Утро было удивительным. Я проснулся, когда лишь начало светать, и сел за компьютер, надеясь по утренней прохладе серьезно поработать. И действительно, писалось мне легко. Я позволял себе лишь маленькие перерывы, чтобы сделать глоток уже остывшего, но все еще ароматного кофе. И вдруг в гамму звуков просыпающегося села влился скрип колодезной вертушки и звонкий лязг ведра. Я посмотрел в окно и увидел у колодца цветастую кофточку Марийки. Девушка с кем-то громко поздоровалась, отстегнула от цепи ведро и направилась к моей калитке.
Громко хлопнула входная дверь.
- Добренького утречка, писатель! – бросила Марийка с порога свое обычное приветствие.
Я расстроено развел руками и собрался уже сказать, что уборку нужно отменить, но увидел ее глаза, наполненные солнечным светом. Именно так. Потому что в распахнутые окна ворвались лучи всплывшего над подлеском солнца, и, отражаясь от стекол висевших на стенах многочисленных картин и фотографий, создавали переплетением лучей почти мистическую фантазию. Это был праздник света, в котором участвовала и Марийка. Ее широко распахнутые глаза, устремленные на меня, ждали ответа на приветствие. И от малейшего движения ее головы блики отраженного света врывались в зрачки глаз и возвращались из их глубины цветом нежной лазури.
Я восхищено произнес:
- Подожди, подожди! Оставайся на месте!
Марийка подняла недоуменно брови.
- Доброе утро, Андрей Игоревич, - еще раз поздоровалась она, уже негромко, решив, видимо, что сделала что-то не так и поэтому лучше соблюдать дистанцию.
- Солнце творит чудеса с твоими глазами! – выдохнул я.
– Да? – спросила она, видимо не совсем поняв о чем я, но облегченно вздохнула, заткнула за пояс подол юбки и принялась мыть пол, выставляя длинные ноги с начинающейся чуть выше колен незагорелой нежно-белой кожей.
Я стучал по клавиатуре и исподтишка наблюдал за ней. В ее движениях было что-то пластично кошачье. Она чувствовала мой взгляд и иногда оглядывалась на меня, убирала тыльной стороной ладони падающую на лоб волосы и улыбалась тепло и доверчиво.
Мне было хорошо. Такое состояние испытываю, когда меня вдруг наполняет поразительно светлое ощущение жизни. Оно словно занавесом отгораживает неурядицы, проблемы, заботы, в душе появляется необычная легкость, и я чувствую и воспринимаю лишь то, что происходит только в эти мгновения.
Сюда, в это молдавское село, я приезжаю обычно в конце лета на месяц-полтора, чтобы оторваться от столичной сутолоки и бесконечных тусовок и посиделок с друзьями. Проведенные здесь дни, обрамленные тишиной и свежестью сельской природы, бывают для меня особенно плодотворными. Живу в еще добротном доме, оставленном мне в наследство моей почившей тетушкой. В нем я почти ничего не менял: ни сравнительно небогатую домашнюю утварь сельской учительницы, ни многочисленное убранство стен – в основном пейзажные картины, бывшие тетиной особой слабостью. А Марийка живет по соседству со своей мамой - теткой Верой, женщиной доброй, но фанатически и эгоистично любящей свою дочь.
Вечером я пришел в сельский клуб и поднялся на сцену. Зал мне долго аплодировал. Аплодировать, конечно, было не за что: на моем счету всего три небольших сборника, причем, ни один из них особенно жалован критикой не был.
Эту встречу организовал директор местной школы. В центре села было даже развешено объявление, возвещавшее о встрече «с известным писателем из столицы». Но мое основное занятие – журналистика, а членство в союзе писателей – пока лишь намерение с моей стороны. Поэтому, когда прочел объявление, сказал директору школы, что мне называться писателем, тем более известны, просто негоже. А он достал с полки одну из моих книг, потряс ею перед моим носом и директорским тоном спросил:
- Скажи мне, что это? – ткнул он пальцем в книгу и, не дожидаясь ответа, изрек: – Это книга. И на обложке твое имя. Я глаза имею, и читать умею. Такое кое-кто не напишет. Так что ты и есть писатель.
Директор почти в два раза старше меня, но душою и поступками еще молод, и между нами уже давно сложились непринужденные, почти приятельские отношения.
