Глава 19
В тот день Вадим собрался навестить своего знакомого, товарища по несчастью Павла Смирнова.
Познакомились они случайно. Как-то, будучи в отпуске, Вадим встал гораздо позже, чем в трудовые будни, позавтракал и, когда Марина Николаевна вернулась с рынка, он, полюбопытствовав, что вкусненького принесла мама, отправился погулять.
Запоздавшая и оттого бурная, неудержимая весна плавно перешла в жаркое лето. Ещё недавно молодая изумрудная листва покрылась тонким налётом пыли и деревья в городе, изнемогая от жары, словно потемнели и съёжились. Люди устремлялись за город, на дачные участки, а те, кто не был обременён автотранспортом или земельным наделом, облепляли берега реки, сильно мелевшей в такие засушливые времена.
Вадим тоже пришёл на набережную, поднялся на подвесной мост, постоял, облокотившись на перила и поглядывая на катящуюся мутную ленту воды, сплошь усеянную головами купающихся. В небольшом скверике он купил порцию мороженного с передвижного лотка, сел на скамейку и с наслаждением принялся смаковать лакомство.
- Эй, дружок, да мы с тобой, похоже, из одной команды?
Вадим огляделся. К нему обращался парень, сидевший на другом конце скамейки.
- Из какой такой команды? - не понял вопроса Вадим.
- Из команды "Костыль-трест", - улыбнулся парень.
Вадим пригляделся к нему. Да, точно, неестественно тонкие ноги незнакомца безжизненно свисали с сиденья. Сбоку к скамейке была приставлена инвалидная коляска.
Они познакомились. Павел был старше Вадима на шесть лет, но, несмотря на разницу в возрасте, Вадиму оказалось легко и просто общаться с ним. У них нашлось много общих интересов, начиная от объединяющего их несчастья и заканчивая любовью к чтению книг, особенно фантастики.
Жил Павел в новом микрорайоне, разбросавшем свои дома на окраине города, прямо в степи. Застроенный типовыми панельными пятиэтажками и двумя возвышающимися над ними, подобно переросткам в детсадовской группе, девятиэтажками, он назывался "Вторые Черёмушки". Так непритязательно, особо не напрягая свою фантазию, назвали его городские власти, благо одни "Черёмушки", по давнему примеру Москвы, в городе уже были.
Семья Смирновых - мать и сын - получили новую однокомнатную квартиру в ближней к центру высотке, на седьмом этаже. И никому из "благодетелей" и в голову не пришло понимание того, насколько трудно будет инвалиду на коляске выбираться во двор, на свежий воздух. Если учесть, к тому же, что квартира была без балкона. А Смирновы, переехав из перенаселённой "коммуналки", были рады и такому жилью.
Войдя в подъезд, Вадим вызвал лифт. Каждый раз, приходя к Павлу в гости, он поражался тому, как Анне Васильевне удавалось вывозить сына на прогулки; где она находила силы, чтобы на руках нести Павла к лифту, спускаться с ним на первый этаж и, оставив его на скамейке, возвращаться за коляской! Да потом ещё проделывать обратный путь до квартиры. Насколько же велики и необоримы любовь, сострадание и терпение русской женщины, русской Матери!
Вадим пропустил вперёд себя подошедшую старушку с маленькой лохматой собачонкой, вошёл следом и, спросив у старушки какой ей нужен этаж, нажал кнопку. Старушка взяла собачонку на руки, но та и на руках у хозяйки ворчала на Вадима и скалила зубы. Старушка шёпотом уговаривала её, виновато поглядывая на попутчика. Вадим понимающе усмехнулся. Ему нравились собаки, однако не всякой породы. Если уж заводить собаку, считал он, так либо изящного смышлёного пуделя или же весёлого игривого эрдельтерьера.
На площадке седьмого этажа было сумрачно и прохладно. Вадим позвонил условным способом - два длинных звонка, два коротких -, подождал немного. Никто не подходил к двери и не отзывался из квартиры. Вадим поднял руку, чтобы позвонить ещё раз, и заметил, что дверь не заперта - в небольшую щель между косяком и дверным полотном виднелась слабая полоска света.
Толкнув дверь, он вошёл в коридор, позвал в глубину квартиры:
- Павел, ты дома?
В ответ не раздалось ни звука.
