал сильно старик. Дочка у него имелась, в Москве проживала. Замужем. За Василием Петровичем Суздальцевым,  приемным сыном друга маерова Петра Суздальцева, что погиб, когда Гилянь персидскую завоевывали. И зачем скажите воевать-то ее надобно было. Все едино, императрица Анна Иоанновна обратно ее персам вернула. А сколь кровушки-то русской пролилось. Дочка с мужем, подполковником полка пехотного приезжала уже после похорон. В Москву звала отца, да не согласился он:
- Здесь моя Аннушка похоронена, здесь и я помереть желаю. Куда мне от нее-то.
Так и доживал свой век Сафонов.         
Все хорошо было бы, да повадились соседи его помещики Львовы покосы крестьянские собаками и лошадьми травить. Охотой псовой развлекались, зайцев гоняли, да своих полей им мало показалось, вот на чужие и позарились. Крестьяне Сафонова воспретить хотели, да насмеялись над ними приказчики Львовых, плетьми отходили, приговаривая:
- Не сметь, холопы, забаве барской мешать! Ишь, что удумали.
Одел отставной маеор мундир поношенный, расчесал волосы белые, сам к соседям съездил. Устыдить хотел. Да не вышло. Приехал к Львовым в именье их Глыбочки, а там пир горой. Собралось братьев Львовых целая троица. Сам хозяин Акакий Львов, асессор коллежский, брат его старший Петр – советник титулярный, да младшенький Василий – корнет полка кирасирского. Насмеялись над стариком израненным, со двора выгнали.
- Иди, иди себе, покуда цел, убогий! Не тебе худородному нам указывать. – Акакий кричал прямо в лицо.
- Пень старый, труха сыпется, а туда же – кирасир боле всех изгалялся.
Хорошо собак не спустили. Вернулся Андрей Сафонов огорченный сильно в село свое Семеново. Просьбу подал в канцелярию городскую, чтоб уняли Львовых. Только не в Севск обратился, а в Карачев. По той причине, что дорога на Севск через земли Львовские проходила. А те рогатками ее перегородили. Кордон устроили. Всех проверяли, кто поедет. Озоровали порой Львовские приказчики. То с купца проезжего мзду снимут, а не согласиться добром, так и побить могли. То крестьян чужих пороли. Так просто. Для острастки. Да и воевода в Севске в свойстве состоял со Львовыми. Вот им все с рук и сходило.
Из канцелярии Карачевской отписали в Сенат. Так и до Петербурга дошло. А в столице, в Синоде, обер-прокурором заседал сродственник Львовых. Он обжаловать поспешил. Дескать не по той канцелярии прошение подано, и Сафонов сам стакнулся с воеводой в Карачеве. Сенат внимания не обратил на встревательство, постановил Карачеву жалобу разбирать. Пока суть да дело, прознали про жалобу маеора отставного братья Львовы. Взъярились. Особенно буйствовал младший – корнет кирасирский. Кричал в запале:
- Проучим дурака старого. Нам, полкам кирасирским, рыцарству истинному, негоже терпеть оскорбления.
Остальные братья рассудили:
- По всем правилам проучим. Воинство соберем из крестьян и дворовых наших. Ружья с саблями выдадим. Приказчики за ахфицеров сойдут. А тебе, корнет, возглавить доверяется.
Собрали 600 человек. Помещики и приказчики верхами, крестьянство пешком. Рано утром в поход выступили. Даже двух попов взяли. С версту отошли от имения своего, остановились. Местечко славное выбрали. Возле рощи сосновой, у колодца. Попы молебен отслужили с водосвятием. Все к образам приложились, поклялись хозяевам своим стоять крепко, а кто не устоит, того колоть до смерти. После молебна помещики приказали дворовым вина хлебного выдать всему крестьянству. Сами выпили, как следует. Один из приказчиков, тайно посланный к Сафонову, вернулся и поведал, ухмыляясь:
 - Крестьяне Сафоновские на косьбу вышли.
Подкрались Львовы с воинством своим аки тати. И напали на безоружных. Сперва залп ружейный учинили, а потом, ружья за спину закинув, с саблями наголо бросились. Корнет на кобыле скакал впереди, сам палашом рубил разбегавшихся. Остальные Львовы с приказчиками верхами от леса отсекали несчастных, дабы сбежать никому не удалось. Пешие драку страшную учинили. Рубили, да приговаривали:
- Будет знать Андрюшка ваш, каково жаловаться!
 Да не драка то была. Смертоубийство сплошное.  11 крестьян на месте положили, да позже еще 45 от ран умерло. А там ведь не только мужики одни были, но и бабы. Никого не щадили, ироды. Пока спасшиеся от побоища до села добежали, пока Андрей Сафонов, на возраст свой преклонный наплевав, ружья собирал, да своим раздавал, пока добежали, от обидчиков и след простыл. Одни мертвые, да умиравшие на поле остались. Завыл зверем маеор старый, рухнул в траву скошенную, густо кровью безвинной пропитанную, насилу подняли его крестьяне, в село отнесли. А убитых погрузили на подводы, да по избам. То-то стон, да рыданья стояли над деревней.
Проведали власти про злодеяния Львовские, солдат затребовали в помощь. Полк Санкт-Петербургский драгунский шел тем временем на Белгородщину. От полка оного рота была востребована в Брянск. Да чтоб штаб-офицер с ней.   Веселовский сам вышел в поход с восьмой ротой капитана Измайлова.

                Глава 4.

                Слуги государевы.

                Если хочешь быть беспристрастным судьей,
                смотри не на обвинителя, а на само дело!
                Эпиктет, римский философ-стоик.

- Ни мужиков, ни баб, никого не пожалели ироды! – горестно сказывал Сафонов офицерам полка Санкт-Петербургского. – Кого постреляли, кого порубили. Баб многих обесчестили, а то и до смерти потом забили. Особливо Васька Львов злобствовал, а еще и офицер.
- Как офицер? – Изумились Веселовский с Измайловым.
- Да так вот! – Рукой махнул маеор старый. – Корнет он. Полка кирасирского. Вот и тешил руку правую, рубил на все стороны, копытами топтал. Посмотри, судари мои. – Вскочил старик, слезы рукавом вытер, отошел в сторонку и занавесь полотняную, что горницу разделяла, распахнул. – Вот они, сиротинушки остались. На двух широких лавках, одеялами засланных, в кучку сбились ребятишек с десяток. Самой старшей лет восемь, а младшенькому годика два.
Офицеры поднялись молча из-за стола, на детей ошеломленно уставились. А те на них. И ни гу-гу. Ни слезинки, ни рыданий, лишь глазенки испуганные, да вопрошающие, на взрослых глядят.
Ком в горле встал у Алексея, да и капитан Измайлов молчал насупившись. А мальчонка, тот, самый маленький, вдруг спрыгнул на пол, и к Веселовскому. Подбежал, ручонки протянул бессловесно: «Возьми мол, дяденька»
 Все в душе перевернулось у Алексея. Машеньку вспомнил вмиг. Также тянулась к отцу. Подхватил мальца, прижал к щеке, запахом детским задохнулся взволнованно. А тот ручонками шею обнял и прошептал тихо-тихо: «Тя-тя». Не шелохнувшись, стоял маеор Веселовский, тельце шуплое теплое к себе прижимая, чувствуя, как сердечко-то детское колотится, там за ребрышками, словно птичка малая в клетке. Да и мальчонка сам, как воробышек, вихры светлые во все стороны торчат.
- Как кличут? – чуть слышно спросил Веселовский старика. Голос совсем пропал.
- Да Петром нарекли родители покойные. Васька Львов, паскуда, зарубил обоих. – Сафонов опять смахнул слезу стариковскую, вдруг опомнился, засуетился, - Давай, давай, заберу мальчонку, ишь на шею кинулся человеку незнакомому. Обознался, знать.
- Петром, говоришь, - головой помотав, дескать, оставь, пускай на руках посидит, ответил Веселовский.
- В честь государя нашего, Петра Лексеевича Великого,  назвали - пояснил маеор отставной. – Да друга моего покойного, Петра Суздальцева, земля ему гилянская пусть пухом будет. Вместе слугами государевыми сколь лет были. – Перекрестился.
- Погиб? – вставил Измайлов.
- Погиб сердешный. Мы с ним, почитай, с самого начала войны той шведской, при Петре Лексеевиче, бок о бок прошли. А Петьку-то, при Калише ранило сильно, в здешних местах в полку гарнизонном служил одно время, опосля вновь в наш полк определился, это уж Полтавскую викторию мы одержали, затем в Финляндии в делах были… Вот там уж и меня зацепило крепко. Вчистую. А Петька ништо… Зато в Гиляне персидской сложил буйну голову. – Старик занавеску задернул, на лавку опустился, пригорюнившись.
Офицеры тоже присели. Веселовский так мальчонку на груди и держал, гладил головку пушистую. А малыш и уснул. Долго еще сидели втроем. Вспоминали службу государеву.         
К Глыбочкам львовским подошли еще в сумерках предрассветных. Сафонов порывался отправиться с драгунами заодно, но Веселовский головой покачал:
- Нет, сударь. Вам остаться придется! И, - увидев, что старик хочет что-то возразить, - сие не обсуждается! – закончил фразу твердо.
На околице  Веселовский шепотом велел спешиться. Измайлову приказал с двумя взводами сигнала условного ждать, а сам с остальными драгунами к усадьбе стал подбираться. Мужиков дозорных связали тихо, без шума. В глотки кляпы вогнали. Не пискнешь. Лишь глазами вращали ошалело. Зато уж дверь парадную Веселовский сам ногой вышиб. С треском.
- Вяжи всех подряд, драгуны. Воры здесь одни. Не церемониться.. – рявкнул маеор во весь голос. И сам вперед рванулся. Палаш наголо. Уж очень хотелось ему корнета того сыскать, в глаза подлые глянуть. Да не повезло сперва. Не на ту половину дома попал. Одни девки сенные с писком по комнатам разбегались. А вот с другого конца выстрел раздался, затем еще один.
- Ого! Дело началось. – Подумал Веселовский и назад рванулся.  И точно, в зале большой, диванами да креслами огородившись, все братцы Львовы собрались. Это они стреляли. Два драгуна раненных на полу в муках корчились, а остальные замерли в нерешительности. Господа все ж… непривычно.
- Что встали? – тяжело дыша от бега, на ходу бросил Веселовский. Солдаты было двинулись, но один из Львовых, самый молодой да рослый, в камзоле военном на голое тело напяленном, как завопит:
- А ну стоять, холопы! На кого руку поднимаете? – и палашом замахнулся.
- Так значит… - уже успокаиваясь, зловеще произнес Веселовский. А про себя понял, что перед ним он, корнет кирасирский. Перед всеми красуется, - значит, супротив слуг государевых пошли? Солдат царских погубили? А, воры? – выкрикнул слова последние.
- Кто воры? Мы? – осатанел совсем корнет. Правда, братья его, уже переглядывались испуганно, видно доходить начало. – Мы дворяне столбовые, мы полка кирасирского, это я – слуга государев, не чета вам смердам. – Орал корнет по-прежнему.
- Клади палаш, корнет…бывший. – Добавил Веселовский тихо, но твердо. – Ныне ты, с братьями своими, преступник государев, а не слуга. Клинки на пол, Львовы, а то вздернем на воротах, как псов паршивых, драгунам полка Санкт-Петербургского вред учинивших. Понятно излагаю?
Братья осознали, в какую переделку попали, и в страхе побросали оружие, но не Васька-корнет. Толи дурь молодецкая взыграла в ярости, толи с похмелья тяжкого в помутнение впал:
- А ты возьми меня, попробуй! – выпалил в запале, кресло упавшее ногой отшвырнул, вперед двинулся на Веселовского, лезвие тускло блеснуло в лучах солнца восходящего.  – Давай!
- Ну сам напросился. – Подумать успел Веселовский, отражая удар первый. Драгуны потеснились, место освобождая для поединка. Да ненадолго. Отбив атаку размашистую, да неопасную бойцу опытному, сам сделал выпад решительный и всадил клинок с хрустом прямо в грудь корнету. Повисли у Львова руки безвольно, палаш с грохотом покатился по полу, оседал медленно, на Веселовского наваливаясь. На колени опустился Львов, умирая. Хрипел что-то, пеной кровавой захлебываясь.
- За Петьку тебе! – вдруг подумалось зло. Ногой в грудь противнику уперся, клинок выдернул, кровь хлынула ручьем широким. Веселовский шаг назад сделал, тело рухнуло. Брезгливо поморщился маеор, присел на корточки, камзолом врага клинок вытер. Потом встал, оглянулся:
- Что замерли? – драгунам кинул, - раненых своих перевязывайте, этих – на Львовых сжавшихся у стены, показал - вяжите. Дело сделано.
На прощанье заглянули драгуны в Семеново, к маеору отставному Сафонову. Зачинщиков главных Львовых, да подручных их рьяных, связанными в обозе везли, да охраняли строго. Нет, не побега опасались, гнева крестьянского. Львовы с приказчиками сами к драгунам жались, за спины солдатские прятались. Обступили их крестьяне сафоновские, смотрели молча, ненавидяще.
- Стоило б, пожалуй, их здесь оставить. – Шепнул Веселовскому капитан Измайлов. – За все б ответили.
- Прав ты, конечно, капитан. – Кивнул Веселовский, - Там, - куда-то вдаль рукой показал, -  в судах все замотают. Откупятся. Да и сродственник у них в столице. Говорят, обер-прокурор. И мне еще припомнят братца своего убиенного…
- Так он же сам кинулся! Двух драгун ранил…
- Сам-то сам, только в судах знаешь, как вывернут.
- Так может, бросим их здесь – хитро улыбнувшись, сказал капитан. – Сбежали, дескать, из-под стражи… Драгуны подтвердят коли что…
- Не можем мы так, Измайлов – грустно покачал головой Веселовский.
- Почему? Они могут, а мы…хуже? – не сдавался капитан.
- Нет. – Веселовский был тверд. – Мы-то лучше. Потому, что преступники они, а мы – слуги государевы, и не смеем без законов судить. Охраняй их, капитан. – Замолчал Веселовский, понять дал, что разговор окончен.
Ночевал Алексей Иванович у Сафонова. Долго сидели со стариком. Сперва снова Петьку на руках убаюкивал Веселовский. А тот и рад ласке. Спал себе мирно. После, как на лавку укладывать стали, ручонки расцеплять не хотел. Расплакался даже сильно. Но сон сморил. Успокоился, лишь всхлипывал еще долго. Так и сидели два маеора. Сафонов все бои да походы вспоминал, Веселовского расспрашивал про последнюю войну шведскую. Тот отвечал рассеянно, о своем думал, на Петьку сопящего посматривал. Все спросить Сафонова хотел, да не решался сразу. Наконец, не вытерпел, выдал сокровенное:
- Вот что, Андрей Дмитриевич, просьбу к тебе одну имею.
- Говори, говори, все для тебя, соколик, исполню. – Взволнованно старик посмотрел на маеора. Искренне услужить хотелось.
- Жена у меня с дочкой Машенькой… - нерешительно начал Веселовский, - далеко от меня живут. В Швеции.
- Эх, ты горемычный. – Подивился искренне Сафонов, - и что так вдруг?
- Да жену свою я там встретил, покуда год почти стояли, с генералом Кейтом. После войны в Риге жили, а как нас на Украину отправили, службу кордонную, да полицейскую нести, не смог я их с собой взять. Побоялся. Жизнь-то наша кочевая. Я и так, жену первую-то потерял. На линии Оренбургской служили вместе, еще до войны шведской, а там башкирцы бунтовали, вот и нашла ее стрела проклятая басурманская.
Сафонов лишь головой качал изумленный. Слушал внимательно, не перебивал.
- Отправил я их, к родителям. В Швецию. От греха подале. А сердце-то истосковалось.
- Да-а, соколик, досталось же на твою долю… - лишь молвить смог маеор отставной.
-  Позволь, Андрей Дмитриевич, Петьку мне с собой взять. А? – с мольбой в глаза посмотрел Веселовский. – Все едино сирота он. А я заместо отца ему буду. А коли война случиться, так сразу к матушке, в Хийтолу отправлю. Старушке то ж радость. Внучку-то и не видела, да и увидит ли, а тут внук будет. Что скажешь, Андрей Дмитриевич?
Старик восхищенно смотрел на Веселовского. Даже головой седой закрутил от удовольствия. Молвил, наконец:
- Ну ты меня старика и порадовал. Счастье-то мальчонке привалило. Сиротства избежать. Я-то старый, сколь еще протяну. Ну год, ну два, а там и на погост, к Аннушке своей. А ты человек сразу видно добрый, Алексей Иванович, не обидишь сироту, знаю. И Петька-то к тебе вишь, как тянется. Я-то сразу заприметил. Бери, бери, мальчонку, дорогой ты мой. Дай-ка расцелую тебя. – Обнялись, старик даже прослезился. – Не сомневайся, бумаги, какие надо, справлю самолично. Эк, счастье-то какое, судьбу сиротскую устроили.
Так и попал Петька в полк драгунский. И всем радость токмо от этого. Со всех рот драгуны повадились ходить, мальчонку проведать. Каждый гостинец норовил принести. Денщик маеровский грозно всех выпроваживал, он-то главной нянькой был. А Веселовский души не чаял в Петьке. Как вечер свободный выпадет, с ним возился. А мальчонка рос смышленый, говорить научился быстро, и текла его жизнь среди будней военных. Фамилию ему по отцу приемному справили – Веселов, а отчество и подавно – Алексеевич. С дворянством сложнее, но и тут, Веселовский не унывал, головку вихрастую поглаживал, приговаривал:
- Ничего, ничего, не крепостной, а вольный человечек, вырастешь, на службу государеву определим, а там и чин офицерский во дворянство выведет.
В 1756 году войну объявили с Пруссией. Но полки драгунские лишь к осени следующего года в поход собрались. Выхлопотал Веселовский у командира полка подорожную, да и отправил пятилетнего мальчугана с денщиком верным к матушке, в Хийтолу.    
 
   

                Глава 5.

                Солдатское детство.
               
                Не делай ничего без цели и причины.
                Марк Аврелий.

- Тебе, Курт, уже шестнадцать. – напутствовал барон фон Стединк, глядя на сына поблекшими голубыми глазами. – Пора начинать делать настоящую карьеру. Для этого ты отправишься в Стокгольм.
Молодой фенрик  стоял навытяжку и внимательно слушал отца. Кристофер Адам тяжело, по-стариковски кряхтя и сутулясь, поднялся из-за стола и, прихрамывая, подошел к окну. Помолчал, разглядывая унылый осенний пейзаж. Холодный ветер срывал  с деревьев последнюю листву. Затем продолжил, оставаясь стоять спиной к сыну:
- Ты отлично проявил себя при обороне Штральзунда, но… в нынешнее время офицеру недостаточно быть только храбрым. Нужны покровители и деньги. Прежде всего, деньги. Имения фон Стединков разорены войной, пруссаки безжалостно прошлись по нашим владениям и посевам, в отместку за мой отказ служить в их армии.
Курт согласно кивнул, рассматривая потертый на спине камзол отца. Семья переживала не лучшие времена. Бедность так и лезла на глаза изо всех щелей их родового имения. Питались скудно, экономя на всем. Отцовские мундиры давно уже перешили и подогнали под фигуры сыновей. Сам барон довольствовался старым, не раз штопаным камзолом. Убогость существования согнула некогда стройную фигуру отца. Сутулиться стал барон. При ходьбе прихрамывал, оттого по улице ходил с тростью. 
  Курт прекрасно помнил, как с началом войны отец вывез всю семью в Штральзунд, а сыновей переправил в Вольгаст, откуда они могли бы легко добраться до Швеции. Здесь и состоялась первая встреча молодого Стединка с пруссаками, ворвавшимися в шведскую Померанию. Вместе с Виктором патруль схватил их прямо на улице.
- Не смей прикасаться ко мне и моему брату, тупая скотина! – Курт смело отбросил грязную лапу прусского капрала, хотевшего было сгрести мальчишку за шиворот.
- Ха-ха-ха, мальчишка-то с гонором – пруссаки с хохотом обступили братьев Стединк. Ружья скинули. Штыки блеснули зловеще. К стене мальчишек прижали. Морды красные, пропитые. Духом пивным тяжелым и кислым несло.
- Мой дед фельдмаршал Пруссии! – выкрикнул Курт, отворачиваясь от зловония перегара.
- А может сам король? – солдаты откровенно глумились, зубы гнилые скалили.
- Хальт! – послышалась резкая команда. Пруссаки замолчали и вытянулись в струнку, но оружие наперевес держали.  К патрулю приближался офицер.
- В чем дело, капрал? Что за мальчишки? – взгляд презрительный и острый.
- Пытались скрыться. Сопротивлялись. Не иначе лазутчики. – Капрал подобострастно смотрел на офицера.
- Кто тут упоминал нашего славного и великого короля Фридриха? – офицер не слушал объяснений.
- Господин офицер! Это я сказал, что мой дед фельдмаршал Пруссии фон Шверин. – отчаявшись, Курт шагнул вперед, штык отведя рукой.
- Забавно. – Офицер посмотрел на мальчишек с удивлением. Потом бросит кратко:
- Капрал. Доставить в штаб. Там разберутся.
 
Незнакомый генерал, потом беседовавший с юным Куртом, был удивлен не меньше офицера, что спас внука знаменитого фельдмаршала фон Шверина. Однако, по его мнению, это не служило оправданием его отцу - барону фон Стединку, отказавшемуся перейти на сторону Пруссии:
- Твой отец предатель отечества и подлежит наказанию.
- Он не предатель! – гневно воскликнул десятилетний мальчишка. – Род Стединков всегда служил верно тому, кому присягал.
С началом Семилетней войны стараниями деда-фельдмаршала отцу, как и было обещано, поступило личное приглашение от самого Фридриха Великого перейти на службу в его армию. Но Кристофер отклонил предложение, сообщив в письме, что он, (осторожничал, барон!) – хотя и против своей воли – считает вынужденным остаться служить в шведской армии.
Прусский генерал отпустил братьев Стединк, бросив кратко: «Убирайтесь с глаз моих!» Но если до этой встречи Курт и испытывал какие-либо симпатии к Пруссии, то теперь он был твердо намерен сражаться на стороне Швеции. Тем более, что вскоре его знаменитый дед пал в бою при штурме Праги.
Пруссаки атаковали тогда город с ходу, надеясь застать его защитников врасплох. Но первый штурм захлебнулся, и 73-летний фельдмаршал нетерпеливо и бесстрашно схватил знамя и бросился вперед, увлекая за собой гвардию. И тут же был смертельно ранен.
- Будь проклят этот город! – вскричал Фридрих, узнав о смерти своего любимца. – Пруссаки, - король швырнул на землю свою шляпу - мы не оставим камня на камне от него!
Но Прага не сдавалась. И Фридриху пришлось отступить. Очевидцы рассказывали, что король после даже плакал, скорбя по старому фельдмаршалу:
- Он один стоил десяти тысяч!
Теперь и Курта ничего более не связывало с Пруссией. Как только ему исполнилось двенадцать, он вступил в шведскую армию, а в тринадцать был взят в полк кронпринца, дрался при Штральзунде, отражая атаки пруссаков, и был произведен в первый офицерский чин.
Не удивляйся, читатель, в веке восемнадцатом, все взрослели очень рано, и если мальчишка мог поднять тяжелое ружье и выстрелить из него, даже падая назад при отдаче, он уже считался солдатом.

- Так вот, Курт, - отец оторвался от окна и снова строго посмотрел на сына. – Ты отправишься в Стокгольм. Тебя примет мой старый друг барон Карл Спарре. Я уже отписал ему и получил согласие. Он имеет значительный вес при дворе и поможет тебе приобрести все необходимые связи. Но, главное! – отец многозначительно поднял палец вверх, - главное, - повторил, - тебе необходимо будет добиться при дворе компенсаций всех наших потерь в последнюю войну. Я уже говорил, что в карьере, к сожалению, слишком большую роль ныне играют деньги. Эти компенсации помогут и всей нашей семье, и тебе.
Лукавил старый барон. Сподручнее было бы самому отправиться в столицу выбивать компенсации из правительства. Да понимал он, что сие поручение из разряда неисполнимых. Потому и не хотелось браться самому. Стыдно было старому солдату пускаться во все тяжкие, заранее зная почти наверняка об отказе. Померания была шведской с Вестфальского мира 1648 года, но Швеции так и не удалось навести порядок в финансах этой провинции и ее управлении. Для Померании не существовало и настоящего свода законов. Как было доказать понесенный семейством Стединков ущерб и на какие законы или королевские указы стоило опираться?
 Не хотелось барону ехать в столицу, рисковать своей безупречной репутацией, бедность на показ выставлять.  А послать юнца-сына было проще. Если откажут – так не ему же, заслуженному вояке, а начинающему карьеру фенрику. Тем более, что связи, приобретенные молодым Стединком в столице в поисках справедливости, пригодятся в дальнейшем. Ну, а уж коль выгорит дельце, так честь, хвала и процветание всему роду. Как бы в свое оправдание барон молвил:
- Конечно, следовало бы отправляться мне самому в Стокгольм, но, ты понимаешь, в нынешние тяжелые времена, я не могу оставить мать, твоих сестер и брата.
- Да, отец. – Это были первые слова молодого Стединка за весь долгий разговор с отцом.
- Вот тебе немного денег – барон сделал шаг к столу и выложил небольшой кошелек и конверт. – По мере сил и возможностей я буду высылать тебе еще, так же, как и провизию. Но ты должен помнить, - и отец снова поднял указательный палец вверх – о необходимости быть бережливым. Столица полна соблазнов, особенно для таких юнцов, как ты. Сторонись их! Особенно бойся азартных игр. Я знал многих, кто ставил на карту свои замки и имения, а затем их проигрывал. Целые семьи разорялись в одну ночь. В первую очередь всегда помни о судебных тяжбах, что поручено вести тебе в интересах нашего рода. Заводи связи, и твоя карьера у тебя в руках. Слушайся во всем моего старого друга полковника Спарре. Учись всему и трудись всемерно, ибо трудолюбие и прилежность препятствуют многим соблазнам греха.  Здесь – барон показал на конверт, - на листе бумаги я перечислил фамилии всех своих друзей и знакомых в Стокгольме. Разузнай у Карла кому из них следует нанести обязательные визиты и передать от меня поклон. С тех пор, как мы обеднели, количество друзей значительно сократилось, - отец усмехнулся невесело, - таковы некоторые люди.
- В общем, - барон подвел черту – слушайся во всем советов Спарре. За сим, разрешаю тебе откланяться, проститься с матерью, братом и сестрами, и немедля отправляться в путь. С Богом!
Разговор был окончен и напутствия тоже. Где взял отец деньги, осталось загадкой для Курта. Но молодость не привыкла долго размышлять. Дали и ладно. Тем более отец пообещал и потом помогать.
На следующий день юный Стединк был уже в порту Вольгаста, но торговое судно, собиравшееся в путь к берегам Швеции, из-за плохой погоды задержалось на целых восемнадцать дней. Они несколько раз даже пытались выйти в море, но под давлением противного ветра поворачивали назад. Наконец, 18-го октября 1762 года ветер поменялся, и судно рванулось вперед, невзирая на разыгравшийся шторм. Почти весь переход юный Стединк провел на палубе. Он не обращал внимания ни на хлесткие порывы ветра, ни на мириады мельчайших брызг, что обрушивались на корабль, когда его нос крушил очередную волну. Он полной грудью вдыхал воздух свободы. Он наслаждался чистотой и солоноватой свежестью налетавших шквалов, избавлявших его от запаха бедности, которым Стединк, как казалось ему, насквозь пропитался в отцовском имении. Да, читатель, бедность имеет свой запах. Горьковатый, отдающий яблочной кислинкой, с примесью дыма дешевого табака, что вился тоненькой струйкой из отцовской трубки. Опьяняющий штормовой ветер свободы и странствий выдувал, очищал и дурманил голову. Ухватившись за ванты, Стединк вглядывался в свинцовую рябь моря, стараясь разглядеть невидимый пока берег Швеции. В туманно-промозглой дали таинственными миражами проступали радужные картины будущей славы. Он видел далекие континенты, солдат, что устремлялись за ним в атаку, развернутые знамена и облака пороховых разрывов, великолепные фасады дворцов, их ослепительные интерьеры, блеск драгоценных камней на орденах. Его орденах! В порывах ветра, в хлопанье парусов, в треске такелажа, он слышал грохот барабанов, заглушаемых орудийными залпами. Торжественная и строгая музыка сражений, что принесут ему заслуженную славу, сменялась чарующим звучанием оркестров королевских балов, где будут принимать его – победителя. Стединк промок насквозь, но стоял до последнего, упрямо вглядываясь вдаль. «Я выдержу! Выдержу!» - шептали посиневшие от холода губы. Старый боцман, командовавший матросами, продолжавшими, невзирая на шторм, ловко управляться с парусами, изредка поглядывал в сторону одинокой закутанной в плащ фигуры молодого человека, стойко выносившего все удары морской стихии. Боцман стоял, коренастый и плотный, вырубленный, казалось, из одной с кораблем породы дерева,  широко расставив ноги и сросшись с палубой. Из-под непромокаемого брезентового капюшона торчала короткая трубка, зажатая крепкими зубами, и уступавшая свое место лишь на короткое время свистку, оглушительными трелями, призывавшего матросов выполнить тот или иной маневр. Пронзительный звук свистка сменялся отрывистыми и четкими командами, для связки пересыпанными отборной бранью. Хриплый и тяжелый голос боцмана перекрывал шум ветра и волн. Стединк чувствовал свое родство с этим человеком, ему казалось, что он будет таким же. Нет, не правильно, он не может быть таким же. Он благороден, а боцман лишь простолюдин. Их объединяет другое – душевная твердость, упрямство характера и его стойкость. Солдаты! Они – солдаты. Их объединяет чувство долга. И они поймут друг друга с полуслова. Хотя навсегда останутся разными. Разными по происхождению. Стединк всегда наверху, а боцман всегда внизу. И в то же время они равны, как братья по оружию. Стединк вот так же будет стойко переносить все тяготы и удары судьбы, как шквалистые порывы ветра, так же четко и недвусмысленно отдавать своим солдатам приказы. Только брань ему ни к чему. Ему хватит и без нее твердости в голосе, отдающем приказ.
Боцману сначала показалось, что мальчишке плохо, оттого он не уходит с палубы, стараясь на свежем ветру преодолеть морскую болезнь. Но, присмотревшись повнимательней, он все понял: «Характер! Ишь как смотрит вдаль. И шторм ему нипочем. Жаль, совсем промерзнет храбрец». Пожалелось.
Краем глаза следя, как матросы ловко снуют по вантам, убирая лишнюю парусину, боцман, цепко впиваясь ногами в палубу, приблизился к Стединку.
- Мой юный господин! – его голос заставил вздрогнуть Курта.
- М-м? – Стединк не ожидал.
- Хотел предложить вам кружку горячего грога. – Боцман легко перекрывал шум моря. – По такой погоде будет совсем не лишним. Как вам мое предложение?
Стединк от холода не мог разжать зубы. Он лишь кивнул головой.
- Ну и отлично! – Боцман похлопал его по плечу. – Заодно и обсохнете. Эй, Кнутссон, - он окликнул пробегавшего мимо матроса. Тот остановился, схватившись за борт, и вопросительно посмотрел на боцмана.
- Отведи молодого господина вниз, к коку. Пусть даст ему хорошую кружку горячего пойла с ромом. Скажи, я прислал.
Матрос махнул рукой, мол, давай за мной, и Стединк, с трудом оторвавшись телом от борта, но продолжая придерживаться непослушными руками, побрел за ним. С трудом преодолев несколько ярдов до люка, ведущего во чрево корабля, Курт спустился на одеревеневших ногах вниз по ступенькам трапа, еще несколько шагов сделал по нижней палубе, пока не очутился на корабельном камбузе, где, не слова не говоря, ему сунули в руки горячую и дымящуюся кружку. Он приткнулся на какое-то подобие лавки, и медленно принялся глотать обжигающую гортань жидкость. Тепло моментально расползалось по всему телу, приятная и греющая промерзшие члены   истома охватила его. Он опьянел в минуту. Сил хватило лишь на то, чтобы допить грог. Голова сама по себе склонилась на грудь, а тело свернулось в калачик и забилось в уголок возле шпангоута. Курт погрузился в сон. Кок забрал у спящего Стединка кружку и переглянулся с матросом. Усмехнулись.       
    Через сутки Курт вступил на шведский берег. Его слегка пошатывало от непрерывной 24-часовой болтанки, но вовремя выпитая порция горячего рома и юный организм, справились с качкой, чего нельзя было сказать об остальных пассажирах, чьи бесчувственные тела матросы сносили на берег, как кули с мукой.
- Я выдержал это испытание! – Курт торжествующе подумал про себя. Впереди его ждал Стокгольм.               


                Глава 6.

                Встреча со Стокгольмом.

                Это очевидно, что мы рождены для деятельности.
                Цицерон.

Что представляла из себя столица шведского королевства в середине восемнадцатого века?  Это был маленький, по европейским меркам город, с семьюдесятью тысячами населения. Основная застройка располагалась между мостами, район вокруг Кунгстредгордена уже сформировался, хотя площадь Густава Адольфа еще не стала тем центром, каким сделает ее спустя два десятилетия Густав III. Величественных и изящных зданий Старой Оперы, где убьют самого короля и дворца Арвфюрстенспалатса, нынешнего министерства иностранных дел, еще не существовало. В облике города доминировал лишь королевский дворец, возведенный стараниями Тессина. В остальном, город представлял из себя нагромождение узких улиц и переулков, посреди которых в сточных канавах текли зловонные потоки.
Бедный фенрик из далекой провинции медленно брел по ним, оглядываясь по сторонам и иногда останавливаясь переспросить нужный ему адрес полковника Спарре. Большинство жителей Стокгольма передвигались пешком, и лишь состоятельные господа ездили на лошадях. Иногда мелькали роскошные палантины, на плечах четверки слуг, в которых перемещались гордо и величественно какие-то знатные дамы. Молодой Стединк порой ловил на себе их изучающие и слегка презрительные взгляды. Курт не был писаным красавцем, но выглядел недурно, и если б не его скромный, не сказать бедный, наряд, возможно таинственные незнакомки проявили б к молодому офицеру больший интерес.
Некогда статный, но слегка растолстевший и круглолицый Спарре радушно встретил сына своего старого друга.
- Ну-ка, ну-ка поворотись, мой молодой фенрик! – довольно бесцеремонно, но доброжелательно, Карл Спарре осмотрел Курта со всех сторон.
- Да! Бедна, бедна провинция. – сделал вывод полковник. – Дорогая, - Спарре обратился к супруге – я думаю, что ты поможешь подобрать для нашего юного друга какие-либо вещи из моего старого гардероба, в чем он смог бы предстать перед двором. В молодости я был, - и Спарре мечтательно закатил глаза – ну почти таким же стройным, как и ты, Курт.
- Конечно, Карл, - отозвалась графиня Спарре, - а пока нашего юного гостя необходимо покормить после долгой дороги и дать возможность отдохнуть. За обедом вы нам все поведаете, а пока вы будете отдыхать, я подберу вам какие-нибудь мундиры мужа. Завтра вы их примерите, и служанки вам быстро подгонят все по вашей фигуре.
Графиня излучала саму доброту. Еще бы! Совсем недавно она стала матерью, потому и смотрела на шестнадцатилетнего Курта Стединка, как на собственного ребенка.
Дома Курту доводилось встречаться с самыми значительными личностями шведской Померании. Но то была сельская, простая среда, отмеченная скудностью и всеми печалями, что принесла с собой война. Сидя за обедом в роскошном доме Спарре в Стокгольме, он уже ощущал свою причастность, как ему казалось, к самому королевскому двору. И бедность его одежды, по сравнению с вызывающей роскошью одеяний хозяина дома и графини, была угнетающей. Но юный Стединк чувствовал, что его обаяние и хорошие манеры производят должное впечатление на собеседников.
- И если граф поможет мне слегка привести в порядок мой гардероб, то возможно все сложиться не так уж плохо – думал про себя Курт.
За обедом, кроме четы Спарре, присутствовал и капитан Кёниг, из королевского полка. Высоченный, массивный, с мужественным лицом настоящего солдата, он произвел на молодого Стединка самое благоприятное впечатление. При столь громоздкой фигуре, он обладал безукоризненными манерами, и очень приятным низким голосом. Стединка поразило больше всего, что капитан, казалось сугубо военный человек, вдруг заинтересовал вопрос о яблонях.
- Я слышал у вашего отца в Померании, есть сорт pommes de pigeon ? Варенье из них восхитительно! Вы не могли бы, мой юный друг, отписать вашему почтенному отцу, чтоб он выслал мне пять-шесть саженцев? Цена, право, не имеет значения.
Стединк чуть не поперхнулся от столь неожиданной просьбы, но справившись, вежливо ответил:
- Конечно, господин капитан. Я думаю, отец с радостью выполнит вашу просьбу.
Замешательство фенрика не укрылось от проницательного взгляда Кёнига. Он улыбнулся и дружески потрепал юношу по плечу:
- Признайтесь, Стединк, что мой вопрос привел вас в смущение. Казалось бы, к чему офицеру интересоваться какими-то вопросами, связанными с делами в его усадьбе? Но, мой юный друг, мы живем в те времена, когда военные не могут думать лишь о войне. Наша бедная Швеция давно уже не та великая держава, что была во времена Густава Адольфа. И офицерское жалование отнюдь не обеспечивает его семью всем необходимым. Потому мы интересуемся вопросами далекими от службы. Война стала уделом политиков, а не военных в Швеции.
Стединк еще не понимал многого, что стояло за словами капитана. Лишь спустя много лет, когда ему придется командовать Саволакской бригадой в войне против русских, он вспомнит эти высказывания Кёнига.
В самом конце вечера, Курт задал вопрос, который его весьма и весьма интересовал.
- Господин граф, я понимаю, что не имею право злоупотреблять вашей добротой и гостеприимством, поэтому я чрезвычайно признателен за все те знаки внимания к моей скромной особе, уже оказанные вами, и ту помощь, что вы обещаете, но нельзя ли было помочь мне еще в одном деле? Я располагаю небольшой суммой денег, что снабдил меня отец в дорогу, и хотел бы снять для себя скромное, но достойное офицера жилье.
Спарре еще не успел открыть рот, как его опередил капитан Кёниг:
- Похвально, мой друг. Я думаю, что смогу вам помочь. Завтра же я переговорю со своим офицером, лейтенантом фон Гольштейном. Он как раз снимает комнаты в Норрмальме. Это близ кладбища Святой Клары, на улице Нурдгатан. Предполагаю, что он будет не против разделить свой кров с таким славным юношей.
- Ну и прекрасно – подхватил Спарре, - я думаю, наша беседа затянулась и Курту давно уже пора отдохнуть. А завтра мы приступим к обсуждению того, что предстоит сделать молодому барону Стединку в Стокгольме.
Так начиналась взрослая жизнь Курта Стединка, его вхождение в самые высокие круги европейского общества. Жизнь, которая сделает его космополитом, воином и дипломатом. Он будет вращаться при самых изысканных дворах Европы второй половины восемнадцатого века – французском Людовика XVI, русском Екатерины II и, конечно, шведском Густава III. Ну а пока перед ним лежал двор Адольфа Фредерика. Это было не самое блестящее общество, но покорить его было необходимо для молодого померанского дворянина, ибо лишь здесь Стединк мог найти ту самую отправную точку для своей карьеры.
Добряк Спарре, подобрав для юного барона кое-что из гардероба, посоветовал сперва нанести нужные визиты, сверившись с тем списком, что снабдил Курта в дорогу отец. В этом был двойной смысл: во-первых, представиться самому, продемонстрировать обаяние и хорошие манеры, что пригодилось бы для приобретения личных связей в карьере, а во-вторых, заручиться поддержкой влиятельных людей Швеции для удовлетворения требований отца о возмещении причиненных войной убытков.
И Курт завертелся в круговороте встреч. Генерал Якоб Альбрехт фон Лантингсхаузен, главнокомандующий шведской армией в Померании, генерал Аксель фон Ферсен, генерал Ханс Генрих фон Ливен, государственный советник Адам Горн, президент канцелярии иностранных дел граф Клаэс Экеблад, гофмаршал королевы граф Магнус Юлиус Делагарди, известный правовед полковник Карл Гидеон Синклер, советник правительства барон Якоб Филипп фон Шверин. И все, все обещали содействовать и поддержать притязания барона Стединка в его деле о компенсациях.
Оставалось вступление во двор. Здесь добрый Спарре уже ничем не мог содействовать Курту. Сам пребывал в немилости. (Отец явно переоценивал высоту положения своего друга.) Полковник состоял в партии «шляп», и даже был одной из ведущих фигур. После поражения Швеции в последней войне с Россией, развязанной именно «шляпами», партия пребывала в оппозиции. Король Адольф Фредерик был возведен на престол стараниями русского двора и самой императрицы Елизаветы Петровны, а, соответственно, и «колпаки» вернули себе утраченные было позиции в правительстве. Объявление Адольфа Фредерика кронпринцем  было обеспечено присутствием в Швеции 11000 русского корпуса генерала Кейта, и хотя «шляпам»  удалось через год заставить русских покинуть пределы королевства, более серьезных изменений во внешней политике государства пока у них не получалось.
Королевский двор Адольфа Фридриха был далеко не самым блестящим в Европе. Его величество слыл добрым малым и верным супругом. Он и не скрывал свои пристрастия:
- Больше всего в жизни я люблю вкусно и сытно поесть, обожаю работать на токарном станке или проводить время с мольбертом в руках, рисуя какой-нибудь простенький пейзаж.
 Время от времени в нем просыпался воинственный дух и король выезжал поупражняться с войсками. Править страной у него времени не оставалось, да и желания особого не было. Король безмерно любил свою царственную супругу – Лувису Ульрику, а поскольку она была женщиной волевой, властной и высокоодаренной, то Адольф Фредерик полностью находился под ее влиянием, передав фактически правление страной в ее руки. Королева Швеции была сестрой самого Фридриха Великого, однако не разделяла мнение своего брата о необходимости установлении гегемонии Пруссии над всей Европой:
- Я не верю в сверхъестественные способности Фридриха, как полководца. И не позволю втянуть нашу Швецию в войну на его стороне!
        Это ее сильно отличало от, скажем, наследника русского престола великого князя и будущего императора Петра III, считавшего Фридриха Великого своим кумиром. Такая позиция королевства полностью соответствовала интересам «шляп», старавшихся не замечать Россию, входившую в коалицию против Фридриха, и ратовавших за быстрейшее и теснейшее сближение с Францией, союз с которой дал трещину после Абосского мира с русскими 1743 года.
Юный Курт интуитивно чувствовал, что ставку ему нужно будет сделать на наследного кронпринца Густава. Но умный и дальновидный Спарре подсказал Стединку:
- Сперва понравиться должно королеве, ибо только она, и никто другой, решает с кем общаться будущему Густаву III, мой мальчик. Сам-то я пребываю в немилости у королевской четы, а потому, Курт, отправляйся во дворец без меня.
- Тем более, сынок, ты не будешь там чувствовать себя одиноко. Ты приобрел уже достаточно друзей в столице, ты увидишь их всех во дворце.
В первый раз Стединк приехал ко двору утром, часов в одиннадцать. Однако кронпринц не выходил из своих комнат. Курт медленно шел через анфиладу обычных комнат, пока не достиг зала для аудиенций, где стоял королевский трон. Он внимательно рассматривал обстановку и был неприятно поражен. Курту казалось, что королевский дворец своим внутренним убранством должен был поражать. Но этого не было. Все было чересчур скромно. Громоздкий, но грубый на вид трон, с потемневшей от времени обивкой, в таком же стиле стулья и диваны, расставленные вдоль стен зала и тех комнат, что пришлось пройти Курту. Мебель больше напоминала добротные лавки лютеранских храмов. Стены увешены серыми гобеленами с какими-то библейскими сюжетами.  Даже дом его благодетеля Спарре выглядел намного помпезнее. И странный запах… какой-то затхлости, пыли, давно не проветриваемых помещений, наполненных старой мебелью и выцветшими гобеленами. Было пустынно.
- Вы кто? – раздался голос, и Стединк обернулся. В тронном зале появился пожилой мужчина, одетый в скромный темно-синий камзол. Его спокойные серые глаза изучающее и вопросительно смотрели на юного фенрика.
- Курт фон Стединк, фенрик из полка кронпринца Густава. – Представился юноша, не понимая с кем он разговаривает.
Мужчина снисходительно улыбнулся:
- Первый раз во дворце?
- Да. – Кивнул Стединк.
- Я думаю, вам стоит приехать сюда к вечеру. Часам к шести. – Пояснил придворный. Ему стало жалко юношу.
- А это точно? Откуда вы знаете? – Курт был провинциально недоверчив.
- На то я и камергер, чтобы знать. – С улыбкой пояснили ему. – Не волнуйтесь, приезжайте к вечеру, и я вас представлю нашему кронпринцу.
 Курт покинул дворец и вернулся точно в указанное время. Ожидать кронпринца пришлось еще около двух часов, но сейчас дворец был полон, и Стединк коротал время в обществе уже знакомых ему людей. Наконец, появился кронпринц. Его нельзя было назвать красавцем. Голова, несмотря на серебристый парик, напоминала какой-то овощ, плюс длинный нос и вытянутый подбородок, слегка выпуклые глаза. Но держался он хорошо. Прямая спина, осанка, царственные жесты, неторопливый шаг, рука, выбрасывающая при движении вперед изящную трость. Он словно играл, играл роль кронпринца, или даже короля. Знакомый уже камергер подозвал Стединка и представил его Густаву, добавив, что перед кронпринцем молодой офицер, который служит в полку его имени. Кронпринц поздоровался, доброжелательно и с интересом разглядывая Курта.  Тут же появилась королева и отослала Густава к его и сестрам, а сама принялась о чем-то беседовать с испанским посланником, стоявшим рядом со Стединком. При этом она долго и пристально рассматривала юного фенрика, на предмет подходит ли он для общения с кронпринцем. 
Еще через некоторое время всех гостей пригласили в соседний зал, где состоялся концерт. Сама королева весь вечер играла на фортепиано, а король аккомпанировал ей на контрабасе. Адольф Фредерик выглядел совсем не по-королевски. Одетый в простой камзол, местами немного испачканный красками, он с упоением дергал струны.
- Похож на обычного музыканта. – Подумал про себя юный барон, терпеливо ожидая окончания представления.
Проверка Стединка оказалась явно в пользу Курта, и после концерта кронпринц сам приблизился к нему и внимательно стал расспрашивать об опыте военной службы в Померании. Они долго и увлеченно беседовали. И в конце разговора принц сказал:      
- Мы с вами ровесники, мой дорогой барон, поэтому прошу не чиниться и, я надеюсь, вы не откажетесь принять мое приглашение посещать танцы, что я устраиваю по пятницам в своих апартаментах. Думаю, мы будем друзьями. – Несмотря на первое, мягко сказать, неблаговидное внешнее впечатление, произведенное Густавом на Курта, голос кронпринца был на удивление мягок, доброжелателен и благозвучен, и воздействовал на собеседника абсолютно располагающе и заставлял проникнуться самыми глубокими симпатиями.
Это был первый успех! Курт был на небесах от счастья. В один вечер он был сразу принят в круг общения самого кронпринца.
Теперь дни Стединка в Стокгольме проходили по определенному расписанию. С утра он отправлялся к полковнику Спарре, чтобы посоветоваться с ним, кому и как еще следует доказывать, что его отец должен получить компенсации за нанесенный войной ущерб. История эта становилась все запутанней и сложней. Все были доброжелательны, все обещали, однако никто не хотел взять на себя ответственность за выплату денег. Оттого никакого результата все эти хождения Курта к высокопоставленным лицам не имели. Беспорядок в управлении Померанией сделал невозможным представить в Стокгольм требуемые документы.
               Итак, дело защиты интересов семьи продвигалось со скоростью улитки, зато карусель развлечений крутилась вовсю. Пообтиравшись днем в местах присутственных, вечера и ночи Курт проводил на приемах, которые, как правило, всегда заканчивались танцами. Их отношения с кронпринцем становились все более и более близкими и дружескими. Сама королева-мать смотрела благосклонно на отношения Густава с молодым померанским офицером и даже неоднократно включала Стединка в круг приглашенных на обед с кронпринцем. Курта иногда поражала излишняя напыщенность и театральность речей будущего короля, но импонировала его юношеская пылкость и открытость. А кронпринц обожал театр! Некоторые постановки он смотрел по нескольку раз, и казалось, знал наизусть. Воспитателем Густава был прежний посол Швеции в Париже Карл Фредерик Шеффер. Да и все окружение двора было профранцузским. Это было модным! При дворе обожали французскую культуру, а в военном деле восхищались гением Фридриха Великого. Правда, о его поражениях от русских не вспоминали. Своему воспитаннику Шеффер старался не только привить любовь ко всему французскому, но и убедить его в необходимости укрепления королевской власти в Швеции, которое невозможно без теснейшего сближения с Францией.
               


               






                Глава 7.
               
                Юный Густав.

                Люди охотно верят тому, чему желают верить!
                Гай Юлий Цезарь.

- Ну, вот и все, Марк Антоний!  Жребий брошен! – Густав отвел глаза от книги и его взгляд устремился за окно королевского дворца. Нет, не хмурое, в рваных осенних облаках, небо Стокгольма занимало его, и не клекот чаек, носившихся над серыми водами Балтики, слышался ему. Яркое солнце Италии заливало зеленые от виноградников холмы Аппенинского полуострова. Он слышал железную поступь непобедимых легионов Цезаря. Нет, не Цезаря! Его легионов! Густава III!
Кронпринц прижал к груди томик Шекспира и прикрыл глаза, погружаясь в волшебную чарующую глубину мечтаний. Упругие шеренги когорт проплывали мимо него, чеканный шаг сливался с грохотом доспехов, колыхались копья, блистали золотом орлы на значках легионов. Его легионов!
- Viva Caesar!  – теплой волной накрывало кронпринца. Ласкало его слух и легкая дрожь возбуждения пробегала по телу. Густав выпрямился в кресле. Нет, не в кресле. Кронпринц был в седле, под ним гарцевал могучий боевой конь. Его правая рука поднялась в царственном жесте и, блеснув перстнем – символом власти первого консула, указала цель:
 – На Рим! Вперед, мои солдаты! Мы вернем себе славу предков!
- Ваше высочество… - внезапно послышался голос, просочившийся назойливым комаром сквозь грохот шагов его армии. Легионы уходили в туман, когорта за когортой, центурия за центурией, исчезая в дымке.
- Ваше высочество – жужжание переросло в человеческий голос, так некстати вторгшийся в мечты кронпринца и отогнавший прекрасное видение. Густав с сожалением разомкнул веки. Согнувшись в полупоклоне на него вопросительно смотрел  воспитатель кронпринца Фредерик Шеффер.
Затуманенный взор прояснился, и Густав недовольно буркнул:
- Что вам угодно, граф?
- Мой юный повелитель… – Шеффер неслышно скользя по паркету приблизился вплотную и склонился к уху будущего короля Швеции. – Из Парижа. Восхитительные новости.
- Ну что там еще? В Париже? – все еще раздраженно, но уже с ноткой интереса произнес Густав.
- Вольтер, ваше высочество! – дразня любопытство кронпринца тянул Шеффер.
- Что Вольтер? Не тяните, Шеффер! – забыв про легионы Цезаря, Густав требовал ответа.             
                -  Мой преемник на посту посланника в Версале, барон Кройтц отписал, что сам Вольтер был до слез тронут, узнав, что ваше высочество наизусть знаете его «Генриаду». – Нашептал Шеффер молодому Густаву. – А еще он добавил: «Если все что говорят о кронпринце Густаве, - правда, я умру довольным!»
             - А-а – несколько разочарованно протянул Густав, но соблазнительная лесть пролилась теплым бальзамом в душу наследного принца.
            - Мало кто из великих людей нашей эпохи удостаивался подобной похвалы великого Вольтера – поспешил добавить Шеффер. – Даже королю Франции не выпала такая честь. Один лишь Фридрих Великий, ваш дядя, достойный поклонения во всем, получал подобную оценку величайшего из философов.
            Густав согласно кивал головой, и Шеффер видел, что зерна попали в благодатную почву. Взгляд воспитателя скользнул по корешку книги, прижатой к груди кронпринца. Он усмехнулся про себя и добавил по-прежнему шепотом:
             - Сам великий Цезарь был бы счастлив, если б ему привелось жить в одно время с Вольтером и заслужить похвалу мудрейшего из мудрых. А вас, мой юный принц, ждет слава Цезаря, ибо вы уже имеете уважение самого Вольтера.
             Густав вскочил порывисто:
             - Вы правы, граф! Когда я стану королем, мы завоюем эту варварскую Московию и разрушим их столицу Петербург, где незаконно правит моя бесстыжая и распутная кузина, погубившая с любовниками своего несчастного супруга. Мы вернем все то, что потеряно нашей Швецией при бедном Карле XII.  Его обманули коварные и вероломные русские. Но я не Карл, я Густав, со мной этого не повториться! И сам великий Вольтер это признал. С нами вся Франция, с нами мой дядя, Великий Фридрих! Мои легионы…перейдут Рубикон, перейдут Кюмень, а флот, флот захватит Петербург!  -  Густав остановился, тяжело переводя дыхание.
             Шеффер молчал, пораженный откровенностью идущих так далеко замыслов юного принца и горячностью, с которой все это высказывалось.
             - Да, мой юный принц – воспитателю пришлось согнуться в глубоком поклоне, чтоб скрыть свою растерянность. – Но наш парламент… - намекнул воспитатель на все те ограничения королевской власти, что существовали в Швеции.
- Придет время, - беззаботно отозвался кронпринц, - и парламент поддержит своего короля и будет единодушен, как и вся нация!
             Густав отвернулся и снова уставился в окно. Он уже перенесся в Колизей. Сотни гладиаторов выходили на арену, вскидывая вверх правую руку, приветствуя императора. Вместе с ними приподнялись и десятки тысяч римлян – патрициев и плебеев. Восторженный рев толпы, получившей хлеба и зрелищ. Гладиаторы что-то прокричали. Шепотом Густав повторил за ними:
            - Viva Caesar, morituri te salutant! Да здравствует, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!   
               
               Соблазнительная лесть разжигала интерес кронпринца ко всему французскому. Самому Стединку Франция тоже уже казалась чем-то совершеннейшим и оттого еще более желанным. Язык этой страны, на котором он привык изъясняться с детства и писать письма матери, сближали и его самого. Он всей душой рвался во Францию, но не мог даже предполагать, что судьба пожелает воплотить его мечтания.   
               А судьба, в лице старого друга отца, распорядилась именно так. Отношения Спарре к юному Стединку, а также к его брату Виктору переросли из простого покровительства в нечто большее. В 1764 году они с графиней потеряли единственного сына. Это было страшнейшим ударом для семьи Спарре. Вследствие этого несчастные родители обратили всю свою любовь на братьев Стединков. Они даже настояли на том, что братья отныне жили в их доме, а лакей, обслуживавший ранее умершего наследника, теперь был в их распоряжении. И если сам Карл Спарре проявлял больше интереса к Курту, то материнская любовь графини окружила заботой младшего Виктора. Его судьба была отныне связана с морем, как и мечтал младший Стединк. Спарре отправил его в Карлскруну, в кадетскую школу. Графиня, как заботливая мать снабдила юношу серебряным сервизом и кроватью. Курт было протестовал против такой роскоши, но возражения не принимались. Конечно, стезя морского офицера в финансовом отношении была предпочтительнее. Шведское правительство покрывало расходы на обучение, а королевский двор оплачивал питание и квартиру. Однако, Виктор не был расположен к скупости и бережливости. А подарки графини Спарре только подливали масла в огонь.
              С Куртом было иначе. Как-то под вечер, полковник Спарре перехватил направлявшегося на очередной увеселительный прием старшего Стединка:
              - Постой, мой юный друг. Настало время поговорить о твоей судьбе.
              - Я всегда к вашим услугам – И Курт почтительно поклонился полковнику.
              - Пойдем-ка в мой кабинет – поманил за собой Спарре.
              - Итак, мой юный Стединк – начал граф, когда за ними затворилась тяжелая дверь, а сами собеседники расположились в удобных креслах друг напротив друга – что ты скажешь о службе в полку Royal Suedois?
              - О Боже! – от волнения Курт вскочил с места – разве это возможно?
              Служба в Шведском королевском полку Франции была его мечтой. Спарре сам когда-то служил в нем. Полк был сформирован в 1690 году из трех шведских полков на голландской службе, отправленных туда Карлом XI. Тогда Швеция воевала вместе с Нидерландами против Людовика XIV. Полки были больше немецкими, чем шведскими, ибо служили в них в основном выходцы из Померании. В 1690 году голландская армия потерпела сокрушительное поражение от герцога Люксембургского. Болезненный, горбатый герцог был выдающимся и мудрым полководцем. Опираясь на трость, как всегда согнувшись, он внимательно осмотрел взятых в плен шведов и скрипучим голосом произнес:
               - Солдаты! Выбор за вами. Или вы отправляетесь все рабами на галеры, или… поступаете на службу мне и королю Франции.
              Никто особо и не раздумывал. Позднее полк стал тем, что называли королевским личным войском. В качестве подтверждения его происхождения и нынешнего состояния на его знамени мирно уживались королевские лилии Бурбонов и шведский лев с тремя коронами. В 1740 году посланнику в Париже графу Тессину удалось добиться того, что все офицеры полка будут только шведами. С тех пор там служили многие представители благородных родов Швеции. Целью было получение хорошего военного образования, с последующим возвращением на родину. Стединк был на седьмом небе от счастья.
             - Дорогой граф, я даже не знаю, даже не ведаю, как выразить вам свою признательность и благодарность! – Курт был в замешательстве.
            - Не стоит мой мальчик. – Спарре сам растрогался видя радость своего воспитанника. – Я написал письмо своему кузену, он командует полком и он тоже Спарре – это французская ветвь нашего рода, а также заручился поддержкой посланника Франции в Стокгольме барона де Бретёйля. Барон пользуется большим доверием герцога Шуазеля, в чьих руках вся внешняя политика Франции. А значит и сам герцог окажет тебе покровительство, когда я буду далеко. Это, мой юный барон, путь в высший свет Европы. Я рад за тебя, мой мальчик! Иди ко мне, я обниму тебя.
            Стединк, вне себя от счастья, бросился в объятья полковника.
               

                Глава 8.

                Мутные воды.

                Заговоры возникали часто, но удавались редко.
                Николо Макиавелли.
   
              Намереваясь отправить Стединка на службу во Францию, Карл Спарре имел более далекие и продуманные цели. После побед и поражений в Семилетней войне «возмутитель» европейского спокойствия Фридрих Великий был более склонен к миру и игре на флейте у себя в Сан-Суси. Старый король развлекал себя музыкой, чтением, философскими беседами, перепиской и личным общением с Вольтером, и экзерсисами войск, как напоминанием самому себе о славном военном прошлом Пруссии. Но пусть читатель не думает, что на континенте наступило спокойствие. Просто великий король обдумывал, что предпринять дальше… В перерывах между музицированием и философией старый Фриц брал в руки невидимую подзорную трубу и рассматривал Европу…
             Краткое царствование Петра III, затем последовавший военный переворот и воцарение Екатерины II обострило отношения между Францией и Россией.               
            Извечный союзник Бурбонов Оттоманская Порта втянулась в многолетнее военное противостояние с Россией, из которого в результате вышла побежденной. Российский колосс оказался отнюдь не на глиняных, а на чугунных ногах своих пушек.
            Австрия металась между двух сторон, все время выбирая сильнейшего. Исходя из того, что Турция также была противником Австрии, последняя невольно склонялась в пользу России, успешно противостоящей османам.
            Англия – вечный противник Франции также усиливалась за счет своих заокеанских колоний и грозила своим могуществом соседям.
           Дания находилась в давнем союзе с Россией, разорвать который представлялось делом нелегким.
           Множество германских княжеств и раздробленная Италия интереса не представляли.
           Польша, как всегда, была «сильна» раздорами…
           Оставалась Швеция, пока пребывавшая в спокойствие, за счет гарантированного трехсторонним соглашением – России, Дании и Пруссии сохранением существующего образа правления. Парламент – риксдаг существенно ограничивает королевскую власть.
            Оба противника – Франция и Россия – желали получить от Швеции поддержку, или по крайней мере воспрепятствовать тому, что бы этого добился противник.
              Герцог Шуазель, формировавший и проводивший внешнюю политику Франции, прежде всего, боролся с возрастанием мирового господства Британии, а поскольку Россия находилась в союзе с ней, то, за одно, воспрепятствовать и ее экспансии. Он создавал Южный католический союз из Франции, Австрии и Испании. В противовес Северному – из Англии, России, Швеции и Дании, о котором ратовала Екатерина II. В его интересах была независимость Швеции, добиться которой можно было лишь усилением королевской власти в стране. Безвольный король Адольф Фредерик, ставленник еще Елизаветы Петровны, явно не подходил для этой роли. А вот кронпринц Густав представлял интерес.
            - Честолюбив, падок на лесть, театрален, но, главное, восприимчив к нашим советам и, мне кажется, склонен к интригам – министр не церемонился в своих оценках будущего шведского короля перед шведским посланником в Париже Густавом Кройтцем. – Сообщите, приватно разумеется, кронпринцу, что Франция, то есть король и я, связываем с Густавом все свои ожидания. Если Густав, как надеется Франция, для укрепления своей власти намерен осуществить некий переворот, я имею в виду целиком и полностью изменить конституцию, укрепляя тем самым королевскую власть, ему следует окружить себя непроницаемой секретностью. Ему следует лестью привлечь на свою сторону военных, а также завоевать расположение народа хотя вы внешним отказом от роскоши и пышных церемоний.
          - Я добавлю, что во Франции смотрят на нашего кронпринца с восхищением и изумлением, не понимая, как в таком юном возрасте можно обладать душой со столь разносторонней гениальностью – вставил Кройтц.
          - Прекрасно! Мы понимаем друг друга. – Усмехнулся герцог, - И сошлитесь при этом на старика Вольтера. Ну ладно, мой друг, вы все отлично усвоили, деньги для ваших «шляп», как всегда будут отправлены вовремя, а наш друг Спарре в Стокгольме распорядиться ими с умом. Кстати, наш посланник в Швеции, барон де Бретейль, написал мне о просьбе графа Спарре устроить своего воспитанника в королевский шведский полк. Стединк, - заглянув в бумаги, добавил герцог, - так кажется его фамилия. Что вы можете сказать об этом молодом человеке?
          - Ничего плохого, ваше сиятельство. – Склонился в поклоне Кройтц. – Юноша из очень достойного рода, отличился, несмотря на юный возраст, в войне с Пруссией, принят при дворе кронпринца, сам Густав и королева-мать настроены к нему доброжелательно. О нем также хорошо отзывается и мой предшественник, а ныне воспитатель кронпринца Шеффер.
        - Ну что ж, я рад. Пусть послужит. Нам нужны будут такие верные и опытные офицеры. В первую очередь самой Швеции и ее будущему королю Густаву III. Закончим нашу беседу – произнес герцог, поднимаясь. - Я привык перепоручать другим выполнение всякой работы, которую мне делать самому не обязательно. Никогда не следует доводить себя до того, чтобы оказаться погребенным под бумагами и бумажной работой. Вместо этого следует нанимать людей, способных выполнять такие дела. Министру надобно вращаться в обществе и улавливать малейшие перемены в политических настроениях своего времени. Сидящий же взаперти в своем кабинете остается в полном неведении. Посему, мне надо отправляться на очередной бал, что дает король в честь своей фаворитки мадам Дю Барри. Господи, и где он отыскал эту шлюху? Со дна какого притона? Ладно, была маркиза де Помпадур, она обладала хоть каким-то умом, но эта… Бедная Франция!
            Кройтц был не единственным, кому приходилось выслушивать откровения Шуазеля по адресу фаворитки короля, и в этом была ошибка герцога. Враги Шуазеля старались донести большинство его высказываний о происхождении Дю Барри до нее самой. Взбешенная любовница раз за разом закатывала Людовику XV скандалы, требуя отправить министра в отставку, пока, наконец, своего не добилась. Уставший от истерик, Людовик нехотя подпишет указ. Но Шуазель успеет добиться многого. Он сделает связь Парижа и Вены теснее. Брак будущего короля Луи XVI и габсбургской принцессы Марии-Антуанетты будет делом его рук. И конституционный переворот в Швеции, который совершит вступивший на престол Густав III, это тоже заслуга хитрой политики Шуазеля.

         В самом радостном настроении Курт Стединк готовился к отъезду. Здесь его более ничего не держало. Мимолетная любовная связь с некой молодой дамой по фамилии Карте, что привлекла внимание Курта на одном из балов, осталась лишь связью. Увлечение прошло быстро. А в более серьезные любовные интриги Курт вступать опасался, хотя многие знатные и замужние дамы бросали на молодого офицера многозначительные взгляды и даже приглашали на тайные свидания, но ему удавалось открутиться под всевозможными предлогами занятости при губернаторе провинции Евлеборг, куда был назначен его покровитель Спарре. Благодаря своему обаянию и великолепным манерам Стединк умудрился не вызвать ничей гнев, а лишь легкое разочарование от неудавшейся попытки завлечь молодого офицера в любовные сети. Нравы высшего света Швеции были, конечно, далеки от французских, но старались и в этом им соответствовать.
Даже Спарре предостерег молодого Стединка:
- Наши дамы любят хвастаться друг перед другом своими победами, смотри, будь осторожен, не наживи себе врагов среди них. У тебя сейчас одна забота – карьера. Потом, когда всего добьешься, тогда и они будут для тебя развлечением. А пока что, развлечение для них это ты!
Молодой барон следовал указаниям своего покровителя безукоризненно. И первая его связь с замужней дамой будет уже во Франции. А там на это смотрели, как на нечто само собой разумевшееся.
Накануне отъезда Стединк сидел у открытого окна своей комнаты и бесцельно разглядывал Кунгстредгорден, предаваясь мечтаниям о своей будущей ратной службе во Франции.
- Господин фон Стединк - вдруг услышал он голос снизу. Это был  тот самый камергер кронцпринца, что первый раз встретил его во дворце. – Его высочество соблаговолит пригласить вас на прогулку. Извольте спуститься вниз.
Курт опрометью выскочил из дома и тут же встретился с Густавом. Наследник престола прогуливался в сопровождении нескольких дам и молодых людей по площади.
- Ваше высочество. – Стединк склонился перед кронпринцем.
- Мой друг, - Густав выглядел опечаленным, - я слышал, что в скорости, ты покидаешь нас? С кем же я останусь?
- Ваше высочество, простите великодушно, я отправляюсь туда, куда зовет меня долг и удача. Набравшись опыта военной службы в таком прославленном полку, как шведский королевский, я смогу вернуться и быть более полезным вам, нежели теперь.
- Нет, мой Курт, - кронпринц даже отставил назад левую ногу, а правую руку поднял вверх, согнув в локте, отведя кисть в сторону театральным жестом, - причина моей грусти не в том, что ты уезжаешь, это правильное решение, я одобряю его, а в том, что я не могу, пока не могу – добавил несколько изменившимся голосом – удержать тебя, предоставив какую-либо должность в своей службе. Но времена изменятся, и мой добрый друг, ты вернешься ко мне.  И еще, - кронпринц поменял ногу и руку, приняв такую же позу, - Я хочу, чтобы ты помнил – моя дружба будет следовать повсюду за тобой. Возвращайся, мой друг, в более счастливые времена и рассчитывай на меня во всем, чем я могу тебе быть полезен. – Рука принца опустилась для поцелуя, и Стединк приник к ней.
Густав сам растрогался от своих слов и взволнованный вернулся к сопровождающим его придворным. Стединк застыл на месте, и несколько слезинок скатились из его глаз. Прощальным жестом кронпринц разрешил ему оставаться дома.

