День, когда состоялось нижеописанное происшествие, разделил их жизни на пространства «до» и «после» произошедшего, разлучил их самих – так, что встретиться им не суждено было более, размежевал их веры – едва ли не до степени противостояния.
Он отдал всего себя бытию монастырскому – молитвенному и размеренному, она же вскоре оказалась в отчаянии и беспросветности - дома для умалишенных.
- Видишь на острове монастырь?.. Вот там. Чуть правее... - Алёна Николаевна одной рукой указывала на блестящие пятнышки церковных куполов, другой – прикрывала глаза от настырных лучей слепящего солнца.
- Вижу. Это совсем близко. Можно доплыть, - Игорь посмотрел на Алёну Николаевну – недолго, но серьёзно - после перевёл взгляд на застывшее в безветрии озеро.
- Мне кажется, далековато... Тяжело будет...
- Уже струсила? Боишься?
- А вот и нет! – Алёна Николаевна задорно посмотрела на Игоря. – Давай, кто быстрее?
Когда предстояло проплыть ещё столько же, сколько уже осталось за спиной, а, возможно, одолеть расстояние необходимо было даже большее – капли пота, брызги воды, лучи солнца мешали верно оценить то, что еще ожидало – Алёна Николаевна почувствовала, как начали неметь ступни, как усталостью наполнились руки и плечи. Несмотря на то, что стыдно, совестно, тягостно было признаться в собственной слабости, да и всегдашняя неумная упрямость некоторое время удерживала Алёну Николаевну от раскаянных, жалобных слов, ответственность за того, кто был много младше её, ответственность за того, кто был дороже ей более всех на свете, заставила произнести:
- Игоряша... Надо возвращаться... Я... Не доплыву...
Игорь, чуть опережавший Алёну Николаевну, не произнёс ни слова, молча развернулся и поплыл ей навстречу – поплыл быстро и легко – как казалось. Ей хватило всего лишь одного взгляда, брошенного в сторону Игоря, чтоб увидеть, рассмотреть лицо его, искривленное усилиями, усталостью и страхом, ей понадобилось всего лишь одно
отчаянное движение мысли, чтобы понять – предложение вернуться более чем запоздало.
Последние метры, отделявшие их от берега, они, словно подчинившиеся невесть кем произнесенной команде, не помнили вовсе, что же было незадолго до того, болезненным шрамом, ноющим воспоминанием отпечаталось в их памяти.
Не чувствуя в себе уже ни малейших сил, не различая в зеленой, непреодолимой толще воды берега, они топили друг друга – попеременно обретая в плечах, в голове того, кто был так близок, хоть какую-то опору – чтоб на край мгновенья показаться над водой, вдохнуть неспокойного, влажного воздуха, и тут же ощутить на себе тяжелые руки, уводящие вниз, в подводную темноту... Топить и всплывать. Тонуть и плыть.
Он, разочаровавшийся во всякой вере, направленной в сторону Бога, погрузившийся в тягостность понимания, что Господь обрёк его на лишённую жалости и человечности борьбу за выживание, осознавший, что человек слаб и подвластен любым экспериментам над ним – того, кто стоит свыше, - бежал прочь от горестных мыслей и ненавистных взглядов, напоминающих ему свои собственные. Он ушёл затворником в монастырь.
Она, возблагодарив Господа за чудесное спасение, отринув всякие сомнения, что терзали её ранее, всем сердцем приняла Божью веру и решила посвятить себя служению тем, кому более всего горестно, тем, кто на распутье – вечном и мучительном – тем, кто стал страдальцем вопросов, следующих за ответами. Она стала медсестрой в доме для умалишённых.