- Есть кто-нибудь здесь? - во второй раз крикнул Вадим.
- Есть... - донёсся из комнаты глухой голос.
- Привет! Это так ты друзей встречаешь? - весело спросил Вадим, входя в комнату.
Павел сидел в кресле, возле открытого окна, похожий на большую нахохлившуюся птицу. Он мрачно глянул на гостя, ничего не ответил на приветствие и снова свесил голову на грудь.
- Ты чего такой грустный? - спросил его Вадим, усаживаясь на диван. - Что-то случилось?
Ответа не последовало.
Вадим полистал лежавший на диване журнал "Наука и жизнь", посмотрел на Павла. Тот по-прежнему сидел молча, словно не замечая Вадима; уголки губ были опущены, что придавало его облику какой-то скорбный вид.
"Что это с ним?" - удивленно подумал Вадим и вслух спросил:
- Паш, ну чего ты? Ты не заболел ли?
Павел отрицательно мотнул головой.
- Тогда в чём дело? Я тебя чем-то обидел?
Опять отрицательный жест.
Вадим недоумённо пожал плечами. Немного посидев, он хлопнул ладонями по коленям:
- Ну ладно, не хочешь говорить - и не надо. Я, пожалуй, пойду, а к тебе загляну в другой раз. Скажем, завтра.
- Завтра меня уже не будет, - пробурчал Павел, не поднимая головы.
- Уезжаешь куда-нибудь? - поинтересовался Вадим. – Если не секрет - куда?
- Завтра меня уже совсем не будет...
- Не понял. Как это "совсем"?
Павел малость помолчал, словно размышляя - говорить или нет. Потом, решившись, он поднял глаза и посмотрел на Вадима спокойным и холодным взглядом, от которого по телу прошёл леденящий озноб.
- А вот так! Сегодня я... покончу с собой..
До Вадима не сразу дошёл смысл сказанного. В первое мгновение его поразил тон, каким это было сказано. Бесстрастным голосом, почти без интонации, произнёс Павел эти страшные слова, словно говорил о чём-то обыденном, совершенно не важном, как сообщают о том, например, что вчера прошёл дождь.
- Ты что, Паш, шутишь так? - растерянно улыбнулся Вадим, улыбка получилась кривой. Но посмотрев на друга, он внезапно осознал, что никакой шутки здесь нет и в помине, что всё это очень серьёзно, и испугался: - Ты, Паша, того... бросай это... Слышишь? Ты в своем ли уме? Да знаешь...
Павел продолжал смотреть немигающим взглядом:
- Ну, давай, давай, убеждай меня, что жизнь прекрасна и удивительна... - голос его напрягся и зазвенел натянутой струной, грозя вот-вот оборваться.
Вадим ошеломлённо молчал, не ожидая такого резкого отпора. Он смотрел на Павла, ища слова, те единственные, необходимые, способные удержать товарища от непоправимого поступка. И не находил их.
Под окнами квартиры, на детской площадке слышны были громкие возбуждённые голоса играющей ребятни, раздавались гулкие удары футбольного мяча, сопровождающиеся радостными криками после каждого забитого гола. В комнату, неслышно ступая, вошла кошка, внимательно оглядела молчащих друзей, прошла вдоль стены и свернулась калачиком на большом солнечном пятне.
Молчание первым нарушил Павел. Он негромко заговорил поспокойневшим голосом.
- Понимаешь, Вадим, устал я. Просто устал от жизни. Знаю, знаю, ты скажешь, что я такой жизнелюбивый, такой уверенный, такой стойкий и всё такое прочее... Только не всё так легко и просто, дружок, поверь мне.
Помолчав, он продолжал:
- Я каждое утро завожу себя. Как заводную игрушку. Вот так, - Павел повертел пальцами возле туловища. - Каждое утро я твержу себе: "Держись! Не раскисай! Не смей раскисать!" Постоянно твержу одно и то же, одно и то же. И всякий раз становится труднее убеждать себя. Понимаешь, растет ощущение, что всё это напрасно, всё впустую! Жизнь проходит, а чего ради? Нельзя же всё время жить, стиснув зубы. Да, терпение... да, сила воли... Но они же не вечны. Рано или поздно придёт конец любому терпению. Даже самому стойкому. Вот и я уже выдохся. Кончился мой завод. Или ключик заводной сломался, я не знаю.
