На железнодорожном вокзале городка Плоешти, обшарпанном, шелудивом, как пёс, а собак здесь, в Румынии, надо сказать много, бездомных, голодных, приставучих, так вот, в зале ожидания на деревянной скамейке сидит девушка Света. Вокзал, построенный после войны, продуваемый сквозняками, грустный и не уютный. Стены в розовой штукатурке, во многих местах облупившейся, как кожа у купальщика, сгоревшего на солнце. Потолок высокий, с намёком на величественность, серый от времени и дум пассажиров. Пол ледяной, скользкий. Светлана сидит, не шелохнувшись, точно вырезанная из картона, разукрашенного дешёвой масляной краской. Она прижимает к себе грудного ребёнка, завёрнутого толи в лоскутное одеяло, толи в домотканый палас. Пальцы её скрючены от напряжения, мёртвой хваткой держит она дитя. Ребёнок молчит, тихонько посапывая во сне. Рядом с ней расположился пожилой румын в бежевом пальто времён Чаушеску. Он, как казалось, беззубым ртом, закостеневшими дёснами, старательно перемалывал остатки рождественской выпечки – плетёного калача «колак». Сначала он нюхал хлеб, потом отщипывал не большой кусочек и сладко жмурясь, отправлял его в рот. Челюсти, как жернова ходили по кругу, превращая хлеб обратно в муку, ссыпая её в мешок желудка, и тогда его серое сморщенное лицо словно подсвечивалось изнутри, а в выцветших глазах плясали огоньки. Вдруг он повернулся к молодой девушке, и, отломив кусочек калача, протянул ей сдобу, что-то протараторив по-румынски, кивая на ребёнка. Девушка, словно, спящая с открытыми глазами не замечала старикашку. Она застывшим взглядом смотрела сквозь пассажиров, сновавших в зале, сквозь стену, в сторону лесистых, укрытых снегом Карпат. Где-то там, за ними, далеко-далеко Москва. Однако старичок не унимался. Он страстно поцеловал кусочек хлеба, вытянул губы трубочкой, зацокал языком, и, как плохой фокусник стал прятать хлебный мякиш в рукав пальто и вытряхивать его обратно. Поаплодировав самому себе, старик подвинулся вплотную к девушке и, заглянув в отрешенное личико, помахал куском калача, ему пришлось оторвать новый кусок, так как прежний бесследно исчез в недрах пальто, как большим колокольчиком на длинной ручке. Но Света уже опустила занавес пушистых ресниц, отгородившись веками от назойливого старичка и окружающего мира. Слегка полная в красной длинной куртке, с детским лицом, припухшим от слёз и бессонницы, с давно не мытыми, крашеными волосами под белой вязаной шапочкой, Света начала слегка раскачиваться, впадая то ли в сон, то ли в забытьё. Но всё так же бережно и крепко держала она дитя. Сильная усталость, голод и бессонница не могли до конца победить её, благодаря маленькому комочку плоти, спящему у неё на руках. Голос диктора, гулким эхом разнёсся по вокзалу, делая важное объявление, приведшее в движение кучки людей до этого переминавшихся с ноги на ногу и бесцельно слонявшихся по вокзалу.