После встречи в клубе мы зашли с ним в единственное в селе питейное заведение – корчму, называвшуюся «Три ореха». Засиделись там далеко за полночь. Директор долго рассуждал о проблемах сельской школы – это его вечная и болезненная тема. Потом к нам присоединился хозяин корчмы мош Георгий. У него красивое мужественное лицо. Когда я смотрю на это лицо, мне кажется, что оно скопировано с портретов молдавских гайдуков. Седые, ниспадающие до плеч волосы подчеркивают густой загар кожи, а широкие брови, прячущие глаза в глубоких глазницах, удивительно подвижны и играют важную роль в обозначении его настроений. Он часто выходил из-за стола, чтобы пополнить графин своим добротным вином, которое мы закусывали по местной традиции жареными и чуть подсоленными орехами и овечьей брынзой. Сидя с нами, Георгий несколько раз поворачивался вместе со стулом к бару, за стойкой которого стоял молодой крепкий парень, его сын, очень похожий на отца. Он тыкал пальцем в сторону парня и всякий раз спрашивал:
- Правда, мой стервец хорош? – и опять поворачивался к нам, стрелял в нас строгим взглядом из-под сдвинутых к переносице бровей, молчаливо требуя подтверждения своей оценки сына.
- Хорош! - соглашался директор.
- Хорош!- соглашался я.
А Григорий уже через плечо кричал сыну:
- Ион, а ну-ка поставь еще разок нашу!
Сын менял в магнитофоне кассету, и зал, уже в который раз за этот вечер, вздрагивал от зажигательной мелодии молдавского «жока».
Когда я возвращался домой, увидел сидевшую на скамейке скверика Марийку.
- Ждала тебя, - призналась она.
- Мы сидели там долго..., - не то спросил, не то объяснил я.
- Ничего, я бы ждала еще.
Мы шли по безлюдной улице, а следом за нами плыл по вершинам тополей огромный диск луны.
- Видишь, - сказал я, - луна следует за нами, чтобы освещать нам дорогу.
- Нет, луна – женщина, и ей просто любопытно узнать, куда бредут и о чем говорят эти два человечка.
- И о чем они говорят?
- Девушка говорит мужчине, что он принц из ее сказки, и ей приятно идти рядом с ним.
Я подумал, что пора, наконец, развенчать этого принца. Скажу ей все, что думаю о себе в самом худшем варианте. Но не сказал. Романтический фавор Марийки уже не раз выбивал у меня из-под ног мою обычную манеру защищаться, которая стала итогом общения со столичным бомоном. Там у нас больше привыкли к насмешничеству, жестокому, а иногда и запредельному. До сих пор не знаю, что это рождает – черствость или развивает способность словесного фехтования. И здесь, с Марийкой, я тоже всякий раз был готов использовать форму такой самообороны, но встречался с ее глазами, в которых не было ни искорки лукавства, и сдавался. Потом, правда, посмеивался над собою, но от этой ее невинной лести всегда оставалась в душе приятная теплота.
Мы подошли к калитке Марийкиного дома, и из темноты разлапистой ивы вышла ее мама. Девушка чмокнула меня в щеку и побежала в дом, а тетка Клава кричала ей вслед:
- Бесстыжая! Петухи скоро кричать начнут, а ты невесть, где шастаешь! – А потом уже мне: – А у тебя, Андрей, бога в голове нет. Учти, тронешь мою девку – кипятком обварю.
Проснулся я от звона посуды на кухне. Значит, пришла Марийка и наводит в доме порядок. Когда услышал приближающиеся к моей комнате шаги девушки, притворился спящим.
- Добренького утречка, писатель, - начала она с порога, подошла к моему дивану, бухнулась на колени и продолжила: - Не обманывай, ты ведь не спишь. Ну-ка быстренько посмотри, как я заплела сегодня волосы!
От нее пахнет ее любимым одеколоном «ландыш». Я посмеивался над ней за страсть к этому мужскому парфюмерному атрибуту, но даже сквозь его резкий аромат всегда чувствовался нежно-терпкий запах девичьего тела.
- Почему ты меня боишься? – спрашивает она, тормоша меня за плечо. – Ведь, правда, я тебе тоже нравлюсь? Слышишь? Возьми меня с собой в город.
Я приподнимаю голову и вижу совсем близко ее лицо: чуть прищуренные глаза с плавающей голубизной и приоткрытые наполненные сочной алостью губы. Очень красивое лицо.
Глажу ее волосы, туго стянутые двумя косичками, и удивляюсь тому, что я, в общем-то, небезгрешный по женскому вопросу, веду себя с ней столь целомудренно. Но я знаю, что это происходит не из-за предупреждений и угроз тетки Клавы. Дело в другом: мне самому приятно видеть себя в столь благородном свете. Я уже давно пришел к выводу, что наше благородство - тоже своеобразная корысть. Вот и предпринимаю попытки доказать самому себе, что это не так.
