Я – мёртв...
Этот факт невозможно принять, и нет сил, поднять глаза, чтобы напоследок взглянуть, почувствовать… и навсегда забыть ускользающий Звук, оставивший меня далеко позади.
Не хочу! Почему... почему я глух к тишине, ведь в ней так много нот?
…Вначале был свет и тёплые льдины, медленно набирая ход, плыли сквозь незыблемый рассекающий Звук. И плотные, прошитые ало-синей грибницей вен добела вздутые мышцы толкали меня по конвейерной ленте куда-то всё дальше и глубже. А ниже - стальные жестокие клещи ловко ловили отчаянно сучащие трубочки-ножки. И эта борьба длилась долго, пока ручки, не выдержав неравности сил, не отпустили пустоту чрева и моя головка, обмотанная пуповиной, не выскользнула в бездонную жгучую тьму. И сквозь режущий ветер утраты, какое-то время - там, куда ещё тянулся всем своим животом, я слышал – всё дальше и тише - застывающий крик… из убитого нежного сна, где было тепло и покойно.
И я запомнил это, как самый важный для меня таинственный Звук.
…А далеко позади, за спиной, по спиральному конусу удалялся ослепительный диск, из которого доносилась грустная еле слышная песня: «Ты обернулся… и отныне, сквозь шёпот теней, обнимает тебя тишина».
Неведомо, каким образом, но сочетания звуков, возникающие в моём уме, отчётливо давали понять, что унылый, навсегда запомнившийся мотив предназначался именно мне; он звучал на протяжении всего пути низвержения вниз и позже, когда я уже находился в «мире теней», тот мотив не покидал меня никогда. В последствии, он возвращался снова и снова и продолжал звучать, как напоминание о некой утраченной тайне – необходимой, недоступной, желанной, - как призыв эту тайну познать и то, что было скрыто за её покровом, вернуть.
…«Па… Па… П-Па Па… П-Па…Па… Па…Па…»
Смешно, но долгое время мне мнилось, будто идущая по пятам мелодия только моя, и только я способен слышать этот мотив, переживать и воспринимать его зовущий и такой пронзительный крик. Однако с годами обнаружилось, что я такой не один, а всё что, так или иначе приходит на ум, уже кто-то прокричал и пропел. Так же оказалось и с грустным, безутешным мотивом, сопроводившим меня в «мир теней». Орфей уже проходил этот путь, а некто Глюк описал его нисхождение в звуках: в том мире невозможно не обнаружить печаль, которая обильно разлита повсюду такими, как я.
Итак, я умер, ножками провалившись вперёд, но мой агонический вопль только радовал безликие силуэты, обступившие озябшее тельце кольцом. Бинты же пришельцев, жестоко сковали конечности и только пальчики на руках двигались, пытаясь говорить… говорить…
Как можно что-то сказать, пусть даже имея такие прозрачные трубочки вместо ногтей, и как возможно продраться сквозь столь громкие и безнадёжно загробные вздохи теней, суетно причитающих в полутьме? К одной из них «я» тянулся всем своим естеством, но в то же время она отвращала меня до рвотных спазмов, до тошноты, порождаемой густой чёрной жидкостью из груди, которую она пыталась влить силой в мой маленький рот.
- Отец, посмотри же, каков твой сынок?
Дрожащая тень поднесла меня к рядом стоящему смутному силуэту, но тот, быстро взглянув на то, что было названо «мной», только скривился:
- Эт… Эт-то совсем не моё… Он должен ор-ать, - он ведь мужик, - и ушёл.
-Ну что же ты, родной, не кричишь, разве можно… только-то родившись молчать?.. Вот и папу расстроил… Зачем? Ведь у него язык немеет, когда огорчён.
Другой маленький силуэт, очень похожий на только что ушедшего, как мне сказали – отца, словно решив проверить, правда ли всё, что тут говорят, - не долго думая, ущипнул меня за щеку… и получил от тени, державшей то, что было названо «мной», болью отдавшуюся в нежнейших ушрезах затрещину. Между тем, в бессилии, пытаясь не забыть и не растерять неуловимо исчезающий Звук, я вынужден был согласиться с фактом, что эта бледная тень - теперь моя мать.
…Однако «я» не только молчал, но ещё и не мог крутить головкой. Как сказал впоследствии врач: «он» вообще с такими родами не должен был жить. Но мне эти мелочи были совсем не важны. Я желал одного: как можно скорее вернуться назад, туда, откуда упал… и где остался мой Звук.
Легко помыслить, но как улететь?..
Всё детство «мне» очень хотелось быть и играть во дворе – как все - с другими детьми; во что угодно - в любую игру, но я был изгой и никто меня не любил. Ведь «я» всё время молчал и, к тому же, вообще не мог крутить головой. В детстве подобные вещи делают человека несчастным и могут любого довести до отчаянья и беды. «Он» же – который другой, пребывающий с рожденья рядом со мной, был очень несчастен и одинок, хотя в моей истории его присутствие практически ни при чём. Я же, замолчав для «мира теней» навсегда, когда оставался один, занимался поиском Звука, как мог, который с момента рожденья звучал смутными отголосками эха в моей голове, а попытки поисков его еле уловимых следов отчуждали всех тех, кто так или иначе меня окружал. Однако я продолжал искать, невзирая на кажущуюся бессмысленность и непомерную тяжесть усилий; это могло быть что угодно: и жужжанье пчелы, и шелест листвы, и стук капель дождя по стеклу. Особенно нравилось слушать полёт стрекозы… и заглядывать в её калейдоскопический фасеточный глаз. Но больше всего мне нравилось искать Звук в гостиной, там, где находился наш старый рояль. Вернее сказать: я занимался поиском Звука с помощью его бело-чёрных зубов. Когда-то, в лет пять, я впервые увидел оставшийся матери по наследству этот от времени почерневший рояль… и с тех пор уже не мог ни о чём думать, кроме его волшебного ларца-шкатулки, с чёрно-белыми звуками, безмятежно спящими вряд.