А Светлане сквозь марево вязкой дремоты казалось, что она слышит столь знакомый голос диктора на Белорусском вокзале в Москве. Вот она стоит у входа в здание вокзала под часами, и ждёт свою подружку Любку из параллельного 10 «Б» класса. У неё в руках новенькие лыжи, подаренные родителями на день рождения. Подружка опаздывает, и Света немного нервничая, хотя до отправления электрички ещё двадцать минут, часто оборачивается и смотрит на большой круглый циферблат часов. Но вот в толпе замелькал знакомый красный помпон, и наконец, слегка запыхавшаяся Любонька, озорная и весёлая, цепляясь своими лыжами за снаряжение Светланки, целует её в красную от мороза щёку. Они, довольно долго постояв в очереди за билетами, еле успевают радостно вместиться в вагон, и расположится у окна, как двери закрываются и электричка трогается, плавно набирая ход. Сперва, в раме окна мелькает Москва, чудная, чистая, как невеста, укрытая снежной фатой. Затем, проскочив на полном ходу над автомобильным кольцом, в раме окна вырисовываются простенькие, но вдохновенные подмосковные пейзажи – сосны, деревушки, поля. Платформы сменяют одна другую. И на любой можно выйти и очутиться во власти морозного и солнечного, Пушкинского дня. Девочки едут до станции «Перхушково», благо сказочный, берендеевский лес начинается почти сразу же от платформы. Лыжня проложена, укатана, и подружки легко скользят друг за другом, петляя между елей под пристальными взглядами, рыжих, точно, как Любка белок. Скоротечен зимний день. Так же он краток, как наша жизнь. И не надышаться нам чистым, морозным воздухом, не насмотреться нам на девственный, слепящий снег. Не пройти нам всех маршрутов, и не покорить все пригорки. Быстротечна жизнь, но бесконечна смерть. Всласть накатавшись, девочки в сиреневых сумраках, довольные и голодные, притопывая в такт стучащим рельсам и шпалам, мчатся обратно в столицу. Да, как же хочется есть! Аж, сосёт под ложечкой. У Светы во сне текут слюни, точно, как у старичка, задремавшего рядом с ней. Девчонки специально ни чего не стали покупать на площади у платформы, решив дотерпеть до дома. Вернее до булочной в соседнем Фроловом переулке, а живут они рядом на Мясницкой. О, что там за булочная! Ещё не доходя до магазина, один аромат витающий в переулке, возбуждает не сколько аппетит, сколько пробуждает вкус к жизни, желание существовать и быть. А чего только нет внутри! Сочники, кренделя, коржики, свердловские, берлинские – восторг. Сдобные, слоёные, с творогом, с повидлом, с изюмом– объедение . Как всё это богатство умещается в крохотном магазинчике? Не говоря уже о серьёзных кирпичах чёрного, караваях бородинского, легкомысленных багетах, таинственных халах и стандартных нарезных. Не булочная, а лавка хлебных чудес. Подружки покупают себе по сметаннику. Булочки ещё горячие, и на загляденье изысканные – творог разлит белым озером в сдобных берегах. Света, не смотря на голод, ест не торопливо, отщипывает небольшие кусочки, продлевая удовольствие. Любонька же, почти целиком запихнув сметанник себе в рот, пытаясь, что-то сказать, радостно и увлечённо жуёт. Девочки стоят около булочной в обнимку с лыжами, счастливые и полные жизни, улыбаясь невинными улыбками всей окружающей жизни. И кажется юным созданиям, что мир улыбается им в ответ. Вот в сгустившихся сумерках, как в сказке включилась цепочка уличных фонарей, откуда-то, наверное, из дома напротив, через открытую форточку выдувается фаготами «Вальс цветов» Чайковского. Посыпал, снежинка к снежинке, крупный, мягкий снег. Но вдруг хрупкое равновесие нарушается. Вместо Чайковского, грубо скользнув иглой по пластинке, в переулок врывается взрывное цыганское фламенко, а вместо растворившейся в хлопьях снега подружки, возникает большой, лохматый пес. Он сидит на задних лапах, и часто облизываясь, пристально смотрит Свете в глаза, своим черными бездонными глазищами.