- Ты меня выдумываешь, - говорю ей. - Я злой, распущенный и вдвое старше тебя. Я уже сделал несчастными двух женщин…
- Не наговаривай на себя, - она опять тормошит мое плечо. - Это не ты, это они сделали тебя несчастным. Но со мною тебе будет хорошо. Ты ведь сам это знаешь…
Действительно я знал. Знал ее мягкость и умение сделать паузу там, где большинство из нас сразу вспыхивает и уже слышит только себя. Она легко улавливала нюансы настроения окружающих ее людей. Но все это не было приспособлением к обстоятельствам. В этой еще девчонке было достоинство взрослой женщины. Такими качествами ее наделила природа, потому что в ее возрасте и положении этому нельзя, да и негде было учиться.
Я встал с дивана. Марийка вскочила с колен и прижалась ко мне. Я приподнял ее, и она утонула в моем объятии. Я чувствовал ее всю - трепещущую, горячую, но понял, что теряю контроль над собой, и разомкнул руки. И тут послышался треск сухих досок. Это в щель забора протискивалась тетка Клава.
Когда она появилась в распахнутом окне спальни, Марийка уже гремела ведром в большой комнате. Поняв, что дочка занимается своим обычным делом, мать успокоилась и уже примирительно предложила:
- Приходи, Андрей, на обед. Угощу варениками с абрикосами и медом, – и, отпрянув от окна, вдруг закричала: - Кыш, Горбачев! Смотри, опять этот басурман привел свой гарем в цветник.
Горбачевым звали ее петуха. Имя такое ему дали за привычку дергать головой и темное пятно на гребешке. Петух был драчлив и надоедлив. А меня он вообще терпеть не мог. Распускал крылья, бросался ко мне и, подпрыгивая, норовил клюнуть, где повыше. Я пинал его ногами, но всякий раз под напором свирепости этой птицы вынужден был отступать. Не трогал он только Марийку, и она, смеясь, говорила: «Горбачев чувствует в тебе конкурента».
В обед в тенистой беседке соседской усадьбы меня угощали варениками с абрикосами. Это вкусное блюдо было своеобразным символом нашего с Марийкиной мамой примирения. Хозяйка подкладывала мне в тарелку очередную добавку вареников и щедро поливала их медом.
- Ешь, ешь. В городе тебе такое не подадут, - приговаривала она, а Марийка вытирала пальцами с моего подбородка мед и демонстративно облизывала их, дразня мать.
- Ну, вырастила дочь! Никакого стыда, - не зло ворчала тетка Клава. – А ты чего сидишь, как телок, и позволяешь девке вытворять с тобою такое? – уже воспитывала она меня.
Домой я возвращался через дырку в заборе. И только выпрямился, увидел перед собой своего врага – петуха. Он вел за собой стадо подопечных куриц, и собрался, было опять напасть на меня. Распустил крылья, приготовившись к прыжку, но вдруг передумал и быстро заковылял под тень ивы, прикрывавшей от полуденного зноя колодец.
Это действительно был день примирения.
Ночью мне снились Марийка и моя городская подруга Татьяна. Снилось, будто Марийка рассказывала мне что-то смешное, а я любовался тем, как она хохочет, подпрыгивая от смеха, и вместе с ней прыгают ее косички. Потом пришла Татьяна, холодно взглянула на девушку и стала меня упрекать, что вот она мне звонит, а я опять не поднимаю трубку, и спрашивала, когда же я займусь ремонтом мятого крыла ее «опеля». И действительно, ее многократно битая машина была моей головной болью.
Еще через два дня я уезжал в город. Утречком вывел со двора машину и пошел в дом за сумкой. Когда вернулся, увидел у соседской калитки Марийку в наброшенном на плечи платке. Ночью прошел дождь, и в эту рань было еще сыро и зыбко. Точно также было у меня на душе.
Машина прыгала по ухабам сельской улицы, а в зеркале заднего вида прыгала, все, уменьшаясь, фигурка девушки с наброшенным на плечи платком и со скрещенными на груди руками. Я еще долго чувствовал поцелуй ее теплых сонных губ и слышал слова: «Приезжай поскорей. Я буду ждать тебя. Слышишь, писатель?»
Я выехал на автостраду и включил приемник. Диктор бодрым голосом сообщал о том, что в какой-то южноафриканской стране завтра пройдет повторный, решающий тур выборов президента, и что в городах этого государства уже второй день происходят жестокие столкновения демонстрантов и есть много жертв. Странно устроена наша жизнь, думал я. Где-то далеко, люди из-за политических пристрастий с озлоблением уничтожают друг друга, а меня почему-то это совершенно не волнует. Мне бы разобраться в себе и понять, почему я не решаюсь забрать с собою в город девчонку, оставшуюся у калитки со скрещенными на груди руками. И еще я стал вспоминать, что же такое любят петухи, чем можно было бы в мой следующий приезд расположить к себе этого драчуна по кличке Горбачев.