5 мая 2008 года я ехал в Публичку на читку сего опуса. У метро раздавали гвардейские ленточки. С каждым годом они становятся всё солидней, отметил я про себя. Хотел даже подумать "жирней", но постеснялся, отогнал этот лукавый эпитет.
* * *
Летние полевые сборы курсантов военной кафедры проходили в Н-ской части Выборгского гарнизона. Казармы располагались в центре города, прямо под памятником Петру Первому.
Июль 1975 года для нас курсантов запомнился двумя событиями. Во-первых, один из нас так упился в самоволке, что, направляясь "на автопилоте" к зазнобе, пошёл совершенно в противоположном направлении, а именно в направлении советско-финской границы, и был задержан доблестными пограничниками там, где они его могли бы уже и пристрелить. Во-вторых, Выборг должен был удостоиться Высочайшего Посещения самого Генерального Секретаря ЦК КПСС (проездом в Хельсинки).
Следствием первого случая было бурное комсомольское собрание, на котором спортсмены истерически клеймили своего непутёвого товарища, каковой, получив по заслугам 15 суток "губы", ещё и навлёк репрессии на всю роту в виде лишения основного контингента вожделенных кроссовок и футбольных мячей.
В ожидании второго события весь гарнизон города Выборга усиленно занялся строевой подготовкой.
Я числился умеющим держать карандаш и кисть. Столь ценного кадра не только освободили от муштры, но даже откомандировали на прорыв - укреплять наглядную агитацию в какую-то отдалённую, но славную часть. Считалось, что Высочайшего Посещения может по Высочайшему Капризу удостоиться и самый заштатный капонир Карельского Укрепрайона. Весь Перешеек был поставлен на уши.
Прорыв, который должно было закрыть и моё тело, под руководством замполита Дурова ликвидировал завклубом ефрейтор Петросян, художник, служивший срочную после окончания Академии. Ему в помощь был придан тридцатилетний длинноволосый художник, рядовой запаса, призванный на месяц, резервист. В народе резервистов называли "партизанами" за соответствующий внешний вид. Что-то мы рисовали и красили, но много и говорили. О Тарковском, о Сальвадоре Дали, о диссидентах, об идеологическом вранье. Замполит азартно с нами дискутировал и не уступал в политических анекдотах. Мы стреляли у него сигареты "Союз-Аполлон" и, слушая по клубной радиоле "Голос Америки", соглашались с ним, что Солженицын, выступая в конгрессе США, уж очень подобострастен… А между тем проверки за проверками волнами прокатывались по войскам.
Как-то мы, три художника, валялись в самых свободных позах, распоясанные, на огромном фанерном щите, превращая его в суперплакат. "Партизан" рассказывал идеологический ужастик о том, как ему довелось создавать гигантское панно для праздничного убранства Дворцовой площади, как начальство заметило, что простираемая Лениным десница четырёхпала, как потом… Приближающуюся комиссию первым увидел, конечно, вышколенный Петросян. Он вскочил, мгновенно застегнулся, "оправился" и замер, отдавая честь шествующим чинно в ряд четырём генералам и многочисленной майорско-полковничьей свите. Поднимался, застёгиваясь, прикладывал руку к локонам уже и "партизан". Генералы дружно и как-то картинно отсалютовали. Тут и я, наконец, поднявшись без ремня, нахлобучив пилотку, совсем уж не по-строевому ответил всё ещё козыряющим генералам и примкнувшим к ним полковникам. Комиссия удалялась. К нам подлетел какой-то майоришко и давай выговаривать мать-пермать наиболее вменяемому из нас, т. е. ефрейтору. "Побриться, - шипел осколок свиты, - побриться немедленно!" Мы же, все трое, были по тогдашней моде в роскошных "мулявинских" усах. Ефрейтор стоял ни жив, ни мёртв. С утра принявший "партизан" был подчёркнуто индифферентен. Я же был смущён тем, что не совсем расторопно ответил на искренний генеральский порыв. "Впредь надо быть повежливей, даже с генералами", - думал я, сугубо штатский. А сбривать усы мы, конечно, и не подумали. Снова распоясались и улеглись. Комиссии же два раза по одной дорожке не водят…
А при клубе был Музей боевой славы 45-й Красносельской гвардейской Ордена Ленина стрелковой дивизии. Там я и наткнулся на эти три странные документа. Приказ, прошение и резолюция. Три бюрократические зарубки на гигантском стволе войны. Ни до, ни после, ни я, никто другой ничего подобного не видели. Никто мне не верил, считали, что я сам сочинил. Сфальсифицировал.
Ко Дню Высочайшего Посещения меня вернули в свою часть. Ведь мало ли что могло произойти, а исполнять Священный Долг до;лжно на боевом посту. А к тому, что могло произойти, готовились ещё серьёзнее.
Если, к примеру, Генеральный захочет поклониться памятнику Петру Первому? Он, конечно, обнесён надёжной оградой. Но враг может пролезть и под оградой - зазор позволяет. Значит… Десятки муфт сцепления предназначенных для ремонта боевой техники были выданы со склада, отмыты от консервирующей смазки, разобраны на элементы - такие зубчатые колёсики сантиметров по тридцать в диаметре. Ведущие и ведомые шестерни. Эти колёсики, соблюдая каноны армейской красоты, приварили к нижним перекладинам ограды, отрезав, тем самым последний доступ врагу. Но враг мог и заранее заложить взрывчатку. И десяток сапёров с миноискателями исследовали каждый сантиметр земли, которая на следующий день могла стать Священной.
А если… Ведь даже в Кремле стреляли. Слышали? Слышали… Тсс… Слышали!
На этот случай весь Выборгский гарнизон, все городские части были разоружены. Только часовым разрешили оставить штык-нож. Весь личный состав был вывезен за город на общий плац, где и подводились итоги строевой подготовки.
Выборг можно было взять силами одного вражеского взвода. Если бы, конечно, враг смог умом понять Россию…
ОКАЯННЫЙ НЕВСКИЙ ПЯТАЧОК
В сентябре 1942-го Ленинградский фронт начал готовиться к операции по возвращению плацдарма на левом берегу Невы - знаменитого Невского Пятачка, утерянного в конце апреля из-за ледохода. Предстояло занять плацдарм, закрепиться, собраться с силами и рвануть навстречу войскам Волховского фронта. Всего-то и надо обоим фронтам продвинуться по 7-8 км навстречу друг другу, чтобы перерубить это ненавистное "фляшенхальс". "Бутылочное горлышко" - так сами фашисты называли этот выступ захваченной ими территории, это мерзкое щупальце, выброшенное гадкой медузой, расползшейся по всему советскому западу, изловчившееся из последних сил зацепиться за ладожский берег и тем самым замкнуть кольцо блокады. Гитлеровцы висели на этом щупальце уже год.
Задачей Невского Пятачка, врезавшегося почти в самое основание "горлышка", оставались сформулированные Жуковым ещё год назад требования: - больше активности, сковывать и изматывать силы противника. Держать немцев в непрерывном беспокойстве! Ни минуты бездействия, иначе все наши жертвы теряют смысл!
Иными словами: жечь, кусать, рубить и даже щипать и щекотать ненавистное щупальце.
Войсковые учения и подготовка к форсированию Невы проводились в тыловых лесах и на озерах Карельского перешейка. Наиболее подходила для тренировок своими обрывистыми берегами речка Чёрная. До неё было километров 10-15 от штаба 70-й дивизии, расположенного рядом с деревней Вирки. В несколько ином направлении от штаба и немногим дальше страдальчески скалил остатки печных труб сильно потрёпанный войной посёлок Невская Дубровка - самый передний край перед "окаянным пятачком", так ещё называли его бойцы. И сам комдив герой Советского Союза полковник Краснов, и все его помощники целыми днями мотались по этим объектам.
Связистку Ольгу Ларину мобилизовали, едва ей исполнилось 18. И вот уже несколько дней она… боец? Ну и что, что при штабе дивизии. Всякое ещё будет. Скоро, говорят, наступление. Она напросилась вчера в эту поездку, на Чёрную речку, в полевой лагерь инженерного батальона. Надо же побывать на боевых учениях, чтобы иметь хоть какое-то представление о войне. Полковник, такой милый полковник, согласился взять её с собой. Ночевали в палатках. На рассвете она проснулась от холода и ощущения ещё чего-то мрачного. Больше не спалось. Она решила написать письмо подруге. Первые фронтовые впечатления …
"Танюша, милая! Так много нового. В том числе и то, что я уже несколько дней в центре внимания. Хоть мне и раньше не приходилось жаловаться на мужское равнодушие, но здесь совсем не так, как в тылу. Женщины есть, но всё-таки нас так мало и мы, видимо, так желанны. Совсем не комсомольские мысли, скажешь ты. И будешь права. Но, честное комсомольское, эти мысли не умаляют моего желания отдать жизнь в борьбе с фашистами. Ведь это они отняли у нас возможность любить и быть любимыми.
Танюша, в твоем письме с фронта было много замарано и потому непонятно. Я теперь знаю, что писать надо так, чтобы мы поняли, а враги нет.
Меня хорошо приняли. Мы немного выпили, пели. Даже, думаю, потанцевали бы, да не под что. Сюда бы Игорька с его мандолиной. Не думала, что так буду скучать по младшему брату. Как-то ему там?