Света резко, с глубоким вздохом, дёрнувшись, открывает глаза. Она там же, на вокзале. Ребёнок с ней, личико его безмятежно и светло, как у ангела. Рядом мирно дремлет старик в бежевом, побитом молью пальто. С другой стороны сидит мужчина в кожаном плаще, в ковбойской шляпе, надвинутой на лицо, и тоже, вроде бы спит. А напротив, буквально в метре, действительно сидит крупный мохнатый пёс неопределённой породы, он развязано и настойчиво, во все собачьи глаза надзирает за девушкой и ребёнком. Она сразу узнала собаку. Это их пёс. Зовут его Цербер. Они нашли её. Только лишь девушка попыталась встать, еле поддавшись телом вперёд, как пёс зарокотал собачьим басом, показывая жёлтые клыки. Девушка отпрянула назад и завертела головой, как бы выискивая помощь вокруг. Старичок, справа, продолжал мирно посапывать, улыбаясь во сне. А вот сосед слева, как выяснялось, притворявшийся спящим, большим пальцем приподнял шляпу, обнаружив под ней широкую золотозубую улыбку и озорные карие глаза. Подмигнув Свете, он приложил палец к губам и, что-то сказал собаке. Та прекратила рычать, и, зевнув, легла на передние лапы с чувством выполненного долга. Света лихорадочно соображала, что делать, ещё крепче прижимая ребёнка к себе. Сейчас появятся остальные, и точно, как будто из под земли перед девушкой выросли двое цыганок – одна седая, старая, с бельмом на глазу, похожая на ведьму, вторая молодая, красивая с взглядом, режущим, как нож. А между ними совсем ещё юный цыганёнок с серьгой в ухе, лихой и отвязанный. Казалось сейчас пойдёт он в огневой, последний свой танец, с «хлопушками», коленцами и прищёлкиванием пальцев. Цыгане в четыре пары бедовых глаз, сковали волю и силы девушки, что-то негромко шепча, как молитву они обступили Светлану, совершая над ней свой гипноз. Светлане хотелось кричать и махать руками, но она не могла пошевелиться, лишь только хватала воздух открытым ртом, как рыба на песке. Тот, золотозубый в шляпе, достал из кармана бутылку с красной жидкостью, и ловко схватив девушку за подбородок, влил ей в рот половину её содержимого. Светлана покорно глотала обжигающую горьковатую жидкость, от которой ещё больше закружилась голова и потекли слёзы. Зал ожидания закрутился у неё в глазах, как пёстрая юбка во время таборного танца. Цыгане же подхватили Свету, мужчины под локти, а молодая пошла спиной, поддерживая ребёнка, который, похоже, стал просыпаться, седая, замыкала группу, растянув за плечами большой платок, как бы пряча под ним свои тёмные дела. Вокзал ни чего не заметил, продолжая жить своей кочевой жизнью, лишь старик, сидевший рядом со Светой, проснулся, хлопая глазами, словно не понимая, где он находиться.
Ночь. Светлана на заднем сидении, с ребенком на руках едет в машине, которую он остановила около своего дома. Верочка заходиться в плаче, и Света, как не старается, не может её успокоить. Водитель, сначала спокойно, ни как, не реагируя на детскую истерику, ведёт машину по почти пустой Москве. Однако через некоторое время, он громко включает музыку, стараясь заглушить, плачь ребёнка, едет резче, стараясь быстрее доставить беспокойных пассажиров. Светлана, как может, старается успокоить дочку, но вдруг не сдерживается, и начинает реветь сама. Что бы, как-то успокоится, она заговаривает с водителем, вспоминая, что