Он снова замолчал, подыскивая слова, собираясь с мыслями. Чувствовалось, как наболело у него на душе, как ему необходимо выговориться. "Пусть, пусть говорит, может, хоть немного ему полегчает", - надеялся Вадим.
- Я всю свою жизнь был трусом, - звучал в комнате глухой, абсолютно спокойный голос Павла. - Да, да, именно трусом! Я всегда боялся чего-то. Боялся изменить свою жизнь, сломать устоявшийся быт. Боялся потерять редких друзей, боялся найти новых. Задумав что-нибудь, я боялся, что не смогу этого сделать, и не решался начать. Да много ещё чего боялся. Всё, хватит! Я устал бояться. И жить так устал. А по-другому у меня не получается. Может быть, это решение - самое смелое в моей жизни.
Кошка чуточку приоткрыла глаза, не спеша передвинулась на сместившийся луч солнца и опять блаженно зажмурилась.
- Мое первое смелое решение, - задумчиво повторил Павел. - И последнее... А что я могу ещё сделать полезного в жизни? Ничего! Только даром хлеб жру!!
- Ну зачем ты говоришь так, Паша?! - взмолился Вадим. Ему было не по себе от такой уверенности друга в собственной никчёмности. - У всех бывают в жизни чёрные дни. Всё пройдет, всё образуется, устроишься на работу...
- Таких, как я, не берут никуда! - перебил его Павел, пристукнув кулаком по подлокотнику кресла. - Вспомни, как ты сам устраивался, сколько порогов оббил! А ведь твое здоровье намно-о-го лучше, чем у меня. К тому же специальность какая-никакая у тебя имеется. А у меня что? Ни специальности, ни образования. Несчастные восемь классов на дому, да и те с трояками. Что мне-то остаётся? Дома корзиночки склеивать или варежки шить? Мне ведь, как это ни странно, тоже хочется работу интересную. Чтобы я мог работу выбирать, а не она меня. Неужели я хочу слишком много? Знаю, знаю, ты скажешь, что есть ещё музыка, литература, живопись... Но ведь для этого нужен талант или, хотя бы, какие-то способности. А где их взять? Пробовал я, - добавил он, заметив нетерпеливое движение Вадима, - и писать, и рисовать, и на дудочке играть. Да только пшик из этого вышел. Всё бездарно, всё тупо! И что же в итоге? Здоровья нет, работы нет, талантами Бог обделил - что ещё остается? А-а, всё ни к чему... И жизнь такая, растительная, тоже ни к чему. И нечего за неё цепляться!
- Погоди ещё, вот влюбишься, женишься - и враз забудешь все свои мрачные мысли, - Вадим попытался шуткой разрядить атмосферу безысходности.
- Да ты что, смеёшься?! - воскликнул Павел. - О чём ты говоришь, Вадим?! Мне ли думать о женитьбе? Да мне даже мечтать об этом нельзя. Какая дура пойдёт за меня? Где ты видел такую сумасшедшую? Любовь... Для того, чтобы жениться, надо сначала хотя бы познакомиться с девушкой. А как я подойду к ней на этих тряпках?! - он со злостью ткнул кулаком в безжизненные плети ног. - Как? Позвольте пригласить вас на тур вальса... - ледяным тоном пропел он. - Нет, Вадим, это лишь в кино да в глупых книжках барышни влюбляются в калек и якобы силой своей любви помогают им преодолеть недуг и обрести счастье. А в жизни-то всё гораздо проще и тоскливей. Вот мне уже двадцать девять лет, а я ещё ни разу в жизни не поцеловал ни одну девушку, не держал в объятиях женское тело. И не говори мне, пожалуйста, что и среди здоровых парней полным-полно нецелованных. Тут есть одно маленькое, но существенное различие. У них всё это впереди, они ещё имеют в будущем возможность испытать эти ощущения и не раз насладиться ими. А я уже никогда не смогу. Никогда! Нет у меня никаких шансов на это. Абсолютный нуль!
Павел нервно выдернул сигарету из пачки, потянулся за спичками, неловким движением задел костыли, с грохотом упавшие на пол. Задремавшая было кошка бесшумной серой тенью испуганно метнулась к двери.