А наш командир, я хочу тебе сказать, что он настоящий герой. Конечно, он в годах, но энергичный и неутомимый. И, представь себе, красивый. У него усы какие-то чувственные, что ли. Хоть и лысый. Он как будто из наших героических кинофильмов. Но ты не подумай - ничего такого. Он со мной на "вы". Он, когда диктовал мне приказ, вдруг замолчал, взял мою руку в свои большие-большие и долго рассматривал и ничего не говорил. Я вся похолодела, а, может, покраснела, не знаю. А он отпустил, помолчал и только спросил, на чём остановились. А перед поездкой сюда - мы сейчас в полевом лагере - он провёл мне рукой по волосам и погладил вот тут, под косой, и я не знаю, что со мной стало, потому что потом мы уже сидели в его большой и удивительной машине, а как подошли к ней, не помню.
А его заместитель, правая рука, фигурально выражаясь, у него фамилия очень к моей подходит. Тоже такая же, как в романе. Это стало поводом для шуток. Он и сам такой балагур и тоже, говорит, на дуэли дрался, потому что из дворян. Ну, про дворян это он, наверное, шутит. А дуэль была, потому что его обидчик дворянин, но какой-то стукач. Вообще, много слов непонятных он говорит. У стукача была подпольная кличка Урка Дантес. Представляешь, наверное, белофинн. Они дрались на заточках - такое холодное оружие. Дантес наконец-то был наказан! А ещё один, который за всеми следит, он старый революционер, армянин. У него такие глаза, как угли, я не могу в них смотреть.
Ой, Танька! Рассвет был тёмно-красный, брусничный, а сейчас золотой. Пойду в лес погуляю, не спится."
Сложив письмо, девушка сунула его в нагрудный карман. И только выйдя из палатки, отодвигая мокрую от росы маскировочную сетку, она вспомнила сон, от которого проснулась.
Это был дурацкий и страшный сон. Снились какие-то прогулочные лодочки в парке отдыха. Все лодочки были будто и яркие, цветные, но и одновременно омерзительно серые. Потом долго тянулся скучный танец с усатым кавалером. Танец закончился у решётки парка. Кавалер навалился, прижал… к решётке липли какие-то противные серые мокрые листья… Серые сумерки иногда разрезали белые лучи, и листья, глумясь, скалились холодным серебром. За ними тянулись серые незрячие люди. Все они были в каких-то немыслимых позах…
Она лила воду на землю и шептала: "Дурной сон, уйди с водой, дурной сон, уйди с водой…". Потом обругала себя: "Эх ты, а ещё комсомолка, как бабка старая!" и пошла в лес.
Туда же направился и красноармеец Тихон Дуров, черноусый тридцатилетний блондин. Он, выпросив у прачек ножницы, закинул за плечо сидор и двинулся за опятами. Это были его любимые грибы. И собирать легко, и возни потом немного, и во всяком виде годятся. Чувство голода в блокированном районе никогда не покидало.
Опята он любил не только есть, но и просто любил. Ему нравилось, как они толпились группками по возрастам или даже по интересам, влажные, важные, нежные, телесного цвета, упругие, грудастые, кружевные, женственные. Стрижёшь их, а они подрагивают, покорно падают в подставленную ладонь, замирают в ней. Также нежны, мягки и одновременно упруги… тех же оттенков… также желанны… как… как раздвоенность женская. Он сам удивился до чего дофантазировался. "Да уж, - подумал он, - второй год война, только с грибами и миловаться…" Тоска по жене, притуплённая, вроде, столь долгой разлукой, впилась в грудь с неожиданной силой. И туда же воткнулся ещё и гулкий стон журавлиного клина, степенно направляющийся к югу. Строгий клин мелькал меж сосновых верхушек. И сосны, такие же строгие - одна к одной - отзывались ему лёгким скрипом. Лес был какой-то довоенный, тихий, на вид будто ухоженный. Где-то вдалеке слышались звонкие крики женщин-лесорубов, стучали топоры, а здесь никого. Хотя…
Она шла, часто останавливаясь и наклоняясь. Он её узнал даже издалека. То ли телефонистка, то ли писарь при штабе, как их ещё на гражданке называют - секретарша. Вчера с Красновым приехала. Молоденькая. Наверное, только в этом году школу бы окончила. Длинная темно-русая её коса была сзади заправлена за солдатский ремень и не болталась. А длинную по Уставу юбку она подоткнула под что-то там, под ней, чтоб не мешала присаживаться. Что она поминутно и делала: присядет, отщипнёт опёнка-другого, выпрямится, положит в пилотку и снова присядет.
Тихон, у него уже больше полмешка было, подошёл почти не слышно, но она обернулась, глянула снизу вверх спокойным умным взглядом, но тут же смутилась, юбку одёрнула, быстро отвела глаза.
- Что ты их щиплешь, - сказал Тихон, - стричь их надо. Смотри.
Она и смотрела. На него. Из-под пилотки вился соломенный чуб, а усы - тёмные, лихо разметались по щекам. В её голове замелькали строчки из школьных сочинений: "Признак породы… под серой солдатской шинелью…"
Он встал рядом с ней на колени. И она колени в мягкий влажный мох окунула, юбку приподняв. За лесом нарастал гул, они его уже не слышали. Это летели на Ленинград бомбардировщики, стараясь зайти с востока, беря в союзники само солнце.
- Ой, - пискнула она, когда Тихон состриг добрую дюжину молоденьких воображал. Они все ссыпались в его широкую жёсткую ладонь. - Им не больно?
- Зато не помёрзнут. Скоро заморозки.
Они стояли друг перед другом на коленях и смотрели в его горсть, полную ампутированных ножек и шляпок телесного цвета. Потом они, конечно, встретились глазами и медленно встали. И Тихон взял её сзади за косу своей жёсткой ладонью, а пилотка у неё упала, и вся их добыча упала и смешалась с мягким мхом.
- Соберём?
- Соберём, - прошептала она, и они снова опустились на колени, но смотрели не на опят, а прямо в глаза. Её кулачки опятового цвета напряглись и упёрлись ему в грудь. Он, косы не выпуская, прижимал, она стала отбиваться, рот раскрыла, даже оскалилась, но он не слышал крика. Они катались по мокрому мху, свирепо, как звери, борясь, каждый за своё.
Казалось, деревья падают и земля дрожит, а то и вздымается. Иногда кто-то колотил его по спине, будто поленом, он лягался, но цели своей не забывал. Вдруг она стала слабой и легко прильнула к нему. И та её сила, что препятствовала ему в достижении им своей цели и эту же цель как-то негативно обозначала и направляла против него остатки его же нравственности, чем ослабляла напор… и вот этой силы не стало, и он, как бы, рухнул с большой высоты, потеряв опору, рухнул в её слабость и своим окончательным падением придавил, пронзил её, разрушив границы между личностями, между телами, и энергия падения, как в начале прыжка с парашютом, перешла в энергию блаженства, а в ней снова появилась сила, но уже соразмерная и согласная с его силой, и они замерли, потом опять перекатывались и опять замирали, но всё это как-то, не приходя в себя.
А когда пришли…
Потом это было смешно. Оба мокрые от болотной воды и, как в маскировке - в налипшем мху. Он был только в нижней рубахе и почему-то в сапогах. Она оказалась в одной юбке, всё остальное разбросано, свисает с поваленных деревьев. Два муравейника вряд ли теперь подлежали ремонту. Совсем рядом дымится воронка, ранее не замеченная. Он подумал, что кто-то на дне её костерок палит и всё, поди, видел, гад.
Они одевались, не глядя друг на друга. Однако он как-то разглядел её грудки, упруго дрожащие, как опята, с острыми тёмными навершиями… Она пятилась, сжимала ворот, без пуговиц совсем… Под сапогами чавкало.
- Меня Тихон зовут, - нарушил он молчание, - а тебя?
- Я - Ольга.
- Олечка… Оленька… ты приходи… прости… что на меня нашло…
- Сам приходи. Я в штабе, - она уже бежала, неловко выкидывая ноги в стороны, спотыкалась, оглядывалась.
Тихон попытался закурить. Кисет промок. Думал о трибунале. Расстрел, пожалуй, он не заслужил, а в штрафбате тоже солдаты… Вот на Пятачке весной уцелел, а тут… Как говорится, кто на Невском Пятачке не погиб, тот второй раз родился. Зачем он нужен, такой второй раз… А она-то что? Тихон до сих пор никогда не брал женщину силой. Силой - это ведь сознавая, что неприятен, противен… А он сознавал? Был он противен? Беда, что он совсем ничего не сознавал. Как зверь. Так вот оно какое - изнасилование. Особо тяжкое преступление… А может, не насилие, а просто настойчивость? - ухватился он за спасительную мысль.
Тихон сидел на какой-то вывороченной коряге, рядом с развороченным муравейником, в котором царила безмолвная паника. Солдат смутно ощущал наличие чьей-то непреодолимой воли там, в разверстых глубинах. Вот и белые коконы, поднимаемые над всей суматохой, попав на свет, вначале беспорядочно мечутся, но чуть дальше уже обретают какое-то общее направление… Вот уже выстраиваются клином, его остриё продолжается ровным трассером, устремлённым в направлении, известном только носителю Верховной Воли, но, явно, в будущее. Колонна насекомых, состоящая не только из носильщиков коконов, но и из прикрытия, и из разведчиков, и, наверное, из командиров разных уровней, целеустремлённо двигалась по безвестной коряге, пересекала носок солдатского сапога и бесстрашно гибла, не останавливаясь и не сворачивая. Тихон задумчиво постукивал по коряге кольцами ножниц, меланхолично взбивая месиво из коконов и взрослых тел. Уцелевшие чуткими жвалами бережно выхватывали коконы из жвал уже расплющенных соратников, чтобы тут же самим расплющиться или проскочить между тактами гибельного ритма, продолжая движение в будущее, не сворачивая, повинуясь Верховной Воле… Колонна даже не подозревала, что состоит из личностей.