группа, звучащая из динамиков в машине называется «Джипси Кингс», и в ресторане, на первом свидании с отцом ребёнка, звучала та же музыка. Вспомнив это Света, с удвоенной силой начинает реветь. Их дуэт с дочкой, плюс цыганское фламенко, заставляют рассмеяться водителя автомобиля. Отпустив несколько солёных шуток по поводу всего бабьего рода, он делает музыку ещё громче, и, успокоившись, продолжает вести машину. Он повидал многое. «Побомбишь» по ночам, и не такое увидишь. Хорошо ночью в Москве. Особенно летом. Нет ни толчеи, ни обморока, город обретает гармонию и воздух. Романтично светятся немногочисленные окна домов, фонарные столбы, как добрые гиганты освещают тебе дорогу, деревья свежо шелестят листвой от налетевшего ветерка. Жизнь кажется загадочной и полной тайн, которые ты вот-вот раскроешь, и познаешь, что-то очень важное, и судьба твоя будет солнечной и ясной, как наступающий летний день. Но берегись тёмных подворотен, глухих переулков и заброшенных мест. Шофёр, переспросив адрес, стал притормаживать, всматриваясь в номера домов. Попросив, остановится у следующего дома от искомого, Светлана расплатилась, и нервно всхлипывая, выбралась из такси. Оказавшись на улице, Вероника разревелась ещё громче, разрезая плачем ночную тишину. Света, оглядываясь по сторонам, как вор, побежал к серому со ступеньками дому, стоящему чуть в глубине от дороги. Девушке казалось, что она бежит босиком по битому стеклу, а в тени деревьев и за тёмными пятнами окон притаились люди, и укоризненно, горько смотрят ей в след. И даже листва деревьев шепчет, что-то осуждающее и злое. Только она сделала первые шаги по ступенькам, как в здании и на крыльце включился свет, и в окнах приёмной замелькали тени. Женщина в два прыжка перемахнула ступеньки, быстро много раз, будто клюя, поцеловала грудничка, и положила его под синей вывеской «Детский дом № 2» у самого входа. Она уже не слышала, как отпиралась дверь, как ей кричали в след, только детский истошный крик, крик о помощи, заглушая бешеный стук сердца, наполнил сосуд её тела до краев. И пока она бежала, не разбирая дороги, через кусты и ограды, падая, разбивая колени и локти, детский крик всё выплёскивался из неё, оставляя за ней на земле кровавые, липкие следы.
Света на мгновение проснулась от резкого запаха табачного дыма. Это золотозубый цыган, развлекаясь в дороге, пускал в лицо девушке кольца едкого табачного дыма сигарет «Плугару». Света закашлялась, мутным, рассеянным взглядом окинув своих конвоиров. Золотозубый, довольный своей выходкой, продолжал, усмехаясь пускать кольца дыма, но уже в приоткрытое окно машины, старуха, сидевшая с другой стороны от Светланы, дремала, положив седую голову ей на плечо. Молодой цыганёнок лихо вёл автомобиль по серпантину горной скользкой дороги, что-то оживлённо рассказывая молодой цыганке. Та не слушала его, неотрывно смотрела в личико ребенка, постоянно, повторяя: «Злата, Злата, Злата». Светлана, совершенно опустошённая морально и немощная физически, но немного успокоенная, тем, что ребёнок рядом, ещё несколько минут отрешённым взглядом пропускала через себя красоты владений Влада Цапеша. Убаюканная шумом мотора, и величественной, суровой красотой Трансильванских гор, она закрыла глаза, и вновь окунулась в мутное забытьё.