Курил Павел жадно, глубоко затягиваясь и с силой выдыхая дым обратно. Серый прутик пепла быстро рос и, надломившись, осыпался на колени курившего.
- Не верю я, Вадим, не верю ни в какую любовь. И не потому, что её нет в природе. Наверное, она, всё-таки, существует... Да только не для меня! Меня ведь можно только жалеть. Ну, в крайнем случае, уважать за что-нибудь. А полюбить меня - нет, никогда не поверю! Да что я тебе рассказываю? Ты ведь и сам, не хуже меня, всё это знаешь. Мы же с тобой из одной команды...
Вновь воцарилось тягостное молчание. Оно ощущалось в воздухе почти физически, плотной пеленой сгущаясь в углах комнаты, мрачным пологом заволакивая потолок и тяжёлой неподъемной плитой опускаясь вниз.
Вадим смотрел на Павла и не узнавал его. Где тот Павел, которого он всегда знал, - весёлый и неунывающий, умеющий остро пошутить и понимающе помолчать, которым он восхищался и на которого втайне хотел хоть чуточку быть похожим? Где он? Куда исчез? Перед Вадимом сидел безмерно уставший человек, с потухшим взглядом, с поникшими крыльями в душе. Это какая же глыба тоски, отчаяния и горьких дум должна навалиться на плечи, чтобы даже т а к о й человек сломался под их тяжестью.
"Как же помочь ему? Что сказать такого, чтобы Павел понял: самоубийство - не выход из положения? Ах, если бы он был верующим человеком! Сказать ему, что жизнь даётся Богом и только он вправе отнимать её? Но ведь Паша отрицает существование Бога. И даже слышать об этом не хочет. Что же тогда придумать?"
- Слушай, Паш, может тебе напиться хорошенько? Да и залечь спать. Недаром ведь говорится, что "утро вечера мудренее". За ночь всё и пройдет. А?
- Да не хочу я ничего...
- Ну чего ты нюни распустил?! - внезапно разозлился Вадим. - Подумаешь, настроение у него плохое. У тебя одного, что ли? Если все от тоски станут вешаться, то и жить никого не останется. Оглянись вокруг! Посмотри, сколько людей - безруких, безногих, даже слепоглухонемые есть, а ничего, живут, борются и не думают сдаваться! А ты чем хуже их?
- Эх, Вадим, - печально вздохнул Павел, - ну зачем ты мне это говоришь? Ты бы ещё Корчагина в пример привёл! Или Маресьева... При чём тут другие люди? У каждого свой путь в жизни и своя мера терпения. Может быть, эти люди и при иных обстоятельствах, будучи совершенно здоровыми, смогли бы стать выдающимися личностями, а простого человека, вроде меня, судьба ломает сразу.
- А как же твоя мама? - тихо спросил Вадим. - Как она переживёт такое? Ты о ней-то подумал?
- Может, именно о ней я и подумал, - усмехнулся Павел и жёсткие складки обозначились в уголках его рта. - Ты думаешь, мало она со мной горя хлебнула? Думаешь, ей легко со мной мыкаться? Я же слышу, как она по ночам рыдает в подушку! А что впереди ждёт? Всё те же мучения, всё та же безысходность... Даже личную жизнь не устроить с такой обузой на руках. А ведь она у меня совсем ещё не старая. Вот и пускай поживёт для себя, пусть хоть немного насладится жизнью. И за меня тоже...
Голос его предательски дрогнул, он отвернулся к окну, пряча глаза, и стал смотреть поверх подоконника, туда, где возле самого горизонта клубились взбитыми сливками белые кучевые облака.
- Нет, Паша, ты не прав! Так нельзя! Нельзя же так... - в отчаянии повторял Вадим.
Павел молчал. Казалось, он уходил всё дальше и дальше, за ту незримую черту, откуда уже не докричаться до него и не вернуть обратно. И не находилось силы, способной остановить этот непоправимый уход.
Вадим не знал, что делать. Ясно, что оставлять Павла одного в таком состоянии никак нельзя, но и оставаться здесь, где всё страшило возможным приходом смерти, было выше его, Вадима, сил. Чем он ещё мог помочь товарищу, было совершенно неясно. Вадим растерянно обводил взглядом комнату, ему самому хотелось заплакать от бессилия.
Щёлкнул замок двери, в комнату вошла Анна Васильевна с сумкой в руке.