А отец и брат - они как-то сразу решили, что я им чужой и насколько были способны, постоянно мешали мне в моих попытках искать. Они всегда были рядом, даже при свете луны, когда должны были бы спать, как в принципе ведут себя по ночам все нормальные люди. Но в самый неподходящий момент, появляясь с угрозами, криками, отец даже бил меня и не было ничего ужасней получать от него увесистого тумака, особенно, в момент поиска Звука. Но хуже всего было ощущать его прокуренное дыхание у себя за спиной. Если бы не мама, «я» вовсе стал бы калекой, но, слава богу, посреди ночи, она прибегала вместе со всеми и оттаскивала злобного родителя от меня… и рояля, который к нашим разборкам был не причастен никаким своим боком. Хотя и ему доставалось, как невольному источнику шума в ночи.
Тут следует пояснить, каким образом к моим бдениям за роялем причастна луна.
Дело в том, что днём я вообще не был способен играть, хотя мать и приводила всяких педагогов, но, в конце концов, все эти учёные люди бросали меня, потому что днём кроме какофонии «я» ничего не играл... Просто не мог. Но вот ночью!.. мир вдруг менялся; я чудесным образом оживал и, открыв крышку рояля, бегал пальцами по зеркалу проснувшихся клавиш, а пальцы становились похожи на прозрачные пипеточки-трубочки, которые начинали светиться словно фосфорная статуэтка, мёртвым сном уснувшая на мамином книжном шкафу.
А что же луна?.. В ней то и заключалась для меня самая сильная тайна, которую не удавалось разгадать ещё долгие годы. Дело тут в том, что луна заменяла мне солнце, которое глаза воспринимали, сверкающим чёрным пятном. Однако, в свою очередь, «он» - мой «сосед» в голове, видел источник жизни для «мира теней», как все прочие. По их словам это был обычный бело-ослепительный диск.
И ещё: «я» был дальтоником; однако никто об этом не знал. К тому же я всё время молчал, хотя от рожденья не являлся немым, и рос сам с «собой», как трава. Но цветным становился даже воздух тогда, когда приходила луна… и когда в её свете исторгал свои звуки рояль. Был, правда, один учитель, который смог открыть мне целый мир звуков – это наш телевизор; он страшно шипел и рябил, но я всё равно – сквозь помехи – знакомился с пылким Моцартом, с всемогущим и уравновешенным Бахом, с Рахманиновым, рассыпанным вроссыпь. Отец же в самый важный момент приходил и выдёргивал шнур.
- Ну, сколько можно! Опять запилили: что, хороните очередного вождя? – и, хлопнув дверью, торжественно покидал нашу залу.
Как-то отец всё же позвал меня и брата во двор и дал каждому по матовому негативу засвеченной плёнки:
- С-Смотрите сквозь плёнку, на солнце… в-вот так.
В сумерках «мира теней» я погрузился в ещё большую тьму:
…«Па… Па… П-Па Па… П-Па…». Орфей вновь падал в ад, и слышен был уже его не жалобный стон, а отчаянный крик, и мне захотелось отбросить целлулоидный квадратик в траву. Однако я продолжал смотреть в чёрный квадрат. Ведь страх, внушённый отцом (особенно страшило его заикание), был намного сильней: вдруг он рассердится, как всегда? Но неожиданно с чёрным диском стала происходить невероятная метаморфоза. Он вдруг слегка уменьшился; на его левом боку появился крохотный светящийся ободок… и вот уже во всей своей красоте светился ослепительный серп. А затем, разрастаясь, сильней и сильней, серп заполнил всю плоскость чёрного диска, и мы («он» и я) увидели, как солнце стало другим.
«Он» испугался, а я испытал неведомый прилив радости и восторга. Пылающая мраком звезда неожиданно стала белого цвета, словно светящаяся ночью луна плыла среди полуденной тьмы.
- В-Вот… это затмение солнца. Поглядьте – темно!
Мой старший брат скривился; он явно скучал, я же прыгал в восторге и кричал: как светло, как светло! С величайшим сожалением отец взглянул на меня, плюнул в сердцах и ушёл. А я смотрел и смотрел… до тех пор, пока всё не обернулось в привычные сумерки и не вернулось на круги своя. Вот серп уменьшился, затем превратился в яркую белую точку и, наконец, растворился в поглотившей его черноте. Это был единственный в жизни случай, когда отец подарил мне мимолётное мгновение счастья, за которое я простил ему почти всё.
Не смотря на страстные поиски смысла и изнурительные самокопания, этому миру нечего было сказать такому существу, каким был я. Но «он» рвался в него из последних сил, что-то кричал, постоянно звал мать, которая всегда отсутствовала на каких-то дежурствах, а когда приходила домой, была выжата, словно лимон. «Он» был несчастней меня, ведь я искал утраченный в роковом падении Звук, часто маячивший на горизонте и дававший маленький шанс, что я всё же когда-нибудь поймаю его… и вернусь. Туда, откуда упал. А «он» не имел ничего, не мог обернуться назад, хотел говорить, но постоянно молчал и, где бы ни был, всегда оставался один, даже в толпе, когда брёл по проспекту, что шумел сразу при выходе со двора. Я же был рад одиночеству, но главное, у меня имелся рояль, который смог в конечном итоге заменить мне этот сумрачный мир.
Игра на рояле выбрасывала меня, в неизвестные прозрачные дали, в забытые древние города; воображение рисовало картины полётов в пространствах между небом и долинами рек. Моё тело парило в каньонах среди перистых облаков и даже в самых высоких слоях, где человеку нечем дышать, я мог находиться столько, сколько хотел. «Он» же в эти минуты сжимался и жалобно причитал. Но мне не было дела до его приземистых фобий. Я давил и давил на рояль, а пальцы-трубочки бегали по клавишам в фосфоресцирующих лунных лучах, не зная стыда, не ведая устали, но непрерывно чего-то ища. В моих улётах от повседневности и суеты пальцы, стоило мне открыть заветную крышку, поначалу начинали слегка запинаться, тем самым всегда напоминая о главном: нам нужен только наш Звук, а затем их уже было невозможно остановить.