Тихон, осознав свою роль, с досадой отдёрнул ножницы, машинально стряхнул с коряги следы своего злодейства, увеличив при этом урон, которого колонна даже не заметила. Вернувшись к своим думам, он подвёл извечный солдатский итог, мол, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Итог же по опятам внушал уважение: он их всё-таки насобирал столько, что сидор насилу затянул. И, места; не узнавая - сплошной бурелом, пошёл на запах в сторону кухни, сомнамбулически обходя дымящиеся воронки.
* * *
- Дуров! Живой!
- Пока ещё, - не сразу отозвался задумчивый грибник, - вот опята, тут на взвод хватит. А чё мне не быть живу?
- Ты иди до командиру, перекличка была… не только тебя не досчитались.
Сержант Чёрный тоже радостно удивился:
- Надо же, живой. А мы уж думали… И чё это бомбовозы тут решили разгрузиться? До города ещё 20 вёрст… Бомбёжку устроили. А у нас семь человек потери.
- Какие потери? Какая бомбёжка? Я за опятами ходил.
- Эй, Тихон! Ты не контужен? Или ранен? Смотри, кровь. Сам дойдёшь до медсанбата?
Санитары подходили и уходили с носилками. Кто-то стонал, кто-то матерился. "Когда-то и я прокачусь на такой паре", - подумал Тихон и вдруг понял, что; за потери, что; за дымящиеся воронки…
- Сам дойду, - пробормотал он.
Ольга тоже была в медпункте. Он подошёл к ней виноватый, пристыженный.
- Что делать будешь? Заявишь? Не знаю, что на меня нашло… прости, если можешь… Как сама-то? Кости целы?
- Только что кости, - усмехнулась она, - я, конечно, не думала, что бы так… в первый раз… и так. На то война. Да ты не бойся… не думай, я зла не держу. Чудно;… такой грохот, наверное, был, а я и не слышала ничего. Знаешь, как я бомбёжек боюсь! И в городе боялась, хоть и дежурила на чердаках… Я всё, бывало, думала, убьют - а я невинна. И ещё думала, я же комсомолка, значит, в ад попаду, а там - все блудницы. Стыдно будет! Тиша, мы бережёные, да? А ты? Ты слышал и не думал, что… Ах, это не важно. Ты, вот что. Ты забудь, не думай обо мне… забудь. Я не должна понести. Забудь, ладно?
- Не знаю. А чё, забудь? Я мало, что помню… или совсем не помню…
- А я усы помню. Ох, и колючий вы, солдат!
- А ещё помню… - Тихон совсем засмущался, - смешно, но почему-то сон вспоминался… или уже потом… снилось недавно. Будто в парке я, в сумерках, с девушкой… чуть ли не с тобой. Правда, как ты. И мы стоим на краю парка… там не забор, а сетка… И к ней липнут листья, странные такие, серые, мокрые, что ли… и столбы света падают иногда, как от прожектора…
- И листья в них серебром вспыхивают?
- Ты тоже видела. Мы танцевали. Видела же? - требовательно-умоляюще спросил он.
- Как я могла видеть… - она поёжилась, зябко обхватила свои плечи, беспокойно оглянулась. - Ты всем так говоришь, наверное… Я не помню. Не хочу помнить… А комдив меня увидел, аж побелел, что, говорит, детка, контузило тебя? Сам сюда привёл, фельдшеру наказал… он такой смешной, хоть и герой…
- У тебя кровь.
- Кровь? Не видно же, юбка длинная… подшить не успела.
- Нет, не там, вот, - он тронул её плечо.
- Ой, больно, - вскрикнула она, побледнела, и он еле успел её подхватить.
Петросян, начальник политотдела дивизии, зашёл в палатку медпункта под вечер, когда все раненые были уже перештопаны и перевязаны. Он всегда спрашивал, не кричал ли кто чего лишнего в забытье. Не было ли самострела под шумок, или ещё каких странностей. Доктор, как всегда отнекивался, отшучивался, в пределах разумного, конечно. Устало улыбаясь, доложил:
- Такая странность, товарищ старший батальонный комиссар: у этого ратника, - он указал на спящего в углу на нарах Тихона, - рваная рана на левом плече, а гимнастёрка цела. И у Олечки Лариной из правого плеча осколок извлекли, а гимнастёрка тоже, как новенькая, только пуговицы с мясом вырваны.
- Товарищ военврач, прекратите ёрничать, да? - комиссар чуть ли не завизжал, а ведь славился своей корректностью. Хирург примолк на секунду и растерянно пробормотал:
- Слушаюсь, товарищ старший батальонный комиссар! Да вот, сами посмотрите, - он позвал санитарку, - золотце, принеси гимнастёрку.
- Ларину отправить в госпиталь, - приказал Петросян, изучая пятно крови на действительно целой гимнастёрке.
- Всех тяжелораненых отправили…
Комиссар уже не слушал. Он извлёк из чужого кармана чужое письмо и занялся своим основным делом - изучением образа мысли попавшего в поле зрения субъекта.
* * *
Прошло несколько недель.
Приказ Ставки сводился к одному: плацдарм вернуть! Приказ есть закон, который должен быть выполнен, любил повторять своим ратникам командир дивизии. И они его выполнили.
70-я ордена Ленина стрелковая дивизия под командованием полковника Краснова в конце сентября 1942 года в ходе Синявинской наступательной операции ценой героических усилий и потери до двух третей личного состава зацепилась за плацдарм, подмяла его под себя, вернула...
За две недели боёв на плацдарме не побывали разве что зенитчики и хирурги. Побывавшие и не погибшие, порадоваться не успевали - надо было возвращаться. Людей не хватало.
Средняя продолжительность жизни на Пятачке составляла 52 часа. Комдив лично бывал там не раз, но в сумме срок пребывания не превысил этого времени, поэтому его неуязвимость в разряд чудес не попадала. Хотя… 52 часа - это для тех, кто до Пятачка добрался. Впереди - беда, справа-слева - беда, а позади - вода. И едва ли не большинство гибло на переправе. При встрече знакомых самой обычной фразой было: "А говорили, ты погиб!"
Ларина, отлежав в госпитале две-три недели после ранения, тоже геройски воевала на передовой. И связисткой, и санитаркой. Косу пришлось обрезать. Однажды, сопровождая в лодке раненых, при свете сигнальной ракеты она разглядела Тихона. Его лодка шла навстречу, туда, откуда большинство не возвращалось. Он был уже без чуба, стриженый "под ноль", а чёрные усы растопырились по исхудавшим скулам как-то совсем уж свирепо. Больше она его не видела. А он её и не заметил… не услышал…
Но прорвать блокаду и на этот раз не удалось. Весь «Пятачок» - полтораста гектаров, вобрав в себя сотни тонн свинца, осколочного металла и тысячи тел, не увеличился, не разбух, был гол, как бритая голова, оставаясь почти символом. Но прикованные к Невскому Пятачку вражеские дивизии так и не смогли начать затеваемый штурм Ленинграда. За боевые заслуги 70-я дивизия 16 октября была преобразована в 45-ю гвардейскую.
Обкромсанная дивизия тайно убралась на правый берег зализывать раны, оставив на плацдарме, как залог, как защемлённую капканом когтистую лапу, сводную роту добровольцев. Добровольцы, будто исполняя таинственный обряд предварительного погребения, растворились в невообразимом лабиринте нор и траншей. Под надкушенным фашистским боком снова завёлся кусачий и неистребимый муравейник…
А на правом берегу начиналась подготовка к новому наступлению.
* * *
- Усы гусара украшают, усы гусару вид дают…
Васька давился от смеха над своей же любимой шуткой, тряс головёнкой, и его, не вмещающийся в пилотку тёмный косой чуб, метался с глаза на глаз.
За чуб его усатый Тихон и схватил, нагнул головёнку к самым своим сапогам, спросил-продолжил:
- А чубом лестницы метут? Да?
- Пусти, дурак!
- Метут? Ну!
- Да… - Тихон, дёрнув ещё раз, отпустил.
- Дурак! - Васька замахнулся, - ща как…
- Отставить, - вмешался сержант Чёрный, - рядовой Шмелёв, оправиться!
Васька наклонился за свалившейся пилоткой.
- Гвардии красноармеец Дуров, - сержант помедлил, глядя на Тихона, и неожиданно даже для себя скомандовал, - сбрить усы!
- Сейчас, товарищ сержант?
- Рразговорчики! Смирна! Вечером. Об исполнении доложить. Повторите.
- Есть сбрить усы вечером.
- И хватит прохлаждаться, - не на шутку завёлся сержант.