                Глава 9.

                Наука воинская.

                Науке воинской обучать без торопливости.
                А.В. Суворов

Шестой десяток разменял Алексей Иванович Веселовский. После раны страшной при взятии Кольберга в 1761 году, уж и не чаял, что в живых останется. Ан нет, здоровье природное, взяло верх. Выкарабкался. Правда, к строевой службе  был не пригоден. Комиссия медицинская сперва объявила:
- Для излечения отпущен в дом на два года!
А затем и вовсе был отставлен 1 ноября 1764 года «за долговременную и беспорочную службу, за старостью, дряхлостью, за имеющимися болезнями», и пожалован в полковники. Миновали Веселовского все бури российские, связанные со смертью Елизаветы, кратким царствованием Петра Федоровича и воцарением его супруги, ныне здравствующей императрицы Екатерины Алексеевны. Так и жил он бобылем в своей Хийтоле. Хотели было его в крепость Кексгольмскую определить в обер-коменданты, да после смерти матушки в 1765 году, приболел опять сильно, раны старые открылись, потому и получил отставку полную.
Все эти годы долгие жил Алексей Иванович без семьи. Как отправил пятнадцать лет назад семью в Швецию, так и не виделись с тех пор. Эва жила в Уллаберге безвылазно, за матушкой своей ухаживала. Сильно заболела София Мейергельм, после смерти мужа. Сперва он болел, а после она. Майора-то схоронили еще в начале войны Семилетней. Вот и прижились они все в Уллаберге. Правда, писала Эва довольно часто, обстоятельно рассказывая, как у них идут дела, как растет Машенька, но Алексей чувствовал, что удаляются они от него, а море, отделяющее их друг от друга, становиться все шире и шире. Одна радость – Петенька, сынок приемный, что привез тогда из Семеновки. Рос мальчонка, в юношу превращался.  Статью не обижен, лицом ясен и пригож. А смышленый…
Алексей Иванович школу в Хийтоле открыл. Для детей крестьянских. Грамоте обучал, арифметике. Историю российскую рассказывал. Вспоминал, как его самого отец Василий покойный учил. Терпением, а не розгами. Хотя, кой-кому и доставалось. Не всем учение-то в охоту было. Ну а кому и розги не помогали, отпускал их Веселовский:
- Не каждому дано. – Про себя думал. – Идите с Богом! Кое-какую грамоту уразумели и то хорошо.
А вот Петенька радовал старика. И в науках преуспевал и в деле ратном. А как же без этого! Хоть и слаб был Алексей Иванович, но передать искусство воинское силенок хватало. И выездку конную освоил Петр, аллюры разные, перестроения, хоть сам-то Алексей Иванович в седло давно уж не садился. Учил-то по правилам: сперва на бревне деревянном посадку кавалерийскую отрабатывали, затем на мерине смирном, а после, съездили в Тиурулу, к Сиверсам, присмотрели славного жеребчика молоденького, поторговались для приличия, хозяева из уважения к заслугам полковника цену скинули, да и разошлись, друг другом довольные. Сиверс-то, Яков Ефимович, сам ныне в губернаторах состоял, это он и сватал Веселовского в обер-коменданты Кексгольма, да потом пожалел ветерана израненного, помог и с отставкой полной и с патентом полковничьим.  А еще и Петьке дворянство выправил.  А фамилия та осталась, что еще с Сафоновым они выписали – Веселов. Губернатор знал Алексея Ивановича по войне Семилетней, по осаде Кольберга. Вместе участвовали.
 Вернулся полковник с Петькой к себе, а вслед за ними конюх губернаторский и жеребца привел. Посиживал Алексей Иванович на лавочке, раны старые на солнышке грея, да покрикивал на Петьку:
- Придерживай! Не дозволяй напирать. Осади жеребца-то. А теперь по кругу пошел. Марш, марш! Шире аллюр. Еще шире. Поворот. Стой. Вот так! – ухмылялся довольный учитель.
Пару раз ездили в крепость Нейшлотскую.  Гостили недели по три. Там комендантом служил старый знакомый Веселовского маеор Кузьмин. Однорукий, на вид тщедушный, а энергии… – молодой позавидует. Крепость древняя, лет четыреста уже стоит посреди озера лесного, а все в исправности. Стены, башни, эскарпы, батареи. Оттого, что комендант требовательный. Дозорные службу несут строго.
- Вона, Финляндия шведская – единственной рукой показал маеор Кузьмин на леса да озера. – Ежечасно, к отражению готовы. Ибо мы здесь форпост российский. Наша крепостца, да Фридрихсгамская фортеция , путь на Петербург прикрывают.
- А что полезть может кто? Ждете? – поинтересовался Петька.
- То не важно, полезут иль нет! – твердо ответил Кузьмин. – Важно готовым быть всегда.  Оттого и стены и караулы наши всегда в исправности содержаться. Враг должен помнить – здесь стоит гарнизона российская, знамо не пройти ему. У меня рука хоть и едина, а границу – во, как держу! – пальцы в кулак сжал крепко, - Я не только все про шведов ведаю, но и что на завтрак у них едят, знаю! – подмигнул Петьке хитро.
Заставляли Петьку чертить профили разные. Объясняли, как высота с длиной укреплений соотноситься должна, и смотря из какого материла возводить. Какие укрепления полевые бывают, какие крепостные. Как огонь мортирный вести, а как пушечный. Сперва путался мальчишка, эскарпы – контрэскарпы, гласисы, дефилеи, окопы, реданы,  - разве все упомнишь. Дома с отцом рисунки разбирали, обсуждали, так и понимание пришло. На третий раз приехали в гости к Кузьмину, без запинки ответил Петька на все вопросы комендантские. Аж прослезился старик от радости:
- Эх, молодец ты Алексей Иванович, какого парня взрастил. То смена нам с тобой достойная. Хоть в пехоту, хоть в артиллерию, хоть в драгуны отдавай! Пороху чуток понюхает, и офицер готовый будет. Как и мы – слуги государевы. Подрастет маленько и присылай его ко мне, Алексей Иваныч!
- Да я б хотел его в армию, по кавалерийской части определить, как сам начинал… - смущенно отнекивался Веселовский.
- Ну-ну, смотри, не зарекайся, отец! – шутливо погрозил ему пальцем Кузьмин.      
Петьку и к шпажному делу с измальства приучали. Как Алексей Иванович сам от ран отошел чуток, так и начали. Приказал Веселовский выстрогать шпаги деревянные, за неимением рапир учебных, и приступили.
- Оружие держим уверенно и твердо. Большой палец на рукоятку сверху, указательный и мизинец  крепко прижать сбоку. Рукоять на уровне груди, лезвие с небольшим наклоном чуть выше. Острие клинка, рука, плечо, бедро и носок – одна плоскость, согнул слегка колени, левую руку поднял, согнул. Кисть легко повисла над запястьем. Вот так! – поправлял ученика. Внезапно вспомнился француз, обучавший юных кадет, и среди них Веселовского:
- Фехтование – искусство для людей чести, господа кадеты. Вполне допустимо, что люди убивают друг друга, если так требуют законы благородства. Посему, требуется лишь одно – чтобы вы научились убивать достойно, сообразно рыцарскому кодексу и правилам дуэлей. Хоть дуэли и запрещены – улыбнулся маэстро лукаво.
- Как можно убивать достойно? – промелькнула тогда мысль. – Странная фраза… Убийство и достоинство вместе?
Позднее, Веселовский понял смысл сказанного умудренного жизнью француза.  В открытом бою, с открытым забралом, когда клинок становиться продолжением руки, когда в нем сосредоточилось все – и собственная жизнь, и жизнь противника, и жажда справедливого отмщения «за други своя» и долг офицерский, солдатский, присягу исполняющих. Вспомнился и тот, майор шведский, убитый в Силезии, выстрелами в спину. Убивал не он, не Веселовский, капитан Кутлер с поручиком Лесавецким. Но он-то присутствовал и все видел. И помнил тот взгляд шведского майора – предсмертный, осуждающе-презрительный. Как бы он хотел вернуть назад время и встретиться с тем майором в честном бою, в открытом поединке. Но не вернуть время, грех он и остался грехом, за то и несет Веселовский сквозь всю свою жизнь эту ношу совести. Но этого мальчишку, что стоит сейчас перед ним, он должен будет научить сохранять в своем сердце то, что должно быть дорого каждому честному человеку. Итак!
- Будь внимателен! Укол… Нет, повтори. Еще раз. Вот так. Вперед. Теперь ниже. Укол. Повтори. Три шага вперед. Теперь отступай. Защита. Стоп. Ты применил вторую защиту. Против меня это правильно, учитывая мой возраст и хвори. Но никогда не применяй, если противник твой намного сильнее тебя физически. Начнем сначала! Укол… Нет. Ты слишком вяло отбивал. Сначала!
И так пять-шесть раз в неделю. К шестнадцати годам Петр так овладел искусством, что теснил вовсю своего учителя. Они давно уже забросили деревянные шпаги и отчаянно сражались настоящими клинками. В юнце было странное сочетание азарта атаки и спокойствия. Он смело бросался вперед, но при этом сохранял завидное хладнокровие. Алексей Иванович почувствовал, что более он дать своему воспитаннику не в силах. Он передал все то, что знал сам, включая несколько хитрых, обманных уколов, что относились к высочайшей технике шпажного искусства. Веселовский прекрасно усвоил их на тех, давних уроках в кадетском корпусе, и они не раз его выручали в бою. Петька, раз не удержался, и спросил. Его видно давно уже мычал этот вопрос:
- Но ведь помимо шпаги или палаша есть огнестрельное оружие. И пуля уравнивает шансы противников.
Веселовский нахмурился, и подумав, ответил:
- Да, в сражении, привычные правила теряют свое значение, в бою не стоит пренебрегать любыми действиями, необходимыми для защиты. И пистолетом особенно. Если только они не противоречат законам чести. Но в поединке, вы будете лицом к лицу, и пистолет здесь будет оружием жалкого труса, который может убить человека издалека. – И добавил:
- Как разбойники. – Снова перед глазами полковника встала та дорога в силезском лесу.  Шведский майор Синклер - курьер из Стамбула.
- Батюшка, вам плохо? – откуда-то издалека донесся голос Петьки.
- А? Что? – очнутся от тяжких воспоминаний Веселовский. Оглянулся по сторонам. Петька настороженно наблюдал за стариком.
- Да, нет, сынок. – Отмахнулся, - припомнилось одно, стародавнее. Пустое. – Ушел от ответа старик. – Послушай-ка меня лучше.
Петька примостился с краю на лавочку. Сидели во дворе, солнышко осеннее припекало. Хорошо костям старческим!
- Слыхал я тут, в крепости кексгольмской, офицеры промеж себя толковали. Про книжицу одну говорили. Сочинения господина полковника Суворова. Командира Суздальского полка пехотного, что в Новой Ладоге стоит. Слыхал я про него еще в последнюю войну. Как и я, маеором он был. Только в Казанском пехотном. Зело отличился в деле при деревне Куненсдорф. Вот была баталия, так баталия. А ныне, в Ладоге суздальцами командует. Славный полковник. Попросил я ту книжку посмотреть… как верно все пишет Суворов этот. И про караулы, и про экзерсисы разные, про обучение рекрутов. Решил я, время не теряя, отвезти тебя, Петр, прям к нему. В полк определить. Шестнадцать есть тебе – самое время. Ремеслу солдатскому у славного командира выучишься основательно. Войн вроде б нет покуда.
- Да я готов, батюшка. Хотя разве вы меня не славно обучили? – Петька аж вскочил с лавки, в струнку вытянулся, - и стрелять, и фехтовать умею, а конному строю… то ж обучен.
- Ты, сынок лишь в начале пути и ремесла воинского. В полк тебе надобно. Да чтоб командир, чтоб офицеры справные. – Руку положил ему на плечо. – Чтоб до конца воспитали слугу государева. Конечно, хотелось полк кавалерийский тебе подобрать, ну ничто, начнешь и с пехоты-матушки, а там и перевесть тебя можно. Поехали в Ладогу?
- Хоть сию минуту, батюшка! – парень готов был отправиться тут же в путь.
Но решил Алексей Иванович ехать завтра. Собрались не спеша, амуницию подогнали, оружие, сам Веселовский мундир одел старый, да и тронулись. До Кексгольма, затем у Шлиссельбурга, Орешка древнего, через Неву переправились, канал Минихов посмотрели и далее, вдоль Ладоги. Пятого дня к лагерю суздальцев подъехали. Ан нет никого, караулы да школа детей солдатских. Капитан дежурный улыбался:
- Ну, судари вы мои, полк редко в лагере-то стоит. Все больше по полям да лесам марши совершает. Лександра Васильевич так и говорит: «Солдат и в мирное время на войне!».
- Ох ты, вот не задача, – огорчился Алексей Иванович, - никак зазря приехали. Александр Васильевич, это командир ваш?
- Он самый. Полковник Суворов! – охотно разговаривал капитан. – А у вас, господин полковник, до него дело какое?
- Да вот, - на Петра показал, - сына своего в полк хочу определить. Сам-то отвоевался. Под Кольбергом закончил.
- Ух ты, и мы все прошлую войну отвоевали. И под Кольбергом были. А в каком полку-то в делах участвовали?
- В Санкт-Петербургском драгунском, после его в карабинерный переименовали.
- Славный полк. Слышали, слышали. И Берлин, говорят, брали.
- Было дело…
- А еще мы ж с вашим полком три года назад вместе в лагере были, в баталии потешной участие приняли. Славные карабинеры.
- Вместе с моими карабинерами? А Измайлов? Полковник? Служит? – оживился Веселовский.
- Бригадир ныне. Наш полк, карабинеры с гусарами грузинскими, сотни две егерей и казаки особливо легкий корпус образовали. Вот бригадир Измайлов корпусом тем и командовал. От нас еще один батальон отослали вместе с Конной Гвардией государыню охранять.
- Да… славный  полк у вас. – Веселовский радовался, что не ошибся с будущей службой для Петьки. Оставалось лишь дождаться Суворова.
- Это сущая правда. Все заботами Лександра Васильевича. Да и Ея Императорское Величество, государыня Екатерина Лексеевна командира нашего пред другими отличает. Так и сказала: «Не троньте его, я его знаю…». А сынок-то ваш, как? – капитан придирчиво, но доброжелательно осматривал широкоплечего русоволосого парня, одетого в добротный камзол зеленого сукна. – К военному делу прилежание имеет? Грамоте обучен?
- Ну, - Алексей Иванович повернулся к Петьке, который жадно вслушивался в разговор офицеров, - отвечай, господину капитану сам. Теперь сам за все в ответе будешь.
- Так что, говорить… - растерялся было Петр, - спытать меня можно.
- Давай, давай, спытаем. – тут же согласился капитан, - на чем?
- Да на чем хотите, господин капитан, - парнишка уже оправился от неожиданности, отвечал твердо. – Можно на шпагах, можно в экзерсисах ружейных. А то и в конном строю. – Добавил, подумав.             
- Ну с конным строем обождем, чай мы в инфантерии состоим, а вот пофехтовать с тобой, с превеликим удовольствием.  – Капитан епанчу скинул, кафтан, в одном камзоле красном остался. Выдернул клинок, на лезвие посмотрел, словно оценивая заточку. Петр отступил на три шага назад, также разоблачился. Левой рукой изящно снял шляпу и откинул ее в сторону, одновременно правая рука у него выпрямилась, и лишь одной кистью с клинком он приветствовал соперника. Его ступни касались одна другой под прямым углом. Пятка правой ноги прижата к пятке левой. Готов и к атаке и к защите.
- Ого! Похвально молодой человек. – Капитан ответил таким же салютом, подняв и опустив лезвие к земле. – Отличная стойка! – от проницательного взгляда капитана не укрылось ничто. – Атакуйте!
Мгновенье спустя Петька бросился вперед с такой яростью, что капитан едва успел парировать и даже отступил. Юноша атаковал несколько раз, и капитану все время приходилось увеличивать дистанцию и отступать. Офицер уже отражал атаки Петра со всей серьезностью, клинки жалобно звенели в хрустальном осеннем воздухе. Наконец, ему удалось ценой невероятных усилий выбить клинок из рук юноши. Оба остановились, тяжело переводя дыхание. Алексей Иванович поглядывал со стороны за поединком и теперь нетерпеливо ожидал оценки.
- Невозможно поверить! – улыбаясь, произнес капитан. – И сколько же лет вам юноша, что так великолепно вы обучились владеть шпагой?
- Шестнадцать! А вот мой учитель – Петр показал на старого полковника.
Офицер подобрал свою шляпу и церемонно поклонился Веселовскому:
- Капитан Набоков, Алексей Иванович, командир 5-й роты, имею честь господин полковник выразить вам свое восхищение.
- Благодарю вас сударь, - Веселовский поклонился в ответ, дотронувшись до своей шляпы, - а мы ведь еще и тезки полные. Позвольте представиться, а то впопыхах и забыл. Полковник Веселовский Алексей Иванович.
- А юноша? – капитан восторженно посмотрел на Петра.
- Сын мой приемный, Петр Алексеев Веселов.
- Буду лично просить Лександра Васильевича в свою роту. Гвардеец истинный, гвардеец. В офицеры выйдет, даже нет сомнений никаких.
Радостно старику было слышать это. Не зря, ох не зря занимались они с Петькой. Горд был сейчас Алексей Иванович. И за себя, и за сына.
Бой барабанный донесся издалека. Все обернулись. Капитан быстро привел свой мундир в порядок:
- Ну вот, и дождались. Полк возвращается с учений. Сейчас и с командиром нашим познакомитесь. 
В лагерь быстрым аллюром влетела казачья лошадь. На ней сидел худощавый офицер, подлетел прямо к Набокову, и молниеносно спрыгнул наземь:
- Ну, Алексей Иванович, сказывай, как без нас управились? А это кто? Гости? – даже не дожидаясь ответа внимательно, с этаким прищуром рассматривал приехавших.
- В лагере все спокойно, все люди при деле, происшествий не было. – начал было Набоков, но нетерпеливый Суворов перебил:
- Правильно! Праздность – корень зла всему. Ты уж не обижайся на командира, я вперед полка поскакал. Осмотреть все успел. Доволен остался. – А сам все внимательно смотрел на Веселовского с сыном.
- Это, господин полковник Веселовский с сыном, Санкт-Петербургского карабинерного полка, пожаловали. – Представил их Набоков.
- Помилуй Бог! – всплеснул руками Суворов, - Радость какая! Гости из столь славного полка. Что ж томишь ты их, Алексей Иванович, посередь лагеря, давай-ка распорядись к ужину гостей дорогих. Ко мне прошу, без стеснений, у нас все по-простому. 
- Что за нужда, господа, ко мне привела, -  расспрашивать Суворов начал прямо на ходу.
- Да, вот, Александр Васильевич, хочу к вам сына, рекрутом определить. – Пояснил Веселовский.
- Вот его? – Суворов остановился, еще раз внимательно осмотрел Петра. – Ах, молодец какой! И высок, и широк в плечах. Русак, истинный русак, помилуй Бог!
- А уж в бою-то каков… господин полковник. – Не удержался Набоков.
- Ты уже и спытать его успел? На чем же? – вопросы сыпались моментально.
- На шпагах, Лександра Васильевич, на шпагах. – Покачал головой капитан.
- Что так не весело, капитан? – хитро посмотрел на него командир полка.
- Так еле отбился! – честно признался Набоков.
- Ах, молодец рекрут! – Суворов просто любовался Петром. – И не жалко, - уже Веселовскому, - в простой армейский полк отдавать?  Ему ж в гвардию дорога!
- Я бы хотел, Александр Васильевич, чтоб он сперва ума разума у вас набрался. Чтоб офицером стать, надобно самому обучену быть всем тонкостям ремесла ратного. – Рассудительно, и не торопясь произнес Веселовский.
- Ах, сударь мой, - воскликнул Суворов, - какие мудрые слова! Сам того же желаю. Чтобы господа мои обер-офицеры все показать могли. А новоповерстанных рекрутов особливо всем экзерцициям воинским обучали без торопливости и, не дай Бог, жестокости, с подробным толкованием всех частей и показанием личным одного за другим. А грамотен будешь? – вдруг быстро спросил Петьку.
- Да, ваше высокоблагородие, - первый раз открыл рот юноша.
- Молодец! – опять похвалил его командир. – Я ведь запрещаю ни в какой чин не производить пока читать и писать не научаться. Безграмотный дворянин в полку лишь одно отличие от прочих имеет, что наказывают его фухтелями , а не полками. За леность и праздность.  Терпеть не могу ленивок и лукавок. Непрестанно упражняться! Только так мы будем готовы всегда к войне. Шли тут мимо монастыря нашего, штурм приказал учинить, «Ура» грянули, на стены взметнулись, взяли. То-то монахи напугались. Жаловались потом на меня. А, - отмахнулся, - переживем. А вот суздальцы, молодцы! С ними я готов побеждать.
Веселовский поражался стремительностью слов и мыслей Суворова. Но более всего изумило его то внимание, что уделял он солдату, старался разбудить в нем чувство собственного достоинства, самостоятельность, убежденность в правильности того, что приказывает командир.
- Солдат должен верить в свои силы, быть храбрым и отважным, не растеряться на поле боя. Молитвы должен знать, ибо будет ведать тогда, что Бог с нами, а не с супостатами. Вино выпить можно, но в меру и не в кабаке. Зашел в кабак, купил вина и вышел, дабы с подлыми людьми там не общаться. А выпил уже в артели или на квартире казенной.
Весь вечер потом Веселовский с превеликим удовольствием слушал этого странного, ни на кого не похожего полковника.  Петра уже определили в роту к капитану Набокову. И сидели два ветерана еще долго, обсуждая службу, да вспоминая былые походы.



               









                Глава 10.
               
                Провинциальное счастье.
               
                Люби, чтоб и тебя любили.
                Марциал, римский поэт.               


Королевский шведский полк квартировал в Бриссаке – жалком городишке на границе с Бельгией. Единственной достопримечательностью здесь были (с точки зрения военного, конечно) оборонительные сооружения, творение непревзойденного мастера фортификации Вобана . Мало того, Стединка в полку никто не ждал. Почта работала из рук вон плохо, посему рекомендательные письма от Спарре и французского посланника в Стокгольме до командира не дошли. Выручил Курта его попутчик - капитан Ульфспарре. Весь долгий путь от Стокгольма до границы Бельгии они проделали вместе, капитан был в курсе всех дел юного офицера, в дорогу их провожал покровитель Стединка, и Ульфспарре легко поручился за Курта.
Шведский полк был действительно хорошей боевой единицей французской армии. В некоторых отношениях несовершенен, но с отличной военной выправкой и неплохой дисциплиной . В обмундировании присутствовало много прусского, сказывалось влияние на офицерские умы и их взгляды на службу, а точнее, их преклонение пред Фридрихом Великим.
Потянулись суровые и тягостные дни службы. Девятнадцатилетний Курт был сразу назначен унтер-лейтенантом. Полк постоянно перемещался. Из унылого Бриссака в Конде во французской Фландрии, из Конде в Эра, затем последовал Пфальцбург. Развлечений не было никаких. От скуки Стединк стал заниматься музыкой. Инструментом, на который пал его выбор, стала флейта. Что это было? Дань моде? Подражание Фридриху Великому? Сие, читатель, неизвестно. Кроме уроков, что брал молодой барон у полкового флейтиста.
Вдоль границы с австрийской частью Фландрии одиннадцать батальонов армейской пехоты вместе с крестьянами были заняты копанием гигантского рва или канала, призванного облегчить оборону в случае нападения австрийцев. Занятые непомерно тяжелым физическим трудом многие солдаты дезертировали, легко переходя границу. Стединка часто назначали во главе отряда, которому поручалось образовать длинную цепь постов вдоль самой границы, чтобы не допускать побегов.   
К скуке и однообразию жизни в захолустных гарнизонах добавилась еще и страшная теснота на квартирах. Порой, их шведский полк делил постой с французским полком д’Артуа, иногда с ирландским или швейцарским полками. Офицерам приходилось жить по два-три человека в комнате.
Книга, флейта, да общение с соседом по комнате, лейтенантом Дойчлендером – вот и все радости захолустной жизни. Нет, развлечения были! Но какие! Толпы проституток самых разных возрастов заполняли вечером грязные улицы городков, выставляя напоказ свои прелести, и стараясь перехватить друг у друга потенциального клиента.
- Месье не хочет позабавиться? – пытались обнять Стединка. Он выскальзывал, чтоб быть тут же взятым под руку другой.
- Всего шесть франков, месье? – из-под обтрепанного и разорванного корсажа соблазняли выпирающие груди.
-  Неужели, месье, никого не хочет? Потрогайте меня, вы не пожалеете. Я подарю вам сказочный вечер. – Слышалось с другой стороны.
- Нет, нет, мадмуазель, я благодарю вас, - оставаясь вежливым, Стединк твердой рукой отводил все попытки объятий.
- Какой кошмар! – говорил он потом своему другу Дойчлендеру.
- Это вы про гризеток, Стединк? – отзывался сосед, откладывая ненадолго книгу. – Такова Франция, где не существует женской добродетели, которая не продавалась бы за шесть франков. Зато те из нас, кто любит продажную и дешевую любовь, здесь пресыщаются. Вам, я вижу, она не по нутру?
- Как можно! Эти женщины… они отвратительны, бедны, грязны, возможно, являются переносчиками заразных болезней.
- Вы правы, барон. Хотя, если отмыть, как следует, и приодеть, то и среди них встречаются совсем недурные милашки с очаровательными личиками и фигуркой.  Но если вам, мой друг, они так не приятны, обратите внимание на других дам, например, некоторых жен офицеров нашего полка или того, что квартирует по соседству.
- Но как это возможно? – искренне удивился Стединк.
- Возможно, возможно, дорогой Курт. – многозначительно покивал головой Дойчлендер. - Вы же во Франции! – Сосед опять погружался в чтение.
Жизнь для молодого шведа в чужой стране была нелегка. Частая смена дислокации, суровая дисциплина, много изнурительных служебных обязанностей, вечное безденежье и пока что малообещающие виды на будущее.
- Начало всегда трудно – твердил про себя Курт – испытательный срок в военной профессии для человека суров, но ничто в мире не заставит меня свернуть с избранного пути.             
В Пфальцбурге помимо шведского полка квартировал и швейцарский. У одного из офицеров соседнего полка, капитана Шнейдера, в городе проживал дядя. Здесь часто устраивались попойки, после которых большинство офицеров отправлялось на улицу в поисках известных любовных утех за шесть франков. Капитан Шнейдер не был исключением. Молодой, статный и богатый швейцарец, не обладал никаким воспитанием и манерами, если только не считать неумеренную тягу к выпивке и плотским утехам. Его громогласный голос перекрывал гул всего застолья, а грубое, будто вытесанное из гранитных альпийских глыб, становилось красным, принимая цвет выпитого вина. Развалившись в кресле, он не стесняясь в выражениях, описывал свои давешние любовные развлечения, напоминавшие самые отвратительные плотские оргии.
- Нет, господа, какая у нее была задница!
- А что, остальное не заслуживало внимания? – встрял с вопросом сильно выпивший поручик.
- Не знаю. – пожал плечами Шнейдер, - я не успел рассмотреть! – его последние слова потонули в общем хохоте, причем капитан смеялся громче всех.   
Сюда Стединк захаживал лишь для того, чтобы дождаться пока веселящаяся компания не завершит свое застолье и не отправиться удовлетворять возбужденную алкоголем похоть, а затем, оставшись в одиночестве, получить возможность подыскать какую-либо книгу в довольно обширной библиотеке престарелого дяди барона Шнейдера.
Но однажды в доме появилась очаровательная женщина. Хрупкая, светловолосая, немного круглолицая,  с тонким, прямым носом, нежными будто очерченными губами и глубокими,  небесной голубизны глазами.
Шнейдер был явно недоволен ее приездом, потому нехотя буркнул, представляя ее собравшимся:
- Моя супруга, баронесса Агнесс фон Шнейдер.
Несколько молодых офицеров, соскучившихся, как и Стединк, по хорошему женскому обществу, тотчас окружили даму и засыпали ее вопросами. Курт остался наблюдать за ней со стороны. Он искоса любовался изгибом ее шеи, когда она наклонялась к собеседнику, стараясь расслышать правильно вопрос. Иногда раздавался ее серебрящийся, как колокольчик, смех. Один, а может два раза, Курт поймал скользнувший по нему взгляд прекрасной баронессы. 
Шнейдер откровенно злился. Она ему мешала. Наконец, он не выдержал:
- Дорогая, прости, но мы вынуждены тебя покинуть. – Подмигнул остальной компании. – Служба-с!
- Да, баронесса, обычно мы проверяем в это время караулы. – Подхватил поручик.
- Ну что ж, господа, - развела руками Агнесс, - раз так положено, я не смею вас задерживать.
- На выход, на выход! – заторопил всех капитан. Офицеры заговорщически переглядываясь покидали дом. Стединк незаметно для всех проскользнул в библиотеку. В полумраке комнаты он с трудом разглядел стройную женскую фигуру, прислонившуюся к оконному стеклу. Голова ее была опущена, а плечи беззвучно вздрагивали. Стараясь не напугать Агнессу, а Курт сразу догадался, что это была она, тихо приблизился к ней и прошептал:
- Мадам фон Шнейдер!
Агнесс резко обернулась и испуганно посмотрела на незнакомого офицера. Ее глаза были полны слез. Агнесс выглядела сейчас так беспомощно, силилась что-то сказать или спросить, но лишь пожимала плечами. Взволнованно, Стединк достал свой большой платок и молча протянул ей. Он кивнула и приняла благодарно. Стараясь более не смущать прекрасную даму, Стединк низко поклонился ей и стремительно вышел из библиотеки, и также быстро покинул дом Шнейдеров.
Ночью, ворочаясь на кровати, он никак не мог уснуть, вспоминая ее тонкий профиль, серебрящийся голос, эти пушистые локоны,  чуть приоткрывавшие на одно лишь мгновение очаровательные маленькие ушки, эти чувственные губы, и немного припухшие от слез голубые глаза. Он запомнил эту маленькую слезинку, что повисла на ее ресничке, готовая вот-вот сорваться. Ее тонкие пальчики, которыми баронесса осторожно приняла протянутый ей Куртом платок.
- Агнесс, Агнесс… - Стединк все повторял про себя ее имя, наслаждаясь им, как музыкой.
- Не спиться, мой друг – вдруг вырвал Курта из сладостных грез, трескучий голос соседа по комнате – Дойчлендера.
- Да… - нерешительно ответил Стединк. Прелестная картинка стоявшая перед глазами стремительно таяла. 
- Уж не влюбились ли вы, мой дорогой барон? – вопрос соседа прозвучал слегка насмешливо.
- С чего вы взяли, Дойчлендер? – несколько недовольным тоном отозвался Курт.
- Не сердитесь, дружище, - примиряющее сказал сосед, - у меня и в мыслях не было ни малейшего желания обидеть вас, а уж оскорбить, упаси Бог. Просто я подумал, что вряд ли офицер и дворянин, обладающий таким тонким и таким чувственным вкусом, как у вас, будет страдать бессонницей, обдумывая предстоящий завтра маневр с вверенной ему ротой наших славных гвардейцев. Писем вы из дома не получали в последние дни, да и вообще никакой корреспонденции в ваш адрес не было, значит с домашними вашими, слава Богородице, все в порядке. Так расчувствоваться над каким-нибудь прочитанным романом не в ваших правилах, следовательно, у вас, мой друг, появился некий предмет, который заставил вас забыть обо всем, даже о сне. Я не прав, мой дорогой барон?
Стединк поразился проницательности Дойчлендера. Он даже сел на кровати и бросил взгляд на соседа. Тот невозмутимо смотрел на него поверх очков, державшихся на самом кончике его длинного носа.
- Наверно вы правы. – пробормотал смущенно Стединк. – Она само совершенство и… - добавил, - абсолютно несчастна.
- Я даже догадываюсь, о ком идет речь, мой дорогой друг, хотя – заметив предостерегающий жест Курта, - и не собираюсь произносить ее имя вслух. Могу ошибиться. – Добавил улыбаясь. – В одном могу вас заверить. Это в том, что вы целиком можете положиться на меня. Тем более, что моя рота через пару дней выходит в поле, и почти полтора месяца наше с вами скромное жилище в полном вашем распоряжении. А перед моим отъездом я предлагаю совместно навести некий порядок в этом холостяцком приюте – Дойчлендер обвел руками комнату. – Завтра же я приглашу сюда добропорядочную служанку, чтобы она убралась здесь так, как это соответствовало для помещения, где можно принять даму!
- Ах, дорогой Дойчлендер! – У Стединка не было слов. Какой же он умница! А ведь никогда бы раньше Курт так не отозвался о своем соседе. Долговязая фигура немца всегда внушала ему отсутствие каких-либо чувств и абсолютный скептицизм во всем. – Как я вам благодарен!
- Не стоит, мой дорогой барон. Просто эта женщина, - приложил палец к губам, - без имен, действительно несчастна со своим скотиной мужем, и заслуженно достойна такого как вы, Стединк! Так подарите ей немного счастья. И себе тоже. А я… я порадуюсь за вас обоих.
- Дойчлендер… - Курт развел руками. Слов не было.
- И не надо! – ответствовал сосед. – А теперь, когда мы все оговорили, я гашу свечу, завершаю свое полуночное чтение, а вы – страдания. И ложимся спать. С чистой совестью и с самыми благими намерениями. – С этими словами Дойчлендер отложил томик, задул свечу и, повернувшись на бок, погрузился в сон.
Стединку ничего не оставалось делать, как последовать его примеру. Он глубоко вздохнул, закрыл глаза, и стал любоваться прекрасным образом Агнесс. Как все удачно складывалось.
- Спокойной ночи, дорогая Агнесс! – и с этими словами Курт уснул.
За первой встречей, последовала и вторая, затем и третья. Сначала они случайно встретились в городе. Агнесс смущенно потупила глаза, и чуть слышно произнесла:
- Я так благодарна, вам…
- Барон Стединк, Курт Стединк. – он подсказал ей.
- Да, господин барон. – кивнула она. – Мне очень неловко, что … - она с трудом подбирала слова, бедняжка, - что вы застали меня в … в таком состоянии.
- Ну что, баронесса, - Курт старался быть, как можно более учтивым, - я счастлив, что смог хоть чем-то вам помочь в ту минуту. И поверьте, в моем лице вы всегда найдете самого преданного, самого испытанного друга, который никогда, слышите, баронесса, никогда не отвернется от вас. – Но страсть вырвалась наружу и Стединк не мог ее удержать, - вы всегда можете рассчитывать на меня. – Он низко и галантно поклонился ей.
Сквозь все смущение, прекрасные голубые глаза Агнесс смотрели на барона и с удивлением и с обожанием.
- Когда вам было бы удобно, барон, чтоб я вернула вам ваш платок, который пришелся так кстати?
- Какая мелочь, сударыня, я был бы счастлив, если б вы оставили его себе. На память, если вы не сочтете это оскорбительным?
- Я с удовольствием это сделаю! Благодарю вас и прощайте. – В полном смятении быстро проговорила баронесса и, резко повернувшись, устремилась прочь, не в силах больше продолжать разговор. А Стединк остался стоять на месте, ошеломленный, внезапно свалившимся на него счастьем:
- Она взяла платок! На память! Значит она помнит, она думает обо мне! О, какой же я счастливец.
Их встречи становились все чаще и чаще. Барон все также посещал дом Шнейдеров, тяготясь шумным присутствием остальных офицеров, в особенности мужа Агнесс, а потом, когда все отправлялись на поиски ночных приключений, он так же, как и в первый раз незаметно для других проникал в библиотеку, и наслаждался беседой со своей обожаемой баронессой. О чем они только не говорили: философия, естествознание, литература, поэзия. Курт поражался обширности кругозора и начитанности своей собеседницы. Они говорили и говорили без умолка. Но это были лишь слова, которые произносили их губы, а глаза… глаза говорили другое:
- Я люблю вас, Агнесс.
- И я люблю вас, Курт.
- Боже, какое страдание видеть вас здесь, в присутствии вашего мужа!
- И я ужасно тягощусь им, но поверьте мне так хорошо с вами, когда мы вдвоем.
- И я счастлив! Я люблю вас, Агнесс!
- И я люблю вас, Курт!
Стединк понимал, что свидания в доме Шнейдеров, не могут происходить бесконечно, в конце-концов, их заметят, и это бросит тень подозрения на нее. Один раз, хозяин дома, дядя того самого капитана Шнейдера, мужа Агнесс, вошел в библиотеку, когда они находились там наедине. Правда, старик лишь прошамкал:
- Интересуетесь литературой, молодые люди?
- Да, господин барон, - ответил Стединк, - вот обсуждаем одно из сочинений господина Мольера, - и показал раскрытый томик, что был у него в руках.
- А… - протянул старый Шнейдер, - француз… комедии. – Махнул рукой и, шаркая, вышел прочь.
Стединк взглянул на книгу,  и обнаружил, что это был отнюдь не Мольер, а Корнель, показал Агнесс, пожав плечами, и оба прыснули тихо от смеха, подумав, что было бы, если б обман обнаружился.
Они встречались и днем, в городе, якобы случайно. Но все это было так мимолетно, что оба начинали этим тяготиться. Нет, Пфальцбург, не был, конечно, Парижем, хотя и здесь нравы царили довольно свободные. Но чувства, вспыхнувшие между этими двумя молодыми людьми, нуждались в защите от ненасытного общественного мнения, превозносящего грязь, разврат и порок, они должны были оставаться чистыми, хотя бы в их собственных глазах, и уж ни в коем случае не выставляться напоказ.
Но молодость брала свое. Не раз уже Агнесс, засыпая, в пустынной супружеской постели – муж, как всегда где-то развлекался, а если даже и ночевал дома, то спал пьяный в другой комнате, представляла себе страстные объятья молодого барона, его ласки, его поцелуи. И эти картины волновали и возбуждали молодую женщину. Голова шла кругом. Сам Стединк думал о том же, но не смел даже намекнуть Агнесс об этом.
Наконец, она не выдержала первой. Опустив глаза, и даже отведя их в сторону, она как-то спросила еле слышно:
- А где вы живете, барон?
Курт слегка опешил от неожиданного вопроса, они только что обсуждали что-то из философских сентенций Вольтера, стоя на улочке возле кондитерской, в центре Пфальцбурга.
- Здесь, неподалеку… - он показал рукой направление и замолчал в нерешительности.
- Вы живете один? – последовал вопрос. Агнесс не поднимала глаз, сосредоточенно выковыривая носочком ботинка крошечный камешек из мостовой и что-то сосредоточенно обдумывая.
- Нет, то есть да, один. – Поправился Стединк и торопливо пояснил, - я живу со своим сослуживцем, но его сейчас нет и не будет еще месяц. Он в отъезде.
Агнесс вздернула головку и посмотрела прямо в глаза Курту. Ее взор светился решимостью:
- А вы не хотите пригласить меня в гости? Прямо сейчас! – Ему показалось, что она даже чуть-чуть притопнула ножкой.
- Сударыня… - Курт даже растерялся, - я… я буду счастлив, если вы посетите мое скромное жилище.
- Ну так ведите! – Агнесс тряхнула головой, отметая все сомнения. - Дайте мне вашу руку, я обопрусь на нее.
Как упоительна, нестерпима и в тоже время неутолима была их страсть. И какие-то … странные ощущения. Такого еще не бывало. Ни с ней, ни с ним. Они вдруг стали не просто частью жизни друг друга, а превратились в одно целое – с общей кожей, общим телом. Отрываясь на секунду друг от друга, они с изумлением смотрели в глаза и сливались опять в одном неистовом поцелую, переплетавшем их нагие тела. Наконец, они очнулись. Вещи были разбросаны по всей комнате, а стены, потолок, красно-золотыми отблесками раскрасило заходящее солнце.
Агнесс резко поднялась с кровати и, не поворачиваясь к Курту, глухо произнесла:
- Не смотрите на меня, прошу вас. – Стыдливо прикрывшись подхваченной с пола тончайшей рубашкой, Агнесс стала одеваться. Стединк перевернулся на спину и закрыл глаза, слушая эту очаровательнейшую музыку шуршания тканей женского туалета. Наступила тишина. Курт открыл глаза и повернулся на бок. Агнесс стояла у окна, уже полностью одетая, и что-то внимательно там высматривала:
- Дорогая, - тихо позвал барон.
- Я прошу вас, - отозвалась она, не обернувшись, - теперь ваша очередь. Одевайтесь.
Барон не заставил себя упрашивать и моментально облачившись подошел к ней и обнял за плечи. Она вздрогнула:
- Прошу вас, - постаралась отстраниться. Но он развернул ее к себе и заглянул в лицо. И снова страсть овладела обоими. Снова в стороны полетели ставшие в момент ненужными одежды. Снова он целовал и ласкал обожаемое тело. Снова, как в забытьи она шептала:
- Еще, еще, еще, мой любимый…
А после, испытав уже ставшее привычным наслаждение, она больше никогда не стеснялась его. Лежала рядом, гладила его волосы, когда он попытался что-то сказать, она покачала головой и прислонила к его губам свой тоненький пальчик – помолчи, мол. Так и лежали молча… потом она обернулась и произнесла первую фразу, взглянув на окно
- Темнеет. – И Курту, - помоги мне одется.
И тем же тоненьким пальчиком, указывала, в какой последовательности и какую из мудреных вещичек женского гардероба подавать. Он стоял перед ней совершенно обнаженный и услуживал своей госпоже. От предшествующего стеснения не осталось ни следа, ни у одного, ни у другого.
Когда он помог ей застегнуть крючки корсажа, и на голове уже красовалась изящная шляпка, она притянула его голову к себе, нежно поцеловала в губы, и глядя прямо в глаза произнесла:
- Я люблю тебя!
Он хотел было что-то сказать, тоже о любви, но был остановлен жестом.
- Все! Я пошла. Меня не надо провожать. Мы будем встречаться там же, где и сегодня. В кондитерской. В тоже время. Если ты или я не сможем, то будем оставлять записку у хозяйки. Кажется она очень порядочная женщина. И еще… - Агнесс сморщила носик, задумалась, потом встрепенулась, видно решившись, - еще, не ходи больше к Шнейдерам, Курт.
- Но почему? – взмолился Стединк.
- Я не могу тебя видеть рядом с ним. С этим… моим мужем. Мне нестерпимо больно становиться тогда. – Она отвела взгляд в сторону. Стединку показалось, что сверкнули слезы.
- Но, дорогая, - он шагнул было к ней.
- Нет! – решительно остановила она. – Я прошу тебя, любимый! И не провожай меня, ты же без одежды! Люди не так поймут! – зажурчал ее смех на прощанье. Дверь хлопнула и Агнесс исчезла.         
Всего месяц продолжался этот сумасшедший роман. Но сколько счастья дал он обоим. Не скажу о его возлюбленной, но Курт долго еще вспоминал очаровательную жену капитана. О силе его тогда вспыхнувшего чувства говорит один тот факт, что забыть он смог свою Агнесс лишь через многие годы, когда встретил юную восемнадцатилетнюю Фредерику, ставшую его женой.
 
         Его полку было суждено покинуть Пфальцбург,  и впереди Стединка ждала уже настоящая военная и придворная служба во Франции, в Швеции,  встреча с Густавом, экспедиция в Америку, где к нему пришла и первая военная слава, война с Россией. Но, первая и настоящая любовь, всегда хранилась в его сердце.
          Что сталось с очаровательной баронессой фон Шнейдер, сие, читатель, нам не известно. Одно можно добавить и не ошибиться при этом, тот месяц, проведенный со Стединком, был и у нее самым счастливым в жизни. А вот как сложилась дальнейшая судьба бедной женщины, история нам этого не сохранила…    
         

               
                Глава 11.

               Он хотел любить, а его заставили властвовать.

                Проклятая любовь всему виной.
                Кто ей поддастся, тот утратит разом
                Свободу, мужество и разум.
                Лопе де Вега.

Сеймы и сеймики… Раздоры, спесь шляхетская, меха поверх кафтанов провшивленых, бряцанье саблями дедовскими, меды старинные с усов капающие. Эх, Речь Посполитая… Где ж твои времена славные? Давно ль твои ставленники венчались на царство московское? Давно! Давно это было.
Чушь мололи всякую на шумных сеймиках местечковых, стремясь перещеголять друг друга. Когда аргументов не хватало, с лязгом сабли обнажались, рубились шляхтичи люто. Так в депутаты и выбирались. Два года вельможи знатные, за веревочки разные дергали, шляхтой своей же, в услужении состоящей, управляя. Кого придерживая, кого натравливая, но, внешне, ухаживая за всеми. До выборов! Как же – вольности золотые панов ясновельможных превыше всего. Даже самой Польши!
Как же не хотелось королю управлять этой страной, ее судьба, навязанная ему вместе с короной, его мало интересовала. Сейчас он жил воспоминаниями… о России, о ней, о Екатерине, его первой любви. Как много в его жизни значила эта женщина… Это она сказала ему:
- Я хочу, вы слышите, я хочу вас сделать королем Польши. Вы будете королевским величеством!
- Зачем? Зачем мне это? – задыхаясь от любви, отвечал Понятовский, - зачем вам делать меня королем? Как вы не можете понять, что я хотел бы просто видеть всю жизнь ваше прекрасное лицо на своей подушке…
Ее черные волосы, ослепительной белизны и свежести лицо, большие выразительные голубые глаза чуть навыкат, несколько заостренный носик, чувственные, созданные для поцелуев губы, очаровательная форма рук, гибкий стройный стан, быстрая и в то же время грациозная походка, приятный тембр голоса. Ах, как заразительно она смеялась! Как она  ласкова, как приветлива была возлюбленная, ставшая властительницей его судьбы.
              Был он ростом мал, коренаст, неловок, слаб здоровьем и во многих отношениях дик и чудаковат. Зато прекрасно образован. Так вспоминал о своей молодости последний король Польши Станислав-Август Понятовский, сидя в одиночестве у окна королевского замка.
              Ее впервые он увидел, когда английский посланник Вильямс взял его с собой в Петербург по просьбе дяди Михала Чарторыйского. И понял, что влюблен… Юная Екатерина ответила на чувства молодого поляка со всей страстью женщины, отвергнутой собственным мужем – Петром Федоровичем. Их тайные свидания были наполнены такой страстью и такой нежностью. Нет, Понятовский не был первым любовником для Екатерины, но зато она была для него первой женщиной. А это многое значит…
            Как на грех, Вильямс оскандалился с подписанием тайного договора между Россией и Англией.  Точнее сказать, оскандалились все. Перепутали бумаги. Те которые должны были отправиться в Лондон, остались в России, и наоборот. А разница между ними была лишь в том, кто первый ставит подпись. Английский король отказался ратифицировать договор, увидев, что подпись его посланника стоит после подписи Бестужева, а Елизавета Петровна устроила своим головомойку по той же причине. Пока меняли бумаги, политическая обстановка в Европе изменилась, и заключение договора не представлялось возможным. Вильямса выслали, а вместе с ним, горько рыдая, покидал Россию, и Екатерину, несчастный Понятовский.
            Но, несмотря на всю свою немецкую расчетливость, Екатерина тоже влюбилась. И хитрый проницательный Бестужев не преминул оказать ей услугу. Нажал нужные пружины в Варшаве, в окружении Августа III, и влюбленный поляк вернулся в столицу Российской империи уже через три месяца, но в ранге министра и посланника польского короля и саксонского курфюрста. Возлюбленные снова обрели свое счастье. Но ненадолго.
              Белым летним вечером, пробираясь на очередное тайное свидание, Станислав налетел на одной из аллей Ораниенбаумского парка на самого цесаревича Петра Федоровича с компанией. Тот был пьян и заплетающимся языком рявкнул:
              - Стой! Кто… такие?
              Слуга, сопровождавший поляка, не смутившись, тут же ответил:
               - Портной к ее высочеству!
               - И для кого она все платья шьет? А? Лизхен, ты не знаешь? – пьяно пробормотал Петр, держась за необъятный стан своей любовницы Елизаветы Воронцовой. Но ответ его удовлетворил, интерес к случайным прохожим был потерян. – А…- махнул рукой, - пускай шьет! Боле, она ни к чему не способна! Ха-ха-ха. – И дико захохотал собственной остроте, увлекая всю компанию за собой. Но протрезвев, а может Лизка нашептала, приказал Петр Федорович задержать странных гостей. Стоило Понятовскому лишь покинуть покои Екатерины на рассвете, как был он остановлен грозным:
               - Halt!  – и три голштинца на рослых лошадях и с обнаженными палашами окружили поляка.
                Допрашивал сам цесаревич.
                - Мне ничего от тебя не надо! – заявил он сходу. – Тебе ничего не будет, если признаешься. Я обещаю. Только будь честен со мной. Ты спишь с ней?
                - Нет! – категорически отверг поляк. Какой влюбленный мужчина предаст предмет своего обожания.
                - Признайся! – настаивал великий князь.
                - Как я могу признаться в том, чего не было! – стойко держался Станислав.
                - Дурак! – разочарованно произнес Петр Федорович. – Теперь пеняй на себя! – И оставил Понятовского в одиночестве под замком и крепким караулом.
                Сколько провел он тогда времени в заточении, Станислав даже не припоминал. Но достаточно. Наконец, дверь скрипнула, и перед посланником стоял сам граф Александр Шувалов, глава русской тайной экспедиции. Одного взгляда главного инквизитора империи бывало достаточно, что человек лишался чувств. А уж когда раздавался голос графа, его лицо дергалось, от какого-то внутреннего недуга, усиливая испуг того, к кому он обращался. Но сейчас на стороне поляка был его статус дипломата.
                - Я думаю, ваше сиятельство, - Понятовский бесстрашно начал свой ответ на вопрос Шувалова о том, что делал посланник другой державы ночью в парке Ораниенбаума, - что и одной и другой державе будет выгодно, дабы нынешний инцидент был исчерпан как можно скорее и без огласки.
               Шувалову ничего не оставалось, как иронично хмыкнув, согласиться. Станислав был на свободе, но что теперь ему эта свобода. Как быть с любовью? Он не находил себе места. Попытаться еще раз проникнуть в Ораниенбаумский дворец? Но при дворе уже толковали о том, что Петр Федорович объявил о якобы покушении на него и приказал усилить караулы. Надежду принесла коротенькая записка: «Мой милый друг! Поговорите с Воронцовой, я подкупила ее, она все устроит. Ваша К.»
                Понятовский устремился на первый же вечер к малому двору. Бал проходил в Петергофе. Екатерина не показывалась, всем заправляла фаворитка великого князя Елизавета Воронцова. Польскому посланнику удалось пригласить ее на танец. И низко склонившись перед ней, он прошептал:
                - Сжальтесь! Одна вы можете сделать два сердца счастливыми!
                Ее глаза вспыхнули злорадно и торжествующе, но сдержавшись, фаворитка надменно наклонила голову и также тихо ответила:
                - Сегодня ночью. Приходите к Монплезиру и ждите. Я вас встречу.
                - Я же говорил тебе, дурак, признайся, и не будет никакой кутерьмы! – встретил его Петр. Понятовский еле нашелся, что сказать:
                - Но, ваше высочество, встретив так неожиданно вас, лучшего ученика великого Фридриха, я растерялся…
               Петру польстило внимание к прусскому полководцу:
               - Да! Фридрих действительно великий! Жаль этого не понимают в варварской России. Но все! Все! Мир, мир! – Великий князь был как всегда порывист. – Для полного удовольствия нам не хватает кое-кого. – Он тут же ушел в спальню и притащил заспанную Екатерину в одной рубашке. Она щурилась спросонья на яркий свет и ничего не понимала.
               - Ну, теперь, я надеюсь, вы будете довольны? – произнес Петр Федорович и соединил руку своей жены с рукой поляка. – Ну дети мои, - продолжал дурачиться великий князь, - вам меня кажется более не нужно. – И ушел с Воронцовой.
               Ах, какие сладкие были те ночи! Всего четыре. Государыня Елизавета Петровна вмешалась:
              - Срамотища! Жена наследника престола с иноземным посланником блудит! – отчитывала она Екатерину. 
              - Это не блуд! – пыталась защищаться невестка. – Это любовь!
              - На твоей любви заговоры возводят! Нечто не понимаешь этого? – возопила императрица. – Горе мне, горе! Да что ж за напасть такая? На кого престол российский оставлю?  Петрушка – глуп. Пьет беспробудно и мечтает всю Россию по примеру Фридрихуса прусского перекроить. А мы бьем оного короля и нечего с него нам в пример брать. А великий князь дальше собственного носа ничего не видит, из-за толстого зада Лизки Воронцовой, да и сводничеством занимается. И кого? Собственной жены с полячишкой. Хорошо хоть наследника успели родить. Уйди с глаз долой! А полячка твоего тот час вон прикажу выслать! – кричала уже вдогонку.
             Так и расстались влюбленные. Через четыре года умерла Елизавета Петровна, на престол взошел Петр Федорович, да ненадолго. Вскоре молодая вдова уже была на троне в одиночестве. Вот когда воспрял Станислав. Но, молодая императрица не спешила встретиться с бывшим возлюбленным. Да и вокруг нее толпились широкоплечие, задиристые и неуступные братья Орловы. Не подпустят!
           В Польше умер Август III. Страна опять погрузилась в хаос шляхетских распрей. Наследников-то не было. Станислав старался увернуться от всей этой суеты, но за него решила все Екатерина:
           - Во время пребывания в России он оказал своей родине услуг больше, чем любой из министров Речи Посполитой!
          Российский посланник Николай Васильевич Репнин  и объявил в сейме:
          - Такова воля императрицы! – Поляки было вспыхнули, но… сорок тысяч русских штыков у границ и 4 миллиона 400 тысяч рублей взяток были серьезными аргументами за кандидатуру Станислава-Августа .
           Корона Польши, так нечаянно упавшая на голову сыну мазовецкого воеводы  Понятовского и его жены Констанции, урожденной княгини Чарторыйской, стала ему безразлична, как только он понял, что былого не вернешь.
          Теперь он был легкомыслен, безбожен, предан веселой, развратной жизни, совершенно неподготовлен к той роли, которую ему навязали. Его мало интересовала судьба Польши, навязанная ему вместе с короной, он так и не сумел снискать расположение поляков, которые видя его равнодушие под конец возненавидели его. Страной управлял Репнин. Даже театральные представления в Варшаве не начинались до тех пор, пока свое место в ложе не займет русский посланник, и даже король был вынужден ждать.
Собранный сейм 1766 года должен был по указке из Петербурга решить вопрос о диссидентах . Россия потребовала уравнять их в правах с католиками и даже ввести в законодательные учреждения. Это вызвало бурю возмущения среди польских магнатов и католической верхушки. Король слабо протестовал:
- Убедите императрицу, - доказывал он Репнину, - что ее последние приказания, как гром среди ясного неба, и для меня лично, и для всей Польши. 
- Ее императорское величество не понимает, какую опасность для короля, и для всей Польши, будут представлять диссиденты, допущенные к законодательной деятельности. – Репнин передавал слова Екатерины, но у самого кошки скребли на душе. Настроение в Польше было таково, что без введения русских войск дело закончиться не могло.
Он отписывал в Петербург: «Здесь множество безумных и беспутно-отчаянных голов, которые говорят, что лучше до крайности дойти и потерпеть разорение от русских войск, чем пойти на принятие диссидентства. Клянутся скорее погибнуть, чем допустить какое-нибудь послабление».
Каждая встреча короля с Репниным заставляла Станислава морщиться, как от зубной боли.
- Как мне все это надоело! – думал про себя несчастный король, - католики, протестанты, православные.  Почему я должен все время приспосабливаться? Я же обещал Репнину провести через сейм религиозную веротерпимость, а им все мало! О, Екатерина, во что ты меня втянула…
- Я другого не могу даже представить! – произнес Станислав вслух, что рассердило Репнина:
- Ее императорское величество всегда будет желать благосостояния Польше, но в тех, кто противиться, она видит злодеев не только спокойствию вашей страны, но и своей собственной особе.  Я буду вынужден арестовать епископов краковского и виленского, как первых противников дела и возмутителей здешнего покоя.
- Но вы этим лишь оскорбите меня и нанесете вред мне! – попытался возразить король.
- Очень жаль, если вы так понимаете, - жестко парировал Репнин, - но я должен дать, наконец, почувствовать гнев ее императорского величества тем людям, которые пренебрегают собственным благосостоянием. Ваша родня, Чарторыйские уже открыто заявляют, что скорее выгонят диссидентов, чем согласятся на уравнивание их прав.
- Я постараюсь их образумить. – Вяло отвечал Станислав-Август. Но Репнин его уже не слушал:
- И я хочу, что ваше величество, понимало, те государства, что ныне только просят о правах диссидентов, придут сюда с вооруженной силой и скорее перевернут всю Польшу, нежели откажутся от своих требований. – Разговор был окончен.
В страну вошли русские войска. Корпус Салтыкова встал подле Торна на Висле, Нуммерс расположился в Литве, и Кречетников в Волынском воеводстве, между Львовым и Сандомиром.   
Варшава бурлила. Епископ краковский Каэтан Солтык яро громил с трибуны сейма всех сторонников признания диссидентов:
- Я требую удалить все русские войска!
- Дозволям! – кивали паны.
- Я никогда не соглашусь с признанием гражданских прав еретиков!
- Добже! – слышалось в ответ.
- Я требую смертную казнь для тех еретиков, кто посмеет просить помощи у иностранных держав!
Его поддержал епископ киевский Залусский, воевода краковский Венцеслав Ржевусский, да сын его Северин:
- Вольность для диссидентов –  то затея дьявольская!
Остальные кивали:
- Бардзо добже! Согласны!
- Дозволям!
Репнин понимал, что сейм нужно закрыть, а главных коноводов арестовать.  Ночью 2-го октября 1767 года в предместье Варшавы - Прагу ворвался эскадрон ахтырских гусар подполковника Пишкевича. Оставив эскадрон, командир поспешил к дому русского министра. Репнин уже дожидался Пишкевича, нервно расхаживая по двору посольства. Усатый серб, волоча длинную саблю по земле, кривоного переваливаясь, приблизился к министру:
- Готов ли ваш эскадрон к походу? – начал без предисловий Репнин. Получив утвердительный кивок гусара, продолжил:
- Тогда принимайте не мешкая четырех государственных преступников и сопровождайте их до Вильно. Там передадите их под расписку генералу Нуммерсу, который отправит их дальше в Калугу.
Во дворе стояло три большие четырехместные кареты. Арестованных выводили по одиночке. В первую усадили епископа краковского Солтыка, во вторую графа Ржевусского с сыном, и в третью епископа киевского Залусского. Тронулись тут же. Пользуясь темнотой ночи поезд промчался через столицу никем незамеченный. На Праге к нему присоединился эскадрон ахтырских гусар и сотня казаков.  Инструкции данные Пишкевичу гласили: «держать в строжайшем секрете, кого везут, следить, чтоб арестанты ни с кем не общались,…на ночлег останавливаться только в глухих деревушках…от арестованных не отлучаться ни днем, ни ночью, в случае же попытки отбить арестантов, отражать нападение оружием и в крайности скорее перестрелять их, чем отдать в руки поляков». Ничего подобного не случилось, и отряд благополучно достиг Вильно.
  Взбешенные поляки явились а Репнину с требованием освободить арестованных, а всем остальным депутатам поручиться за их безопасность. Но ответ князя был хладнокровен:
- Я никому не отдаю отчета в своих поступках, кроме одной моей государыни. Арестованных не выпущу, а безопасность остальных будет зависеть от их поведения!
Твердость Репнина с одной стороны, и страх – с другой, сделали свое дело. Сейм был отложен до 1768 года. Перед его началом через Варшаву проследовали русские полки: Ахтырский гусарский, Нижегородский и Тверской карабинерные, Троицкий и Белозерский пехотные, шествие замыкали пять сотен донских казаков. Дружно топала пехота, шаг впечатывая в брусчатку. Конные ехали, в равнении строгом. Лишь искры брызгали от кованых копыт, да грозно звякала амуниция. А казаки, по-татарски в седлах развалившись, ухмылялись оробевшим варшавянам. Демонстрация вполне удалась, и сейм прошел благополучно. Православные и протестанты получали признание в Польше, притом, что римско-католическая вера объявлялась господствующей, а король и королева должны быть католиками. Правда, королю Станиславу разрешалось жениться только лишь на польке, заключение династического союза с другим государством, могло нарушить все политические планы Екатерины. Но Станислав-Август и не стремился к этому. Помимо множества любовниц, место фаворитки при нем прочно занимала очаровательная Эльжбета Грабовская, подарившая королю двух дочерей и трех сыновей. Рассказывали, что после смерти своего мужа она даже уговорила короля тайно обвенчаться с ней. Сам король всегда впоследствии отвергал это.    
А между тем в Подолии, в городе Бар, принадлежащем князю Любомирскому, брат епископа каменецкого Красинский сошелся с адвокатом Иосифом Пулавским:
- Не будет покоя проклятым схизматикам пока жива святая католическая церковь! Ни король, ни сейм московитам покорный не сможет одеть чужие ошейники на верных псов Господних.
Епископ вызвал монаха Марка из Бердического монастыря:
- Вот, - показал конфедератам на изможденную худую фигуру, завернутую в грязную, поношенную рясу. Из-под капюшона, скрывавшего лицо, горели, жгли безумием религиозным глаза. – Вот он! – повторил Красинский, - брат Марк. Истинный пес Рима и нашей святой церкви. Он не просто монах. Это трибун нашей веры. Он мертвого поднимет и заставит слушать святую мессу. 
- За свободу и веру поднимайтесь поляки! – надрывался монах на площадях городков и местечек, взором бешеным пугая людей. Рукава рясы развивались, как крылья,  грозили скрюченными тощими пальцами. Нависал монах над толпой драконом – люди ежились, словно от холода смертельного. – На костер всех еретиков! В огонь схизматиков! Никому пощады! Истребить всех! Огонь божественный, очистительный, спасет нашу святую веру от нечисти! – заходился в хрипе и кашле.
- А кто утесняет-то веру нашу? – шептались промеж себя крестьяне, слушая гневную проповедь.
- За чью свободу-то подниматься? – вторили им другие, - За шляхетскую? Та кто ж их разберет? То одну конфедерацию составляют против одних, то другую, против других… то русских звали, то теперь врагами объявили их… А сами грабят и католиков и еретиков…
- Вона, слыхали, про ротмистра Хлебовского?
- А что?
- Кого ни встретит на дороге, католика, нищего, аль жида, конец один – веревка.
Оттого мало крестьян подалось на увещевания конфедератов. В шайки влились лишь одни любители легкой поживы, прикрывавшиеся красивыми словами о вольности да вере. Русские отряды легко настигали и рассеивали конфедератов, да и сами поляки говорили:
- Русским и проводники не нужны, по телам повешенных дорогу всегда легко найдешь.
Однако скопища мятежников, рассеиваясь перед русскими, вновь собирались в других местах.  Глумились особливо над православными. Храмы разоряли, после предавали огню. Убивали всех подряд. Крестьян вешали. Свои сабли тупили, женщин и детей разрубая на части. Коль силенок расправу чинить не хватало, по-другому мстили - церкви греческой веры на откуп евреям–арендаторам отдали. А те, на всем гешефт выискивая, в конец обнаглели. Везде замки амбарные понавесили – плати люд православный, коль в храм захотелось. А разве можно лишить последнего, что осталось у бедного крестьянина? Веры его, предками завещанной? Ни тебе креститься, ни в мир иной уйти отпетым. Не по-людски поступали евреи. Паны-то вроде б и рядом, да только поднимется волна мщения народного, где они окажутся? За все платить придется! И правых, и виноватых захлестнет, ибо нет страшнее русского бунта! Особенно, если он на вере попранной зиждется. И загорался огонь войны народной. То там, то здесь начинали полыхать усадьбы панские, местечки еврейские, шинки да хаты арендаторские. Занималась колиивщина .
               
               

                Глава 12.
               
                Гайдамаки.