Однажды ночью меня посетила новая мысль: на самом деле я совершенен! Ведь я играл на старом рояле в поиске совершенного Звука, чего не делал никто, кого хоть сколько-то помнил и знал. Звук же был вымыслом, сказкой, мечтой. Он был моим наваждением, от которого не было сил убежать, и невозможно было это нечто забыть, хотя я и не мог его описать, изобразить или озвучить, несмотря на то, что имел в своём распоряжении такой магический инструмент.
В пронизанной лунным светом ночи я играл на рояле, а за спиной стоял молчащий отец; он спросонья сопел и смрадно дышал перегаром. Через пару минут я остался один, воздух же постепенно очистил поющий рояль. В этот раз отец ушёл ничего не сделав и не сказав, только снова плюнул в сердцах на паркет.
Однажды мать купила брату собаку – это была вислоухая такса, маленькая, длинная и плоская, словно червяк. Брат не долго играл со щенком и через неделю позабыл о нём, как о ненужной игрушке. Отец же сразу пса невзлюбил. Хотя он вообще никого не любил и, не задумываясь, давал собаке пинка, если она ненароком подворачивалась на пути. Нашего родителя давно - по жизни - грызла непонятная мне ненависть и тоска; он иссушался, пребывая в их ядовитых парах и, постепенно становился худым и плоским, будто выброшенная за ненадобностью надтреснутая доска. Иногда я слышал, как в своих неудачах он винил во всём мать, которая родила очередного урода и поэтому ему больше незачем жить. Со своей впалой грудью отец выглядел, словно та же такса – длинно, дугообразно и серо. Последние годы он всё больше пил, ненавидел меня, людей, какие-то власти, его выгнали с очередной работы, а ведь когда-то он был талантливый инженер, и теперь отец не вылезал из дома, отчего жизнь моя с моим поиском Звука стала много сложней.
Псу доставалось не меньше. Такса платила хозяину той же монетой и однажды навалила кучу ему прямо в кровать. Отец схватил собаку за холку, стал трясти её и кричать, что размозжит эту тварь об косяк. Мать тогда еле спасла несчастного пса, который стал, в конце концов, её личной собакой.
А ещё такса не любила меня. «Его» она хоть как-то была способна терпеть, но грозно рычала, особенно в те моменты, когда я шёл по дому в ночи, чтобы, наконец, сесть за свой любимый рояль… и улететь в живительный лунный свет.
Однажды мать с братом уехала на пару дней, на какую-то дачу, оставив собаке гору хлеба в углу и воды; отец сказал, что даже пить не подаст: пусть хоть сдохнет. Одной тварью, наконец, станет меньше и в доме сразу будет свободней дышать.
Впрочем, он был уже пьян, как всегда.
В тот раз я по обыкновению проснулся, медленно встал и сомнамбулически побрёл в гостиную, там, где ждал меня белый в лунном свете рояль. Но оказалось, то была не луна: на небе, над нашим городом зависла комета, феерически расправив свой факельный хвост. Откуда она так внезапно взялась?.. Наверное, прилетела из тончайших дисков Сатурна, а может это и не комета, а кто-то, такой же, как я, - падает беззвучно всё дальше и дальше, сквозь пройденный когда-то мною туннель. Падает, чтобы стать навеки очередным пленником в этом «мире теней»?
Однако, что за странные мысли?.. Главное ведь - что в пространстве светло.
Была тишина и покой, и казалось, ночь ждёт меня как всегда, чтобы обнять своим светом луны, слушать терпеливо и трепетно и летать со мной до самого прихода зари. Но незнакомое чувство шептало тревожные вздохи, а свет был немного не тем и даже иным, чем тот, к которому я привык.
Неожиданно воздух в гостиной сгустился и потемнел; чем-то пахнуло, словно озоном после дождя, и я понял, что возле рояля, кроме меня, присутствует кто-то ещё. Вернее, только что было всё как всегда, но внезапно в пространстве, кроме озона и привкуса едких неизвестных паров, проявилось нечто серо-образное, вязкое, обволакивающее стылым ознобом, от которого кожа на теле сжалась, твердея, а глубоко внутри «его» и меня, некто третий завыл жалобно и протяжно. Занавески поднялись, оторвавшись от окон, и медленно зависли вертикально под потолком. Сквозь стену вкрадчиво проникал силуэт. Такса тут же перестала рычать, заскулила, но затем опять замолчала – от ужаса того же, что переживали и «мы» – и бросилась опрометью в комнату, где спал с вечера пьяный отец. Она запрыгнула на кровать… и, жалобно подвывая, свернулась калачиком у него на груди.
Силуэт, весь серо-стальной, метра под два, в плотно облегающем плаще без единого шва, медленно двигался на меня. Но шагов я не слышал; он, словно парил по комнате и скрипучий паркет – тому подтверждение - заворожённо молчал. На гладком черепе, по центру, от затылка до середины лба проступал гребень, будто изнутри головы его что-то выдавливало вовне. Кожа рук и лица была покрыта блестяще-прозрачной и по виду не рвущейся плёнкой; глаза же оказались злы и раскосы, краешки которых заканчивались на впалых висках. Вместе с гребнем, они пылали холодным огнём, а вокруг его ладони сверкал, вращаясь, острый словно бритва, в виде полумесяца диск. Этот невероятный предмет был похож на миниатюрное НЛО, срощенное с бумерангом и самурайской звёздочкой сирекен. Из диска истекал инфразвук, и порождал он лишь образ неизбежной погибели. Так выглядит Кронос (я видел в книгах), но только со смертоносной косой. Хотя, в данном случае, он мог быть и с диском, который в настоящий момент был занесён надо мной?..
За мной пришла смерть?! - Но ведь я итак не живу в этом бессмысленном «мире теней»?..
В комнате стало холодно и темно; фосфорная статуэтка от близости диска засветилась зелёным мрачным огнём, а внутри моей головы, словно ножиком по стеклу, проскрипели слова:
- Где кристалл? Говори…
…Какой кристалл?! Мамочка - «Он» не выдержал первым; отрывисто вскрикнул и обмочился в штаны, а я в ужасе ударил по клавишам… и улетел.