- Ой, Вадим, здравствуй! Как хорошо, что ты пришёл! Я в магазин ходила, купила селёдки. Сейчас картошечки нажарю, сядем пообедаем.
Вадим смотрел на её поседевшие волосы, на усталое лицо, на жилистые натруженные руки и острая жалость к ней, к несчастному Павлу, к самому себе разрывала его сердце. Чёрт возьми, как бы не разреветься!
- Спасибо, тётя Аня, но я, пожалуй, пойду.
- А что так? - огорчилась Анна Васильевна.
- Да просто... пора уже мне...
- Жалко.. Ты, Вадим, заходи к нам, Паша всегда рад тебе.
- Хорошо, как-нибудь зайду.
Когда Анна Васильевна вышла в коридор закрыть дверь, Вадим обернулся к ней:
- Теть Ань! Павел сегодня... хандрит что-то. Вы уж не оставляйте его одного - мало ли что может случиться.
- Ла-адно... - глаза Анны Васильевны встревожено расширились.
Вадим медленно брёл домой пешком, напрочь позабыв, что можно ведь сесть в автобус.
Вечер стоял чудный. За день небо очистилось от остатков туч и теперь светилось промытой голубизной. В неподвижном воздухе ощущалась благодатная свежесть, которую можно было пить всей грудью, пока она не исчезла под обжигающими лучами июльского солнца.
Город продолжал жить своей, уже вечерней, жизнью. На дорогах заметно прибавилось легковушек - это горожане возвращались со своих "мичуринских" участков, пообщавшись с природой, покопавшись в земле и зарядившись от неё жизненными токами, растерянными в городской суете. Большие и малые парки, скверы манили уставших отдохнуть на их скамейках, под тентом что-то шепчущей листвы. Часто встречались весёлые, беззаботные лица: впереди был ещё один выходной день, прекрасная погода, хорошее настроение.
Вадим своим видом разительно отличался от всех прохожих. Встречные поглядывали на него с жалостью и сочувствием: с такими лицами люди возвращаются с похорон близких.
Мысленно Вадим вновь и вновь возвращался к разговору с Павлом, пытаясь понять, всё ли он сделал, что было в его силах, чтобы удержать товарища от последнего шага. Он вспоминал Пашины слова и ощущал их обнажённую боль как свою собственную. Такие же или почти такие мысли приходили в голову и ему самому. Особенно в горькие беспросветные минуты глухого отчаяния, когда меркнут краски жизни и человека покидает мужество жить. Когда кажется, что теряется сам смысл земного существования, когда ничего не радует и ничто не вселяет надежду. Когда думаешь, что мрак в душе не рассеется никогда и солнце уже не сможет отогреть заледеневшее сердце.
В жизни Вадима уже было такое время, когда он подошёл к самому краю этой пропасти, разделяющей жизнь и смерть, подошёл настолько близко, что достаточно одного неловкого движения - и сорвёшься в мрачную, полную холодного безразличия бездну. Смерти ведь всё равно, кто попадает в её объятия – добрый или злой, дурак или умный, герой или подлец. Но отдаться ей добровольно?! Своими же руками зачеркнуть себя, своё будущее?! Нет, это не выход из тупика! Судьба не вечно малюет всё черной краской.
И Вадим, в муках пережив эти невыносимо удушающие дни, открыл для себя прелесть обыкновенной жизни, с её светом и тенями. Он учился радоваться маленьким радостям: жемчужной капле росы, дрожащей на тоненькой травинке; случайной улыбке забавного карапуза; щебетанью птиц в майском саду; пряному запаху свежескошенной травы. И даже тучи невзгод, время от времени закрывающие светлый взгляд солнца жизни, не убивали надежду, но укрепляли волю.
Но как сказать об этом Павлу? Как передать ему свои чувства, свои думы, свой опыт, наконец? Как было пробиться сквозь глухую броню его отчаявшейся души?!