                «Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!»
                Н.В. Гоголь «Тарас Бульба»

Пьянит степь весенняя запахами травяными душистыми. Вся, как океан зелено-золотой колышется. Трели птичьи, кузнечиков трещание, сливались в один неповторимый звук, что вкупе с ровным дыханием земли, ее запахами, цветами полевыми под небом лазоревым, создавали одно целое – свободу козачью. С десяток конных запорожцев молчаливо двигались по степи, радушно обнявшей их. Лошадиные груди рассекали широтой своей травы душистые, как волны морские. След всадников терялся, ибо высокие стебли тут же смыкались за ними, и лишь козачьи красные шапки маячили меж цветов и колосьев.
- А шо, панове? – нарушил общее молчание рослый молодой козак, заметно выделявшийся среди запорожцев и статью и лицом мужественным со шрамом, - може вечерять будем?
- То добре мыслишь, Максим! – откликнулся тут же ехавший рядом козак – жилистый, ростом не великим, зато усами длиннющими да носом крючковатым выделявшийся средь остальных.
- Тогда, давай панове, к байраку тому подгребаем – показал Максим Железняк плетью на выделявшийся посреди степи бескрайней пригорок. – А ты, Шило, - тому козаку, что откликнулся, - озаботься о кулише добром.
- О то добре! За раз кулиш сварганим! Гайда! Гайда! – запорожцы заворачивали коней. Достигнув пригорка, козаки слезли с лошадей, спутали их и на траву пустили. Шило суетился, огонь раскладывал, котел на него ставил. Пока варево доходило, степенно выпили по чарке, хлебом с салом закусили. Шило потянулся было еще плеснуть горилки, но нарвавшись на суровый взгляд куренного, вздохнул тяжко и к котлу вскипавшему присел.
- И неча вздыхать, Шило! – Тяжелый взгляд атаман подкрепил словами. – Не гоже в пути напиваться, единственно для подкрепления сил козацких чарка полезна. Забул, куда идем? На богомолье! То-то.
Шило закивал головой, не отвечая, весь, казалось, в кулиш ушел. Козаки, лениво разлегшись по сторонам, посмеивались:
- Шило, росточком мал, да до горилки охоч дюже!
- И куды, в него влезает?
- Да туды! В унутрь.
- Сам мал, тильки утроба ёво дюжая
Козак незлобливо огрызался:
- Подите вы к бису все!
Всхрап лошадиный послышался. Козаки переглянулись, насупились. Руками загорелыми к саблям потянулись.
- Журба, - атаман шепнул лежащему рядом запорожцу, саженного роста с усами, падающими на могучую грудь, - поди-ка, глянь, хто там?
Козак кивнул молча, и беззвучно шурша шароварами синими, ползком ушел в траву. Остальные замерли, узловатыми пальцами сжав рукояти сабель. К броску изготовились. Несколько минут томительного ожидания и к костру вышел Журба, ведя с собой монаха православного, тощего и длинного.
Запорожцы оставили сабли, поднялись разом, поклонились:
- Здоровеньки булы, отче!
- И вам паны-козаки, здравствовать – отвечал монах, согнувшись в поклоне, крест деревянный рукой красной отекшей придерживая, другой на посох опираясь
- Сидай с нами, отец, поснидаем – Железняк рукой показал на варево в котле бурлящее. Монах не отказывался. Благословил трапезу по-быстрому.
– Шило!
- Ась?
- Налей чарку горилки отцу странствущему. – Козак кивнул, достал флягу, налил. Сам носом потянул запах знакомый, но заметив, что атаман внимательно наблюдает, хмыкнул и отставил флягу, тщательно закупорив ее.
 Сели все в кружок, ложки достали, да уплели за обе щеки весь котел с кулишом наваристым да густым. После воды напились, что в тыквах заместо сосудов хранилась. Поужинав, разлеглись запорожцы, люльки достали, всяк свою, у кого длинная, у кого короткая, табаком из кисетов вышитых набили, от угольков прикурили, дым выпустили. Вечерело.
- Откель путь держишь, отче? – люльку посасывая, спросил Максим.
- Из обители Мотренинской в Переяславль послан игуменом нашим, отцом Мелхиседеком, к владыке тамошнему Гервасию. – отвечал монах, от огня взгляда не отрывая.
- Ого! – воскликнули запорожцы, - и мы туда ж путь держим.
- На богомолье. – Пояснил за всех Железняк.
- Не молиться, братья, время настало! – сверкнув глазами, сказал монах.
- Что так? – пододвинулись к нему козаки, переглянувшись.
- А то не ведаете, что на гетьманской Крайне деется? – внимательно обвел взглядом горящим всю компанию монах.
- А шо? – спросил за всех Железняк.
- А то! Ксендзы с ляхами, да с униатами , православных христиан заместо коней в таратайки свои запрягают. Боем бьют смертным. Мучают безвинно. Храмы наши в аренду жидам отданы, а те вперед деньги гребут, а лишь опосля обедню служить дозволяют.  Значки свои поганые на святой пасхе ставят!
- Это как? – запорожцы еще ближе подались к монаху, руки сами взялись за рукояти сабель.
- А так! – гневно выкрикнул монах. – В Варшаве ихней провозгласили было равенство вер. Нашей, истинной греческой, и латинской. Да только шляхта клятая тут же в конфедерацию соединилась. Истребить грозиться всех православных, псам своим скормить. И уже исполнять начали. Стоном стонет земля наша. Кровью исходит.
- А шо, козаков на Украйне не стало? – перебил монаха куренной, злобой наливаясь.
- Есть, да силенок мало. Тех, кто противиться решил – смерти лютой предают. Племянника родного нашего игумена Мельхиседека со товарищами на кол посадили. Самого старца в оковы заковали, да в темнице держат. Обитель Мотренинская ныне разорена и осквернена нечестивыми. Жидовки шьют из риз монашеских юбки себе ныне.  Козаки, что в живых остались, с крестьянами вместе, бегут ныне за Днепр, к Переяславлю, за границу русскую. Попрана вера православная, попрана! Горе нам, горе! – опустил голову монах, покачал обреченно.
- Перевешать всю жидову вместе с ляхами, бисово отродье! Перетопить в Днепре! – зашумели запорожцы.
- Да щоб свиньи их зъили! Нешто терпеть это можно? – поднялся могучий Бурляй.
- Ось справим ляхам та жидам поминки по душам христианским! – со свистом вылетел клинок кривой из ножен. Шило хищно ощерился.
- А ну геть! Убери шаблюку, Шило! – прикрикнул атаман, подавив в себе ярость и успокаивая разгорячившихся. Встал на ноги, во весь рост богатырский выпрямился.
- Что не веришь, козак? – блеснул на него взглядом чернец. – Коль на Переяславль идешь, там и спросишь сам у владыки Гервасия. Сказывали грамоту он имеет. От царицы русской. Указ императорский подниматься супротив поляков за веру нашу.
- Указ говоришь царский… - задумался Железняк, мыслями в Сечь перенесся. - Нет, не даст кошевой Калнышевский  все войско запорожское поднять. На один только курень свой рассчитывать мог Максим. Сколько их? Сотен пять-шесть набрать можно. И все?
Словно мысли козацкие потаенные читая, вдруг произнес монах:
- Близ рогаток пограничных полным-полно козаков обретается, что бежали от войск конфедерации ляхской. Уговорись с ними и ступай, атаман в Польшу, режь ляхов и жидов, все крестьяне и козаки за тебя будут!
- Утро мудренее! – отвечал Максим, подивившись про себя догадливости монаха. – Всем спать! А вы, - головой мотнул, - Шило с Бурляеем, в сторожу.

Добрались козаки с монахом вместе до Переяславля. Показали там Железняку пергамент с указом царским. Титул золотом прописан, правда печать и подпись подделаны. Но кто об этом атаману поведал? Епископ Гервасий сам сказал:
- Поднимайтесь, козаки! Сама царица волю свою изъявляет в помощь вам.
  А тут и игумен Мельхидесек объявился. Бежал таки таинственно из лап польских.
- Ничего и никого не жалейте, козаки! Отмстите за веру нашу поруганную! – вещал игумен на площади, рукой иссушенной знаменье крестное творя.
- Гайда! – махнул рукой Железняк. И поднялась вся масса народная, ибо переполнилось терпенье людское, мстить начали – за оскорбление веры предков, за посрамление церквей, за бесчинства панов, за угнетенье, за унию, за власть жидовскую, за все, что скопилось доныне. И пошли гайдамаки, наметом страшным земли польские опустошая. Молодой, но сильный духом Максим Железняк, повел козацкое воинство за собой. С козаками вместе поднялось крестьянство. И содрогнулась Польша!   Пощады не было. Впереди сотен козацких лазутчики крались, и появлялись гайдамаки всегда там, где менее всего ожидать их могли. И все тогда прощались с жизнью. Горели деревни, костелы и синагоги, скот, что угнать не могли, избивали, не щадили никого, ни старого, ни младого. Волосы дыбом поднимались от свирепости козацкой. Самая страшная война, это война за веру!
В одной часовне придорожной, приказал Железняк повесить вместе ксендза, еврея и собаку, а на дверях написали: «Лях, жид и собака – всё вира однака». 
Высылаемые Варшавой немногочисленные отряды или не могли догнать козаков, или робели при встрече, коней вспять поворачивали, тыл показывая.
 Толпы ляхов, евреев, монахов, женщин с детьми искали защиты за городскими стенами, где хоть какая-то надежда была на гарнизон и укрепления. Козаки пока не решались брать города, стороной их обходили. Но силы росли их. Со всех сторон стекались к Максиму люди. Сколь обиженных-то было. Конфедераты, в Баре засевшие, по глупости своей, гнев против Варшавы и России, на православных своих поданных вымещали, ныне и аукнулось. Ширился бунт гайдамацкий. К городам приближался.
Богата была Умань – вотчина князей Потоцких. Губернатором сидел здесь пан Младанович, а казной городской ведал пан Рогашевский. Ох и не любили паны один другого. Все доносы друг на друга писали воеводе Потоцкому. Гарнизон стоял сильный в Умани, оттого не боялась шляхта бунта гайдамацкого, хотя и усилили караулы на стенах и валах, город окружавших. Зорко всматривались караульные в степь, но кроме искавших защиты евреев, пока никто не приближался. Городскими  козаками командовал старый сотник Дуска, а в помощниках у него были Гонта да Ярема.
Надоело воеводе Потоцкому разбирать жалобы уманьских губернатора и казначея, отправил туда доверенного своего, пана Цесельского:
- Поезжай! – махнул рукой шляхтичу, - выясни, чего грызутся. А то сотник Гонта мне сказывает, что только этим и заняты паны ясновельможные. Разберись, в чем правда.
По рождению крестьянин села Росошек, имений Потоцкого, приглянулся с малолетства Иван Гонта своему князю. Приметил его Потоцкий, образование дал, выдвинул, в козацкую надворную милицию сотником определил. Выделялся сотник Гонта и среди местного шляхетства, оттого не любили его поляки, завидовали, уничтожить жаждали. А Потоцкий приблизил Гонту, часто вызывал его к себе, отдавал приказы напрямую, обходясь без губернатора.
- А еще, - продолжил Потоцкий, - конфедераты Барские в помощь козаков себе надворных просят. Тому не бывать!  Не будут козаки с русскими биться. Прикажешь Младановичу вывести их из города, да на степи поставить. Сам пусть соберет шляхту местную, конную и пешую, трехмесячным припасом за счет казны нашей снабдит, да и отправит в Бар, к пану Пулавскому, коли ему так воевать с русскими не терпится. 
Пан Цесельский недолюбливал сотника, как и остальная шляхта. Оттого сидя уже в Умани, меды попивая, делился мыслями с губернатором да казначеем:
- Я, паны ясновельможные, разумею так, что сотник Гонта воду мутит супротив вас. Вознесся сильно, пся крев , думает, одному князю обязан возвышением своим.  Мыслю я, паны, надобно с Гонты сотню другую золотых получить, иначе ославим его пред воеводой киевским, нашим благодетелем общим, ясновельможным князем.
- А тяжесть поборов, для припасов милиции, что в Бар направляем, на козачество также возложим. – Ввернул казначей Рогашевский, - нечего истощать казну воеводскую.
- Бардзо добже придумано! – согласились все.
Выслали паны надворных козаков в степь, деньги содрав. И успокоились. Скрипнул зубами от злости Гонта, но до дому съездил, достал денег, высыпал на стол пред шляхтой кучку золота, посмотрел, как алчно глаза разгорелись – дележ предстоял, нахлобучил шапку, и не прощаясь вышел, дверь ногой сильно пнув.
Сидел в степи Гонта, хмурился, раздумывал. Раз даже заговорил со старым Дуской про гайдамаков, про Железняка. Болел сильно старик, лежал больше на телеге, люльку посасывал. Чуял, что смерть близка.  Поманил рукой сотника, чтоб пониже к нему нагнулся, говорить тяжело было старому, и шепнул:
- Семь недель с Железняком попануете, а семь лет вас потом вешать и четвертовать будут!
Эх, надвигалась беда на Умань, а шляхта беззаботная и ухом не вела. Одни евреи, вечно гонимые, чутьем звериным инстинктивным, понимали – быть беде. Все знали, про все ведали. Спасения искали. Пошли старейшины еврейские до панов Цесельского и Младановича, кланялись низко, трясли бородами и пейсами длиннющими:
- Надобно панам ясновельможным опасаться сильно сотника Гонту. Верные люди сказывали обижен он на шляхту. Подбивал на бунт старого Дуску, только помер тот на днях, ныне Гонта над всеми козаками уманьскими за главного. Коли не запрете сотника, пан ясновельможные, беде быть. Железняк уже неподалеку от Умани. Переметнется Гонта к нему. Просим защиты у вас, панов великодушных, а в знак признательности нашей, что не откажете евреям бедным, примите подношение в три тыщи золотых червонцев.
Переглянулись Цесельский с Младановичем. Железняк-то где еще, стены у нас крепкие, комендант надежный, пушки имеются, а золото… вот оно. Кивнули важно, защиту пообещали. И вызвали Гонту срочно в город. Прискакал сотник и в кандалы тут же взят был. Народ на площади собрали, быстро виселицу соорудили. Но в толпе многие хмурились, знали сотника, как доброго козака, как любимца самого воеводы киевского Потоцкого. Не стерпела пани Обуховская, вдова полковничья, за всех крикнула Цесельскому:
- Не гоже пана Гонту по навету казнить! Всем ведомо, как любит его пан Салезы Потоцкий! Оставьте в живых, ручаюсь за него!
Из толпы крики послышались:
- Не гоже!
- Ручаемся!
Цесельский и сам вдруг задумался. Переглянулись с Младановичем. Забыли впопыхах о том, что Гонта и правда любимец воеводин. Как бы потом самим башки не лишиться. Крут, ох, как крут на расправу, князь Потоцкий.
- Ладно, Гонта, - решили, - возвращайся в степь.
Сняли кандалы с козака, потер он руки занемевшие, после поклонился поясно народу, на коня вскочил и был таков.
Совсем поникли евреи уманьские, увидев, что отпущен тот, кого боялись они. Долго толковали промеж себя. Крик подняли, ругались, руками размахивали. Горячились Лейба Шаргородский и Мойша Менакер:
- Драться надобно будет братья евреи. Никому верить нельзя.
- Откупимся – не соглашались другие. – Пошлем дары к Гонте, чтоб сидел на месте, в степи, не шел к Железняку. – Большинство таких было, на том и порешили. Плюнули на них Лейба с Мойшей:
- Ох и пожалеете потом, гои, да поздно будет! – ушли с толковища. Остальные нагрузили возы с добром всяким, в степь отправились, Гонту задабривать.
- Пощади нас, любезный пан Гонта, - поклонились низко, - защити от гайдамаков. Один ты с ними совладать можешь. Не даром любезного пана так любит ясновельможный князь воевода Потоцкий.
Усмехнулся сотник, верные люди дали ему уже знать - чьему навету он обязан был виселицей. Подумал про себя:
- Будет вам защита, поганцы, - а вслух сказал:
- То добре, панове жиды, похлопочите пред паном Цесельским мне приказание выступить против Железняка.
Выхлопотали евреи приказ, но Цесельский отправил вместе с Гонтой трех шляхтичей-полковников, следить за козаками. Выступили сотни в поход. Правда, Гонта тут же объявил полякам:
- Можете, ваши милости, ехать прочь. Мы в вас не нуждаемся и вашей крови не хотим. – Полковники поспешили убраться поскорее назад в Умань. А Иван Гонта повел свои сотни к Железняку.
В лесу встретились. Есаулы верные, Бурляй, Шило, Журба, Голобородько,  на ковре лежали, горилку попивали, салом с хлебом закусывали. Атаман в сторонке на пеньке примостился, по пояс голый, весь коричневый от загара. Цирюльник из местных, полуаршинной бритвой скоблил голову козака, мылил куском грязного мыла, поливал из кувшина водой.
- Сидай с хлопцами, Гонта, - показал на ковер Железняк, - угощайся покуда. – И цирюльнику:
- А ты, давай, брий гладенько, тильки оседелец не зрижь.
Брадобрей старательно скоблил голову запорожца, с треском, словно чешую с рыбы счищал. Иногда соскакивал с гладкой головы кусочек кожи, и тогда цирюльник хмурился, поливал порез водой, смывая льющуюся кровь, и снова усиленно мылил. Железняк успокаивал:
- Плюй на то, хлопец. После землей присыпем. Яка то кровь? У нас шапки красны, пид ними крови не видно.
Бритье завершив, толковал Железняк сотнику уманскому про указ царицын.  В круг всех козаков собрали, подьячий, к войску прибившийся, читал вслух. На день завтрашний костры гайдамацкие запылали в окрестностях Умани. Взять с ходу крепость не получилось. Комендант Умани Ленарт умело оборону возглавил, встретил бунтовщиков картечью, на голову козакам полетели камни, бочки, горшки, мешки с песком. Жители вылезли на стены, помогали гарнизону, даже богословы ученые взялись за сабли и ружья. Козаки отступили.
Меж тем из Умани исчез Цесельский. Остался за все отвечать губернатор Младанович. Страшно стало. Решил поляк договориться попробовать с козаками. Тайно связался с Гонтой. Обещал крепость сдать, при обещании не резать католиков, шляхту и поляков вообще:
- В жидах же козаки вольны. – добавил посланец Младановича.
Атаманы, переглянувшись, сказали:
- Пусть все поляки в костелах укроются, не тронем! Открывайте ворота.
Напрасно комендант Ленарт убеждал Младовича не сдаваться, напрасно к этому призывал пылкий шляхтич Шафранский из милиции, землемер бывший, напрасно молили Младановича евреи, на обещания о защите ссылавшиеся. Никого не слушал губернатор. Приказал разрядить все орудия и распахнуть ворота. Жителям всем советовал в храмах спрятаться. Ворвались гайдамаки в город. И началось… Сперва резали евреев. Часть из них в синагоге заперлась. В бой вступила. Дрались отчаянно. Мойша Менакер с Лейбой Шаргородским возглавили сопротивление. С полсотни козаков положили. Да куда там… Приказал Железняк пушки подтащить к синагоге, расстреляли всех в упор. А после никого уже не щадили. Ни детей, ни стариков. Женщинам груди отрубали, перед тем, как убить. Волосы дыбом вставали от зверств того времени полудикого. После, за поляков взялись. Охватывались костелы древние пламенем всесокрушающим, вырывались его языки через окна готические. Кто выскакивал из пожара, под саблями падал сраженный. Немногие спаслись. Женщин польских, что понравились, брали себе козаки в жены, даже детей их усыновляли, всех остальных перебили.
Приволокли к Гонте и самого пана Младановича связанного. Выкрикнул шляхтич в лицо сотнику отчаянно:
- Ты ж обещал, Гонта?
- Ты тоже обещал евреям не выдавать их мне! – отвечал сотник. И слетела к его ногам голова Младановича.
Три дня шла ужастная резня. Весь город был услан трупам. Глубокий колодец на рыночной площади наполнили детьми убитыми. Крестьяне по селам окрестным тем временем вязали евреев-арендаторов и шляхту, свозили в Умань, а пьяные козаки казнили их. Всего погибло около 20 тысяч человек.  Некоторые откупиться пытались, гайдамаки охотно брали подношения, а потом убивали. Другие крестились срочно, и таких козаки заставляли участвовать в массовых убийствах других евреев. И убивали. Куда деться… 
В память об Уманской резне евреями была составлена особая кина , которую читали в синагогах ежегодно в день 5 таммуза .            
   








                Глава 13.

                А заплатила за все Польша…               
               
                Не ускоряйте смерти заблуждениями вашей жизни,
                и не привлекайте к себе погибели делами рук ваших.
                Премудрость Соломона (гл.1, ст.12), Ветхий Завет.

Отпраздновав победу, сели Железняк с Гонтой в Умани, стали рассылать по всей Украине письма. К народу взывать: «Пришло время освободиться из неволи, пришло время отомстить за все наши муки!». В Киев слали донесения, пред властями русскими отчитывались. Верили, что указ Екатерины не был фальшивкой.  А по всей Украйне панской разлетались отряды гайдамацкие. И везде путь их был отмечен пожарами и виселицами.
Конфедерация Барская совсем сникла. С одной стороны русские отряды громили их по всей Польше, с другой – гайдамаки вырезали всех поляков и евреев под корень. Вожди конфедерации то и дело прятались за границей. То в турецких владениях, то в венгерских. Сам король уже обеспокоился. Срочно пригласил к себе Репнина, ходил непрестанно по кабинету и в окна выглядывал, то на Свентоянскую улицу, то в сторону Краковского предместья.
Русский министр появился, как всегда неожиданно:
- Я здесь, ваше величество!
- Князь, - без предисловий начал Станислав-Август, - Новое несчастье обрушилось на многострадальную нашу Польшу. Верно, что без Барской конфедерации этого бы не было. Фанатики католические стали насильно заставлять несчастных крестьян нашей Украйны обращаться в грекоуниатскую веру. И вот результат! Они возмутились. Их много и они свирепы. Убиты уже тысячи поляков, священников и евреев. Фанатизм греческой веры и рабский бьется теперь против фанатизма шляхетского и католического. Но это ужасно, князь! Надо остановить их.
- Я сам сильно раздосадован этим гайдамацким бунтом, ваше величество. – Морщась, как от зубной боли, отвечал Репнин. – Я просил, я требовал, чтобы все православные польских областей были переданы в духовное управление белорусского епископа. Так нет, этот мятежный игумен Мотренинской обители спелся с архиереем переяславским и вот вам – бунт!
- Я слышал, будто эти…козаки имеет манифест императрицы?
- Ложь, - опять сморщился Репнин, - фальшивка. Императрица обеспокоена не менее нашего. Гайдамаки подходят близко к границам турецких владений. И это может вызвать не нужные осложнения в наших отношениях с турками. Обрезков и так пишет постоянно, что французы мутят воду изо всех сил и стараются подтолкнуть Порту к войне с нами.
- Но что же делать, князь?
- Я уже отдал приказ генералу Кречетникову покончить с гайдамаками.
- Надеюсь это свершиться быстро. – Король оживился, узнав новость.
- Я тоже, - Репнин поклонился, показывая, что ему надо спешить. Король не задерживал.

Славен город Балта своими ярмарками. Главный товар здесь лошади. Ремонтеры приезжали аж с самой Пруссии и из Саксонии. Заодно торговали рогатым скотом, овцами да баранами. Греки, армяне, евреи, турки, татары все богатели от торговли знатной. Местечко-то было пограничное. В двух шагах, за речкой Кодымой, лишь мостик перейти, турецкая земля начиналась и городок Галта располагался. Конфликтов особых не случалось. Все торговлей больше промышляли.
Сюда, к Балте, неслись козаки сотника Шило, догоняя разбегавшихся от них конфедератов и евреев. Влетели в местечко, перебили всех евреев, дня три отдохнули, и в обратный путь тронулись. Турки это все наблюдали со своей стороны, а как только козаки покинули Балту, не выдержали и накинулись. Зависть замучила, пограбить тоже охота. С ними евреи и поляки спасшиеся. Теперь пришел их черед православных христиан убивать. Товары разграбили, дома подожгли.
Шило, узнав, что турки напали, развернул коней, вернулся и вышиб неприятеля назад, за речку Кодыму. В запале перелетели кони козацкие через мост и… погуляли всласть гайдамаки в Туретчине.
На другой день опять полезли турки, но отбиты были. После этого козаки помирились с турками и многое из награбленного назад вернули.
Адвокат, а ныне глава Барской конфедерации, пан Пулавский пытался уговорить пашу Хотина сообщить о нападении в Стамбул. Но старый турок был мудр и непреклонен:
- Зачем тревожить нашего султана, ибо он тень аллаха на земле?
- Но это ж почти война!
- С чего ты взял, христианин? – пожал плечами недоуменно паша.
- Гайдамаки действуют по указке русской царицы. – с адвокатской пылкостью доказывал шляхтич.
- У Порога Счастья, в Стамбуле, есть мудрый реис-эфенди, ему и решать, а не мне, ничтожному слуге султана. Мы отписали ему, что инцидент исчерпан. Мы замирились с гайдамаками. Нам война не нужна!
Но она нужна была Франции. Герцог Шуазель надавил на своего посла Вержена, тот щедро отсыпал золота, и в Стамбуле забили боевые барабаны. Барон де Тотт, при крымском хане обитавший, в обход паши хотинского подкупил галтинского Якуба. Тот и отписал в Стамбул все в другом свете – дескать не гайдамаки нападали, а русские.
Обрезков вызвали к визирю, но он легко доказал обратное, и добавил от себя:
- Россия не обязана отвечать за всяких разбойников.
Порта потребовала убрать все войска из Польши.
- По окончании всех дел, ибо мы не делаем в Польше ничего, что было бы противно интересам Порты. А если вам потребно, то изложите все на бумаге, я отошлю в Петербург и сообщу ответ немедленно по получении.
- Нет! – требовали, - дай немедленно обязательство, иначе война.
- Обязательства подобного рода не в моей власти давать! – твердо стоял на своем русский министр. Через некоторое время Обрезкова и еще одиннадцать чиновников посольских арестовали, и под улюлюканье толпы отправили в тюрьму Эди-Кюль. 
Франция вступила в прямую конфронтацию с Россией, не гнушаясь мелкими пакостями. Так в письмах, адресованных Екатерине, вдруг исчезло прилагательное «императорское» при существительном «величество».
- Что означает сие? – немедленно последовал вопрос русского министра Голицына.
Шуазель, пожав плечами, пустился в пространные разъяснения, что выражение «majeste imperiale» не согласуется с французскими правилами словообразования.
- Французские короли, князь, принимая титул величества, не прибавляют к нему никаких прилагательных, а потому не могут и другим коронованным особам давать эпитеты.
Екатерину это задело. Она тут же указала Голицыну:
- Против регул российского языка не принимать никаких грамот без надлежащей титулатуры!
Письма перестали принимать, а Голицына по требованию Франции заменили поверенным в делах Хотинским.
Ему, герцог Шуазель заявил с ходу:
- Мы не уступим!
Но Хотинский тоже был не промах:
- И мы не уступим! 
Петербург зашевелился.
- Что там за гайдамаки такие объявились? – проявила интерес к происходящему на Украине Екатерина.
- Против Барской конфедерации поднялись казаки да крестьяне. – Ответствовал ей Панин. – Говорят, с твоим манифестом в руках громят поляков и жидов? А, матушка?
- Я и … как их, гайдамаки? Ты в своем уме-то, Никита Иванович?  - рассмеялась императрица. – То что супротив конфедератов бьются, это хорошо, а вот с турками ссорить нас не с руки. Передай Репнину в Варшаву, пущай утихомирит. А то глядишь к нам бунт перекинется, да и Обрезкову в Стамбуле совсем тяжко станет с турками совладать.
Генералу Кречетникову приказ из Варшавы не по душе пришелся. Мало того, что гайдамаки были хорошей подмогой в борьбе с конфедератами, так еще Репнин требовал пленить вожаков и разделить. Тех, кто под польской короной был - выдать панам, а прочих – запорожцев, слободских, в Сибирь. Но приказ, есть приказ, надо выполнять. Вызвал к себе донского атамана Гурьева:
- Отправляйся со своими донцами. Успокоить нужно запорожцев с украинцами.  Исполняй!
Ничего не сказал Гурьев, выходя от генерала, только слова деда Игната своего вспомнил:
-   Не будет прощенья хохлам треклятым! Запомни то, внучок. Мсти, коли встретишь.
Послал тогда гетман Мазепа казаков своих да запорожских бунт булавинский давить на Дону. Много крови казацкой пролилось… Еле выжил молодой Игнат Гурьев. От удара запорожской шаблюки руки лишился. На всю жизнь отметина. Как и ненависть к предателям воли казачьей. Вышел его внук, а ныне полковник, к своим есаулам, приказал всех казаков собрать. Взглянул грозно – утихомирились все разом, замолчали:
- Братья казаки! – начал речь Гурьев, - ведомо ли вам, как хохлы усмиряли наши городки на Дону? Как наших дедов казнили люто? После них обезлюдел Тихий Дон. Кого смерти предали, кого выслали навечно.
- То знаем, атаман! – отозвались донцы, желваки заходили у многих.
- Ныне, - руку поднял, шум останавливая, - идем брать в полон гайдамаков хохлацких. Слушай меня все! Много их, брать потому будем хитростью. 
- О, паны-козаки донские в помощь к нам пожаловали! Конец теперича ляхам да жидове! – радостно встретили донцов Гурьева Железняк с Гонтой. Пир горой, да дым коромыслом. Гайдамаки песню затянули:
      
                Йихалы козаки из Дону до дому
                Пидманули Галю, зибрали с собою
                Ой, ты Галю, Галю молодая
                Пидманули Галю, зибрали с собою…

          Гурьев аж зубы стиснул. Рука сама легла на рукоять сабли. Сдержался. Пущай напьются!
         После, уже связанные, лежали вместе Железняк и Гонта.
          - Що теперь буде? – шепнул сотнику запорожец.
          - А буде, що Бог даст! – философски отвечал Гонта.
         А было все следующим образом: Ивана Гонту с 845 товарищами выдали полякам. Всех казнили самым зверским способом. Трупы козаков были развешаны от Умани. Винницы, Брацлава до Львова. С Гонты сперва сняли живьем двенадцать полос кожи. Усмехнулся бывший сотник уманьский:
       - От казали: буде болити, а вина ни болить, так паче блохи кусають!
          Затем четвертовали Гонту, а после разрубили еще на четырнадцать кусков, в четырнадцати городах на площадях развесили.
         Максим Железняк, а с ним еще 73 запорожца, были заключены в Киево-Печерский монастырь. После суда отправлены в Сибирь. 1 ноября 1768 года они пытались бежать из-под караула в районе Ахтырки, но были схвачены. Дальнейшая судьба не известна.
         Память о них долго хранилась в малороссийском народе. Им посвящена поэма Тараса Шевченко «Гайдамаки».   

           В тот же день, что неудачным оказался для побега Железняка со товарищи, Россия получила известие о начале войны с Турцией. Гайдамаков задавили, татары тут же вторглись, конфедераты оживились, а тут и война подоспела. Держись теперь!
           -  Татары уже ушли из пределов русских. Турки раньше весны не начнут. – Панин сообщил императрице. Екатерина в волнении ходила по кабинету. Думала.
           -  В первую очередь с конфедератами покончить! За зиму к войне изготовиться.
          В ноябре Суздальский полк был сорван приказом с квартир и вышел маршем на Польшу. Предстояло пройти 869 верст в самое ненастное время года, в грязь и распутицу. Суворова два месяца назад произвели в бригадиры, он обратился за помощью к губернатору Сиверсу, получил в свое распоряжение множество подвод и рассадив на них весь полк, с поспешностью вышел в поход.
         - Надлежить непрестанно тому обучать, как в бою поступать, господа офицеры! – не уставал повторять Суворов на ходу. На растагах тут же учение учинял. Проверял, как научились ружья заряжать. Сам показывал:
          -  Патрон склеиваешь… Скуси… Теперь сыпешь немного пороху на полку… Остальное – в ствол… закупориваешь пулей с бумажной гильзой и шомполом, шомполом. Повторить можешь? – вернул ружье солдату.
          Веселов на удивление ловко перезарядил. И стрелял отлично. Ни одного промаха.
       - Искусен ты братец в огневом деле. – похвалил Суворов. И отступив в сторону, слегка прищурился, - Веселов?
       - Так точно, ваше высокопревосходительство! – бодро ответствовал Петр.
       - Молодец! Не посрамишь своего батюшку. А штыковому бою, обучен?
       - В совершенстве! – вмешался ротный.
       - Значит, поздравляю с капральством, Веселов!
        Так и двигались. По 28 верст за переход. Через месяц Суздальский полк был под Смоленском, за тридцать дней захворало шестеро и пропал один. И начались бесконечные погони и стычки с конфедератами. Пулавский метнулся было в Литву, но Суворов настиг его у Влодавы и разгромил.
       Из Франции прибыл капитан Дюмурье для установления порядка и единства в действиях конфедератов. Но француз был неприятно поражен нравами, царившими среди вождей – изумительная роскошь, безумные траты, длинные обеды и пляски.
           - Вы привезли денег, мой дорогой друг? – увлекая капитана в сторонку, доверительно зашептал ему на ухо Пулавский.
           - Нет! – честно ответил капитан.
           - Как! – в отчаянии воскликнул бывший адвокат.
           - А зачем? – прямолинейно спросил Дюмурье, - судя по вашему образу жизни вы ни в чем не нуждаетесь.
           - Но у нас армия в 17 тысяч человек. Их надо содержать! – негодовал Пулавский.
          - Это не армия. – парировал француз, - это сброд, который подчинен десятку вождей, несогласных между собой. Вы подозреваете друг друга, деретесь между собой, переманиваете солдат. У вас нет пушек, нет пехотинцев. Одна конная шляхта, дурно вооруженная, не имеющая понятия о воинской дисциплине, не желающая подчиняться. Вы не можете оказать достойного сопротивления не только линейным русским войскам, но и казакам. – Дюмурье схватился за голову, осознав в какую авантюру он ввязался.
                Под Ореховым, Суворов с двумястами суздальцами, да сотней казаков и карабинеров атаковал три тысячи конфедератов сыновей Пулавского – Казимира и Франца-Ксаверия. Один к десяти! Сперва шляхта к лесу прижала их, но Суворов ударил пушками с флангов, и:
               - Вперед, мои чудо-богатыри! - На штыках суздальцы брали конную шляхту. Видано ли такое?!
               - Ах, молодцы, вы мои! – восхищался атакой своих егерей и гренадеров Суворов. Веселов Петька тож отличился. Троих конных с земли штыком достал. Опешили паны, коней заворачивать стали. Напрасно братья Пулавские остановить их пытались:
               - Стойте, пся крев! – куда там… понеслись, дороги не разбирая. А в спину им уже летело:
             - Руби их в песи! – … и сталью казачьей безжалостной по спинам да головам доставали. А тут и карабинеры подоспели. Залп за залпом всаживали. Грохнулся с коня наземь Франц-Ксаверий Пулавский, брата от смерти неминуемой заслонив. Остальные ушли, кто смог, конечно. Никого не осталось от воинства панского. Разбежались, куда глаза глядят. Осиротевший Казимир сам поехал на следующий день в русский лагерь, просил выдать тело брата.
                Суворов и не возражал. Принял противника с почестями, уважительно. Побеседовал с Пулавским накоротке. Поразил он поляка:
            - Как же вы, ваше превосходительство, со столь малым числом людей атаковать нас решились?
            - Так сударь мой разлюбезный привык я так. Не числом, а умением! – руками развел Александр Васильевич. – Аль результатом недовольны? Простите великодушно старика.    
             Месяца два спустя был Веселов вызван в палатку к Суворову. Там стол накрыт с обедом дымящимся, офицеры все полковые расселись. Лишь Суворов с капитаном Нобоковым стоят. Растерялся Веселов. Застыл на пороге не решительно.
               - Заходи, заходи, герой, - приветливо помахал рукой командир, - гостем отныне будешь. Чти, Набоков! – приказал. Капитан развернул бумагу какую-то, начал читать вслух:
              - Храброго же Суздальского полка сержанта Веселова, произвести преимущественно пред прочими в прапорщики…
              - Хватит! – прервал его Суворов, - чего там еще далее… Стул, господину прапорщику! Садись с нами, герой, отныне ты в звании офицерском! Ах, господа, - это уже всему собранию, - как бы хотелось мне сейчас на юге оказаться. С такими-то молодцами, как вы, как наш прапорщик вновь произведенный, дали б мы туркам жару! Надоело, господа, надоело, по лесам, да болотам, яко гайдамакам каким-то гоняться за этой шляхтой. Но, на то мы и слуги государевы. Ибо служим там, где предопределено нам.   
                Застолье застольем, но Суворов, тем временем произведенный в генерал-майоры, не мешкал. Тщетно Дюмурье пытался примирить вождей конфедерации – он лишь навлек на себя общую ненависть, и был разбит Суворовым под Ландскроной. Пулавский-старший попытался опять проскочить в Литву, но Суворов разгромил его у Замостья и отбросил в Галицию. Великопольша была очищена от конфедератов. Зато восстание вспыхнуло в Литве, где коронный гетман Огинский открыто примкнул к конфедератам. Замечательный композитор, музыкант и литератор, но не был Огинский полководцем.
                Узнав об измене гетмана, Суворов пошел на него. Стремительными и скрытыми маршами он устремился в Литву и, застигнув поляков врасплох, наголову разбил их при Столовичах. 4000 поляков бежали перед 820 русскими солдатами, потеряв треть людей и всю артиллерию.
             Дюмурье был срочно заменен на генерала Виомениля.  Ему удалось захватить Краков, но через несколько дней у стен замка уже стоял… Суворов.    
             Барон де Виомениль не питал иллюзий, а лишь пытался помочь агонизирующей конфедерации. Не помогло! Гарнизон Кракова капитулировал. Жаль, все равно достался потом австрийцам.
             Однако, как же всем надоела эта Польша! Ну и грех не разыграть эту карту в политике. А самый лучшим европейским игроком был, по крайней мере он так считал сам, король Пруссии – Фридрих Великий: 
           - Австрия грозит вмешаться в войну Турции с Россией! Так пригрозим же Австрии войной. Ну, скажем, за Баварское наследство, кажется, тамошний курфюрст Максимилиан III вот-вот Богу душу отдаст. Почему бы не присоединить этот щедрый картофелем, колбасами и пивом край к моей Пруссии? Австрия же не захочет получить удар в спину, втянувшись в войну с Россией на юге. А за это… - король мечтательно закатил глаза, - мы попросим у России рассчитаться с нами… кусочком Польши. Что там пожирнее? – Фридрих тут же пододвинул к себе карту. – Ну, в первую очередь Поморье, Вармия, Гнезненское и Позненское воеводства. Ах, если б еще оторвать у Швеции Померанию… Нет, отвлекаюсь… Речь о Польше… Так… Хельминское, Мальборкское, ну и Иновроцлавское. Остальное пусть Россия забирает. Что-то даст австрийцам ненасытным, ну и Варшава, со всей Великопольшей да Мазовией останется Понятовскому. Должно же быть что-то у короля! – засмеялся довольный Фридрих.
         Так и поступили. Напрасно бедный Станислав-Август попытался взывать ко дворам Англии и Франции - кто будет вмешиваться, когда три огромных собаки рвут один кусок мяса.
         А для чего, читатель, мы три главы посвятили Польше? А потому что, Густав III всегда будет вспоминать судьбу этой несчастной страны:
- Неужто, шведы, вы хотите повторить судьбу Речи Посполитой, а я, ваш король, ваш конунг, должен уподобиться Понятовскому?      
        И это оправдывает юного короля в стремлении укрепить свое самодержавие и единовластие. Кто знает, к чему могли привести раздоры парламентские и саму Швецию. Здесь Густав был прав! Он-то призывал к единству.
               

                Глава 14.

       Кто решает в политике: короли, принцы или…шлюхи?

                Что делать женщинам, если мужчины легкомысленнее их?
                Овидий, римский поэт.

Темны каналы политики европейской. Коалиции, союзы, договоры тайные, кто, кого и куда перетянет, пусть хоть на время, а выгоды, глядишь, долгосрочные будут.  Как же бесила герцога Шуазеля Россия…
- Азиаты, варвары, и туда ж… в политику лезут. – рассуждал министр. – они пытаются создать Северный союз в противовес созданному мной Южному католическому союзу. У них ничего не выходит, но…это вызов! Мы не смогли воспрепятствовать возведению на престол в Польше Понятовского, но дождались взрыва Барской конфедерации, и подняли на борьбу с русскими Турцию. Теперь если нам еще удастся усилить королевскую власть в Швеции, то можно будет склонить шведов нанести удар России с севера. Пруссия, со своим старым Фрицем, в союзе ныне с Россией пребывает, но хитер, ох хитер, Фридрих. Ему опора нужна лишь от России, на штыки ее. Австрийцы же не знают к кому и пристать. Мы и свяжем их покрепче с Францией. Дофину жениться пора, а у этой старухи Марии-Терезии дочерей куча на выданье. Пожалуй, сосватаем одну. Кто там еще не пристроен? Мария-Антуанетта? Говорят мила! Нашему Людовику в самый раз. Сам-то не красавец, мягко говоря. Лишь бы король одобрил. Ох, как мне надоела эта его шлюха Дю Барри!
Но у Шуазеля всегда был испытанный способ решать вопросы с Людовиком XV, не взирая на козни фаворитки. Как только положение герцога становилось шатким, он отправлялся к королю и говорил:
- Как прикажете ваше величество распорядиться шестью миллионами ливров, что я сэкономил по военному министерству.
 Конечно, разделить! А как – это дело королевское. Нужно ли было Людовику менять своего верного Шуазеля?
Но недооценивал герцог мадам Дю Барри. Искушенному в любовных утехах Людовику XV такой женщины еще не встречалось. Конечно, она не могла сравниться умом с Помпадур, но что-то в ней было и от нее. А в чем-то она пошла намного дальше прежней фаворитки. Нет, не в дальновидности дворцовых интриг, и не в умении разбираться в тонкостях политики, она просто возбуждала стареющего короля так, как никто этого еще до нее не делал. Все придворные, да и не придворные дамы готовы были раздеться и лечь перед королем, дабы удовлетворить похоть монарха. Дю Барри же взяла в руки тонкий хлыст и скомандовала:
- На колени, старый дурак! Ползи ко мне!
И королю это очень понравилось, и он почувствовал сильное возбуждение. Париж еще не знал маркиза де Сада, описавшего подобный способ сладострастия, и вечная покорность дам наскучила Людовику. А Дю Барри недаром пришла в Версаль из грязных парижских трущоб, где иногда знатные кавалеры искали развлечения подобного рода. Она знала, как с ними обращаться. И почему король должен был быть исключением? Чем он лучше этих плешивых вельмож? И она заставила монарха лизать свои туфельки, и изрядно поколачивала его.
А Шуазель был, как кость поперек горла фаворитке. Первая, и главная причина заключалась в том, что взгляд герцога всегда излучал холодную и презрительную усмешку. Его серые глаза отчетливо говорили:
- Ты шлюха, Дю Барри! И не просто шлюха. Твое место не в Версале, а на улицах Парижа. И какими титулами тебя не награждал наш король, клейма не спрячешь.
Его голос всегда был спокоен, а кивок надменен. Взгляд быстро пробегал по ее (это ж Париж, господа!) наряду, резко выделяющемуся среди всех придворных дам:
- Мадам? Мое почтение! Вы очаровательны! С каким вкусом подобраны перья вашей шляпки к этому платью! Смело, очень смело, мадам! – А глаза говорили:
- Ты одеваешься, как шлюха, Жанна! – и королю, вслух, - ваше величество, не уделите пару минут вашему верному слуге тет-а-тет. Не знаю, что делать с некой суммой денег, полученных в результате экономии. – и Людовик обрадовано удалялся вместе с Шуазелем.
- Да, я шлюха! – думала про себя Жанна, нервно теребя роскошный веер, - но разве я хуже всех тех придворных дам, что столпились сейчас в зале. Разве не они же рассказывают про себя, как, переезжая Новый мост, они встречают монаха и лошадь, а шлюхи им не нужны! Ибо они и есть шлюхи.  Но только их удел униженно кланяться перед королем, а у меня сам король ползает на коленях и я хлещу его. Как мне угодно. Я проучу этих высокомерных шлюх и их мужей!
Она внимательно посмотрела на возвращавшего в компании Шуазеля Людовика. Король был в прекрасном настроении.
- Видно, опять Шуазель принес очередное подношение королю. – Догадалась Дю Барри. – Придется отложить разговор с Людовиком до лучших времен.
- Ах, дорогая моя, - король присел к Дю Барри, - невеста нашего внука уже пересекла границу Франции.
- Ну и как она? Что про нее рассказывают? Ее зовут, кажется, Мария-Антуанетта? Ей четырнадцать? – Дю Барри – проявила живой интерес, забросав короля вопросами.
- Да, моя дорогая! Я ведь поручил встретить ее на нашей границе, раздеть донага и осмотреть. Мне же нужно знать, что за товар подсовывает нам старая ведьма Мария-Терезия. А бедняга Шуазель мне лепечет: «Благородный профиль, грациозная шея, нежная кожа…» А главное, спрашиваю? Главное у женщины что, моя дорогая? – Людовик низко наклонился к любовнице, заглядывая в глубину корсажа.
- Грудь, ваше величество, конечно, грудь. – угадала фаворитка.
- Вот! – захохотал король, продолжая жадно пожирать взглядом прелести Дю Барри.
- Надеюсь, к моей груди у вашего величества нет претензий? – Дю Барри, притворно застеснявшись, прикрыла вырез веером.
- Ах, дорогая, - Людовик с сожалением отвел взгляд, - я без ума от вас.      
Помимо личной обиды, у Дю Барри была и другая причина добиться отставки Шуазеля. Король королем, но Мари-Жанна имела и собственного любовника. Им был герцог Эгильон. Отстранившись слегка от короля, фаворитка внимательно выискивала его среди множества дам и кавалеров.
- Странно, - подумала, - что-то не видно Эгильона. Куда он запропастился? Уже несколько дней не видно.
Бедняга Эгильон на прошлой неделе подхватил галантный недуг. И дернул его черт связаться с молоденькой артисткой из Французской Комедии. Мало того, что содрала с него 600 ливров, так и наградила вдобавок.  Обнаружив это, с криком примчался к своему старому знакомому врачу Бюссону:
- Жюльен, я погиб! Все пропало!
- Все излечимо, мой герцог. - невозмутимо отвечал врач осматривая причинное место.
- Ты не понимаешь, Жюльен!  От меня могла заразиться Жанна, а от нее сам… - Эгильон замолк, вдруг осознав всю глубину пропасти, которая перед ним разверзлась. Все летело в преисподнюю. Надежды скинуть Шуазеля, планы стать ближайшим к королю министром. Все! Все, из-за одной вертлявой стервы, его собственной глупости и неуемной страсти к женщинам.
- А вы думаете, мой герцог, наш Людовик не страдал подобными недугами? – нисколько не смущаясь, врач назвал имя короля. – Или наши самые знатные дамы не обращаются к врачам с тем же самым?
- Не знаю, Жюльен! Мне наплевать на всех. Скорее, делай же что-нибудь. – в отчаяние повторял Эгильон.
- Это удовольствие у вас, мой герцог, было быстрым, а вот лечение несколько затянется. Рекомендую исчезнуть куда-нибудь на пару недель. – Вынес свой вердикт врач.
- Боже! Что я скажу Жанне? – воздел руки Эгильон.
- Проще придумать куда вы уехали, нежели объясняться по поводу откуда это! – посоветовал Бюссон тщательно моя руки.
Исчезновение Эгильона сыграло ему на руку. Повезло, можно сказать. Дю Барри, конечно, злилась на его отсутствие, но отвела душу на Шуазеле. Придравшись к очередной невнимательности министра иностранных дел к собственной особе, фаворитка короля закатила грандиозный скандал Людовику XV, и, главное, отказалась играть с ним в госпожу и слугу. Король был в отчаянии.
- Оставьте меня, ваше величество! – кричала ему Дю Барри, - отпустите меня. Я устала от пренебрежения, которому я ежедневно подвергаюсь от вашего несносного министра.
Король сдался. И был отхлестан на славу. Так, что на следующее утро завтракал стоя. Зато Шуазель был повержен. На очереди был вопрос о его преемнике. Сам Людовик склонялся к кандидатуре кардинала Рогана, принц Конде выдвигал вперед Вержена, а Дю Барри – объявившегося, наконец, Эгильона.
- Все! Терпение мое лопнуло! – заявила она своему любовнику. – Завтра же отправляйтесь к королю, благодарите его за назначение.
- Но, Жанна! – недоумевал Эгильон, - Как?
- Это мое дело! – отрезала Дю Барри. – Отправляйтесь и все.
Королю же она сказала следующее:
- Завтра придет Эгильон благодарить ваше величество за назначение.
Людовик промолчал. Эгильон испугался и не пришел. Но фаворитка настояла, и герцог был вынужден предстать перед королем. Выслушав слова благодарности, Людовик ничего не ответил.
- Молчание – знак согласия! – провозгласила Дю Барри. Назначение состоялось, и Эгильон стал во главе внешнеполитической кухни Франции.
Фридрих Великий, сидя в Потсдаме, в своих записках отметил:
- С падением Шуазеля, падут и все его проекты, потому что новые министры обыкновенно ведут дела наоборот, чем как они шли при их предшественниках.
И это действительно так. Эгильон радовался если разваливалось что-нибудь из начатого Шуазелем, если шло успешно, как в Швеции, и мы это увидим, то он не мешал, но начинать что-либо новое было для него невероятно сложно. На словах он пытался, но на деле… Эгильон говорил русскому посланнику Хотинскому:
- Я пытаюсь делать шаги к сближению с вашим двором… мы ищем только одного – жить с вами в мире. – Но это было сказано так нерешительно… Хотинский усмехнулся:
- Право, ваше сиятельство, вы бы оказали услугу и туркам и нам и всему человечеству, уговорив Порту прекратить войну.
- Ах, - вздохнул герцог, - как нам подать им такой совет, когда мы же и побудили турок к войне!
Последнее, что удалось предшественнику Эгильона, так это скрепить брачными узами Южный союз. Мария-Антуанетта выходила замуж за дофина Людовика. Празднества были грандиозные.
Шведский королевский полк из скукоты провинциального пребывания и отправился встречать юную принцессу. Батальон Стединка нес караульную службу у Пфальцбурга, где заночевала бедняжка Мария-Антуанетта. Почему бедняжка, спросит читатель? А вы представьте себе четырнадцатилетнюю девочку, оторванную от своей семьи, лишенную всего, что могло бы о ней напоминать, даже крошечной любимой собачки, при этом принужденной раздеться догола на границе государств, не только в присутствии чужих придворных дам, но и (о, ужас!) мужчин. Ее лишили всего: багажа, платьев, белья, служанок, собачки, кареты, драгоценностей, с нее смыли «австрийскую» пыль, заставив принять ванну, ее переодели во французское белье, ей дали на выбор целый гардероб из платьев, шляпок, туфелек и прочих предметов, столь необходимых придворной даме. Ей торопливо объясняли кто есть кто при дворе, и старались погрузить в интриги Версаля, одновременно вовлекая в ту или иную дворцовую партию. Марии-Антуаннете хотелось разрыдаться, когда ее лишили любимой собачки, но одна из встречавших статс-дам, графиня де Буффлер , заметив навернувшиеся было слезы, усмехнулась:
- Ваше высочество, стоит ли жалеть об одной собачонке? Вы скоро получите все, что только пожелаете! Когда станете женой дофина. И…
- И что еще? – дрожащими губами спросила юная принцесса.
- И сумеете понравиться мадам Дю Барри! – многозначительно пояснила графиня Буффлер.
- Кто это? – изумилась Мария-Антуанетта.
- О…, эта дама имеет значительный вес при нашем дворе. Ибо то, что хочет она – хочет король! Правда, она пока еще не добилась «права табуретки» в отличие от своей предшественницы.
- А если я ей не понравлюсь? Или она мне не понравиться? – юная австриячка проявляла характер.
- Вы тогда будете не одиноки. – Невозмутимо отвечала вторая дама, Беатриса де Шуазель-Стенвиль, герцогиня де Грамон . – Тем более, что вы, ваше высочество, принцесса крови. И это будет понятно. Не многим при дворе по душе выходки этой грязной шлюхи.
- Я думала, - Мария-Антуанетта опустила очаровательную головку и тихо произнесла - мне нужно понравиться своему жениху, дофину Людовику, а также его деду, королю Франции.
Обе придворные дамы изумились детской наивности:
- Дофину? Да у него на уме одни игры, охоты и вечное желание поесть. Как будто за королевским столом его мало кормят. Не смотря на свой возраст, он мало интересуется женщинами, если не сказать, что вообще они ему не интересны.
- В отличие от царственного деда!
- Вот ему-то вы можете понравиться! – и обе рассмеялись.
- Но… - принцесса совсем растерялась. Головка шла кругом. Король, дофин, Дю Барри. Не смея больше ничего спрашивать, она замолчала, поджав губки:
- Ах, будь что будет!
Кто бы тогда сказал бедняжке, что жизнь свою она закончит под ножом гильотины. Так решит революционный трибунал восставшего французского народа. Народа, который так никогда и не полюбит свою королеву.
Курт Стединк равнодушно посмотрел на детское личико принцессы, выглянувшее из окна кареты, что проследовала мимо его гвардейцев.
- Миловидна! – лишь отметил про себя, - и достанется этому увальню-дофину. Вот уж право один из самых дурных и ограниченных молодых людей, что доводилось мне встречать. – Подумал юный барон. Но тут же отвлекся. Его занимало совсем другое. Стединк знал, что скоро следует ожидать приезда шведского принца Густава с его младшим братом Фредериком Адольфом. С его приездом, барон связывал очень многое. Да, посланник в Париже граф Кройц благоволил к юному Стединку, и даже пригласил его в прошлом году в Компьен, где прошли маневры всей французской армии, но продвижения по службе пока не было. А приезд кронпринца, которого ждал сам король Франции, мог поменять многое в судьбе самого Стединка. Если только Густав не забыл о своих обещаниях…         
     …………………………………………………………………………………..

Кронпринц выехал из Швеции:
- В Париж, в Париж! – приговаривал возбужденный Густав. – Как я мечтаю увидеть это город! Я уже ощущаю блеск и красоту Версаля, изысканность вкусов лучших в мире туалетов, нежность ароматов французской кухни, мудрость философов этой удивительной страны. Ах, милый Шеффер, - принц коснулся плеча своего воспитателя, - как я благодарен, что вам удалось заставить наш риксдаг разрешить мою поездку. Когда я стану королем, я избавлюсь от этой необходимости лишний раз просить о чем-то наш продажный парламент. Как они мне все надоели, Шеффер! Словно не шведы, а русские сидят в моем парламенте.
- Вы правы, ваше высочество, - склонил голову воспитатель. – Но только прошу об одном…
- О чем, мой дорогой друг и учитель? – нетерпеливо бросил Густав, в волнении сорвав с себя перчатки и швырнув их на сиденье кареты.
- Об осторожности, мой кронпринц. Мы разыграем эту партию, как по нотам, сперва добившись полной поддержки Франции, самой могущественной страны на континенте, затем Пруссии…
- Там правит мой дядя, Великий Фридрих! – пылко воскликнул Густав. – Он поддержит меня во всем.
- Да, ваше высочество! – опять склонил голову мудрый советник, но про себя подумал, - ты плохо знаешь, мальчик, старого Фрица. Он и пальцем не пошевельнет без выгоды для себя.
- И Англии, - продолжил вслух Шеффер.
- Английские лорды помогут мне в восстановлении самодержавия. И если не своим могучим флотом, то звонкими гинеями из подвалов своих банков. Но ты забыл, учитель!
- Кого, мой кронпринц?
- Еще есть Турция! Которая сейчас изнемогает в борьбе с Россией, и будет рада нашей помощи.
Шеффер испугался далеко идущим планам будущего короля.
- Но…, - нерешительно стал возражать, - ваше высочество, мы не связаны никакими трактами с Портой, и… - добавил, подумав, - на мой взгляд не стоило бы дразнить русского медведя. Он очень силен. А наша бедная Швеция…
- Это пока она бедная! – прервал советника кронпринц. – Я, именно я, Густав, стану новым шведским Цезарем. Мне окажет помощь вся Европа и Турция в борьбе с проклятыми московитами. Но ты прав, не сейчас, не пришло еще время. Мне нужно сначала разогнать этот преданный нашим врагам парламент, и тогда, тогда, мы Шеффер, разыграем такую пьесу, что моя sestra Екатерина содрогнется, услышав железную поступь непобедимых шведских когорт. – Густав отвернулся к окну кареты. Его губы что-то шептали.
- Пресвятая Богородица! – перекрестился незаметно Шеффер. – Куда уведут подобные мысли нашего будущего короля.
- И еще, Шеффер, - принц внезапно обернулся, - вы забыли о том самом трактате, что связывает альянсом Швецию и Турцию. Тот самом, что вез несчастный майор Синклер, так подло убитый русскими в Силезии. Трактат действует, и мы можем в любой момент его подтвердить. А за нашу помощь султану, он заплатить золотом.
- Но это было почти сорок лет назад, - поразился советник, - к тому же война России и Турции почти закончена.
- Ничего! Она начнется снова. Турки никогда не смиряться с потерей Крыма. А это значит, будет новая война. Ее-то мы и используем. – Торжествующе посмотрел на Шеффера юный Густав. – А пока… пока мы будем уверять Россию в нашей искренней дружбе и расположении. 
По пути кронпринц приказал заехать в Копенгаген.
- Мне необходимо очаровать датчан. Это верные союзники русских в борьбе против нас, и неплохо бы переманить их на нашу сторону. К тому же я слышал, что многие жители Норвегии устали от владычества датчан и желают перебраться под нашу руку.
Но визит в Копенгаген нельзя было назвать удачным. Густав ехал разочарованным:
- Кристиан VII еще ребенок, - рассуждал кронпринц, - слабый и умалишенный. Всем заправляет министр Струензе, фаворит и личный врач королевы Каролины Матильды. А она ведет себя с ним явно не прилично. Что думаете, Шеффер?
- Вы, как всегда правы, ваше высочество, и несмотря на то, что министр Струензе настроен очень миролюбиво и доброжелательно к нам, но долго он не продержится.
- Почему?
Шеффер усмехнулся:
- Потому что, ваше высочество, быть хорошим медиком, знающим все тонкости женского организма, даже если он и королевский, маловато, чтоб стать первым министром. Удовлетворять королеву, это не то чтоб удовлетворять интересам своей страны. Его, вдобавок еще и ненавидят, а короля жалеют!
- Откуда вы это знаете, Шеффер? – изумился кронпринц.
Советник пожал плечами:
- Если вы обратили внимание, ваше высочество, я незаметно ушел с королевского приема, и прогулялся по площадям и улицам Копенгагена. И обнаружил удивительные вещи.
- Какие, Шеффер?
- На площади, перед самым королевским дворцом висел плакат, где было сказано, что за голову Струензе обещана весьма кругленькая сумма в пять тысяч талеров.
- И никто не запрещал его читать? – у Густава округлились глаза, настолько он был поражен.
- Лишь в полдень, ваше высочество, из дворца появилось несколько гвардейцев, которые сорвали пасквиль и весьма неохотно разогнали толпу. – Невозмутимо рассказал Шеффер. – Это все говорит о том, что за благополучную жизнь придворного лекаря никто теперь не поручиться.             
- Значит, сейчас именно тот момент, которым бы следовало воспользоваться. – Пылко заявил Густав.
- О чем вы, ваше величество? – не понял его Шеффер.
- Не смотря на то, что сама Швеция находиться в опасности, и что король ее едва-едва может считаться царствующим, можно вырвать из рук более слабого государя Норвегию!
- Но, Россия…
- Ах, Шеффер, - Густав отмахнулся, - Россия занята сейчас собой. А потом, как сказал мне Струензе, он добился отставки министра Бернсторфа, столь угодного русским. Если принцу Оранскому, простому дворянину, удалось освободить Нидерланды из рук Филиппа II, таким образом и я мог бы вырвать Норвегию из рук слабого государя, не имеющего союзников. А Франция, с коей мы соединены крепкой дружбой, с удовольствием будет смотреть на увеличении мощи Швеции. Дания только надеется на внутренний раздор в нашей стране, но мое мужество в союзе с интересами моего народа будут залогом успеха!
- Широко шагнет наш будущий король. – Подумал про себя Шеффер, - только пойдет ли за ним Швеция? Одно дело укрепление королевской власти и избавление от русского влияния, другое – это то, о чем так много говорит наш Густав. Но надо отдать ему должное. Сидеть и так запросто рассуждать о сложнейшей политической интриге…
…………………………………………………………………………………….

Ах, Париж… Нигде в Европе нет такой роскоши, такой безрассудной расточительности, таких церемоний и протоколов, и столь малого числа людей, которые могут назвать себя счастливцами. Порок ныне был здесь возведен в добродетель.
Пылкий юноша, весь светящийся радостью, вступая в брак со своей избранницей, искренне восклицал, стоя подле алтаря, рука об руку с любимой своей:
- Господи, как я хочу, чтоб мое счастье было вечным и полным!
Кто-то усмехнулся в толпе приглашенных и шепнул соседу:
- При чем здесь Бог, теперь это зависит от обстоятельств.
- Каких? – также тихо спросили в ответ.
- Кто будет первым любовником его жены!
- А-а-а… И кто же?
- Как повезет. Чем богаче, выше, знатнее и… старее будет любовник, тем и счастья полнее у молодого супруга.
В живописи царствовал Жан Оноре Фрагонар, ученик великого Франсуа Буше, придворного художника, создававшего мифологические сюжеты, украшавшие будуары и кабинеты. Франагор пошел дальше и смелее. Он, не смущаясь, помещал в центр комнаты разобранную кровать со сползающими с нее драпировками, и свободными динамичными мазками создавал композиции сцен обольщения, забав и любви. Возбуждение – вот что пропитывало воздух Парижа. Безудержное веселье и возбуждение. Франция разлагалась, и ее почва, пропитанная ужасным падением нравов, которое всегда предшествовало падению империй, таких как Рим и Византия, давала последние пышные и буйные ростки цветов необыкновенной красоты, но отравленных ядом самого разложения, пропитавшим их корни.
Блеск бриллиантов и безудержный разврат соседствовали, также как аромат благовоний, изобретаемых самыми изощренными парфюмерами, сопутствовал запахам нечистот из выгребных ям, которые тщательно укрывались гобеленами, но не спасали от вони. И это никого не смущало! Напротив, подобное сочетание запахов становилось неким признаком моды! Один аристократ заметив, что у стен версальского замка сильно разит мочой, приказал своим крестьянам дружно помочиться возле стен своей резиденции. 
Парижане жили театром. Их кумирами были не герои бессмертных пьес Расина, Мольера, Корнеля и Вольтера, их сердцами владели актрисы и танцовщицы, кружившие головы всему Парижу. Они были разборчивы, эти девчонки, и не всякому богатенькому старичку удавалось завладеть телом, той, кем сегодня восхищался Париж, если он был… скуповат.
Шамкая беззубым ртом, какой-нибудь герцог или граф мог запросто ошибиться в цене, прокравшись в уборную актрисы:
- Мадемуазель, не согласитесь ли принять у меня 600 луидоров, и подарить мне свою благосклонность.
- Ах, я вам сама дам двести монет, - отвечала очаровательная бесстыдница, - если утром у вас будет лицо как у юного королевского пажа.
- Так сколько же вам необходимо? – обескуражено спрашивал трухлявый ловелас.
Придирчиво осмотрев визитера, молоденькая актриса отворачивалась к зеркалу и пребывала некоторое время в раздумьях, производя одной лишь ей известные арифметические действия. Видимо, отыскивая в собственном отображении некое математическое уравнение, где красота и молодость равнялись неизвестной величине в золоте. Наконец, «Икс» или «Игрек» был найден, и озвучивалась цифра. Как правило, старческое вожделение побеждало, и золотые монеты рассыпались у ног красавицы.
Весело жил Париж. Но в этом веселье чувствовалась какая-то напряженность, отчаянность, ощущалась непонятная неизбежность конца. «Пир во время чумы!» - лучше не скажешь. Все жило, крутилось, существовало по одному принципу: «После нас – хоть потом!». И не важно, кто первый произнес это – сам Людовик XV или его фаворитка - маркиза Помпадур. Так и жили. Последним днем. Жизнь обесценилась, а все остальное – подорожало. И все смешалось. Гризетки из самых грязных кварталов могли в мгновение ока стать графинями, а беспутные маркизы и герцоги рыскали в поисках самых невероятных развлечений по грязным улочкам Латинского квартала. Хлеб ценился на вес золота, а золото разбрасывалось пригоршнями. Человеческое мясо ни стоило ни су, и каждое утро полицейские вызывали себе в помощь мортусов, страшных, одетых с ног до головы в рогожу мужиков, собирать ночной урожай трупов, что валялись на парижских улицах. Одни мертвецы были зарезаны за кусок хлеба, за пару монет, другие проткнуты шпагой за косой взгляд или неловко оброненное слово. Сходно было одно: все валялись абсолютно голыми, обобранными до нитки, за тот один час да рассвета, пока их не обнаружили полицейские. Не стало ни честных женщин, верных жен и целомудренных женщин. Все пожирал всесокрушающий и безжалостный Молох порока и разврата. Все продавалось и все покупалось – верность и девственность, благочестие и юность. Все имело свою цену. Было модно среди аристократов держать у себя для развлечений наложников и наложниц из далеких колоний. Другой цвет кожи возбуждал. Придворные дамы шушукались, прикрываясь роскошными страусиными веерами:
- Ах, графиня, если бы видели этого эфиопа обнаженным… какой самец! Я испытала неописуемый восторг!
Им вторили кавалеры:
- Чернокожая плутовка совсем меня свела с ума!
- Продайте, виконт!
- С удовольствием, чуть погодя. Дайте еще немного самому насладиться.
В литературном салоне графини де Буффлер кто-то заявил:
- Любовь ко всему человечеству должна затмевать даже любовь к отчизне!
Хозяйка незамедлительно откликнулась:
- Это не так! Я, например хорошая француженка, но это не мешает мне желать счастья всем остальным народам.
На что Жан Жак Руссо заметил вполголоса:
- До пояса наша графиня – француженка, а ниже – космополитка! – намекая на нескончаемую череду ее любовников, среди которых немало было представителей коренного населения Сенегала, Туниса, Алжира и даже далекой Америки – колониальных владений Франции.
 