Чёрный был из морской пехоты, но к нему, что б не путаться во флотских званиях, обращались, как к сержанту, что в смешанных войсках допускалось. Из-за морской педантичности он был излишне строг к сухопутным. Вот и сейчас, личный состав только разогнулся от тяжёлой работы - ремонта ходовой танка. Бойцы даже кисетов ещё не развязали, а он уже покрикивает, хотя всё идёт чин-чинарём. Танк стоял в глубокой траншее, сверху его укрывала надёжная маскировка. Чему за войну научились, так это зарываться, как можно глубже, научились жить и работать в норах, землянках, траншеях, окопах… Даже дороги, даже реки скрывались в ходах молчаливых траншей, чтобы обеспечить скрытное продвижение людей, машин, лодок до самой Невы, открытой уже всем смертям.
- Ты что, принёс? - обратился сержант к Шмелёву.
- Я-то принёс. На складе сказали - срочно! Чёрному, мол, ждать некогда. Вижу теперь, как некогда. Если у кого руки чешутся…
- Ладно, давай… ты тоже… шутник.
Васька вынул из промасленного сидора два трака и пяток соединительных пальцев. Дуров их молча взял, пошёл, было, к разутому танку, но повернулся к сержанту:
- Траки, не плохо, конечно… а пальцев и так хватает. Нам бы муфты, шестерни ведущие, ведомые… Перекурить бы, а, товарищ сержант?
- Ладно. Если угощаешь.
Все знали, какой ядрёный у Тихона табак. Васька шумно сглотнул.
- Это можно, - усач достал кисет, протянул его сначала Шмелёву, - ну.
Васька обиженно взял щепотку, мизинец оттопыривая. А Тихону протянул два листочка настоящей папиросной бумаги.
- На вот… с твоим горлодёром вдвое скручивать надо.
Остальные шуршали аккуратно нарванными газетными листочками. Закурили.
- Ты смотри, чего куришь-то, - укоризненно сказал сержант одному из бойцов.
- А чё?
- Чё… дай-ка. Это ж про нас. Не видишь, что ли? Сегодняшняя. Приказ товарища Сталина… всё изорвал… - он, дальнозоркий, стал читать с почти вытянутой руки: - за героические заслуги… возвращение плацдарма "Невский Пятачок"… присвоить… о;рдена Ленина… стрелковой дивизии звание гвардейской… - читал он, сложив два листочка вместе. - Нет, чтоб в деревню свою отослать, так он - на курево. Эх, несознательный. Хорошо ещё, особист не видит, - добавил командир, покосившись на Ваську.
Тот заметил.
- На складе каптёрщики работают, а особисты туда только за спиртом приходят.
- Смотри, с такими разговорами, как бы за тобой не пришли. Ты не со всеми-то болтай.
- А я чё, со всеми? Знаем, сами с усами.
- С чубами, - хохотнул кто-то.
Все засмеялись.
- Да ну вас, - окончательно обиделся Васька и, зыркнув на Тихона, буркнул, - побриться не забудь.
Хоть чем-то отомстил Дурову. Сделал три последних жадных затяжки, закашлялся. Но не от дыма, а стал показывать пальцем.
Все оглянулись. К ним строевым почти шагом приближался какой-то образцовый солдатик. Всё на нём было новенькое, топорщилось, хрустело, поскрипывало. А через плечо - офицерская планшетка, тоже новенькая, блестящая. Подойдя, он звонко, с удовольствием отчеканил:
- Разрешите обратиться, товарищ гвардии сержант!
На правой стороне груди у него сиял не хуже ордена ещё не виданный здесь гвардейский значок. И румяная его физиономия сияла тоже. Только под носом темнела полоска тонкой щетинки. Она-то, не ахти как заметная, почему-то и привлекла внимание сержанта. И он строго спросил:
- Почему небриты?
- Никак нет, товарищ гвардии сержант! Это усы!
Все так и покатились. Солдатик покраснел, стал совсем, как игрушечный.
- Напрасно смеётесь, - беспомощно оглянулся он на выглядевших оборванцами чумазых сапёров, - у меня… у меня приказ… - он расстегнул планшетку, - вот… - и пискнул отчаянно: - из штаба!
Чёрная полоска на алом личике выглядела фальшиво. Смех только усилился. Сержант принял пакет.
- Тут написано: командиру роты.
- Пакет не запечатан, товарищ гвардии сержант, можете читать.
Сержант достал приказ, быстро прочитал. Посмотрел на фельдъегеря… гвардии фельдъегеря, что ли, теперь говорить? Ещё раз прочитал и… засмеялся. Сначала нервно, а потом… вообще зашёлся.
Бойцы недоумённо переглядывались, вставали, одёргивали гимнастёрки, растерянно застёгивались… Постепенно и их одолел смех, всех, кроме, конечно, гонца.
- Отставить! - наконец строго приказал сержант, но его тут же снова скрутило. - Отставить, - собрался с трудом, - Смирно! Слушайте приказ, - голос опять предательски дрогнул, но он справился и, наконец, прочитал.
Частям 45 Гвардейской
Ордена Ленина стрелковой дивизии
17.10.42 г. Вирки-Пасека
Приказом Народного Комиссара обороны тов. Сталина от 16 октября 1942 года дивизии присвоено звание Гвардии.
В связи с присвоением нашей дивизии высокого звания Гвардейцев и соблюдая традиции русской гвардии
П Р И К А З Ы В А Ю
с сего числа всему личному составу дивизии отпустить гвардейские усы.
Командир 45 гвардейской
ордена Ленина стрелковой дивизии
гвардии полковник
Краснов.
Начальник штаба 45 гвардейской
ордена Ленина стрелковой дивизии
гвардии подполковник
Ленский.
Во всё время чтения приказа гонец из штаба стоял навытяжку, картинно приложив руку к пилотке. Он был так увлечён своей миссией, что даже не сразу очнулся от очередного приступа смеха бойцов. Солдатик с сожалением опустил руку, украдкой коснувшись уголка глаза.
- Так мне бриться вечером? - спросил Дуров на полном серьёзе.
- Чтоб вечером танк был готов. Как с завода! Повторить!
- Так точно! Как с завода вечером!
- То есть - по маленькой? - хихикнул Васька, - мы, когда с завода шли, всегда по маленькой пропускали.
- Хватит балаболить, - вдруг с нешуточным раздражением сказал Тихон, который за всё время даже не улыбнулся, - лучше помоги мне сегодня ночью.
- Оно тебе надо, - сразу поскучнел Васька, - больше всех, что ли надо? Так и думал, что не уймёшься.
- Ладно, не ной… Товарищ сержант… гвардии, - почти шёпотом обратился Тихон к Чёрному, - не сделаем мы танк ни вечером, ни…
- Разговорчики! - грубо оборвал его сержант, - это приказ. А приказ - это закон, который должен быть выполнен. И что б я…
- Брось, сержант, сам же знаешь, без муфты танк не оживёт. А муфта есть. На том берегу. У самой Арбузовки тридцатьчетвёрка стоит, знаешь. За обе муфты не ручаюсь, но ту, что с нашей стороны, снять можно. Мы с Васькой… гвардии… он согласен… сегодня ночью. Приказывайте… чтоб, значит, закон был.
* * *
А за день до этого…
Немного в стороне от деревни, на пасеке, в просторном и высоком доме пасечника располагался штаб дивизии. В самой большой комнате, служившей теперь комдиву кабинетом и спальней, сидели он сам и его начальник штаба с романтической фамилией Ленский.
Облицованная бело-голубым кафелем печь была холодна. Она медлительна и требует немало дров, а комдив не так уж часто здесь ночует и ему нужна печь порасторопней. Вот и пристроили к ней грубую буржуйку. Жестяная печь подмигивала через многочисленные щели весёлым трескучим пламенем, но всё-таки отдавала предпочтение дыму в ущерб теплу. Серый рассвет высветил ещё не все углы, и по ним шарили оранжевые отблески огня, заглядывая даже за занавеску, в нишу, где покоилось бывшее супружеское ложе. Впрочем, пуховая перина стыдливо прикрывалась простым солдатским одеялом.
- Поздравляю вас, гвардии подполковник, - плотный, бритый наголо Краснов пожал руку стройному светловолосому Ленскому, - вы снова гвардеец!
- Так точно, товарищ гвардии полковник. Уже в третий раз.
Краснов и Ленский только что прочли телефонограмму из Ставки. В ней сообщалось, что Главковерх присвоил их дивизии звание гвардейской.
- Гвардеец! - позвал полковник.
В дверях возникла ладная фигура ординарца.
- Уже знаешь?
- Так точно, - не стал тот скрывать, - от телефонис…та.
- Да уж, Ларину ты не пропустишь. И нам… пропустить организуй-ка.
"Организуй", означало, не больше, чем постелить чистую скатерть. Закуски всё равно не было, а выпивка, она, если есть, то с собой, во фляжке. В сейфе, правда, нашлись три корочки хлеба и обломок шоколада. В сейф еду прятали от крыс, бесчинствующих в подвале. Пашка-ординарец, "организовал" в момент, стыдясь, что давно не баловал командиров вкусненьким, не уставным. Не то чтобы солдатская смекалка отказала - время такое настало. А в Ленинграде каково! Как наслушаешься эвакуированных, как представишь - кусок в горло не лезет. Совесть не пускает… Но и не так плох Пашка - всё-таки выставил на стол пару кило мёда. Даром что ли на пасеке топтаться!