Утром отец проснулся и увидел на своей груди лежащую таксу. Собака преданно смотрела на него и приветливо стукала хвостом по страдающему от похмелья раздутому животу. Отец бездумно взглянул в потолок… и обнаружил, что на душе его хорошо. Когда приехала с дачи мать, он заявил, что собака теперь его и если кто хоть пальцем тронет её, того он лично порвёт на невидимые глазу куски. С тех пор такса стала меня ненавидеть (как если бы отца моего стало два), а в углу за роялем после незваного гостя, особенно перед началом грозы, начинали тикать невидимые часы. Да ещё статуэтка больше не гасла. Когда выключали свет – в гостиной теперь всегда лучился неугасающий в ночной тишине тёмно-зеленоватый флюорисцент.
Как всегда, дождавшись полной луны, я сел за рояль и, начав с разминочной гаммы, плавно перешёл на слышимую неоднократно мелодию, озвученную неким Чайковский. Это был «Щелкунчик», который странным образом в одном из мест напоминал моё падение в «мир теней» – в том самом месте, где Глюковский полу реальный «Орфей спускается в ад». Только на этот раз грусти не было вовсе, а наоборот: меня всего распирало от нежности и радостных слёз, и я стал звать «его» - чего в такие мгновения не делал почти никогда - чтобы «он» послушал и умилился вместе со мной, но в лунные ночи «он» всегда крепко спал. А я играл и играл:
«Па… Па… П-Па Па… П-Па…»
…Я летел и видел, как маленький кучерявый мальчик бежит по летней аллее заполненной вездесущим светом к большому двухэтажному дому, у которого замерла покрытая дорожной пылью карета. А меж белых колонн стояла (нет, стоит) молодая красивая женщина в длинном изысканном платье, в перчатках по локоть, с веером и в широкополой, словно лунный диск, белой шляпе. Она смотрит (в мои глаза) и, щурясь от нестерпимого света, машет мальчугану рукой. Он тыкается со всего разбега в кружевную мишуру её платья и кричит во всю малую мощь детских лёгких:
- Маменька, мама! Ты приехала… наконец! - А женщина смотрит в мои жёлто-голубые глаза и смеётся, и я смеюсь вместе с ней…
- Петруша, Петрушенька, маленький птенчик, вот крику то… не снести!
…Это такая редкость, когда я смеюсь.
[Маменька, у меня голова болит. Звук замучил, нет мочи стерпеть!]
А вокруг двухэтажной усадьбы текут тёплые воздушные струи; они помогают мне парить в прозрачных пространствах эфира, заполненного зелёным покрывалом лесов, рек утекающих за горизонт и снующих вокруг меня быстрокрылых стрижей. Миг… и я уже далеко-далеко, от прекрасной белой усадьбы, своими колоннами так похожей на не умолкающий внутри рояля мажорный аккорд. Усадьба давно растворилась в тающей, покрывшейся белой дымкой дали; скорости струящихся со всех сторон звуков невообразимо быстры и я лечу, переполненный счастьем, что наконец-то, пусть мимолётно, но увидел женщину, нежданно напомнившую мой столь бездарно утраченный Звук.
В такие минуты ликование переполняет меня и возникшая в сердце надежда, робко нашёптывает сквозь полёт: что ещё немного, совсем скоро… и, наконец-то, Звук проявится во всей своей полноте, и его резонанс распылит на атомы одичавшее сердце никому не нужного узника из «мира теней». И впитав всем своим существом женский образ, так внезапно давший надежду, я стал крутиться в восторге и растворился в вертикальном торнадо - в вихрь частиц, которые, проникая в тело - одна за другой - стали замещать плотный свой корпускулярный субстант на волну.
Ещё миг… и я прорвусь сквозь тёмную атмосферу земли.
Так продолжалось достаточно долго, пока не подул ветер, совсем другой, откуда-то снизу и я замер, окунувшись в запахи промасленного железа и в выхлопы горючих смесей. Передо мной, с двух сторон, медленно поднимались две серые тени истребителей вертикального взлёта. Один пилот жестикулировал рукой, указывая большим пальцем на землю, а в моей голове слышался монотонный приказ: «Вы нарушили пространство закрытой зоны, немедленно следуйте за сопровождением вниз… немедленно вниз!
Я рванулся вверх, затем в облака – страх мгновенно вернулся, а истребители не отстали. Они парили по бокам голубого шлейфа истекавшего из меня, явно решившие поиграть в обгонки. Наша гонка длилась, может пару минут – может пять, затем я прибавил, и преследователи стали неохотно и медленно отставать. Вдруг впереди привиделся белый светящийся круг-полумесяц, словно это был некий вход с прозрачными стенками куда-то наверх или вглубь; так выглядят мои ожившие трубочки-пальцы, когда я сажусь играть за рояль… И я решил прыгнуть в этот манящий портал, а в моей голове послышался голос одного из пилотов:
…«База… база… преследуем неопознанный вихреобразный, не природного происхождения, летящий по запретной зоне объект… Мы его не удержим… впереди приграничный район… Ждём указаний… Есть применить»
Услышанный разговор почему-то усилил мой страх - в меня летели ракеты - и я, не зная, что предпринять, закрыл, как это делают дети, ладонями и без того зажмуренные до боли глаза. Одна ракета резанула плечо, другая врезалась в руки. Пальцы посыпались, словно песок, обнажая прозрачные трубочки, которые, через миг, стали плавиться и потекли, будто в масло вонзили раскалённый, до бела нож… и я, в который, раз упал в «мир теней». А в голове какое-то время ещё слышались их голоса: «Объект уничтожен… обломков нет… это фантом… он рассыпается, словно песок… или дым».