Кронпринца завертела круговерть парижских развлечений. Оперы и комедии, балы и маскарады, охоты и скачки, подъемы на воздушных шарах и фейерверки. Он расточал любезности, он всем улыбался, он был так обходителен и с королем и, главное, с Дю Барри, что просто очаровал их. А театр… мечты Густава сбывались. Он упивался им! А женщины…? Они его очень привлекали, но Густав слыл чудаковатым ухаживателем. Дальше сентиментальных стишков и напыщенной исторической прозы дело не шло. Но поймать такую птичку в любовные сети, не мечта ли любой парижской куртизанки. После стихов можно и о деньгах поговорить. До Стединка ли было Густаву…, а юный барон так надеялся на эту встречу!
- Милый барон, - говорил ему кронпринц, - я готов предоставить вам камергерство. Я вас жду всегда в Швеции. А пока… пока я попрошу Кройтца и Шеффера похлопотать о капитанском чине для вас, мой дорогой друг.
Позже Стединк понял, что у кронпринца большая привычка к вежливым и приятным словам, но не более того, что можно воспринимать всерьез.
- Простите меня, барон, я встретил здесь в Париже одну прелестницу, она великолепна в роли Заиры. Я увидел на сцене бессмертное творение Вольтера и был сражен наповал. И драматургией великого мыслителя, (и моего учителя), и восхитительной игрой мадемуазель Гюс.
- Аделаиды? – усмехнулся Курт.
- Вы знаете ее, барон?
- Кто ж не знает в Париже блистательную мадемуазель Гюс, ваше высочество, - Стединк склонился в поклоне, избегая встречаться глазами с принцем. Кто ж не знал эту шлюху…
- А я представьте, был приглашен этим небесным созданием на ужин, а утром, этим чудесным утром, мы поехали за город и гуляли среди всей трогательной весенней прелести природы. Мы говорили об искусстве, о живописи, о литературе, я читал ей стихи… Ах, какая, Стединк, у нее чувственная неиспорченная душа! Какая чистая! Я попытаюсь объясниться ей в любви. Как думаете, Стединк, ее не оскорбят мои чувства? Мне она кажется такой ранимой! А может она ответит взаимностью? А, Стединк?
- Да, наш принц влюблен безнадежно, - понуро думал Курт, выслушивая признания Густава, - а Аделаида Гюс, конечно, полюбит эту голову, напоминающую своей формой редьку, этот скошенный лоб, длинный нос и мясистый подбородок. И будет влюблено смотреть в ваши выпуклые бараньи глаза, ваше высочество.  Ах, мой наивный кронпринц, она будет называть вас красавцем, и при этом крутить, как угодно ей. Только где вы возьмете денег, ваше высочество, чтобы подогревать страсть актрисы? У сената, который с трудом выделил средства «на продолжение обучения кронпринца Густава за границей»? Вряд ли сенат одобрит поведение кронпринца. А мадемуазель Аделаида Гюс покинет вас тут же, как закончатся деньги. Кронпринц, вам надо взрослеть и видеть в Париже не его соблазны, требующие огромных трат, а наоборот, возможность получить деньги, чтоб усилить королевскую власть в нашей Швеции.
  Но вслух сказал:
- Кто сможет устоять перед обаянием вашего высочества!
- Спасибо, мой друг, что вы меня понимаете! – Густав обнял барона. – Я так счастлив, так счастлив, - восклицал он.
- Вы были бы еще более счастливы, если б знали, к кому кроме вас, еще благосклонна наша Гюс. – усмехнулся про себя Стединк. Пока барону приходилось рассчитывать лишь на себя и собственные связи. Густав ничем помочь ему не мог. Но Стединк верил, он чувствовал великое будущее за кронпринцем. И его, и свое.
- Ничего, придет время, и я проявлю себя, а вы, ваше высочество, вспомните и позовете! – думал барон, наблюдая за любовным томлением принца. – Просто, вы первый раз попали в Париж.
 Аделаида и правда очаровала Густава. Это была миловидная блондинка в полном расцвете своей красоты. Особенно хороши были ее вьющиеся золотистые волосы. Она всегда говорила мало, но очень взвешенно выстраивала свои фразы. Они были точны и безукоризненны, порой остры и ядовиты, зато движения ее были плавными и грациозными, как у кошки. Ее осанка и манеры ничем не отличали ее от дам большого света.  Никто не слышал ее смеха. Она лишь улыбалась и прищуривала загадочные зеленые (кошачьи) глаза. И в пухлости ее ротика чувствовалась та же звериная безжалостность.
Сегодня вечером, 1 марта 1771 года, принц Густав должен был упасть к ее ногам.
- Глуповат, наивен, доверчив, некрасив, робок, но дичь эта, весьма жирная. – Рассуждала Адель, разглядывая себя в зеркало и расчесывая шикарные волосы. – Сегодня он будет моим. А что некрасив… как там мать говорит, у русских научилась: «С лица ж воду не пить». Это точно.
«Французская комедия» давала в этот вечер представление господина Мольера «Жорж Данден». Наследному шведскому принцу уступила свою ложу графиня Д’Эгмонт. И вот они наедине. Близко-близко друг к другу. По обыкновению она молчала и терпеливо ждала. Густав робел, иногда она чувствовала, как дрожь сотрясала его тело, но принц упрямо не отрывал глаз от сцены. Его не интересовало содержание пьесы, его обуревала одна мысль: согласиться ли Аделаида ответить на его страсть. И вот, набравшись смелости, кронпринц было открыл рот:
- Дорогая…
- Наконец-то. – Раздраженно подумала Адель.
Но в дверь ложи нетерпеливо постучались. Не дожидаясь позволения Густава вошел Шеффер. Принц раздраженно повернулся и начал было, что-то говорить советнику, но тот его не слушал:
- Принц, ваш отец, Адольф Фредерик, скоропостижно скончался. Сенат избрал вас королем Швеции. Отныне вы – король Густав III. Поздравляю ваше величество, и примите мои самые искренние соболезнования по случаю смерти вашего отца. – Шеффер склонился в поклоне.
Густав был в шоке. Он вскочил и в недоумении от свалившегося переводил взгляд с Шеффера на Аделаиду. Куртизанка нахмурилась и принялась обмахиваться веером:
- Черт, - промелькнула мысль, - как не вовремя!
- Дорогая, - наконец, решился Густав и повернулся к ней, но Шеффер опять перебил короля:
- Ваше величество! – Его голос тверд, - нам надлежит немедленно отправиться в Версаль. Я уже договорился, его величество Людовик XV нас ожидает.
- Но, Шеффер, - молодой король нерешительно попытался возразить. Ему очень не хотелось расставаться сейчас с Аделаидой. Смерть отца, конечно, потрясла его, но все это было так далеко от него, а она, она была рядом. Желанная и доступная. Он продолжил, с трудом подбирая оправдание, - уже очень поздно (было около десяти часов вечера), нельзя тревожить короля Людовика. Мне кажется, торопливость не уместна.
- Не уместна? – Шеффер даже вспылил. Он все видел и понимал, что молодого короля сейчас более интересует эта французская шлюха, а не нужды родины. Его речь была безжалостной и полной упреков:
- Ваше величество, меня поражает ваша неосведомленность, ваше не знание того, что известно всему свету. Вот, - он протянул молодому королю бумаги, - взгляните, что прислал своему новому монарху его сенат.
- Что это? – ошеломленно протянул Густав, принимая их.
- Это условия, которые вы должны подписать. Это условия, сводящие на нет всю полноту вашей власти. Это то, с чем вам и вашим друзьям, прежде всего в моем лице предстоит серьезная борьба. И вам сейчас же надо подписать. В противном случае, сенат оставляет за собой право не признавать вас королем. Вот поэтому, вы. Ваше величество подпишите бумаги, и мы немедленно отправимся с вами к Людовику. За поддержкой, за субсидиями, которые нам так будут необходимы в нашей борьбе. – Шеффер проговорил это все на одном дыхании и замолк с трудом переводя дух.
Адель сперва была раздражена, но затем встревожилась:
- Как, Густав еще может и не стать королем? – мелькнула мысль. Она быстро приподнялась со стула и присела в глубоком реверансе:
- Ваше величество, - обратилась она почтительно, - примите мои искренние соболезнования постигшей вас тяжкой утрате. Но умер король, и да здравствует король. Потому примите сердечные поздравления со вступлением на престол. Право, вам надо ехать, ваше величество.
Шеффер подумал про себя:
- Слава Создателю, хоть эта не мешает! – но он ошибался, у Аделаиды были свои мысли на этот счет.
- Дорогая моя, - король склонился и стал осыпать поцелуями ее руки, - я не успел сказать вам все, что у меня в душе, вы идеал для меня женской красоты, чистоты и прелести. Когда я восстановлю в Швеции все свои права, как единовластного монарха, я снова упаду к вашим ногам с просьбой приехать ко мне. И буду молить Бога, чтобы ответ ваш был благоприятным. А сейчас, простите мне действительно надо вас покинуть и немедленно возвращаться в Швецию.
- Что он тянет! – морщился Шеффер, наблюдая за этой сценой. – Нашел перед кем ломать комедию. А Гюс думала о другом:
- Ну вот и заторопился сразу. Совершать революцию поедет. Конечно, сделаешь ты что-то толковое… как же! Долго же ждать мне придется. Как же мне не повезло. Ах, ты черт возьми! – но вслух произнесла голосом полным желчи:
- Для чего вы так безжалостны сейчас ко мне ваше величество?
- Почему? – изумился Густав. Шеффер нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
- Потому что, я глубоко уверена, что если и принц Готский имел некий интерес к одной актрисе, то королю Густаву Третьему она будет совершенно безразлична!
- Как вы жестоки и ко мне и к себе! – король готов был разрыдаться. Но его вдруг что-то, как пронзило. Он отошел в сторону и прошептал:
- Господи, там, в Стокгольме… а я… Простите, - кинул он на ходу и вышел стремглав из ложи. Шеффер бросил многозначительный взгляд на Аделаиду, хмыкнул удовлетворенно и последовал за ним. Актриса в изнеможении опустилась в кресло. Адель была взбешена, она сильно стиснула руки, что они неприятно резко хрустнули:
- Проклятье! – Она привыкла повелевать мужчинами, но заполучить такого и надолго, было ее мечтой. Или, по-крайней мере, получить от него столько, сколько хватило бы до конца жизни. Нет, у нее не было недостатка в возлюбленных, и деньги текли к ней рекой, но все это было мимолетными увлечениями. Мужчины приходили и уходили из ее жизни, рассчитываясь довольно щедро за те ласки, что она дарила им. Среди них встречались и принцы, и князья, и герцоги, но они исчезали насытившись. А деньги имели обыкновение заканчиваться. Ведь Аделаида жила на широкую ногу. Одни туалеты и приемы, что она устраивала, стоили целые состояния. А сейчас промелькнул шанс стать второй Помпадур или Дю Барри. Пусть не в Париже, а в Швеции! И он ускользнул. Это было ее поражение, а к этому она не привыкла. – Ну что ж, милый Густав, мы посмотрим, что еще ждет нас впереди. Мы еще встретимся. Посмотрим, как ты держишь свое королевское слово, а я-то тебе напомню об этом.         
В карете Густав совсем обессилел. Лежал, откинувшись на подушки и закрыв лицо руками. Поглядывая на него, Шеффер решил отправиться к Людовику сам.
- Ну его! – думал раздраженно советник. – Толку не будет.
Оставив молодого короля в доме у Кройтца на рю де Гранель, Шеффер поехал к Версаль в одиночестве. 
- А где же мой бедный Густав, дорогой граф? – Людовик выглядел взволнованно.
- Он так убит известием о кончине отца, что силы совсем его оставили, ваше величество! – в почтительном поклоне отвечал Шеффер.
- Полноте вам граф, - остановил его король, - оставьте церемонии, прошу садиться, - Людовик сам уселся в кресло и пригласил последовать его примеру. – Я сам чертовски расстроен… Но! Я думаю, что настал именно тот момент, которым грех было не воспользоваться и восстановить все попранное вашим парламентом самодержавие. Я верю в Густава! – король произнес это напыщенно и высокомерно выпятил мощную челюсть вперед. – И… - добавил Людовик, покосившись на приоткрытую в спальню дверь, - он просто очаровал своей обходительностью мою несравненную Мари-Жанну.
- Мы верим тоже, ваше величества, но, - вкрадчиво и осторожно начал Шеффер, - молодому королю нужна помощь. – Советник Густава перешел на шепот, оглянувшись на чуть приоткрытую дверь королевской спальни, - Герцог Эгильон не будет столь расположен помочь ему, как вы, ваше величество.
Людовик посмотрел тоже на дверь ведущую в спальню, кивнул и последовал примеру Шеффера – заговорил чуть слышно, даже вперед поддался к собеседнику. Пришлось и Шефферу сместиться на самый краешек кресла, чтоб быть поближе к королю:
- Я тоже не очень доволен Эгильоном. Шуазель был намного проницательнее и не щепетилен в мелочах. Но… - скривился король, - порой обстоятельства властны и над королями. Ладно, забудем, любезный граф об этом. Вы можете передать юному королю Густаву от меня, что Франция немедленно выделит все запрашиваемые вами субсидии. Завтра же вы получите необходимые бумаги. А Эгильону знать об этом и не следует – Людовик откинулся на спинку, - и передайте, передайте, моему бедному Густаву, самые искренние, самые сердечные соболезнования по его утрате. Король Франции скорбит вместе с ним! – Заключительные фразы Людовик произнес уже вслух и громко.
- Обязательно, ваше величество! – Шеффер уже в низком поклоне прощался с королем. Дело было сделано! 

                Глава 15.

           Быть королем, не значит быть Цезарем.

          Нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее,
          а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми.
                Никколо Макиавелли.

Одно дело мечтать стать Цезарем, другое - быть им! Подняться на вершину власти и… ощущать полное бессилие. Конституция 1729 года – вот что ограничивало королевскую власть в Швеции. И не важно, что ее автор, увенчанный медалью «за верность и любовь к родине всеобщего признания достоин», обезглавлен был за неудачную войну с русскими . И не важно, что бездетного короля Фредерика , сменил на престоле ставленник России – Адольф Фредерик, дядя нынешней русской императрицы. Он мог царствовать, но не править. Ни-ни. Правящая роль оставалась за сеймами, а в промежуток между ними за сенатом. Король имел право возводить в титул, жаловать дворянство, назначать на чиновничьи вакансии, но… лишь по согласованию с сенатом. Но сенат был не обязан считаться с мнением своего государя. Страну раздирали распри, искусно поддерживаемые русским и французским золотом. Даже те, кто выступал за укрепление самодержавной власти монарха, в действительности думали о своих позициях. Россия подтвердила Абосским миром 1743 года нерушимость образа правления в Швеции, но Франция, но герцог Шуазель, ненавидевший Россию, были против. С одной стороны Россия, с ней вечная союзница Дания, ненавидевшая шведов. Датчанам пообещали Голштинию, как только наследник русского престола Павел Петрович достигнет совершеннолетия:
- Пусть посидят на привязи! – рассудила Екатерина.
На стороне России была и Англия. Торговые интересы туманного Альбиона диктовали необходимость постоянного присутствия на Балтике, и здесь им сильно мешали шведские купцы. А потом, почему бы не насолить французам в отместку за их пакости в Северной Америке.
Ну и как же без Пруссии? Старый хитрый Фриц внимательно наблюдал за всем происходящим на континенте и за его пределами, наигрывая любимые мелодии на своей флейте, сплетавшиеся в его голове в сложнейшие узелки европейской политики, где обязательно присутствовала выгода для него. Даже когда у короля выпали от старости зубы и инструмент пришлось бережно спрятать в бархатный футляр, Фридрих просто уселся в кресле, и подпирая рукой отваливавшуюся нижнюю челюсть, предавался все тем же хитросплетениям.
- А что из этого получиться для моей Пруссии? Неплохо было бы подумать о Померании, что не удалось отбить у шведов в Семилетнюю войну. А пока… пока мы подтвердим России, что выступим поручителями спокойствия в Швеции. Сейчас две сильнейшие державы на континенте – Россия и моя Пруссия. И наш союз – гарант мира во всей Европе. Мы неплохо разыграли польскую карту, вовремя припугнув метавшуюся Австрию войной .   
Австрийцы и правда метались, как крысы по всем закоулкам континента, стараясь выгадать что-то и для себя. Постаревшая мегера Мария-Терезия, уступила престол сыну Иосифу, и благочестиво изливала фонтаны крокодиловых слез, оплакивая те потоки крови, что пролились по ее вине. Всю жизнь она ненавидела всех – Пруссию с ее проклятым Фридрихом, так беззастенчиво отобравшим жемчужину Австрии – польскую Силезию, Россию с ее так некстати умершей Елизаветой и оставившей бедную австрийскую империю один на один с кровожадным прусским королем. Ох, эта непонятная варварская страна, вместо того, чтобы быть раздавленной ненасытными полчищами османов, грозящая выбить их даже с берегов Босфора. Но даже ни это бесило дряхлую императрицу, а то, что во главе России, стояла, как и она – женщина! И Марии-Терезии было не выносимо, что нашлась другая, которая превзошла ее саму. Австрии не было дела до северной Швеции – слишком далеко, но нужно урвать хоть что-то из всех интриг – хоть кусок ослабленной Польши, хоть Валахию с Молдавией у Турции.
- Ах, как много пролилось крови! – вздыхала старуха, - но можно пролить еще одну маленькую капельку, лишь бы насолить всем. 

Вот в какой внутренней и внешней обстановке вступил на престол Густав III. Ему хотелось быть Цезарем, полководцем и покровителем искусств. Конечно, театра, в первую очередь. Ему хотелось пригласить в Стокгольм великих зодчих и художников, драматургов и философов, композиторов и… актрис. Как хотелось молодому королю превратить свою столицу, нет, не превратить, а сделать ну чуть-чуть похожей на Париж. Но кроме унижения своей королевской власти Густава ничего более не ждало в родной стране. Но он был очень упрям, вот это-то упрямство и дало ему возможность кое-чего добиться! Нужно было начинать ломать все.
Он выступил сам перед сеймом, чем уже нарушил традицию, обычно королевскую речь зачитывал государственный советник.
- Я призываю все сословия прекратить вражду и проникнуться одной лишь мыслью – нуждами нашей страны! Преодоление раздоров возможно лишь единением нации и ее короля!      
Это сильно озадачило Россию. Екатерина распорядилась:
- Дать еще денег! Не жалеть, дабы не лицезреть потом в Швеции самодержавие и получить войну с ней посредством французских денег и интриг. Пусть сейм подтвердит удержание в целости шведской фундаментальной формы правления, а во-вторых, отвратит короля и всю шведскую нацию от предприятия и учинения нам диверсии в продолжение войны нашей с Оттоманской Портой.
Густав изливался в искренности своих братских чувств к императрице и клялся в вечной дружбе и любви к русской нации. Одновременно в секретном королевском послании шведским государственным чинам Россия была представлена им, как держава пребывающая в крайнем изнеможении, а потому абсолютно неопасная Швеции, а при том, особое внимание уделялось огромным субсидиям Франции, приписанным пребыванию в Париже самого Густава.
- Пора подумать о престиже Швеции! Россия ослаблена, но она коварна. Теперь у нас есть деньги, займемся флотом и крепостями.
Сделано было главное – в умах поселилось сомнение, а нужно ли существующее умаление королевской власти, если сам король говорит правильные вещи о единстве нации, и так печется о престиже Швеции?
Густав разъезжал по стране, стремясь привлечь симпатии простых шведов. Он запросил сенат о разрешении вместе с посещением Финляндии навестить и свою сестру – императрицу России.
- Шеффер, - обратился он к советнику, - пусть прусский посол Денгоф съездит к послу России Остерману с просьбой употребить все его влияние на наших государственных чинов дать позволение мне посетить Петербург.
- Почему Денгоф? – удивился советник.
- Мы успокоим оба двора. И в Петербурге и в Потсдаме относительно нашего миролюбия. Надо быть хитрыми, мой дорогой Шеффер!
Екатерина хмыкнула:
- Пусть передадут королю, что его приезд мне не противен будет. Токмо сообщит пусть в каком году и в каком месяце быть думает, дабы по крайней мере не двойные нам издержки были, ибо летние приготовления к тому приезду весьма различны от зимних. – Поморщилась, - Однако, на мой взгляд ветрено, имея серьезные хлопоты и голод дома, государю рыскать по чужим краям! 
Король зажил в полном согласии с сенатом, но исподволь готовился к перевороту. Нужны были верные и преданные люди. Они нашлись! Выбор короля пал на братьев Спренгпортенов – старшего Якова и младшего Георга. Выступления должны были начаться одновременно на юге, в Скании, и на востоке, в Финляндии. Активность заговорщиков вызвала опасение сената и братьев Спренгпортенов удалили в Финляндию, что как нельзя лучше отвечало их планам. С верными драгунами братья подобрались на шлюпках к стенам Свеаборга, ворвались в крепость, арестовали коменданта и привели гарнизон к присяге на верность одному королю.
- Теперь очередь за Стокгольмом! – воскликнул Яков.
Но, как назло, задул противный ветер и все попытки выйти в море провалились!
 Между тем, выступления на юге тоже окончились неудачей. Положение было критическим… И Густав рискнул! С горстью преданных ему людей он захватил арсенал, привлек на свою сторону два пехотных полка. Сенат в отчаяние вызвал в столицу Упландский полк, но король бросился навстречу и пламенной речью обратил солдат и офицеров на свою сторону:
- Шведы! Нам угрожает та же участь, что и Польше! Отчего ее несчастия? От нетвердости законов, от постоянного унижения королевской власти, и отсюда неизбежное вмешательство соседних держав. Нам угрожает Россия, нам угрожает Дания! Я, ваш король, готов умереть для спасения отечества, но не принять недостойного ига в пустой надежде сохранить тень могущества, которую заставит исчезнуть указ из Москвы! Я ваш новый Густав-Адольф! Идите за мной, храбрые шведы!
- Гип-гип, ура! Ура! – проорали в ответ сотни луженых солдатских глоток, в небо взлетели шапки и блеснули на солнце штыки.
- Вот они, мои легионы! – Густав восторженно смотрел на беснующуюся вооруженную массу людей. 
…………………………………………………………………………………………..
- Нет, ну что вы скажете! – воскликнула Екатерина, получив известия из Стокгольма, - В четверть часа или еще менее народ лишился и своей конституции и своей свободы.
- Майор Кузьмин, комендант Нейшлота, через Выборгского коменданта доносит, что к присяге приводят лишь к королю, а не сенату и парламенту. – Подсказал Панин.
- Что еще сказывает Кузьмин?
- На шведской стороне, говорит, многие недовольны. Особливо среди офицерства.
- Ежели кто изъявит просьбу к нам переходить – дозволять! Так мой полоумный брат, - усмехнулась, - и вовсе армии лишиться.
……………………………………………………………………………………………

Двери сената были взяты под стражу, все видные члены противной королю партии арестованы. Стокгольм находился в полной власти короля.
На второй день все принесли присягу королю. На третий день, 21 августа 1772 года, все сословия сейма, окруженные войсками, за двадцать минут выслушали все 57 пунктов новой конституции. Обсудили их и… приняли!
Король имел право созывать и распускать сейм, единолично назначал всех гражданских и военных чинов, свободно распоряжался армией, флотом и финансами, подписывать международные трактаты. Наступательную войну он имел право объявлять лишь с согласия сената, а вот оборонительную – самостоятельно.
               Европа затаила дыхание… Что теперь-то будет?
……………………………………………………………………………………………
Шеффер поспешил к русскому посланнику:
- Мой дорогой граф, - советник взял Остермана аккуратненько под локоток, - король приказал уверить вас, что приобретенная ныне им власть вместо умаления согласия между Россией и Швецией будет служить к его утверждению. И хотя его государство стало теперь намного сильнее, король отнюдь не намерен прямо или косвенно препятствовать всем предприятиям и завоеваниям императрицы Екатерины. – Намек на Турцию.      
- Я не премину сообщить об этом в Петербург – усмехнулся Остерман, - однако, - добавил, - есть и другие державы, которые не будут равнодушно взирать на тесную связь Швеции и России. – Намек на Францию. И, - продолжил, - что ж касается завоеваний, то общеизвестна обширность России, не требующая дальнейшего распространения.
- Мой дорогой друг, - Шеффер расплылся в улыбке, - Правда, что наш король находиться в дружбе с французским двором, но в угоду ему он ничего не предпримет противного русскому двору. Да и нынешний министр Эгильон переменил прежнюю политику герцога Шуазеля и так же настроен миролюбиво.
- Жаль, что Эгильон не вступил ранее в министерство, - рассмеялся Остерман, - тогда б и войны с турками не было.
- Вы правы, ваше сиятельство, - согласился Шеффер.
………………………………………………………………………………………….
- Вот что, господа совет! – объявила Екатерина Панину и Чернышеву за волосочесанием, - никаких деклараций против шведских событий выдавать не будем. Пододвинуть лучше войска к границе, вооружить несколько кораблей и галер.
- Маловато у нас там войск матушка, - заметил Панин.
- А ты прикажи, пускай из Польши несколько полков вызовут в Финляндию. А тебе, граф Захар – Чернышеву, - отправляться с генералом Апраксиным на границу. Самолично все осмотреть. После расскажешь.
- Тебе, князь Никита, - Панину, - объявить всем министрам иностранным, необходимость приготовлений наших вызвана тем, что переворот в Швеции произведен не одним королем, но с помощью враждебной к нам державы – Франции.
-  И еще, отпишите-ка в Выборг, и в Нейшлот, тамошним комендантам, пущай усилят поиски на той стороне. Токмо осторожно, не дразнить шведа. Времени прошло достаточно опосля революций шведских, настроение знать надобно. Как оно там у них? Свыклись? Аль нет?
…………………………………………………………………………………

- Допрыгался, племянничек! – старый Фридрих был категоричнее всех, - и что мне прикажете теперь делать? Он, что забыл, что Россия, Дания и я сам были порукой сохранения уничтоженной ныне формы правления? Однако, событие уже свершилось, затруднение теперь лишь в том, как отыскать средство, как помочь этому злу. Что он там еще пишет, Генрих? – кивнул король своему брату.
- Он полагает надежду на правоту своего дела, на любовь народа и хочет следовать примеру своего дяди. «Надеюсь, что вы признаете свою кровь?» - вот его слова.
- Молодость… - прошамкал беззубым ртом Фридрих, - я б никому не пожелал оказаться в том положения, в коем Пруссия находилась в Семилетнюю войну.
- Что будем отвечать, ваше величество? Что предпримем? – принц Генрих испытывал гораздо больше симпатий к племяннику, нежели его царственный брат.
- Я не вижу другого средства спасти Швецию, как затеять переговоры. Вот если б Густав отдал мне Померанию, - (не удержался Фридрих), - без которой в Европе и не знали бы о существовании его Швеции, я бы сделал все, чтобы буря утихла. А пока отпишем в Петербург, что если б Густав не свершил переворот, то был бы немедленно убит или заключен под стражу.
………………………………………………………………………………….
Но Екатерину не проведешь:
- В таком случае это было бы фамильным делом. Мы бы погоревали и успокоились. Но к несчастию шведская революция имеет другие причины. – Заявила императрица. Однако, более шведских дел ее занимали турецкие. Фокшанский конгресс был сорван интригами Австрии.
- Вот ненасытные! – обозлилась императрица, - дали ж им кусок Польши, так обманули, ироды! Нет, более ничью помощь брать не будем. Вызывайте-ка Суворова из Польши.
…………………………………………………………………………………..
Узнав о срыве Фокшанского конгресса с турками, прусский король захлопал в ладоши:
- Вот что отвлечет внимание России от Швеции! – а известия из Петербурга, что Екатерина приняла решение оставаться только в оборонительном положении относительно северного соседа, пришел в полный восторг:
- Ах, Генрих, кажется мы избежали вовлечения в войну с племянником.
…………………………………………………………………………………..
Но и Густав не обольщался на счет своего дяди:
- Он постоянно составляет прожекты о расширении пределов своего государства. Он содержит в мирное время войско более многочисленное, чем то, которое содержал Людовик XIV во время войны. Его взор прикован к Мекленбургу, Шведской Померании, Данцигу, Курляндии и Баварии. – Выговаривал он Шефферу.
Дядя, в свою очередь, не только наставлял племянника, но ставил сразу на место – не зарывайся:
- Пользуйтесь вашим успехом, заботьтесь о восстановлении мира и порядка в вашем отечестве. Но не забывайте, что существует три-четыре державы, которые могут выставить триста или четыреста человек войска. При таких обстоятельствах король Швеции не может иметь притязаний на славу побед и завоеваний.
……………………………………………………………………………………..
Братья Спренгпортены так и не смогли вырваться из Свеаборга на помощь Густаву – мешал противный ветер. Но, уже после победы короля, явились в Стокгольм победителями и были осыпаны королевскими милостями. Старший, Яков, остался при дворе, а младший, Георг, тридцатилетний молодой человек, получил в командование Саволакскую бригаду. Одаренный, дельный, но болтливый, обладавший непомерными амбициями, Георг Магнус Спренгпортен яро принялся за дело. В самые короткие сроки он создал из финской поселенных полков нечто вроде своей гвардии. Помимо боевой выучки войск, Георг открыл в Саволаксе кадетскую школу, где изучали теологию, историю, географию, иностранные языки – прежде всего финский, а также французский, немецкий и русский, не забывая само собой о военных дисциплинах.
Привыкшее к своеволию дворянство вскоре увидело, чего оно лишилось с переворотом 1772 года. Не далее, как через два года честолюбивый Яков Спренгпортен оставил службу при дворе и удалился в частную жизнь. При этом, поселившись неподалеку от Стокгольма, в течение двенадцати лет бомбардировал короля письмами, полными упреков и порицаний, пока, наконец, умственное расстройство не свело его в могилу.
Младший, Георг, также не особенно долго ладил с королем. Виной было ненасытное честолюбие молодого полковника. Король сколько мог, выделял ему персональные пособия, покрывал долги, но в конце концов терпение Густава лопнуло.
- Я что все свое царствование теперь должен выказывать благодарность тем, кто всего лишь выполнил свой долг? – раздраженно высказался он Шефферу. – Пора дать понять этому Спренгпортену, что милости королевские не безграничны.
Понять-то дали. Восемь лет спустя, король отдыхал на водах в Спа и довольно холодно встретил Спренгпортена, прибывшего туда же в надежде получить новую, более высокую должность, которую по собственному мнению он давно заслужил. Теперь в лице Георга король получил опасного и ожесточенного врага.               
               Но в целом царствование начиналось для Густава благоприятно. Его имя дало Швеции целую эпоху   — блестящая пора в истории шведской культуры. Густавом III была основана знаменитая Шведская академия, та самая, которая в нашем столетии присуждает Нобелевские премии по литературе. Король покровительствовал писателям и поэтам, прежде всего приближенным ко двору драматургам Чельгрену и Леопольду, а также самобытному поэту и барду Карлу Микаэлю Белльману, чьи застольные песни и сегодня поет вся Швеция. С детских лет Густав III был театралом, играл в любительских представлениях при дворе, а впоследствии писал пьесы и либретто для опер, ставил спектакли, набрасывал эскизы декораций и костюмов. Созданный Густавом III в загородном дворце Дроттнингхолм летний театр действует и в наши дни, показывает пьесы XVIII века. В 1773 году в Стокгольме открылась Королевская опера, а в 1788-м — Королевский шведский драматический театр, где ставились, в частности, пьесы, сочиненные самим королем, например, на тему из российской истории — «Алексей Михайлович и Наталья Нарышкина, или Отвергнутая любовь». Интересное название. С большим смыслом. Ведь от этой любви родился Петр Великий! Один из ярких эпизодов эпистолярной дуэли, которую на протяжении всей жизни вел Густав со своей кузиной – Екатериной II.
          Однако политический режим в Швеции стал довольно жестким. Необычные для Европы того времени широкие гражданские свободы, в том числе и свобода печати, существовавшие в Швеции в 1760-х годах, были после переворота урезаны. Густав III создал и тайную полицию.
           На первых порах, в 1770-е годы, Густаву еще удавалось преодолевать серьезные экономические трудности страны. Во многом этому содействовало введение новой денежной системы, основанной на серебряном риксдалере. Однако в 1780-е годы, к концу которых король в значительной степени потерял доверие дворянства, временную поддержку оказывали лишь иностранные субсидии, главным образом французские. Король слабо разбирался в финансах, он умел лишь тратить деньги. А на вопросы своих советников:
         - Что будем делать, ваше величество? Расходы давно превысили доходы по всем статьям нашего бюджета!
           - Не знаю! – наивно разводил руками. – Ну, напечатайте еще денег!
          А сам судорожно начинал искать выход во внешнеполитических интригах. Племянник Фридриха Великого и величайшего интригана всех времен и народов. Родная кровь, что ни говори!  Не раз он подумывал отнять у соседней Дании принадлежавшую той Норвегию, не оставляли короля мысли и о России…



                Глава 16.
               
                Последнее величество Франции.

                Государь не волен выбирать себе народ, но волен выбирать знать,
                ибо его право карать и миловать, приближать и подвергать опале.
                Никколо Макиавелли. 


А в Париже умирал Людовик XV… Последний из череды Людовиков запомнившийся истории не только прозвищами , но и поистине королевским величием. У постели умирающего держали совет два самых известных парижских врача – Анн-Шарль Лори и Теофиль де Борде. Посовещавшись вполголоса на вечной латыни, два медика вынесли вердикт и сошлись в методах лечения. На рецепте после диагноза начертали: «Надлежит принимать…» и далее, абракадабра латинская, одним лишь эскулапам, понятная.
- Дайте сюда! – еще повелительно прошептал умирающий. Врачи переглянулись, и Лори почтительно вложил рецепт в чуть шевельнувшуюся руку короля. – Ну-ка, что вы там понаписали. – Людовик с трудом преподнес рецепт к слабеющим глазам:
- Надлежит принимать… - рука с рецептом упала на одеяло, - Боже, мне надлежит! Кому? Мне королю и надлежит… Бедная Франция, что тебя ждет… - король затих. Рецепт выскользнул из его пальцев и медленно кружась упал на ворсистый ковер. Лори нагнулся за клочком бумаги, а де Борде приблизился к лицу Людовика. Прислушался, потом достал из кармана маленькое зеркальце и приставил ко рту его величества. Убедившись, что стекло не запотевает, он повернулся к Лори, застывшему за его спиной с бесполезным теперь рецептом в руках, и пожал плечами. Лори кивнул понимающе, но все же подошел к телу усопшего и пощупал его пульс.
- Король умер! – тихо произнес Лори, опустив на место кисть Людовика.   
Весть разнеслась моментально по всем закоулкам Версаля, оттуда в Париж, и дальше, дальше, по дорогам Франции, уходящим за ее пределы. Скакали курьеры, торопившиеся известить европейские дворы, капитаны судов выставляли все паруса, стремясь преодолеть морские и океанские просторы, и донести новость до колоний.
Последняя фаворитка короля, мадам Мари-Жанна Гомар де Вобернье Дю Барри тихо и незаметно удалилась к себе в замок Люсьен, оставшийся ей от покойного мужа, всего в паре лье от Версаля и мирно прожила там до самой своей кончины в 1793 году.
А на престол вступил несчастный внук усопшего короля – Людовик XVI, жизнь которого закончиться самым ужасным образом под ножом гильотины.
Первым делом удалили Эгильона. Любовник фаворитки короля, отправился вслед за ней. Из Стокгольма вернули Вержена и сделали министром иностранных дел. На первом же балу новый король подозвал к себе Ивана Сергеевича Боротянского, нового русского посланника:
- Князь, - король обратился к нему доверительно, - какая мне скажите нужда, что ваша императрица ведет войну с турками, а в Польше одни сплошные конфедерации.
- Никакой, ваше величество! – почтительно склонился перед Людовиком Боротянский.
- Вот и я так же думаю, князь!  Идите, я вас боле не задерживаю, - отпустил недоумевающего посланника король.
А своей очаровательной Марии-Антуаннетте шепнул:
- Это все система герцога Шуазеля. Франция должна поддерживать всех. По-моему, Франции пора подумать о себе! Не так ли, ваше величество?
- Вы абсолютно и во всем правы! – ответствовала молодая королева, - я не могу даже позволить себе заказать лишний десяток платьев, а вы, сир, обещали мне еще подарить Трианон.
- Моя дорогая, моя королева, вы ни в чем нуждаться не будете!
- Но я хочу скорее отремонтировать мой Трианон, чтоб даже духу там он осталось от этой невыносимой Дю Барри. – капризно протянула Мария-Антуанетта.
- Вержен! – тут же позвал новоиспеченного министра король, - Вержен, мы прекращаем давать какие-либо субсидии, пенсионы и прочее, Турции, Польше, Швеции и еще кому…? Забыл, напомните!
- Дании, - ошеломленно отвечал Вержен.
- Вот-вот, и Дании.
- Но… - попытался возразить Вержен.
- Никаких но! – король был непреклонен. – В первую очередь Франция должна подумать о себе. И передайте Тюрго  о том, чтоб ремонт Трианона завершился очень и очень быстро.
Как не хотелось Людовику отделаться от внешней политики, ему это не удалось, ибо она, то есть политика, королевским мнением не интересовалась. Это игра, и здесь решают те, чей опыт и склонность к интригам, к расчетливой авантюрности, позволяет взять игру на себя. Король Франции по натуре своей не был игроком, он был скорее… картой, пусть даже козырной. Конечно, Трианон отремонтировали, но субсидии продолжились. Это была традиция, а их нарушать не принято.
А что Швеция? С какой радостью встретил Стединк и его друзья-сослуживцы весть о королевской революции в стране. Густав все-таки сдержал свое слово и вызвал Стединка в Стокгольм. Но обещанная и полученная должность камергера не могли удовлетворить честолюбивого барона. Это была придворная жизнь, в которую можно окунуться на время, но утомительная и не приносящая удовольствия настоящему солдату, коим себя считал Курт. Бесчисленные переезды королевского двора от одного замка к другому – Экульсунд, Грипсхольм, Ульриксдаль менялись один за другим. Вся жизнь протекала в бесчисленных переездах, не взирая на время года и погоду. И в дождь и в снег король срывался с места, а все должны были следовать за ним. Балы следовали за театральными представлениями, маскарады за пиршествами. Король хотел во всем следовать парижской моде. Разгоряченные танцами все высыпали вслед за королем на улицу и мчались дальше, к следующему замку, к следующим развлечениям. Такие скачки вызывали у Стединка лишь острые приступы инфлюэнцы, приковывавшие на недели к постели. Да и нахождение рядом с королем было утомительно и психологически и физически. Густава III обуревала ненасытная жажда деятельности, в его голове клубились идеи и замыслы, иллюзия и реальность смешивались в его планах, порой абсолютно сумасбродных. Какая либо система в подходе к делам, в том числе и военным, у короля отсутствовала напрочь. По крайней мере внешне. Но вскоре мир ожидали большие перемены…
               
А незадолго до этого, декабрьской темной ночью 1773 года, сотня американцев отправилась в бостонскую гавань. Они пробрались на три английских клипера и вышвырнули за борт 342 ящика с чаем. «Boston Tea Party»  означало протест против владычества Англии в ее североамериканских колониях. Ах, какой соблазн для врагов владычицы морей, вот так, просто, без объявления войны, нанести удар в спину коварному Альбиону.
 Людовик XVI морщился:
- Не пристало монарху поддерживать мятежников.
Его уговорили:
- Возможен компромисс, ваше величество! Займы, поставки оружия, добровольцы… Нельзя упускать такой момент. Англия наш традиционный враг.
Король не имел ни сил, ни воли. Он согласился.
В Париж прибыл представитель мятежников – Бенджамин Франклин. Согбенный и изможденный плохо видящий старик, в вечной меховой шапке, он источал обаяние и энергию, которые никак не вязались с его внешним видом. Кроме того, что он был выдающимся ученым , Франклин оказался и искусным дипломатом. Он убеждал своей простой и прямой манерой поведения, своей скромной одеждой и блестящим интеллектом. Он сумел пробудить во французах, (несмотря на ледяной прием короля), невообразимую тягу к борьбе за свободу и права человека в Америке. Самое странное, что в первую очередь, этим оказалась охвачена молодежь из самой верной и преданной королю Людовику аристократии.
Еще до того, как король, преодолев свою неприязнь к американцам, согласился выделить некоторые средства и позволил отправить в Америку 200 пушек и 25 тысяч ружей, Франклин уже имел значительное количество своих ярых приверженцев и получил массу частных пожертвований.
Среди первых был молодой маркиз Жильбер де Лафайет. Девятнадцатилетним мальчишкой он получил звание генерал-майора американских войск и уехал сражаться на стороне повстанцев.
- Он не имеет права этого делать! – Людовик XVI в гневе пытался запретить его отъезд, - человеку такого ранга не подобает помогать мятежникам, даже если они борются с ненавистной Англией.
- Но, ваше величество, - уговаривали короля, - когда маркизу было два года, его отец был буквально разорван английским пушечным ядром. Это личные мотивы.
Молодежь Франции, да и не только ее, была охвачена романтикой и жаждой славы, а может и примитивным желанием подраться. Маркиз де Лафайет стал первой ласточкой. За ним потянулись другие.
Густав III сперва тоже поддался первому порыву, и поручил Кройтцу разработать договор о дружбе и торговле между Швецией и Соединенными Штатами. Он интуитивно предчувствовал будущие возможности и потенциал Америки:
- Имеет смысл поддерживать хорошие отношения с этой великой державой, даже если она только зарождается! Однако, как единодержавный монарх, я не могу испытывать симпатий  и доверия к демократии и американским идеалам свободы. – Заявил он Стединку, когда тот явился к королю просить разрешения отправиться на войну за независимость.
- Но вы согласитесь, ваше величество, что мне, как офицеру, нельзя упустить такую возможность приобрести желанный военный опыт. Войну в Америке можно рассматривать, как подготовку к войне в Швеции, если нас постигнет такое несчастье.
- Значит, ваше решение обдумано?
- Оно не только обдумано, ваше величество, но и продиктовано разумом!
- Хорошо, Стединк, - согласился король, а в его голове уже роились мысли, - А что если получить там, за океаном, колонию… Может быть, Америка уступит мне какую-нибудь область? Или, может быть, Англия?
Воодушевление первых добровольцев, отправлявшихся на помощь американцам, было неслыханным. Желающих было столько, что тут даже потребовались протекции персон, принимавших в Париже решения. Но Стединк добился своего, как и подтверждения на патент полковника французской армии.
- Нас можно сравнить со старыми крестоносцами, отправляющимися в Святую землю! – восторженно думал Курт, стоя на палубе 77-пушечной «Диадемы», покидавшей Брест в составе флота адмирала д’Эстена. Но ожидания и иллюзии – одно, а реальность - совсем другое… Переход занял три месяца, а морская болезнь могла сломить даже самых стойких, не говоря уж о злокачественной лихорадке, которая развивалась из-за неудовлетворительных санитарных условиях на борту. Многие умерли, так и не увидев, Новый Свет.
Французский флот состоял из 12 линейных кораблей и 14 фрегатов. Силы были значительные и американцы с нетерпением ждали эту «армаду». Но, на войне все решает время и решительность командиров. А над флотом начальствовал граф Жан Батист д’Эстен, хороший генерал, преданный королю, но не флотоводец. Это Людовик XVI произвел его в «вице-адмиралы океанов Азии и Америки». Непрофессиональный моряк он так и не смог найти общего языка с морскими офицерами – командирами кораблей, а потому постоянно уклонялся от встречи с британской эскадрой, намного уступавшей по силе французам.
- Можно атаковать! – подсказывали ему.
- Сегодня штормит. Линию выдержать будет сложно. – Отказывался новоиспеченный адмирал.
- Но ветер благоприятен, ваше сиятельство! – настаивали моряки.
- На борту десант, а значит, корабли тяжелы для маневрирования. – Находил причину д’Эстен. Он не был малодушен, этот храбрый граф, просто он не был моряком.
Наконец, флотилия достигла Мартиники. Здесь надеялись передохнуть, но адмирал приказал:
- Высадить больных. Курс на Гренаду!
Здесь надо дать небольшие пояснения нашим читателям. Бассейн Карибского моря с его многочисленными островами, в котором происходили все описываемые события, имеет название Вест-Индия, с тех самых колумбовских времен, когда генуэзец был уверен, что он открыл путь в Индию, а не на другой континент.
Колонизация островов испанцами сопровождалась поголовным истреблением индейцев, и уже с середины XVI века начался массовый ввоз рабов из Африки для работы на сахарных и табачных плантациях, в рудниках. С упадком могущества Испании Вест-Индия превратилась в главный объект соперничества европейских держав в Америке. В результате бесчисленных войн Англия заполучила острова – Барбадос, Антигуа, Ямайку, Гренаду, Доминику, Тринидад и другие.   
 В Вест-Индии находились и значительные французские колонии – Мартиника, Гваделупа и Сан-Доминго. Отсюда нескончаемым потоком шли караваны судов с сахаром, кофе и какао.
Захватить Гренаду с ее столицей Сент-Джорджем означало бы крупную политическую и экономическую победу над вечным противником. Тем более, что здесь, на острове, англичане хранили много золота и других ценных товаров, поскольку остров был хорошо укреплен и его крепость считалась неприступной.
Представьте себе высокую, отдельно стоящую гору, господствующую над городом, гаванью, рейдом и всеми окрестностями. Ее крутые склоны окружены палисадами и тремя рядами полевых укреплений, расположенных амфитеатром друг над другом. Прежде чем начинать штурм самой горы атакующим необходимо преодолеть относительно протяженный участок равнины, расположенной у самой подошвы. Гарнизон форта составлял 240 солдат и 600 ополченцев. Пушки обслуживали матросы.
Три тысячи французов высадились на Гренаду вне пределов досягаемости английских орудий. В три часа ночи началась атака тремя колоннами. Стединк вел среднюю.
- Вам, предстоит взять большую батарею! Ваша цель – дула этих пушек. – Показал на рекогносцировке Стединку адмирал д’Эстен.
И теперь они шли под сильным огнем заметившего их противника.
- Быстрее! – командовал Стединк. Нужно было, как можно скорее преодолеть открытый участок.  Гранаты и бомбы сыпались дождем, но ничто не могло остановить французов, истосковавшихся по хорошей солдатской работе после трехмесячного плавания. Они кричали:
- Да здравствует король! – и брали палисад за палисадом, укрепление за укреплением. Все были охвачены одним яростным порывом. Достигнув со всеми высокой каменной стены батареи, Стединк остановился и попросил солдата помочь взобраться.
- Нет! – воскликнул француз, - Я хочу быть первым.
Его убило тут же, и Стединк был вынужден воспользоваться его телом, как ступенькой. 
Менее чем за час гора была взята, а захваченные пушки развернуты на город. Губернатор Гренады лорд Маккартни был вынужден сдаться на милость победителей. 
Французы еще не успели перевести дух, как на траверсе острова уже появилась английская эскадра лорда сэра Джона Байрона  с 22 линейными кораблями и 30 транспортами с пятитысячным корпусом пехоты.
Англичане начали сражение, прежде чем французы успели выстроиться в линию.   Но Бог и удача сопутствовали д’Эстену. Стединку предстояло впервые в жизни участвовать в морском бою. Каждый залп англичан убивал вокруг него 10-12 человек, шканцы на корабле были заляпаны кровью и мозгами, везде валялись оторванные куски тел. Эффект морского боя более скор и более ужасен. Противники в упор расстреливают друг друга из пушек, как из пистолетов.
Когда все кончилось, адмирал спросил Стединка:
- Ну что, полковник, каковы ваши впечатления?
Еще ошеломленный непрерывной девятичасовой канонадой и несколько раз контуженный взрывной волной, Стединк высказался откровенно:
- Если на суше от наших солдат требуется мужество, то здесь, - он показал на окровавленную палубу, - героизм и хладнокровие. Я бы не хотел служить на флоте!
Французам удалось сбить мачты на четырех английских кораблях и возникла угроза их захвата. Сэр Джон Байрон предпочел отойти, воспользовавшись благоприятным ветром. Все корабли французов остались в боеспособном состоянии, и после небольшого ремонта флот двинулся к побережью Джорджии. Цель – город Саванна. Д’Эстен откуда-то получил сведения, что взять его будет легко, тем более, что американцы обещали выставить достаточно сил в помощь французам.
Но на берегу их встречали какие-то оборванцы, называвшие себя солдатами Континентальной армии. Число их не превышало шестисот. Но их командир, бравый генерал Бенджамин Линкольн, беспечно хвастался:
- Отличные ребята! Не смотрите, что они выглядят, как отбросы общества.
К этим шести сотням подтянулось еще 750 ополченцев такого же удручающего вида людей уставших и от войны, и от жизни.
Начиналась осень, и сильно штормило. Высадка экспедиционного корпуса затянулась на две недели. Побережье было не оборудовано, люди ютились в палатках, не хватало продовольствия. Как бывает всегда в таких условиях - начались болезни. Не лучше было и моральное состояние армии. Та золотая парижская молодежь, охваченная первоначальным общим возбуждением, приуныла. Молодые люди уже испуганно озирались по сторонам и приходили в ужас оттого, что им предстоит, возможно, провести зиму среди топких болот Джорджии, вдали от страстных парижских возлюбленных, без развлечений, изысканных ужинов, театра и балом.
Зато англичане времени зря не теряли. У генерала Огастина Превоста было всего пятьсот солдат, зато 120 пушек. Саванну окружали хорошо укрепленные позиции, за которыми расстилались болота.
Скорее от отчаяния, чем руководствуясь здравым смыслом, адмирал д’Эстен принял решение атаковать позиции англичан, разделив весь сводный отряд на пять колонн. Стединк исполнял обязанности начальника штаба их небольшой армии и на совете высказал свои сомнения по поводу целесообразности атаки. Его поддержал граф Дильон, командовавший одной из колонн. Неожиданно за наступление высказался незнакомый Стединку офицер, выделявшийся среди остальных своей богатырской статью. Он говорил с заметным акцентом, что выдавало в нем иностранца. В своей пространной речи он почему-то сослался на русских, называя какую-то фамилию, видно их военачальника.
- Кто это? – шепнул Стединк Дильону.
-  Казимир Пулавский. Из Польши. – Пояснил граф.
- Ах вот почему он вспомнил о русских… - протянул барон, - И что ему сильно от них досталось?
- Да, господин полковник! – с вызовом бросил поляк, услышавший вопрос Стединка. – Нам действительно от них здорово досталось. И с какой бы ненавистью я не относился к ним, я должен признать, что лучше солдат я не видал! Благодаря их командиру Суворову!
- Ну-ка поведайте нам всем, дорогой граф, что ж такого примечательного совершили солдаты этого…, как вы сказали Сувороффа? – вмешался в разговор д’Эстен.  И Пулавский рассказал:
- Это было ровно десять лет назад. Мы дрались с регулярными русскими войсками, пытаясь спасти нашу несчастную Польшу. Вместе с моим покойным братом Францом-Ксаверием у нас под рукой был трехтысячный корпус великолепной конницы. В трех лье от Бреста нас атаковал Суворов. Русских было, как я узнал потом, всего триста человек, и пехотинцев и конных вместе взятых!
- Прямо триста спартанцев! – не удержался и вставил кто-то.
- Да! Всего триста! – поляк в ярости повернулся к произнесшему и одним своим видом заставил проглотить улыбку на губах. – Только спартанцы оборонялись, а русские атаковали! 
- Пехота… конницу? Один к десяти? – адмирал недоверчиво покачал головой.
- Да, монсеньор! Они штыками сбрасывали моих шляхтичей с коней, как будто это были не вооруженные до зубов всадники, а снопы с сеном. Это были дьяволы, а не люди! Все наши попытки перестроиться и атаковать были безрезультатны. Русские моментально собирались в шеренги и отвечали мощными залпами и остриями своих штыков. А после снова переходили в атаку! Я запомнил одного русского, я даже узнал потом его имя - Петр Веселов. От его штыка пал не один добрый шляхтич! – Пулавский замолчал, опустив голову. Молчали и все остальные. Стединк подумал про себя:
- Вот она кровавая действительность войны, когда нужно иногда безоглядно идти вперед, чтобы победить.
- Ваши потери были большими? – нарушил молчание адмирал.
Пулавский лишь горько махнул рукой и тяжело вздохнул:
- В тот день я потерял своего любимого брата. Он заслонил меня и принял пулю, предназначавшуюся мне.
 - Ну что ж, господа! Я думаю, совет окончен. Мое решение – атака! – Адмирал был не преклонен.
Выходя из палатки, Стединк поравнялся с поляком:
- Примите извинения, граф, если мой вопрос показался вам несколько бестактным! – барон коснулся пальцами краев шляпы.
- Пустое, полковник! Так говорят все, кто не сталкивался с русскими. – Пулавский добродушно и широко улыбнулся. – После встречи с ними, мнение, как правило, меняется. – Поляк протянул шведу свою мощную ладонь. Они обменялись крепким рукопожатием, и дальше пошли рядом.
- Что ж случилось с вашей несчастной родиной? И в чем причина этих бедствий, в результате которых вы оказались здесь? – поинтересовался швед.
- Причина, полковник, в том, что поляки предпочитали иметь не сильного единовластного короля, а дорожили своим правом «veto»   на сеймах и сеймиках! И поняли это слишком поздно! Ну и кто мне теперь скажет, где Речь Посполитая? Или то, что осталось от нее? – с горечью произнес Пулавский.
- Вы правы, граф! – кивнул Стединк, - мы в Швеции почти докатились до этого, но хвала Господу, наш Густав произвел революцию и ограничил полномочия риксдага.
- Надеюсь, что вашу страну да минует участь моей несчастной Польши, и ее не поделят ненасытные соседи. Помните об этом всегда, мой дорогой полковник, и помогайте своему королю! – Пулавский откланялся и пошел к своим солдатам. На мгновение обернулся, сорвал шляпу и помахал ей на прощанье:
- Удачной атаки, господин полковник!
Стединк в раздумьях поднял руку, отвечая на приветствие поляка:
-   Да, мой король! Хоть ты и выглядишь иногда смешным, беспечным, хоть твои планы порой безрассудны и беспорядочны, но мой долг – хранить тебе верность. Как и подобает солдату.
   И началось. Французы шли, увязая по пояс в болоте, а их расстреливали в упор. Ценой огромных потерь, оставляя в грязной зловонной жиже убитых и раненых, многие из которых беспомощно тонули, колонне Стединка удалось добраться до линии английских укреплений. Им даже удалось водрузить над захваченной батареей американский флаг. Но англичане ударили в штыки своими резервами, сброд из Континентальной армии тут же дал деру, и французам ничего более не оставалось делать, как отступить, снова под убийственным огнем английских пушек.   
Стединк потерял половину из своей колонны. Не лучше обстояло дело и у его соседа Дильона. Вдобавок Стединк сам оказался ранен. В запале боя он и не обратил внимания на порцию дроби, что задела его бедро. Кровотечение было не сильным, и он махнул на ранение рукой. Но ползанье по болоту занесло инфекцию и несколько дробинок стали весьма опасными для жизни. Корчась от боли под ножом хирурга, выковыривавшего из бедра эти крупинки свинца, он смог заметить, как в палатку внесли Пулавского, что так горячо и пылко рассказывал вчера о русских. Сейчас же четверо солдат с трудом удерживали на носилках его огромное неподвижное тело. Хирург оторвался на мгновение от Стединка, посмотрел внимательно на раненого и, вздохнув, отрицательно помотал головой, мол безнадежен. Так погиб бывший «староста жезуленицкий, полковник, ордена святого Креста кавалер, панцирный товарищ, региментарь и комендант войск коронных конфедератских» Казимир Пулавский.    
Выздоровление Стединка протекало медленно. Адмирал д’Эстен, отчаявшись продолжать кампанию, принял единственно правильное решение возвращаться назад во Францию.  Его поход не имел того значительного успеха, на который рассчитывали и в Америке, и в Париже. Раненый Стединк возвращался вместе с адмиралом. И здесь его ждала слава… Все, начиная с самого короля, жаждали пообщаться с героем.
- Вот тот, кто своими талантами, своим мужеством, способствовал победе в сражении, которое было столь же жестоким и неистовым, как и трудным! – так отозвался о Стединке адмирал д’Эстен.
Знойным летним днем 1780 года, в Версале, Людовик XVI наградил его орденом «За воинские заслуги», добавив при этом:
- Сегодня жарко, месье де Стединк, но не так жарко, как было у вас в Гренаде!».
Помимо ордена, он получил 6000 ливров годовой пенсии  и должность заместителя командира одного из самых престижных полков французской армии – Эльзасского.
Джордж Вашингтон наградил Стединка орденом Цинциннати с правом передачи его по наследству.
Не забыл о нем и Густав III. Из Стокгольма прислали орден Меча.
Париж рукоплескал герою. Стединк стал кумиром и в его честь даже поставили пьесу.
Особое внимание ему уделяла королева. Мария-Антуанетта была юна, естественна и порывиста. Ей надоедал удушающий версальский протокол. Она любила танцевать, обожала музыку и театр. Больше всего нравилось собираться с друзьями без особых формальностей в своих личных апартаментах.
Причина благоволения Марии-Антуанетты к Стединку был ее интерес к другому шведу – Акселю фон Ферсену. Красавчик Аксель был также в Америке, но не смог, или не имел такой возможности отличиться, как барон, и соответственно его обошла стороной та слава, что обрушилась на Стединка. Зато он получил несколько другую награду, может не меньшую, а большую, чем Курт – любовь королевы!
 - Какая она умопомрачительная! Барон, как я люблю нашу королеву! – в минуту откровенности вырвалось у фон Ферсена, - Нет, она истинная женщина, мой дорогой, Курт!
- Ну кто бы сомневался, Аксель. Ведь она еще и королева! – смеясь отвечал ему Стединк.
- Нет, Курт, ты не понимаешь… Она истинная женщина. Ей в три часа дня нельзя говорить то, что можно в шесть, а в шесть нельзя то, что в девять. Мне просто пришлось поменять свой тон в разговоре с ней лишь по той причине, что она сменила цвет стен в своем будуаре! – с пылкостью возлюбленного объяснял своему другу Аксель.       
Постепенно,  Мария-Антуанетта образовала свой маленький круг общения. Помимо Ферсена и Стединка в него вошли посол  Кройтц и еще один швед, веселый и жизнерадостный, отличный танцор Эрик Магнус де Сталь. Причина его приближения ко двору крылась в тех нежных чувствах, что он питал к мадемуазель Луизе Неккер , считавшейся самой богатой невестой Европы. Ее отец, швейцарский банкир, стал министром финансов Франции. Кроме сердечной привязанности де Сталь был весьма обременен долгами, поэтому его интерес к девушке имел далеко идущие цели.
Друзья собирались очень часто. Жилище королевы, что она оборудовала себе в Трианоне, можно было назвать достаточно скромным. Она отказалась от позолоченной, с обилием зеркал обстановки в стиле Людовика XIV и от изогнутых форм, столь любимых Людовиком XV. Мебель получила прямые линии, но была элегантна и легка. Над этими бюро, письменными столами, стульями, табуретами, кроватями и панелями стен трудились лучшие резчики по дереву – Ризенер, Эбан и Жакоб.
Встречались или в «золотом» салоне, по цвету ткани обивки стен, оформленном более официально, или в другом – в ромашках. Кройтц любил посидеть в раздумьях в библиотеках – в синей, или в зеленой, в горошек. Молодежь беседовала, играли в карты, в «жмурки», музицировали или танцевали. Под шумок, королева могла удалиться с фон Ферсеном в отдаленную угловую комнатку, а все остальные, старательно делали вид, что не замечают их отсутствия.
 Дамы блистали нарядами, демонстрируя последние творения моды. Мария-Антуанетта заказывала по 170 платьев в год. Может показаться странным, что круг друзей королевы состоял не из французов, или австрийцев – соотечественников, а из шведов. Но Мария-Антуанетта находила их более искренними и менее расчетливыми, чем молодые французские дворяне. Конечно, королева была центром внимания, но заметно выделялась и мадемуазель Неккер, по которой так страдал де Сталь. И своей одаренностью и безусловным литературным талантом. Когда Мария-Антуанетта то ли в шутку, то ли всерьез, предложила:
- А давайте поженим, Стединка и нашу Луизу! – бедняга Сталь был в отчаянии. Курту пришлось пообещать ему, что подобных намерений он не имеет. Хотя предложение было весьма заманчивым Что ни говори, а 400 000 ливров годовой ренты! 
Изменения коснулись и шведского посольства. Следуя указаниям от самого Густава, Кройтц отремонтировал особняк посольства – этот старинный дворец Hotel de Bonac на рю де Гранель. Теперь стены украшали произведениями всех крупных живописцев того времени, среди которых доминировал великолепный портрет самого Густава, принадлежащий кисти Рослина . Все должно было говорить, нет, кричать, о том, что Швеция богатая и щедрая страна. По большим праздника Кройтц приказал, чтобы фонтаны небольшого парка, примыкающего к посольству, извергали струи вина на радость парижанам. Посольская жизнь была направлена на возвышение престижа Швеции и авторитета ее правителя.
Версаль манил, Париж притягивал, Франция очаровывала, но Стединк оставался верен себе – только служба, и только война – вот истинные ступени офицерской карьеры. Как бы весело и непринужденно не протекало время при дворе, но Курт начинал тяготиться им. Он вспоминал слова своего деда, фон Шверина, о том, что внук должен быть фельдмаршалом. Конечно, он не мог их помнить, но так утверждала его мать. Но не участвую в сражения, как можно воплотить свою мечту?
- Что жизнь при дворе? – размышлял иногда барон, сидя в своей уютной квартирке на рю Миромениль, - я слишком прямодушен, чтоб нравиться придворным, слишком чувствителен, что не желать что-то улучшить, но и слишком слаб, чтоб это осуществить.  Хорошая должность в армии, на которую я мог бы безбедно жить – вот единственное, что меня может удовлетворить. 
Он предлагал сформировать отряд из 1000 шведов с офицерами-добровольцами, и вернуться в Америку. Но эти планы не привлекли внимания ни во Франции, ни в Америке. Все уже устали от войны.
В скромном отеле «Д’Йорк» на рю Жакоб, 3-го сентября 1783 года, встретились четверо джентльменов. Трое из них - Бенджамин Франклин, Джон Джей и Джон Адамс, представляли Соединенные штаты Америки, а четвертый – сэр Дэвид Хартли – Великобританию. Так был подписан мир между Англией и новой державой на другом берегу Атлантического океана.
      
      




               
                Глава 17.

                Королем быть мало, надо стать мужчиной.

                Пользуйся юностью; жизнь быстро проходит:
                последующие радости не будут столь прекрасны, как первые.               
                Овидий, римский поэт.

- Не нравиться мне поведение нашего молодого короля – доверительно шепнул Шеффер Карлу Спарре. Здоровяк удивился:
- Чем, мой друг?
- В облаках витает – пояснил воспитатель, - детские увлечения не прошли, по-прежнему представляет себя Юлием Цезарем, мечтает превзойти подвигами всех – самого Цезаря, Помпея, Александра Македонского, Фридриха Великого и своего тезку Густава-Адольфа заодно.
- Что ж плохого в амбициях юного Густава – не понял Спарре.
- А то, что король лишь тень великого имени! Мы восхищаемся древностью, но живем-то днем сегодняшним. А у нашего короля богатое воображение, неизвестно куда оно нас еще заведет. Он представляет, что жизнь это сплошной театр, он автор пьесы, а все остальные в ней актеры. – Шеффер выглядел озабоченным.
- Это его любовь ко всему французскому – отмахнулся Спарре, - мы же сами добивались, чтобы союз с Версалем был вечным, поставив на нашего Густава, когда он был еще кронпринцем.
- Да, – кивнул Шеффер – и слишком преуспели в этом. Переусердствовали. Захвалили и завалили почестями от самого Вольтера. А они, почести эти самые, меняют характер, и не в лучшую сторону.  Как бы король наш не потерял бы совсем голову, намаемся потом. Удила закусит и понесет. Не остановишь.
- Ну-ну – успокаивающе похлопал Спарре по плечу воспитателя – не драматизируйте, мой друг. Это еще юношеская горячность, она пройдет со временем.
- Лучше б его величество направил свою горячность вместе с плотью туда куда его возраст должен направлять и природа мужская. – Шеффер даже разволновался.
- Да вон же он – Спарре показал на Густава, стоявшего вместе с королевой Софией Магдаленой, в окружении молоденьких фрейлин и что-то оживленно им рассказывавшего. Фрейлины ахали и бросали на него восхищенные взгляды. – Развлекается. И женщины так и вьются вокруг короля.
- М-м-м, вьются, а он… – удрученно помотал головой воспитатель – …очередную пьесу им рассказывает. Стихи читает. Боле представления словесного ни-ни. Ни с королевой, ни с фрейлинами, ни с кухарками. Ни тебе романов, ни любви, ни похоти. Одни книги, да театр на уме. В его возрасте… детей надо делать налево и направо. Не говоря уж про наследника.
-  Что и с королевой у него ничего? – Спарре теперь изумился по настоящему.
- Ох, и не говорите, мой друг. Вы там все по провинциям разъезжаете и не знаете ничегошеньки. Тут весь двор был озабочен. Еле-еле удалось заставить долг супружеский начать исполнять. Может, благодаря Пресвятой Богородице, зачнет теперь наша  королева.
- Так в чем беда-то? Иль наш Густав обделен силой мужской? – Спарре был поражен услышанным.
- И да, и нет.
- Вы все, дорогой граф, какими-то загадками говорите.
- Да я сам до конца не понимаю. Горяч, нетерпелив, все в цезарей играет, вот и не может его высочество дела земные, грешные сотворить до конца.
- Ну и как же вышли? Из положения сего щекотливого? – Спарре не терпелось любопытство удовлетворить.
- И так и сяк рядили мы с королевой-матерью. Потом порешили конюшего королевского на помощь призвать.
- Конюшего?  Мунка? Зачем? – Спарре глаза округлил от недоумения.
- А затем. – Слегка разозлился Шеффер. После смягчился. Пояснил, - Вы знаете мой друг, как лошадей породистых разводят?
- Ну-у, в общих чертах – неуверенно протянул Спарре.
- В общих чертах… - передразнил его Шеффер, но продолжил - жеребец породистый, коего с кобылой нужной спарить требуется, горяч и нетерпелив, как наш кронпринц. Ждать не может пока кобыла будет готова принять его. Потому ее покрывают сначала жеребцом простым, беспородным, но до этого дела весьма охочим и умелым, только до конца довести ему, ясное дело, не дают, в последний момент конюх одного коня стаскивает, а русака породистого направляет. Куда нужно. И все тут. Потомство обеспечено. А тут еще все сложнее. Королева-то  девственница до сих пор была.
- Так что конюший…, а потом король? - И Спарре замолчал сам пораженный тем, что случайно вырвалось.
- А вот этого я не знаю! - Сказал, как отрезал Шеффер. – И вам, барон, не советую далее интересоваться. София Магдалена королеве-матери лишь сказала, что все получилось. И точка.
- Да-а – задумался Спарре – ну и дела в королевстве нашем.
- Кстати, - Шеффер поменял тему разговора – а как супруга ваша?
- Баронесса скорбит в одиночестве. Она отказалась следовать за мной еще в Евле, куда назначен был я еще после кончины сына, так и живет уже несколько лет одна. Видимся крайне редко. Дела ландсхевдинга  и кригскомиссара  поглощают все мое время. Выбраться к ней совсем не удается. – Вздохнул притворно, хотя по барону не было видно, что он удручен этим обстоятельством.
- Зато, я слышал, у вас совсем не плохо дела обстоят с фрекен де Геер? Она как вышла замуж за старого маразматика де Риеза так и расцвела вся. Явно не с помощью своего мужа. – Засмеялся Шеффер. Спарре скромно потупился:
- Шарлотта – чудо! Это неземная женщина. Вулкан страстей. А как красива…
- Сказочно! По-дружески завидую вам, Спарре.
- Спасибо, дружище. – Барон засмущался.
- Не стоит. Ну ладно, Карл, мне пора идти, вон вижу королева-мать меня глазами выискивает. Вы убываете опять колесить по провинциям?
- Да, ваше сиятельство. Дела.
- Приезжайте почаще. Всегда рад увидеть старого друга и единомышленника. Летом двор тронется на юг, будем проезжать имение де Гееров. Надеюсь увидеть вас там. Вместе с очаровательной Шарлоттой.
- С радостью, граф.
Вельможи церемонно раскланялись. Шеффер поспешил к королеве-матери, которая разыскав его наконец глазами, повелительным жестом позвала к себе. А Карл Спарре остался в одиночестве, размышляя над услышанным от Шеффера:
- Цезарем хочет быть наш Густав? А помнит ли король, как закончил дни свои великий Юлий Цезарь?
               