Ленский уже доставал из резного буфета зеленоватые старинные стопки с двуглавыми орлами. Протирал, нежно дыша на них, глядел сквозь выпуклость стекла, ловя в фокус благородно поблескивающую Золотую Звезду на груди полковника. Недавно полученную.
Друзья позволили себе пропустить по паре стопок доброго грузинского коньяка. Закурили. Обоим было по 45. Оба были гвардейцами ещё в Первую мировую. А Ленский, тот ещё и в Красной гвардии саблей помахал. Оба же были в начале войны освобождены из мест заключения и направлены в действующую армию, чтобы… отступать, отступать… вырываться из окружения… пока, наконец, не остановились на этом последнем рубеже.
В Политотделе армии допустили оплошку, и сразу два "бывших" оказались во главе дивизии… Они прошлое своё не то что не афишировали, но насколько могли, скрывали. Друг друга же опознали сразу, с первого взгляда - по тому же взгляду, по выправке, не вытравленной даже лагерными мытарствами. Подружились. Коротко сошлись, как говорили во времена ещё той гвардии.
- Я всё думаю к начальнику Политотдела армии обратиться… - сказал полковник, - Знаешь, Гриша, так иногда не хватает пастырского слова…
- От него дождёшься…
- Да я не об этом… не о нём… - Полковник вздохнул, рассуждая, - вот отменяют политическое управление в войсках. Оно, конечно, правильно. В армии должно быть единоначалие. Споры с политруководством только мешают. Но воспитательная работа… Мы, помню, с полковым батюшкой частенько беседы вели. Не то что душеспасительные, скорее философские… богословские. О душе, о вечном… о выборе…
- А молебны! - оживился Ленский, - молебны перед битвой! Когда и солдат-новобранец, и бывалые ратники, и седой генерал…
- Да, слёзы, бывало… - Краснов даже отвернулся… справился, - вот я как раз об этом. Ты меня понял. Сейчас, слышал, церкви открываются? Гражданским молиться разрешили. Отмолили… чем страшна молитва партийцу? Раз уж возрождать традиции, то в первую очередь религиозные и воинские. Представляешь себя в эполетах?
- Ну, в эполетах, не в эполетах, - усмехнулся подполковник, - а в погонах - вполне. Поговаривают, поговаривают…
Друзья смотрели друг на друга мечтательно улыбаясь. Под полом клацнуло что-то.
- Крысы, - сказал полковник.
- Да, они всё тучнеют… топают. Средь бела дня уже разгуливают. Что они жрут?
- А Бог… - полковник опять вернулся к лирике, - Его ли большевики отменили? Или только Имя Его? Но Имя не раз уже меняли и не только у нас. А Партия - это что, по-твоему? Это ли не Высшая Воля? Не что иное, как она и развернула разбредавшийся народ навстречу врагу. И в Гражданскую… И созидание Нового Мира… Царства Божия на земле…
- Тебе это не урки разъяснили? - опять усмехнулся Ленский, но поспешил смягчить вопрос - шучу, шучу, полковник. Звучит всё это слишком романтично… Хотя я и сам на нарах о том же подумывал, заточку правя. Конечно, урке это не объяснишь. Но ведь и ветру тоже ничего не объяснишь. Но надо его учитывать, а то и использовать. Он - воля Божия.
- А там и Помазанник, а? - Краснов за это тут же налил ещё по одной. - Почему бы и нет? Всё самое страшное уже позади. Мы сплотились вокруг него. Старое поминать не будем. Незачем. Да и мало ли каждый из нас…
- И возродится Россия.
- Православная и самодержавная.
- Пусть даже через Советы… Чем не Учредительное Собрание? Уже всё учредили! Чем не Собор! Россия искупила.
- Да… после молебна, всем полком… всей дивизией: "Боже, царя храни"…
- Тише ты, бывший! Пашка, хоть и хороший парень, но… этих блатных в законе полно… учитывать надо силу ветра, сам говоришь.
Примолкли, как мальчишки не в меру расшалившиеся. Выпили молча, как бы ни за что.
- Неплох коньячок… И ведь смотри: традиции, они во всём. Не утратили же рецепт коньяка… а флот… а пенька… марши.
Ленский засвистел "По долинам и по взгорьям". Краснов машинально вскинул руку, снова страхуясь, да опомнился - это ж давно красноармейская песня. Посмеялся, устыдившись, сам над собой - вот ведь укатали Сивку крутые горки! Спросил, подмигнув:
- А помнишь, что гвардейца отличало?
- Выправка!
- Натурально. А ещё?
- Лихость. Храбрость?
- Всенепременно. А внешне?
- Рост? Не всегда… что же?
- Усы! Про усы забыл!?
- О! Гвардейские усы! Как же!
- У меня… - Краснов даже глаза закатил, - такие были… и курсистки… и модистки… аж повизгивали! Это не ваши с Петросяном пёрышки, - Краснов приставил два пальца под нос, - это ж были усы! Да с подусниками! Да закрученные! Да нафабренные!
Пристыженный Ленский подбежал к зеркальцу над умывальником.
- Да, позор! А я, признаться, привык.
- Вот так надо! Нафабрить!
Полковник взял мел и дорисовал белобрысому Ленскому лихие завитки под носом. Ленский проведя по трубе буржуйки пальцем, тоже сделал и лысому полковнику, приговаривая:
- Гвардии усач, гвардии усач…
- Гвардеец! - уважительно рявкнул Краснов, глядясь в зеркало.
На это слово моментально отозвался из-за двери уже приученный ординарец:
- Слушаю, товарищ полковник!
- Гвардии! Гвардии полковник! Последний раз напоминаю! Намотай это себе на ус!
- Никак нет, товарищ гвардии полковник! - с удовольствием вступая в игру, отчеканил Пашка.
- Что-о-о? Как так, никак нет?!
- Усов нет, товарищ гвардии полковник!
- Три наряда! Пять! Пока усы не отрастут!
- Так точно, гвардии полковник!
- Ладно, гвардеец, забудь. И где Ларина? Найдите мне Ларину! Начнём возрождать традиции.
- Слушаюсь. Только в зеркало посмотрите, товарищ гвардии полковник.
Развесёлые командиры кинулись к зеркальцу и, толкаясь, едва успели стереть свои "подусники", как вошёл стремительный Петросян, недавно присланный на смену погибшему при форсировании Невы своему предшественнику. Ему уже успешно переваливало за полтинник, но выглядел он моложе, может, из-за маленького роста и сухопарости. Его порывистые движения, агрессивный нос, внимательный, но будто пунктирный взгляд, делали его похожим на озабоченного коршуна. Таким он представлялся Ленскому, бывшему когда-то студенту-орнитологу. Этим же он объяснял себе, почему новый комиссар кажется ему старым знакомым. Петросян с удивлением посмотрел на раскрасневшихся, несколько смутившихся своих соратников, но ничего определённого не подумал, а только сказал:
- Поздравляю вас, товарищи гвардейцы.
Обменялись рукопожатиями. Петросян, не мог, конечно, не уловить запах коньяка, и достал свою флягу, говоря:
- А вот настоящего… армянского.
Никто, естественно, не отказался. Комдив провозгласил:
- За возрождение традиций!
Петросян бровью повёл. Краснов пояснил:
- За возрождение русской гвардии, - и выпил, Ленский - за ним.
Петросян, помедлив, тоже. А выпив, выдохнул, будто фыркнул, и возразил:
- Русской? Почему русской? Красной. Я с пятнадцати лет в революции, на баррикадах, - он почти каждое своё выступление так начинал, к месту ли, не к месту, - и по воле Партии ещё в Семнадцатом был красногвардейцем в предреволюционном Петрограде, - он говорил, как по писанному: политработник всё-таки, - мы отбирали оружие у разной царской сволочи… А время было такое, что рабочую милицию почти ликвидировали. Нам удалось сплотить во имя революции разрозненные пролетарские дружины и, созданная в марте Красная гвардия, за лето только окрепла. - Говоря, он то и дело посматривал на полковничью звезду Героя. - Я лично участвовал в конфискации тысяч винтовок на Николаевском вокзале. Не обошлось без перестрелки. Зато золотопогонников на Мойке мы взяли голыми руками. Даром, что Союз офицеров! Сдали нам пулемёты, как миленькие. Им не до оружия было - с дамочками развратничали.
"Вспомнил!" - чуть не вскрикнул Ленский. Вспомнил, откуда он знает Петросяна. Он, Ленский, тоже тогда был на Мойке. Двадцатилетним прапорщиком. Действительно лихо тогда пролетарии с пьяными офицерами справились. А мы не то, что развратничали… хотя курсисток пригласили, выпили. Но говорили о поэзии, и, конечно, о судьбах России. А они в это время эти судьбы и вершили. И тот позорный эпизод… Ленский до сих пор заливается краской стыда, вспоминая, как лихо отрубил тогда саблей бутылочное горлышко, как восхищённо завизжали барышни, как празднично ударила в потолок пенистая струя и как буднично звякали оконные стёкла, выбитые тупой пулемётной мордой. Как совсем не торжественно слетела с петель дверь, как скучно прозвучало: именем революции... В итоге, фанатичная убеждённость новых русских и общая безответственность тогдашней элиты толкнули юного и дезориентированного прапорщика в слаженные ряды будущих повстанцев… Да, да, это он, тот крикливый армяшка с сильным тогда ещё акцентом, не намного его и старше... И юный Ленский, захваченный революционной одержимостью, терзаясь стыдом за принадлежность к эксплуататорскому классу, сам вскоре стал красногвардейцем.