…Мама, маменька, не уезжа-а-й! – Петруша бежал за каретой, в которой с каменным лицом сидела приехавшая только вчера прекрасная женщина, а в правом глазу её застряла скупая слеза. Её так не было долго, и она уезжает опять… навсегда. Мальчик отчаянно рванулся из последних сил, но в итоге только упал в дорожную пыль. Его подхватила под руки подоспевшая следом прислуга и потащила, брыкающегося, назад в сопревшую тишину усадьбы. Лишь через сутки он перестал рыдать, потому что больше не было сил, и бесцельно бродил по вечно дремлющим комнатам огромного дома. И вот в гостиной он внезапно увидел, плывущий по комнате, светящийся оранжевым светом шар, который на самом деле был диск. Приблизившись к резному шкафу с фамильным сервантом, плазмоид пронзил мутное стёклышко дверцы (оставив в стекле идеально ровную дырку) и с шипящим щелчком исчез среди закупоренных бутылок отца, который тоже, как и мама, находится где-то совсем, совсем далеко. В шкафу за дверцей послышался стук упавшего на полку стекла. Петруша словно заворожённый подошёл к шкафу и трясущейся от страха рукой потянул дверцу, стекло которой вдруг непонятно почему запотело. Открыв её, мальчик увидел, что у одной из отцовских бутылок гладко срезано горлышко (которое валялось у основания бутылки внизу), будто острый нож прошёл через кусок крестьянского масла… а вокруг разливается аромат высококлассного коньяка. Взяв двумя руками бутылку, Петруша закрыл глаза и приблизил к обнажённому горлышку нос: я ненавижу её… и всех их, - и глубоко вдохнул доселе неведомый вкус.
…«Па… Па… П-Па Па… П-Па…»
- Надо же, какие красивые звуки… и струятся легко? – и Петруша, словно подкошенный, рухнул на пол без чувств.
Когда мальчик вырос, он смог уже не просто нюхать этот ароматный напиток, но и пить и до конца своих дней предпочитал только его, а «их» он отверг навсегда. Потому что Звук у него уже был… Был и коньяк, который случайным образом дал возможность слышать его.
…Я лежал на полу в гостиной подле рояля, сжавшись в комочек внутри своего живота, и только «он» кричал от обжигающей боли в руках. Заспанный отец, услышав какофонический грохот клавиш, прибежал и со всей силы захлопнул крышку рояля… прямо «нам» по рукам. Затем с воплями: Всё, достали, уб-уб-убью! – и исчез в коридоре, вернувшись уже с топором. Родитель одним ударом отбил ножку у инструмента; рояль подкосился и, завалившись на пол, захлопнулся крышкой, в которую тут же вонзилось лезвие топора. Пока отец пытался вытащить из вековой крышки увязшее лезвие, на шум и крики подоспела полусонная мать. Она оттащила отца от рояля, из которого торчало деревянное топорище, и накрыла своим телом «его». А «он» плакал, и всё время обвинял меня - это я причина всех бед; как теперь с пальцами быть? - ведь отец так их отшиб, что они опухли, раздулись и ныли, будто изо рта вырвали сразу десять зубов. К тому же пальцы были все в ожёговых пузырях. Я хотел сказать ему, что нужно только подождать до ночи, когда вновь на небе засветит луна (а я сяду летать за рояль) и всё образуется само собой. Но «он» не верил ни единому доводу, ни единому слову; что бы я ни сказал – всё было напрасно, ведь я испортил, загубил всю его жизнь. Но почему?! Ведь я сам жертва этого «мира теней».
- Эт-то ты виновата…во всём! – Отец, рыча, ушёл к себе, а в стену послышался стук соседей; они были разбужены шумом и так сильно молотили чем-то тяжёлым, что со шкафа упала фосфорная статуэтка и рассыпалась по полу на мириады кусков.
А такса схватила ножку рояля, которую отец только что отрубил, и утащила её, остервенело грызть в коридор.
Я лежал в кровати с перебинтованными руками, «он» же плакал и ненавидел меня. И впервые в жизни я решил «ему» как-то помочь; сделать пусть маленький, но подарок, прямо сейчас. Но для этого нужен рояль, к тому же инструмент был повержен разъярённым отцом и умирал на полу с застрявшим в нём топором. Однако эта ночь оказалась длинней, чем всегда – перед самым рассветом она приготовила последний сюрприз.
…Вдруг наступила полная тишина. Такая, что вне дома было слышно, как летит летучая мышь; как конденсируются и набухают первые капли росы – ведь ещё немного и начнётся рассвет, а в скворечнике, что прибит прямо к стволу старого тополя, ёжится от страшного сна, подёргивая крылышками, спящий весенний скворец.
В коридоре кто-то ходил; такса взвизгнула на отцовской груди, а я вжался в постель – снова, снова по дому разгуливал страх. Узнанный мною, недавно пережитый страх имел воплощённую форму, образ и силуэт, который двигался, еле касаясь поверхности давно постаревшего, скрипящего от любого прикосновенья паркета… Но он шёл, а паркет не скрипел; он скользил по длинному коридору, со стороны туалета, будто вытек через вечно открытую крышку пожелтевшего от времени стульчака. Затем остановился у закрытой двери в мою спальню, постоял минуту – она (конечно минута) оказалась длинней, чем вся моя короткая жизнь – и тихо направился в гостиную, где лежал бездыханно завалившийся на бок рояль. Этот некто подошёл к роялю и медленно поднял его упавшую крышку… и стал рыться в нём, словно искал иглу в мешке, наполненном опилок или песка. А струны еле уловимо звучали от электрических прикосновений далёкого эхо, будто это шум падения пёрышка, что потеряла пролетевшая незримая птица в ночи.
И я вдруг увидел насквозь весь свой дом. Иногда такое прежде случалось, но лишь когда рояль обнажал свои клавиши пальцам, и приветственно исторгал первый звук. Теперь же я видел сквозь стены… как силуэт идёт по гостиной, пол которой весь светится фосфорной крошкой, холодным зеленовато-тёмным огнём… как он подходит к роялю… дотрагивается до торчащего из него топора; топор вспыхивает и исчезает, а силуэт по пояс влезает в рояль – и стоит минуту, две, а может всю ночь.
«Зачем… зачем ему мой рояль? Что он ищет, ведь там ничего не может быть кроме гудящих от электричества струн?»
И действительно, пришелец закрывает медленно крышку и теперь уже идёт сквозь стену в спальню прямо ко мне. В его руке тот самый страшный диск-бумеранг, от которого в ужасе сжимается сердце. А я, наконец, понимаю, что сейчас случится нечто, чего раньше со мной не случалось ещё никогда, но об этом лучше не думать, потому что надвигается такая пытка, весь ужас которой переживает всё моё естество, вот только образ надвигающегося силуэта ускользает словно змея;, ум не в состоянии его ухватить. Нет в памяти подобных рефлексов… но ведь он сейчас подойдёт и тогда…
Я не хочу… не хочу – где ты, Звук?!