Моего ребёнка украли. Украли, отняли у меня. Отняли самое дорогое и сокровенное. Меня обманули, нагло и открыто, и отняли моё дитя. Грубо отобрали, как и отобрали квартиру, оставшуюся от родителей. Конечно, это она сама подписывала все документы в присутствии нотариуса, сама отвезла Верочку в детский дом, но ей было нужно только немного времени, что бы встать на ноги. А без своего угла, как растить дочь, ведь её обманули – ни квартиры, ни денег. Ох, Москва, эх Москва, для кого ты красавица, а для кого и разбойница. Годы девяностые, годы страшные. Новая Россия – новая жизнь. Жизнь бездушная, колючая, волчья. Только оступишься, только пойдёшь по неверной дорожке, не заметишь, как летишь в пропасть. Летишь, как с Останкинской башни – мгновенно и насмерть. И помочь тебе некому, миллионы людей вокруг, а ты одна-одинёшенька, как в пустыне. Ненужная ни кому, и каждый так и норовит ещё подтолкнуть тебя, падающую. Повеселиться над твоим горем, да руки погреть над костром твоего несчастья. Была подруга Люба, приютила сначала. Но её сожителю детский плач спать по ночам мешал, а, как и те копейки, что были, закончились, то и вовсе мать-одиночку гнать стали. Она, кончено, подруга, но личное счастье дороже. А мужики и вовсе – сволочи. Чужой, то понятно. А свой, как забеременела, так через месяц, его, как корова языком слизала, и, что при квартире она, не помогло. Наверное, нашёл партию ещё выгоднее. И взяли её, дурочку, сразу в оборот. Ещё с детства слышала она, что нельзя не то, что заговаривать с цыганами, а даже в глаза им смотреть. Имеют они пользоваться гипнозом, и особенно удаётся проделывать это с людьми влюблёнными и несчастными. А Света, как раз была тогда и ещё влюблённой и уже несчастной. Такая беременная дурочка посреди незнающей жалости Москвы, да ещё и собственным жильём. Обступили её тогда цыгане, прямо на Тверской, всем табором окружили. Вернее, сама она, глупая к ним подошла. Хотела про своего возлюбленного непутёвого прознать, да про судьбу свою несчастливую выспросить. И не помнит она уже, как все вместе очутились они в родительской квартире. Было всё, как во сне. Обещали цыгане и любимого вернуть и дело прибыльное помочь открыть, а сами уже детей своих купали в её ванной, телевизор в комнате смотрели и спали на полу, постелив матрасы и одежду. События они не торопили, ждали, пока Светлана родит, были ласковы и обходительны, мужчин никогда не водили, днём все за исключением одной, пожилой и мудрой цыганки, уходили в город, как они говорили – на волю. А с ней всегда оставалась Роза, ставшая второй матерью, для девушки, подругой и духовным наставником. Вела она задушевные разговоры, про любовь свою рассказывала, про мир, особенно про Румынию. Много где она побывала и много увидела за свою жизнь. Страстно любила и горячо ненавидела. И чем больше рассказывала Роза о своих странствиях приключениях, о свободе и воле, тем больше хотела Света увидеть мир, посмотреть разные страны, а главное показать всё своему будущему ребёнку. Она то, дальше тридцати километров от Москвы и не выезжала ни разу. Другие были времена, другие возможности. И, действительно, зачем ей эта квартира, когда на эти деньги можно будет и мир посмотреть, да и купить, что-нибудь на побережье в Европе, цены-то в Москве – о-го-го! А там всё дешевле, теплее, и любовь там новую найти, про отца своего ребёнка, она уже и думать забыла. И так вскружила ей голову Роза, что сразу же после рождения дочки Верочки, прямо в палате родильного дома, но всё, как положено, подписала она дарственную Розе на свою квартиру. А та передала ей какие-то, оказавшиеся фальшивыми документы на дом в Румынии на берегу Чёрного моря и часть денег из причитающейся Светлане доплаты. Ой, дорога недвижимость в центре Москвы! А остальную часть обещала отдать сразу, как её выпишут с Верочкой из роддома. Но когда, через неделю, счастливая мама позвонила в дверь своей бывшей квартиры, то встретил её неприветливый мужчина, нагрубил ей, сказав, что теперь это квартира, где Роза и сам бы хотел узнать, она обещала ему телевизор оставить, но вывезла всё, вплоть до лампочек и унитаза. И пошла Света со своим горем в обнимку и с ребёночком на руках по Мясницкой, улице довольной и сытой. Приютила её Любаша, да ненадолго. И полетела жизнь Светкина, как плевок всё с той же Останкинской башни – стремительно и об асфальт. Как дитятко своё у двери детдома оставила, так и плакала три дня, не останавливаясь. Спала на вокзалах на трёх вокзалах по очереди по два дня в каждом, чтобы не примелькаться, не втянуться в эту страшную жизнь без определённого места жительства. Сначала, честно пыталась устроиться на работу, да кому была она нужна такая – не в себе, ещё и без специальности. Но не выдержала, сломалась, стала якшаться с такими же, как она, выпивать и жить, чем Бог подаст. История её была похоже на истории остальных, только про дочь утаивала она. Всем рассказывала, что цыгане её украли, отобрали обманом, как квартиру. И так, с надрывом, и так часто об этом она говорила, что и сама поверила в это. И продолжалась бы её такая подзаборная жизнь, пока бы не закончилась, если бы не сон, ставший преследовать Свету каждую ночь, через несколько месяцев после потери дочки. Хотя, собственно, был это не сон, всё было темно во сне, и ужасный детский плачь, переходящий в крик, лишь был в этом сне. И долго не могла проснуться и избавиться от этого вопля Светлана, пока кто-нибудь из товарище по несчастью не будил её, кричащую, как в припадке.