В общем, у Петросяна были свои взгляды на традиции, и этот разговор двух единомышленников… Он снова глянул на золотую медаль. Из-за неё-то его и прислали. И благодаря его бдительности. Ещё неся службу в Политотделе армии, он узнал о награждении Краснова. Петросян сразу понял, что наверху напутали. В армии было два комдива Красновых. Вот и… нет, наградили его, конечно, за дело, не по ошибке. Партия по ошибке не награждает. Как и не сажает по ошибке. Ошибка в другом деле. А именно, в личном. Для представления к награде мало совершить подвиг. Подвиг совершить ты обязан. Не совершишь - пойдёшь под трибунал. Но чтобы быть награждённым за подвиг - это право надо подтвердить всей своей жизнью, без остатка отдавая её на служение родной Партии. Как понял Петросян, при проверке представления к высокой награде, тыловая крыса, писаришка штабной перепутал личные дела комдивов. Счёл этого недобитого достойным. И теперь получается, что награждён совершивший подвиг, но его не достойный. А достойный подвига не совершил почему-то. Но… дело уже сделано. Писаришка, конечно, кровью теперь ошибку смывает… А к "бывшему" решили Петросяна приставить.
А "бывших" и вообще оказалось два. И не просто "бывших". Отступали они в августе рядом со Второй Ударной, в непосредственном контакте с власовцами. Насилу вырвались из окружения. А как вырвались - неизвестно. Генерал Федюнин, предшественник Краснова, там в окружении и застрелился. Спроста ли? И почему эти с предателем не ушли, тоже пока не известно. В сентябре их сюда бросили, на Ленинградский. На проверку. Пусть докажут. Геройствовали? Ну… более-менее… Маскируются, выжидают? Не исключено. Нельзя исключать. Партия не терпит исключений.
И когда эта парочка изложила армейскому политику план обусивания всего личного состава под предлогом возрождения традиций какой-то "русской" гвардии, он спросил, побледнев, и даже акцент вернулся:
- Ви это вдвоём придумали, - выделив слово "вдвоём" и беря себя в руки.
- Ну, да, вместе… сейчас, - сказал полковник.
- Значит, вместе. А мнение комиссара вас не интересует?
- Вы против, товарищ гвардии батальонный комиссар? - спросил полковник, выделяя в свою очередь слово "батальонный".
- Батальонный против, товарищ гвардии полковник, - твёрдо произнёс Петросян, - представлю свои возражения в виде рапорта, и добавил, - гусарщина какая-то, да. Меня устраивают мои усы, как у товарища Ворошилова, как у товарища Берия… или вот, у Ленского.
- А у товарища Будённого? - отпарировал Ленский.
Петросян не удостоил его взглядом и повернулся, не прощаясь.
- Сурен Ваганович, - окликнул Краснов.
Петросян глянул, как коршун через плечо. Краснов с этого плеча и потянул двумя пальцами противный серый лоскут паутины.
- Паутина, Сурен Ваганович. Неудобно, бойцы смотрят, а вы в тенётах.
- Спасибо, - буркнул приставленный и вышел.
- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, - развёл руками начштаба, - и "Боже царя храни"…
- Учитывай ветер, гвардеец. Да, а где это он лазает, в паутине весь?
- Кто его знает - око государево… везде. Хоть в подвале.
- В подвале? Там же крысы.
За сим последовала немая сцена.
* * *
Ординарец Пашка телефонистку не долго искал. Дежуря под дверью комдива, он вполуха слушал, как за дверью в конце коридора с надписью "Лаборатория" то и дело раздавался девичий смех, и бубнил главный комсомолец дивизии Сашка Петровичев. Время от времени там наступала тишина. "Целуются", - констатировал Пашка. Завидовал. С ним-то она не стала целоваться. Но Пашка знает, что не из-за Петровичева. Из-за Краснова. Вот, дурочка, она ему симпатизирует, но стесняется, робеет. А Пашка ей так и сказал, ты, мол, его не бойся, он дядька правильный, всё у вас хорошо будет. Война-то, когда ещё кончится, рассуждал он, а Олька в девках останется. А так я бы за ними обоими ухаживал. И уж не завидовал бы. Пусть. Командиру всё самое лучшее положено.
Однако не прав был Пашка, этот ревнивый служака. Молодые люди не целовались. Сашка и не смел на такое решиться. К тому же зная, кто Олечке нравится. Он, бывший студент этнографического факультета, смешил девушку, изображая алтайских шаманов. Она смеялась. Тишина наступала, когда девушка замирала, глядя в никуда. Эти прострации политрук объяснял для себя тем кошмаром войны, с которым пришлось столкнуться юному существу. По-своему он был, конечно прав, не зная, однако, что юное существо терзалось ещё и от всё возрастающей уверенности в том, что беременна.
По дому снова пронеслось требовательно-хмельное:
- Где Ларина? Найдите мне Ларину!
И вот Ларину, угостив её коньячком с мёдом, усадили за пишущую машинку.
- Сейчас, Олечка, приказ отпечатаем. Всему личному составу. Тебя, правда, как и всех остальных дам, это не касается.
- Что, опять девушки без бани, товарищ полковник …
- Гвардии полковник! Запомни, гвардии девушка гвардии машинистка гвардии боец. А насчёт бани… вы же с прачками моетесь…
- С гвардии прачками, товарищ гвардии полковник, - строго поправила смешливая машинистка с тоской во взгляде.
- Так точно. Никто не запрещает. Хоть каждый день.
Вскоре гвардии машинистка со странными глазами звонко зачитала приказ. И долго смеялась. Пока не заплакала. Потом снова смеялась. На неё брызгали, её шлёпали, успокаивали…
Ленский ушёл с приказом. Они, полковник и девушка, остались вдвоём. Мёд, коньяк и уединение сделали своё дело. Полковник опять, было, взялся разглядывать девичьи пальчики, но Оля другой ладошкой провела по его колючим щекам, гладкому черепу… по могучим плечам… по звезде Героя… потом под звездой, под мундиром… не ужаснулась седой поросли… пасечник знал толк в перинах… Пашка знал свою службу и таки обеспечил командиру пару часов служебного затишья. Оно обрушилось на любовников сумбурной наградой. Наградой, готовой обернуться наказанием.
И через эту пару часов затишья телефонные звонки и зуммеры выгнали комдива в ночь и бездорожье. Его вместе с Ленским вызвали в Смольный. Пашка едва успел сунуть командирам небольшой свёрток с парой недовяленых лещей. Глядя вслед диковинному плавных изгибов линкольн-зефиру, невесть как преодолевшему моря и океаны, иранские горы и российские просёлки, чтобы служить теперь герою-комдиву, ординарец совсем расчувствовался... "Моему комдиву, - думал он, - это у других виллисы костлявые зелёные, а у нашего такой - чёрный, лаковый..."
* * *
Петросян, поговорив с бойцами на береговых позициях, думал, как доложить комдиву о настроениях в частях.
- Товарищ гвардии старший батальонный комиссар! - окликнул его Петровичев.
"Вот смена", - всегда думал про Петровичева Петросян. А теперь в пору спросить: "Кому смена?"
Их все называли тёзки. И по фамилиям похожи, и имена. Петровичев Саша, а Петросян, хоть и Сурен, но по нашей простецкой российской привычке тоже Саша. Чё там долго думать, привыкли инородцы, как раньше их называли, живя среди русских, отзываться на русские имена, только первой буквой совпадающими. Был бы Ваган, звали бы Вовой. Коротко и ясно. Да и с девушками удобней знакомится. В последнем, впрочем, Петросян, конечно, не нуждался.
А Петровичев тоже нерусский. Алтайский охотник. Для шорца достаточно высок и строен и лицом пригож. Только глаза чуть узковаты, а скулы широковаты. Фамилия его от отчества образована. Отец пропал на охоте, когда Сашке было всего 12 лет, но он уже тогда белку в глаз бил. Мог бы и себя, и младших прокормить, но всех Советская власть определила в детский дом. Сашка окончил школу, работал, поступил в университет, немного из-за войны не доучился. А в дивизии стал зачинателем снайперского движения.
- А, тёзка, - улыбнулся Петросян, - как служба?
- Стараемся, товарищ гвардии…
- Не надо Саша, можно без чинов… мы же с тобой политруки… комиссары. Расскажи, как настроение молодых бойцов?
- Настроение боевое, Сурен Ваганович. Но и тревожное. На плацдарме нас заменили. А мы уже отдохнули, снова в бой готовы, бить фашисткого…
- Это вы молодцы. Но будет приказ, будете бить, а пока отдыхайте, упражняйтесь, набирайтесь сил, веселитесь, и что б не только по усам текло, но и в рот попадало. Кстати, об усах, начал уже отпускать?
- Да у меня, Сурен Ваганович, не растут, однако. Никакие приказы не помогут.
- Ты эти паникёрские настроения брось. Приказ - это закон.
- Понимаю, но что поделаешь. Порода у нас такая, алтайская. Я хоть и самый старший среди комсомольцев, а самый безусый.
- А остальные как? Отпускают?
- Отпускают. Приказ. Да и бриться меньше.
- А тебе не кажется, что комсомольцы - это племя молодое, что они должны выделяться своей молодостью в строю? Усы - это наше дело, стариковское, привычка. Даже, в некотором роде, пережиток.
