Жабры

Александр Тхоров
Икота, утверждают некоторые ученые-человековеды новой волны, есть атавизм, оставшийся нам в наследство от наших далеких пращуров - атлантов, живших на дне океанов и морей, которые таким образом переключали дыхание с легких на жабры и наоборот. Нынешние доморощенные криптоантропологи соврут и дорого за это не возьмут, но это, подтверждаю, сущая правда.

А все начиналось вполне романтично и совсем даже не научно. Приключилось это лет двадцать тому назад, а может быть и раньше. Она была безумно хороша собой, а у меня не было своего угла, где мы могли бы уединиться. Помог друг, который, уезжая с домочадцами на выходные в родовую деревню, оставил мне ключи от своей трехкомнатной квартиры. Мало того, его жена - любезная, сердечная женщина считала, что я сделал для ее мужа немало добрых дел (не буду уточнять, каких именно), поэтому решила услужить, чтобы я, значит, сам не рылся в их бельишке  -  постелила на двоих диван в гостиной, где был телевизор и еще редкий по тем временам в советских интерьерах "видашник" с соответствующим моменту интимного свидания репертуаром. В чем мы с моей новой пассией и могли воочию убедиться, когда переступили порог уютного семейного гнездышка на двадцатом этаже в одном из кишиневских жилых "небоскребов". Ночь обещала быть томной. 

На дворе стоял месяц март. Уже стемнело. Я зажег подсвечник под антиквариат, выставленный на журнальном столике, и комната наполнилась мягким мерцающим светом. Настроение было сверхпоэтическое. Сразу вспомнился Пушкин, его поэма "Руслан и Людмила":               

"И вот невесту молодую
Ведут на брачную постель;
Огни погасли... и ночную
Лампаду зажигает Лель.
Свершились милые надежды,
Любви готовятся дары;
Падут ревнивые одежды
На цареградские ковры..."

Ревнивые одежды действительно вскоре пали долу. Ковер под ногами, правда, был не цареградский, не персидский и даже не молдаванский производства унгенской фабрики, а какой-то тривиальный пегий синтетический палас, явно диссонирующий с окружающей обстановкой. Толстопузый хозяйский кот, хоть и был кастратом, но совершенно разомлел от прелестей моей подруги, и крутил перед ней "рулики", искрясь всей своей пушистой шубкой. В мою задачу входило в перерывах между сеансами страстной и нежной любви кормить этого вальяжного проглота и  убирать за ним какашки, но это было мне не в тягость. Я весь горел в ожидании безумной ночи, которая, как мне казалось, станет для ближайших соседей хуже Варфоломеевской.

Мы окунулись в атлас нашего любовного ложа. Я, взяв ее руку, целовал ей пальчики, повторяющие линии коралловых извивов, а другой в это время она гладила мои волосы. В памяти всплыл Есенин:   

"Руки милой - пара лебедей -
В золоте волос моих ныряют..."

Рука, повторяю, была одна, но по тем запасам женской нежности и ласки, которые таили ее легкие прикосновения, она стоила шести, если бы вместо моей избранницы со мной рядом в постели лежал шестирукий Шива. Волосы мои тоже были отнюдь не золотые и даже не золотистые, а совсем даже наоборот темно-русые, с вплетениями ранней седины, и торчали дыбом в разные стороны, как после взрыва в макаронном цеху. Таково было постоянное состояние моей шевелюры, но это, похоже, вовсе ее не расстраивало.

-Милый Карлсон, - шептала мне она, не оставляя своего занятия по вспениванию на моей голове этакого волосяного суфле (метафора, кажется, украдена у Маяковского).

Никакого преувеличения в ее словах не было. В молодости мне действительно иные представительницы слабого пола приписывали многие внешние и внутренние черты сходства со знаменитым литературным персонажем Астрид Линдгрен, которого, как мне представлялось, те считали своим секс-символом, и я, в принципе, со всем этими характеристиками соглашался, исключая одну: я никогда не был таким жлобом, как этот упитанный и невоспитанный мальчишка с моторчиком. Вот и на этот раз я купил четыре бутылки дефицитного в те годы "Советского" шампанского. Под девичье воркование я спешно откупоривал одну из них, чувствуя дрожь и трепет во всех своих членах. Вновь произошло переключение... нет, не ее дыхания с легких на жабры, этот процесс начнется совсем уж скоро, а моего затуманенного вожделением сознания с Сергея Александровича на Александра Сергеевича, первую главу его "Евгения Онегина":

"Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул сок..."