И всё-таки одного Вадим не мог уразуметь. Почему Павел рассказал ему о своём намерении? Что заставило его раскрыться? Ведь обычно самоубийцы держат всё в тайне от окружающих, и если некоторых их них удаётся спасти, то лишь по счастливой случайности. Может, Павел настолько доверял Вадиму, что не счёл необходимым скрывать от него? Или он заранее принял решение и теперь ему было всё равно, узнает Вадим об этом или нет? А если всё не так? Если дело обстоит совсем по-иному? Вдруг Павел лелеял надежду, что Вадим сумеет отговорить его, поможет ему, удержит от последнего шага? Однако чем Вадим мог помочь? Чем?! Разве он не пытался сделать это? Разве он не приложил к этому все свои силы? Разве он не приводил разные доводы? Видит Бог - он был бессилен сделать что-либо ещё! Но что же тогда получается - своим бессилием Вадим как бы предал друга?! Предал! Ведь он сейчас вот гуляет по улицам, а Павла, возможно, уже нету в живых...
От таких безжалостных мыслей Вадим даже застонал. Он зажмурился и замотал головой, гоня их прочь. Правая нога, и без того всю дорогу мешавшая идти, тотчас же запнулась о ровный асфальт и вынудила его остановиться, чтобы поправить разладившуюся походку.
Поблизости прошуршали шины, негромко скрипнули тормоза. Чей-то голос заботливо-строго спросил:
- Вам плохо, гражданин?
Вадим поднял голову. Перед ним стоял молоденький милиционер, почти ровесник Вадима, за его спиной темнел патрульный "уазик". Сержантик покачивался с пятки на носок, заложив руки за спину, и внимательно вглядывался в "нарушителя".
- Я спрашиваю, вам плохо?
- Нет, как раз сейчас мне очень плохо, - ответил Вадим с горькой иронией.
- Может, вам чем-нибудь помочь? Подвезти до дома?
- Спасибо, не надо. Мне уже недалеко идти, - Вадим показал рукой на дома за площадью.
- А ты, друг, случаем, не пьян ли? - вдруг подозрительно спросил страж порядка, наклоняясь к нему и принюхиваясь.
"Эх, лучше бы мне быть сейчас пьяным - вдрызг, вдребезги - небось, полегче было бы..." - подумал Вадим, но в ответ лишь отрицательно помотал головой и тоскливым взглядом посмотрел в глаза милиционеру: "Ну чего тебе от меня надо?"
Тот ещё раз с сомнением оглядел Вадима с головы до ног, разочарованно вздохнул и полез обратно в машину, махнув рукой водителю: "Поехали!"
Домой Вадим добрался уже в сумерках, измученный, обессиленный, словно избитый палками. Гудели уставшие ноги, голову сдавливал невидимый тугой обруч; не хотелось ни думать, ни говорить, ни слушать - вообще ни на что не было сил. Отказавшись ужинать, он проплёлся в свою комнату, кое-как разделся и повалился на кровать. Едва коснувшись головой подушки, он сразу утонул в тёмных вязких глубинах неспокойного сна.
Ему снилось, что бредёт он по какой-то унылой нескончаемой дороге, под скудным тусклым светом, льющимся непонятно откуда, и оттого всё окружающее пространство прячется в сером полумраке. Каждый шаг даётся с большим напряжением сил. Со всех сторон его обступили противные попутчики - бесформенные подобия громадных чёрных жаб с желеобразными на ощупь телами. Они кишат вокруг, путаются под ногами, наползая друг на друга и измазывая дорогу скользкой слизью. Несколько раз Вадим, поскользнувшись, падал лицом вниз, прямо в скопище этих мерзких тварей. От удара они с тягучим стоном лопались, взмётывая вверх чёрные жирные брызги и наполняя округу удушливым смрадом. И хотя под ногами ощущалась твёрдая поверхность дороги, помутнённое сознание в диком животном ужасе стремилось выскочить из этого болота, вынуждая тело биться в панических конвульсиях, ещё больше усугубляя тягостную картину. В стороне кто-то ехидно хохотал над всем этим, словно в цирке над неловким клоуном, но у Вадима не оставалось сил повернуть голову и разглядеть весельчака. Побарахтавшись так какое-то время, он с трудом всё-таки поднимался и опять брёл неведомо куда, непонятно зачем. И тоска, невыносимая смертельная тоска камнем лежала на сердце, не давая свободно вздохнуть. Только глубоко-глубоко в душе едва заметно теплился огонёк надежды, что не может сей бессмысленный путь тянуться вечно, что где-то там, в невидимом сейчас далеко, рано или поздно встретится свет и радость, любовь и покой.