Летом 1775 года королевский двор на несколько дней остановился в Леуфста, поместье де Гееров. Карл Спарре, исполняя должность фактически военного министра, встречал молодого Густава. Предстояло совершить несколько инспекционных поездок к войскам. Король вдруг озаботился пошивом новой формы для всей армии, окружил себя портными и художниками, часами просиживал в их компании, сам делал наброски, эскизы, перебирал ткани, выбирая фактуру и цвет. Генералы морщились, считая все это пустой тратой времени, но терпели.
- Пусть развлекается наш король. Хорошо хоть во внутреннее устройство войск не лезет. Надеемся, что далее картинок дело не сдвинется. Наши мундиры и так хороши. Солдат привык к ним, а перемены всякие затрат больших потребуют. То дело уже казны королевской. Вряд ли  изыщет король денег лишних. Главное, чтоб не за счет других статей воинских.
Приезд короля со свитой в имение де Гееров был отмечен балом праздничным. Танцевали и веселились допоздна.         
По утру, разомлевшая от утоленной страсти красавица Шарлотта де Риез раскинулась на огромной кровати и лениво наблюдала из-под прикрытых ресниц за тем, как Карл Спарре, стоя к ней спиной, приводил в порядок свой гардероб. Барон накинул камзол и тщательно расправлял накрахмаленные кружева манжет, вышитых для пущего вида золотом.
- Карл, послушай … - томно произнесла красавица, - а ты… хороший любовник.
Спарре вздрогнул спиной от такого неожиданного признания и медленно повернулся к Шарлотте:
- Дорогая, - он даже несколько растерялся, - разве ты только сейчас это поняла?
Красавица раскинула руки в стороны и мечтательно смотрела в потолок.
- Нет, Карл, не сейчас – произнесла неторопливо и задумчиво.
Барон недоумевал.
- Тогда поясни.
- Ах, Карл. – Шарлотта повернулась на бок,  и поправив свои великолепные льняные волосы, подперла головку рукой. Белоснежная простынь сползла, обнажая очаровательную и стройную грудь. Нагота ее не смущала. Она повторила:
 -  Мой милый Карл. Ты всегда был замечательным любовником. И сегодня тоже.
- Я не пойму тебя, Шарлотта. Что-то случилось. – Карл даже присел на край роскошной кровати.
Любовница опять томно закатила глаза:
- И да и нет, мой дорогой.
- Что? Не томи. Говори скорее. – Спарре встревожился не на шутку.
- Ах, Карл, - Шарлотта снова легла на спину, положив руки под голову.
- Ну, говори же. – Повторил барон.
- Ну, в общем. Вчера. Наш король. – Шарлотта тянула слово за словом, - Густав…
- Ну, Шарлотта. Ну, вчера. Ну король. Ну, Густав. Не тяни. Говори скорей. – Спарре пребывал в нетерпении.
Красавица снова повернулась на бок и заговорила:
- Вчера ты видел, как король весь вечер вился подле меня?
- Видел.
- Мне даже неудобно было перед королевой Софией.
- Что с того? Давай дальше, Шарлотта.
- Он был очень возбужден, Карл. Наговорил мне массу комплиментов, и… я так поняла, что наш король не прочь навестить меня в спальне.
Вот это была новость! Спарре задумался.
Шарлотта присела на кровати:
- Карл! Ну что ты? Я же не согласилась! Я увильнула от ответа.
Спарре остановил ее, погрузившись в собственные мысли:
- Подожди, Шарлотта, дай подумать.
Де Риез обиженно надула губки и улеглась снова.
Мозг лихорадочно работал:
- Если правда то, что мне недавно рассказывал Шеффер на королевском балу в Стокгольме, то не использовать ли нам Шарлотту. А через нее получить действенный способ воздействия на нашего короля.
 Спарре украдкой рассматривал ее великолепной обнаженное тело, словно видя его в первый раз. Тело, которое так любило ласки, но которое и само дарило неописуемое наслаждение. Здесь не мог бы устоять ни один мужчина. А тем более тот, кто обделен женской любовью в силу собственных проблем.
- И если Шарлотта сможет сделать все, чтобы наш король стал наконец мужчиной, который может справиться сам, без помощи конюха, пусть и придворного, то Густав навсегда попадет в ее, а значит, и наши сети. А что если Шарлотта станет единственной женщиной удовлетворяющей короля? Маркизой Помпадур. А почему бы и нет! – Спарре вдруг почувствовал приступ острой мужской ревности к молодому королю. Ведь это ему, Карлу Спарре, принадлежало ее божественное тело вот уже несколько лет!
- Проклятье! – барон наморщился и представил на мгновение сцену, как Шарлотта ублажает Густава, как их тела переплетаются в минуты страсти.   Спарре замотал головой, зажмурился, стараясь отогнать ненужную сейчас ревность.
- Что мне Шарлотта? Всего лишь любовница! Ну хороша, ну искусна в любви, но не более того. Нужно думать о субстанциях более важных, о делах государственных. А потом, король никогда не сможет дать Шарлотте то, что даю ей я. – Самодовольством Спарре погасил вспышку ревности.
- Согласиться ли Шарлотта? – эта мысль заставила еще на мгновение задуматься военного министра. Но он тут же отбросил сомнения:
- Уговорю! Да и какая женщина не захочет принять ухаживания своего монарха.
- Послушай, моя дорогая! – Спарре решительно обратился к де Риез. – Я хочу поговорить с тобой абсолютно серьезно.
- А я уж посчитала, что ты совсем забыл обо мне – красавица капризно поджала губки.
- Я никогда о тебе не забываю. И наши с тобой отношения тому доказательство.  Но теперь вопрос касается не только нас с тобой, но и всего государства нашего. Я бы даже сказал его безопасности. И ты можешь сыграть самую важную роль.
- Да что ты говоришь, Карл. Я и государство? Как интересно! – Шарлотта присела на кровати, охватив колени руками.
- Видишь ли, моя дорогая, наш король… - Спарре замялся, подбирая нужные слова для объяснения всей щекотливости ситуации.
- Что наш король? Обратил на меня внимание? – Шарлотта воспользовалась паузой и вставила вопрос.
- Да, Шарлотта. – Согласился Спарре, - Но дело не в этом… Хотя и в этом тоже. Дело в том, что наш король глубоко несчастный человек. Вернее сказать, несчастный мужчина.
- Наш Густав? – изумилась красавица.
- Да, Шарлотта. – Спарре даже понуро опустил голову, демонстрируя свою печаль, связанную с этим обстоятельством.
- Но он же женат! И при дворе такое количество молоденьких фрейлин. Он что не интересуется женщинами? Не поверю. По его поведению вчера на балу об этом не скажешь. Или его более занимают мужчины? Ха-ха-ха, как интересно. – Шарлотта засмеялась.
- Нет, нет. Что ты! Какие мужчины. – Спарре поспешил опровергнуть домыслы. – Просто наш король слишком увлекся с юных лет историей. Лесть и почести окружения, в которых он купался с детства, сделали его таким Он мнит себя величайшим из монархов, способным изменить весь мир, Цезарем современности. В своих мечтаниях он взлетел так высоко, что никак не может опуститься на землю. Король живет в стране грез, придуманных им самим. Он живет вымышленными историями, почерпнутыми из театральных представлений. Ему не знаком вкус земной жизни. Ее наслаждений.  Он просто их не ведает. И это очень опасно для всей Швеции. Король живет в созданном им сказочном мире, и все что он видит в своих мечтаниях, он может перенести на землю грешную, а прозрение будет катастрофой. И для него, и для нас всех. Нас окружают одни враги – русские и датчане, наши друзья – французы далеко. Мы балансируем на грани войны и мира. Один неверный, необдуманный шаг, может привести к трагедии. Пока король делал все правильно, он восстановил абсолютизм самодержавия, мы теперь избавлены от многих бессмысленных дебатов в риксдаге, но куда далее заведут его мечтания, напрочь оторванные от реалий существования? Уже появилось много недовольства его действиями. Ворчат даже бывшие единомышленники короля. Брожение в армии, пересуды в провинциях, особенно в удаленных. В Сконе. В Финляндии. Это опасно.
Де Риез политика не интересовала, поэтому вторую половину страстной речи Спарре она слушала невнимательно. Начало было интереснее для красавицы.
- Ты хочешь сказать, Карл, что наш король никогда не познал женщины? – Шарлотта насмешливо смотрела на своего любовника.
- Почти что! – кивнул Спарре.
- Что живя со своей царственной Софией, Густав остался девственником?
- Не совсем – барон покачал головой, - но можно сказать и так.
- Как интересно… - протянула задумчиво Шарлотта, - но что же ты хочешь от меня, Карл? – Она и интересом взглянула на Спарре.
- Шарлотта, - барон настроен был решительно – мне,… и всей Швеции, нужно что бы ты завладела сердцем короля. Только ты сможешь это сделать. Ты – богиня! Ты разбудишь в нем плотскую любовь мужчины к женщине, ты сможешь вернуть его на землю. И тогда ты, именно ты, станешь правительницей всей Швеции, ее настоящей королевой. Я верю в тебя, Шарлотта!
- Ох, Карл! – красавица вздохнула – значит, ты хочешь, чтоб я лишила девственности нашего короля?
- Да, Шарлотта! – кивнул Спарре.
- А как же мы с тобой? – она внимательно посмотрела на барона.
- Мы останемся любовниками. – Опустил голову и добавил – если ты, конечно, захочешь этого. Поверь, - Спарре порывисто придвинулся к ней, - мне очень тяжело тебе говорить это, ты знаешь, как я тобой дорожу, но я боюсь за нас, за нашу Швецию. Только по этому, я иду на такую жертву.
Шарлотта задумчиво накручивала на палец прядь волос:
- Стать фавориткой короля… Заманчиво, Карл. А ты думаешь я не разочарую нашего Густава? – Заговорило женское честолюбие.
- Ты? Шарлотта! Еще не родился ни один мужчина способный устоять перед такой неземной красотой!
- Но я старше короля! – она еще сомневалась, но было видно по ней, что предложение Спарре её заинтересовало.
- Ерунда! – отмахнулся барон, - всего лишь несколько лет. Но ты так великолепна, так очаровательна, так сложена, ты настоящая богиня. С тобой не сравниться ни одна из этих юных фрейлин. А потом, что в глупой юности привлекательно? Кроме нее самой? Мужчине умному, образованному и мыслящему философски, а наш Густав именно таков, (Вольтер был прав!) и женщина нужна соответствующая ему. Душевные метания короля должны обрести покой в физическом наслаждении с непросто прекрасной женщиной, но способной волю короля подчинить своей.  А дано сделать только тебе! Ибо в тебе, Шарлотта, красота соединена с тонкой чувственностью и незаурядным умом.
Эх, ласковое слово и кошке приятно! Шарлотта де Риез, урожденная де Геер, жена старого генерала де Риеза и любовница барона Спарре, была дитем своего века. Нравственность, читатель, не была в почете. По крайней мере, в высшем свете. В этом вся Европа брала пример с Франции. Сия благословенная страна была законодательницей мод. Во всем, что касалось «приятных» сторон жизни. Парфюмерия и одежда, театр и опера, философия и…любовь. Для вельмож версальского двора наличие любовницы, (а лучше и не одной) было столь же обязательным, как выезд в разукрашенной сусальным золотом карете, запряженной шестеркой породистых лошадей. А придворные дамы сравнивали количество пошитых нарядов с числом мужчин, побывавших в их кроватях. Супружеские измены не вызывали громких скандалов и не сопровождались душещипательными разводами. Все было в порядке вещей. Северная Швеция была вдалеке от столицы Франции, но мода… она границ и расстояний не ведает.
Вечером король опять был рядом с прекрасной Шарлоттой, они танцевали вместе. На этот раз красавица улучив момент, когда их головы соприкоснулись, якобы случайно, шепнула:
- Ваше величество, я была бы счастлива вас видеть наедине сегодня. – И потупилась скромницей.
Король вспыхнул. Яркий румянец зардел на его бледных щеках. Танец закончился, и король склонился над рукой своей дамы:
- Я счастлив, мадам де Риез – послышался его прерывистый шепот – сегодня, в час после полуночи.
Густав тотчас же отошел от Шарлотты и более в течение вечера не подходил к ней, но пылкие взгляды непрерывно бросаемые королем на красавицу, выдавали его мысли. Король танцевал с королевой, с другими дамами, но был с ними рассеян и явно тяготился их обществом.
Шарлотта уклонилась от предложений других кавалеров продолжить танцы и, усевшись в кресло, погрузилась в раздумья. Она пребывала в некотором смущении. Нет, не по поводу измены мужу, или своему любовнику. Отнюдь. Это заботило меньше всего. Ее смущало другое. Шарлотте никогда не приходилось иметь дело с мужчиной-девственником, да еще моложе ее, к тому же самим королем, вдобавок. Ее красота, ее ухоженное тело, в глазах самой Шарлотты, и в глазах других мужчин, казалось не вызывали никаких сомнений, но… это была ее собственная оценка или мнение мужчин намного старше ее. Того же Карла Спарре. А сейчас ей, как бы предстояло пройти испытание, угрожавшее ее устоявшемуся женскому самолюбию. Шарлотта нервно затеребила веер.
- И почему у Густава ничего не выходит с королевой? Король от природы не обладает необходимой мужской силой? Да, нет, Карл говорил, что он слишком горяч и порывист, торопится, оттого и преследуют его неудачи с королевой. А еще… эта мнительность. Воображает себя Цезарем… - Шарлотта хмыкнула. – Придется мне стать на время его Клеопатрой.
И еще одна вещь смущала красавицу де Риез. Она привыкла получать наслаждение от мужчин, которые весьма в этом преуспели. Взять бы того же Карла. Ведь недаром они давние любовники. Сейчас ей предстояло обеспечить королю блаженство, но шансы насладиться самой были минимальны. Это заранее разочаровывало Шарлотту.
- Ладно, - красавица тряхнула головкой, - будь, что будет.
- Шарлотта? – де Риез услышала голос Спарре и подняла глаза. Барон стоял перед ней.
- Как наши успехи? – Карл улыбался.
- В час ночи король придет ко мне. – Шарлотта с треском сложила веер.
- Прекрасно! Чем так взволнована моя красавица? – не переставая улыбаться, но настороженно спросил Спарре.
- Ох, Карл! – вздохнула де Риез, распахнула веер  и нервно стала обмахиваться. – Я переживаю, и правда, волнуюсь.
- Богиня, - барон склонился к ней, - все будет прекрасно. Король уже потерял от тебя голову. Посмотри, какие взгляды он на тебя бросает.
- Карл! – капризно произнесла Шарлотта – Я хочу, чтоб ты был неподалеку.
Если меня постигнет неудача, хочу, чтоб ты меня утешил.
               - Я буду рядом. – Спарре даже растерялся. – Если хочешь, я спрячусь в твоей туалетной комнате. Надеюсь, король не заглянет туда?
               - Хочу! – Шарлотта резко сложила веер и даже стукнула легко по руке барона. – Да, ты будешь рядом. Это тебе наказание. От меня. Будешь сидеть там и мучаться. В ревности. А, кстати, - она даже выпрямилась в кресле и пристально посмотрела в глаза Карлу, – ты меня ревнуешь? Или тебе все равно?
               - Шарлотта, - Спарре был искренен, - конечно, ревную. Еще как! Но, я же все тебе объяснил, насколько мне тяжело будет. И твое наказание для меня заслуженное. – Барон склонил голову. Ему действительно было неприятно, но цель уже захватила его полностью, так что средства оправдывали ее.
              - Вот так, Карл. Будешь мучаться. – Постановила очаровательная де Риез, - а теперь иди. Я хочу побыть в одиночестве. Жду тебя к себе через полчаса после полуночи. Иди. – Повторила настойчиво.

               В кружевной прозрачной рубашке Шарлотта сидела перед большим зеркалом и медленно расчесывала длинные льняные волосы, внимательно всматриваясь в свое отражение. Тонкая ткань почти не скрывала обнаженное тело, но де Риез показалось этого недостаточным, и легким движением плеч она освободила себя от последнего одеяния.
              - Кажется все идеально. Кожа чистая, правда, лицо и плечи немного портят веснушки. Как некстати они появляются каждой весной. Немного припудрить. – Думала про себя Шарлота придирчиво изучая каждый дюйм своего тела. – Грудь хороша, – она потрогала рукой, - и упруга. Живот плоский, как у девочки.
              В дверь тихонько постучали. Шарлотта вздрогнула, быстро прикрылась и обернулась, произнеся томно:
- Войдите. Но это был Карл Спарре. Он спешил:
              - Дорогая, король уже направился к тебе. Я еле успел опередить его.
              - Ему так не терпится. – Усмехнулась красавица. – Ладно, Карл, прячься в гардеробе. Да сиди там тихо, а то… а то наш мальчик-король совсем растеряется.
              - Шарлотта, - Спарре укоризненно посмотрел на любовницу.
              - Давай-давай, - де Риез указала на дверь, за которой хранились все ее платья. Раздался стук.
              - Король! – беззвучно раскрыл рот Спарре и тут же исчез.
              - Да-да, войдите. - Бесстрастно произнесла красавица и приподнялась навстречу Густаву. Король стремительно вошел в спальню и остановился пораженный открывшимся ему видом. Бледный и взволнованный, он, казалось, стал в миг еще белее, как тонкое полотно, едва прикрывавшее тело Шарлотты. Его глаза широко раскрылись, испарина выступила на лбу, было видно, как дрожат его губы. Он что-то силился сказать, но звук застревал в горле.
               - Н-да, - подумала про себя Шарлотта, не подавая и виду. – Надо быстро что-то делать, а то наш король рухнет, право, в обморок.
                - Ваше величество, - она быстро приблизилась к Густаву и, взяв его за обе руки, потянула за собой прямо к широкой кровати, под роскошным бархатным пологом. Король не сопротивлялся, продолжая смотреть на Шарлотту широко распахнутыми глазами. Его пальцы показались ей ледяными сосульками, хотя в спальне было почти что жарко. 
              - Ваше величество, - повторила Шарлотта шепотом, прижавшись к Густаву, и чувствуя, как его одеревеневшее тело сотрясает дрожь. – Не бойтесь ничего. Я ваш друг.
              Она обнимала короля, и медленно гладила его по спине. Дрожь затихала. Шарлотта чувствовала, что тело короля становиться мягче и податливее. Осторожно и медленно, дюйм за дюймом, она развернула Густава спиной к кровати и не прекращая поглаживать, принялась постепенно освобождать его от одежды. Когда король остался совсем обнаженным, Шарлотта отступила назад на один шаг и легким движением уронила на пол свою рубашку. Тонкая ткань, струясь, опустилась волнами к ее ногам. Теперь они стояли оба нагими друг перед другом. Взгляд короля заскользил по ее телу, и Густав издал непонятный гортанный звук, похожий на стон.
              Шарлотта смотрела прямо в лицо королю и лишь на мгновение опустила глаза вниз:
              - Ого! А наш Густав совсем и неплох, как говорили. – Мелькнула мысль. – Но нельзя терять время.
             Красавица порывисто шагнула вперед, прижалась к королю, и заставила его лечь ничком на кровать.
             Спарре сидел в темной комнате среди развешанных платьев и задыхался от ревности. Он слышал, как король издал какой-то звук, потом все стихло, затем послышался приглушенный голос Шарлотты, что-то говорившей королю. Чуть позже она начала стонать. Барона охватило бешенство. Здесь, в полной темноте, он ясно представлял себе все происходящее за тонкой перегородкой. Он обхватил голову руками, прикрыл уши, чтоб не слышать стоны своей любовницы, которую он сам подсунул Густаву. Но не смотря на все его усилия до него вдруг донесся звериный рык короля. Спарре от неожиданности вскочил на ноги и хотел было ворваться в спальню. Лишь нечеловеческим усилием, заскрежетав зубами, он заставил себя снова опуститься на пол, забив рот рукавом камзола, и обмотав голову подвернувшимся под руку платьем Шарлотты.
         - Карл, - услышал он голос своей любовницы, - ну где ты, Карл?
         Обнаженная Шарлотта стояла на пороге гардероба и вглядывалась в темноту.
         - Иди скорей ко мне.
         - А где король? -  Спарре с трудом поднимался, выпутываясь из тряпок любовницы.
         - Уже убежал. Иди же ко мне. Я изнемогаю.
        Спустя полчаса оба любовника обессиленные лежали рядом на широкой кровати.
        - Я думал, что сойду там с ума. – Прошептал барон.
        - А я думала, что здесь. – Быстро парировала Шарлотта. – Когда наш нетерпеливый король получил желаемое, он опрометью вскочил, собрал всю одежду и так, голым, вылетел прочь.
        - Так все у вас прошло нормально? – уже спокойно спросил Спарре.
        - У Густава, но не у меня. Я сильно разочарована нашим королем. Хорошо, что догадалась тебя здесь спрятать. Иначе до утра бы мучалась. И завтра весь день была бы разбита, будто меня каретой переехали. Хуже нет состояния неудовлетворенной женщины. – Раздраженно выговорила де Риез.
        - Ну-у-у, Шарлотта, не принимай… - примиряюще начал барон.
        Резкий стук в дверь оборвал Спарре на середине фразы.
        Шарлота резко поднялась. Стук повторился:
        - Карл, быстро собирай одежду и прячься снова. Я заперла дверь за королем, но… непонятно кого это несет. – Прошептала.
        - Откройте, мадам де Риез – послышался тихий голос за дверью, - это я, ваш король.
        - Густав! - У Шарлотты округлились глаза. Жестами она показала Карлу:
       - Быстрей, быстрей.
      Спарре поспешно собрал одежду и удалился опять в гардеробную. Де Риез накинула рубашку и метнулась к двери. Щёлкнул отпираемый замок и в спальню проскользнул Густав.
        - Мадам… - король раскраснелся и был сильно взволнован, - мадам… у меня нет слов, как я … восхищен вами.
        - Ваше величество… - де Риез склонилась пред Густавом в поклоне.
       - Нет, нет, - король схватил ее за руки, - мадам… Шарлотта…это не вы, это я должен преклоняться перед вами. Вы… вы, подарили мне… счастье.
       - Ну что вы, ваше величество – де Риез скромно потупилась, (О. Господи, привязался, – подумалось) - я всего лишь подданная вашего величества. Это вы только можете осчастливить.
      - Густав, зовите меня Густав, - король смотрел на нее восхищенными глазами, - не надо величеств, не нужно титулов.
      - Чем могу служить еще вашему величеству? – Де Риез по-прежнему не поднимала глаза.
      - Подарите мне, Шарлотта, свою любовь.
      - Пойдемте, ваше величество – Де Риез, отвернувшись, потянула короля за собой.
Густав не замечал ни натянутость отношения Шарлотты, ни ее плохо скрываемое недовольство. Короля охватило необычайное возбуждение. Он искренне восхищался этой женщиной, заставившей его испытать, наконец, земное наслаждение, заставившей его, короля, почувствовать себя настоящим мужчиной. Ему не нужно было ничего делать, он просто лежал и наслаждался тем, что дарила ему эта женщина. Что она с ним делала… Она не шла ни в какое сравнение с Софией. Королева могла только лежать и смотреть на него влюбленными, но испуганными глазами. Обнажиться София отказывалась наотрез, и если Густав и испытывал возбуждение от того, чем ему предстояло заняться с королевой, однако, получив отказ на просьбу снять рубашку, король попробовал обойтись без этого, но тут же потерпел фиаско. И так было раз за разом. Когда же у них почти что-то получилось с королевой, выяснилась необходимость преодолеть еще и естественный барьер девственности. Вот тут-то королева-мать, внимательно опрашивавшая невестку после каждой проведенной с Густавом ночи, и решила позвать молодым на помощь королевского конюшего. С его советами королю, наконец, удалось исполнить свой супружеский долг. Ничего приятного, как оказалось, в этом не было. Ни для короля, ни для королевы. К страданиям душевным добавились еще и физические. А сейчас…  Густаву почудилось, что на мгновение он потерял сознание, а когда очнулся, рядом с ним лежала чудеснейшая из женщин. Шарлотта отвернулась спиной к королю и зло кусала себе костяшки пальцев. 
      - Мадам…, - прошептал Густав.
     - Что, ваше величество? – не поворачиваясь, спросила Шарлотта. Ее раздражало сейчас все.
     - Шарлотта… - повторил король.
     - Ну что еще, ваше величество? – терпение де Риез лопнуло. Она уселась на кровати по-прежнему спиной к Густаву. - Ваше величество, - Шарлотта чуть повернула голову, - вы получили то, что вы хотели. Теперь я могу просить вас покинуть меня?
   - Ну почему, мадам…? Почему, Шарлотта? – Густав недоумевал.
   -Да потому, ваше величество, что женщине недостаточно удовлетворить короля! – Де Риез уже не могла сдерживаться. Густав от удивления открыл рот и выглядел довольно глупо. Де Риез продолжила:
   - Женщине еще и самой нужно быть удовлетворенной. Простите меня, ваше величество, я не гожусь на роль вашей любовницы, ибо вы не годитесь на роль моего любовника. – Шарлотта замолчала, снова отвернувшись.
      Густав все понял, но чувства обиды не было. Король не мог обижаться на эту женщину. Женщину, подарившую сегодня ночью ему свою любовь. Пусть только физическую, но какую. Подобного король еще не испытывал. Густав поднялся и не торопясь оделся. Шарлотта сидела на краю кровати и не смотрела в его сторону.
      Завершив свой туалет, король осторожно дотронулся рукой до обнаженного плеча женщины. Шарлотта вздрогнула и отстранилась. Густав грустно произнес:
     - Надеюсь, мы останемся друзьями? А? Мадам де Риез?
     Шарлотта медленно подняла глаза на короля, посмотрела, и кивнула головой.      
      - Конечно, ваше величество.
     Густав вздохнул и направился к двери. На пороге комнаты король остановился:
     - Я бесконечно был счастлив, Шарлотта. Прощайте! – Дверь затворилась.
      Спарре пулей вылетел из гардеробной:
     - Шарлотта, что произошло?
     - Ах, Карл, и ты оставь меня! – Красавица закрыла лицо руками. – Зачем, зачем я согласилась? Зачем я послушалась тебя?
      - Шарлотта, успокойся. – Спарре уселся рядом, обняв красавицу за плечи.
      - Карл, - она уткнулась в его грудь.
      - Ну, ну, - барон гладил ее по голове.
      - Я… не могу… быть… его любовницей. – Слышалось сквозь всхлипывания.
      - Ну и не будешь, - подытожил  Спарре.
      - Правда? – красавица подняла заплаканные глаза.
      - Правда, правда! – подтвердил барон.
      - Значит, мы снова вместе? – капризно надутые губки потянулись к Спарре.
      - Конечно, моя дорогая, - и они слились в долгом и страстном поцелуе.
      Король действительно не чувствовал себя оскорбленным. Он был чрезвычайно благодарен красавице де Риез. Густав избавился от самого уязвимого комплекса для любого мужчины. И даже для короля. А может и особенно для короля. С той самой памятной ночи, что он побывал в спальне Шарлотты, наладилась и его жизнь с королевой Софией. Не сразу, но постепенно усилия их королевских величеств увенчались успехом, и 1 ноября 1778 года родился наследник престола, будущий Густав IV Адольф.    
       А скоро в жизни короля появилась и та самая Аделаида Гюс, очаровательная француженка, так пленившая Густава, когда кронпринцем он побывал в Париже. Волей судеб их роман тогда не состоялся, а кто знает, если б все тогда свершилось, может и история наша пошла бы по другому руслу… Но, сослагательные наклонения не приемлемы!

               

                Глава 18.

                Здесь барство дикое…
         
                Многих, творящих зло, оправдывает их чин.
                Григорий Богослов.

               Это подле Суворова солдат чувствовал заботу и любовь командиров. Это в армиях Румянцева и Потемкина от командиров требовали неустанно следить за внешним видом, здоровьем и снаряжением солдата. Он должен быть обучен лишь тому, что пригодно в бою иль в походе, а о телесных наказаниях почти забыли. Но разве уследит за все президент Военной коллегии?
              Создавались новые полки, назначали их командирами разных офицеров. Многих и пороха не нюхавших,  не ведавших заветов и инструкций полковничьих, зато по протекции столичной. Про воровство сказано и написано многое. Жалование восемьсот рублей, а доходу чистого двадцать тысяч. Откуда? Да все оттуда! Из казны, да с солдатушек в наем отданных. Чуть только выпадет мирная передышка, как расцветает воровство махровое. Это на полях сражений воровать сложно. Каждый день почитай убить могут. Пуля-то она не выбирает – солдат аль офицер. Да и с другой стороны опасно… не накормишь солдат, припасов не подвезешь вовремя, чем воевать-то будут? Может и конфузия получиться… Там и суд военный, скорый. А на стоянке мирной, в тишине обывательской, грех, не украсть-то, если совести нет. Да и не судят за то строго. Вон сама императрица, сказывают, на чью-то челобитную о вспоможении офицеру по бедности, хмыкнула:
- Он сам виноват! Сколь долго полком командовал. А мы ведь не воюем ныне. 
Как поступил Веселов в тот полк карабинерный, что на Украине образован был, так все своими глазами и увидел. Это тебе не при Александре Васильевиче служить, где каждая копейка в артель полковую шла, сады разводили в Ладоге, конюшни и школы строили. Здесь все по-другому.
Командир полковой, из настоящих столбовых, жил по-барски. Выезд у него, что у князька германского. Как начнет переезжать из деревни в деревню, от одного помещика к другому, так на версту поезд растянется – кареты, подводы с оркестром, с песенниками, да с припасами. Любил пожить на широкую ногу. Одних денщиков – человек тридцать. И чуть что не так – на правеж. Палача держал для этих дел. Ох, и лют же был мужик. Под стать хозяину. Язык не поворачивается командиром назвать. Из рязанских дворян – Трубицын его фамилия была. Сам роста не высокого, тучной, голова лысая, как кувшин, глазки голубоватые мелковаты, смотрят на человека, и как бы не видят его. Челюсть скошенная, а губки всегда поджаты презрительно. Пальцы толстые короткие, как обрубки, все в перстнях, каменьями сверкают.
- У Суворова, говоришь, служил, капитан? – чуть шевельнул губами полковник. Лицо одутловатое, с мешками под глазами ничего не выражало. Взгляд лишь скользнул лениво по офицеру.
- Так точно, господин полковник! – Веселов стоял на вытяжку. Представляться приехал в имение, где гостил ныне Трубицын. Еле разыскал. Полковник потянулся за бокалом с шампанским. Пил жадно, с похмелья видно. Допив, поморщился:
- Нагрелось уже. Эй! – позвал, головы не поворачивая. Тут же денщик выскользнул откуда-то. Склонился по-холопски, в пояс.
- Со льда принеси, опосля на конюшню отправляйся. Скажешь двадцать.
- В-в-ваше пре-пре-восходительство… - денщик в ноги упал, - помилуйте. И так еле на ногах держусь. Вся спина рваная… - Только сейчас Веселов заметил, что мундир на спине солдата весь в пятнах бурых. Кровь! – догадался.
- Уберите! – не меняя позы, вновь сморщился полковник. Двое подскочили, уволокли несчастного. Появилась новая бутылка шампанского. Запотевшая. Пузырясь и пенясь напиток наполнял бокал. Трубицын кивнул, выпил. По лицу промелькнула легкая тень удовольствия. Рыгнул громко, платочком душистым пот промокнул, что на лысине выступил. Глазки поросячьи поднялись на поручика:
- Отправляйся капитан. Мне беседовать недосуг с тобой. Жарко сегодня. Подполковник Миклашевский все объяснит. – Рука отпустила бокал. Чуть шевельнулись пальцы – мол, иди - иди.
- Слушаюсь! – Веселов развернулся резко, на выход направился. Одна мысль сверлила. – Прочь! Прочь отсюда! Что за барство дикое! Господи, как служить-то с таким?
Выезжая с усадьбы, услышал крик дикий, ухо резанувший. Видно солдата того били.
Подполковник Миклашевский, в отличие от командира, встретил радушно:
- Садись, садись, капитан. – Гостеприимно за стол позвал. – Отобедаешь со мной.
 В хате было жарко, окна все нараспашку. На столе аппетитно борщ дымился горячий, аромат по комнате разнося. Миклашевский по-домашнему, без мундира, в одну сорочку белоснежную одет. Уселись.
- Не журись. Скидывай мундир. Саблю долой. Вишь, печет как. Давай-ка по-простому. Как звать-то?
- Веселов Петр Алексеев сын. – Отвечал, разоблачаясь. И правда, жарко было очень.
- Вот тебе рушничок. –  подал полотенце хозяин, - пот утирать. – Пояснил.
- Не повезло тебе, капитан! –  покачал головой, за борщ принимаясь.
- Это как понимать, господин подполковник? – оторопел Веселов.
- А так и понимай! – прихлебывая, пожал плечами Миклашевский. – Ты с кем служил? С самим Суворовым? Вот то-то и оно. Ты, видать такого, что у нас и не видывал? Ты ешь, ешь, давай, остынет.
- А что у вас такого? – никак не мог взять в толк Веселов.
- А в роту свою придешь, и все увидишь. К вечеру! Ты ешь, говорю. – Ложкой показал.
Петр подцепил наваристый борщ, принялся за еду. Глаза опустил. Ничего не понимал. А подполковник продолжал рассказ:
- Ты думал в полк приехал? В Стародубовский карабинерный? Ха-ха-ха! – засмеялся подполковник. Веселов отодвинул борщ в сторону, недоуменно посмотрел на него.
– Да не обращай ты внимания, ешь, капитан. – Повторил Миклашевский. – Ты ешь, да слушай. – Петр покачал головой, но подчинился, опять придвинул миску к себе.
- Полк он вроде б и есть, а навроде б и нет его. Казаков что ранее служили в слободском полку, всех разогнал наш командир. Со старшиной вместе. Набрал с разных других полков солдат, рекрутов себе выписал, и раздал всех. Офицеров нет почти. Вон, твоей ротой капрал покудова командует. Ахромеев. Да он тебе все и расскажет.
- Это как? – Веселов уставился прямо в глаза подполковнику.
- А так! Все в услуженье розданы. По имениям.   – Взгляд Миклашевского стал вдруг жестким. Подполковник резко поднялся, выпрямился во весь свой рост немалый. Почти до потолка хаты доставал головой. – Деньги наш командир очень любит, понимаешь, капитан? Полковая казна, как кошель командирский, чем она богаче, (не задарма ж солдаты наши работают!), тем и полковник наш богаче становится. Один выезд его чего стоит!
- А инспекции разные? – ошеломленно задал вопрос Веселов.
- А-а! – отмахнулся Миклашевский. Отвернулся к окну, прихватил трубку со стола, зажал зубами. – Откупится! – процедил спиной, не поворачиваясь. - Уж третий год пошел, как все с рук сходит. Лошадей казна не предоставила, а он и не теребил. А на что? Коль лошади будут, за ними уход потребен, опять же выездка, карабинеров учить надобно, а кто на помещиков местных работать будет? То-то! А дадут лошадей – амуниции, да снаряжения, скажет, нет! Куда ж лошадей брать, коль седлать их нечем? Приедет комиссия, потопчется, поохает, покивает, подношение примет, и восвояси. Одна надежда, война, говорят скоро! Опять на турка пойдем. Так что, - повернулся к Веселову, - поезжай к себе в роту, капитан. Сам все увидишь. Провожатого дам, покажет. Ну а ко мне, всегда милости прошу. – Развел руками. – Рад буду!
Веселов поднялся, кинул на руку мундир с перевязью сабельной, шляпу зажал подмышкой:
- Разрешите откланяться, господин подполковник?
- Разрешаю. – Кивнул Миклашевский.
- И еще, - в дверях остановил, - ты, это… не пытайся, капитан, - смотрел серьезно, - порядки свои наводить. Я уже пробовал. Не перешибить. Пока, не перешибить. – Пояснил многозначительно. - Так что, терпи. И ступай себе, с Богом!
В роте и правда никого не было. Если не считать трех карабинеров, что оставались днем на все хозяйство, в десятке хат расположенное на окраине села.
- К вечеру будут, ваш бродь! – пояснил капрал Ахромеев. А сам стоял и приглядывался внимательно к новому командиру.
- Что так смотришь? – поинтересовался Петр.
- Дык, - глаза отвел смущенно, - показалось…
- Что показалось-то, капрал?
- А не служили вы, ваш бродь, в полку Суздальском, у их превосходительства Лександра Васильевича Суворова?
- Служил! – удивился Веселов, - а ты?
- А я в Воронежском драгунском состоял. Вместе за поляками гонялись. А помню я вас по делу под как-его – солдат лоб потер, вспоминая, - под Ланд-скра… Вот, язык сломаешь!
- Ландскроной. – подсказал Веселов.
- Во-во, точно, ваш бродь, Ландскроной. Вы прапорщиком воевали! У суздальцев! Эх, и времечко было… Пятнадцать лет минуло с тех пор. А все как вчера. Не то что ныне… - замолчал. Веселову даже показалось, что старый капрал незаметно слезу смахнул.
- Ну а что с ротой? – вопрос очень интересовал капитан.
- А с ротой, ваш бродь… - замялся капрал, - шести десятков не наберется. Все в услужении у помещика местного, у господина Сташевского. От зари и до зари. Пашут, сеют, жнут, убирают, молотят, да за скотиной ходят. А раз в месяц, командир наш с инспекцией приезжает. И правеж стоит.
- Какой правеж? За что?
- А за то, ваш бродь, - солдат в глаза смотрел, - вам одному могу сказать, другому бы никогда. А вы наш, суворовский. За то, что барин Сташевский мало платит нашему барину Трубицыну, дескать, солдатушки твои, ваше высокородие, плохо на меня работают.
- Это правда, солдат? – Веселов не отводил взгляда от капрала.
- Да сами скоро увидите, ваш бродь. Ден через пяток к нам пожалуют. За расчетом. – Усмехнулся горько Ахромеев.   
    Прав был старый солдат. Утром пятого дня прискакал адъютант полковой, прапорщик Шарф. С коня не сходя, прокричал:
- К вечеру ожидайте командира полка, господин капитан. Они отобедают с господином Сташевским, и к вам прибудут-с. – Ускакал тотчас.
- Вот еще одна гнида! – в сердцах сплюнул Ахромеев, стоявший рядом с капитаном.
- Что так? – поинтересовался Веселов, даже не одергивая солдата за ругань в адрес офицера.
- Сами увидите, ваш бродь. – уклончиво отвечал капрал.
- Откуда поедут-то?
- Да вона, - показал рукой Ахромеев, - вона, за тем лесочком, пригорочек будет. Там и есть усадьба главная барина нашего Сташевского. Как пыль увидим на дороге – знамо едут!
Часам к шести показался кортеж. Впереди, в двух открытых каретах важно ехали Трубицын со Сташевским. Каждый в своей. Адъютант крутился рядом верхами. За каретами тянулись какие-то брички и подводы. Всего штук двадцать.
Рота выстроилась вдоль дороги. Карабинеры почистились, привели в порядок амуницию. Веселов сам прошел вдоль строя, все проверил. Встал на правый фланг, рядом с Ахрамеевым. Тот пояснял:
- За барами брички идут. В первой лекарь полковой. А там приказчики Сташевского едут. Они самые и есть кровопийцы. Сщас брехать будут. А вон и кат полковой едет. От, зверюга! И кобылу с собой везет.
- Какую кобылу? – не понял капитан.
- На которой шкуру с нас спускать будет. Кому сколько достанется. Кого в гроб сразу, а кто отлежится еще. – Веселов передернул плечами. Не по себе стало.
- И тебя били? – спросил.
- А то как же! И сегодня видать не минует.
- За что?
- За убытки командирские. Плохой спрос, дескать, с солдат наших у меня.
- А на телегах что везут?
- На телегах припасы разные. Бутылки винные. И повара с ними, песенники, оркестр. Музыку наш барин любит слушать. После криков людей истязаемых – опустил голову капрал.
То, что происходило после, Веселов вспоминал всегда, как во сне.  Он подошел к карете, рапортовал четко. Трубицын нехотя принял доклад, даже не потрудившись спуститься к своему офицеру. Приблизился Сташевский, окруженный своими приказчиками.
- Список готов, Сергей Васильевич!
Командир полка важно кивнул головой:
- Передайте адъютанту! Он разберется. – Тут же подскочил прапорщик, принял бумагу. Пробежал глазами быстро. Потом достал из кармана мундирного что-то свое, сверялся. Кивнул удовлетворенно:
- Разрешите начинать, господин полковник?
Трубицын покачал головой согласно. Прапорщик повернулся к Веселову:
- У вас, господин капитан, ныне десять, нет одиннадцать человек, наказуемых. Потрудитесь выделить караул.
Веселову кровь ударила в голову, он шагнул было вперед, опустив руку на эфес сабли, хотел сказать что-то, да не успел. За спиной громкий голос раздался Ахромеева:
- Ваш бродь! Дозвольте, я распоряжусь. А то вы наших порядков еще не ведаете.
Капитан внезапно остановился, как вкопанный. Кивнул машинально, и обернулся назад. Старый капрал смотрел строго и торжественно ему в глаза, шепнул чуть слышно, но твердо:
- Не надо. – И не дожидаясь, повернулся сам к роте, зычно крикнул. – С правого флангу, десять человек, шаг вперед. Марш! Взять кобылу. А ну бегом!
Карабинеры выскочили из строя, побежали к телегам и возвратились назад таща на плечах толстенную деревянную колоду и козлы. За ними неторопливо шел широкоплечий полностью выбритый мужик в красной рубахе. Через плечо у него была переброшена длиннющая плеть, которая волоклась за ним по дорожной пыли. В другой руке палач нес бутылку водки. 
Веселов проводил их взглядом, потом посмотрел на прапорщика-адъютанта. Шарф с усмешкой, но пристально наблюдал за ротным. Поймав его взгляд, отвел глаза в сторону, пожал плечами, и направился к тому месту, где устанавливали кобылу. Через плечо бросил:
- Привыкайте, господин капитан. Служба-с.
Прямо на дороге солдаты сбросили с плеч козлы и на них установили кобылу. Она представляла из себя толстенную деревянную колоду, длиннее человеческого роста, и в пол-аршина шириной. На одном из концов ее был вырез для шеи, и два по бокам – для рук. Неподалеку прогуливался палач, поигрывая плетеным кнутом, и непрестанно вытирая рукавом струящийся по лицу и выбритой голове пот. Бутылка с водкой была заботливо поставлена в траву под деревом.
Прапорщик решил, что приготовления закончены, и достал несколько бумажек из кармана, заглянул в них мельком и выкрикнул:
- Девятов! – потом посмотрел в одну бумагу, затем в другую, кивнул удовлетворенно. – Двадцать ударов!
Приговоренного солдата двое других вывели из строя. Ноги у него подгибались, и карабинерам пришлось почти тащить несчастного к месту казни. После сорвали с него мундир, рубаху нательную, и, заголив таким образом, прислонили к кобыле. Теперь руками он обхватывал колоду, а его запястья были схвачены сыромятным ремнем. Шею, равно и ноги, также привязали. Обреченный что-то тихо голосил. Прапорщик кивнул палачу.
Тот стоял шагах в десяти от кобылы, прищурился и стал медленно приближаться. Кнут тащился по пыли между его ног. Подойдя поближе, его рука взметнулась, в воздухе раздался свист, а затем удар… Из груди несчастного истязаемого раздался глухой стон.
Первый удар был нанесен с правого плеча по ребрам под левый бок. Второй, так же крест накрест, слева направо. Кнут сразу же глубоко прорубил кожу, и палач левой рукой смахнул с него полную горсть крови. После удары ложились вдоль и поперек спины. Осужденный сначала стонал, но на третьем или четвертом ударе смолк. Его спина превратилась в один сплошной кусок рубленного окровавленного мяса. Отсчитав двадцать ударов, палач отвернулся безразлично к своей жертве и направился в тень. Взяв штоф с водкой, он сделал несколько больших глотков. Веселов вдруг подумал про себя:
- Как омерзительно у него дергается кадык! Как воду хлещет в жажду великую.
Пока палач взбадривал себя водкой, наказанного отвязали, оттащили и усадили на траву, придерживая. Подошел лекарь и сунул ему под нос пузырек. Солдат очухался и замотал головой. Ему накинули на спину мундир и отпустили. Медленно он повалился на бок. Адъютант выкрикнул следующего:
- Власов! Двадцать ударов! – потащили следующего. И все повторилось.
- Игнатов! Тридцать ударов! – и снова свист кнута, и снова хлесткий звук удара.
- Эх, нет для нас Бога на небе и царицы в Петербурге. – Пробормотал Ахромеев стоящий подле капитан. Веселов взглянул на него. Старый капрал ненавидяще смотрел на происходящее. Из-под прищуренных век выкатилась одинокая слеза, проползла по морщинистой щеке и утонула в густой щетине поседевших усов.    
- Почему одним двадцать, другим тридцать? – спросил капитан побелевшими губами.
- Кому первый раз, тем двадцать. Остальным – больше. – Глухо ответил Ахрамеев. – После семидесяти уже мало, кто выживает.
Еще троим было выдано по  тридцать ударов, двоим по пятьдесят, двоим по семьдесят. Когда били последних, лекарь останавливал казнь, их отвязывали, давали полежать очухаться, а после все продолжалось. Последним прапорщик выкрикнул Ахромеева и число:
- Пятьдесят!
Капрал встряхнул головой, сам скинул мундир и рубаху, перекрестился и широко шагнул к кобыле. На мгновение остановился, глянул прямо в глаза адъютанту, сплюнул длинно под ноги и охватил колоду руками:
- Вяжите!
Прапорщик подошел ближе, с интересом заглянул в лицо капрала. Тот закрыл глаза и стиснул зубы. Усмехнулся Шарф:
- В следующий раз получишь сотню. Сдохнешь, пес! – и кату, - Взгрей-ка его хорошенько, Архип. Но не до смерти. Еще успеется.
Палач кивнул согласно и стал медленно приближаться. Рубаха промокла от пота и прилипала к спине. Он был уже сильно пьян, но на ногах держался крепко. Рука не дрожала.      
Ахромеев потерял сознание лишь в конце. Солдаты бережно отвязали капрала и также осторожно перенесли на траву. Экзекуция была окончена.
- Капитан! – негромко позвал Веселова командир полка. Петр на негнувшихся ногах подошел к карете. Встал, глаза поднимать не хотелось:
- Слушаю, господин полковник. – Пробормотал, уставившись на землю.
- Теперь у роты есть ее командир. Надеюсь, я больше не услышу жалоб от господина Сташевского. – и вознице. - Трогай!
Карета покатилась мимо Веселова, который продолжал стоять, не поднимая глаз. Так мимо него приехал и весь остальной поезд. Задержалась лишь одна повозка, на которую забросили кобылу и козлы. Вконец опьяневший палач, с трудом поднялся в нее и тут же рухнул на спину, держа почти пустой штоф. Заголосил какую-то невнятную песню.
Веселов побрел, пыля сапогами к своим истерзанным солдатам. Ахромеев уже очухался и тяжело дышал, лежа на животе. Веселов осмотрелся. Вроде б никто не умер. Вокруг копошились солдаты, стараясь, как-то облегчить страдания несчастных.
- Все живы, кажись! – перекрестился капитан.
- Рано креститься, ваш бродь. – прохрипел капрал искусанными до крови губами. – Помирают не сразу. На второй, а то и третий день. Эй, Кирюхин, - позвал кого-то.
- Здеся я,   Федот Прокопьич. – подскочил солдат.
- Траву, что давеча говорил, собрал? – с трудом переводя дух, спросил Ахромеев.
- Собрал, отварил, как сказано было… - у солдата заметно дрожали руки.
- Ну так тащи отвар. Врачеваться сами будем. – Опустил голову капрал со стоном. Сил не было боле.


                Глава 19.

                Нет выхода...

                Я больше чем сделал, сделать не могу!
                Цицерон, римский оратор.

Те двое, что получили по семьдесят ударов, умерли, как и говорил Ахромеев. Один на второй день, другой на следующий. Как похоронили их, капитан собрался к Миклашевичу.
- Как потери списывать? – спросил, прямо в глаза глядя.
Подполковник пожал плечами, посмотрел пристально, на «вы» перешел:
- Да, как хотите. На болезни. Лекарь полковой засвидетельствует.
- И вы, господин подполковник, считаете это в порядке вещей? – с вызовом задал вопрос, не отводя взгляд.
Миклашевич опять пожал плечами:
- Я ж объяснял, - ответил устало, - все бессмысленно. Не старайтесь исправить, сами себя погубите.
- Плевать! – развернулся резко и вылетел из мазанки, не обращая внимания на крики подполковника. Поднялся в седло, хлестнул жеребца, так что тот присел от боли на задние ноги, в роту поскакал. Дорогой остыл маленько, в хате сел за стол, денщику крикнул:
- Давай бумагу, перо, чернила. – За письмо уселся. Отписал Суворову все без утайки. В конце спрашивал: «Ваше превосходительство! Что делать-то мне, как офицеру, который не может боле наблюдать за истязаниями солдат своих? Или помогите, или дайте совет, Христом Богом заклинаю Вас! Преданный Вам и слуга Ваш покорный, капитан полка Стародубовского карабинерного Петька Веселов». Запечатал, адрес вывел и задумался, как отправить-то. Через канцелярию полковую не пройдет. Трубицыну доложат. Не пропустит. Надо Ахромеева спросить, решил.
Капрал болел тяжело, но крепился:
- Ништо, Петр Лексеевич, пару недель, и на поправку пойдет. А письмо… - задумался ненадолго, - шинкарь тута есть, в деревне. Жидовин, но с головой. Коли денег вам не жалко, через него. Сдерет-то много, но отправит куда надобно. Не обманет. Ему-то жить здесь. С нами. Понимает, что спалим ежели что, а самого, с выводком всем, вздернем на воротах.  Через него, Петр Лексеевич. – голову опустил на лавку.
- Выздоравливай, Ахромеев, я зайду позже. – Капитан встал порывисто, но солдат за рукав поймал:
- Спасибо вам, ваш бродь. – прохрипел.
- Ты что, Ахромеев? – изумился капитан, - За что?
- За то, что делаете для солдата русского! Спаси Бог вас! – отпустил рукав, отвернул лицо. Веселов покачал головой. Постоял молча над ветераном увечным, потом в шинок отправился. Еврей-хозяин выслушал, улыбкой расползся:
- Для ясновельможного пана офицера все выполним.
- Сколько? – коротко спросил поручик.
- Десять целковых, вашему высокоблагородию ясновельможному пану капитану. – Улыбка стала еще шире.
Не до торговли было. Кинул деньги на стойку. Они исчезли тут же.
- Черт с тобой, шинкарь. Поторопись.
- Не извольте сомневаться, ясновельможный пан. Лейба все исполнит в точности. – Еврей согнулся в поклоне. – Може пан желает еще что? Може дивчину гарную, така исть молоденька… - еврей аж языком прищелкнул, глаза маслянистые закатил томно. Передернуло капитана:
- Нет! – Веселов вышел на улицу.
Прошло почти три недели. Письмо ушло со слов шинкаря, стало быть, ждать ответ надобно. Искалеченные солдаты поправились. На работу к Сташевскому не ходили, Веселов запретил. Остальную роту отправил. Вечерами с Ахромеевым просиживал капитан. Вспоминали молодость, Польшу, Суворова…
- Что ж не женаты-то, господин капитан? – спросил как-то капрал.
- Да, когда, Прокопьич? То в Крыму, то на Кубани, то в Астрахани, то против турка, то супротив татар с ногаями. А то супротив самого Пугача…
- Как и туда? – изумился капрал. Про боль страшную забыл, приподнялся.
- Да нет, - рассмеялся Веселов, - не пришлось. До нас с Лександром Васильевичем управились. Мы этого Пугача в Москву везли в кандалах.
- Ну и как… он-то? – затаив дыханье, спросил солдат.
- Да, обыкновенный. – Пожал плечами Веселов, - Казак он. Но не прост, ох не прост. Александр Васильевич с ним много по пути разговоров разговаривал. Спрашивал Пугача: «И чего ты, Емелька окаянный, казак навроде б добрый, бунтовать-то вздумал?»
- Ну и тот?
- А тот подумал, подумал, да и молвил в ответ: «А это мол, Россию-матушку Бог наказывает. Чрез мое окаянство!». Вот так-то Прокопыч,
- Россию… - задумчиво протянул Ахромеев. – Да и куда ж наказывать-то ее боле? И так житья нет… То войны сплошные, то свои… - не договорил. Зубы стиснул от боли, лег осторожно.
- А что, правду сказывали, что казак энтот, Пугачев, на императора покойного похож сильно? – видно вопрос этот мучил Ахромеева.
- Бунтовщик он, Прокопыч, бунтовщик. И ничего в нем императорского нет! Какой он император. Казак, сказано тебе.
- За народ поднялся-то… - негромко проговорил капрал. – Коли людям жить совсем не стало…
- Бунт это! – уже строже повторил Веселов.
- А что делать-то, ваш бродь? – не унимался солдат. – Вона… как наш измывается.
- Терпеть, Прокопыч. Терпеть только. – Тихо ответил капитан и в пол уставился. Не знал Веселов, что еще мог он сказать сейчас солдату.
- Дык и так. Токмо и терпим. – Усмехнулся Ахромеев.
- Вот и терпи! Отписал я Лександру Васильевичу. Может он светлейшего князя Потемкина известит. Тот-то, сказывают, таких терпеть не может. Вмешается.
- Дожить бы. – И замолчали оба. Каждый о своем думал.
- Дык что ж не женились-то, господин капитан? – вернулся к старому Ахромеев.
- Да говорю ж, когда? Вон, Александр Васильевич, женился, а что толку-то. Одни скандалы. Пред тем, как мне сюда ехать, а ему во Владимир, развелся он окончательно со своей Варварой. То с одним ему изменяла, то с другим… Покудова за ним по степям таскалась все ничего, а как затишье, так за старое. И государыня наша примирить их пыталась, да все без толку. Александр Васильевич так и сказал: «Как не корми, а все в лес, налево тянет!» Сперва с племянником его внучатым спуталась, после с Бекетовым, в Астрахани, бывшим губернатором, потом еще майор один был. Лопнуло терпенье Суворова, выгнал он ее на все четыре стороны.   Вот и весь сказ, тебе!
- Да-а, - подивился солдат, - надо ж… у самого Суворова…
- Жизнь солдатская, Прокопыч, и жизнь семейная, не ровни.
Так и коротали вечера в беседах длинных капитан с капралом старым. А время шло. Месяц заканчивался. И чем ближе становился визит очередной командирский, тем сумрачнее было на душе у Веселова. Ответа от Суворова не было. Знать-то не мог капитан, что письмо его в Ундолу под Владимир отправленное, уже не застало адресата. Владимирскую дивизию сменила Петербургская. О том отписал Веселову денщик бывший Суворова Ефим Матвеевич Иванов, управляющий в Ундолах: «Уж ты не гневайся, батюшка, токмо ныне наш благодетель и генерал-поручик обретается ныне в Петербургской дивизии. И письмо твое, Петр Лексеевич, с оказией отправлю к нему в аккурат. А Прошка Дубасов, что состоит при его превосходительстве, передаст».
Все. Надежд на помощь не было. Вспомнил Веселов обещание прапорщика Шарфа, адъютанта и прихвостня командирского, запороть Ахромеева насмерть, и решился:
- Ты, вот что, Федот Прокопыч, - отозвал капрала, как-то вечерком в сторону. Рота только с работ вернулась. Вечеряли. – Нет у тебя выхода другого. Беги. Защитить я тебя не смогу. Подожди, не перебивай – остановил его Веселов, видя, что солдат возразить что-то хочет. – Знаю, что, как офицер, и командир роты, права поступать так не имею, но и другого выхода защитить солдат своих не вижу. Долго думал я над этим, и решил. Мой это грех будет. – И повторил твердо. – Мой, а не твой. Но лучше, я присягу свою офицерскую ныне нарушу, чем предам солдата своего. Из двух зол, это меньшее. И не спорь! Это приказ мой – бежать тебе.
- Дык, как же…?
- Не спорь, капрал! – капитан был решителен.
Покачал головой Ахромеев, после поклонился в ноги:
- Возблагодарит вас Господь, господин капитан, за доброту вашу! Даст Бог свидимся. – И был таков.    
 В судный день опять все заявились. Процессией длинной.  Сташевский побежал сразу же к командиру полковому с жалобами. Трубицын поднял на капитана глаза жабьи:
- Это что ж такое, капитан? – спросил грозно. – Отчего твои люди так плохо работали.
- Стараниями этого хлыща статского обессилили! – Веселов ткнул рукой в грудь помещика. Оскорблял намеренно.
- Что вы себе позволяете, капитан? – возмутился Сташевский. А глазки забегали. Страшно вдруг стало. Полковник молчал, но кровью наливатся стал. А Веселова уже было не остановить:
- Я вас оскорбил, господин хороший? – повернулся капитан к Сташевскому. – Так требуйте сатисфакции! Или вы не дворянин? – наступал на него. – Или вам мало? Так получите еще! – звонкая пощечина хлестнула по морде Сташевского. Помещик задрожал весь, закрылся ладошками, заплакал и побежал к приказчикам своим. Те растерянно жались к телегам, не зная, что предпринять. – Знамо не дворянин! Тогда переживет. – Веселов сплюнул ему в след и развернулся к полковнику.
Трубицын взорвался:
- Что себе позволяешь, капитан? Да я…
- Я солдат своих защищаю, ваше высокоблагородие! А не убиваю, как вы! – оборвал его Веселов. Спиной почувствовал, как рота колыхнулась за его спиной.
- Эх, беды бы не было! – продумал и к ним повернулся, - Смирно стоять, карабинеры. – Скомандовал. И снова к командиру обратился, а тот:
- Да я… да тебя. Под арест! – захлебывался командир полка. Еще никогда его таким не видели. Щеки толстые обрюзглые тряслись, слюна летела. Красный стал, как томат переспелый.
- Под арест? Пожалуйте! – Веселов выдернул палаш из ножен, Трубицын побледнел весь, клинок увидев. Капитан усмехнулся, краем глаза испуг заметив, перехватил лезвие острием к себе, рукоятью адъютанту передал. Шарф стоял белый, не хуже полковника. Рука дрожала, когда эфеса коснулся. 
Обезоружив Веселова, командир полка слегка успокоился. Глазки поросячьи сузились, прошипел злобно:
- Пойдешь под суд, капитан. В Сибири тебя сгною!
- Все пойдем! – многозначительно кивнул Веселов.
- Запереть его! – завизжал Трубицын. – Прапорщик проследить!
- Ведите, братцы! – отвернулся от него Веселов и приказал своим карабинерам. Заперли его в своей же хате, только Шарф приказал еще и все ставни закрыть снаружи, подпереть их, и караул оставил, пригрозив:
- Запорю всех, коли упустите! – прапорщик снова смелым стал.
Опустился капитан на лавку устало, растянулся и задремал. Сколько часов проспал Веселов, только вдруг что-то разбудило. Открыл глаза – темнота, хоть глаз выколи. Толи шорох, толи шепот послышался. Прислушался.
               - Ваш бродие… ваш бродие… - Точно шепот. Скрипнула дверь. Веселов рывком поднялся, всматривался в темноту.
- Кто там? – спросил также шепотом. Полоска лунного света, просочившаяся в полуоткрытую дверь, обозначила тень.
- Это я. Захар Кирюхин, с роты нашей, ваш бродие. В караул назначен.
- Ты чего, Захар? Ты ж пост покинул. Заметит кто, достанется!
- Ништо, ваш бродие. Вы ж с добром к нам, рази я могу иначе. Да и солдатство наше послало. От мира, то бишь. – Кирюхин опустился прямо на колени перед лавкой, где сидел капитан. Дохнул чем-то родным, здоровым, солдатским. Знакомо пахло от него табаком и луком, маслом ружейным и потом конским. Даже веселее как-то стало поручику.
- Ты чего на пол-то опустился? Садись рядом! – Веселов легко постучал ладонью по скамье.
- Пред вами, ваше бродие, не грех на коленях постоять. На таких, как вы, ахвицерах, молиться надобно. Кто за солдата еще заступиться мог? Токмо вы, ваш бродие.
- Брось, брось, Кирюхин. – Капитан пошарил в темноте рукой, нашел плечо солдата, похлопал.
- Так шо, бежать вам надобно, ваш бродие. – шептал солдат горячо.   
- Ты что? С ума сошел, Кирюхин? Чего это вы там, миром придумали? Не может офицер бежать из-под ареста. Суда надобно ждать! Там и видно будет. Сам знаешь, за Богом - вера, а за матушкой нашей царицей – служба.
- Не будет суда-то, ваш бродие! – солдат ухватился рукой за колено поручика, придвинулся.
- Это как?
- Так, ваш бродие… Писарь ротный, Сенька Теплов, сказывал, будто слышал он, как полковник наш приказал аспиду своему, немчину Шарфу, завтрева вас в полковую канцелярию отправлять. А по дороге убить вас поручено. Дескать, побегли вы, а они вас стрельнули.
- Не один же он повезет меня. Конвой будет. – Не поверил капитан, - нешто при солдатах он стрелять будет?
- То-то и оно, что в караул никого не назначили. Солдат они бояться. Он, прапорщик энтот повезет, да кат наш полковой, душегуб Архип. Бежать вам надобно, ваш бродь. Всем миром нашим солдатским молим вас. Вот и одежонку вам собрали. А то в мундире-то быстро вас словят. – Положил на лавку рядом с поручиком узелок.
- Да… - задумался Веселов. – Дела наши грешные… и они-то, как обо мне пекутся. – Ком встал в горле. Проглотил с трудом - и солдату, - Ты, вот что, Кирюхин, иди, иди на пост покудова, подумать мне надобно.   
- Некогда думать-то, ваш бродие, господин капитан, бежать надо, уж рассвет скоро. Пока хватятся, подале уйти вам нужно. И конь ваш оседлан. Ждет. – Умолял солдат.
- Иди, иди. Спасибо вам, братцы, - взволнованно прошептал Веселов, - я сейчас. Я подумать должон. Не могу я так сразу. Ну пойми ты! Офицер я! Слуга государев! Присяга, честь, ну не могу! Иди, Кирюхин. Ежели решу что – позову.
- Эх, ваш бродь… - с трудом поднялся с колен, - пропадете ведь, не за грош, эх, господин капитан… - вышел из хаты, шатаясь. Дверь притворил за собой. Слышно было, как топтался на крылечке, прикладом гремел, вздыхал шумно.
Задумался крепко Петр:
- Бежать? Нет, это не возможно! Кем я стану? Изменником. А Кирюхина запорют насмерть? Эх, братцы вы мои. Знает ведь о том, что ждет его, и смерть готов принять за ради меня. Токмо разве может русский офицер своего солдата на погибель отдать, свободу призрачную выбрав. И кем я буду опосля? Вдвойне изменником! Эх, кабы знал Александр Васильевич, о делах тутошних. Эх, не успел я… Самому светлейшему б написал… Не позволил бы над солдатством измываться, офицера своего не отдал бы. – Охватил голову руками капитан, раскачивался в думах тяжелых, - значит, повезут меня двое – кат и этот адъютант Шарф. Спасибо, братцам, предупредили. Начеку буду. Оружия нет, но руки-то свободны. Шарф – дрянь, перешибу, как тростинку, а вот, Архип этот, мужик крепкий, жилистый, в палачах других не держат. Его и надобно опасаться. Эх, спасибо вам, братцы, - аж слеза прошибла поручика, - век благодарен вам буду. Коль живым останусь. – Добавил уже вслух. Встал с лавки, подошел к двери, постучал еле слышно. Дверь сразу приоткрылась, Захар будто ждал:
- Ну? Ваш бродие? Готовы? – почти радостно шепнул.
- Нет, Кирюхин! Спасибо тебе, спасибо вам всем, братцы мои. Век не забуду! Только не могу я. – Произнес Веселов тихо, но твердо.
- Ваш бродие! – солдат повалился на колени, ноги обнял капитана.
- Встань, встань немедленно, - Веселов подхватил Кирюхина, поднял и обнял солдата. Тот плакал. – Спасибо за любовь, за заботу, - у самого щипало глаза, - спасибо за то, что известили меня во время. Не дамся я им. Выйдет все, как Бог даст!
- Эх, ваш бродие, ваш бродие… - все повторял солдат, сквозь рыданья.
- Ну, ну, Кирюхин, перестань, - похлопал по спине, - мы ж солдаты с тобой, воинство российское. И негоже меня заранее оплакивать. Даст Бог, свидемся!
- Ваш бродие, - вдруг вспомнил солдат, - вы хотя нож засапожный возьмите. Мало чего. Веревки там разрезать… или чего другое. – Вытянул из-за голенища и протянул рукоятью.
- Ты что ж думаешь, - усмехнулся капитан, - меня связанным повезут? Я ж офицер!
- Возьмите, ваш бродие, - упрашивал солдат, - за голенище спрячете. Карман не оттянет.
- Ну ладно, - согласился, - уговорил ты меня. – Взял ножик, повертел в руках, сунул в сапог. – Иди теперь. Прощай братец. Благодарю тебя за службу верную. Иди, Захар. – Подтолкнул и дверь за ним затворил. Уже светало.      
Чуть позже, шум на крыльце послышался. Голоса.
- За мной, - догадался, капитан.
И точно. Прапорщик Шарф с палачом полковым Архипом топтались.  Глаза у адъютанта бегали, а кат смотрел насмешливо на капитана. Рубаха, как обычно красная, за поясом пистолет засунут, а в руках плеть неразлучная.
- Собирайтесь, господин капитан, - пробормотал Шарф, глаза пряча. – Мы вас с Архипом повезем в канцелярию полковую, в Стародуб.
- Ну-ну, - только и сказал Веселов, с крыльца спускаясь. Повозка одвуконь ждала их, да конь адъютантский оседланный рядом с ней.
- Эй, капитан! – окрикнул его Архип. Веселов посмотрел на палача, чуть скосив взгляд. – Руки давай-ка, вязать буду.
- Ты, что, мужик, - ответил презрительно, - забылся, хам, что с офицером разговариваешь? Или, господин прапорщик, - это уже адъютанту, - вами уже мужики командуют, или вам слова офицерского мало?
Шарф растерялся. Со всех сторон деревни солдаты собирались. Насупленные, злые. Вышла вся рота проводить командира арестованного. Шарфу вовсе не по себе сделалось.
- Черт с ним, - подумал, а вслух крикнул, сбиваясь на фальцет тонкий, - Архип, в повозку, садись за вожжи. И вас, - Веселову, - господин капитан попрошу сесть. Едем скорее. – И на солдат все оглядывался. А те теснее и теснее придвигались.
Веселов оглянулся, оценил ситуацию. Крикнул:
- А ну, братцы. Прощайте, Бог даст свидимся, а вы службу царскую несите исправно! Не позорьте меня. - Многозначительно.
Карабинеры попрощались нестройно:
- Дай Бог вам, ваше бродие!
- Мы уж молиться за вас будем!
- Прощайте, господин капитан!
- Ждать вас будем! – крестились. Каски поснимали, кланялись поясно. Прослезились многие. Веселов легко вскочил в повозку, Архип, в рубахе красной, вожжи перебирал нетерпеливо, Веселов видел, как напряжена его спина. Сидел ровнехонько, словно струна натянутая. Прапорщик с лошадью возился. Все ногой в стремена попасть не мог. Поднялся, наконец, пот со лба вытер:
- Трогай! – крикнул Архипу, и поскакал вперед.
- Н-но, милаи. – наддал вожжами палач, и повозка сдвинулась с места, набирая ход. Веселов еще долго видел своих солдат, махавших ему руками и кланявшихся, пока дорога не повернула в сторону и густые колосья не скрыли от него саму деревушку вместе с ними.
Сначала ехали быстро, затем Архип стал замедлять ход. По сторонам оглядывался. Шарф тоже попридержал свою лошадь, с повозкой поравнялся. Тоже привставал на стременах, то вперед всматривался, то назад оглядывался.   
  Веселов напрягся. Почувствовал волнение нараставшее. Прапорщик переглянулся с Архипом, кивнул ему. Тот пистолет выхватил и к Веселову обернулся, в голову целясь, выстрелил. Только наготове капитан-то был. Опередил он палача. Как поворачиваться стал, мелькнула вороненая сталь, изо всех сил ударил Веселов ката ногой, да по ребрам. Охнул Архип, дернулся пистолет в сторону и выстрелил. Заревел от злобы палач, отшвырнул оружие ненужное и навалился на Веселова, норовя руками до горла дотянуться. Ох, и железная была хватка у Архипа. Насмерть давил. Задыхаться начал капитан, в глазах потемнело. В последний момент вспомнил, руку за голенище сунул, выдернул нож и изо всех сил вонзил его в спину врага. Дернулся Архип, захрипел, пузыри кровавые с губ полезли, ослабла хватка. С трудом свалил его Веселов с себя. Ох и крепок же был мужик. Капитан сел, отдышаться не мог никак. Горло саднило от пальцев палаческих, бровь разбитая в схватке кровоточила. Выглянул из повозки:
- Где ж прапорщик? – А вот и он. На коне полумертвый. Пуля-то шальная, что Веселову предназначалась, в него попала. Умирая, за гриву лошадиную цеплялся. А пальцы-то уже не слушались. Так и рухнул в пыль дорожную.
- Ну и что теперича? – подумал Веселов. – Вона как вышло. Хотелось им меня порешить, а вышло, что сами Богу души отдали… а виноватым меня сделают. И что дале? Расстрел! – нерадостно на душе было. Поднял тело прапорщика из пыли, в повозку забросил, лошадь привязал сзади, сам на передке пристроился, подобрал вожжи и тронулся. Какое-то время ехал молча, в раздумьях. Потом решил:
- Будь, что будет. Поеду пока к батюшке. В Хийтолу. Ефим Иванов отписал, что Суворов ныне Петербургской дивизией командует. К нему подамся. Пусть он меня арестовывает и судит.
Остановил повозку, развернул лошадей обратно. Вожжи закрепил, так что прямо бежали. Коня отвязал адъютантского. Стремена по росту подправил. Посильнее хлестнул лошадей, они в обратный путь резво побежали, увозя с собой покойников. Сам в седло поднялся пружинисто, и в другую сторону натянул поводья. На север. 




