(Фрагменты из разных глав)
***
Солёное русское горе пронеслось траурным смерчем по всей неуклюжей стране.
На высоком симбирском берегу разлитой половодьем Волги глухо шибануло в дверь сиротской квартиры умершего год тому назад директора народных училищ…
***
За день до казни, 7 мая 1887 года, Менделеев уезжал из Петербурга со странным ощущением одновременно и горя, и некоторого облегчения. В то же время в душе оставалось чувство жгучей неудовлетворённости жизнью, порой переходящее в откровенную физическую боль, словно кто-то беспардонный и громоздкий, совершенно неуправляемый, долго и с остервенением топтал его тело, дробя коваными сапогами рёбра, ноги и кисти рук…
Да, всё же он с облегчением уезжал из этого ада в бесконечно дорогое и уютное Боблово, где надеялся за время летних вакаций восстановить настроение к жизни.
Свою семью во главе с Анной Ивановной, сопутствуемой няней, он отправил в подмосковную усадьбу заранее, как только в окрестностях Петербурга сошёл снег. И, кажется, очень правильно поступил, отдалив от впечатлительной Анны Ивановны и малышей угрюмые события слякотной петербургской весны.
Любе – пять с половиной лет. Ване – три с половиной года. Васе и Маше – по полгодика. Все - «декабристы», как с усмешкой говаривал отец, – все, как один, родились в декабре…
***
Менделеев уже, как и почти каждый год, по приезде, освоился в Боблове, много писал, немного отдыхал, если считать отдыхом редкие вылазки с семьёй на просохшие дорожки сада или на широкий, ещё не законченный балкон-галерею второго этажа.
В качестве отдыха днём иногда руководил рабочими при достройке балкона.
Беседовал с приходящими по разным нуждам крестьянами.
Принимал участие в некоторых других хозяйственных делах по усадьбе.
Но то и дело, в самые неожиданные минуты, вставали перед ним образы казнённых юношей, и Дмитрий Иванович, внутренне, а порой и вслух, глухо охнув, опускался грудью на стол, на перила или просто на камень, где заставало его это тревожное наваждение, обхватив голову правой рукой, как бы закрывая ею глаза, давал волю своим мукам. В результате чего встревоженная Анна Ивановна нередко заставала его с лицом, мокрым от слёз, которых он не стыдился…
***
Семь лет они уже прожили вместе, в достаточно тесном согласии, и, кажется, в сравнительном семейном спокойствии.
***
Теперь нужно было поднять знамя разума, упавшее из рук молодых казнённых, из рук безумных юношей.
Теперь нужно было поднять это светлое знамя до небес, до самого солнца.
***
Экстренное заседание совета Петербургского университета собралось шестого марта.
Собиралось оно панически. Ректор Иван Ефимович Андреевский плачущим голосом, чуть не всплёскивая руками, повторял:
- Что же это, господа? Как же это?
Это самое «это» понимали все, и он сам в первую очередь, – это был конец его служебной карьеры.
Всё это – несмотря на относительную близость к царю, к царской семье.
Он был растерян и жалок, но успел-таки набросать текст общего послания к царю. Это было единственное, что он мог сделать в таких условиях, не зная и не представляя себе ничего другого.
Адрес ректор прочитал вслух для всех – он состоял всего из нескольких фраз. Большой текст был бы в настоящую минуту просто нелеп.
Но за одну минуту чтения Иван Ефимович четырежды доставал платок и вытирал испарину на лбу.
Как ни позорно было послание, как ни выворачивало оно верноподданнической сутью самолюбие большинства профессоров и преподавателей, но его пришлось принять.
Другого пути не было. Зрелый разум товарищества преподавателей университета, среди которых были те, которых можно было назвать его совестью, - и протестовал против этого раболепного документа, и… не мог не принять.
Каждый знал, что буквально считанные часы остаются до гибели университета.
А его требовалось сберечь, не смотря ни на что, - во имя будущего русской науки. Во имя будущего развития русского народа.
Иначе всем не будет прощения от российской демократии, от всей России.
Не уйти, не отсидеться за стеной кабинета от ответственности, от совести.
Оставалось самое трудное – ознакомить с этим коротким, но варварским, трижды проклятым документом студенческую молодёжь…
***
Друг Менделеева, великий художник Иван Николаевич Крамской, год тому назад написавший прекрасный портрет государя Александра Александровича, скоропостижно умер 24 марта, не дожив двух месяцев до своего пятидесятилетия.
Он работал над портретом с натуры известного в Петербурге детского врача Карла Андреевича Раухфуса.
Во время работы кистью он откинул голову, чтобы взглянуть на врача, и вдруг повалился вперёд, на мольберт.
Раухфус подскочил, чтобы его удержать.
Но всё было кончено…
Младший товарищ Менделеева, Крамской давно уже, ещё в 1878 году написал маслом прекрасный портрет Дмитрия Ивановича…
Теперь все друзья и родные Ивана Николаевича провожают его на Смоленское православное кладбище…
Пасмурное, сырое небо…
Пасмурно и сыро у всех под ногами…
***
Медалей по зоологии удостоились только две работы.