…И вот он – полёт! Куда это я… залетел? Выброс произошёл сам собой: такое бывает в «мире теней», когда человек не в силах осмыслить, переварить, а затем каким-то способом избежать, надвигающееся жуткое нечто. Попавший в такой переплёт просто отключает свой ум, погружается в кому – я же выпал из тела, сбежал, как предатель и трус, оставив «его» с жутким пришельцем один на один. Но ведь «он» не нужен ему? – только я… и ещё что-то, что этот монстр пытался нащупать в рояле, чего там, кстати, как мне кажется, вовсе и нет?
Между тем, пальцы-трубочки, которые появляются - стоит мне надавить на рояль - ожили, стали обрастать лучащейся плазмой… и вот они отросли и из их кончиков вновь заструились лучи, которые – возможно - смогут отыскать давно утраченный Звук. Обнаружив, что стою на какой-то площади, я вспомнил ранее виденную в журнале картинку, так неожиданно развернувшуюся передо мной. Это Лондон, его вечерние огни, Trafalgar-skver, Вестминстерское Аббатство, спящий «Биг-Бэн», и вот уже мои пальцы струятся по улицам «туманной столицы»; они ощупывают в поисках звуков окна, витрины, дома. Им нужны лишь звуки, из которых должен, в конце концов, вырасти Звук. Неожиданно передо мной открывается дверь, и я попадаю в огромный гудящий мир новых звуков – это ночной музыкальный «шоп» - магазин, где красуются миллионы дисков, инструментов; отовсюду струятся самые разные струи мелодий и можно хоть всю ночь слушать музыку, какую только найдёшь. Такой удивительный мир невозможен почему-то там, откуда я только что так молниеносно сбежал. И за остаток ночи я переслушал столько, сколько за все предыдущие годы в своём не нанесённом ни на одну карту городе.
А дальше… мне захотелось играть: да вот и рояль. Нет, это был не рояль – синтезатор, в который руки нырнули, словно золотые рыбки в спасительный пруд.
Мои пальцы-трубочки извлекали совершенно новые мириады звуков; сегодня они многому научились: тому, чего никогда не звучало в старом приёмнике, который мог предложить в лучшем случае классиков… Пусть талантливых, порой удивительных, но постоянно повторяющихся, будто кроме Моцарта, Баха, Бетховена, Брамса в мире нет вообще никого. Это невыносимо и нудно.
…Пальцы плавно ложились на гладкие клавиши и извлекали неведомые состояния из только что услышанной тягучей композиции Брайана Ино. Разум Ino оказался близок мирам, о которых мой ум тосковал с самых маленьких лет: это, прежде всего, пульсация нового света - спокойная, мягкая, словно влекущая в себя вечерняя тишина. Я играл и летел, а мир постепенно растворялся, тая как снег. Но в растворении не проявлялась вода, а только струящийся свет. Из подобных пульсаций в моём уме непроизвольно возник (сам собой) и был соткан образ прекрасной женщины, которую лишь краткий миг видел среди усадебных колоннад и которая (я в этом был убеждён) любила меня, скучала по мне и тихо звала.
Её светоносные вспышки не обжигали, а наоборот ласкали своим приятным огнём. Огонь же словно проталкивал меня сквозь плотный щит атмосферы, туда - к мерцающим звёздам, и, ухватившись за неуловимый призыв незнакомки, мне стало намного проще проникать сквозь плотную паутину земли. Но вот, наконец, прорвавшись наверх, я насладился открывшейся во всём своём величии пустотой. И в ней было так покойно, как может быть только в тиши, что вечно спит среди звёзд.
А под утро я спокойно вернулся к «нему». «Он» уже проснулся и сидел на полу посреди сорванных с рук бинтов. Синяки и ожоги бесследно прошли. «Он» не заметил меня, а лишь увлечённо играл деревянными катушками из под ниток. Катая их, словно машинки, имеющие всего по два колеса, мой «сосед» издавал противные слюнявые звуки, а пальцы были такими, как если бы прошедшая страшная ночь минула их стороной.
- «Ну вот, а «ты» причитал: пальчики как новенькие! Ведь я обещал, и срослось»
- «Отстань, не видишь, играю… иди лучше спи»
Как только я свернулся в клубок, сон мгновенно накрыл меня искрами голубоватой пыльцы, только что – по утру – собранной пальцами-трубочками с впервые увиденных приветливых звёзд.
Мама вызвала мастера, и он приделал ножку к роялю, но дыра от отцовского топора осталась в нём навсегда. Зато я снова мог посещать ночами свой любимый рояль. Однако брат нашёл настроечный ключ и раскрутил в рояле все струны, а одну вообще порвал - ту, которая пробуждала звук из самого центра клавиатуры. Но я ведь особенный и мог по любому играть. И играл, вспоминая образ недавно увиденной женщины.
Есть ли она в реальности, а если есть, то где её дом? Расстроенный же рояль предложил мне иные пути из «мира теней»; какофония – новая форма проникновения в Звук, и я с головой окунулся в этот эксперимент. И через какофонию тоже смог вырваться в космос, который сам есть, и всегда был какофоническим источником Звука. Однако же в этом была заключена опасность расщепления слуха, особенно у обитателей «мира теней». Одной из последствий воздействия расстроенного инструмента есть нарушение в ушных резонаторах колебательных козелков.
Как-то, в очередных своих бдениях, я вышел на странный непонятный туннель. Врата в него напоминали полумесяц исчезнувшей за горизонтом луны. Однажды я уже встречал этот вход, но не успел войти с ним в контакт, потому что так некстати пострадал от ракет, что чуть не погиб. Туннель был матовым, но прозрачным, стены его блестели стальной белизной, и его путь уходил в бесконечную вертикаль. Мятежный мой ум тут же задал вопрос: могу ли «я» войти в эту трубу? – Ни за что!.. И посмотрев на свои пальцы-трубочки, которые неустанно бежали по клавиатуре, я невольно сравнил эти несовместимые вещи… и нашёл их одним. – Нет! – сказал «я» себе… и ударил так сильно по оскалу рояля, что непроизвольно вылетел в центр зева портала.