- Да, Сурен Ваганович, я заметил. Некоторые комсомольцы давно носят усы. Так они в усах как бы старше. Санитарки смеются, а подшефные лесорубки частушки сочиняют. Да ещё неприличные, однако. А теперь, я думаю, ещё больше смеху будет.
- Хм. Ну, что ж. Раз есть такое мнение… ты напиши мне…
- Уже написал, Сурен Ваганович. Вот… прошение, что ли.
- Хорошо, гвардии политрук. Я рад, что мы думаем одинаково. И с твоим рапортом комдива сегодня же ознакомлю. А пока я в Дубровку съезжу - проверить кое-что надо.
В дивизии бытовала легенда, что комиссара ни спящим, ни просто отдыхающим никто никогда не видел. Недрёманное око Партии называли его в штабе.
Петросян прочёл составленное политруком прошение.
17.10.42 г. Начальнику политотдела
45 Гвардейской
ордена Ленина стрелковой дивизии
старшему батальонному комиссару
тов. Петросяну
Прошу Вашего ходатайства перед командиром 45 гвардейской ордена Ленина стрелковой дивизии, перед Героем Советского Союза гвардии полковником Красновым о разрешении бойцам, являющимся членами ВЛКСМ, не отпускать гвардейских усов, дабы молодость тем самым выделялась из общей среды бойцов.
Помощник начальника политотдела
по работе среди комсомольцев
45 гвардейской ордена Ленина стрелковой дивизии
гвардии политрук
Петровичев.
Вот, думал Петросян, усаживаясь за руль штабной "эмки", Петровичев - нормальный же человек. Интеллигент, а нормальный, никогда не заносится, без этаких шуточек, понимаешь…
Как он не любил этих интеллигентов! Всегда не любил. А они всегда были одинаковые - что при царе, что при НЭПе… даже сейчас. Всё норовят подначить, уколоть. И почему они все, не сговариваясь, относятся к нему одинаково - снисходительно, высокомерно? Ведь он сам чаще всего, выше их по званию, по положению, да и в каком-то смысле и по образованию. Шуты, чистоплюи! Сказано, прослойка!
А тут ещё этот новый приказ Верховного. Отменить политуправление в войсках. Теперь всё будет решать командир дивизии. Единолично. Выходит, это он, политический руководитель, комиссар, до сих пор был ненужной прослойкой? Прослойка поднимала бойцов на смертный бой! Прослойка первой выходила на бруствер и не кланялась пулям! Ввели нашивки за ранения. Да если, я их все нашью - груди не хватит! И кем!? Кем ему теперь быть? Заместителем? Замом? По воспитательной работе?! Носы вытирать? Да ещё аттестация предстоит. Вопросы будут задавать. То-то они размечтались о полковых батюшках. Того и гляди, рясу предложат. Тут комиссар… пока ещё комиссар, сам себя вынужден был оборвать. "С кем споришь? С Партией споришь? Распустился среди этих… интеллигентиков". И, глубоко вздохнув, укорил сам себя уже в самом страшном: "Распустился - дальше некуда. На Олечку заглядываешься, старый ты ишак! А она, вертихвостка, с Краснова, с этого недобитого, глаз не сводит!" И тут же укорил себя за "вертихвостку". Нет, она не такая. Вон, как геройски себя вела на передовой. Это комдив, белогвардеец недобитый, понимаешь, власовец, на молоденькую его потянуло, ишак старый! Запутавшись в ишаках… так и не определившись окончательно, кто всё-таки ишак… комиссар подъехал к дому пасечника.
* * *
Ольга забылась в пуховой неге перины. Зашёл Пашка, деликатно кашлянул. Она сразу очнулась, ойкнув, села, натягивая до шеи лоскутное одеяло. Нога же при этом сильно заголилась, она не замечала. Испуганно, сгорая со стыда, смотрела на Пашку. Но им руководил неистребимый никакими идеями равенства ген денщика. Отведя взгляд от спальной ниши, он доложил:
- Петросяна чёрт принёс, вот бумагу от Петровичева передал, - и вежливо осведомился, - вы останетесь? Я чаю принесу.
Ольга поняла, что может ему приказывать. Она улыбнулась, вспомнив, рассказ Ленского про то, как самая забитая голубка, став фавориткой вожака стаи, начинает устанавливать свои порядки.
- Спасибо. Иди. Только дай мне одеться, - скромно произнесла ВПЖ, прикрывая длиннющие ноги.
Он собрал разбросанную одежду, бельё, не глядя, положил всё на постель и вышел.
Пока она одевалась, за окном нарастал шум моторов. Их перекрывали нетвёрдые голоса.
Захлопали дверцы. Она вышла и, уже спускаясь с высокого крыльца под внимательным взглядом Петросяна, услышала звуки мандолины. Знакомые звуки. Знакомой мандолины! Так играть мог только Игорёк. Гарри! Странные ритмы чужих ковбойских напевов задорно спорили со скучными ритмами моторов. В школе из-за увлечения американской музыкой Игоря даже не хотели принимать в комсомол. Но ему всё же удалось убедить самые строгие комиссии в том, что в этой музыке нет ничего вражеского. Это крестьянская музыка, пастушеская, уверял будущий комсомолец. Кантри он играл на мандолине, и у него выходило не хуже, чем на банджо. А, может, и лучше, этого никто не знал, так как такого диковинного инструмента в СССР не завозили.
Сбиваясь и подстраиваясь, зазвенела ещё одна мандолина, ещё… подключились и балалайки.
Деревянные кузова "полуторок" затарахтели под дьявольской чечёткой матросских ботинок.
Команда "строится!" оборвала ночное веселье. До Ольги доносился доклад Петросяну старшего из моряков:
- Товарищ комиссар! Сводный отряд юнг Балтийского флота… в количестве… под моим руководством… с острова Валаам… в распоряжение… лейтенант Глизер…
Ольга быстро нашла брата среди многих десятков безусых юнцов в чёрных бушлатах с великоватыми для них винтовками. Мандолину в синем свете маскировочных фар разглядеть не трудно. На то война, чтобы устраивать время от времени такие счастливые встречи, чтобы не притуплялись чувства от постоянной разлуки, чтобы острее горчили последующие потери…
Глизер сообщил Петросяну, что к утру сюда должен прийти транспорт с автоматами ППШ, специально выделенными для юнг.
- Мои пацаны, - горячился лейтенант, - они же ещё ни веса, ни роста не набрали. Ну, куда им с "трёхлинейками" в атаку! Нет, - ещё больше заспешил он, - они умеют! И стрелять, и в штыковую. Обучены! Но ППШ для них ловчее будет. Я убедил командование. Я сам их поведу. И не сомневайтесь, 16 всем уже есть, - и тихо добавил, - по документам.
Жаль, Ольга не слышала, она бы поправила: Игорьку только весной 15 стукнуло…
Петросян приказал, сверля глазами:
- Оставайтесь здесь. Ждите транспорт. Я проведу колонну на боевые позиции. Лично проинструктирую. Побрею, кого надо. Встретимся на берегу. Сверим наши часы!
Колонна продолжила путь. Ольга кричала вслед:
- Игорёк, не забудь, завтра в 12!
Остаток ночи она проболтала с лейтенантом о прошлой жизни. Он учился в "корабелке", Игорь тоже о ней мечтал. Глизер с отеческой любовью рассказывал и про Игоря, и про остальных "пацанов". И с такой же любовью про ППШ. Говорил, что по инструкциям его досконально изучил. Инструкции были любовно обёрнуты почему-то в обложку от книги "Происхождение жизни". Утром Глизер принял свой груз. С радостным смехом он вскрывал новенькие ящики, пачкавшие руки ещё не просохшей зелёной краской. В их недрах, переложенные пергаментом, жирно лоснились золотистой смазкой новенькие ППШ. И патроны… патроны…
- Дадим жару - уверял кого-то молодой командир, ещё не зная, что этой ночью…
Этой ночью Петросян выстроил отряд в последнем укрытии перед переправой. Речь его была короткой:
- Ратники! Мы идём в бой, чтобы победить. Любой ценой. Даже ценой жизни. И главное. На смертный бой настоящие воины идут гладко выбритыми. Я тут заметил, кое у кого уже пробиваются усишки. Сбрить немедленно! Небритых отстраню лично! За Родину! За Сталина! В лодках размещаться по семи бойцов…
- Товарищ комиссар, - подал голос командир понтонного взвода, - лодки прогулочные. Из ЦПКО прислали. Не больше пяти человек вместимость.
- Вы не поняли военной хитрости, старшина, - окоротил его комиссар, - не для того Партия сняла суда с парков отдыха, чтобы мы здесь прохлаждались. Знаю! Я с 15-ти лет на баррикадах! Вы, старшина, посмотрите на этих цыплят. Если бы не винтовки, их бы и по десятку можно было сажать. И ещё! Музыканты! Никаких этих фигли-мигли! В атаку пойдём с "Интернационалом"!
Однако, успешно форсировав Неву на лодочках с игривыми названиями "Светлана", "Голубок", "Русалочка", премьеру "Интернационала" юнги провалили. Они его почему-то никогда не репетировали. А зря. Если б они хорошо исполнили пролетарский марш, немцы на него, возможно, и не обратили бы внимания. Здесь часто политработники запевали грозные песни, дразня врага. А вот кантри…
После нескольких провалов партийного гимна и потери комиссара, ковбойские наигрыши лихо разорвали рассветную тишину, когда прекращается даже по-утреннему ленивый миномётный огонь. Удивлённые фашисты стали подтягиваться к своему краю противотанкового рва, вырытого советскими ополченцами летом 41-го.