Пенистый напиток, салютуя нашим возвышенным чувствам, мощной струей вырвался на свободу, наполнив до краев два хрустальных фужера. Правда, я еще никуда не вошел и не брызнул, я только собирался это сделать, сгорая от несусветной страсти. Вот уже и барышня, закатив свои прелестные глазки и отрывисто дыша, попросила меня сделать это побыстрее, вновь назвав "милым Карлсончиком на сей раз почему-то "без кальсончиков", и залпом хлопнула весь бокал шампанского. Зажмурившись от предвкушения, я уже было обвил руками ее гибкий стан, желая пламенного соития, но мои лирико-романтические грезы прервал выхлоп благородной отрыжки. Я отрешился от своих мечтаний и посмотрел в упор на девушку. Она громко икнула, затем еще раз и еще.

-Глубоко вдохни и не дыши, - посоветовал ей я.

Ее щечки округлились и заиграли румянцем легкого смущения. Очевидно, что она была слишком благовоспитанной и высококультурной мамзелью, чтобы издавать непристойные звуки при посторонних.Впрочем, я для нее уже не был посторонним. По меньшей мере, намеревался таковым стать в следующий момент. "Боже! - подумал я, изнывая от восторга. - Что за чудо эти ее пунцовые от природной стыдливости ланиты". Я стал целовать их, ничуть не расстроившись из-за маленькой заминки в наших многообещающих отношениях. Она, видимо, тоже не придала значения этому случившемуся с ней с ней конфузу, и покраснела только для блезиру.Пикантные ямочки на ее щеках под воздействием давления воздуха изнутри разгладились, она попыталась улыбнуться, зрачки ее глаз сновали по сторонам, как у хитрого лисенка. Мы еще не знали, что нас ждет впереди.               

"Ты восхитительна! Ты пышно расцветаешь —
И это чувствуешь — и гордо щеголяешь
Сапфирами твоих возвышенных очей,
И пурпуром ланит, и золотом кудрей, -

Это четверостишие, которым начинается "Элегия" Николая Языкова, стало последним, что я вспомнил из всего многообразия русского поэтического наследия. Потому что затем моя возлюбленная шумно выдохнула, икнула в четвертый раз, в пятый, после чего атавизм, оставшийся нам от древних гипотетических атлантов, заработал в ней в режиме безостановочной скорострельной стрельбы из пулемета Шпитального-Комарицкого, устанавливаемого на боевых самолетах.

Далее следует пять или шесть абзацев, состоящих из перлов отборного живого великорусского мата, произнесенных мной в состоянии аффекта в оригинальном звучании, в часто употребляемых в народе идиоматических выражениях, в иных словесных конструкциях, не имеющих столь широкого обиходного распространения, пришедших мне в голову от нахлынувших воспоминаний. Их я по соображениям морали не привожу, заменив привычным эфирным "пи-пи-пи".

Итак, пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи... Впрочем, прекращаю цитирование и в этом формате, так как опасаюсь за читателей, страдающих энурезом, простатитом и прочими формами недержания и позывов...

Короче, восемнадцать с половиной часов, я специально засекал время, она переключала дыхание с легких на жабры. Все ее тело содрогалось от икоты. Что я только я ней не делал. И нагибал, и давил на живот, и пытался массажировать грудь, но делать это эффективно мешали груди, извините за неуместный каламбур, примерно четвертого размера. От внутреннего напряжения она сначала покраснела, затем побагровела, посинела, потом стала лиловой, как баклажан, и, наконец, пошла пятнами всех известных в природе цветов и оттенков. Из одежды на ней была только янтарная заколка для волос, а на мне и того меньше. Она, понятное дело, уже ничего не хотела, но я-то от всех этих вынужденных телодвижений только распалял свою плоть.

В этот момент поэзия во мне умерла окончательно. А вместо нее проросла "История болезни" Михал Михалыча Зощенко. В рассказе знаменитого сатирика (привожу в изложении близко к тексту с полным сохранением смысла) больного сыпным тифом привозят в больницу, где он сталкивается с возмутительными порядками. У входа в приемный покой видит вывеску "Выдача трупов с трех до четырех". В помывочной его вообще садят в одну ванну с какой-то ветхой бабкой. А когда тот начинает праведно негодовать по этому вопиющему поводу, упрекают: "Мол, жалко, ему, жлобу, что умирающая старушка рядом лежит, никого не трогает, ни на что уже не реагирует". "Зато я на нее реагирую!" - вопит пациент в сердцах.

