Туалет вокруг меня сплошь зеленый и загаженный, я не уверен, что его моют каждый день, потому что он в подвале и, вероятно, до него у персонала часто просто не доходят руки. Я задыхаюсь, в зеркале все как-то неясно плывет, я хватаюсь руками за раковину и пытаюсь вспомнить, что я ел вчера на завтрак. И на обед. Или хотя бы сегодня.
Я прислоняюсь к стене, со мной и правда что-то не то, учащенное дыхание и мне хочется сползти по стенке. Лампочка мигает, издавая похожие на сверчка звуки.
Справа от меня стоит мальчик, парень, мужчина.
Свет не мигает, но все озарено болотно-зеленым и желчно-желтым, стены серые, но пол абсолютно чистый: на него можно лечь, на нем можно кататься, с него даже, наверное, можно есть, хотя проверять я не рискну. Мы целуется с этим мальчиком, и я прижимаю его к раковине, потом разворачиваю к себе спиной, стаскиваю с него штаны и насилую. Впрочем, можно ли это назвать изнасилованием, если он не сопротивляется, не орет и не отталкивает меня? Но есть в этом что-то вроде как "не на добровольной основе".
Я слышу крики, распространяющиеся где-то над нами, на паре этажей сверху, нечленораздельные и изуродованные, как подобает быть крикам в психиатрической лечебнице.
Я трахаю его, почти ничего не соображая, потом кончаю и отпускаю его. Он вязко скользит на пол, его глаза зажмурены, по лицу скатывается несколько капель пота. Мои чувства обостряются, я совершенно ничего не помню: как я сюда попал, что я здесь делаю, что мне нужно делать дальше, - но все мое тело тянется к выходу. Мне душно. Если я не убегу, у меня откажет печень и пожелтеют белки глаз и ногти. Он открывает глаза, и я выбегаю из этого жуткого туалета в не менее тусклый коридор. Мной сейчас управляет одно желание: выбраться отсюда, поэтому я как-то немыслимо петляю по этим коридорам, и прятаться от чужих голосов оказывается гораздо проще, чем я думал. На самом деле это просто адреналин в моих венах, если он у меня есть, если я вообще человек. И когда я совсем близок к выходу, я вижу, что с моих пальцев капает что-то темное, и только тогда понимаю, что порезался о его разбитую синюю радужку, когда он открыл глаза.
На улице занимается рассвет, небо оранжево-серое, я бегу вдоль здания, вдоль стен, шлагбаумов и заборов, но от холодного гнетущего воздуха у меня начинает кружится голова, и я думаю только о том, как бы сейчас не споткнуться.
***
Я открываю глаза и вижу почти идеально белый потолок, на нем заметны разводы, оставленные неаккуратной кистью и бракованной побелкой. Я открываю глаза не с первого раза, а только с третьего, наверное, потому что катастрофически хочется спать и воздух режет веки. Стены вокруг сначала кажутся мне обитыми чем-то текстильным, однако мое зрение обманывает меня: стены едва мягкие, но какие-то клеенчатые. Не то, чтобы комната для буйных психов, но нечто подобающее, учитывая то, где я, судя по всему, нахожусь.
Я лежу какое-то время на моей узкой койке, привыкаю, думаю, потягиваюсь, потом поднимаюсь и вижу у противоположной стены еще одну кровать. Это все похоже на тюрьму свободного посещения.
На той второй койке спит парень, которого я тут же вспоминаю, но больше не вспоминаю ничего. Я с некоторым трудом подхожу к нему и касаюсь его руки, но он безнадежен. Безнадежно без сознания. Возможно, память все-таки обманывает меня, как она любит делать это в последнее время, и это не он, поэтому мне нужно некое доказательство моей хотя бы какой-то ментальной стабильности. Я ложусь на него сверху, расстегиваю больничную белую рубашку-футболку, тяну ее ниже, обнажаю его шею и плечи, пытаюсь высмотреть засосы, которые совершенно точно оставлял ему. Если это был он и если то был я. Я резко выдыхаю, потому что близость его тела как-то странно действует на меня. Я анализирую это почти на уровне логики, но делаю все с точностью наоборот: случайно и ненамеренно касаюсь губами его горла, основания шеи, скольжу ими и пытаюсь убедить себя, что это нужно мне только для того, чтобы доказать себе, что я не сумасшедший. Ну или хотя бы не до конца сошедший с ума.