Третьекурсник Александр Ульянов скрывался под своим девизом.
Удостоенный серебряной медали выпускник Константин Хворостянский представил свою работу под юмористическим девизом: «Нет пруда и нет канавки, где бы не было пиявки».
По этому поводу было много весёлых шуток и улыбок. Хотя суть этой самодельной сентенции была неверна.
Она значительно уступала ульяновской, эта работа. Как и ожидалось по легкомысленному девизу, она оказалась не слишком серьёзной.
И только терпение и находчивость соискателя были вознаграждены университетским серебром…
На первом курсе Ульянов работал в химической лаборатории Менделеева и Меншуткина.
Умиляло, что юноша пришёл в университет подготовленным в химии. Задания по количественному и качественному анализу он выполнял, как правило, раньше всех и почти всегда с большой точностью, удивляя не только товарищей, но и лаборантов.
Откуда у симбирского выпускника гимназии такие познания и уверенность в химии?
Тем более что химии в гимназиях не полагалось.
Химическое оборудование и реактивы тоже не продавались на каждом углу.
Оставалось одно: самостоятельная упорная домашняя работа юноши. Которая невозможна без менделеевского учебника «Основы химии», а также без обращения за веществами и приборами в столичные склады.
Признаться, познания юноши в началах неорганической химии льстили профессиональному самолюбию преподавателей, и чего уж там, и Менделееву они были приятны. Несмотря на то, что на коллоквиумах он, как правило, был весьма требователен и строг.
Но главное было в том, что в юноше Ульянове заметно развивался будущий учёный. Всего через два года ему предстояло стать выпускником, а значит, его можно было оставить при кафедре для подготовки к преподавательской деятельности.
Хорошо, что поток подобных Ульянову, поток этого золотого фонда русской молодёжи в университете не прерывался.
Русская земля не оскудевала способными и одарёнными молодыми людьми, то и дело являвшимися из глубины российских губерний…
***
Теперь, когда всё ужасное произошло, когда встрепенулись все глубинные струны души, когда всё тело, а не только разум человеческий, протестовало против совершившегося, невольно вспоминалось и восьмое февраля 1886 года.
Тогда состоялся традиционный годичный университетский акт с отчётом за прошедший год.
В том памятном 1885 году, эхо которого звучало на акте, целая группа профессоров выслужила срок и была отчислена из штата университета.
Среди них были Менделеев, Бутлеров. Вагнер, Сеченов, Советов.
Их оставили при университете с месячным вознаграждением по сто рублей.
Менделеева начальство собиралось, как положено по традиции и уставу, мягко убрать из университетской квартиры. Но общими усилиями удалось эту квартиру отстоять.
Для каждого профессора, да и для всего университета такой факт их биографии был заметным.
Это был момент возможного прощания с университетом, но прощание не состоялось ввиду выдающихся заслуг каждого перед российской наукой и отечественным просвещением.
И ещё была причина – нежелание каждого учёного расставаться с этой вечно юной, мятущейся и неподкупной студенческой толпой, которую следовало направить в сферу разумной практической деятельности, каждого в область, сужденную и писанную только ему. И это ощущение нужности университету соединяло учёных в невидимое со стороны и не всякому понятное братство.
На годичном акте запомнился студент Александр Ульянов.
Разве запомнишь их всех, такую разнообразную студенческую братию?
Сотни проходят через твою лабораторию, сотни лбов и макушек мелькают перед глазами на лекциях и в коридорах.
И здесь, на акте, перед твоим взором сплошная масса лиц, фигур, затянутых в мундиры, блестящие натёртыми мелом пуговицами, как правило, лиц знакомых, но, вроде бы, не запоминающихся.
Но есть, наверно, мало объяснимое предчувствие, которое тогда, в прошлогоднем феврале, заставило насторожиться, услышав фамилию Ульянова…
С чувством совершенно явственной вины теперь припоминалось, как вызванный для вручения золотой медали Александр Ульянов, совсем ещё нежный юноша с чуть скуластым лицом и несколько припухлыми глазами (Менделеев замечал эту скуластость и припухлость глаз у самого себя и у своих детей – явные признаки восточного вмешательства в породу), – как он, дружески подталкиваемый товарищами, заметно волнуясь, выходил к столу и как принимал медаль из рук ректора. Кивал головой на приветствия и поздравления, и с достоинством, с улыбкой и смело поглядывал на важно и широко рассевшееся за столом начальство…
Сейчас ему, Менделееву, прославленному профессору, захотелось пожать эту, должно быть, ещё мягкую руку мужающего мальчика, дерзнувшего на тяжкое, не по силам дело…
Задержать эту руку, отвести от задуманного, показать ему другие горизонты…
Да, тогда его и его друзей и сопричастников ещё можно было остановить…
Но тогда… Но тогда разве могло придти всё это в голову?...