Светлана очнулась от резкого толчка. Её мутило, у неё раскалывалась голова и детский плач, от которого она избавилась, казалось, вернулся и опять засел в висках. Золотозубый цыган, что-то сказал молодой цыганке, сидящее на переднем сидении, и та, засмеявшись, расстегнула кофту, принялась, кормит грудью ребёнка. Машина остановилась посреди цыганского посёлка, нищего, грязного, будто выросшего на мусорной куче. Убогие лачуги, склепанные из подручных материалов – ворованных заборных досок, кусков жести, битых кирпичей, а то и просто пенопласта и картона, как кибитки табора, хаотично и нелепо заполняли пространство, образуя небольшое село, бурлящее свободной и буйной жизнью. И как бы ни был беден дом, но на крыше каждого была установлена спутниковая антенна. Современные цыгане обожают телевидение. Выплюнув пассажиров и собаку из своего кожаного чрева, автомобиль оказался во власти кучки чумазых детишек, норовящих всё пощупать, отломать, попробовать на зуб. Отгоняемые, молодым, с серьгой в ухе водителем, они отступали, но сразу же совершали набег снова, лишь тот с видом знаток, открыв капот, погружался в сладкое раздумье, глядя на кишки и сердце старенького, заезженного, как сивый мерин автомобиля. Свету же, взяв под руки старший со старухой, и повели в ближайший дом, самый богатый в посёлке, из серых блоков с черепичной крышей. Молодая цыганка, покормив ребёнка, так, и осталась с обнажённой грудью, на улице. Её окружили сородичи, и она, одной рукой держа дитя, а второй махая в сторону Светы, визгливо, чуть не выплёвывая зубы, расточая, толи проклятья, толи похвальбы. А пес, уже сцепившись со своим собратом, катался по грязному снегу. Зайдя в дом, сначала миновав прихожую и небольшую комнатку, заставленную коробками, сопровождающие ввели Светлану в главные покои, разделённые на две части цветастой занавеской, из за которой был слышан звук телевизора. Усадив её на табурет перед занавесом, как зрителя перед сценой, они шмыгнули за ситцевое полотно. Через несколько секунд занавес открылся. В кожаном офисном кресле на колёсиках, как на импровизированном троне восседал местный цыганский барон. Это был поджарый с высоким лбом и седыми волосами мужчина средних лет. Выглядел он уставшим, а взгляд его был рассеянным. Казалось, что он вот уже несколько суток без перерыва выслушивает просителей, отдаёт приказы и вершит суд. Одет он был в махровый полосатый халат и шлёпанцы на босую ногу. В одной его руке была давно погасшая трубка, в другой пульт от телевизора. Звали его Тагари, что означает король. После небольшого совещания со своими помощниками, Тагари долго молчал и пристально смотрел на Светлану, пытаясь понять, как эта никчёмная русская девушка могла осмелиться украсть ребёнка у них, у цыган. Они крадут детей – это было, есть и будет! Но, что бы украсть цыганского ребёнка, такого ещё не бывало. Наверное, эта особа не в себе, она во власти злых чар, заключил он. И точно, девушка, подобрала колени к подбородку, обхватив их руками, и что-то шептала, тряся головой. Она была похожа на сумасшедшую растрёпанную птицу, потерявшую своих птенцов. Барону даже на какой-то момент стало её жалко, но ему