Я как раз крайне увлекаюсь его шеей, когда он издает долгое "ммм" и говорит:
- Они тебя что, афродизиаком накачали?
Я отрываюсь от своего занятия, несколько смущенный тем, что меня поймали в таком положении, перевожу взгляд на его лицо и отвечаю:
- А тебя они чем накачали?
Его глаза закрыты, и такое ощущение, что его реплика мне все вообще почудилась, но его губы все-таки начинают двигаться в такт с фразой:
- Видимо, снотворным.
- Меня они тоже могли накачать снотворным, - он трет кулаками глаза, а я сажусь на краю его кровати, хватаясь рукой за ее край, и ощущаю внезапную линию боли, проходящую по моей левой ладони и в угол мизинца, словно я где-то защемил или продул нерв.
- Не знаю... - и зевает.
- Почему я тут? - спрашиваю я почти в пустоту, и он либо не слышит, либо пропускает мимо ушей.
- Мы с тобой точно никогда не жили вместе, так ведь? Ни вообще, ни в одной палате? Господи, как звучит-то... палата.
Он не утруждает себя вокальным ответом, только отрицательно качает головой, глядя на меня и слегка улыбаясь, неведающе.
- Как тебя зовут? - спрашиваю я у него, разминая левую руки и при определенной степени растягивания мышцы снова ощущая эту нитку боли.
- Ник, - отвечает он, переворачиваясь со своей позы "чуть на боку" полноценно на спину.
- Привет, Ник, - говорю я каким-то не своим голосом, наклоняясь. Он пассивен до невозможности и, кажется, опять на краю сна.
- Привет, Алекс, - отвечает он, безапелляционно глядя мне в глаза, а я снова ложусь на него, чтобы сделать то, что собирался, как только открыл глаза.
***
У Ника синяк во все колено, рваный и желто-бордовый, он касается его пальцами, пробует ощущения на вкус.
- Отсюда несложно сбежать, я делал это тысячу раз, - говорю я ему, а он переводит на меня скептический нисколько не сонный взгляд. Изысканно-синий.
- Тогда почему ты здесь? - его вопрос вполне резонен, но у меня нет на него ответа.
- В коридоре нас не поймают, нас никто не увидит, ну давай же, черт возьми, - я собираюсь схватить его плечи и встряхнуть, но остаюсь на месте.
- Иногда мне кажется, что здесь вообще никого нет. Хотя я слышу крики и голоса, - задумчиво изрекает он, но без меланхолии или проступающих глубинных страхов.
***
Мои руки просто заледенели. Ноги, впрочем, тоже. Вся эта погода отвратительна моему организму, он отвергает ее, не принимает этот одиозный холод.
У нас нет сил. Всю эту дешевую комнату продувает перекрестными сквозняками, отопления нет и быть не может. Я, кажется, пьян, лежу почти поперек кровати, наполовину завернувшись в одеяло, при том, что на мне надето еще и пальто. Ник лежит рядом в точно таком же состоянии. На улице невозможно холодно и, Господи, хоть бы завтра было куда деться, найти куда приткнуться. Спрятаться до следующего пришествия. Где угодно, но только не тут. Опять.
- Я когда-то на фортепиано, между прочим, играл, - не открывая глаз, бормочит в пространство между нами Ник.
- Хм? - отвечает мой полусон, вместо меня.
- Здорово играл, между прочим... Сколько помню себя, всю жить играл на фортепиано.
- И что же случилось? - спрашиваю я, хотя в зените моего разума сейчас только приближающийся усталый сон, перекрывающий даже этот мерзкий холод.
Он не отвечает. Я притягиваю его поближе и думаю, что нам в последнее время не удавалось нормально потрахаться. Ну так, чтобы хотя бы с кроватью. На руках у меня нет перчаток. Или у него. Не пойму, чьи это руки, его или мои.
***
Потом, когда он лежит подо мной, обездвиженный и оскверненный, обиженно и грустно взирает на меня, я только молча смотрю на него в ответ.
Я перекатываюсь вместе с ним на кровати, так что он оказывается лежащим уже на мне, он несколько раз моргает и дышит учащенно, словно сдерживается от чего-то. Я не знаю, чем заполнить эту огромную комнату вокруг нас.
- Я люблю тебя, - говорю я почему-то.
- Ты меня не знаешь, - отвечает мне Ник, и мне хочется все это прекратить.