                Глава 20.

                В бегах.

                Не подлежит сомнению мудрость итакийца (т.е. Одиссея),
                желавшего увидеть дым отечественных очагов.
                Овидий, римский поэт.

Одинок и спокоен век стариковский. Сиди себе на завалинке, наслаждайся жизнью, щебетанье птичье слушай, грей кости старые на солнышке. Раны, что в баталиях славных получены, старайся не теребить. Школу свою, что открыл в Хийтоле, батюшке местному на попечение передал. Сил уж не хватало, да зрением слабоват стал. Сиди теперь, да грейся.  Хорошо б еще свои ребятишки вокруг бегали – внуки да внучки, смехом журчащим слух стариковский радовали. Да где ж они все… Эх, век наш стариковский. Разметала детей судьба-судьбинушка по сторонам разным, по странам другим. Жена Эва, как уехала тогда из Риги с Машенькой, так боле и не виделись. Все в имении родительском проживала, где когда-то они и познакомились. Сперва, отец ее болел сильно. После помер, в начале войны с Пруссией. А война-то целых семь лет продолжалась. В самом конце, под Кольбергом, и Веселовского изранило сильно. Только от ран оправился, отписал жене, узнал, что теперь ее матушка, София, хворает сильно. Опять-таки мать не бросить. Одна радость была – Петечка, что привез Алексей Иванович от помещика брянского Сафонова. Приемыш, а родным человечком стал. И матушка Алексеева – Евдокия Петровна, нарадоваться на внучка не могла. Так и жили. Все порознь. В шестьдесят седьмом Эва написала, что Машенька совсем уже взрослая девушка стала. Сватались к ней офицеры разные, да выбрала она лейтенанта из финляндских дворян. По фамилии Вальк. Из провинции Саволакской. Эва уж и благословила молодых. Кольнуло тогда под сердцем:
 – Что ж не из своих-то, не из русских? Ну да разве сердцу прикажешь… Опять же судьба наша… - думал Веселовский.
В тот же год Господь прибрал и матерей – Евдокию Петровну и Софию. Молодые остались в Уллаберге жить. Зять новоиспеченный должность выжидал при дворе шведском. Вот и не возвращался в Финляндию. А так, глядишь бы и навестили Алексея Ивановича все вместе. После Петьку в армию провожал, к самому Александру Васильевичу Суворову. Один остался, ждал, что кто-нибудь да навестит старика. Но с Эвой свидеться так и не удалось. Не намного мать свою она пережила. Зятя в Финляндию перевели, Мария за ним поехала, а тут случилась эпидемия в Швеции, толь холера, толь язва моровая, многих похоронили. Это уж дочь ему отписала.
- Вот и опять бобылем остался… - смахивал слезу стариковскую. Дочь писала, что хотят они с мужем приехать, да дела службы не отпускают. Это накануне переворота государственного было. Новый король Густав III парламент пушками окружил, да волю свою и навязал. Самодержавность власти восстановил. Саволакские офицеры, не все, конечно, но видно и муж Марии в их числе был, поддержали сперва рьяно короля молодого. Да толку-то! Думали, что король распри парламентские прекратит, и заживут все счастливо, в спокойствии и безбедно, а он только лишь о войне орать принялся, неугомонный. То с Данией, то с Россией. А кому нужна война-то? Горлопанам стокгольмским? Ну уж точно не дворянству финляндскому. Так прямо и заявил Веселовскому зять его, фон Вальк:
- Где гарантии семьям офицерским, что в случае гибели кормильца, не пойдут они все по миру. Ведь бустель офицерский казенный, а значит, подлежит возврату в казну, для последующей продажи вместе с должностью офицерской .
Приехали таки к тестю. И дочь и зять, даже крохотульку внучку привезли. Вот радость старику. Девчушка сначала настороженно к деду относилась, язык-то не понятен, а после разошлась, хохотала без умолку. Малыши и так доброту, да ласку чувствуют. Знай, щебечут что-то по-своему. Не расставалась с дедом целыми днями. Все болтали на одном им понятном языке. Хельгой назвали девчушку родители.
- Ольгой по-нашему. – догадался старик. Вспомнил сразу, что отец Василий покойный, учивший его в детстве, рассказывал про Русь древнюю, про княгиню варяжскую. Ту тоже сперва Хельгой звали, а по-православному Ольгой. За смерть мужа своего, Игоря, князя киевского, жестоко отмстила она неразумным древлянам, а после праведницей стала, в святые возведена была.
- Что ж, дочка, по нашему-то говорить внучку не учишь? – спросил Марию. – Не гоже язык предков своих забывать. Сама-то, вон, не забыла, хоть и не совсем чисто говоришь.
Дочь потупилась стыдливо:
- Да не с кем и мне-то разговаривать. Забываю, батюшка.
- Вот со своей дочкой и разговаривай! Тогда и не забудешь! – строго наказал отец. – Олюшкой ее зови по-русски. И помаленьку, потихоньку освоит и привыкнет. Ты же православная у меня?
- Да. – Тихо кивнула Мария. – Только сами знаете в шведской Финляндии храмов-то нет православных. В лютеранские ходим.
- Главное, в душе Бога хранить, дочка. Вона, на войне, и не всегда-то священник рядом окажется, не то что храм православный. А воинство наше завсегда с Богом в сердце, да с молитвой. Оттого и стоит Россия наша, гнется бывало, да стоит. А все почему? На вере держится! Веру свою мы от предков храним и детям передаем, вместе с языком нашим русским. Запомни это, дочка!
- Запомню, батюшка. И Хельгу, то есть Ольгу, учить тому же буду. – Пообещала дочь. 
 А зять понравился полковнику отставному. Светловолосый, широкоплечий, лицом чист и пригож. Истинный викинг! И вещи правильные говорил:
- Куда Швеции тягаться с Россией? О чем там думают эти безголовые в Стокгольме? Мечтают о временах Густава-Адольфа, Карла XII. Но не последний ли король завел Швецию в тупик политический, когда ей осталась роль играть по указке или Франции или России?
- А что ж переворот-то поддержали? – поинтересовался Веселовский.
- Так ведь надеялись! Весь народ устал от интриг и продажности парламентской. Думали, поддержим Густава, будет монарх у нас мудрый. Не ввергнет Швецию в новую кровавую бойню. Про него говорили, будто сам Вольтер им восхищался. А он… Балы, маскарады, театры и дворцы строит, армию в мундиры новые переодевает, все теперь в плюмажах, в камзолах, да штанах разноцветных.  Швыряет деньги налево и направо. А откуда они берутся-то? Налоги растут, имения нищают. Говорят, по всей Европе в долг берет. И туда ж, на Россию!
- Это ты правильно рассуждаешь, зятек, - кивал головой согласно полковник. – Дважды уж пытались ваши. Сперва мой батюшка уму разуму учил, после и мне довелось. Да видно Бог троицу любит. Только нечто нам супротив друг друга воевать доведется?
- Не знаю… - понурил голову лейтенант.
- То-то!
- Генерал наш, Магнус Спренгпортен, к самому Густаву ездил. Когда тот в Европе, на водах отдыхал. Уговорить пытался. Безуспешно. Только в предательстве заподозрили. Пришлось покинуть ему Финляндию. А ведь это он, нашу бригаду саволакскую создал. Отличная бригада, отличные солдаты. Король сам хвалил. А ныне в России он, где-то подле императрицы вашей.
- Спренгпортен? Не слышал. – Подумав, изрек Веселовский. – А кто сейчас командует вами?
- Бригадир Бернт Юхан фон Гастфер.
- Ну а он-то что?
- Да, ничего! – пожал плечами Вальк. – То же воевать не хочет.
- Ну, дай Бог обойдется, коль головы умные есть.
- А коли приказ получим?
- Тогда и думать будете. – Философски заметил полковник. – Наше с вами дело солдатское. Не знаю, что там с вашим королем деется, а ныне, на границах южных, вновь султан турецкий воду мутит. Миром они, видишь ли, недовольны. Опять лезут. Война новая начнется. Хотел было даже Лександра Васильевича Суворова повидать, он дивизией командовал петербургской давеча, узнать про Петьку-то своего, да немочь старческая одолела, не сподобился. А ныне, сказывали, на юг он отбыл. К Румянцеву  Петру Лексеевичу в Екатеринославскую армию. Новую дивизию принимать. Война скоро.
- А кто есть, Суворофф? – поинтересовался зять.
- То, дети мои, звезда будет ярчайшая на небосклоне русской славы. Полководец, деяния которого, верю, войдут еще в гисторию нашу. Да и всего человечества. Как Александр Македонский и другие герои эллинские.
Про Петьку-то, сына приемного рассказать забыл. Когда упомянул, про Суворова рассказывая, то внимания никто и не обратил на слова стариковские, а после и сам запамятовал.      
Погостили дочь с зятем, да и назад, за рубеж российский подались.  Опять Веселовский на завалинке один бока греть остался.
……………………………………………………………………………………………

Долго добирался Петр до мест родных. Больших дорог сторонился, города тож объезжал, а то начнут на рогатках вопрошать:
- Кто таков? Да откудова? Да покажи-ка подорожную… - А где взять-то её, коли беглый он.
Команды завидев воинские, сворачивал в лес – от греха подальше. Долго пробирался дорожками лесными извилистыми. Ночевал на полях, в стогах свежескошенных, изредка в деревни заходил. Покупал кое-что из провизии. И не задерживался. Внимания особого на него никто и не обращал. Мало ли офицеров по Руси скакало… Служба-с!
Уже пороша первая выпала на землю, листву опавшую прикрыла, потянулись леса сосновые. Карелия начиналась. Недалеко уж оставалось Петру до дома. Дорожка узенькая петляла, слева сопка каменистая, справа низинка болотистая, в лесок густой въехал и… свист разбойничий, да удар по голове сильнейший.
Очнулся на земле, в камзоле одном, босый, руки за спиной связаны, сам на боку лежит скрючившись, глаза кровью залиты. Костер горит неподалеку. Возле огня с десяток людей каких-то греются. Обрывки разговора долетали:
- А славно, атаман, вчера товару взяли!
- Барин добрый попался. С мошной тугой, набитой.
- А баба евоная… верещала, покудова Тимошка Рябой не успокоил. – Захохотал кто-то.
- Почто детей-то убил, нехристь? – еще один голос раздался. Знакомым показался он Веселову.
- А чего жалеть-то семя барское? – визгливо ответили. – Нешто жалеешь? Мало драли тебя?
- Драли достаточно! Токмо не дети меня кнутами потчевали.
- Велика разница. Подросли б, не так еще мазали.
 Крайний оглянулся:
- Эге, гляньте, оклемался ахфицер. – ватага обернулась разом. Посмотрели все на капитана. Чернобородые, в мохнатых тулупах и шапках. Почти на одно лицо. Двое поднялись на ноги, подошли поближе:
- Живой он, слышь Кривой. – Усмехался один, ростом поболе. Взгляд тяжелый буравил.
- На Пугачева похож, - вспомнилось Веселову.
- Кривовато мазанул ты яво. – продолжал первый.
- Дык, стемнело уж, вот и промахнулся. Опять же шляпа напялена была. – Оправдывался второй, помене росточком. Лицо, наискось, тряпицей перевязано.
- Одноглазый! – догадался капитан.
- Чо молчишь-то? – пнул его сапогом первый.
- А что говорить-то? – вопросом на вопрос ответил Веселов.
- Откель едешь, да куды? – продолжался допрос.
- Беглый я! – Веселов попытался подняться, но закоченевшее тело не повиновалось. Один глаз залило сильно кровью, она застыла, не поднять было веко. Так и щурился на них.
- Тю, беглый говорит, а ну, купцы , - крикнул вожак остальной ватаге, - сюды подьте, беглый ахфицерик попался.
Еще несколько теней поднялись и шагнули к капитану. Обступили со всех сторон.
- Рази ахфицеры бегуть? – кто-то спросил.
- Да то барин шкуру спасает! – откликнулся другой.
- Вестимо брешет, пес дворянский. Мало они нас истязали. По баням каменным, листьями горелыми трусили по спинам. Ну да и мы их били всласть, покудова по Волге, да Яику прошлись. С Петром Федоровичем, царем нашим истинным. – Проговорил одноглазый.
- Пугачевец бывший – понял капитан. – Говорить им чего-либо смысла нет. Все едино конец. Не поверят. – Отмалчивался.
- Раз умно сбрехать не могет, пущай замерзает тута – решил вожак. – К утру околеет.
- А не сбежит? – засомневались.
- Посторожу! – опять голос послышался знакомый. Кто-то невидимый из-за спин ватажников подошел. – Все едино в карауле сидеть кому-то надобно.
- Ну ты, Ахром, от горба своего солдатского во век не избавишься. – Рассмеялся вожак.  – Валяй! А мы спать завалимся.
- Целее буду – огрызнулся.  Разбойники отвернулись от капитана, некоторые сплюнули на него ненавидяще, к костру вернулись, спать укладывались. Неизвестный, вызвавшийся в караул, уселся рядом с Веселовым, спиной к дереву прислонился. Лица его капитан никак разглядеть не мог. Сидел молча. Остальные поперебрасывались какими-то фразами и угомонились. В тишине лесной лишь потрескивание сучьев сгорающих, да храп раздавались.
- Ваш бродие, - шепот раздался, - это я Ахромеев.
- Прокопыч! – Веселов от неожиданности даже приподнялся, чрез силу окоченелость преодолевая.
- Лежи, покудова, господин капитан. Угомоняться, кончу я их всех. На-ка, покудова, - тулуп с себя снял, набросил на Веселова, веревки предварительно перерезав, - сугревайся, озяб весь. – И сапоги с себя стянул, сам помог одеть – ноги уж почти онемели.
Господи, как хорошо было прочувствовать спасительное тепло, исходящее от овчины. Ахромеев поднялся, и по-кошачьи упруго и бесшумно прокрался к костру. В руке нож блеснул тускло. К одному подобрался, рукой рот прикрыл, полоснул. Слетели в огонь капли красные, зашипели. К другому, третьему. И ни гугу. Пока всех не порешил. Об последнего вытер нож, за голенище спрятал. Вернулся к капитану, еще один тулуп неся в руках и шапку. Овчинку на себя одел, а шапку Веселову кинул.
- Все! Вот так-то спокойнее, ваш бродь. Как вы-то, согрелись?
- Уже лучше, Прокопыч. – стараясь дрожь унять в голосе, отвечал. Казалось, до костей холод пробрал.
- Как вас-то сюда занесло? – солдат опять к костру вернулся, по мешкам пошарил, нашел что-то, в карман сунул. Достал трубочку, угольком раскурил, вернулся к дереву. – Нате-ка, хлебните, - фляжку протянул.
Обожгло гортань вино хлебное, но зато теперь грело и изнутри. Ахромеев рядом привалился, тоже отхлебнул, приняв флягу назад, затянулся после крепко, дым выпустил в небо звездное:
- Так как вас занесло то сюда, господин капитан? – повторил вопрос.
- А я уже отвечал вожаку вашему. Да не поверил он! – Веселову стало почему-то смешно. Как все неожиданно повернулось. То его убить хотели прапорщик Шарф с Архипом-палачом, а он сам исхитрился их убить, то разбойники к смерти лютой приговорили, а спасение пришло совсем нежданно. И теперь вот сидят они со своим старым капралом под деревом и ведут беседу бесхитростную. Как будто ничего и не было. Как будто они там, на Украине, в полку своем. Только зима ныне, а не лето. – Сбежал я, Прокопыч!
- Эх, и говорил же я вам, ваш бродь, не надобно было меня отпускать. Себе жизнь всю поломали ныне! – тряхнув головой, с горечью воскликнул солдат.
- Да не при чем ты, Прокопыч! – похлопал по плечу солдата. – Арестовал меня, господин командир полка.
- За что?
- Да по морде дал помещику местному! На дуэль, чтоб он меня вызвал. А там бы я убил этого хлыща Сташевского. А командир меня под арест. А мне только этого и надобно было. Пока суть да дело, за оскорбление статского лица, суд военный строго бы не наказал. Ну разжаловал бы. Зато праздник я командиру со Сташевским испортил. Палача без работы оставил. Роту сберегли. Правда, когда повезли меня, то нехорошо вышло. Подлость они задумали – дескать при побеге убить меня. А получилось, что двоих я убил. Не доказать теперь обратное. Оттого и бега подался. Вот, и вывернуло же меня… - опустил голову капитан. Капрал помолчал, помолчал и говорит:
- Эк, все как у вас, у господ! Вывернуло! – усмехнулся сам. – А все равно хитро придумали, ваш бродь. Ну, а там, Господь лишь один знает. Главное, греха на вас нет. А, Он, - наверх пальцем ткнул, - Он все видит. И направит куда следоват и кого. Так-то! Не тужи, капитан. Живы покудова и то ладно. Знать помирать нам еще время не пришло. Может и послужим еще государыне нашей.
- Спасибо, Ахромеев. – Засмеялся в ответ капитан. И на душе стало вдруг легко. Куда-то все улетучилось. Все тревоги последних месяцев, все опасности. Хорошо было сидеть вот так, на свежем морозце, под темным небом, звездами хрустальными усыпанном. Даже трупы разбойников, что валялись вокруг кострища, не портили всей идиллии.
- Ну а дале-то? Как оно вышло? – расспрашивал капрал.
- А дале… Дале на утро повезли меня в канцелярию. А по пути убить меня пытались…
- Кто? – изумился Ахромеев.
- Архип-палач с прапорщиком Шарфом.
- Ну и…?
- В схватке удалось мне заколоть ножом засапожным ката нашего полкового…
- А прапорщик?
- А прапорщик наш, на пулю нарвался. Архип этот меня застрелить хотел, а попал в Шарфа.
- Судьба значит. Сами себя палачи и кончили. – Сплюнул капрал, - собакам и смерть такая же. Как и моим ватажниками – на трупы показал.
- А ты то, как, Прокопыч, с этими то связался.
- То ж видно судьба. Помыкался в бегах, да нарвался на этих. Двор они один постоялый грабили. Меня сонного захватили. Казнить сперва хотели, а спину драную заголили, и за своего приняли. А все как на подбор – рожи каторжные. Вот и мыкался с ними полгода. Ждал, чтоб утечь. А тут и вы, слава Богу! Только, вы, не подумайте, ваш бродь, - капрал повернулся к Веселову, на колени встал, закрестился истово, - Господом клянусь, Иисусом Христом нашим Спасителем. Нет на мне крови! Кого мог спасал. Но от этих, душегубов, – кивнул на мертвецов, - мало кто уходил живым.
- Да верю я тебе, Прокопыч! Не сомневайся. – Утешил его Веселов.
Замолчали оба. Думали. Каждый о своем.
- Что дале-то делать будем? – нарушил тишину солдат.
- Пойдем в Хийтолу. К отцу моему, полковнику Веселовскому Алексею Ивановичу. Письмо напишем Суворову. Еще одно. Покаянное. Меня может в рядовые разжалуют, тебя тоже. Мне денщик его бывший отписал, здесь он служит ныне. И ежели что, ему и сдадимся. По совести и судить нас будут.
- Суд-то наш, сами знаете…
- Ты это брось, Прокопыч, - нахмурился Веселов, - мы с тобой солдаты, присягу давшие. Что нарушить пришлось, так то вина не наша. А генерал-поручик Суворов… до самой Военной коллегии дойдет, верю я ему! Сам знаешь.
- Так-то оно так…  - недоверчиво покачал головой Ахрамеев. – А заговорил-то лучше уже, капитан, - захохотал старый солдат, - а то вывернуло его. А мы опять, мехом наружу. Я ж говорю, на все воля Господа нашего!
Утром дальше в путь тронулись. Капрал уверенно вывел на дорогу. Варнаков убитых так и оставили в лесу. Дня через три до Хийтолы добрались. Долгий был разговор с отцом приемным. Под конец, молвил Алексей Иванович:
- Спать ложитесь, а я ныне думать буду, что предпримем-то. Утро вечера мудренее. Вот, судьба наша русская… - Себя видать вспомнил, как в казематах Аннинских в Выборге сидел, суда дожидался. Генерал Кейт спас его тогда. Думал, времена изменились, ан нет. Все едино на Руси. Царь жалует, так псарь не пожалует. Тяжко правду сыскать.
С рассветом разбудил Петра. Сам, видать и не ложился:
- Собирайся, и капралу своему скажи. В Нейшлот поедем, к знакомцу старому маеору Кузьмину. У него схороню вас. Дале одна только граница шведская. Не найдут вас там. Письмо сам напишу Александру Васильевичу, а передам через губернатора новгородского Сиверса. Надежней будет. А дале, нам только ждать надобно будет.
В Нейшлоте все тот же однорукий маеор Кузьмин комендантствовал. Радушно встретил. Накормил всех с дороги. На Ахромеева покосился, правда.
- Вид у тебя варначный. Ну да Бог с тобой, ступай в казармы, скажешь, я послал, чтоб накормили сытно. А вы, судари мои, к столу пожалуйте.
За трапезой и рассказали все Кузьмину.
- Поступим мы так: сперва с капралом вашим решим. Его я при гарнизоне оставлю, на службу определю. Мне чем больше солдат тем лучше. Шведы зашевелились на той стороне. Неспокойно ныне. А вот с Петром твоим… - задумался маеор, - слушай, Алексей Иванович, у тебя ж дочь на той стороне?
- Да. И дочь, и зять, и внучка.
- Далеко?
- В Пуумале. Так кажись местечко называется.
- Знаю… - протянул Кузьмин, - неподалеку.
- А ты, капитан, по-каковски говорить умеешь?
- По-немецки. По-чухонски могу. – Пожав плечами, отвечал Веселов.
- Ну вот и отлично. Приоденем тебя. За финна или карела выдадим. И на ту сторону пойдешь. Мне ох, как лазутчики нужны! Отец письмо дочери или зятю напишет, что, дескать, посылает им работника от себя. Ну что-нибудь в этаком роде. А муж ейный, он кто? – Алексей Ивановича спросил.
- Офицер он в бригаде Саволакской, сказывал.
- Вот и славно будет, судари вы мои. У бригадира Гастфера стало быть. Очень мне полезно знать, чем они дышат там. Свои теперь глаза и уши иметь будем.
- Это мне что ж, шпионом стать? – вдруг возмутился Петр.
- Ах мы какие нежные, - ехидно так проговорил Кузьмин. И строго: - На войне, сударь мой, все средства хороши. А разведанный супротивник, это наполовину побежденный. Так вот. И грязной работы в нашем деле нет! Это в армии, когда времена мирные, полки погрязают в скукоте, коли командиры не утруждают их делом ратным. Оттого и беззакония разные творятся. Как с вами. Да и то, если и упражняются полки в искусстве воинском, дабы лишь проявить себя в деле, когда пора такая настанет. А у нас, здесь, - по столу постучал пальцем, - тишины мирной не бывает. У нас, сударь мой любезный, война всегда! Хоть и приказано сидеть нам тихо покамесь. Не дразнить шведа! Ни диверсий никаких воинских не учинять. То приказ самой матушки Екатерины! Одними покамесь лазутчиками промышляем. Ихних ловим, своих отправляем. И лучших отправляем, прошу заметить! Знать всегда надобно, что швед супротив нас замышляет. И вы отправитесь приказ сполнять воинский, даденный вам комендантом крепости Нейшлот. Шпион… - хмыкнул недовольно.
- Ну коли выхода нет… - понурил голову Петр.
- Есть! Почему нет. Могу заковать тебя в железо и по этапу отправить. С караулом строгим. И замотают тебя, капитан, по тюрьмам. Ибо каторга тебе светит, а то и смерть позорная. Что ты морду-то воротишь? – разозлился Кузьмин. – Ты что, сам не понимаешь, на тебе что висит-то. Убийство двоих, из них одного офицера, побег из-под ареста? Петля тебя ждет! Сначала шпагу над головой сломают, а после вздернут. И на наши головы позор падет. Для чего мы с отцом твоим учили тебя. Для чего я тебя по фасам крепостным гонял, вычерчивать профили полевые заставлял. Что б так отдать тебя в руки палаческие? – на крик сорвался комендант. – Не бывать этому! Ты – слуга государев, и мы – слуги государевы. Потому, неча тут барышней кисейной представляться. Сказано: пойдешь! И пойдешь!  Я правильно излагаю, а, Алексей Иванович?
Веселовский сам опешил от бурной речи сухонького и маленького однорукого маеора. Закивал головой седой. Кузьмин успокоился и продолжил:
- Повезет тебя карел один, негоциант местный, по дороге все и расскажет. Лавки у его сродственников в Пуумале твоей, в Аньяле, в Ликале. Через него и письма передавать мне будешь, как освоишься. А мы тут, с батюшкой твоим, с делами нашими грешными разберемся. И еще, - подумав добавил, - коли будет случай, в армию их вступи. Людишек у них маловато ныне, да и зять с протекцией поможет. Сиди! – окрикнул, видя, что Петр возмущенно подниматься стал из-за стола. Толи просто, толи вовсе уйти хотел.
- То хитрость воинская. На пользу государства нашего. А коли мы слуги государевы, так и любая служба должна в радость быть. Карел, что с тобой поедет, давно уже в чины офицерские выведен, дворянство получил. Служит матушке Екатерине верой и правдой. 
 - Не обижайся на старика, - добавил миролюбиво, - что накричался тут. Посидишь, покудова здесь не уляжется, на той стороне. Дорог, ты нам старикам ветеранам покалеченным, Петька.
Через пару дней и ехать сподобились. Кузьмин вызвал к себе Тимо Сорвари, купца здешнего, пошептался с ним наедине. Карел слушал и кивал молча.
- Доставишь куда следоват, Тимофей. Остальное сам знаешь. Ступай, лошадей готовь, сани, товар.
Веселову же сказал:
- Тебя провожать не будем. Здесь, в горнице и попрощаемся. Неча всем видеть, что за гостя провожает комендант. Приехал дворянином, уедешь крестьянином карельским. И с отцом тож здесь прощайся. Все. С Богом!
Так и тронулись в путь. А Федот Ахромеев уже от бороды избавившийся, мундир одел гарнизонный и с радостью превеликой в службу окунулся. Соскучился.

               






 
               
                Глава 21.

                Мы проучим Россию!

                Достойную осуждения ошибку совершает тот,
                кто не учитывает своих возможностей и стремиться
                к завоеваниям любой ценой.
                Никколо Макиавелли.

- Я загораюсь от мысли, об открывающемся предо мной блистательном поприще. Моя душа больше не может противиться соблазну славы – что я, это я – Густав III стану определять теперь судьбы Азии, и что Оттоманская империя будет, нет, ей просто придется благодарить Швецию за свое существование! – Такими словами король открыл заседание государственного совета. Спарре переглянулся с Кройтцем , старый фон Ферсен немигающим взглядом уставился на короля. Густав был сегодня явно в ударе:
- Я вижу себя достойным трона великих шведских конунгов. Международный престиж Швеции поднимется на не бывалую высоту. Мы станем определять судьбы не только Азии, но и Африки! И все потому, что Россия ввязалась в погубительную    для нее войну с Турцией. Мы забудем на время о Норвегии, - король пренебрежительно махнул рукой, - мы вернемся к ней. Потом. Сейчас главное – Россия. Наша победа раз и навсегда положит конец русскому вмешательству в наши внутренние дела. Я еду в Копенгаген! – объявил Густав свое решение совету. И отправился тут же в путь, оставив членов совета недоумевать.
Пребывая все в том же умонастроении, король-завоеватель ворвался на следующий же день в королевский дворец Копенгагена. Один, без всякой свиты, в сопровождении лишь своего любимца Густава Морица Армфельда. Как раз во время послеобеденного кофе. По-соседски, без церемоний:               
  - Не соблаговолите угостить? – и рассыпался в любезностях. Ошеломленные датчане промолчали, но подумали:
- Боже, какое нарушение церемоний. Разве может король так, запросто приехать с визитом в другую страну. Да еще в Данию? – но выдавили:
- А какова цель вашего визита, ваше величество?
Густав был в ударе:
- В чем наша цель? Терзать ваш слух и глаз мы никогда бы в жизни не посмели! Явить наш скромный гений напоказ – вот истинный прицел для нашей цели. Сюда пришли мы вовсе не затем, чтоб вы, глядя на нас, вконец измаялись. Наш первый помысел – угодить вам всем. Мы не хотим, что зрители раскаялись. Актеры здесь! – он ткнул пальцем себе в грудь, - Они сыграют знатно, и вы поймете все, что вам понятно!          
Датчане ничего не поняли, но отнеслись благосклонно к шведскому королю. Но не далее чем до завтрашнего утра, ибо днем следующим Густав внезапно предложил заключить военный союз против России, самым безобразным образом переврав суть его переговоров с Екатериной во Фридрихсгамне. Там Густав предлагал обратное: России объединиться со Швецией и растоптать Данию. Король питал надежду, что кровные узы и его собственное природное обаяние склонят Екатерину к одобрению его плана. 
Императрица хмыкнула и сухо сказала:
- Мы, мой брат, придерживаемся договоров ратифицированных ранее. – А Безбородко высказалась более откровенно:
- И что он трещит про наши кровные узы? Мы соответствуем друг другу, как круг в квадрате.
Теперь же, в Копенгагене, Густав излагал ошеломленным датчанам свою версию переговоров с Екатериной:
- Я с негодованием отверг предложение моей сестры напасть на дружественную нашему двору Данию с целью округления своих границ за счет Норвегии! – и замолк в ожидании, какого эффекта он добился. Не последовало. Король продолжил:
- Мы имеем достоверные сведения о том, что Россия готовиться к войне с нами. Вот-вот состоится нападение. Бесконечные вылазки русских на наши земли и бесконечные обстрелы наших пограничных постов это уже день сегодняшний. Завтра орды восточных варваров вторгнутся в наши пределы. Мой замечательный генерал Толь разработал великолепный план обороны Швеции, но неужели Дания останется в стороне? Русская армия слаба, русский флот плохо вооружен, в стране царят неурожаи и дороговизна, расстройство финансов полное, а на границах с нами стоят лишь незначительные гарнизоны. Лишь по мановению моей руки – король выкинул вперед свою длань, - шведский флот будет стоять возле Петебурга, десанты высадятся в Ораниенбауме, Екатерина будет побеждена, а с ней разбита и вся Россия!
Осторожные датчане не знали, как и отвязаться от нежданного гостя. Тем более, что через русского посланника они доподлинно знали суть переговоров Екатерины и Густава во Фридрихсгамне. Отделались тем, что решили вручить любимцу короля орден Слона – высшее отличие Дании, которым обычно награждались царственные особы.
- Проклятье! – кусая губы, на обратном пути, Густав откровенничал с Армфельдом, - Еще Аксель Оксеншерна  знал хорошо, что Дания всегда готова изменить Швеции. Она так и не поменяла своего образа мыслей и поэтому потеряла Шонию. В этом отношении я думаю так же, как думал Ганнибал в отношении к римлянам!
Но в Стокгольм Густав вернулся с видом триумфатора:
- Дания будет нейтральна! Вот ее доказательство – он указал на огромный сверкающий драгоценностями орден украшавший грудь Армфельда. – Войну можно начинать. Следующей весной Россия будет побита!
Срочно достраивался большой гребной флот. Именно на него возлагались особые надежды. Мощь корабельного флота не вызывала сомнений у Густава, а флот галерный должен был обеспечить превосходство над русскими при действиях в узких финляндских шхерах и помогать сухопутным силам своей артиллерией, а также выбрасывать в любом нужном месте побережья десанты. Благодаря талантливому шведскому кораблестроителю Фредерику Чапману армейский флот получил прекрасные гребные суда – «удемы», «пойемы» и «турумы» .
    - Мы подорвем экономическую мощь России изнутри! – король намекал на тайно отчеканенные медные пятаки с вензелем Екатерины, что было сделано по его приказу три года назад.
- Но и наши финансы расстроены! – возражали ему советники.
- Разве монополия на водку и наполняет нашу казну? – удивился Густав.
- Наполняет, - согласились с ним, - но при отсутствии хлеба, который уходит на перегонку, мы закупаем его за границей, чтобы спасти от голода провинции.
- А Франция?
- Мне кажется, ваше величество, что скоро помощь Франции иссякнет. – Намекнул Кройтц на молчание французского посланника по вопросу субсидий.
- Ерунда! – отмахнулся король, - мы связаны с Людовиком XVI тайным союзом, что в случае войны, он придет нам на помощь. Ах, Париж, господа… - Густав мечтательно откинулся на спинку кресла, - вы помните, рукоплескала мне публика, когда я опоздал немного на «Женитьбу Фигаро» и потребовала начать представление сначала. Кстати, я слышал о премьере оперы «Гораций» по Корнелю. Мне рассказали, что музыка Антонио Сальери просто очаровывает, а балетмейстер Жан-Жорж Новерр превзошел всех изяществом постановки танцев.  Как жаль, что это прошло без меня… Но, я отвлекся! – король вернулся из мечтаний на землю. – Так говорите финансы… А что наша колония в Вест-Индии?
- Ваше величество… - умоляюще произнес Кройтц, - это крошечный островок.  Иного ли можно выжать из него?
Густав недовольно поморщился:
- Вечно вы все видите все лишь в темных тонах. Вы забыли, Турция нам дает два или три миллиона своих пиастров.
- Да, ваше величество, но при условии, что мы запрем их флот на Балтике.
- Там в чем же дело? Карл? – король посмотрел на брата.
Герцог Зюдерманландский встрепенулся:
- Конечно, мой царственный брат, мы запрем эскадру Грейга! Но… лучше было бы, что б они убрались с Балтики. – Добавил нерешительно.
- Об этом речи быть не может! – король был строг. – Мы обещали нашим союзникам-туркам. А потом, я слышал, что адмирал Грейг член масонской ложи… Не так ли?
- Так, ваше величество. – Нехотя признал герцог.
- Ну, так разве закон общества вольных каменщиков не обязывает масонов низшего ранга подчиняться более высокому градусу?
- Эти русские… - Карл был в замешательстве.
- Эти русские… - повторил за ним король. – Ах, надо было мне поддержать «маркиза» Пугачеффа!
- О чем вы, ваше величество? – все присутствующие испуганно посмотрели на Густава.
- А что? – не смутившись, продолжал король, - этот «маркиз» выдавал себя за императора Петра III, с которым мы состояли также в родстве, правда, чуть дальнем, чем с Екатериной . А если это был настоящий Петр? Внучатый племянник самого Карла XII, нашего величайшего короля? А если он скоропостижно не скончался в Ропше? А мы не помогли… А почему Екатерина нас не возблагодарила за это? – поворот мыслей Густава был невероятным. Все молчали остолбенело. Король продолжал:
- Кстати, Ропша, говорят, это бывшие владения рода графов Гастферов. Интересно, знает ли об этом командир нашей Саволакской бригады? Я готов подарить ему их снова. Пусть возьмет Нейшлот! Но, господа, - король многозначительно посмотрел на всех, - мы продолжаем уверять русских в нашем благодушии и дружелюбности.
………………………………………………………………………………………

Барон Бернт Иоганн фон Гастфер командовал Саволакской бригадой шведской армии и держал свою штаб-квартиру в Сен-Михеле. То, что ему был поручен этот передовой пост, отдаленный от большинства других, можно было считать доказательством доверия к нему со стороны короля. Особенно после ухода на службу к русским Спренгпортена, их бывшего командира, с которым у Гастфера сложились самые дружественные отношения, не прерванные и поныне. Идея отделения Финляндии от Швеции, за которую так ратовал Спренгпортен, казалась и бригадиру Гастферу привлекательной. Их тайные встречи на берегу пограничной протоки Саймы продолжались…
- Но я должен предупредить вас, мой дорогой друг, о том, что пока финны предпочитают ярмо свободе. –  Бригадир был осторожен в своих оценках.
- Как только они ясно увидят в намерениях короля лишь разорение Финляндии, колебания исчезнут! – Спренгпортен пребывал в уверенности. – Как только Густав объявит войну!
- Неужто вы полагаете, что финские войска будут драться со шведскими?
- А почему нет? – Спренгпортен пожал плечами.
- Вот чего никогда не будет! – категорически отверг Гастфер.
- Тогда надо добиться того, что бы финны вовсе не брались за оружие! – парировал Спренгпортен.   
- Это возможно лишь в том случае, когда они поймут, что мы добиваемся лишь заставить короля и сейм восстановить прерванный мир, потому что планируемая Густавом война несправедлива! – горячо воскликнул Гастфер.
- В этом более всего заинтересована и сама императрица. Кстати, она помнит вас, барон, и с радостью хотела бы видеть в числе своих подданных.  – Вскользь заметил Спренгпортен.
Бригадир ухватился за последние слова:
- О, как я признателен ее императорскому величеству за это. Как бы я хотел бы хотел, чтоб она употребила меня против Пруссии или турок… я бы не мешкая подал в отставку и отправился в Россию. Я не доверяю нашему королю, хоть он и обещал составить мое состояние, устроить мою судьбу, я просто не хочу служить этому государю, ввергающему нашу родину в пучину бедствий. И не могу оставаться в той роли, что пребываю ныне. Здесь я при должности, а мое сердце у вас. Но быть шпионом – этому моя честь противится. Эта роль ниже меня, она подла!
- Ну-ну, мой друг. – Успокаивал его Спренгпортен. – Всему свое время. Я верю в то, что скоро вы будете избавлены от службы Густаву и сможете в полной мере ощутить покровительство России во благо нашей Финляндии. А я, обещаю вам, использовать все свое влияние при дворе и предоставить самые лестные рекомендации, дабы вы смогли занять достойное место на службе ее императорскому величеству.  – Завершил он свою фразу напыщенно. Его маленькие, пронизывающие глаза сверкнули, орлиный нос задрался. – Ну-с. А теперь к делу, мой дорогой барон.
- Да, - со вздохом согласился Гастфер и передал бумагу.
- Что это? – с интересом развернул ее Спренгпортен и пробежал глазами, - О, отлично, здесь все квартиры нашей Саволакской бригады и ее командиры. Вижу новые имена? Стединк? Из Франции? И давно он у вас? – нахмурился барон. Слава о блестящих военных успехах полковника в Америке дошла и до России.
- Нет, пару месяцев.
- Ну и как он? – появление дельного боевого офицера насторожило Спренгпортена.
Гастфер пожал плечами:
- Ему сложно, не зная языка, общаться с финскими солдатами. Жалуется постоянно Густаву о нехватке снаряжения и припасов. Предан королю. С офицерами отношения пока не сложились. Они не понимают его целеустремленности. – Сообщил вкратце.
- Будьте с ним осторожны, барон! – оставалось лишь посоветовать Гастферу. – Мне уже пора возвращаться. Меня ждут в Петербурге! Я должен скорее доложить императрице, - он показал на переданную бумагу, - и, конечно, о вас! Я надеюсь, что в следующую нашу встречу, смогу передать вам особые знаки благодарности ее императорского величества. – Намек на деньги.
- Да, это не мешало бы. – Согласился Гастфер, - Вы ж, понимаете, что я лишусь всего, что имею в Швеции, и мне просто необходимо будет позаботиться о моей семье.
- Я помню об этом мой друг! Прощайте, и до встречи, которая, я думаю, состоится очень скоро. – Помахал рукой Спренгпортен, садясь в ожидавшую его лодку.
    
         
                Глава 22.

                Был русским, стал финном.
            
    Не все ли равно, хитростью или доблестью победил ты врага?
                Вергилий, римский поэт.

               Саволакс – страна озерная. Правда, ныне все льдом сковано, да саваном белым укутано. Дорога узкая, петляющая. Тишина, морозец, полозья саней поскрипывают. Лишь по мосточкам угадываются и протоки бесчисленные. Удивительный край!  Ехали Тимо Сорвари и Петр Веселов не торопясь. Каждый в свои мысли погружен. Оба одеты, как финны. Мундир-то офицерский Петру, понятное дело, оставить пришлось, да в тулупе-то и лучше. Веселов попытался разговорить попутчика – да бестолку. Отмалчивался, отвечал односложно, все пыхтел трубочкой короткой, что вечно торчала изо рта, зубами желтыми прокуренными зажатая. Поначалу странным показалось Петру поведение купца, а потом вспомнил, что все финны такие – в час по чайной ложке слова меряют, рукой махнул. Негоциант по разным хуторам товар заказанный развозил, где деньками получал, где натурой – поросенком, курочками с гусями, али яичками.
             - Поменяем после. – Пояснял неразговорчивый купец.
            - Ну и что мне в Пуумале делать? – не выдержал Веселов молчания.
             - Лавка у меня в Пуумала есть. – Кивнул головой карел.
            - Мне что с того? – спросил.
            - Приказчик там есть. – Продолжал также неторопливо купец.
            - Ну! Приказчик. С того-то что?
            - Тпр-ру! – придержал лошадей Тимо, к капитану повернулся. Посмотрел на него внимательно, пососал трубочку, дым выпустил: - Ты теперь кто есть? – спросил.
             - Как кто? – не понял Петр.
            - Ты есть Пайво Вессари! Карел. Родом - Хийтола. Служил и бежал из армии русской. Капралом в ней был. Офицером стать хотел. – Медленно и с расстановкой рассказывал Тимо.
            -  Почему бежал? Кто это выдумал?
            - Майор Кузьмин сказал! – многозначительно покивал головой карел. – Где служил, расскажешь сам. Хотели убить тебя за то, что финн – вот ты сбежал. И запомни – ты есть Пайво Вессари, карел. – Тимо перешел на финский, - будешь служить в Пуумала у своего капитана Валька. Вот письма, твоим отцом написанные, - достал из своей необъятной торбы отдал Веселову, - передашь. Все, что интересно будет, пиши на бумаге и в лавку мою относи. Так и ко мне попадет. От меня к Кузьмину в Нейшлот или в Выборг к генералу Гюнцелю, коменданту тамошнему, а там прямиком в Петербург к светлейшему князю Потемкину или к императрице.
- А если переедем из Пуумалы, если прикажут мне за этим Вальком следовать, тогда что?
Карел подымил трубочкой, подумал, изрек:
- Тогда в другой деревне найдешь мою лавку и передашь.
- А что у тебя во всех деревнях лавки имеются? – насмешливо спросил Петр.
- Во всех, не во всех… - ответил уклончиво негоциант, - но во многих. Если и нет, то писать-то должно тебе по-немецки, отдашь в любую. Все негоцианты знают меня. Передадут. А языка другого, кроме финского, они не знают. Понял, Пайво?
- Понял. – Ответил, хотя до понимания далеко еще было.
С остановками, торговлей, менами разными, да беседами неторопливыми с хуторянами разными, добрались на третий день и до Пуумалы. Расстались на околице:
          - Ну, бывай, Пайво! – важно пыхнул трубкой купец.
         - И тебе здравствовать, Тимо! – поклонился ему Петр. Разошлись.
 Нашел Петр, а ныне Пайво, казенный бустель капитана Валька. Добротное было хозяйство. Дом господский каменный, в десяток комнат, сараями, да амбарами мощными окружен. Там и добро хранилось разное, припасы, зерно, отдельно скот содержался. Самого-то хозяина не было. В отъезде по делам служебным.
                Пайво встретила девушка лет шестнадцати-семнадцати. Да красавица какая… Одета просто, по-крестьянски, но видно сразу, что из господских. Светловолосая – прядь из-под платка выбилась, а глаза… как озера чухонские синевы прозрачной и бездонной. Румянец девичий так и горит на щечках бархатных. Сама тонюсенькая, как тростиночка, но взгляд строгий и внимательный. Поклонился ей в пояс Пайво, по-фински обсказал кратко, что письмо имеет до госпожи Вальк от отца, значит ее.
- Ой, от дедушки Алекса! – запрыгала, захлопала в ладоши, девушка. – Пойдем, пойдем скорее, к матушке. Как кличут тебя, не расслышала? – и за рукав в дом потащила.
- Пайво! – на ходу отвечал – Пайво Вессари.
- Пойдем, пойдем, Пайво. То-то матушка обрадуется! – все за собой увлекала.
Хозяйка на пороге встречала. Вглядывалась, что за незнакомца дочка в дом ведет. Повзрослела Мария. Перед Пайво стояла цветущая сорокалетняя женщина, золотистая блондинка, с осанкой великосветской дамы. При всей тонкости черт лица, Веселов разглядел нечто схожее и с Алексеем Ивановичем. И эта родственность проявлялась скорее не во внешнем сходстве, а в фигуре женщины, в ее умеренной полноте:
- Кого ты к нам ведешь, Хельга? – с улыбкой спросила по-немецки Мария дочку.
- От дедушки нашего, письмо привез посланец. – Радостно затараторила девушка, - я сама его у ворот наших обнаружила. Вот и привела. 
- Как замечательно! – всплеснула руками хозяйка, - давай скорее – потянулась за письмом.
- Низко кланяется вам, Мария Алексеевна, барин мой, Алексей Иванович, - в поклоне низком передал письмо. А сказал-то по-русски!
- Да ты никак по-русски говоришь? – удивилась хозяйка, переходя на тот же язык, и нетерпеливо разворачивая письмо. Глазами быстро забегала по строчкам. Лоб наморщился. Изредка отрываясь от чтения, на Петра посматривала. Дочурка крутилась тут же у крылечка, глазками синими поблескивала. То на мать, то на незнакомца. Не терпелось узнать, что ж там такого батюшка написал. Наконец, мать оторвалась от письма, на Петра посмотрела внимательно.
- Ну матушка… -  дочка взмолилась. – Ну что там дедушка пишет?
- Дедушка… - мать произнесла задумчиво, потом перевела взгляд на Хельгу, отвлеклась, - дедушка пишет, что жив, здоров, почти не хворает. Прислал вот помощника к нам своего – кивнула на Петра.
- А в гости, в гости к нам приедет? – все допытывалась девушка.
- Нет, моя радость, - головой покачала, - Староват он. Для поездок дальних. – А сама опять внимательно Петра рассматривала.  – Пойдем-ка в дом, Пайво Вессари. А ты, Хельга, погуляй, побегай. – Девушка нахмурилась, обидевшись, что ее не приглашают, отвернулась, пошла в сторону. Сначала медленно, шагом обиженным. Спинка выпрямлена, головка задрана вверх к солнцу. Может, что слезы не покатились? Но обида девичья, что облачко летнее, пролетело стремглав по небу, и нет его. Побежала куда-то Хельга. Мать, взглядом провожая, усмехнулась. И Пайво:
- Ну заходи в дом!
Долго расспрашивала Петра хозяйка. Рассказал, как научили. Рос сиротой родителей своих не помня, при Алексее Ивановиче, что заместо отца родного стал, после служить отправился. Воевал. Капральским чином был вознагражден. А потом, в полк другой переведен был. А там не служба, а барщина сплошная. А он не крепостной, а вольный. Ему еще в младенчестве, Алексей Иванович, вольную дали. Разжаловали, били сильно, вот он и подался назад в Хийтолу. А оттуда уж сюда отправил его Алексей Иванович.
- Не про тебя ли говорил батюшка мой, когда навешали мы его, лет десять назад? – прищурилась Мария Ивановна.
- Может и про меня? – пожал плечами.
- Только, кажется он Петром тебя называл?
- Так это по-русски, а по-нашему, по-чухонски – Пайво. – пояснил.
- Ну и что ж ты делать у нас будешь? – задумалась Мария Алексеевна.
- Батюшка, Алексей Иванович, строго наказывал охранять вас, поскольку делу ратному я обучен и привычен. Время ныне лихое. Или супругу вашему в помощь, он ведь ахфицер сказывали.
- Офицер… Капитан в полку Карельском драгунском. Только нет его покуда. Приедет, вот и порешим. Ну а пока, Пайво, - хозяйка поднялась из-за стола, поднялся и Веселов, - размещайся в той половине – показала рукой, - где прислуга наша живет.
- Благодарю вас, барыня, - низко поклонился ей Веселов.
- Ну-ну, - остановила его Мария Алексеевна, - у нас таких глубоких поклонов и королю не отвешивают. Достаточно голову наклонить.
- Слушаюсь. – И вышел.
Так и началась жизнь Петра, а ныне Пайво, в стране чужой. Первые дни ходил по местечку, осматривался. Все было тихо, войск никаких не наблюдалось. Сама по себе Пуумала представляла из себя целый архипелаг островков, огромной водной поверхности Саймы. Только там, совсем неподалеку, напротив, берег уже считался русской территорией. Изредка появлялась на берегу фигура солдата. Постоянного поста здесь не было. А к воде солдаты спускались кликнуть какого-нибудь рыбака финна, да прикупить у него, по-дешевке, рыбы свежей. Самим ловить лениво было. Тем и ограничивались  контакты.
Через неделю приехал и сам хозяин – капитан Иоганн фон Вальк. Мрачный, как туча, лишь увидев дочку, да жену прояснилось лицо его. Но не надолго. После ужина семейного, вызвали и Петра к хозяину. Слово в слово повторил он свой рассказ. Хозяин не перебивал, слушал внимательно. Спрашивал в конце. Вопросы были резкие и краткие. По существу:
- На каких языках изъясняться можешь? – вопрос был задан на немецком.
- На немецком, на чухонском, на русском, - загибал пальцы Веселов, - немного по-французски, да и по-польски тож.
- Где ж выучился? – настороженно выпытывал.
- Немецкий с Алексеем Иванычем, чухонский с детства, французский, да польский, это уж когда мы с Лександром Васильевичем Суворовым польских конфедератов усмиряли. – Чистую ведь правду рассказывал.
- В каких полках служил?
- Начинал в пехотном, после в кавалерии. – Отвечал без запинки.
 - Почему сбежал?
- Так ведь вольный я, а командир последний, хуже крепостных давил нас. Вместо службы на полях чужих горбатились, а весь прибыток в карман командирский. Износились солдатушки, пороли нас сильно, раз я и высказал, что не гоже так с воинством христолюбивым поступать. Оттого и был приговорен к дранью нещадному плетьми. К сотне ударов. А у нас и пятидесяти никто не выдерживал. Лют кат был полковой, он и с одного удара человека перебить мог пополам. Хребет становой ломал плетью. Вот и подался я в бега от смерти неминуемой. – Развел руками Веселов.
- А у нас служить будешь? – в глаза впился швед.
- Отчего не послужить… - пожал плечами, - дело нам привычное. Да и Алексей Иванович, тож советовали. Служба она везде одна.
- А не сбежишь? – спросил резко Вальк.
- А куды? Назад? – усмехнулся. – Только меня там и ждали! Плети да кандалы, а то и веревка пеньковая. Не-ет, мне обратно пути уже нет.
- Ну и хорошо! – Вальк даже развеселился. – Здесь останешься. Я тебя в свой батальон определю. Драгуном будешь отныне. Я завтра же возвращаюсь назад в Сен Михель, где штаб нашей бригады стоит, поедешь со мной. Обмундирование получишь, оружие, и пулей назад. Мой приказ тебе, солдат: - Веселов привычно вытянулся в струнку, - О-о, хорошо, - одобрительно отозвался шведский офицер, - чувствуется, что в русской армии ты не даром ел провиант. Слушай: вернешься в Пуумалу и охранять будешь  жену и дочь мою. Времена настали непростые. Возможно война!
- Война? – переспросил Веселов.
- Надеюсь, что нет! Но возможны провокации русских. Так объявлено было в штабе бригады. Мы должны быть начеку.
        Много интересного увидел и услышал Веселов в Сен Михеле. Только и разговоров было, что о нападении русских скором. Пайво переодели в синий шведский мундир, да шляпу выдали вычурную, с плюмажем.
- Это еще зачем? – спросил он вахтера магазина армейского, что обмундирование выкинул перед рекрутом на прилавок широченный.
- То форма новая! – пояснил неразговорчивый финн. – Самим королем нашим придумана.
- Для экзерциций воинских? Или для парадных? – недоумевал Пайво. – К ратному ж не годиться.
- Много понимаешь ты, парень. – Презрительно отнесся к замечанию вахтер. – Бери вон еще: ружье, лядунку, порох, пули, ботинки, чулки, палаш с амуницией, седло, да и к казначею отправляйся – жалование получишь.
Получил. Только то, что выдали изумило. Пятаками российскими медными. Даже на зуб их попробовал. Настоящие. Вензель екатерининский, и недавно отчеканены – 1784 год выбит. Откуда они у шведов?!
Казначей усмехнулся:
- Бери, бери! Скоро война с русскими будет. Приказано пятаками выдавать. Много их навезли из Швеции. Сгодятся!
С солдатами остальными потолкался. Разговора не получилось. О житье-бытье и то не вызнаешь. Неразговорчивы. Одно понял – войну ожидают, но воевать никто не хочет. Тож и офицеры промежь себя толковали, покуда Пайво возле штаба отирался – Валька поджидал. На солдата и внимания никто не обращал. Говорили господа офицеры на немецком, изредка какие-то фразы по-французски звучали. Разве может глупый финн понимать? Видел, правда, одного, непохожего на всех. Появился он внезапно, в окружении нескольких офицеров. Веселов и Валька приметил с ним. Походка стремительная, выправка отличная, окружение еле поспевало за ним. Вояка! – определил. Профессионал! Смотрит на солдат оценивая, чуть свысока и прищуриваясь, а замечания так и слетают с языка. По званию не ниже полковника. Говорил лишь на французском со всеми, да так бойко… Веселов чуть было не опростоволосился. Француз заметил, что простой драгун прислушивается к его словам, резко свернул и подошел к нему. Пайво вытянулся, но смотрел исподлобья, как все финны. Научился уже. Незнакомый полковник обратился к нему по-французски:
- Кто таков?
Пайво пожал плечами, мол не понимаю, что хочет.
- Ты понимаешь, что я сказал? – допытывался офицер, внимательно всматриваясь в лицо. Веселов буркнул по-фински, по-прежнему уставясь в землю:
- Я солдат Карельского драгунского полка Пайво Вессари и не понимаю, что господин офицер хочет от меня.
- Что он сказал? – обратился Стединк, а это был он, к сопровождавшим его офицерам. Один из них приблизился:
- Кажется, он сказал, что служит в нашем драгунском полку, господин полковник.
- Значит, в моем полку! – покачал головой Стединк, не сводя изучающего взгляда с Пайво.
- Это солдат моего батальона. – Послышался голос капитана фон Валька. Наконец-то он появился и направлялся к ним. – Из рекрутов деревни Пуумала. Давно у меня служит.
- Мне показалось, капитан, что ваш рекрут понимает по-французски? – Стединк повернулся к Вальку.
- Нет, господин полковник! Его зовут Пайво Вессари. Неплохой солдат. Из карел. Знает немного русский, немного немецкий. Я обучил. – А сам настороженно смотрел на Веселова.
- Немецкий? – удивился Стединк, - а ну-ка… Скажи, солдат по-немецки, кто ты будешь?
- Я солдат Карельского драгунского полка Пайво Вессари, батальон господина капитана фон Валька. – Не сразу, как бы подбирая слова, ответил Веселов.
- Не дурно! Совсем недурно! – похвалил его Стединк, - хоть на немецком можно отдавать команды. А то, я, господа офицеры, измучился. Никто из солдат, кроме финского ничего не воспринимает. Как можно управлять нашим войском через переводчика, когда в бою будет каждая минута дорога. А если переводчик будет убит? Тогда что, господа? Все! Хаос, а не сражение. Да-да…а. – Качая головой Стединк удалился.
Веселов про себя перевел дух. Пронесло. Все офицеры последовали за Стединком, лишь Вальк задержался на секунду:
- Отправляйся-ка в Пуумала. – шепнул. – Передай моим, чтоб остерегались. Скоро будут провокации с русской стороны. – Хотел было добавить, что устроены то они будут шведами, да передумал в последний момент, рукой махнул, - поезжай.
Вернувшись в Пуумалу, наведался первым делом Веселов в лавку. Молча пятаки русские выложил перед торговцем. Головой мотнул, мол туда передать надобно.
- На словах скажешь: все говорят о провокациях якобы русских, что ожидать следует. А с этим – на пятаки показал, - пусть то ж разберутся. Откуда они взялись? Почему жалование солдатское ими выдали? Казначей проговорился - много таких начеканено.
Торговец молча сгреб все под прилавок, кружку пива налил, покачал головой:
- День сегодня жаркий, Вессари, выпей! – на дворе стоял холодный март 1787 года.

……………………………………………………………………………………………………

- Ну и что это? – пятаки разглядывая, Екатерина вопрошала Безбородко.      
Коренастый, вечно в спущенных чулках, Безбородко приблизился к кофейному столику императрицы, взял осторожно в руки одну монету, покрутил в толстых пальцах.
- Пятаки, я так понимаю, ваше величество.
- Да без тебя вижу! Только чьи? – Екатерина была раздражена.
- Судя по вензелю, твои матушка. – Положил на столик аккуратно.
- Мои, да не мои. Через коменданта выборгского Гюнцеля с той стороны переданы. Людьми нашими верными. На Монетный двор отправляла, сказали чеканка лучше нашей, и медь чище. По всем признакам мастеровые определили, что на королевском дворе чеканили. Даже город указали – Авестадт. Вот что Густав подлый удумал! Нет уж, - разошлась Екатерина, -  предшественница моя обещала камня на камне от Стокгольма не оставить, буде осмелятся учинить диверсию, то теперича Россия насколь сильнее стала. Руки чешутся проучить братца! Ан, сдерживаться надобно.  Ведь удумал что, фальшивомонетчик этакий. Не иначе на подкуп солдат моих рассчитывает… Невдомек, глупцу, что солдат русский не пятаку медному служит, а России. Фу! – Екатерина смела со столика кофейного монеты. – Прикажи убрать дрянь этакую.   

                Глава 23.

                Диверсия шведская.

                Всякий воин должен понимать свой маневр.
                А.В. Суворов.

       В центральной усадьбе  Сен Михеля  бригадир Гастфер собрал ближайших помощников – полковников Брунова и Стединка:
- Король отправляет ко мне курьера за курьером, а смысла писем его понять не могу. Вот, полюбуйтесь, господа, - Гастфер взял один из свернутых в трубку королевских посланий, развернул и зачитал: «…приступить к чрезвычайным мерам для достижения желанной цели… в случае какого-либо необыкновенного приключения». Что это может означать? А, господа? – Гастфер обвел взглядом присутствующих.
        Брунов отмалчивался, а Стединк раздумывал, положа свои холеные руки на стол. Наконец, он заговорил:
       - Я думаю, что его величество, считает, что мы обязаны спровоцировать русских на нападение. Именно об этом, он говорил мне прощаясь в Стокгольме.
       - Так почему он не напишет об этом прямо, барон? – зло отреагировал на замечание Гастфер.
       - Для большей секретности задуманного, господин генерал – спокойно рассматривал свои ногти Стединк.
       - Хорошо, я согласен, что необходима секретность, но каким образом осуществлять подобные диверсии, если в этом же письме король пишет: «…ни одного выстрела с нашей стороны!»
      - Правильно, господин бригадир. Король считает, что достаточно одного сожженного русскими стога сена на нашей территории будет, чтобы назвать русскую императрицу начавшей войну.
     - Хорошо! – согласился Гастфер, - отправьте несколько человек через Пуумалазунд  на русскую сторону, пусть они несколько раз выстрелят по нашему берегу, и незаметно для всех скроются опять. Они, в Стокгольме, хотят тайного разрыва с Россией, но я не думаю, что сия тайна будет сохранена.
……………………………………………………………………………………………………...