И вот я уже в нём и меня куда-то несёт, всё быстрей и быстрей. А где-то вдали замаячил арочный дом-дворец, в проёмах которого мерцал силуэт незнакомки, отчего я ускорил полёт, желая приблизиться как можно ближе, чтобы лучше её рассмотреть. Но через какое-то время навстречу мне полилась ядовитая зеленоватая жидкость, от чего мои ушрезы практически потеряли восприятие звуков; поющие вибрации проносились мимо, и ум мог только догадываться об их истинном содержании.
…Я стоял посреди просторного зала Венской оперы, украшенного позолоченными завитками рокайля и остервенело, прыгал на пятке левой ноги, при этом наклонив голову набок, одновременно тряся головой и засунув в правое ухо указательный палец правой руки.
О небо, ну и дела!
- Господин Бетховен, что с вами? Вы не здоровы? – Это подошёл придворный художник Шимон и озабоченно дотронувшись до локтя заглянул мне в глаза… Нет, не мне. Бетховену. Да-да, самому Людвигу ван…
- Проклятье!.. В том то и дело, дорогой Фердинанд, что абсолютно, абсолютно здоров. Проклятая баба, подсунула слабое зелье. Вот дрянь…
- О чём это вы, Людвиг, толкуете? Уж объясните старому другу. Странно всё это… Однако когда же мы займёмся вашим портретом? Все сроки прошли, и пора бы уже начинать. Тем более общество давно ожидает его.
- Не желаю слышать, слышишь, Шимон – ничего! О портрете, о деньгах, о признании королей… Кроме звуков. Поди, поди, дорогой, дай побыть в тишине. Осточертело всё. Вот оно где! - и Бетховен показал непристойный жест, исказивший Фердинанду страдальческой гримасой лицо.
- Но как же, дорогой друг?
- Вовсе, вовсе никак! А ты говоришь - портрет. Я хочу одного: оглохнуть… оглохнуть… оглохнуть!
- Но ведь портрет? Он… перед потомками стоит, мой друг, склониться… да и со мной посидеть, попозировать, попотеть, а вы – оглохнуть. Скажете тоже. Что подумают люди о ваших столь суровых речах?!.
- Какая разница для людей, собак и потомков, глух я или такой же, как все. Плевать на потомков, мне нужен лишь Звук. О, небо… о, звёзды! - и Людвиг ван Бетховен, прикусив губу и запрокинув голову вверх, сжал до бела кулаки. Он рванулся прочь из оперы неизвестно куда, но я то знал, куда его, остервенелого, понесло. К проклятой старухе, за зельем, чтобы освободиться от навязчивости королей, поклонников, и прочих, давящих на его ушрезы, проблем.
…Я летел к её дому-дворцу так быстро, что какое-то время мельтешение трассирующих искр и мириады огней не позволяли адекватно осознать нависшую надо мной опасность. Я даже не сразу ощутил болезненный спазм в животе, на котором – в мёртвой хватке прильнув - пульсировал круглый серебрящийся диск. Что это ещё за пульсар, заменивший мне пуповину?.. Откуда взялся, сей диск, я не знал, но от него проистекало такое тепло, словно оно было частью меня. От новых обжигающих ощущений «он» испытал болевой шок, закричал и затих… и я потерял его далеко позади. Но для меня главным был ново обретённый полёт. И, кстати, моё тело - по ходу полёта оно приобретало всё более прозрачные очертания; становились видны плексус-пульсации, переплетения эластичных трубочек, вздохи клапанов и многое доселе неведомое, непонятное, новое, как если бы я увидел себя во сне «изнутри». Только в этом разветвлённом прозрачном сосуде содержимые жидкости не текли, как вода или алая кровь, а катились желеобразными жёлто-голубыми шариками, и когда я от чего-то увиденного приходил внезапно в восторг, они начинали вертеться волчком и ускорялись так, будто это летящие пули, вырвавшиеся из нарезного ствола.
Но по порядку… о необычном и одновременно тревожном: вдруг нечто кольнуло мой ум; я огляделся и обнаружил, что портал растворился, исчез и вокруг, осталась лишь одна тишина.
…Тишина сферы.
Кстати, это только догадка, ведь никаких границ, очертаний или хотя бы необходимых объясняющих намёков на проявленный образ я не нашёл. Однако вдали, где по логике восприятия должен был быть горизонт, летели огромные ворочающиеся с боку на бок вращающиеся и нелепо заваливающиеся в разные стороны валуны, глыбы и даже целые скалы. Они странным способом облетали незримую сферу, делая циклопические скачки и, словно жидкая ртуть, скользили по её кристаллообразной поверхности скорлупы.
А вдали привиделся дворец незнакомки, с пластичными арками, с прозрачной крышей и вращающейся спиралью-основой внизу. Но внезапный какофонический всплеск сбил настройку и вместо дома в мареве миража проявился мерцающий фосфорным сиянием город. Огромный, словно термитник увеличенный изнутри. Однако это больше метафора моего ума, а не что-то конкретное воспринятое далеко впереди; что-то сферическое, словно парящий - со всех сторон пористый – шар, висящий в кварцевой сфере на невидимых не рвущихся нитях.
Тревога же проистекала от нарастающих багрово охристых точек, которые – во множестве - росли вначале медленно, но затем всё быстрей и быстрей и вот они что-то дико крича, уже несутся на огромной скорости наперерез мне, пытаясь охватить свою цель-жертву в замкнутое кольцо. И один из преследователей без предупреждения нетерпеливо выстреливает - или запускает словно пращёй – с бритвенно острым ободом в мою сторону диск. Но расстояние ещё далеко и красноватый диск-бумеранг по эллипсоидной траектории возвращается к «стрелявшему» не долетев до меня метров семь. Диск послушно прилепился к руке, отчего его хозяин вновь обрёл способность лететь.