Так вот, я ведь тоже реагировал, как и подобает молодому, пышущему здоровьем, толстому мужчине, на все девичьи округлости, выпуклости, а также их наклонения и разгибания.

Иногда, в коротких перерывах между "иками", она успевала мне выкрикнуть:

-Ой, Карлсончик! Что это со мной?!

-Ничего с тобой! Не надо шампанское было так жрать, алкая! - зло ответствовал я, чувствуя свое полное бессилие хоть как-то изменить ситуацию.

-Я никогда в жизни больше в рот не возьму эту гадость! - торжественно пообещала моя желанная.               

-Ничего! - успокоил ее я. - Перестанешь икать, я тебе предложу другой пенистый напиток, происходящий от некоего однокоренного слова. Догадалась какой?!               

Мое филологическое сознание устремляло меня в самые что ни на есть низовые жанры. Как нельзя кстати вспомнился скверный малороссийский анекдот, прекрасно иллюстрирующий все происходящее, в котором гарную дивчину Горпыну с цыцами, як гарбузы, и дупой, як два гладких херсонских кавуна, ухажер Ивась поил в шинке шампанским, а она щебетала от счастья. "О це шампаньско, - говорила, - прям горилка с бульками! А от пива я пердю!"

В нашем прискорбном случае, правда, применимым было не пердю, а икаю, и, казалось, этому способному разрушить любые светлые чувства процессу, порожденному неправильным употреблением "горилки с бульками", не было конца и края. "Неужели она будет так икать до самой старости?" - подумал было я, продолжая свои "терапевтические" действия  и изнывая при этом от дикого эротического томления.

Легкое поэтическое озарение в связи с возникшим предположением "икания до старости":

"О витязь, то была Наина!.." - слова природного финна-онаниста из уже процитированной однажды пушкинской поэмы "Руслан и Людмила".   

Икота прекратилась так же внезапно, как и началась. Моя любушка, видимо, наконец, переключилась на жабры, и, издав последний "ик", рухнула на наше атласное ложе, которое так и не стало для нас любовным, мгновенно заснув, как невинный младенец, время от времени посапывая и пуская слюнные пузыри. У меня, признаться, сил тоже совсем не осталось. Котяра к тому времени уже успел пять раз нагадить, ходил по комнате и орал дурным голосом, чтобы убрали кювету и дали, наконец, что-нибудь пожрать. "Подождешь до утра, оглоед!" - решил я, прилег рядом со своей прелестницей и, прижавшись сзади к ее изысканным чреслам, заснул сном душегуба. Ночью мне снились, помнится, распад Советского Союза, крушение парома "Эстония" и террористическая авиационная атака на башни-близнецы Манхэттена.

Несмотря на то, что все сны оказались пророческими, я им тогда не придал никакого значения. Проснувшись и вставив спички глаза, чтобы веки, значит, не слипались, я посмотрел на часы. Было воскресенье, три часа пополудни. Сразу почему-то вспомнил ветеринара Сидорина из рязановского "Гаража", который признался: "Друзья мои, это была не самая лучшая ночь в моей жизни". Я с ним согласился, за исключением того, что в моей жизни это были две не самые лучшие ночи подряд. Довольными могли чувствовать себя лишь соседи за стенкой, сверху и снизу. Для них они прошли тихо и умиротворенно, что еще в пятницу вечером я и представить себе не мог. Конечно, икота, как шумовой эффект, не идет ни в какое сравнение со стонами и воплями оргазма.

Как бы то ни было, но надо было вставать и сворачивать свое лежбище. Я убрал кошачье отхожее место, накормил этого пушистого увальня до отрыжки и икоты и даже помыл ему пух на заднице, который он старательно обдрыстал, видимо, в знак протеста. Ровно в 17.00 я опустил ключ от квартиры друзей в их почтовый ящик. Выйдя из подъезда, мы поцеловались на прощание, договорившись еще раз встретиться, чтобы повторить неудавшуюся с первого раза попытку нежно и страстно полюбить друг друга.

От нахлынувших чувств меня вновь пробивает на непристойности. Пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи... здец. Больше мы с ней никогда не виделись, исчезнув насовсем из жизни друг друга. Предки-атланты, гады, подгадили.