***
Мы идем вдоль дороги. Загородной и пустой. Не то чтобы проселочная, но совсем неширокая, две-три полосы. И вокруг - какие-то темные поля, не видно ни зги, впрочем не удивительно, в час ночи. Мы идем рядом, спешим куда-то, кажется, но я, как всегда, ничего не помню. А потом я понимаю, что Ник постепенно и неумолимо ускоряет шаг и у меня не получается за ним угнаться.
- Да подожди ты, помедленнее! - говорю я ему в спину, а он поворачивается и хмуро бросает:
- Идем!
Дорога покрыта ледяной пленкой от постоянно тающего водянистого снега, прихваченного ночными морозами. В полях вокруг снега больше, но он все равно почти не отражают свет, исходящий от неба. Другого тут нет. Ник резко сворачивает с дороги налево и почти бегом направляется вглубь поля по иссохшей мертвой траве, по заледенелым шипам стеблей.
- Да твою же мать... - бормочу я себе под нос, но бегу следом за ним, чуть было не поскальзываясь на последнем шаге с этого чертового льда.
Вокруг нас идет снег. Я не замечал его до этого, он кружил полупрозрачным слоем вокруг и таял в паре миллиметров от кожи, не доставляя неудобства. А теперь вдруг пошел сильнее: не заметался в бурю, просто усилился, оставаясь на ресницах и волокнах одежды.
Я на пару минут теряю Ника из виду, а потом вдруг с ходу врезаюсь в него, застывшего на месте, хватаюсь за его пальто, чтобы не упасть, а он поворачивается в моей хватке, и на лице у него незнакомая мне тоска. Я обнимаю его, а он кладет руки мне на щеки, и у меня сердце мечется и рвется от того, что вспыхивает по спирали у него в зрачках и иссекает все возможные глазные перекрытия, ударяя меня в шею и живот.
- Все будет хорошо. Серьезно, все будет хорошо. Только не говори мне, что все на этом так и заканчивается, окей?
Меня словно парализует от его слов: может быть, мои ботинки просто примерзают к земле, может быть, атрофируются мышцы и нервные окончания. И я не совсем понимаю, что он имеет в виду. Никогда не понимаю. Вокруг нас все так же продолжает идти снег, умиротворяюще и спокойно, наверное, именно так и замерзают насмерть. Ник перемещает руки мне под пальто, и я хочу обнять его сильнее, унять этот шквалистый порыв смирения где-то внутри.
- Ты только послушай меня. Все правда будет хорошо, - не устает повторять он, и на его последнем "хорошо" мой бок вдруг расцветает невозможной болью, теплой и мокрой. Я душно и тихо вскрикиваю, скорее выплевываю звук, и все внутри у меня застывает от осознания того, что он сделал. Мою левую руку снова прознает едва уловимой ниткой боли вдоль мизинца, я задыхаюсь и начинаю оседать, хотя и силюсь сопротивляться этому, как могу. Мне больно, рвано и пульсирующе больно, и я понятия не имел, что все это время где-то в кармане у него был... что? нож? Кажется вспышки боли - это единственные моменты, когд мое сознание просветляется хоть какими-то воспоминаниями. Вокруг нас не перестает идти снег, падая на землю крошечными небесными линзами, пеплом облаков.
Он не в состоянии удержать меня, так что мы оседаем на землю вместе, его лицо нахмурено и изуродовано гримасой грусти. Он касается губами моих подернутых кровавой пленкой губ, а я не могу дышать и не могу чувствовать, только хватаюсь за него сильнее, потому что что-то такое неясное стремительно от меня ускользает.
Вокруг идет снег. Богатый, холодный, точечный, тает на его коже, проваливается в мои зрачки, остается на волосах.
Я закрываю глаза.
Вокруг идет снег.
***
Я просыпаюсь и тело тут же наливается тяжестью и разбитостью пересыпа. Я не могу пошевелиться и кровать подо мной прогибается привычным больничным скрипом.
Я открываю глаза и понимаю, что пошевелиться не могу по большей части оттого, что на мне сидит Ник и играет пальцами на моей груди, словно по фортепианным клавишам. Он замечает, что я в сознании, переводит взгляд на мое лицо и улыбается.
- Я, кстати, когда-то играл... - начинает он, но я перебиваю его:
- Я тебя не знаю.
Он моментально надевает на лицо выражение смятения:
- Ах да.