***
Ульянов принял медаль и сходил по ступенькам, чтобы возвратиться на своё место в зале. К своим товарищам, ожидавшим его с нетерпением, чтобы пощупать медаль.
Рыжеватый затылок юноши над чистым аккуратным стоячим воротником мундира удалялся, напутствуемый ласкающими взглядами преподавателей.
Как же тогда, в ту торжественную минуту, был близок каждому профессору этот юноша!
В нём каждый из них видел своё начало, своё научное рождение…
Всё примерно так начиналось и в судьбе Менделеева.
Студент Ульянов в своей научной работе, согласно конкурсу, объявленному задолго, обратился к исследованию темы из зоологии.
Тему профессор Николай Петрович Вагнер дал с профессиональным склоном: «Об органах сегментарных и половых пресноводных Annulata».
«Аннулата» - это всего лишь обычные прудовые пиявки. Так сколько же их пришлось перелопатить юноше за лето и за осенние месяцы пятого семестра, отлавливая их матерчатым сачком в загородных прудах и болотцах, а потом пластая их ланцетом под лупой и микроскопом!
По сходной теме, связанной с пиявками, как оказалось потом, работал ещё один соискатель университетской медали – параллельно с третьекурсником Ульяновым отлавливал пиявок один выпускник…
Вместо пиявок у Менделеева когда-то в юности были грызуны, преимущественно мыши Петербургской губернии.
Но суть сумасшедшей студенческой радости оставалась той же.
Азарт молодости в достижении таящейся на дне эксперимента истины заставлял без устали бродить по полям и лугам, заглядывать под кусты и с утра до ночи с пристрастием осматривать пригородные склады и жилища, соперничая с петербургскими котами, употребляя для поимки объектов такой же матерчатый сачок, а порой и мышеловки…
***
В мае и Дмитрий Иванович Менделеев, и Николай Александрович Меншуткин – двое из русских химиков – получили приглашение от распорядительного комитета съезда Британской ассоциации посетить этот съезд, который в текущем году должен был собраться в Манчестере, и на котором должно было присутствовать много химиков.
Меншуткин отвечал комитету с большой благодарностью.
Менделеев изъявил согласие приехать.
10 мая Менделеев писал Меншуткину:
«1.) Если поездка в Англию назначится, то меня о том известите, пожалуйста (г.Клин Моск. губ.). 2) об том известите от нашего общего имени Роско и комитет, если найдёте нужным. 3) им объясните, что я теперь уехал из Питера, но буду к сроку, 4) а какой срок не знаю? 5) полезно бы списаться со Спрингом и с Фант-Гофом, а то что же ездить, если не застанем».
***
Николай Александрович Меншуткин выполнил все поручения Менделеева, которые он дал ему в майском письме.
Он договорился о свидании с Вант-Гофом в Амстердаме и Спрингом в Льеже.
Летом, пока Меншуткин налаживал поездку, Менделеев прислал ему ещё несколько писем, из которых следующие очень характерны:
«5 авг. 1887. Боблово. Друг Н.А.! Изъяснять нет времени, а быть может поднимаюсь на аэростате из Клина в затмение. Извещу, если спуск будет ладен или если не удастся подняться. Ваш Д.Менделеев.»
Письмо в тот день отправить было некогда. На следующий день Дмитрий Иванович приписал к письму: «6 авг. Клин. Наполняем аэростат Россия».
«Уж Вы заодно о паспорте похлопочите, - пишет Д.И. в другом письме…….
А через некоторое время Менделеев писал в ответ на только что принесённое письмо Меншуткина:
«Приписка, которую Вы, Н.А., не разобрали, касалась паспорта. Будете о своём хлопотать, так пожалуйста, и мой по пути добудьте. 7-го затмение. У меня кой кто хотел быть. Выехать ранее 9-го не могу, а если буду 10-го, то, добывая паспорт, не успею уехать 12-го. О деньгах, если вышлите, очень буду благодарен. Все здоровы. Живу в новом доме, читаю, строюсь и жду Англии и затмения. Преданный Вам Д.Менделеев».
***
Особая комиссия Русского технического общества во главе с молодым
учёным, выпускником Медико-хирургической академии Михаилом Юльевичем Гольдштейном, появилась в Твери за несколько дней до затмения.
Члены комиссии полдня походили по центральным местам города и вскоре присмотрели для наблюдений довольно удобное место на берегу реки Волги.
Это было как раз напротив впадения в Волгу реки Тверцы и против дома помещиков и домовладельцев Храповицких.
Место на берегу подходило хотя бы по той причине, что было оно высокое, открытое.
Даль вокруг, не стеснённая ни строениями, ни лесом, представляла собой прекрасное пространство для обзора.
***
Комиссия не замедлила расположиться на этом пустом берегу со всеми необходимыми астрономическими, физическими и метеорологическими инструментами.
Их коллекция пополнилась взятыми на время инструментами Тверского реального училища.
Состав комиссии усилился привлечением к общему делу местных педагогов.
В неё вошли директор реального училища Шапошников и учитель математики того же училища Кузьмин.
(Продолжение следует)