Новый год там, внизу – или наверху, с моей башни не разобрать – видится книжкой в мягкой коричневой обложке с золотыми буквами «ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК»; её так упоительно касаться пальцами, обложка поддаётся, проминается и медленно выправляется; открываю – и под толстой шкурой с удовольствием нахожу:
– гирлянды из бабочек хрустящей цветной бумаги осторожно натягиваются меж гардиной и люстрой; еле колышется на потолке крест тени; тайком задеваешь рожок люстры – и тень спрыгивает на стены, и будто размашисто возит тряпкой по школьной доске, но быстро опоминается, степенеет и обратно распластывается на оттоманке потолка;
– воздух – только с моей башни заметно, насколько он хрустален и шуршит – сочно заправлен нежным запахом мандаринов; сладость улетучилась, и пошла приятная горечь только что схрумканной шоколадки; с кухни несутся трески и негромкие голоса, порой дуплетом стукнет нож; иногда голоса замирают, и слышится приглушённое звяканье стеклянного колокольчика;
– цак-цак – идут ходики; гирьки-шишки всё ниже и ниже; Конёк-Горбунок над циферблатом несёт Иванушку, а тот, в распахнутом полушубке, тянется варежкой к жёлтому месяцу;
– телевизор покрыт купленным макраме, и на нём стоит искусственная ёлка; морозным утром первого января мы пойдём в гости к маминой сестре и бабушке, и там будет настоящая, под потолок, ёлка – папа установил её в грозную чугунную тубу, по которой бил обухом топора, и все вздрагивали; та ёлка украшена восхитительными старыми игрушками – дутыми зеркальными шарами с шершавой глазурной росписью, странными и чудесными фигурками зверей, усыпанных блёстками, пенопластовыми медвежатами, скатанными вишенками, огурцами и апельсинами, будильником (возле верхушки), совёнком (в самом низу) и массивными шишками (у основания самых толстых веток) из тяжёлого маслянистого цветного стекла, мягкими пластмассовыми снежинками – и застлана плотным-плотным одеялом волшебного серебристого и золотого дождя; на тонком кончике ствола – настоящая звезда из рубинового плексигласа с прожилками, полая, на чёрной круглой ножке, с обязательно прикручиваемой сзади красной лампочкой электрогирлянды; а, посидев и выпив чаю, мы возьмём картонку и пойдём на «Машинку» (Дворец культуры Машиностроителей) кататься с горок, их там целых три штуки, остальные для больших ребят; мне, конечно, особенно нравится первая – закрученная винтом, невысокая, с полукруглой крышей на самом верху – будто туннельчик – и обязательно обледеневшим, скользким-прескользким, верхним краем жёлоба; там тоже стоит ёлка, но она слишком велика и очень бедно наряжена, чтобы на неё смотреть вблизи – то ли дело «штанга» – высоченный столб в центре площади, с гигантским кольцом наверху, где установлены прожектора – стоит лечь на снег головой к «штанге», как становится немножечко страшно, и кажется, что «штанга» качается, и кивает своим огромным жутковатым диском; скорее, скорее, домой!
– завтра, ранними сумерками зажгут на «Машинке» ту самую ёлку – и бледная дневная дылда оссияет снизу доверху, рассыплется искрами, загорится шатром великанов-лесовиков; не успеешь моргнуть, как становится совсем темно, и в ночном далёке, словно на ладони, видно, как выпаливают по сторонам лучи её громадной звезды – огоньки бегут то по одному, то кучкой, то вспыхнут все разом, и опять по новой! а ледяной городок не отстаёт, перемигивается лампочками внутри своих гладких холоднющих стен, арок, ступеней и скульптур; детвора верещит, басом перекликаются мужчины, женщины поодаль хохочут; выпроси у мамы денежку – прокатит с ветерком Дед Мороз в настоящих лапландских санях; а дома развернёшь ополовиненный сладкий подарок и станешь выбирать, чем полакомиться – то ли «Гулливера» развернуть, то ли «Коровку», то ли вафельки открыть, то ли грецких орехов поколоть;
– стол разобран, остелен двумя скатертями – одной не хватает – покрыт клеёнкой и пока пуст; вплотную придвинут к дивану, и так замечательно забраться под него и слушать тихое бормотание телевизора; под половину стола заходит пропылесосенный и выбитый ковёр, и, проведя рукой, соберёшь крохотные капельки растаявшего снега;
– небо, занавешенное тюлем, вдруг становится тёмно-синим и огромным; недалеко хлопает салют, и ещё один; всплёскивается и тут же опадает хор детских визгов; заходится тявком маленькая собачка; снова хлопок, и ещё один;
– копчёный дым кухни кружит голову; трескотня большой сковороды оглушает, и приходится кричать; в духовке смутно ворочается густое пламя; ширкает о доску нож, бубенчиками переливаются ложки-вилки в непрестанно выдвигаемом и задвигаемом ящике; окна выморожены узорами, повторяющими очертания алоэ и помидорной рассады; присаживаешься на табуретку и привычно отыскиваешь на клеенчатых обоях ромашку с капелькой зелёнки – и как её туда занесло? а если провести пальцем вниз и чуть наискосок, то найдёшь другую ромашку, с потёком жёлтой половой краски;
– за дверью ванной праздничный тарарам чуть тише, но жареньем пахнет так же пьяняще; в ванне, притаившись, покоится совершенно неподъёмный зелёный бак с толстой деревянной крышкой и булыжником на ней – квасится капуста; наклоняешься к самому камню – щекочет нос терпкая кислая вонь с горьким укропным привкусом;
– всё чаще взглядываешь в окно – небо уже черно; валенки придирчиво умощены под табуретку с телевизором, макраме, ёлкой и пультом от телевизора, и нарочно сдвинуты в сторону, чтобы осталось место для того, что не поместится внутрь; наверху голенища каждого валенка – красная нитяная метка – «правый-левый»;
– зовут помогать ставить на стол; тащишь подсвечник, и выбираешь три самые лучшие спички, тщательно раскрашиваешь их красным и зелёным фломастерами, и аккуратно кладёшь вместе с коробком подле канделябра; стол сказочно загромождается и немного отчуждённо мерцает столовыми приборами; в бутылках с радужными этикетками и пустых фужерах лоснится отблеск бра; каждая деталь важна, каждая мелочь на своём месте; даже обычный хлеб порезан необычно тонко и уложен на красивую доску так, что не кажется Золушкой на сиятельном балу;
– стрелки будильника на радиоле замирают в единственно знакомой тебе позе – «половина двенадцатого»!
– вносятся стулья; нервно шумя, начинают рассаживатся…
* * *
Я проснулся – вахтовый автобус только-только подъезжал к повороту с Проспекта. Позади меня, как испорченная швейная машинка, безостановочно бубнили два мужика. Один зло поносил проклятое правительство, расплачивающееся деньгами простого народа за свои грязные махинации; другой раздражённо и неопровержимо разоблачал заводское начальство, повышающее зарплату всем, кроме него. Автобус кое-как протолкался к перекрёстку и присел на задние лапы, неотрывно глядя на светофор.
А ведь где-то сейчас горит дом, подумалось мне, и вдруг отчаянно захотелось подтянуть колени, обхватить их руками и уткнуться лицом – как лайка, прячущая нос перед холодами…
… Возле соседнего дома стояли две красно-белые машины с пульсирующими лиловыми фонариками на мокрых крышах, передающими закодированные сигналы сквозь талый весенний воздух прямо в космос – или прошлое.
Прогоркло воняло горелой бумагой.