Я ничего не понимаю, ничего, вообще ничего. Мне начинает казаться, что я существую только в те моменты, когда он думает обо мне, когда именно он рождает все эти странные эпизоды. Я понимаю, что это бред, но все, что происходит со мной, происходит только тогда, когда он рядом. И я не помню ничего между этими моментами, я вообще не нахожу между ними связи. Мне кажется, я случайно оживший образ в его подсознании. Возможно, в его жизни был другой Алекс, настоящий Алекс, тот, с которым все это происходило плавно и правильно, который был собой, который жил и помнил, а я всего лишь воспоминание, запрятанное в слоях восприятия Ника, этого странного парня, который сидит на мне сейчас и о чем-то так усиленно думает. Может быть, я наконец разгадал, что здесь происходит. Я просто не существую, я просто его неумирающее чувство.
***
Меня судорожно бьют по лицу, и я вздыхаю, снова просыпаюсь, и легкие прошибает ледяным предчувствием. Я пытаюсь дышать, но это невероятно трудно, да еще и сознание норовит ускользнуть, подлая скользкая гадюка. Я чувствую, как меня прошибает непередаваемой смесью озноба и жара, пот стекает по спине, испаряется и холодит.
Весь мой правый бок пульсирует и ноет, разрастается соцветиями вполне определенной рваной боли. Мокрый асфальт под моей спиной соприкасается своими порами с волокнами моего пальто. Мой взгляд фокусируется, выхватывает детали нависшего надо мной человека, который пытается привести меня в сознание и беспрестанно что-то лепечет. С каждым его ударом по моим щекам в голову будто потоками вбиваются мысли, слова, воспоминания и осознание.
- Хей, хей, хей. Давай, не теряй сознания, - говорит мне этот парень, оглядывается вокруг, снова переводит взгляд на мое лицо и хмурится.
Я молчу в ответ.
- Ты можешь хоть что-нибудь сказать? Как тебя зовут? Хотя, наверное, лучше не стоит...
Я все же перебиваю его своим жалкий хрипом, произнося:
- Алекс. Зовут. Меня.
Он приоткрывает губы, чтобы что-то сказать, но я снова высвистываю быстрее:
- Ты Ник.
- Да, точно, я тебе это последние десять минут тут рассказываю, чтобы хоть как-то... - он как-то нервно улыбается и выдыхает. - Ну, приятно познакомиться, Алекс... ну то есть, конечно, я вовсе не рад тому, почему мы... ох... ну неважно. Так вот, о чем я говорил. Может, тебе неинтересно? Я просто не знаю, о чем говорить, надо просто ну чтобы... ну знаешь, чтобы ты был в сознании. Я просто все время говорю о себе, у меня такое идиотское свойство, но если хочешь... Я просто не знаю. Рассказать о чем-нибудь еще?
Он спотыкается через слово, каждый раз обдавая меня волной нерешительности и, как это ни странно, негаснущего энтузиазма. Я едва заметно мотаю головой, но глаза у меня закрываются сами собой, неся на веках ощущение заблудшего океана.
Он снова бьет меня по лицу, и я снова вздыхаю, будто выныриваю из-подо льда.
- Слушай, они уже скоро будут здесь, серьезно. Тебе надо продержаться-то совсем немного, парень. Ты вообще помнишь, как выглядел этот ****ый урод? Я только его спину и видел, как-то не до него было, ну знаешь... вроде как... чертов хобо. Ну ладно. Так вот, в общем я закончил музыкалку, но вся семья почему-то была резко против какого-либо дальнейшего музыкального образования, мол, на жизнь этим особо не заработаешь и все такое...
Его слова звучат для меня по большей части где-то на периферии, я не слушаю, но это действительно позволяет мне оставаться в сознании. Я чувствую, как кровь заполняет мой пищевод, пока еще совсем немного, но мне уже хочется выплюнуть ее.
Свет от фонарей - ярко-оранжевый. Он растекается, размазывается по зеленовато-серому ночному асфальту, и на самом-то деле это самое красивое время суток этого города. Даже небо не кажется таким грязным, каким бывает обычно. Сейчас оно вообще какое-то несвоевременно глубокое и насыщенное, перевернутый по ошибке океан, в котором так легко пропасть без вести.
Меня ждут дома, на работе, в других городах, в других клубах, в чужих квартирах. Но в тусклых радужках моих глаз рождается необъяснимая синева и, как вовремя-то, как чертовски, до смешного своевременно, мне хочется взять наконец все в свои руки.
all perfume yes and his heart was going like mad and yes I said yes I will Yes
He rests. He has travelled.