       Исполняя приказ капитана Валька, вернулся Веселов в Пуумалу. Кроме него, еще пост караульный здесь обретался – с десяток солдат Саволакского полка. Из местных крестьян. В обязанности им вменено было следить внимательно за русским берегом. Капрал Иохолайннен, постом командовавший, на службу рукой махнул:
- Пусто там!  Нет никаких русских. Ушли куда-то. – И распустил всех по домам. Дел хозяйственных всегда невпроворот. Сам остался, да все больше рыбу ловил. Выплывет на лодке и дремлет с удочкой – границу стережет. Жена у него давно померла. Надел свой в аренду он передал, податься некуда. Сиди себе с удочкой, да из фляги заветной прихлебывай.
         Зато Веселов начеку был, недаром ведь Вальк сказал ему, что диверсии ждать надобно. Да за родными проследить – уберечь, коли чего. О поручении том, честно рассказал Марии. Задумалась хозяйка и решила:
- За собой я сама пригляжу, а тебя, Пайво, попрошу за дочкой моей, Хельгой, присматривать. Любит гулять она по лугам, да лесам в одиночку. Вот и ходи вместе с ней.
        А тому и в радость. Сколько лет-то капитану было. Тридцать пять! И любви еще никогда настоящей не встречал и не видел Петр. Девушка-то прелестная была. Да и умница к тому же! Хельга тож с интересом поглядывала на Веселова. Невдомек было, конечно, что не простой крестьянин с ней по лесам и полям гуляет, за веслами сидит, когда с острова на остров переезжали. Хотя и удивлялась:
- И откуда ты, Пайво, столько знаешь? И по-немецки со мной разговариваешь, и по-фински можешь… Где ж выучился всему?
Петр пожимал лишь плечами в ответ. Улыбался.
- А давай, по-русски разговаривать будем! – вдруг предложила как-то девушка. – Я говорю, но совсем немного. И плохо! – огорченно головкой тряхнула. – Научи, Пайво!
- Да с превеликим удовольствием, сударыня! – капитан аж расцвел весь.
- Как ты меня назвал? Сударыня? Это что такое? – принялась расспрашивать. – А как по-русски Хельга звучит? Мне матушка говорила, что это Ольга. Правда?
- Правда! – улыбался Веселов. – Ольга. Олюшка!
- Олюшка… сударыня… - повторяла за ним девушка, чуть нараспев. – Как красиво звучит. Будто ручеек…
Так и потянулись день за днем, в прогулках приятных, в беседах, в уроках. И все больше и больше, какое-то новое, незнакомое, чуть щемящее в груди чувство охватывало капитана. Да и Хельга, нет-нет, да замолчит, засмотрится на своего сопровождающего, потом вспыхнет вся вдруг, отвернется в сторону.   
Прогулки прогулками, но внимательно и по сторонам оглядывался Веселов. Видел и капрала полка Саволакского, вечно с удочкой дремлющего посреди протоки пограничной.
- Караул называется… - подумал про себя недовольно. А раз утром как-то заприметил лодку, что на тот, русский, берег переправлялась. Люди в ней сидели. Человека три – четыре. В тумане густом не разглядеть поточнее. Капрал караульный в такую рань еще не выплывал. Кто это был – неизвестно. Петр сходил сперва к капралу, растолкал его с трудом. Видно выпил крепко служивый на сон грядущий, никак просыпаться не хотел. Наконец, разлепил глаза, уставился мутным взором:
- Чего тебе, Вессари? – буркнул недовольно Иохолайннен.
- Твои люди на тот берег отправились? – от перегара тяжелого уворачиваясь, спросил.
- С чего ты взял? – голову тер напряженно.
- Сам видел лодку сегодня.
Капрал с трудом, но начал соображать.
- Нет! Не мои.
- А чьи же? – допытывался Веселов.
- Не знаю! – отрезал капрал. Задумался. Потом спросил:
- В каком месте видел?
- Да почти там, где ты всегда сидишь. Ниже чуть по течению. Там мысок еще маленький такой. Вот из-за него и вышли они на лодке. И быстро-быстро на ту сторону.
- Не мои! – твердо заявил капрал, почти совсем проснувшись и очухавшись, – Мои по хуторам все сидят. А местным ловить рыбу в протоке пограничной воспрещено. И так мест полно.
- Может из Сен Михеля кого на ту сторону послали, а тебя не известили? – осторожно спросил Веселов.
- Такого быть не может. – Покачал головой капрал. – Я б и пристрелить мог бы.
- Много ты настреляешь… - подумал насмешливо. – Как сам порой из лодки не вываливаешься? – но вслух сказал другое:
- Ладно! Мое дело предупредить тебя.
- Угу! – кивнул старый служака. – Сейчас снедь соберу себе, да на пост заступлю. Сам все проверю! – заявил важно.
Посетив капрала, отправился Веселов в лавку. Куда надо весточку передать.
Днем опять гуляли с Хельгой. На берегу сидели. Посреди протоки маячила одинокая лодка с капралом.
- Проспался! – еще подумал про себя капитан.
 Девушка старательно повторяла за Петром русские слова. Коряво иногда получалось. Смеялись вместе.
- Ничего, ничего! – ободрял ее Петр, - Тяжело в учении, легко в бою!
- В каком это бою? – не поняла Хельга.
- Да это я так, к слову, - смутился вдруг Петр. Спохватившись, пояснил. – Так командир один мой всегда говорил, когда мы одни и те же приемы воинские отрабатывали. Ну, там, на горку какую взобраться. Сперва тяжело бывает, с отдышкой, а потом все веселее и веселее. 
- А зачем? – все не понимала девушка.
- Ну, в бою пригодиться. Увидишь врага и сразу в атаку! А затем и виктория.
- И давно ты служишь, Пайво? – вдруг грустно спросила Хельга.
- Давно! Почитай с шестнадцати лет. – Простодушно признался Петр.
- А сейчас тебе сколько?
- Тридцать пять.
- Почти двадцать лет! – даже руками всплеснула. – Целая жизнь. Я и на свете столько еще не живу. Мне еще семнадцать! И зачем столько служить в армии? Вон и батюшка мой служит и служит, и дедушка всю жизнь служил. Весь израненный теперь. Почему люди в мире не живут? Скажи, Пайво? Что ты думаешь?
Не знал сейчас Веселов, что ответить. Не мог же сказать он… Выстрел вдруг грянул совсем неподалеку. Петр непроизвольно шагнул вперед, к Хельге, схватил ее и прижал к себе, укрывая, а сам по сторонам, по сторонам. Заметил таки дымок на другой стороне. В леску. А капрала-то не было в лодке. Или на дно залег? Не видать.
              Хельга испугалась сильно, на широкой груди у Веселова, как птенец спряталась.  Лицо чуть повернула, спросила чуть слышно:
- Что это было?
- Не знаю, Хельга! – а сам глаз не отрывал от берега противоположного, и уводил, уводил девушку за ближайшие деревья. – Прочь, прочь отсюда. Теперь и по нам могут прицелиться. – Думал. Испугался сильно капитан. Не за себя, за Хельгу, конечно. Аж внутри все похолодело, как подумал, что ей могла пуля предназначаться. То что убили капрала, он даже и не сомневался. Пригибаясь и прячась за деревья он быстро вывел ее к усадьбе, строго настрого наказав дома сидеть. Не высовываться!
- А ты, Пайво? – побелевшими от испуга губами спросила.
- А мое дело солдатское! – усмехнулся. – Фу! – подумал, - обошлось!
- Куда ты? – вдруг за руку схватила.
- Не бойся, Хельга, ничего со мной не случиться. – Осторожно освободился, - я только посмотрю и вернусь.
- А вдруг это война?
- А кто ж вас с матушкой тогда защищать будет? – вопросом на вопрос ответил. Девушка опустила голову, молчала.
- Да не война это! – успокаивать начал ее. – Просто кто-то выстрелил. Может наш капрал караульный пьяный был и случайно курок нажал. Вот и громыхнуло.
- Пайво! – вдруг в глаза посмотрела, синевой так и обдала, - пообещай мне.
- Что Хельга? – сам взволновался.
- Ты будешь осторожен! – смотрела прямо, ответа ждала.
- Обещаю! Обязательно обещаю! – ответил твердо, взгляда не отводя.
- Ну иди тогда! – со вздохом отпустила.
              К себе заскочил на мгновение – ружье, да зарядов прихватил. Затем на берег выбрался незаметно. За валуном большим прилег. Внимательно осмотрел противоположную сторону. На первый взгляд никого. Ни одна ветка не шелохнется, птица потревоженная не взлетит. Но что-то подсказывало – есть, есть кто-то на том берегу. За камнем притаившись, пока глазами выискивал, руки сами привычно заряд в ствол вогнали. Отвел курок аккуратненько. Лодка стояла неподвижно посередине протоки, якорем удерживаемая. Лишь струи воды поворачивали ее. То туда, то сюда. Капрала в ней так не было видно. Но шевельнулись ветки на том берегу. Выглядывал кто-то осторожненько. Лишь силуэт человеческий показался, как прицелился тут же Веселов и нажал курок. Грохот выстрела слился с криком раненного.
           - Попал! – удовлетворенно подумал капитан. Вдруг мысль пронзила, - а если свои это? Да, нет! – отогнал тут же. Вспомнил, что маеор Кузьмин говорил ему:
           - Никаких демонстраций с нашей стороны. Никаких диверсий. Не раздражать шведа! Приказ императорский.
            Вдруг по камню, за которым лежал, ка-а-ак жахнуло! Осколки мелкие по лицу царапнули. Хорошо глаза прикрыть успел. За камень отодвинулся. Стреляли-то по нему, заметили знать – догадался. Ну дык  правильно, не один же на тот берег переправлялся. За первым выстрелом другой грянул, вреда никакого не причинив. Веселов закричал громко, пусть думают, что попали.
- Перезарядить не успел бы, значит, второй стрелок имеется. – Догадался.
            С полчаса лежал не двигаясь, лишь ружье перезарядил. Выждав, снова выглянул осторожно. Оглядел кусты да деревья противоположные. В егерском деле самое наипервейшее наблюдательность, а после прицел верный! Ну вот, и успокоились на той стороне, кустики зашевелились, видно убитым его посчитали. Напрасно. Жаль только одно, а не два ружья-то у него. Глядишь, и обоих сразить можно было. Есть! Высунулся таки! Ну, получай. Грянул выстрел, стон громкий - попал значит. Зашелестела листва на той стороне, зашумели кусты – видать, улепетывал третий.
          Теперь темноты дождаться надобно, да на тот берег перемахнуть незаметно. По пути и капрала в лодке проведать. Оно и понятно, что не жилец, но все ж. Пока на берегу сидел, Хельгу вдруг вспомнил. Как испугалась-то… Как сердечко стучало ее, когда обнял, собой от напасти прикрывая. И как посмотрела… И как сказала…
            - Обязательно вернись!
         Лишь начало смеркать, спустился Петр прямо к воде, внимательно за берегом следя. Разделся, одежду завязал в узелок, ружье с сожалением оставил, лишь нож взял, и шагнул, перекрестившись, в обжегшую холодом воду. Так и поплыл, узелок с вещами держа в одной руке над поверхностью воды, нож зажав зубами, а второй рукой потихоньку подгребая. Медленно, но верно, не обращая внимание на начинавшую сводить одну ногу судорогу, (ножом пришлось уколоть), добрался до лодки, подтянулся на руках, заглянул за борт. На дне, как и догадывался капитан, лежал мертвый капрал. Пуля размозжила ему голову, и ошметки кроваво-серого мозга с кусками костей разбросала по всей лодке. Рядом с телом убитого валялось и несколько уже дохлых рыбин.
- Последний улов бедолаги… - подумал Веселов. Но делать нечего, улегся рядом с телом мертвого капрала. Еще было все-таки достаточно светло, и капитан не хотел из себя изображать отличную мишень. Кто-то ж был еще жив на том берегу.Стуча зубами от холода, кое-как натянул на себя одежду и попытался согреться. Даже с мертвеца стянул кафтан – ему-то точно не потребуется уже. Заодно и ружье его осмотрел. В порядке – заряжено. Тут и пара пистолетов нашлась.
- Вооружился на славу. – Подумалось, - только что толку-то?
         Вместе с темнотой на протоку озерную спустился и туман. Самое то! Веселов выбрал якорь потихоньку, стараясь не шуметь, перевалил его внутрь челна. Лодка сразу сдвинулась с места, увлекаемая течением. Попробовал весла в уключинах. Отлично – не скрипят! С трудом пододвинул в сторону окоченевший труп и начал грести наобум, почти ничего не видя в тумане и темноте. Через несколько минут лодка ткнулась в берег. Капитан легко перепрыгнул борт и подтянул свой челн подальше в кусты. Сам сразу же опустился рядом с бортом и замер, прислушиваясь. Если его кто-нибудь и ждал на этом берегу, то как ни старался Веселов не шуметь, избежать этого не удалось. Теперь нужно было на время затаиться, если к нему будут приближаться – он услышит. А оружие – вот оно, наготове.
        Нет. Тишина. Капитан встал и осторожно раздвигая ветви, двинулся вперед. Три-четыре шага сделает и останавливается. Прислушивается. Так, мало помалу уходил Веселов в глубину русского берега. На значительном расстоянии от воды заметил что-то мерцающее впереди. Никак огонь! Подобрался ближе. Точно, костер горит, а рядом с ним на бревнышке примостившись, человек дремлет. Рядом ружье прислонено. Веселов, крадучись обошел сзади, приблизился, свою фузею на землю положил, и одним рывком выскочил на полянку. Ногой ружье в сторону откинул, одной рукой за шиворот схватил опешившего от неожиданности незнакомца, другою пистолет к груди его приставил. Тот даже закричать от испуга не смог, лишь глаза таращил.
           - Кто таков? – Веселов спросил по-русски  шепотом. Тот замотал головой, замычал нечленораздельно. Капитан повторил вопрос по-фински, потом по-немецки. Незнакомец закивал. Что-то ответил. Видно по-шведски.
           - Значит, швед! – произнес по-фински и уже громко Веселов.
           -  Да! Да! – испуганно заблеял незнакомец.
           - А почто капрала нашего убили? – грозно спросил капитан и сильно ударил шведа по лицу пистолетом. Тот упал, обливаясь кровью, запричитал что-то. Веселов разобрал лишь то, что их втроем послали сюда обстрелять свой же берег. Якобы они русские.
          - Русские… - усмехнулся Петр. – Давай сюда ремень и к дереву становись! Вот сюда – прикрикнул на шведа и показал на стройную молодую березку неподалеку. Тот испуганно косясь, исполнил требуемое. Расстегнул свой ремень, подал, послушно подошел к стволу, обхватил его и протянул руки. Веселов накрепко связал их:
         - Отдохни покуда до утра! С рассветом назад тронемся. – Сам уселся у костра, подкинул еще немного дров, запасливо заготовленных шведом и настороженно задремал, готовый в любой момент проснуться.
           Еще и солнце не взошло, как Веселов поднялся, собрал все оружие, свое и его, отвязал от дерева еле живого шведа и погнал его перед собой к берегу, напоследок предупредив:
          - Побежишь, убью не раздумывая! – Тот лишь закивал головой согласно. Начал что-то лепетать, но Веселов оборвал:
          - Шагай!
             Вышли на берег. Туман так и стоял, окутав белой пеленой всю поверхность воды. Отыскали обоих убитых вчера сотоварищей пойманного шведа, затем нашли и лодку, саженях в ста ниже по течению. Веселов заставил снести все трупы и загрузить. После посадил пойманного на весла, сам уселся на корме.
               Блеснули первые лучи солнца, а вместе с ними исчез и ночной туман.  На шведском берегу их уже ждали. Видно известил кто-то и все десять солдат Саволакского полка, наряженные в караул собрались, наконец, на службу. Все, кроме старого финского капрала, который лежал сейчас вместе с двумя мертвыми шведами на дне лодки.
               Из Сен Михеля прискакали офицеры. Среди них Веселов заметил фон Валька, и того самого полковника-француза, который обратил на него самого такое пристальное внимание. Но главным был сейчас не он. С офицерами прибыл сам Гастфер, командир всей Саволакской бригады. Фон Вальк что-то прошептал ему на ухо и, получив утвердительный кивок, стремглав бросился к себе домой.  Стединк первым медленно слез с коня и подошел к Веселову, пристально разглядывая. Прищурился и сказал полувопросительно, по-немецки:
-  Пайво Вессари, Карельский драгунский полк, батальон капитана Валька?
- Так точно! – вытянулся Петр, - у господина полковника отличная память!
- На хороших, - Стединк сделал ударение на этом слове, - солдат, Вессари. – и усмехнулся.
- Благодарю вас, господин полковник! – подошли другие офицеры, вместе с Гастфером.
- Это солдат говорит по-французски? – спросил бригадир у Стединка.
- Нет, генерал, зато он говорит по-немецки!
- О! Неплохо. Ну расскажи нам, что здесь произошло? – Теперь уже все обступили Веселова. Пожав плечами, как будто ничего существенного не случилось, капитан начал свой рассказ, неторопливо, с остановками, как это делают всегда финны.
- Я сопровождал фройлян фон Вальк во время ее прогулки по берегу Саймы, когда мы услышали выстрел, которым был убит капрал Иохолайнен. – замолчал, чего-то вспоминая.
- Дальше! – прозвучал властный голос Гастфера.
Веселов попереминался с ноги на ногу и продолжил:
- Я проводил фройлян фон Вальк домой, взял свое ружье и вернулся на берег. – Опять замолчал.
- Дальше! Не тяни, солдат! – вновь прозвучал голос Гастфера.
- Господин генерал, - вмешался Стединк, - я думаю, что это просто такая манера рассказа, одинаковая для всех финнов. Торопить их бесполезно. – Гастфер поморщился, но молча махнул рукой.
- Я залег за камень на берегу и застрелил сначала одного, потом другого нападавшего. – Пауза. Теперь уже все терпеливо ждали.
Веселов опять собрался якобы с мыслями и продолжил:
- Дождавшись темноты, я доплыл до лодки, нашел там мертвого капрала Иохолайннена, затем причалил к русскому берегу и взял в плен этого. – Петр мотнул головой в сторону, где охраняемый пехотинцами сидел на земле шведский солдат. – Потом мы все вернулись.
- И все это, ты проделал один, солдат? – Стединк откровенно любовался Веселовым. Ответить тот не успел.
- Да, господин полковник, да господин генерал! – послышался голос вернувшегося Валька. – Я все слышал, и моя дочь может  подтвердить слова Пайво Вессари.
Гастфер хмуро кивнул и перешел на французский:
- Что скажете, Стединк?
- Скажу, что мы имеем перед собой героя! – отозвался полковник.
- Я не об этом. Я о нашем деле!
- Диверсия не удалась. – Пожал плечами Стединк. – Кто ж знал, что посланные окажутся полными идиотами, не справившимися с заданием, а солдат нашего финского полка будет великолепен.
- Тогда сами и отпишите об этом королю! – раздраженно бросил Гастфер и направился к лошадям.
- Хорошо! – Стединк был невозмутим. – Один вопрос, господин генерал! – Гастфер задержался, взглянул вопросительно. – Что будем делать? С отличившимся финном и с пленным шведом?
- Финна произвести в капралы, а … - бригадир замешкался, подбирая слово. Не хотелось Гастферу произносить «швед», - а … - наконец, нашелся, - второго расстрелять. Меньше слухов будет! – добавил, поднимаясь в седло.
- Слушаюсь, господин генерал! – и Стединк повернулся к Веселову, - Ну что ж солдат, поздравляю, отныне ты капрал. Капитан, - фон Вальку, - не уступите мне капрала Вессари? 
Но слова Стединка услышал уже гарцевавший в седле Гастфер:
- Я думаю такого солдата нужно держать не при штабе, полковник, а на передовой. Пусть заменит убитого капрала и охраняет границу!
Стединк недовольно сморщился, но промолчал.
- Фу, пронесло! – с облегчением вздохнул про себя Веселов. Конечно, заманчиво было оказаться при столь высокой птице, как этот Стединк, но Петру сейчас больше всего хотелось остаться здесь, в Пуумала.
                Пленного шведа тем временем отвели в сторону и десять финских солдат Саволакского полка с большим удовольствием и не мешкая привели вынесенный ему приговор в исполнение. Швед пытался что-то объяснить и даже кричать, но прогремевший залп завершил его земные приключения. Финны тут же составили свои ружья в козлы, принесли откуда-то несколько лопат, деловито выкопали могилу и сбросив туда тело расстрелянного, закопали.
                Капитан Вальк подошел к Петру и взволнованно сказал:
                - Я очень, очень рад, что не ошибся в тебе, Пайво! И это замечательно, что бригадир Гастфер сам приказал тебе остаться здесь. Теперь я могу быть спокоен за жену и дочь. Мне предстоит уехать в Гельсинфорс. Меня отправляют к королю, который скоро туда прибудет. Я знаю, то, что случилось, еще повториться. Эта провокация не последняя. Я очень надеюсь на тебя и я очень тебе благодарен, Пайво!
- Я лишь исполнил свой долг. – Ответил Петр, как можно равнодушнее.
- Это больше чем долг, Пайво! – капитан хлопнул по плечу новоиспеченного капрала и побежал догонять отъехавших уже офицеров.
          Десять оставшихся солдат Саволакского полка хмуро смотрели на своего нового командира.
          - Ну вот что! – сказал Веселов, подойдя к ним, - теперь вам всем понятно, что капрал Иохолайнен заплатил своей жизнью за вашу беспечность.
          Финны кивнули.
           - Отныне, - продолжил Петр, - вы забудете про ваши хутора, и отлучаться туда будете лишь с моего соизволения.
            Кивнули.
            - Теперь все становилось ясным. Нужно было беречь границу от своих же, - раздумывал Веселов, рассматривая свое новое войско. То что русские не нападут, сомнений не было, но слова капитана Валька, сказанные им на прощание, настораживали. Следовало ожидать все, что угодно! 
               
               



            
                Глава 24.

                Вот она даль бескрайняя…

                Должно препятствовать несправедливому поступку.
                Демокрит, греческий философ.

                И блуждало письмо к Суворову по всем просторам российским. Сперва во владимирскую губернию дошло, в деревеньку Ундолу – вотчину потомственную суворовскую. Там денщик его старый, а ныне управляющий имением Ефим Иванов распечатал, прочитал внимательно, покряхтел:
- Ах ты, напасть-то какая приключилась. Ахфицер-то справный Веселов и надо ж так попасть, в полк этакий… И знать ведь не знает, что генерал-то наш давно уж в Петербурхах служит. А Лександр Васильевич ни в жизнь не потерпел бы безобразий этаких. Ну да напишу, разберется, батюшка наш. - Сел писать сам генералу. По-стариковски задумываясь крепко и выводя старательно каждую букву. Сперва Веселову отписал – так и так, мол, дела, переправлю твое письмо, капитан. А потом и самому Суворову сопроводительную записку добавил. День на третий все закончил, приложил письмо Веселова к своим сочинениям, в новый кунверт все упаковал и отправил дальше. Поехало письмо дальше - в Петербургскую дивизию. Покуда везли его на почтовых, ан Суворова и там уж нет. Провалялся кунверт в военной канцелярии. Один из чиновников постарше рангом спросил:
- Это что? – на письмо мизинцем указав. Другой, из чиновников помельче, глянул на обратный адрес услужливо, прочел и пояснил столоначальнику:
- Не спешное! От управляющего имением донесение генералу Суворову.
- И то правда, - важно согласился чин, - не курьерское! Ныне генерал-поручик Суворов на Украине с дивизией. Матушку нашу императрицу встречает, не до писем деревенских его превосходительству. После отправим.
Так и провалялось письмо от Матвеева еще несколько месяцев. Покуда тот же асессор коллежский из военной канцелярии не обнаружил его под стопкой бумаг запыленных.
- Ух ты, - сам удивился, - запамятовали совсем! Не прогневался бы потом Суворов. У самого сиятельного князя Потемкина он в чести ныне, да и аншефом пожалован. – И в почту курьерскую засунул тихохонько, что в Екатеринославскую армию отправлялась.
         Так уж сошлось, что получил Александр Васильевич все три письма в один день. Одно от Ефима Матвеева из Ундины, другое от полковника отставного Веселовского из Хийтолы, а третье от некоего майора Кузьмина из крепости Нейшлотской. Задумался генерал:
- Веселовский… Веселовский… - вспоминал, весь сморщившись, - А! – аж стукнул себя по лбу, - вот, совсем старым стал! То ж отец Петра моего Веселова! Ну-ка, ну-ка, что там пишет ветеран, - распечатал, в чтение погрузился. По мере того, как углублялся в текст, мрачнел генерал-аншеф. Под конец темнее тучи стал, хохолок седой, вечно торчащий теребил нервно. Еще раз перечел. Встал, заходил по мазанке из угла в угол. Прошка Дубасов заглянул было в дверь, но Суворов зыркнул на него глазом – исчез. Дверь притворил тихохонько:
- Видать вести плохие получил, Лександра Васильевич! – про себя прошептал.
Суворов походил, походил, да вновь за стол уселся.
- И как сие возможно! – возмущенно головой покачал. – Рабство завели у себя в полку. И какой-то полк? – снова вчитался в письмо от Веселовского. – Ага, Стародубовский карибинерный… Понятно. А что комендант Нейшлотский мне пишет… - Письмо от Кузьмина взял, сургуч взломал, бумагу распрямил, к огню поближе поднес. Видно чтоб получше было. Прочитал быстро, покивал уже успокоено, отложил и задумался. Вслух рассуждал:
- Ну и молодец, майор этот. Видать, истинный слуга государев, что распорядился разумно. Эх, Петька, Петька… угораздило ж на мздоимца этакого попасть. А ведь убили б, коль неловок оказался, убили б, стервецы. И кого? Офицера наисправнейшего русского. Вернейшего слугу отечества и престола нашего. Молодец, молодец майор этот Кузьмин. Пущай, покудова в тайной, но в службе пребывает Петька. Едино пользу своей матушке России приносит. А я… - замолчал на мгновение, опять за свой хохолок схватился, - а я … к светлейшему. Тут же. Без промедления! Прошка! – крикнул зычно.
- Тут я! – денщик вынырнул.
- Вот, что Прошенька. Лошадей изволь, голубчик немедленно изготовить. К светлейшему поеду прям сейчас. Не мешкая!
- Лександр Васильневич… - попытался возразить денщик, - ночь уж на дворе. Куды затемно-то скакать?
- Не спорь ныне со мной, голубчик. – строго повторил Суворов. – Дело отлагательств не терпит. Ты, Прошка, Веселова капитана помнишь? А? – прищурился.
- Петра Лексеевича? Ясное дело помню! – кивнул Дубасов.
- То-то! Ныне в беду попал капитан наш! Выручать надобно и поспешая!
- Господи! – перекрестился Прохор, - ведь ахфицер-то какой был… И что ж с ним?
- Что значит был? – прикрикнул Суворов. – Не был, а есть! А приключилась с ним неприятность досадная. После, после, братец, поведаю – поторопил генерал, - давай-ка распорядись, насчет лошадей. Иди-иди. Я покудова еще из Ундолы письмо прочитать успею, чего там Ефим старый пишет.
А в кунверте от Матвеева и письмо Петра Веселова самого находилось. Вот вся картина и прояснилась.
Так обстоятельно и поведал Александр Васильевич всю историю случившуюся в полку Стародубовском светлейшему князю Григорию Александровичу. Потемкин слушал молча и внимательно. Не перебивал ни разу. Токмо ногти грызть принялся, в гнев входить начинал.
- … а ныне, означенный капитан Веселов направлен комендантом фортеции Нейшлотской майором Кузьминым в пределы короля шведского Густава, откуда исправно поступают донесения, которые пересылаются в Выборг генералу Гюнцелю и оттуда в Военную Коллегию. О состоянии войска шведского, о командирах ихних, о настроениях. Вот и весь рассказ, ваша светлость, - завершил свою речь Суворов.
- Если те донесения, что сам читал, то толково изложено. – Нарушил молчание Потемкин.
- Так Веселов и офицер толковый! – развел руками Суворов. – Токмо вон, как обернулась судьба его.
- Видать и пятаки он достал… - думая все о своем, продолжал князь.
- Какие пятаки, ваша светлость? – не понял Александр Васильевич.
- Да, Густав этот, король полоумный, павлин напыщенный, - зло проговорил Потемкин, - пятаки наши начал чеканить. Со своими солдатами ныне ими рассчитывается. Да на подкуп нашего воинства видать рассчитывает. Правильно, матушка Екатерина, его фуфлыгой кличет. Фуфлыга он и есть!
Суворов только плечами пожал. В изумлении.
- Сколь раз говорил нашей матушке надобно разорить Финляндию, людишек переселить отсель, и пустыней отгородиться от короля настырного. – Потемкин встал с дивана, на котором возлежал все время беседы, халат запахнул на груди волосатой. – Что там, в этой Финляндии? Леса, да камни, болота да озера. Проку никакого. И грозить нам еще оттудова неугомонный Густав! Мы, вона с тобой, Александр Васильевич, турка должны ныне сокрушить. Черное море на века русским сделать. Даст Бог и до Стамбула басурманского доберемся! – Потемкин прошелся по горнице, - Подлеца этого под суд!
- Какого? – слегка опешив спросил Суворов.
- Как его там… - прищелкнул пальцами Потемкин
- Веселов, капитан, - тихо произнес Суворов.
- Да, нет! – отмахнулся князь. – Полковника, вора этого, из Стародубовского полка? – Дверь раскрыл, гаркнул кому-то:
- Попова ко мне! Быстро! – хлопнул дверью. – Ну? Как его?
- Трубицына. – подсказал, успокоившись Александр Васильевич.
- Во! Под суд, подлеца! В железо, сукиного сына! В вотчину помещичью полк превратил карабинерный! Солдат – в холопов, в крепостных своих? Не бывать! – Потемкин уже ревел взбешенно. Дверь приоткрылась, степенно Попов вошел, секретарь светлейшего.
- Где шляешься? – на него гнев Потемкина обратился. Попов промолчал благоразумно. – Пиши быстро!
Попов за стол уселся, перо осмотрел внимательно, лист бумаги придвинул, замер.
- Приказ подготовишь, президента Военной коллегии, полковника Трубицына, от Стародубовского полка карабинерного отрешить, и в кандалы заковав, предать суду военному наистрожайшему. За воровство! За убийства своих же солдат! Смерти достоин сей полковник! – распалился светлейший, -  Сам же полк…
- Ваша светлость, - вмешался Суворов, перебивая князя.
- Что, Александр Васильевич? – недовольно обернулся Потемкин. Единственный глаз смотрел пронзительно.
- Дозвольте сказать, Григорий Александрович…
- Говори же! – резко бросил светлейший.
- Дивизию мою надобно кавалерией усилить… отдайте мне карабинеров Стародубовских. Опробую, обучу, из офицеров толковых командира посмотрю и на ваше одобрение высочайшее представлю  - вставил Суворов. Светлейший помолчал, обдумывая, и кивнул:
- Быть по сему. Запишешь Попов! – секретарь согласно зачирикал перышком по бумаге. – И еще! Подготовь бумагу генералу Гюнцелю содержания следующего, - Потемкин широко зашагал по комнате, полы халата развевались, Суворов в сторонку отошел - не мешать:
- Генералу Гюнцелю, коменданту выборгскому, - повторил светлейший.
- Пометил, ваша светлость, - тихо откликнулся секретарь.
- По моему приказу, секунд-маеор Веселов…
- Капитан. – Поправил Суворов.
- Маеор! – твердо повторил Потемкин, - майор Веселов Стародубовского полка отправлен с экспедицией тайной в пределы шведской Финляндии, - и Суворову, - когда все приключилось-то?
- Да, летом, прошлый год – быстро глянув в письма, ответил Александр Васильевич.
- … и с лета прошлого, 1786 года, обретается там. Оказывать оному майору всемерную помощь и содействие, сохранять его инкогнито в сильнейшем секрете, все донесения от него поступающие, немедля в Военную Коллегию отправлять и мне, ее президенту. Вот так! Ну, доволен, Александр Васильевич?
- Доволен, батюшка! – Суворов поклонился низко Потемкину. – Всегда знал я, как солдат русский, ибо нет выше звания на свете, что за Богом вера, а за матушкой нашей царицей и светлейшим князем Григорием Александровичем служба, не пропадут! 
- Забирай, - махнул рукой Потемкин, - полк себе Стародубовский. Попов, отпиши: передать генералу-аншефу Суворову! И поспешай готовить его, Александр Васильевич. Война со дня на день начнется. Терпеть мочи нет больше. Пора учить сызнова турок. Они не хотят Кучук-Карджийский мир соблюдать, другой подписать заставим. На Босфоре! – невидимым османам кулаком погрозил в темноту украинской ночи Потемкин. 
    
                Глава 25.

                Грозовое предчувствие.

                Вся нравственность человека заключается в его намерениях.
                Жан Жак Руссо
                Если обман на короткое время и может быть полезен,
                то с течением времени, он неизбежно оказывается вреден.
                Дени Дидро.

             Грянула война турецкая. И взошла звезда Суворова! … Уже 1-го октября 1787 года он высадился с 1600 солдатами на Кинбургской косе. Атаковали прямо развернутым строем. Драгунские лошади шли по колено в соленой воде лимана. Сочинять каре было не из чего – войск мало! Пять с половиной тысяч турок опрокинуто в море, большая часть истреблена и потоплена. Наш урон – 16 офицеров и 419 нижних чинов. Суворов ранен. Но «Кинбургская коса вскрыла чудеса!» За ней последовали Фокшаны, Рымник, Измаил. Они сделали имя Суворова легендой!
           При Рымнике отличились и Стародубовские карабинеры, под командой уже подполковника Миклашевского. Видя, что ретрашемент  у турок полевой, слабой профили, Суворов бросил в атаку на укрепления всю свою конницу. Первым пронесся через турецкие укрепления Стародубовский полк.

               Густав III пребывал в необычайном волнении:
           - Русские войска все на юге своей необъятной России, завязнув в сражениях с непобедимыми османами, нашими союзниками!
           - Не такие уж они и непобедимые эти турки, - усмехнулся старый фон Ферсен. – если русские бьют их постоянно.
           - Русские завязнут под несокрушимыми  стенами крепостей – Очакова, Измаила и других! – продолжал Густав. – Настал момент, когда мы можем нанести свой удар моей коварной сестре.
          - Да, мой король! – горячо воскликнул граф Вреде, остро ненавидящий русских. – И  сразу вышвырнуть из столицы русского посланника. Он стал столь неумерен в речах и в действиях. В глазах всего двора старается запятнать честь вашего величества! Никогда еще ни один дипломат не нарушал столь явно своих обязанностей относительно уважения к коронованным лицам и к правилам гостеприимства.
         - Это правда, Вреде? – удивился король.
         - Да! – почти выкрикнул Вреде. Еще бы, весь Стокгольм обсуждал бурный роман его жены с красавцем посланником Екатерины Андреем Разумовским.
        - Нам нужен повод, господа! – провозгласил король. – Какие вести с границы? – и сам ответил, - Стединк пишет мне, что русские иногда обстреливают наш берег. Но этого мало! Надо придумать еще что-либо грандиозное! То, что не вызвало бы никаких сомнений у всей Европы.
         Французский посланник хотел было, что-то сказать, но передумал, покачав головой. Что могла предпринять его несчастная Франция, стоявшая уже на краю бездны, называемой Великой революцией. Французский двор уже не раз просил успокоиться шведского короля, но бесполезно. Все больше и больше французы тяготели к России. Крах политики Шуазеля был налицо. Тайком от шведов французы отправили в Россию своих военных инженеров – привести в оборонительное положение все имеющиеся крепости на границе.
            - Как наш флот, ваше высочество? – обратился король к своему брату, Карлу Зюдерманландскому, краем глаза приметив, что сегодня во дворце присутствовал и главный кораблестроитель Швеции, талантливейший Фридрих-Гейнрих Чапман.
           - Флот вашего величества готов к отплытию из Карлскроны! – торжественно объявил герцог. Правда, тут же добавил:
           - Я думаю, полная готовность его будет обеспечена, если мы отзовем из отпусков всех обер- и унтер-офицеров.
          - Отзывайте! – последовал величественный кивок головой. – К концу мая флот должен быть готов к отплытию. Постарайтесь, чтоб он был обеспечен съестными припасами на три года. А сухопутные войска начнут переправку в Финляндию. Мы нанесем удар по русскому флоту, собранному у Кронштадта, высадим десант у Ораниенбаума, а наша армия совершит прогулку вдоль берега Финского залива к Петербургу. И разорим его! Из всех памятников русской столицы я оставлю памятник Петру. Лишь прикажу стесать с гранита его имя и выбить свое – победителя варваров! И все это будет в соответствии с планом разработанным нашим дальновидным де Толем. Не так ли, генерал? – король милостиво обратился к последнему.
            - Да…, то есть не совсем так, ваше величество… - замялся де Толль.
            - В чем дело, генерал? – удивился король.
            - Мой план оборонительный, а не наступательный. – Тихо заметил де Толль.
            - Ах, генерал, - легко отмахнулся от него король, - какая разница! Он и должен быть оборонительным, ибо мы будем лишь обороняться от вероломных русских! – король громко рассмеялся. – Это соответствует нашей конституции. Король объявит оборонительную войну! – Густав вдруг опечалился, - но нужен повод, нужен повод, господа! К моему огромному сожалению, ни Гастфер, ни Стединк, ни старина Армфельд, не могут дать мне достойного выпада со стороны русских. Ах, - мечтательно заломил руки король, - как это должно быть эффектно! Надо подумать, надо подумать самому! Я займусь этим, господа! Это будет лучшая постановка.
……………………………………………………………………………………………………..
            Русские внимательно следили за приготовлениями шведов.
            - Отпишите Грейгу, - приказала Екатерина, - пущай скорее отрядит три судна для примечания шведских приготовлений. – Она надеялась еще избежать войны:
           - Я шведа не атакую, он же выйдет смешен, - заявила она 28 мая. – Но следует всю полноту власти военной в Финляндии передать графу Валентину Платоновичу.
          Безбородко посмотрел на Екатерину внимательно, но не сказал ничего. Императрица поняла:
          - Сама знаю, что мешок он нерешительный. Нет других! Все генералы на юге, у светлейшего.
             В тот же день приехал из Павловска великий князь Павел Петрович. На войну турецкую проситься. Екатерина слушала рассеянно, кивала:
           - Согласна. – После добавила, - буде шведские дела не задержат. Буде же полоумный король шведский начнет войну с нами, то вам, князь надлежит здесь остаться.
            Присутствовавший при этом Спренгпортен, уже два года в русской службе обретавшийся, заметил насмешливо:
         - Я думаю, Густаву не терпится отделаться от Финляндии. – Екатерина не ответила. Храповицкий отметил в своем дневнике в тот день: «Не веселы!»
           Потемкину отписала: «Мне кажется они не задерут, а останутся при демонстрации. Вот только решить надобно: терпеть ли сие? Так хочется приказ дать флоту Грейга да эскадре Чичагова в прах разбить всю их демонстрацию! В сорок лет шведы не построили б флот свой заново. Но сделав такое, будем иметь две войны, а не одну. Если он задерет нас, то по своей конституции не будет иметь от народа никоей помощи, потому полагаю надо дать ему время подурить, денег истратить и хлеб заготовленный к войне съесть!»
         От Ревеля донесение пришло будто шведский флот объявился. Правда, ложное оказалось. Не военные корабли, а купеческие. Спренгпортен почти каждый день при дворе появлялся. Указывал на Кронштадт, как цель нападения Густава. Екатерина велела привести Кронштадтскую крепость в оборонительное положение. Срочно запросила к себе карты Финляндии и долго рассматривала их. Хмыкнула раздраженно:
        - Пришло время обдумывать и дурачества кузена своего, дабы после лоб он себе на всяком пункте разбил.
         Напряжение нарастало. Разумовский в Стокгольме подал министру иностранных дел графу Оксенштерне записку от лица императрицы, уверяющую в миролюбии. Густав вспылил! Почему? Да по той причине, что в записке обращались не только к самому королю, но и «ко всем, кои участие в правлении имеют». То есть, к дворянству, настроенному оппозиционно к Густаву. Ничего удивительного нет в том, что король увидел здесь оскорбление для себя лично. Если уж хотели любым путем добиться сохранения мира, то нужно было быть поделикатнее. А так получилась провокация! Завуалированная, но провокация. Вряд ли идея исходила от самого Разумовского, постаравшегося вдобавок и опубликовать воззвание императрицы в газетах Стокгольма, что вызвало дополнительную вспышку гнева взбудораженного Густава. Ведь сама Екатерина заявляла, чувствовалось, что горячность берет вверх:
        - Надобно быть Фабием , а руки чешутся, чтоб побить шведа! Эх, нет рядом князя Григория. Он бы в пять минут разрешил что надлежит делать. Терпеть, али нет!
        12 июня королевский церемониймейстер Бедоар вручил Разумовскому  ответ короля:
        -  За оскорбление его величества короля Швеции столь непристойным и противным изъявлением, которое не может исходить от русского двора, графу Разумовскому предписано, не имея более никаких сношений со шведскими министрами, выехать из страны, не позже чем через неделю!
          Разумовский поклонился в ответ и сухо заметил:
         - Поскольку я являюсь подданным российской короны, то не могу, согласно желанию короля выехать из Стокгольма, до получения разрешения со стороны моей императрицы.
……………………………………………………………………………………………………...
 
         Густав сидел в своем любимом кабинете, точнее сказать не сидел, а лежал. В уголке, в маленькой нише, была установлена почти детская кровать, где король любил поваляться, за серебристыми портьерами, отдыхая от трудов государственных и размышляя о судьбах вселенной. Именно здесь, в укромном уголочке рождались его самые смелые постановки, здесь он продумывал сюжеты своих пьес. Вот и сейчас, нахмурив брови, Густав размышлял о том, какую эффектную провокацию нужно осуществить на русской границе. Как это должно быть красиво, ибо зритель тогда верит драматургу и актерам, когда все достоверно, и главное, главное это мелочи, детали, костюмы и игра. Игра не вызывающая сомнений. Король поднялся рывком с кровати, наклонился к изящному круглому столику-секретеру, стоявшему рядом, порылся в ящиках:
          - Вот оно! – торжествующе произнес, доставая рукопись пьесы «Алексей Михайлович и Наталья Нарышкина», последнее его произведение, с таким успехом прошедшее на сцене стокгольмского театра. – Костюмы были великолепны. Армфельд! – крикнул Густав.
           В кабинет проскользнул любимчик короля.
           - Я здесь, ваше величество!
           - Дружище, разыщи мне портного.
           - Портного? – удивился Мориц. – Какого портного? Королевского? Вы хотите заказать ему костюм? Посмотреть ткани?
           - Нет-нет, Мориц.  Костюм, да! Но не мне. Костюмы потребуются не твоему королю. – Речь Густава была сбивчивой, видно было, что король на ходу придумывал сюжет нового представления, и его мысль была еще туманной, без четких очертаний. – Найди мне, Мориц, того самого портного, что шил костюмы для моей пьесы «Царь Алексей Михайлович и Натали Нарышкина».
          Армфельд давно привыкший к чудачествам короля ничему не удивился и тут же отправился на поиски требуемого лица. Впрочем, сыскать его труда не представляло. Спустя час испуганный Линдгрен, портной Королевской оперы, предстал перед своим сюзереном. Король был настроен благодушно:
         - Присядьте, мой дорогой Линдгрен. – И плавным жестом указал портному на изящное небольшое кресло рядом с собой. Тот присел на краешек, стараясь даже не дотрагиваться до подлокотников. Заметив, что портной на коленях держит подушечку с булавками, иголками, портняжным метром и прочими приспособлениями его ремесла, Густав заулыбался:
        - Нет-нет, мой дорогой Линдгрен, - показал на булавки, - вам не придется снимать мерку с вашего короля. - Лицо портного выражало недоумение. – Я пригласил вас просто побеседовать! – Физиономия Линдгрена еще более вытянулась. О чем король Швеции может беседовать с простым портняжкой. Но Густав продолжал:
        - Я очень доволен теми костюмами, что вы подготовили для моей пьесы на русские темы.
         - Ваше величество… - портной вскочил и поклонился королю.
         - Сидите, сидите! – поморщился Густав. Он обдумывал предложение. – Я решил вознаградить вас.
         - О, ваше величество!
         - Я думаю, что вы достойны быть… ну скажем… директором моей Оперы.
         - Ваше величество, я всего лишь недостойный ваш слуга! – портной был готов упасть в ноги королю.
          Густав уже не обращал внимания на эмоции портного:
           - У меня есть к вам одно, но очень деликатное поручение, которое должно остаться в безусловной тайне для всех.
           - Я исполню все, что прикажет ваше величество. – Всем своим существом Линдгрен старался продемонстрировать преданность Густаву.
           - Я не сомневаюсь в этом, мой дорогой. Но я не совсем правильно выразил свою мысль. То, что я хочу поручить вам, в тайне остаться не может. Секретом будет предназначение тех костюмов, что вы сошьете.
           - Костюмов? – портному почему-то показалось, король хочет воспользоваться им самим, а не его ремеслом.
           - Конечно, костюмов! А что здесь странного? – пришла очередь удивляться Густава. – Ведь вы ж портной?
           - Да, ваше величество. Портной Королевской Оперы.
           - Вот вы им и останетесь. Суть моего поручения заключаться будет в том, что вам должно будет выкроить и сшить двадцать, нет лучше тридцать русских солдатских мундиров, для моей пьесы про жизнь русских царей. Мне пришла мысль немного поменять сюжет и кое-какие мизансцены.
             - Мундиры русских стрельцов, ваше величество? – немного поправил короля портной. – Насколько я помню ваша пьеса о временах царя Алексея Михайловича. У русских армия состояла тогда лишь из стрельцов и казаков. Полков солдатского строя у них не было. Только царь Петр стал шить мундиры, причем нашего, шведского образца.
                - Да я помню! – резко ответил король, недовольный, что кто-то намекнул ему на собственную промашку. – Значит, солдатские мундиры отпадают. Иначе, тайное станет явным. Зачем, спрашивается королю шить мундиры русских солдат. – Подумал про себя Густав. – А вот казаки! – его осенило. – Казаки… одно это слово до сих пор наводит ужас на моих поданных. Их ужасающие набеги на Финляндию, да даже здесь, на побережье Швеции, их шайки грабили и насиловали шведов. В сказку о казаках поверят все!
              - А скажите, Линдгрен, - осторожно начал король, -  мундиры казаков, по вашему, претерпели изменения с тех пор?
              - Так у них и мундиров особых никогда и не было, ваше величество, - простодушно отвечал портной, - кафтан, рубаха, штаны, сапоги, да высокая шапка. Азиаты! Кто во что горазд. Единого мундира, отродясь, у них не было.
              - Ну вот, и сшей, мой дорогой Линдгрен мне тридцать казачьих одеяний! За неделю! – казалось, с явным облегчением, наконец, отдал окончательное распоряжение король.  Линдгрен удалился.
              - Казаки! Это великолепно! Это даже лучше, чем я придумал ранее!  И они будут беспощадны!– воскликнул оставшись один Густав. – Мир содрогнется, узнав о коварстве и вероломстве этих варваров. Конечно, жаль, что при этом погибнет несколько моих, возможно, преданных подданных.  Но единичный акт насилия сильнее воздействует на европейское мнение, нежели картины массового уничтожения.  Только бы Гастфер опять все не испортил! – сморщился король, вспомнив о неудавшейся провокации по обстрелу своих же территорий. – Надеюсь на Стединка, он всегда рядом с Гастфером. Генерал грубоват, как все шведы, а барон изящен, прямо истинный француз. Ему такая постановка удастся! Так, с костюмами мы решили, теперь надо подобрать исполнителей. Мориц! – король позвал своего любимца.
              - Я здесь! – Армфельд проскользнул в комнату.
              - Мой дорогой Мориц, ты должен подобрать мне тридцать человек. Из конницы. Отборных солдат, готовых на все, ради своего короля. Даже на преступление! Но тех, кто умеет держать язык за зубами. И еще… - Армфельд вопросительно наклонил голову. Густав что-то придумывал на ходу. – И еще… - повторил король, - никто не должен знать их имен. Ни я, ни ты, Мориц, ни Гастфер, ни Стединк. Они будут полностью безымянными. И – король что-то вспомнил. Хлопнул себя по лбу. – Чуть не забыл! Главное это мелочи! Армфельд!
             - Да, ваше величество!
             - Пусть отращивают бороды. У них есть две, нет три недели. Мы уезжаем с тобой двенадцатого, а двадцать седьмого они должны быть у Гастфера в Саволаксе. Я все ему отпишу сам. И Мориц… - Король посмотрел на любимца несколько укоризненно, тот вытянулся недоуменно, - я прошу, я умоляю тебя. Все сохрани в тайне.
             - Но ваше величество, разве я посмел вызвать у вас хоть малейшее сомнение в своей преданности? – Армфельд искренне выглядел обиженным.
           - Нет, мой друг, нет, - король похлопал его по плечу, - в преданности нет. А вот твой язык…
          - Ваше величество, - Армфельд смотрел на Густава, чуть ли не со слезами на глазах, - я обещаю вам, я буду нем, как рыба.
         - Я верю тебе, дружище. И это будет величайшее представление в истории! Если никто нам не помешает. 
……………………………………………………………………………………………………...

            5 июня 1788 года из Кронштадта в Копенгаген вышел первый отряд Средиземноморской эскадры адмирала Грейга. На головном стопушечном «Иоанне Крестителе» держал флаг Виллим Петрович фон Дезин. За ним двигались в четком кильватерном строю еще два линейных корабля – «Три святителя» и «Саратов», 32-пушечный фрегат «Надежда» и три транспорта. Из-за малого ветра шли очень медленно.
            На траверсе Дагерорта, перед входом в Зондский пролив, с высоты марса послышалось:
           - Вижу паруса по курсу!
            Вице-адмирал фон Дезин на капитанском мостике обратился к вахтенному офицеру:
           - Гляньте, голубчик, кто это там?
           Капитан-лейтенант Кроун внимательно всмотрелся и отрапортовал:
           - Шведы! Пятнадцать линейных кораблей и пять фрегатов. Головной под флагом главнокомандующего флотом герцога Зюдерманландского. Как на маневрах, в правильной линии, интервал держат равный.
           - Экий, вы Роман Васильевич, зоркий! – похвалил офицера фон Дезин, - а самого герцога Карла не разглядели?
           - В боевом порядке держаться шведы, - не обращая внимания на похвалу адмирала, продолжал Кроун. – От них фрегат отделился, идет прямо к нам!
           - Послушаем, что хотят. – Невозмутимо ответил адмирал.
           С подошедшего почти вплотную к русским 40-пушечного «Тетиса» крикнули:
           - Главнокомандующий его величества короля Швеции флота герцог Карл Зюдерманландский требует отдачи салюта!
          - Отвечайте, что в соответствии с Абовским мирным договором, ни русский, ни шведский флота к этому не обязаны. – Приказал фон Дезин Кроуну. Прокричали.
         Шведы видно были готовы к такому ответу:
          - Их высочеству герцогу Карлу известны все статьи Абовского договора, но король приказал ему требовать в любом случае салюта флоту шведского короля и даже поддерживать это требование силой оружия!
          - Угрожают… - выслушав ответ шведов, произнес фон Дезин. Задумался ненадолго. Потом приказал:
          - Передайте на фрегат, что я готов отсалютовать им, как королевскому высочеству и августейшему родственнику нашей императрицы.
         -  Отказываются, ваше высокопревосходительство! – выслушав ответ шведов, повернулся к адмиралу Кроун. Головой покрутил по сторонам, ветер почуял нужный. – А может… с ветром и проскочим? А, Виллим Петрович?
         - Говоришь ветер… - фон Дезин внимательно следил за поведением шведского флота. И неожиданно:
        – А ну давай! Свистать всех наверх, все паруса ставить! Передай остальным нашим кораблям. Поворот через фордевинд.  Ложимся на правый галс!
        - Есть!
       Как тени, по-кошачьи цепляясь, метнулись матросы на верхотуру вант, разбежались в секунды, затрепетала расправляемая парусина, наполняясь ветром, забирали, забирали его в паруса, отворачивали в сторону от шведов. Да поздно. Маневр заметили.
         - Уйти пытаются русские… Весь флот в линию! – приказал герцог Карл. – К бою!
         - Отставить! – распорядился фон Дезин. Стянул с головы треуголку, потер лоб. – Приготовиться к салюту. Пятнадцать выстрелов!
         - Нечто уступим? Ваше превосходительство? – широко раскрытыми глазами смотрел на адмирала снизу вверх малорослый Кроун.
         - А что предлагаешь? – зло спросил фон Дезин. – В бой вступить? И потерять все корабли? Вон шведов сколько! Исполняйте салют! – ушел прочь с мостика.
         Прогремело 15 выстрелов, выслушали в ответ 8. Шведский флот нехотя развернулся и пошел к норду, а русская эскадра продолжила свое плавание к Зунду.
        - Не вместно тут было снисхождение и уважение, оказанное герцогу Зюдерманландскому! – прокомментировала это Екатерина, недовольная действиями фон Дезина. – В деле между флагов двух корон не должен входить разбор особ начальствующих.   
       Но я думаю, читатель, что мудрый и опытный фон Дезин поступил правильно. Гораздо сложнее было герцогу Карлу. Фактически Швеция начала войну, в теории Россия должна была явиться начинающей. Уничтожив четыре русских корабля в самом начале войны, (или захватив их), в любом случае, шведский флот бы усилился. Пропустив их в Копенгаген, нужно было в дальнейшем выпустить и эскадру Грейга. И пусть бы они шли себе на Средиземное море. Путь на Кронштадт и Петербург был бы открыт. А что получилось? Герцогу Карлу все не нравилось – ни то, как правил его брат, ни эта предстоящая война. Еще несколько лет назад его смущал сбежавший ныне к русским Спренгпортен, предлагая корону Финляндии. А теперь, это идиотская выходка с русскими, с этим салютом. И эта война…
        - Господи, - думал про себя герцог, рассматривая удаляющиеся русские корабли, - как все нелепо. Сплошной театр. Моему брату заниматься написанием пьес, из него бы вышел неплохой драматург, а не править нашей Швецией.
        - Какой курс, ваше высочество? – послышалось за спиной.
        - На Свеаборг. – Ответил не поворачиваясь. Там его ждал Густав III.
              Фон Дезин ушел в Копенгаген и благополучно после блокировал шведские берега и даже сжег несколько деревень. А шведам пришлось в Финском заливе иметь дело со всем остальным русским флотом.
   

            
            

                Глава 26

                Последняя рекогносцировка.

                От войны нельзя ждать никаких благ.
                Вергилий, римский поэт.

                - Без рекогносцировки, штурмовать такую крепость, как Нейшлот это самоубийство! На войне, если это возможно, следует полагаться на то, что увидишь собственными глазами. – Заявил Стединк на совете у Гастфера.
                - Что вы предлагаете, полковник? – раздраженно спросил бригадир. – И принес же сюда его черт… - подумал про себя, - мало ему отличий в Америке и здесь… выслуживается перед Густавом. – А вслух сказал, - любое движение с нашей стороны будет замечено русскими.
                - А я, барон, отправлюсь туда один. – Спокойно отреагировал Курт.
                - И они с распростертыми объятиями встретят шведского полковника! – язвительно заметил Гастфер.
               - Зачем шведского… - пожал плечами Стединк, - я одену французский мундир, возьму себе провожатого, который говорит по-русски, одену его слугой, и отправлюсь с визитом к коменданту крепости. Кажется, отношения Франции и России сейчас заметно улучшились? Не так ли, генерал?
              - А как вы будете общаться со своим провожатым? – Гастфер не менял тон, - он должен говорить и по-французски, и по-русски? Ну и где же вы найдете такого в Саволаксе?
               - В Пуумале, господин бригадир, в Пуумале. Там есть этот прекрасный финский солдат, который говорит и по-немецки, и понимает русский. Мне более, чем достаточно!
              Гастфер молчал.
              - Я вижу, что возражений с вашей стороны не имеется. – Удовлетворенно произнес Стединк. – Тогда позвольте, я отправлюсь в путь? – Гастфер молча кивнул.

               Предложение, а вернее сказать, приказ, с которым приехал в Пуумалу полковник Стединк, восторга у Веселова не вызвал. Но, обсуждать не станешь. Хмуро выслушал полковника:
             - Будешь, Пайво, слугу моего изображать. Посему мундир снимешь, а вы, фрау фон Вальк, - к хозяйке обратился, при ней разговор проходил, - не окажете любезность предоставить своему слуге какие-нибудь старые вещи из гардероба вашего мужа. Что не жалко, конечно.
            Хельга, та сразу, как увидела полковника, плечиком дернула, и ушла прочь.
             - И что ему от моего Пайво нужно? – уходила недовольная.
           Мария посмотрела на Веселова, фигуру его мощную оценивая:
          - Да где ж я на такого богатыря найду? Муж-то мой и ростом поменьше и в плечах значительно поуже будет.
          - Ну постарайтесь, фрау фон Вальк! Это чрезвычайно важно. Военная операция! – и приложил палец к губам. – Тайная!
           Мария еще постояла немного в нерешительности, потом кивнула головой:
          - Ладно! Сейчас посмотрим гардероб, и я дам служанке чтоб распустила что-нибудь. Может из двух камзолов и сошьет один быстро.
          - Я очень вам буду признателен, фрау фон Вальк, - Стединк церемонно поклонился. Мария ушла в дом.
          - Ну вот, солдат, или капрал, правильнее. Готовься. – Повернулся к Веселову полковник.
          - К чему? – буркнул Петр.
          - К русским поедем.
          - К русским? – изумился Веселов.
          - К русским, к русским. В Нейшлот! – пояснил Стединк. – Я офицер французского полка Royal Suedois ,  путешествую со своим слугой, и немного заблудился в этих довольно диких местах. Поэтому, я обращаюсь к коменданту крепости с просьбой оказать любезность и помочь нам выбраться отсюда. Я думаю, что русские не откажут мне в гостеприимстве. А за это время, я успею осмотреть все что мне необходимо.
           - А я зачем вам, господин полковник? – спросил Веселов.
           - А ты, мой друг, будешь мне переводить все то, что будут говорить вокруг русские. И, конечно, изображать моего слугу.
          Веселов задумался:
         - Вот черт! И как мне себя там вести? Там же Кузьмин, там Ахромеев… Ну майор-то понятно, а Прокопыч… Он не знает, что я здесь. Увидит, как себя поведет?
          Стединк словно читал его мысли:
         - Думаешь, как себя вести там? Да, капрал? Сразу скажу – натурально. Не бойся ничего, больше слушай, сам ничего не говори.
         - А вы что не знали про то, что я беглый? С той стороны! – Веселов мотнул головой, на российскую сторону показывая.
        - Так ты ж не из Нейшлота бежал? Не так ли? – прищурился Стединк.
        - Так-то оно так. Но все ж… боязно. – Опустил голову, глаза пряча.   
        - Ну вот, и нечего сомневаться!
        - А коли поймают? Мы ж… эти… как их, шпионы? Мне-то виселица сразу.
         - Ну какие ж мы шпионы, - рассмеялся Стединк, а глаза внимательно следили за Веселовым. - Мы путешественники. Едем далеко на север, до Торнео. А потом, даже если мы и шведы, то войны-то нет. Почему нам не заглянуть к соседям?
        Часа через два и наряд был готов. Нашлось два одинаковых синих камзола, расторопная служанка быстро один распустила, из второго кусок вырезала и вставила. Рукава коротковаты, а так ничего камзол получился. Даже неплохо смотрится. Портки крестьянские белые полотняные, шляпа финская, вот весь маскарад.  Сел на коня и поехали… Жарко было. Полковник мундир расстегнул, пот утирал непрерывно:
           - Душно! – признался, - как на Гренаде.
          - Где это? – поинтересовался Веселов.
          - Далеко… в Америке.
          - А!
          По дороге Стединк расспрашивать стал:
          - А скажи, Пайво, какие они, русские?
          - Обыкновенные… - пожал плечами капитан.
          - Мне довелось с поляком одним встречаться, - вдруг вспомнил Стединк, - я воевал в Америке, - пояснил, - там много было людей самых разных наций, он очень интересно говорил про русских… Так какие они? – спросил еще раз.
          - А что он говорил, поляк этот?
          - Пулавский? – Веселов вздрогнул при упоминании фамилии, глазом покосился на Стединка - не заметил ли. Нет, полковник ехал спокойно, даже не смотрел на Петра. – Граф рассказывал, как они сражались с неким Суворовым… Ты не слыхал про такого?
          - Час от часу не легче! – подумал Петр. – Слыхал, конечно. Кто в русской армии о нем не слыхал?
        - А сам не видел? – быстрый вопрос последовал.
       - Нет! Не довелось. – Как можно спокойнее ответил. – А жаль!
       - Ну и что про него рассказывают?
       - Непобедимый! – искренне уже сказал.
       - Вот бы встретиться с ним… - мечтательно произнес Стединк. – Это ж замечательно, когда такой достойный противник.
       - А я бы не хотел, господин полковник. – Усмехнулся Веселов.
       - Почему? – не понимал швед.
       - Потому что для нас с вами это ничем хорошим бы не закончилось. – С примесью некоторого злорадства, но осторожно, сказал.
       - Все равно жаль! Но мы с ним и не встретимся. Он ныне, я в газетах читал, против турок воюет. И пишут, что совсем неплохо. Значит, прав был тот поляк. Да, Пайво? – посмотрел на Веселова.
       - Наверно… - пожал плечами. – А что с ним стало-то, с поляком? – не удержался, спросил.
       - Погиб геройски… - вздохнул Стединк, вспоминая, как его оперировали, а солдаты принесли тело польского графа. Замолчали оба.
         Веселов тоже думал про себя, - и надо ж было ему где-то с тем самым Пулавским встретиться. Хорош был бой тогда под Ореховым. - Петр ехал и улыбался про себя. Лихая атака! И первый чин офицерский. Разве забудешь!

           Так незаметно и до Нейшлота добрались. Крепость высилась неприступным замком-островом между озерами Пурувеси и Хаукивеси. Шведских караулов не было.
           - А что ж наши-то не охраняют? – Спросил, оглядевшись по сторонам Веселов.
           Стединк помолчал, потом ответил нехотя, как сквозь зубы:
           - Русских дразнят… Глядишь, перейдут границу случайно…
           - Ну и что с того? Граница, она не везде обозначена. Промежь протоков здешних заблудиться совсем легко… - Петр удивление разыграл.
           - Легко… - согласился Стединк. – Заблудятся, да назад вернутся. Только, но не сейчас.  Оттого и караулы наши в глубь отошли. Выманивают… Вдруг, кто-то перейдет на нашу сторону. Вот тебе и инцидент пограничный.
           - А-а! – Кивнул головой. – Тогда понятно. Дескать хитрость воинская.
           - Что-то навроде того… - Рассеянно отвечал полковник, внимательно всматриваясь в очертания Нейшлота.
            Теплым маревом опускалась на землю белая июньская ночь. Где-то мелодично зазвонили колокола. Стединк вопросильно посмотрел на Веселова. Тот перекрестился.
          - Служба вечерняя. – Пояснил. – Завтра праздник.
          - Какой?
          - Троица!       
          - Как мы удачно, прямо и к праздничному столу. – Решил пошутить полковник.
          - Если пригласят. – Ответил Петр.
          - Ну-ну, не сомневайся. А вон и за нами, - показал Стединк на группу солдат вместе с сержантом, торопливо направляющуюся к ним.
          - А вот и Ахромеев, по-другому и не могло быть, - подумал про себя Веселов, различив среди приближающихся русских коренастую фигура своего капрала. – Может не узнает.
            Стединк невольно помог ему, выехав чуть вперед и заслонив собой. Веселов оставался покуда в тени, загораживаемый полковником.
            - А ну стой! Хто такие? – послышался зычный голос Ахромеева.
            Стединк заговорил сначала по-французски, но видя, что солдаты ничего не понимают, перешел на немецкий.
           - Чего лепечешь то? – спросил опять Ахромеев, - давай по-русски говори, аль бумагу кажи какую-нибудь. – Пристально заглядывая за спину Стединка.
          - Ну что ж, Пайво, - полковник тоже обернулся, и с усмешкой, - твоя очередь, объясняй им, кто мы и зачем приехали.
         Петр тронул поводья и медленно выехал вперед, в свою очередь загораживая Стединка, так чтобы тот не мог видеть выражение глаз Ахромеева:
         - Послушай, капрал, - начал медленно и с расстановкой говорить, - я сопровождаю важного офицера, который говорит, что он заблудился и хочет заночевать в окрестностях крепости. Еще он рассчитывает на гостеприимство коменданта, с тем, чтобы завтра отправиться в путь дальше. Я его слуга, и сопровождаю его в этом путешествии. Передай, капрал, все сказанное мной коменданту крепости. И пусть он решает, как быть дальше.
              Ахромеев смотрел на Веселова с изумлением, но молчал и внимательно слушал. Когда тот закончил, он лишь произнес:
            - Я не капрал, а сержант, ваше… - и осекся. Хмыкнул, посмотрел на своих солдат, и продолжил, - вам надлежит подождать здесь, под караулом, покамесь я схожу к май… к коменданту, и спрошусь у него. – И отдав нужные команды, пошел назад в крепость. Солдаты сняли с плеч ружья и окружили всадников.
           - Что он сказал тебе? – поинтересовался полковник у Веселова. – Пошел к коменданту?
          -  Да! – кивнул Петр.
          - А еще? – не отставал Стединк.
          - А еще обиделся, что я назвал его капралом, а он оказывается сержант. – Усмехнулся.
           - Это ты зря! – покачал головой Стединк, - лучше бы ты его генералом назвал. – И засмеялись оба.
          - Молодец, Ахромеев, не подал виду! – думал Петр про себя, - сейчас Кузьмину доложит, а тот уж все решит правильно.
          И точно! От крепости теперь спешил не один Ахромеев, а с ним вышагивал офицер. Подойдя ближе, представился по-французски:
         -  Поручик Бехлий. Комендант крепости приносит свои извинения, что не может принять вас у себя в доме, так как приболел. Но приглашает вас провести ночь под защитой крепостных стен. Вам и вашему слуге будет предоставлен ночлег и еда. Прошу следовать за мной! – Выговорив все это, и не дожидаясь ответа, поручик повернулся и направился к мосту ведущему в крепость. Стединку и Веселову ничего не оставалось делать, как последовать за ним в окружении солдат и Ахромеева.
        Миновав один за одним несколько мостов и ворот, путники оказались в крепости. Здесь их разделили. Поручик пояснил:
        - Вас, господин полковник, мы разместим в этом офицерском флигеле, - он показал рукой на каменное строение за спиной, а ваш слуга проведет эту ночь в казарме. Завтра же, если комендант опять не сможет вас принять, я вновь буду к вашим услугам. Сейчас вы можете отдохнуть. Через несколько минут вам подадут ужин. Честь имею! – поручик повернулся и пошел прочь. Оставалось спешиться и передать своих лошадей провожатым.
       - Теперь, нам главное, не оказаться в Сибири, - играя свою роль, сказал Веселов.
       - Не думаю, - ответил Стединк, однако и он чувствовал себя не уютно. Эту ночь предстояло провести под домашним арестом. Но делать нечего и Курт широко шагнул в услужливо открытую одним из солдат дверь.
       - До завтра, Пайво! – кинул напоследок.      
       - Надеюсь! – ответил и Веселов и, подчиняясь жесту караульных, двинулся с ними дальше. Миновали офицерский флигель, прошли мимо и казарм. Завернув за угол, Ахромеев остановился, показал на маленький домик, спрятанный у самой крепостной стены. В полусумраке белой ночи светилось единственное окошко:
       - Вы, господин слуга, - сержант блеснул глазами, улыбку пряча в усах, - здесь ночевать будете. – И, бросив солдатам, - за мной! – удалился прочь.
       - Эх, Прокопыч! – усмехнулся про себя Веселов и долго смотрел вслед удаляющемуся сержанту, - Молодец! Сдержался, хоть и узнал. Узнал старина. Ну ладно, - к двери направился, - кто-то меня там ожидает?
        Толкнул дверь, чуть пригнулся входя. Посреди большой комнаты, за длинным столом, сидел комендант, маеор Кузьмин.
       - Ну, здравствуй, сынок! – поднялся навстречу. Рукой единственной обнял, по спине похлопал.
       - Ладно, ладно, - притворно сердито произнес, - будет, будет. Чай не бабы мы с тобой, а слуги государевы. – Сам слезу смахнул. Заторопился. – Ты, это… давай за стол. Повечеряй! Голодный небось? – Маеор полотенчико скинул, там миска стояла с чем-то аппетитно пахнувшим, кувшинчик с молоком, да горбушка хлебная. – Щи похлебай кислые, небось соскучился по родному-то… - видя, что Веселов колеблется, настоял, - Ешь, ешь, после поговорим, ночь хоть и коротка, да вся наша.
        Веселов махнул, сел и почувствовал, как он и в правду голоден. Умял щи в один присест, молоком с хлебушком запил. Кузьмин сидел напротив, голову единственной рукой подпирая. Любовался. Петр, насытившись, вздохнул, потянулся. Сразу усталость навалилась – как никак целый день в седле.
        - Ну, слуга государев, сказывай ныне, кто ты теперича будешь, каким это ветром тебя сюда надуло и что за птица с тобой пожаловала. – И строго, - Все по порядку! Я не спешу.
       - Ныне я, господин маеор, - начал Петр, - капрал Карельского драгунского полка Саволакской бригады его величества короля шведского. Назначен старшим в караул на посту Пуумала. Сопровождаю одного из старших начальников бригадных, он же командир нашего Карельского полка и егерского корпуса полковника барона Курта фон Стединка!
      - Во как! – ухмыльнулся Кузьмин, - уже до капрала дослужился! Скоро глядишь в офицеры выйдешь?
      - Смеетесь? Эх! – вздохнул Веселов.
      - Да ты не обижайся на старика, парень! – примиряюще сказал комендант. – Это все мой язык злой. Брюзжать стал много по древности своей. Чегой-то на полковнике твоем мундир странный надет? А?
      - То французская форма. – пояснил Петр, - за ихнего офицера себя выдает. Он служил у короля Франции, даже в Америке повоевал.
     - Так он швед, аль француз?
     - Швед! – кивнул утвердительно, - у них там, во Франции, цельный полк был из шведов.
     - Royal Suedois? – неожиданно спросил Кузьмин по-французски.
     Веселов даже оторопел:
     - А вы откуда про них…
     - А ты думаешь, Петька, - комендант рожу скорчил ехидную, - мы тут, на границе, в глуши лесной, совсем одичали? Думаешь, зря хлеб государыни нашей матушки Екатерины зря едим? Иль нам не ведомо, что в Европах энтих твориться? – и как отрезал:
      - Что положено, то знаем! Сказывай дальше. Что тут-то он забыл?
      - На рекогносцировку приехал. Дескать, француз путешествует и заблудился.
      - На рекогносцировку пожаловал – протянул маеор, - ишь ты! Видать большой дока, твой полковник.
     - Похоже, - согласился Петр, - ни одной мелочи не упускает. Все время повторяет: «На войне мелочей нет! Все зависит от деталей!»
    - И ведь прав, стервец! – похвалил Стединка маеор. – Верно говоришь – дельный вояка. С таким не грех и сразиться. Ну да ладно, пущай осмотрит крепость.
    - Как это? – не понял Веселов.
    - А так! – прищурился Кузьмин, - коль он с головой дружен, так сам убедится, что на Нейшлоте они зубы свои обломают. С утреца пришлю к нему вновь поручика Бехлия, толковый малый, хоть и из богемцев, пущай по укреплениям нашим поводит, батареи покажет. Не все конечно, а половинку, остальное в секрете покамесь будет. Солдатушек погоняем. Взад вперед, взад вперед. – Рукой поводил по столу, - то отсюда выйдут, то оттуда. Пущай считает! Сотен пять-шесть наберет, и то нам в радость. А им – за спину показал, - в печаль. Крепостца наша, сам знаешь, не подарок! Помнишь, Петька, как гоняли тебя по эскарпам да гласисам?
     - Помню! – усмехнулся капитан.
     - А что ж про отца-то, батюшку своего, не спрашиваешь, стервец? – нахмурился комендант.
     - Так… - растерялся Петр, - не успел…
     - Не успел… - передразнил Кузьмин и улыбнулся широко, - жив, жив твой старый солдат. Писал тут мне давеча… Радость у него!
     - Какая? – вперед весь подался.
     - Да сынку евоному, Петьке Веселову, милость вышла. – Комендант глаза хитро в сторону отвел, -  От самого светлейшего князя Потемкина, президента Коллегии Военной.
     - Простили? – надеждой засветились глаза.
     - Хуже! В маеоры произвели! – торжествующе сказал Кузьмин.
     - Как? – опешил Веселов. Вот уж не ожидал!
     - О несправедливостях в полку карабинерном, светлейшему сам генерал-аншеф Суворов докладывал. Ныне, командир тот, арестован и суду строгому предан, а полк в дивизию Суворова определен. О делах твоих теперешних светлейший и без Суворова наслышан, императрице доложено. Довольны они остались. Карьер твой, Петька, ныне в рост пошел. Радуйся!
       Веселов сидел ошарашенный услышанным.
       - Милость, императрица, светлейший, маеор… Господи, как это все… - вдруг мысль мелькнула, - Эх, Хедвиге бы сказать, Олюшке разлюбезной… - подумал, да нахмурился, - нельзя. Покамесь, нельзя…
      - Эй, маеор, - позвал его Кузьмин, - ты чегой-то хмуришься?
      - Да так… подумалось… - Петр головой помотал.
      - Зазноба что ль появилась?
      Веселов глаза изумленные на коменданта поднял:
      - Он что, насквозь видит? Мысли читает?
      - Эх, молодо-зелено! – усмехнулся Кузьмин, - вы ж у меня во, - руку показал, - как на ладони все! Радость объявили, а он хмуриться… Знать, сказать кому-то надобно, похвастать, ан нельзя! Верно? – опять хитро прищурился. Лицо стариковское, все в морщинах сплошных мелких, прям в узелок собралось. – Ась? Угадал?
      - Угадал! – засмеялся Петр.
      - Ты…это… зубы-то погоди скалить! – осадил его тут же комендант. – Кто такая? – спросил строго.
      - Да, батюшки моего, Алексея Ивановича, внучка. Хельгой зовут, Ольга по-нашему.
     - Ну и чудно! – пожал плечами Кузьмин. – Почти что русская. Алексей Иванович обрадуется. Переживает он, что в холостых ты все обретаешься. Сам сказывал. Вот и тебя и внучку за един раз пристроит.
     - А война начнется? – в сердцах бросил Петр.
     - А война начнется… - утвердительно покивал головой комендант в раздумьях.
     - Что тогда-то?
     - А они не собираются из Пуумалы уезжать?
     - Нет! – опустил голову Веселов. – Некуда! Зять Алексея Ивановича, капитан фон Вальк, из небогатых дворян. Одним лишь бустелем своим кормиться. А в Швецию уезжать не хотят. Не хочет Мария мужа одного оставлять.
     - Да… дела наши грешные… - протянул старик, - А к отцу, в Хийтолу?
    - Нет! – замотал головой, - никуда не хочет Мария. Говорит, где муж, там и я с дочерью буду. Оттого и мне Вальк приказал рядом с ними находиться. Охранять.
    - Ну и правильно! Находись покудова, а там Господь сподобит. А неплохо было бы, что ты, Петр, поближе к своему полковнику-то держался… Птица он важная… Далеко пойдет!
   - Он и с королем ихним запросто. – Машинально сказал, а у самого мысли-то там, в Пуумале.
   - Во-во! И к королю может поближе будешь… - комендант смотрел пристально. – Как он к тебе-то?
   - Кто, король? – не понял Петр.
   - Да погоди ты с королем! – отмахнулся Кузьмин, - успеешь еще. Как полковник-то к тебе? Не подозревает чего?
   - Да, нет! – подумав, ответил. – Настороже быть приходиться. Уж больно он… въедливый. – Нашел слово подходящее. – Это ж надо! – вдруг вспомнил разговор давешний, - Даже поляка того знал, что мы с Александром Васильевичем в Литве разбили в пух и прах!
    - Французы, они тогда крепко полякам помогали. – И здесь показал свою осведомленность старый маеор.
    - Нет, они в Америке встретились. – Пояснил Петр. – Так полковник мне сказывал.
    - Смотри-ка! – удивился Кузьмин. – Верно говорят, что земля наша круглая… Ну ладно, закругляться нам с тобой пора. – Комендант из-за стола поднялся, по-стариковски закряхтев, - тебя в казарму проводят, Ахромеев разместит, а завтра пиесу разыгрывать будем. Для полковника! Скоро пойдут шведы. На Нейшлот тремя колоннами двинут, и по берегу, к Фридрихсгаму.
    - Откуда известно сие? – поразился Петр.
    - Оттуда! – отрезал Кузьмин. – Из штаба ихнего! Думаешь один ты там?
    - А мы? – все не мог придти в себя Веселов от таких вестей.
    - А мы… - повторил комендант. – А нам приказано войска от границ отвести и все дефилеи  занять.
    - Значит, наших войск вблизи не будет?
    - Нет!
        - Фон Вальк сказывал, что будут еще диверсии, навроде той, за которую я капрала получил. – Вспомнил Веселов.
        - Помню, - кивнул Кузьмин, - ты писал. В оба смотри! Ты должен вывести их на чистую воду! Мы войны не начнем! Так нашей матушкой Екатериной приказано. Помни. Ихний Густав интриги плести мастак. Научился у французов, мать его так…
Давай, Петька, поднимайся!
        Веселов даже не заметил, что все это время он разговаривал с комендантом сидя. Вскочил поспешно. Смутился.
       - Ничего. – Успокоил его старик. – Давай-ка обнимемся лучше, на прощанье. Боле в ближайшее время не свидимся. А там, Бог даст…
       Обнялись. Кузьмин опять похлопал по спине, отстранил от себя, крепко одной рукой удерживая. Посмотрел внимательно, усмехнулся чуток, одними губами. – Ахромеев! – крикнул.
       Дверь тут же отворилась и вошел сержант. Как будто все время за ней стоял.
       – Отведешь нашего гостя в казарму. Пусть поспит пару часов. А утром к его офицеру сопроводишь. – Приказал маеор. – И смотри у меня! Ни гу-гу!
       -  Не извольте сумлеваться, ваше высокоблагородие! – Ахромеев вытянулся в струнку.
       Молодец сержант! Проводил Веселова в казарму, ни словом ни обмолвился. В свою каморку завел, на кровать показал. И лишь тут обнялись крепко, да расцеловались. Молча! Ахромеев тут же вышел, низко поклонившись на прощанье. Веселов улыбнулся и растянулся с удовольствием на предоставленном ложе. Поворочался чуток и… уснул, как убитый. Тяжелый был день!