некогда заниматься с ней. Необходимо срочно заняться партией видеомагнитофонов, которыми набита соседняя комната. Тагир, что-то сказал золотозубому, брезгливо махнул в сторону девушки, и, сделав звук погромче, повернулся к телевизору. Подручный моментально подскочил к Свете, сгрёб её в охапку и потащил к выходу. Девушка не сопротивлялась, а лишь всё громче и громче повторяла: «Верните мне мою дочь». Старая цыганка, сверля комнату бельмом, закрыла занавес и догнала их у выхода, где Светлана, вцепившись в раму двери, уже кричал не своим голосом: «Отдайте мне Верочку!» Цыгане вдвоём, с трудом оторвав безумную мать от двери, бросили её с крыльца на землю. Она попыталась заползти в дом, но женщины табора собрались вокруг, и, подняв её на ноги, стали бить и ругать, попеременно толкая, друг к другу. Чрез несколько минут, старая цыганка, наблюдавшая за этим с крыльца, распихав возбуждённую толпу, схватила Свету за плечи, и на ломанном русском прокричал ей в лицо: «Это не твой ребёнок! Это ребёнок Шукар! Уходи, уходи от сюда». Светлана, казалось, уже не слышала её, продолжая шептать разбитыми губами: «Это моя Верочка, моя дочь». Её отвели на край посёлка, разросшегося на небольшом пригорке, и, спустив Цербера, криками, улюлюканьем погнали прочь от своих жилищ. Света обезумев от горя и боли, подгоняемая собакой, хватающей её за обувь, бежала, не разбирая дороги, по заснеженному полю в сторону виднеющихся гор. Пес уже давно отстал, а она еле переставляя ноги, всё шла, падая и вставая, как будто бы там, близко, ждала её дочурка, её Верочка. Наконец, совсем обессилив, женщина рухнула на снег, и долго лежала, уткнувшись лицом в ледяные, окаменевшие ладони. Отдышавшись, не сумев подняться, она поползла, цепляясь за наст. Ей увиделось, что рядом стоит, тот самый старик, с вокзала, угощавший её хлебом и держит на руках её дочурку. Только одет он теперь в белоснежное пальто и исходит от него бледное сияние. Он нежно, убаюкивает ребёнка, и часто склоняясь над ним, улыбается и целует его. Света шатаясь, встала на ноги, и попыталась приблизиться к нему, но с каждым её шагом он отдалялся ровно на шаг. Поддавшись всем телом вперёд, она снова упала на снег, перевернулась на спину, и, раскинув руки, стеклянными глазами уставилась в чужое ненастное Румынское небо.
Светлана видит себя грудным ребёнком. Она с родителями и дедушкой в Сокольническом парке. Начало осени. Парк одной ногой ещё остался в лете, зелёный и свежий, другой уже ступил в осень, местами загорелся прощальным пожаром. День тёплый, но то и дело налетает стылый, как будто вырвавшийся из холодильника ветерок. В парке много людей, особенно с детьми – грудными в колясках, делающих свои первые шаги, и сорванцов, развивающихся в подвижных играх. Мать с отцом присели на скамейку, а дедушка бережно достав Светланку из коляски, поднимает её над собой, сюсюкает с ней, любуется, пока родители, забеспокоившись, что девочка простудится, не заставляют деда вернуть ребёнка обратно в лоно коляски. Светочке хорошо и тепло от ласки родных и солнца бабьего лета. Впереди вся жизнь. Жизнь удивительная и прекрасная. И Светочка крепко засыпает с улыбкой на губах.