Фрицы совсем ошалели, когда вместо жилетов и джинсов увидели плотные цепи чёрных бушлатов, до сих пор наводивших на них только ужас. Тельняшки, закушенные ленточки бескозырок, страшные русские штыки… Но навстречу русскому банджо вдруг одна за другой начали выстреливать сочными аккордами губные гармошки. В ответ на редкие ритмичные хлёсткие выстрелы винтовок вступило рассыпчатое соло пулемёта, и совсем неожиданно его поддержал немецкий аккордеон. И как-то по-негритянски захаркали миномёты. Мандолины меняли тему, гармошки её подхватывали, а аккордеон предлагал новую. С немецкой стороны донеслись свист и улюлюканье. Матросы отвечали звонким "На штык! На штык!" Вдруг у наших запела труба. Не по-боевому, а грустно, как до войны на танцплощадке. Немцы разразились аплодисментами. Но крики "браво!" сменились лающим "ахтунг! тойфель! файер!"
Юнги прыгали в ров. Туда же плевали огнемёты.
- Ничего не понимаю! - кричал в трубку командир сводной роты, зарывшейся в "лисьи норы", - кто их прислал?! Где командир?! Их жгут заживо!
Петросяну в самом начале атаки перебило ступни осколками от шальной мины. Он лежал далеко от противотанкового рва, ничего уже не сознавая, впервые с 15-ти лет ни за что уже не в ответе.
Ничего этого ни Ольга, ни Глизер не знали. Счастливый лейтенант погнал "полуторку" со своим новейшим оружием в Дубровку. Ольга в личных целях увязалась с ним.
Краснов и Ленский были ещё в пути.
Руководство дивизией замыкалось на Пашке.
На береговом КП Ларина и Глизер узнали. Он сразу поверил, а она верить не хотела.
Глизер - верхняя губа в зелёной краске - сидел в кузове, перебирал грозные стволики, бормоча:
- Пацаны… это мои пацаны… я сам их поведу… пацаны.
Ветер трепал "Происхождение жизни".
Ольга знала, что большинство раненых остаются на Пятачке умирать. Умирание могло длиться все 52 часа. Она найдёт его раненого. Обязательно найдёт. Она рванулась к переправе. Свинцовая Нева натягивала на себя, как лоскутное одеяло, обрывки тумана. На сизом борту лодочки было выведено: "Голубка. ЦПКиО". С грозным, почти мистическим видом, откуда-то из тумана появился и сразу исчез небольшой отряд в серо-зеленых плащах с капюшонами, накинутыми на стальные каски. Она не помнила, как оказалась на левом берегу. Она искала чёрный бушлат, а нашла Тихона. Он не хотел бросить свою треклятую муфту. Ей пришлось ему помогать. Шуршал, позвякивая, сплошной слой осколков, снижал трение. Тихон рассказал, что всё было спокойно, как обычно в последние ночи. Иногда постреливали. Они с Васькой уже поползли к берегу, как вдруг… то ли атака, то ли концерт… И музыка, и стрельба. Васька, как чувствовал. Он раньше никогда не боялся… а сегодня… он чувствовал. Тихон задыхался. Его тоже сильно зацепило. Они ползли, пока не упёрлись в Петросяна. Он застонал и очнулся. По ступням было видно, что он сам не поползёт.
- Может, на коленках? - спросил Тихон, - ну… на четвереньках?
- Ти что, да! Чтобы русский перед фрицами раком!
Тихон попытался взвалить его себе на спину. Ольга помогала. Осколок чиркнул Тихону по плечу, а Петросяну по шее.
- Всё, - сказал он, - я с 15-ти лет… теперь всё, - и вдруг засмеялся сквозь кашель, - я понял… одним осколком - чирик… я понял: вы тогда с ней вместе… одним осколком… голые… я же знал, что она… - у него в горле забулькало, заклокотало, он вцепился в Тихона и прошипел, пузырясь, - партбилет возьми… и… побрейся неме…
* * *
Краснов объездил все объекты. Чёрный лендлизовский линкольн, лоснясь измятыми боками, басовитым сигналом пугал часовых. Сам комдив ещё страшнее взрёвывал:
- Где Ларина! Найдите мне Ларину!
Ночью уже, или даже под утро, прочёл прошение политрука.
Взялся сам печатать резолюцию. На её машинке. Выстукивал одним пальцем, часто и надолго замирая… Палец - толстый крюк, привыкший широко назначать на штабных картах километровые линии обороны и стрелы контрударов, поштучно выстреливал крошечные буквы, которые, однако, становясь в строй, каждая на своё место, ощетинивались железной волей комдива.
19.10.42. г.
Приказ есть закон, который должен быть выполнен. Традиции русской гвардии должны быть соблюдены. Комсомольские гвардейские усы я должен видеть.
Герой Советского Союза
гвардии полковник Краснов.
Он продолжал машинально печатать одним пальцем: я должен видеть я должен видеть я должен видеть…
Растерянный Пашка всё норовил поднести стопку, но полковник, не замечая её и прожигая взглядом ординарца насквозь, только оглушительно рычал:
- Где Ларина! Найдите мне Ларину!
Слышала ли его Ольга? Она, покачиваясь, медленно кружилась в объятиях усатого кавалера. Правда, не такие уж это были и объятия. Но у обоих - нелепо и чопорно - одна рука поднята, другая опущена. Лицом друг к другу они, плавно кружась, упёрлись в сетку заграждения. В неё же сослепу иногда тыкались серые рыбы и, шарахаясь обратно, вспыхивали серебром. Здесь были уже почти все, кто не одолел переправы. Они приняли в свои ряды новеньких, но на них не смотрели. Все молча и слепо толпились у противоминных кронштадтских сеток. В немыслимых позах. Чего-то ждали.
Течение прижало Тихона к Ольге. Он усами щекотал ей за ушком, журча что-то. Но она не его слушала. Запрокинув голову к волнистому зеркальному потолку Невы, глядя в никуда, возможно, она и слышала это:
- Найдите! Мне! Ларину!
Это был приказ. А приказ есть закон. Причём закон даже главенствующий над законами природы. Что человечеством многажды было доказано. Или так: человеческий закон, действуя в правильном направлении, гармонизируется с законами природы и творит чудеса… и зацветает сухостой… и обращаются реки вспять…
Командирский рёв подстегнул и без того гневный октябрьский ветер, и восстала нагонная волна, и потянулась Нева к Ладоге. И утлую лодчонку, прибитую к не нашему берегу чуть выше устья реки Мойки, ожидавшую обнаружения и уничтожения, подхватил паводок и бережно перенёс уже к правому берегу, схоронив её в протоке близ Островков. Да и схоронил он её неважно, так что вскоре "Голубку" обнаружили.
Три безжизненных тела сложили на берегу под растянутыми для просушки рыболовными сетями. Девушка-связистка, усатый красноармеец, мёртвой хваткой державший какую-то железяку, и подросток в тельняшке, намертво закусивший чёрную ленточку бескозырки.
Полковой лекарь скучно диагностировал серьёзную потерю крови у обоих бойцов. Без энтузиазма предположил:
- Если довезём, выживут, - по поводу железяки высказался увереннее, - муфта поворотная в сборе.
А по поводу девушки… сначала снял фуражку… потом… потом, присвистнув, восхищённо хмыкнул:
- Спит, мать-перемать! - и, уже вставая и отряхивая колени, добавил: - вон, как глазные яблоки мечутся. Стадия быстрого сна называется. Кошмары, наверное, снятся.
* * *
Краснов, устав грозить Пашке всеми карами, от штрафбата до принудительного бесплодия, устав трясти его за воротник, наконец, обнял и прорычал ему в самое ухо:
- Ларину под арест! За побег на передовую! Под арест! До победы! Повторить!
- Так точно, - с трудом просипел стиснутый Пашка, - под арест… А куда?
- Сюда, гвардеец! Сюда! - и с треском сорвал с ниши серую занавеску.
* * *
Да, а что же Высочайшее Посещение?
Поезд с Генеральным простоял на Выборгском вокзале полторы минуты. За это время Генеральному доложили об очередных трудовых победах, совершённых под руководством областной партийной организации. О готовности и в дальнейшем укреплять и повышать… во имя… ради… руководящая роль… лично товарищ Леонид Ильич…
Генеральный слушал бы и дальше, но ему не хватило воздуха. Тогда он только учился целоваться. Слившись в партийном поцелуе с Первым секретарём обкома, он оторвался для вдоха. Воспользовавшись этим, его и ввели в вагон. Генеральный, подняв очи горе, махал рукой бурно вдыхающему Первому, пустому перрону, милицейским шеренгам в отдалении. В мягком ковровом чреве вагона его приняли ласковые руки медсестры. Он был ещё крепок телом, и она умела им пользоваться.
Мир тогда замер в объятиях Разрядки.
* * *
Я ехал обратно после читки сего опуса. Слушали меня хорошо, обсуждали.
Я пристроился за "газелькой". Из её кузова торчали палки. Как длинномерный груз их обозначили жирной гвардейской ленточкой…
Апрель, 2008, СПб.