                Глава 27.
               
                Театр короля Густава.
               
                Война -  это путь обмана.
                Сюньцзы, китайский философ.

              Всю ночь Стединк не мог уснуть. Ощущение того, что он находиться в ловушке не покидало его. Русские отделили от него солдата, Пайво Вессари, и глубокие сомнения поселились в сердце Стединка. Этот финн или карел, как он говорил, и так казался ему странным. Если он и не засланный к шведам шпион, то русские сейчас могли подвергнуть его допросу, могли пытать и тогда… тогда скоро придут и за полковником. Стединк печально осмотрел свое вооружение: один лишь небольшой кинжал. Не густо! Бежать? Нет, это безумство! Его охраняют, да и если удастся убить караульных, то впереди несколько постов, которые поднимут тревогу.
            Стединк на цыпочках, крадучись подошел к выходу и прислушался. Тишина. Он осторожно приоткрыл дверь и выглянул. На улице стояли два русских солдата. Услышав скрип, они обернулись и один из них, дружелюбно улыбнулся и что-то спросил. Стединк не понял вопроса, но ответил такой же улыбкой и прикрыл за собой дверь.
          - Охраняют! – убедился он. – Но настроены не враждебно.
           Отчаявшись придумать что-либо, полковник рассеянно съел оставленный на столе и безнадежно остывший ужин, который кто-то заботливо прикрыл полотенцем. Но Стединку было все равно. Он не ощущал не только температуру пищи, но даже ее вкус. Поев, он так и просидел всю ночь за столом, строя различные догадки относительно своей дальнейшей судьбы.
           С рассветом послышался голос трубы и, ориентируясь по звукам, Стединк понял, что вся крепость ожила и пришла в движение. Где-то забил барабан, и послышались зычные голоса командиров, отдававших какие-то приказы солдатам. В дверь постучали. Стединк быстро отскочил в угол, на высоком табурете там стоял кувшин с водой и небольшой деревянный ушат для умывания, и сделал вид, что совершает утренний туалет.
          - Да-да, войдите. – Произнес он по-немецки, вытирая полотенцем лицо.
          Дверь приоткрылась и внутрь вошел вчерашний поручик Бехлий.
          - Доброе утро, шевалье. – Поклонился офицер.
          - Доброе утро, господин поручик. – Ответил Стединк. – Как здоровье коменданта? – вежливо осведомился.
          - Спасибо, ему уже лучше. Но тем не менее он просил меня сопроводить вас и показать дорогу.
          - Я очень признателен, и прошу передать ему мои слова искренней благодарности за предоставлен кров и гостеприимство. – Полковник старался выглядеть очень учтивым.
         - Я с удовольствие передам ему. – Поручик вновь поклонился и добавил, - если у вас, шевалье, есть желание, я могу показать вам крепость. Я думаю, что как офицера, как француза, чья нация дала нам такого великолепного фортификатора Вобрана, вас несомненно заинтересует и наша крепость. Она хоть и построена триста лет назад, но достойна восхищения и сегодня.
        - Что это? Азиатская хитрость русских? Изощренная западня? Или… или простодушие? – промелькнуло в голове. – А где мой слуга? – задал вопрос.
        - Он ожидает уже вас на улице. – Ответил поручик.
        Стединк кивнул:
        - Я с удовольствием воспользуюсь вашим предложением, еще раз примите слова моей благодарности.
        - Тогда прошу вас. – Бехлий пригласил полковника на выход.
       Караульных уже не было, а снаружи их ожидал один Пайво, переминаясь с ноги на ногу, и тоскливо озиравшийся по сторонам. Повсюду кипела обычная гарнизонная жизнь. Непрерывно передвигались разные воинские команды, часть солдат выполняла ружейные артикулы, другие спешили по каким-то служебным надобностям, все напоминало огромный человеческий муравейник, где не было бесполезной суеты, но все исполнялось споро и быстро, подчинялось строгому, раз и навсегда заведенному внутреннему распорядку.
        - Сколько ж у них солдат в гарнизоне? – подумал Стединк, внимательно всматриваясь в русских, и пытаясь хоть как-то приблизительно оценить их численность. Не получалось! Одни команды сменялись другими, все русские были для Стединка на одно лицо. Если его и разыгрывали, то делали очень умело.
       - Прошу вас, шевалье, на верки . Осмотрим наши батареи. – Гостеприимно приглашал его за собой поручик. Втроем они поднялись наверх. С высоты открывалась великолепная панорама. Впереди раскинулись необъятные леса и озера Финляндии. У самого подножия стен спокойной серебристой гладью лежала Сайма, разделенная островом-крепостью на два озера – Пурувеси и Хаукавеси. От воды тянуло приятной прохладой. На другом берегу полковник заприметил скалу. Хорошая позиция для батареи, и единственная. Три-четыре пушки поставить можно. А больше подходящего ничего не видать. Оглянулся на крепостные стены:
        - Орудия староваты, - отметил Стединк, - лет сорок-пятьдесят назад отлиты. Но их количество и калибры впечатляют.
         - Да, - перехватив взгляд полковника, подтвердил Бехлий, - орудия шведские, еще с прошлой войны. Но все исправны и способны нанести противнику ощутимый урон.
        - А вы собираетесь воевать? – осторожно спросил полковник.
        - Хочешь мира – готовься к войне! Древняя мудрость, шевалье. Мы не собираемся… но всегда готовы. – Спокойно отвечал поручик.         
        Смотреть особо было нечего. Конечно, Стединк с удовольствием обошел бы все укрепления Нейшлота, но злоупотреблять гостеприимством безумие. Полковник продолжал не доверять внешнему простодушию русских. Да и то, что было показано, внушало ему серьезные  опасения. Посему, Стединк поспешил поблагодарить сопровождавшего их офицера и покинуть Нейшлот. Возражений не было!
        Обратный путь прошел в молчании. Выехав из крепости, Веселов широко перекрестился:
       - Слава Богу, обошлось!
       Стединк молча кивнул. Так и поехали. Солнце уже высоко стояло, припекало сильно. Бессонная ночь, духота летняя, разморило обоих. Лишь однажды полковник нарушил молчание:
       - Скажи мне, Пайво, ты не обратил внимания сколько, хотя бы приблизительно, солдат у русских?
       - Не знаю. Не до этого было. – Пожал плечами Петр, - все думал, как оттуда выберемся. – Поразмышляв немного, добавил, - Много. Несколько сотен. Пять, может шесть.
      - Пятьсот-шестьсот, - повторил за ним Стединк, - многовато. Вряд ли размеры самой крепости позволяют разместить такой гарнизон. В последнюю войну, когда мы его сдали противнику, там было 209 человек. Но, возможно, русские что-то расширили, перестроили, а мы не смогли разглядеть этого… - полковник беседовал с самим собой, мерно покачиваясь в седле.
        Доехав до развилки дорог, ведущей на Сен Михель и Пуумалу, Стединк отпустил Веселова.
        - Благодарю тебя, капрал, за службу. Отправляйся к себе на пост. И будьте готовы. Скоро начнется.
        - Нешто на Нейшлот пойдем, господин полковник?
        - Все возможно. – Уклончиво ответил барон и, развернув коня, поскакал в штаб бригады, оставив Петра в одиночестве.
        Делать нечего, Веселов отправился в Пуумалу, где его с нетерпением поджидала Хельга:
        - Ну, наконец-то! – радостно встретила его девушка, - И что от тебя хотел этот полуфранцуз-полушвед?
       - Да, ничего особенного, фройлян Вальк. Прогуляться захотел он. К русским. – Объяснил, как мог.
      - Что это, я вдруг стала фройлян Вальк? А, Пайво? – подозрительно посмотрела на него девушка.
      - Простите, Хельга. – Петр смутился. – Вы разрешите, я своих солдат навещу, а после, если не возражаете, мы можем прогуляться?
      - Если вы, Пайво, не заставите меня долго ждать! Как вчера. – Погрозила пальчиком, а глаза все радостью светились.
      - Тогда я поспешу!
      - Вот-вот! Поспешите!
       Они разошлись, оба довольные друг другом.
…………………………………………………………………………………………………..
                Ах, как была великолепна и элегантна королевская яхта «Амфион»… Вот великолепный образец изысканного вкуса короля Густава. И это не важно, что ее пушки годны лишь для салютов, она войдет в устье Невы, распустив все свои паруса, и блеснув слаженной работой экипажа, бросит якоря напротив Зимнего дворца – главной резиденции императрицы Екатерины, где Густав примет капитуляцию.
             Эту яхту, нет, этот изумительный бриг, построил сам знаменитый Чапман, под личным надзором короля. Как изумительны линии его обводов… как много ценных пород дерева здесь использовано… А название? Это заслуга самого Густава! Он обожал древнегреческий миф об Амфионе и Зете, братьях-близнецах, рожденных смертной женщиной Антиопой от самого Зевса. Зет был искусным строителем, а его брат – Амфион – музыкантов. Это они воздвигли легендарные Фивы. Своей чарующей музыкой Амфион приводил в движение камни, которые брат укладывал в основание городских стен. Со времен Еврипида, имена братьев служили символом отношения к жизни: Зет – созидательного, Амфион – созерцательного… Реальность и мечтательность – вот идеал Густава.
             Вместе с яхтой была заказана и опера, самому Иоганну Готлибу Науману, капельмейстеру Дрезденской оперы. Премьера представления и спуск яхты на воду прошли, как величайший праздник к седьмой годовщине царствования короля. Он сам себе сделал подарок!
             И вот настал победный час, когда его яхта возглавит поход против русских. Короля провожал весь Стокгольм: королева, родственники, сановники, царедворцы, придворные дамы, сенат, пажи и народ. Садясь в шлюпку, на приветствия он отвечал двукратным «Ура!».  Король располнел в последнее время, его зубы были в удручающем состоянии, но Густав был полон энергии поднимаясь на борт яхты:
             - Ах, Мориц! – воскликнул он, обращаясь к Армфельду, - вот я и перешел Рубикон и бросил свой жребий. Предоставим мечу решать судьбу мира!  Теперь, когда мы отправили мой ультиматум Екатерине, когда мы все-таки вынудим ее начать, так или иначе, сейчас впереди у нас неизвестность. Но я верю в нашу Швецию и в собственный гений! Мы или победим, или погибнем. Но с великой славой! – паруса захлопали, наполняясь ветром, «Амфион» брал курс на Свеаборг.
……………………………………………………………………………………………………...
           Весь пропыленный и валящийся с ног от жары и усталости, королевский курьер ворвался в дом к шведскому посланнику Нолькену и прохрипел, пересохшим ртом:
            - Срочно! Барону! От короля Швеции! – и обессилев, привалился к дверному косяку. – Пить… - попросил жалобно.
            Обеспокоенный Нолькен спускался уже по лестнице. Курьер жадно выхлебал поднесенный жбан кваса, и заметив посла, отшвырнул посудину в сторону, из последних сил отстегнул замки на своей сумке и протянул ему пухлый конверт с королевскими печатями. Нолькен выхватил у него послание и поднялся по лестнице, срывая сургуч. Пройдя в кабинет, он разорвал оберточную бумагу, и первое, что его ошеломило, это был почерк самого короля. Густав собственноручно писал Нолькену. Когда барон стал вчитываться в содержание послания, ему показалось, что волосы зашевелились под париком.
           - Ужас! Какой ужас! – прошептал посланник в растерянности. – Как я смогу это зачитать императрице.
           Он бросил бумаги на стол и обхватил голову руками.
         - Что делать? Что делать? А-а-а – запричитал дипломат. Немного опомнившись, он задумался:
         - О том чтоб это, - он покосился на письмо Густава, - передавать и зачитывать перед Екатериной, перед всем двором и посланниками, не может быть и речи. Я этого делать не буду. Надо срочно уехать из Петербурга. В Лифляндию. К жене. Пусть Шлаф пойдет. А я… прочь, прочь из Петербурга.
……………………………………………………………………………………………………..

                Советник посольства Шлаф дрожащим голосом читал ультиматум Густава среди гробовой тишины замершего вместе с императрицей двора:
                - В течение своего семнадцатилетнего царствования король старался сохранить мир с Россией, которая… подавала много поводов к неудовольствию, продолжая против короля происки… и сеять раздор и замешательство в шведском народе…  Король надеялся на благоразумие императрицы и, - Шлаф замялся, но продолжил, - и не решался на разрыв даже в ту пору, когда Россия страдала от войны, от голода, от язвы и возмущения Пугачева, когда приближение мятежника заставило трепещущую Москву просить скорой помощи, для чего императрица была принуждена оставить свои границы обнаженными и без защиты.
                Тишина в зале стояла такая, что было слышно, как билась о стекло муха. Екатерина подалась вся вперед. Черты лица обострились, пальцы впились в подлокотники трона и побелели. Ее ноздри хищно раздувались. Шлаф перевел дух и, не обращая внимания, на потоком лившийся с него пот, продолжил:
                - …если б тогда король следовал тем правилам, по которым действовал Санкт-Петербургский кабинет против Швеции, то мог бы нанести Русскому государству гибельные удары, которые бы коснулись самой особы императрицы… Но король оставался в совершенном покое и надеялся убедить императрицу в своем особенном расположении… но ее министр старался возбудить дух раздора и безначалия, вызвать замешательства в Швеции… превращаясь в возмутителя общенародной тишины…
                Король хочет объявить свои условия восстановления мира между нашими двумя империями:
            Во-первых, наказать примерным образом графа Разумовского за его происки в Швеции, дабы подобные ему были навсегда отвращены от желания вмешиваться во внутренние дела независимой империи;
            Во-вторых, чтоб возместить королю все убытки, понесенные на его вооружение, уступить на вечные времена всю Финляндию, устанавливая границу по реке Систербек;
            В-третьих, чтоб ее императорское величество приняла посредничество короля шведского к доставлению ей мира с Оттоманской Портой и уполномочила короля шведского предложить Порте полную уступку Крыма и восстановление границ по договору 1774 года. Но если королю не удастся склонить Порту к миру на таких условиях, то предоставить Порте обозначить границы, какие они были до войны 1768 года. Для обеспечения этого императрице нужно обезоружить свой флот, возвратить корабли, в море вышедшие, вывести войска из новых границ и согласиться, чтоб король оставался вооруженным до заключения мира между Россией и Портой. – Голос Шлафа совсем сник, и чуть слышно он закончил:
           - В заключении сказано, что король ожидает в ответ «да» или «нет», и не может согласиться ни на малейшее облегчении.
            В полной тишине зала прозвучало громкое, как хлопок:
              - Пошел вон! 
           Шлаф медленно попятился, опустив голову. В дверях его остановил Безбородко:
            - Дай сюда! – протянул руку за посланием Густава. Советник безропотно отдал. – Иди, иди, теперича – помахал ему пальцами вице-канцлер.
          Посланники дворов иностранных зашептались вполголоса. Сегюр:
           - Даже султан бы не посмел обратиться к слабому господарю Молдавскому в таком тоне, в каком Густав написал императрице.
            Ему вторил датчанин:
            - Даже сам Фридрих Великий, даже этот знаменитый полководец, во главе победоносного войска и имея полную казну, не осмелился бы сделать таких мирных предложений, которые скорее можно счесть за объявление войны.
            А прусский граф Келлер высказался откровеннее всех:
           - Нота сочинена явно в замешательстве ума.
           Екатерина помолчала и, наконец, произнесла, вздохнув глубоко:
          - Свету беспристрастному и благоразумному остаются лишь определить цену подобным предложениям. Вице-канцлер! – позвала к себе Безбородко. – Объявите секретарю посольства шведского, чтоб он со всем посольством наискорейшим образом выехал из столицы и за пределы империи Российской. Хорош получил ответ, - усмехнулась, - вон пошел!
           - А скажите, Сегюр… - обратилась Екатерина к посланнику Франции. Граф немедленно приблизился к ней, поклонился почтительно, - вот ваша держава традиционно поддерживала короля шведского во всех его начинаниях. Что вы теперь скажите по поводу услышанного?
         Сегюр беспомощно развел руками:
         - Мне кажется, что шведский король, очарованный обманчивым сном, вообразил себе, что уже одержал три значительные победы.
        Екатерина усмехнулась зло:
        - Если б он и одержал три значительных победы, - и с жаром, - и даже если б он завладел Петербургом и Москвой я бы ему показала что может сделать во главе храброго и покорного народа женщина с сильным характером стоя на развалинах великого государства. А ныне хватит! – она хлопнула в ладоши, - срочно ко мне графа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина. Оскорбления наши многочисленны, хотя и неведомо на что разозлился король шведский. Теперь Бог будет между нами судьей!
      








                Глава 27.
               
                Маскарад или «Шведская сказка».

                Всякую войну начать легко, но крайне трудно закончить.
                Гай Саллюстрий, римский историк.

            - А я вас заждался, Стединк, - такими словами встретил бригадир Гастфер возвратившегося из Нейшлота полковника.  – Уж думал, не случилось ли что?
           - Все прошло благополучно. – Сухо ответил полковник.
           - Как вам Нейшлот? – поинтересовался Гастфер.
           - Крепкий орешек. Без хорошей артиллерии его не взять. – Констатировал барон.
          - Из артиллерии у нас две полковых трехфунтовых пушки, вы же знаете.
          - Знаю! – согласился Стединк. – Я осмотрел окрестности крепости. На нашем берегу есть одна скала на которую мы сможем их установить, чтоб хоть как-то обстреливать русских. А в остальном, или надо срочно просить короля Густава передать нам артиллерию, или…
           - Или? – подхватил Гастфер.
           - Или надеяться на внезапность и взять крепость с ходу, одним решительным ударом! Но, учитывая, то что наши войска снаряжены лишь наполовину, а набрать дополнительных людей в ополчение не получается, ибо здешний народ туп и более русский, нежели шведский, и воевать не хочет, это будет проблематично. – Устало выговорился Стединк. – возможно, если достигнем успеха, настроение поменяется.
          - Все может быть… - бригадир отвел глаза в сторону. – Однако, для нас с вами, есть личное поручение от короля. Прошу за мной! – и он пригласил Стединка к выходу.
          В большом каменном сарае, позади здания штаба, находилось три десятка шведских солдат. Все как на подбор высокого роста, с небольшими бородами. Здесь же стояли и их лошади.
         - Вот! – показал на них Гастфер. – это сюрприз русским от нашего короля.
         - Кто они? – спросил Стединк. Он чувствовал ужасную усталость и не испытывал никакого желания выслушивать о новой идее Густава. - Что за тридцать кавалеристов? Зачем они нам? – Стединк знал точно, что их бригаде нужны пушки, но об этом еще предстояло написать королю.
          - Мы не знаем ни их имен, ни полка, откуда их набрали. – Начал свои пояснения Гастфер. – Мы ничего о них не знаем. Так гласит приказ короля. Они прибыли сюда, в Саволакс, чтобы ночью перейти границу, и переодевшись в русских казаков напасть на один из наших пограничных постов. Разгромить его, устроить небольшие разрушения и исчезнуть. Сразу после их нападения мы начинаем движение на Нейшлот.
        - Когда это случиться? – Стединк просто уже валился с ног.
        - Я думаю, что послезавтра. Сразу как мы получим известие о нападении «русских».
        - Хорошо! Можно я пойду немного посплю? Прошлая ночь была бессонной, да и два дня проведенных в седле… - полковник жестом показал, как он измотан.
       - Конечно, Стединк! – согласился бригадир, - Вам нужно отдохнуть. Не хочу вас задерживать, просто, король… - Гастфер замолчал лукаво.
       - Что король?
       - Его величество написал мне, чтобы вы участвовали в разработке этой диверсии.
       - В чем должно быть мое участие? – Стединк прислонился спиной к стене.
       - Я планирую указать для нападения пост в Пуумала. – бригадир неспешно прохаживался вдоль строя.
       - Пуумала? Почему Пуумала? Там же этот, Пайво. – мысли путались в голове.
       - У вас нет возражений, полковник? – Гастфер подошел вплотную. Стединк ощутил свежий запах одеколона, и ему нестерпимо захотелось умыться, скинуть с себя провонявший потом мундир, погрузиться в прохладную ванну, переодеться в чистое. Грязь собственного тела была даже нестерпимее усталости. Только бы уйти отсюда.
       - Нет, барон! Я не возражаю. – Пробормотал Стединк.
       - Тогда не смею вас задерживать! – Гастфер отвернулся от него к отряду. – Адъютант, карту! Смотрите внимательно, - бригадира обступили, - переправляетесь здесь, в безлюдном месте, а здесь, - палец ткнулся в точку на карте, - здесь, близ Пуумалы, наш пост.
        Последних слов Гастфера Стединк уже не слышал, мысленно он уже предвкушал ванну и спать, спать, спать…   
……………………………………………………………………………………………………...
       Караульный Саволакского полка Микко Пекканнен старательно боролся со сном. С тех пор, как убили старого капрала Иохолайннена, и вместо него назначили этого Вессари, сладкая жизнь кончилась. Со стариком договориться было просто, сказал жене, та вина хлебного нагнала, отнес капралу подношение и все тут. Сиди себе на хуторе, хозяйством занимайся. А как застрелили капрала, так всех в строй поставили. Нет, Пекканнен не обижался на Пайво. Служба! Он понимал. Второй десяток лет сам тянул лямку солдатскую. Батальон-то их поселенный, особо повинностями не отягощен. Войны никто и не хотел. Мало ли там, в Стокгольме, воду мутят… Им финнам, да карелам, эта война и даром не нужна. Русские сами по себе, они сами по себе. Вон в прошлую войну, отец еще сказывал, опять задрали русских, чем кончилось? Новой границей! Да побили скольких… хутора разорили, скотину забрали. Где были эти шведы? Бежали до самого Гельсинфорса, а там и сдались. Вместе со шведами и финские полки отступали. Отец Пекканнена шел до последнего с ними. Многие финны по дороге еще сбежали, а тот нет! Присяге верен оставался. А в Гельсинфорсе встали лагерем, а русские со всех сторон. Ну и сдали их генералы. Правда, русские бумагу финнов подписать заставили, что воевать более против России не будут. И по домам распустили.
          А ныне опять вот шведы вознамерились нападать на русских. А платить-то, кто будет? Финны!  С мыслями невеселыми задремал Микко, а потому не мог видеть, как через пограничную протоку переправились двое.  Из воды вышли, осмотрелись, и к нему крадучись направились. Блеснуло холодно лезвие, и отлетела тихо к Богу душа Микко.
         Двое вернулись на берег и негромко свистнули. С той стороны, послышалось лошадиное всхрапывание и, раздвигая конскими грудями прибрежные кусты, в воду спустилось три десятка всадников, держа в руках узелки с одеждой и оружие. Две лошади без седоков они вели за поводья. Кони легко преодолели протоку, вынося всадников на противоположный берег. Там все оделись, пока кони стряхивали воду со своих грив.
         Петр проснулся от грохота выстрелов. Рывком поднял себя, в полумраке комнаты нащупал один пистолет, потом другой, засунул за пояс, вытащил палаш из ножен и как был в одних штанах, да рубашке вылетел на улицу. Еще было сумеречно. С окраины, где располагался его караул, опять послышались выстрелы. Он метнулся сначала к крыльцу господского дома. Постучал сильно. Открыла испуганная Мария.
        - Что там, Пайво? Что случилось?
        - Не знаю! Но я умоляю вас и Хельгу никуда не выходить из дома и никому не открывать. – Мария скрылась за дверью, а Веселов изо всех сил побежал на околицу. Выстрелы продолжались.
             На улице он заметил, как навстречу ему скачут семь или восемь всадников. Веселов тут же свернул в сторону и пользуясь полумраком спрятался в кусты. Кажется, его не заметили. Петра поразило то, как выглядели эти всадники. Они были очень похожи на наших казаков. Но это были не казаки! Он слишком часто видел их рядом с собой, все долгие годы, что служил под началом Суворова. Генерал с любовью относился к этим сынам Тихого Дона, и считал их самой превосходной легкой конницей. И Петр не мог сейчас ошибаться. Послышался топот копыт, и Веселов осторожно выглянул на дорогу. По улице скакал один из этих «казаков». Петр положил на землю палаш, нащупал какую-то корягу и, выждав момент, когда всадник поравнялся с его кустом, выскочил и ударил изо всех сил. «Казак» рухнул на землю, а испуганный конь, шарахнулся в сторону и умчался вдаль по улице.
           Веселов моментально навалился на всадника. Схватил его за грудки и заставил подняться полуобмякшее тело:
           - Ты кто? – спросил по-русски.
           Тот бормотал что-то на другом языке, не в состоянии придти в себя.
          - Шведы! Под казаков вырядились! Опять они! – догадался Петр. Сзади послышался опять топот копыт. Веселов обернулся. К ним приближались еще два «казака». Левый прицеливался на ходу из пистолета, а правый размахивал саблей. Но им мешал швед, которого Петр держал в руках и прикрывался его телом от них. Оглушенный постепенно приходил в себя и начинал двигаться. Наконец, тот, что был с пистолетом тщательно прицелился, но Петр успел нырнуть под противника и прогремевший выстрел не причинил никому вреда, зато второй, изловчившись попытался достать Веселова саблей, но в результате рубанул по своему. Швед дико заорал, и хлынувшая из него кровь залила Петра. Тогда он отшвырнул ненужное ему уже тело и рванул из-за пояса оба пистолета. Один выстрел, другой… Теперь на дороге валялось трое. 
             Опять послышались выстрелы.
             - Видно караул мой еще бьется! – мелькнула мысль. Невольно назад обернулся, куда проскакали те, первые. Но с той стороны было пока тихо. – Как там Мария с Хельгой? – Нашарил в кустах свой палаш и побежал на околицу.
            Из его караула было пятеро убито, двое ранено, но три финна еще отчаянно отстреливались. Им помогали те, кто был ранен – перезаряжали ружья. Нападавшие, человек пятнадцать, залегли вокруг их домика и стреляли по окнам. Задворками, ползком, стараясь не попасть на глаза атакующим, Веселов добрался до двери и постучал, крикнув:
            - Это я, Пайво! Откройте!
             Дверь немедленно открылась, и он перевалился через порог. Трое, сжимавших в руках ружья, финнов окружили капрала.
             - Русские напали!
             - Казаки! – уточнил другой.
             - Вранье! – отрезал Веселов и осмотрелся. Вся комната была наполнена пороховым дымом. Четверо убитых лежали на полу, двое раненных, один в ногу, перезаряжал ружья, другой, тяжелый, лежал в углу и тихо стонал. – Куда его? – спросил.
             - В грудь! – ответили. И сами спросили:
             - Почему вранье? Мы сами их видели!
             - Потому что это опять шведы. Я убил троих.
             - А сам ранен? – молодой солдат показал на залитую кровью рубаху Веселова.
             - Нет, это чужая.
             - Что, как в тот раз, когда убили Иохолайннена? – спросил другой финн.
             - Да! – кивнул головой, - только эти ряженые. В казаков.
             - Понятно. – Все опустили головы.
             - Сколько шведов? Не видели?
             - Не знаю! – ответил молодой солдат, кажется его звали Нурминнен. – Много!
             - Они понимают по-фински?
             - Вряд ли. – Сказал Нурминнен.
             - Тогда попробую по-немецки! – Веселов подполз к окошку и попытался выглянуть. Раздался выстрел, вжикнула пуля и в щеку больно вонзилась высеченная ей щепка. Веселов отпрянул, вырвал занозу, тут же хлынула горячая кровь. Размазал рукой по лицу. Еще раз приблизился и крикнул по-немецки:
            - Эй, вы там! Мы знаем, что вы шведы, и вы стреляете по солдатам шведского короля. Уходите отсюда!
            Снаружи затихло. Выстрелов пока не было. Видно шведы понимали немецкий и совещались, что делать дальше. Не давая им опомниться, Веселов закричал опять.
           - Нас десять человек! Зарядов у нас полно! Мы будем держаться до последнего, пока не придет помощь. Наш солдат убил троих ваших и поскакал за помощью. Не верите – посмотрите на дороге. Их трупы валяются там. Скоро здесь будет весь Карельский драгунский полк.   Убирайтесь, пока целы!
             Тишина. Веселов осторожно выглянул. Стало совсем светло и фигуры шведов хорошо просматривались.
           - Раз, два, три, пять… восемь… четырнадцать.
           - А теперь, - это уже обращалось к финнам. – У всех заряжены ружья? - Общий кивок головы. - Тогда по два человека к окнам и дадим общий залп. Они уже как на ладони. Каждый выбирает себе цель. И чтоб без промахов. – Веселов взял протянутое ему раненным финном ружье и тоже тщательно прицелился. – А ну, пли!
            Грянуло. Комнату заволокло дымом, но Веселов успел заметить, как число шведов стремительно уменьшилось. Загрохотали ответные выстрелы, но все уже отошли от окон, и вреда от них никому не было.
            Петр вдруг вспомнил о Марии с Хельгой. И засобирался. Нужно выбраться и проведать, как там у них. Ему не давали покоя те несколько всадников, что проскакали по направлению к усадьбе. 
            - Пистолеты есть? – спросил, вспомнив, что свои бросил там, на дороге.
            - Есть! – протянул ему пару все тот же Нурминнен. – Возьми. Они заряжены.
            - Спасибо! Так, - оглядел остававшихся, - ты, Нурминнен, за меня останешься. – Хоть молодой, но внушал Петру доверие, - стрелять так же, залпами. Как поняли, что они перезаряжаются, так и палите. А я пошел. – И к двери.
            - Ты куда? – спросили.
            - Надо жену и дочь капитана нашего проведать. Может, помощь нужна. Закрывай за мной. – И выскользнул на улицу. Ползком, ползком и опять задворками, круг сделал, на дорогу выполз. И на другую сторону переметнулся. Стрельнули по нему, да верхом все. Не попали.  Помчался, уже не таясь. И вовремя спохватился. Услышал, как выстрелы прозвучали со стороны господской усадьбы.
              - Господи, только не с ними что-то! – бежал уже изо всех сил.               
       Подлетев к воротам усадьбы, Веселов быстро огляделся. Посреди двора было брошено пять оседланных лошадей.
       - Это их! – догадался маеор. Дверь в дом была распахнута. – Черт! Я же просил не открывать! Неужели взломали? Что с Ольгой?!
      Веселов взлетел на крыльцо и в тот же миг столкнулся с выходящим из дома «казаком». Тот остолбенел от неожиданности, но попытался вырвать из-за пояса пистолет. Не успел! Холодная сталь палаша пригвоздила его к стене. Вырвав клинок из обмякшего тела, Петр ворвался в дом, и чуть было не упал, споткнувшись обо что-то. Удержавшись с трудом на ногах, он, с ужасом для себя, обнаружил, что это была Мария. Она лежала прямо на полу прихожей, сразу за входной дверью. Огромное кровавое пятно на ее белоснежной сорочке не давало никакой надежды на то, что она жива.
        - Господи! Убили! Где же Ольга? Что с ней? – маеор зарычал от ярости и стиснув рукоять палаша бросился дальше. В зале царил беспорядок, стол и стулья были перевернуты, везде присутствовали следы борьбы. Здесь лежал еще один труп. Это была служанка Мария. Та самая. Что накануне перешивала камзол для Петра, в котором он отправился на рекогносцировку со Стединком. Послышался шум в дальних комнатах. Как будто кто-то ломал дверь. И пронзительный голос Ольги:
        - Помогите! Ради всего святого! Помогите кто-нибудь!
        - Я иду! – изо всех сил крикнул Веселов. Кровь била ему в виски. Сейчас он был готов зубами порвать того, кто посмеет притронуться к его Ольге. В конце коридора, где была ее комната, он увидел двух «казаков» ломившихся в дверь.
        - Ко мне, сволочь ряженая! – взревел маеор по-русски.  «Казаки» стремительно обернулись. Один из них, что-то выкрикнул по-шведски, первым бросился на маеора с обнаженным клинком. Но ярость Веселова была так велика, а удар его палаша был так силен, что он просто прорубил всю защиту шведа, сабля которого отлетела в сторону, а лезвие дотянулось до лица, вмиг превратив его в кусок рубленого мяса. Он рухнул, как подкошенный, схватившись за лицо руками. Сквозь пальцы ручьем била кровь.
        Второй, прижавшись к двери, в которую они только что ломились, навел на маеора пистолет и выстрелил в упор. Но толи рука дрожала у противника, толи Господь хранил Петра, но швед умудрился промахнуться с такого малого расстояния. Веселову лишь опалило слегка лицо огневой вспышкой, а пуля ушла куда-то в потолок. Петр изо всех сил ударил его рукоятью палаша, кроша зубы и нос противника, чувствуя, как безжалостное железо погружается вместе с рукой во что-то мягкое и податливое. Швед упал, захлебываясь собственной кровью. И лишь тогда, Петр перехватил палаш и вонзил клинок в спину поверженного врага, уже не глядя на него.
      - Оля! Олюшка! Открой это я! – закричал он по-русски.
      Дверь распахнулась, и Ольга, рыдая, бросилась ему на шею. Она ничего не могла произнести, объятая ужасом того, что случилось с ними.
     - Я здесь, моя милая. Все позади! – Он гладил рукой ее вздрагивающую от рыданий спину, целовал любимую макушку. – Все, моя дорогая, все, моя хорошая.
     Сквозь всхлипывания, она повторяла:
    - Пайво… мама… Пайво… мама…
    - Господи, как ее вывести отсюда? – подумал, успокаивая девушку. – Выходить через дверь нельзя. Там мать ее лежит и служанка. Да и потом трое шведов это не все. Их еще где-то несколько человек. Окно! – мелькнула догадка.
     - Олюшка, - стал шептать на ухо рыдающей девушке, - надо уходить отсюда скорей. Идем со мной, - поднял ее на руки, как пушинку, подошел к окну. Одним ударом ноги вышиб створки, сначала выглянул осторожно. Никого! Уселся на подоконник, не выпуская из рук драгоценную ношу, и легко спрыгнул вниз вместе с ней. Быстро завернул за угол и помчался вместе с Ольгой к реке.
      - Там, с тыльной стороны усадьбы самое безопасное место! Они пришли по дороге, по дороге и уходить будут. – Решил Петр. Вынеся девушку на руках за каменную ограду их усадьбы, он осторожно опустил ее на землю. Ольга уже немного успокоилась, прижавшись к груди и обхватив за шею обеими руками.
     - Олюшка! – прошептал он ей. – Послушай меня, моя дорогая… - она закивала головкой. – Тебе надо остаться здесь и побыть одной. – Ольга отчаянно замотала головой – нет, нет, нет. И еще крепче обхватила Петра.
    - Олюшка, здесь ты в безопасности. Они тебя никогда не найдут. А я… а мне надо вернуться. – Уговаривал он ее. – Может еще кому-нибудь нужна моя помощь… Тебя ведь я спас? – она закивала, - Ну вот, может кого-нибудь еще спасу…
      Ольга оторвалась от него и посмотрела глазами полными слез:
     - Да, Пайво! Там моя мама. Может ей нужна помощь. Иди, помоги ей, я подожду тебя здесь.
     - Господи! – подумал про себя, стиснув зубы, - несчастная, Марии уже ничем не поможешь. Неужели она еще не знает…?
     - Да-да, я пойду. Посмотрю… - пробормотал, отводя взгляд.
    - Кто напал на нас? За что? – Молчал Петр. Что ответить ему? Что сказать он мог этой девочке любимой? Ведь дитя почти!
    - Не знаю – буркнул в сторону.
     - А ты ранен, Пайво? – Ольга с ужасом смотрела на него.
     - Нет, что ты. Это чужая кровь. Не моя. - А сам сообразил, - Хорош я, наверное, со стороны.
     - А лицо? У тебя кровь сочится… – Ольга ладошками взялась за его голову и внимательно рассматривала.
     - Лицо? – вдруг вспомнил щепку, - А-а… это царапина. Заживет. – Он отнял ее ладошки и поцеловал каждую. – Жди меня!
     Ольга кивнула и бессильно опустилась на траву.
    - Только прошу тебя, Пайво, не долго. Мне страшно без тебя. – Девушка обняла себя руками за плечи, как будто озябла. – Возвращайся скорей!
   - Ты же знаешь, Олюшка, я всегда возвращаюсь! – постарался приободрить ее.
      Она чуть улыбнулась и слабо махнула ему рукой. Петр повернулся и побежал назад к усадьбе. Осторожно выглянув из-за угла дома, Веселов обнаружил троих шведов, что-то бурно обсуждавших между собой. Один из них, более рослый и мощного телосложения, говорил в повелительном тоне. Двое других возражали ему, руками на дом показывали.
       - Офицер ихний! – догадался. Вытянул из-за пояса пистолет, тщательно прицелился. В него и метил, да как на грех в момент выстрела один из шведов опрометчиво встал между Веселовым и офицером. Оттого и умер сразу. Офицер побледнел весь и выхватил саблю. Третий наутек бросился. Веселов, не таясь более, вышел из укрытия. Пистолет ненужный выбросил, в правой руке палаш, клинком к земле.
          Сблизились. Офицер видно за финна его принял. Усмехнулся презрительно:
          - Деревенщина!
          - Я бы не спешил с такими умозаключениями, господин актер! – по-немецки произнес Петр. Это произвело впечатление на шведа.
          - Ого! Первый раз слышу, что в этой Саволакской глуши финны научились разговаривать по-немецки! Послушай, парень… - офицер говорил с ним в прежней манере – повелительно, как со своими людьми, - у тебя есть шанс спастись. Убирайся прочь, и останешься жить. Хотя – подумал, слегка склонив голову и внимательно рассматривая Веселова, - мне было бы любопытно узнать – это ты убил всех моих людей? Здесь и там, на дороге?
          - Я! – мотнул головой Петр. – Только это не убийство, а месть за мирных обывателей, коих жестоко убили ваши солдаты, господин актер!
         - Послушай, финн, или кто ты там, я не актер – подбородок офицера высокомерно вздернулся, - я офицер шведской королевской армии, слуга своего государя и дворянин!
         - Оно и видно! По маскарадному костюму! – Веселов усмехнулся недобро, - только с каких это пор, солдаты шведского короля убивают беззащитных подданных того же короля?  Или у вас все такие слуги государевы? А?
         - Кто ты такой? – офицер уже был взбешен.
         - Ты узнаешь это… перед смертью. Обещаю! – И Веселов отсалютовал шведу палашом, давая понять, что время разговоров закончено, пора переходить к поединку.
          - Я убью тебя, финн! – ненавидяще прошипел офицер. Он скинул с себя «казачий» кафтан и остался в одной белой рубахе. Рубанул несколько раз воздух, разминая руку и, внезапно, яростно атаковал. Напор противника заставил Петра отступить, сохраняя дистанцию, но ему удалось безошибочно разгадать замысел шведа и парировать все выпады.
         - Ого! – усмехался швед, - да у нашего финна есть чувство клинка! А попробуй-ка это! – он нанес отменный батман.
        Веселов парировал, хоть и с трудом. Сам сделал вперед три шага, его противник тут же сделал три шага назад, сохраняя расстояние. Теперь настала очередь Петра. Он нанес укол, но швед искусно парировал его круговой защитой, мгновенно изменил направление острия своего клинка и Петр почувствовал, как холодное лезвие зацепило кожу на ребрах. Отпрыгнул назад, ощущая горячую кровь на боку.
       - Неплохо, правда? – швед откровенно издевался. Он остановился, чтобы перевести дух. – Кто ж ты такой, все-таки? – в глазах горел хищный огонек.
      Но, Веселов уже принял единственно верное решение.
      - Я же сказал: узнаешь перед смертью. Но она уже близка, поэтому могу тебе открыться, ибо ты унесешь тайну в могилу: я – русский офицер.
     - Русский? – поразился швед. – Ах вот оно что…
     - Защищайся! – воскликнул маеор и нанес укол вверх. Швед отразил его, и теперь была очередь Веселова отбиваться. Но он лишь инсценировал защиту, отклонившись назад головой и плечами, а сам выбросил острие клинка снова вверх и вонзил его в глаз противнику…         
       За воротами послышался топот множества копыт.
        - Черт! Неужели опять они? – вскинулся Веселов.
       Нет, это был эскадрон Карельских драгун. Во главе их скакали сам бригадир Гастфер, с ним были полковники Стединк, Брунов и майор Егерхурн.
        Стединк вырвался вперед и подлетел к Веселову.
         - Пайво? – крикнул он, спрыгивая с лошади, - это опять ты?
         - Я, господин полковник. – Петр склонил голову.
         - Откуда здесь взялись эти казаки? – спросил подъехавший Гастфер.
         - Это не казаки, ваше превосходительство, это опять шведы! – тихо произнес Веселов. Стединк впился в него взглядом.
         - Эй, драгуны! – крикнул Гастфер, не обращая внимания на его слова, подозвал к себе, и указывая на Веселова, приказал - ваш товарищ отважно сражался, он убил нескольких неприятелей и получил ранение. Окажите ему немедленно помощь.
         Двое драгун подошли к Петру и бережно отвели его в сторону. Приехавший вместе с ними фельдшер осмотрел раны, быстро промыл и перевязал ту, которая в боку. Хотел было за лицо приняться, но Веселов решительно отстранил его. Нужно было вернуться за Ольгой.
        - Потом! – махнул он рукой недоумевавшему фельдшеру. 
            Гастфер зычно обратился к сопровождавшим его офицерам:
         - Господа! Сотня наших солдат может засвидетельствовать то, что неприятель начал боевые действия в шведской Финляндии, и я, бригадир Гастфер, считаю необходимым принять надлежащие для обороны нашей державы меры и отправиться к Нейшлоту. Выступаем завтра!
           - Вы уверены? – процедил сквозь зубы Стединк.
           - В чем полковник? – удивленно посмотрел на него бригадир.
           - В том, что это неприятель начал?
           - А у вас есть в этом сомнения?
           - У меня сомнений нет! – отрезал Стединк, - Впрочем, как и у всех, кто нас сейчас окружает. У меня сомнения в другом!
           - В чем же, полковник? – поинтересовался Гастфер.
           - В том, что сохранена тайна разрыва с Россией, о чем так просил король! – Стединк  еле сдерживался. – И не кажется ли вам, что это произошло по той причине, что не все было подготовлено надлежащим образом. Зачем было осуществлять диверсию именно здесь, в Пуумала?
           - Вы же сами согласовали, барон! Или вы запамятовали? – Гастфер взглянул с усмешкой.
           - Да! Согласовал, но… впрочем, это не имеет никакого значения. С себя я ответственность не снимаю! Позвольте отправиться к себе в полк и подготовиться к выступлению? – сухо и официально Стединк обратился к бригадиру.
           - Конечно, полковник. Не смею вас более задерживать. – Гастфер церемонно поклонился, а полковник чуть коснулся своей шляпы, отходя прочь.
           Краем глаза Стединк заметил, как Пайво Вессари отпихнул от себя фельдшера и уходит куда-то за дом.
          - Эй, Пайво! –  позвал к себе.
          Веселов нехотя остановился и повернулся к полковнику. Стединк сам быстрым шагом подошел к нему:
         - Я вижу ты ранен. Что здесь произошло?
         - На нас напали переодетые в русских казаков шведы. Убили нескольких наших солдат, убили фрау Вальк и ее служанку. Фройлян фон Вальк мне удалось спасти и спрятать в лесу. Сейчас я направляюсь за ней. Прошу вас не задерживать. Мне надо позаботиться о дочери капитана фон Валька. – морщась от боли, скороговоркой произнес Веселов.
         - Фрау фон Вальк мертва? – ошеломленно переспросил Стединк.
         - Да, господин полковник. Мертвее не бывает!
         - О боже! Бедная женщина! – Стединк выругался. – Идиоты! Как они могли!
         - А вы что знали обо всем этом? – Петр пристально смотрел на полковника.
         - Нет! То есть… да! – полковник смутился. – Но это не то, что ты думаешь…
         - А я не о чем и не думаю, господин полковник, - с вызовом бросил Веселов, - я просто все вижу. И… мне надо идти!
          - Да, солдат, иди! Позаботься о дочери капитана Валька. Бедняга, он в Гельсинфорсе, с королем, и еще ничего не знает… – Стединк грустно покачал головой. – Пайво!
         - Да, господин полковник! – Веселов уже почти отвернулся от него, но остановился.
         - Позаботься о фройлян Вальк, не забудь и о своих ранах. А после, возвращайся ко мне. Я хочу чтоб ты был рядом. Завтра мы выступаем на Нейшлот. К вечеру будем у крепости. Ты легко найдешь меня там.
        - Завтра? – Петр переспросил.
        - Да! Завтра утром. – Стединк подтвердил.
        - Я найду вас, господин полковник! – Веселов уже удалялся прочь

        - Пайво!
        - Оленька!
        Девушка ждала его там, где Веселов оставил ее.
        - Что с мамой, Пайво? – в глаза заглядывала.
         Петр обнял ее:
        - Мамы нет больше, Оленька!
         Девушка горько заплакала у него на груди. Потом сидели долго на берегу, молчали.
       - Что же мне теперь делать, Пайво? – наконец, заговорила Ольга, тяжело вздохнув, - отца разыскать…
       Веселов молчал в ответ, мучительно раздумывая, как признаться девушке и в любви, и в намерениях своих.
     - До чего ты хороший, Пайво! – она повернулась к нему, волосы рукой теребила. Ольга была печальна и серьезна. – Почему ты простой солдат, Пайво? Я бы очень хотела, чтоб у меня был такой муж, как ты! – вдруг встрепенулась вся, - А давай, Пайво, сбежим куда-нибудь… далеко-далеко… где нет войны… где люди счастливы… и будем… будем жить вместе…
      У Веселова все пересохло во рту от волнения. Он с трудом разлепил губы и чуть слышно сказал:
     - Я очень люблю тебя, Олюшка. Я очень хочу тебя сделать счастливой.
     - И я тебя люблю, Пайво! – она склонила голову ему на грудь. – Ну почему ты простой солдат? Ведь, батюшка никогда мне не разрешит выйти за тебя замуж…
     - Я – русский офицер, Олюшка! – решился на признание Петр. Странное дело, она даже не удивилась. Так и осталась сидеть, прижавшись к его груди.
      - А я знала… - спокойно ответила.
      - Откуда? – спросил ошеломленно.
      - Мечтала, мечтала об этом, а потом и свыклась с мечтой. Просто не обращала внимания на твой солдатский мундир. Ну неспроста ж ты пришел оттуда, - рукой показала на другой берег, - да еще и от дедушки. А дедушка мог только хорошего человека ко мне прислать. – совсем по-детски сказала.
     - Как же зовут тебя, незнакомый рыцарь, что спас свою возлюбленную? – совсем близко прислонилась к его лицу, нос к носу, глаза в глаза. Дыханьем щекотала.
     - Петр… Петр Веселов… маеор… - прошептал в ответ.
     - Петр… - повторила за ним, - Петр… Пайво… Петр… А как еще можно? По-русски?
    - Петр… - замялся, - Петр, Петя, Петенька…
    - Петенька… - нараспев повторила, - Петенька… А мне нравиться! Я буду тебя так звать. Можно?
     - Конечно, Олюшка… - прошептал. И губы их нашли друг друга… Нацеловавшись, сидели на бережку, молчали. Теперь была очередь Веселова нарушить идиллию любовную:
     - Олюшка!
     - Да, милый. – Колокольчики прозвенели серебряные.
     - Завтра война начнется…
     - Господи! – ладошкой рот прикрыла.
     - Да, Олюшка, на все воля Божья! Увезти тебя хочу я.
     - В Нейшлот, к коменданту Кузьмину. Он друг наш. Он и батюшку знает давным-давно. Он и про тебя знает. Поможет. К дедушке отправит тебя. А война… она скоро кончиться. Не смогут шведы с Россией-то воевать. Не под силу им. Это все король их, Густав, в драку-то лезет, а солдаты и офицеры не хотят…
      - Я слышала… - тихо молвила Оля, - батюшка мой тоже так говорил…
      - Ну вот видишь… Только торопиться нам надо, любимая… времени совсем мало у нас. Завтра к вечеру война начнется, шведы в осаду возьмут Нейшлот. А тебе успеть надобно.
      - А матушка? Как же она, Петенька? – опять глазами синими сверкнула, слезы набежали.
      - Я все сделаю. Крестьяне да солдаты помогут. Отпоем, как положено и похороним. Только тебя сперва отвезу.
     - Хорошо, Петенька. – согласилась покорно. – А ты? Останешься?
     - Так надо, Олюшка. А потом приеду и поженимся. Правда?
     - Правда, любимый! – и расцеловались.
              На усадьбе драгун не было. Шведов мертвых, казаками ряженых, с собой увезли. Крестьяне пришли с хуторов ближних. Солдаты, что в карауле уцелели, с ними толпились. Матушку Ольгину и служанку ее убитую, уже вынесли. Женщины в доме прибирались.
              Ольга, как мать увидела, так к ней бросилась. На нее упала, в рыданьях забилась. Веселов, понимая, что проститься надо, да и горю-то не поможешь, отошел в сторону. Нурминнена подозвал к себе:
             - Вы павших своих похороните, и к Нейшлоту подавайтесь.
             - Что так? – спросил финн.
             - Война началась! – показал на тела.
             - Так не русские же их…
             - Теперь уже не важно. Шведы войну начали. Завтра Нейшлот осадят.
             - Перкеле… - выругался финн.
             - Да! – согласился с ним Веселов. – У меня просьба к тебе, Нурминнен.
             - Говори, все исполню.
             - Приготовь двуколку, отвезу Хельгу к родным ее,  и вернусь.
             - А есть куда? – спросил солдат.
             - Есть! –  усмехнулся Петр.
             - Сейчас сделаю.
             - Поторопись, Нурминнен.
             - Я быстро.
              Теперь самое трудное предстояло – увести девушку от тела матери. Как же тяжко на горе смотреть человеческое, а когда оно родных твоих людей касается, просто не выносимо…
              - Оленька… - оторвал девушку от матери покойной. – Пойдем, пойдем родная… позаботятся о ней, собраться тебе нужно, милая.
              Ушла покорная ему. В дом вступили, а там еще пятна кровавые. Увидела и…, хорошо Петр рядом был, подхватил – она чувств лишилась. Пронес в комнату, на кровать уложил. Рядом сидел, терпеливо ждал, когда очнется. Наконец, ресницы пушистые затрепетали, приоткрылись, вздохнула глубоко, по сторонам посмотрела – где мол я, потом на Петра вопросительно.
       - Оленька, ты дома, ты со мной. У тебя обморок случился. – Сердце разрывалось от происходящего.
        Кое-как собрались. Петр рубаху нашел себе чистую, камзол сверху солдатский набросил. Бок постанывал, но не сильно. Повязка не набухала.
        - Молодец, фельдшер, грамотно перевязал. – Подумать успел. Тем временем еще и письмо быстро сочинил коменданту Нейшлота:
      «Завтра, 29-го, к вечеру ждите шведов. Они начинают войну. Ныне была диверсия, в казаков наших вырядились и напали на Пуумалу, яко мы. То повод был. Письмо шлю с невестой своей, Ольгой, внучкой нашего Алексея Ивановича, что рассказывал прошлый раз. Позаботьтесь о ней. Осиротела она ныне. Мать погибла. Отправьте к батюшке моему. Век благодарен буду. Сам остаюсь. Ныне при штабе буду. При том полковнике, что к вам приезжал со мной. Петр». Свернул бумажку – и за пазуху.
           Нурминнен уже все подготовил. Веселов хлестнул лошадей и помчались. Быстрей, быстрей. Успеть надо!
            К вечеру выскочили к Нейшлоту. Мост впереди лежал пограничный. С шведской стороны ни одного поста. Словно вымерли, как в тот раз, что со Стединком приезжал. На другой стороне моста два русских солдата стояли. Их заметили, ружья поправили, стали наблюдать внимательно.
           - Оленька! – Веселов спрыгнул легко и ее на руки подхватил. Узелок подал легкий, что собрала она в дорогу. – Теперь ты через мост пойдешь, прямо к тем солдатам. Подойдешь и скажешь: «Мне нужен сержант Ахромеев». Они вызовут. А когда тот придет, ему скажешь: «Я невеста Петра Веселова. Мне к коменданту надобно!». Он все сделает. И письмо, - достал из-за пазухи, - письмо отдашь коменданту. Ну, родная моя, давай прощаться…
           Обнялись, поцеловались. Заплакала опять Олюшка.
           - Жди меня, сударыня разлюбезная моя Оленька, жди ненаглядная – шептал в лицо любимое, губами слезы горькие осушая.
           - Пообещай, что вернешься скоро! – сквозь всхлипывания попросила.
           - Вернусь, милая, ты же знаешь, я всегда возвращаюсь! – Поцеловал крепко и оторвал от себя, - Иди! Иди, моя Оленька! Поторопись!
          Потом стоял долго на мосту. Смотрел, как шла она, спотыкаясь, как тростиночка. Аж дышать трудно стало, как жаль цветочек свой лазоревый. Что-то впереди их ждет. 
         У солдат остановилась, сказала что-то. Один с ней остался, другой стремглав убежал куда-то. Вскоре с Ахромеевым вернулся. Тот только глянул на другой берег, все понял. Кивнул Веселову издалека, мол не бойся, ваше благородие, все исполним. И увел за собой Ольгу.
         Делать нечего, постоял, постоял, да обратно в двуколку поднялся. Бок разболелся вдруг. Руку сунул под камзол – кровь выступила.
        - Куда поедем, маеор? – себя спросил.
        - Куда, куда… ясное дело в Сен Михель. К Стединку!

                Утром, 29 июня 1788 года, тремя колоннами шведы вышли из Сен Михеля.
             - Дирекция – на Нейшлот! – объявил Гастфер. – Господа офицеры, кто возьмет на себя смелость и отвезет коменданту этой русской крепости мой ультиматум?
            В ответ - молчание. Воевать никому не хотелось. Все понимали, что дразнить русских – это идея их сумасбродного короля. Только знает ли король, как жестоко отомстят русские за нападение?
           Вперед вышел честолюбивый майор Егерхурн:
           - Я отвезу!               
           Пограничный мост уже был разрушен, и Егерхурну пришлось переправляться на лодке. Размахивая белым флагом, он вышел на русский берег, где его окружили.
           - Я майор армии короля Швеции прибыл, как парламентер к коменданту крепости Нейшлот с предложением. – Объявил он караулу по-русски. – Прошу проводить меня к нему.
           - Будь по вашему, господин любезный. – Отвечал ему сержант Ахромеев. – Только не в обиду вам, но позвольте глаза платком вашим белым, что размахивали в лодке, завязать.
           Пришлось подчиниться. Егерхурна осторожненько, под локоточки – чтоб не споткнулся, провели внутрь крепости. От повязки освободили лишь в помещение заведя. Глаза протер майор шведский, а перед ним сидит старичок в мундире потрепанном. Одной рукой подбородок подпирает, а второй рукав пустой. Вокруг него другие офицеры сидят.
          - Однорукий - комендант. – Догадался Егерхурн.
          - Ну, сударь, с чем пожаловали? – прошамкал старчески Кузьмин.
          - Вот! – парламентер протянул пакет коменданту – послание от его величества короля Швеции Густава III коменданту русской крепости Нейшлот.
       Тот принял, церемонно из-за стола приподнявшись, нераспечатывая перед собой положил. Аккуратненько. Даже погладил.
          - Да вы уж, сударь мой любезный, на словах разъясните, стар я стал, вижу плохо, чтоб читать - руку единственную отвел в сторону Кузьмин, -  много на сие занятие времени уйдет. Что вдруг, король ваш Густав, снизошел до такой мелкой персоны, как я. Письма мне пишет… Ему, чай, к императрице нашей матушке писать-то надобно… а не мне, слуге ее мелкому.
        - Его величество Густав III, король Швеции, пишет вам, господин маеор, что ныне война вам объявлена, за обиды ему нанесенные… - начал было Егерхурн.
        - Какие обиды? – вдруг встрял Кузьмин.
        Швед замялся, но быстро нашелся:
        - Давеча, казаки ваши деревню и усадьбу Пуумала разорили на том берегу, пост побили наш караульный, да обывателей мирных поубивали…
            - А-а-а… - протянул многозначительно комендант. – Про тот машкерад уже известно нам и в Петербург передано. Далее, майор!
            - А далее… - Егерхурн сбился с мысли, - далее, король Густав, объявляет вам войну и дело дальше должна решать шпага.
           - Согласен! – неожиданно кивнул комендант. – Шпага, так шпага. А от меня-то что еще хочет король ваш?
          - Хочет, чтоб вы, господин комендант, открыли ворота крепости перед войском короля шведского и сдались на его милость. – Завершил свою речь, вконец растерявшийся Егерхурн.
      - Не пойму я вас, сударь. – Прищурился Кузьмин, - то вы говорите – шпагу надо взять, я соглашаюсь, а теперича – ворота открыть. Но рука-то у меня одна, как видите, - старик поднял ее вверх, - коли я возьму в ее шпагу, то ворота уж мне точно нечем открывать будет. Пусть уж сам, его величество король шведский потрудиться! Я думаю, майор, что ваша миссия завершена и мой ответ вам понятен?
           - Да! – закивал головой Егерхурн.
           - Ну, так проводите, господина парламентера, тем же путем, что и сюда пришел. Честь имею.
            Егерхурну глаза завязали и также назад сопроводили. В лодочку посадили, от берега оттолкнули. Плывите, мол, с Богом…
           - Нечто другого ответа ждал? – удивился Кузьмин и к офицерам сидевшим:
           - Мы же слуги государевы, нам по-другому никак!
           - Так точно! – Все встали.
           - Ну, судари мои, тогда делом попрошу заняться. Встретить гостей непрошенных надобно. Ядрами, да пулями угостить. И того и другого у нас в избытке. Пусть всласть нахлебаются… - Маеор кряхтя встал, вышел на улицу, не торопясь, на башню поднялся. Сперва на восток повернулся, шляпу снял, перекрестился. После на шведскую сторону оборотился. В даль всмотрелся, прищурясь. Солнце заходящее в глаза било. Видел старый маеор, как выходили к воде шведские солдаты, как надрываясь, вытягивали на каменный утес орудия. Легкий ветер трепал седые кудри. Прошептал:
             - Ништо, Петька. Совладаем. Куды они лезут, глупые… На Россию? А ты не волнуйся, слуга государев, суженую твою я с утра еще отправил. С курьером вместе. В безопасности она ныне. Даст Бог и на свадьбу еще позовете…   
            
      
         
 

               




                Вместо эпилога.

                Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои
                Притчи Соломоновы (гл.21, ст.3)

               Нет, читатель, не стоит судить строго Густава. Может, и создалось впечатление о некоторой неуравновешенности, взбалмошности, несбыточных фантазиях шведского короля. Это так. Но вместе с тем он принес и очень много полезного своей Швеции. Да, он был увлекающейся и эксцентричной натурой, но он проявил себя и с другой стороны. И как государственный деятель, и как высокий ценитель искусств, внесший огромный вклад в культуру нашего соседа по балтийскому региону.
              Несмотря на склонность к интригам, присущей, впрочем, почти всем, без особых исключений, коронованным особам, несмотря на бессмысленную войну с Россией, он смог втянуть в нее Швецию, но он смог и достойно выйти из нее. Он укрепил государственность Швеции, раздираемой борьбой дворянских кланов, но он и обрек себя на их ненависть, и создал все предпосылки к отделению Финляндии.
             Он очень тяжело переживал крушение монархии в любимой им Франции, и оставаясь все тем же любителем театральных постановок и драматических интриг, мечтал восстановить на троне Бурбонов любым способом.
            Но это еще впереди, читатель. Сейчас он опять играл в Цезаря, перешедшего свой Рубикон – пограничную с Россией речку Кюмень. Alea jacta est! Жребий брошен! И это правда! Это был его любимый театр - пьесы, драмы, оперы, сказки. Жанр выберете сами, какой больше понравиться. Только кровь здесь проливается не бутафорская, только горе здесь настоящее. До конца шведской интриги, еще далеко…