Это были багрово-охристые существа престранного вида, но мне показалось, что я постепенно вспомнил их и узнал. Нападавшие были худы и астенически ломки. На отполированных черепах торчали змеевидные гребни, которые заканчивались меж лопаток, а мерцающие глаза своей раскосостью исчезали в висках. Пальцы напоминали полупрозрачные пипеточки-трубочки (только более уродливые, чем мои), что позволяло легко подхватывать диск, тела же облегала блестящая плёнка без единого шва. Её матовые разводы волнообразным рисунком исчезали в точке пупка, на месте которого у одних преследователей находился прилепившийся диск-бумеранг. У других же (что держали диски в руке) - глубокая впалость. Мне представилось, будто у нападавших, непонятным образом были изъяты внутренности живота, и остался лишь бугристый ствол позвоночника, пронзивший такую же по птичьи впалую грудь. От неожиданности я так онемел, что упустил доли секунд, необходимых на бегство… и в следующий миг в мою сторону летело уже с десяток дисков испускающих такой звук, будто сразу несколькими лезвиями одновременно провели по стеклу.
Целый рой дисков пролетел мимо и угодил прямо в портал, из которого я недавно возник. Там они слабо блеснули и исчезли в нём навсегда. От подобной случайности, каждый, кто утратил свой диск-бумеранг вдруг безвольно словно «обвисли» в пространстве и кто куда поплыли, будто щепки в реке. Однако три диска ударили мне в живот. К моему счастью там тоже был неведомо откуда взявшийся диск (что, собственно, и спасло от неминуемой смерти) и меня со страшной силой отбросило относительно нападающих вниз. Затем крутануло на месте и дёрнуло вбок. Пока эти три эллипсоидных сюрикена возвращались к владельцам, в тот же миг ещё три диска прилетевшие по траектории бумеранга заставили меня закричать. Один полоснул по ноге, другой пронзил навылет мой бок, а третий снёс вместе с левым ухом часть черепа. От последнего удара, невообразимо огромный кварцевый город-диск увиденный минуту назад стал меркнуть, рассыпаться на части и вместо него проплыли отрывки дома прекрасной неведомой женщины, что с недавних пор поселилась в моём уме – с глазами, раскосыми до самых висков. А затем всё померкло и наступило ничто.
…Бетховен шёл, почти бежал от старухи домой, чтобы поскорей испытать новое особо сильное зелье. Он устроил травнице жестокий разнос, требуя более быстрый эффект, но она всё твердила, что превышать меру нельзя, что тогда он потеряет не слух, а саму жизнь. Он же сунул старухе денег, которых ей хватит на год и не сошёл с места, пока не получил зеленоватый флакон.
- Свобода… свобода… свобода! - как заклинание бормотал композитор, стремительно входя в кабинет и сбросив кучу партитур со стола, бережно достал заветную склянку с жидкостью очень по цвету похожую на абсент.
Его отчаянный заговор - с «самим собой» - против навязчивости людей, доставших до самых печёнок родных, прогнивших монархий, разочаровывающих революций – его бунт был задуман во имя великого Звука и слияния с ним. Наконец… наконец, его план свершился.
…И то! - Люди мне не нужны, я им – по правде - не нужен, но почему-то всем есть дело до того, что в моей голове!
Композитор открыл флакончик, и резко повернувшись к стене, громко сказал в пустоту: Ну, что – ангел смерти ты или кто? - прилетел увидеть, как Людвиг обретает свободу? Ладно, гляди! - Торжественно он влил в ухо вязкий субстрат и застыл.
- ПА-ПА-ПА-ПА! Вот она – буря, свобода и Звук.
«ПА-ПА-ПА-ПА!» - Сороковая симфония эхом пронеслась в моей голове, а Бетховен впал в обморок и гулко врезался в столешницу лбом. Больше в запертом кабинете не произошло ничего, только из уха мастера беззвучно выползала зелёная струйка.
Когда (у Эдварда Грига) «Орфей спустился в ад» - возникшая из его падения воронка увлекла на дно и меня. Оттуда сложно вернуться. И до сих пор сумерки - удел таких же, как я. Пытаясь выбраться из лабиринтов беззвучных пустот, я перелопатил все октавы от омеги до альфы. Но Орфей - всё же, первым из всех «обернулся» именно он.
Жалкий, жалкий Орфей, чтобы в лабиринте не быть одному – «обернуться» подначивал и меня. А ведь западня, сотканная из верхних нот его флейты, оказалась самой глухой темницей для всех упавших за ним. Что сделать, чтобы выйти из западни мертвенных звуков, в которую я обвалился наивно и гордо?..
Наивности не избежать никому, но вот гордость! – она народилась из крика падения… и впаялась в ум раскалённым свинцом навсегда. Чтобы легче было обернуться на Звук, Орфей даже предложил бесплатную операцию на закостеневшие шейные позвонки, исковерканные неудачными родами. Стоит ли? – Ведь я знал, что, обернувшись - лишь увижу обеспокоенный мамин взгляд или брата, сверлящего пальцем висок, а так же отца, мечтавшего изрубить в щепы старый рояль… И всех, всех, кто окажется на тот момент перед ним.
…Мама, не плачь: я вышел за пределы клавиатуры и ищу Звук в зазеркалье. Он везде, а за спиной его нет. Нет там и отца, который, для ребёнка всегда словно Бог.
Как же я ошибался. Ведь именно в желании «обернуться» заключался истинный смысл выхода из тупика.
Я искал достойного одиночества – а это мог быть только истинный Звук, который спрятал от меня мой отец. Он воистину Бог… изрубил в щепы рояль и ушёл из семьи, вовеки проклятый мамой. Да! - Он бросил меня, потому что я совершенен. Мастер склеил старый рояль, но однажды я нашёл в нём фальшивую ноту - это брат, украв настроечный ключ, опустил струну, а я сделал вид, что не понимаю причину фальши, и моё психическое состояние резко ухудшилось.
Однако после проделки брата, когда он расстроил рояль и порвал одну из его струн, моё состояние психики намного ухудшилось. Конечно, ухудшение никак не действовало на меня. Я просто не способен был его отследить, ведь было всё как всегда. Но окружающие меня люди, а особенно отец, стали давить на мать, чтобы она что-то предприняла. И кончилось тем, что мать отвела меня в клинику «отдохнуть».
А ведь туда только войди…
Особенно, когда, в бесконечных поисках Звука, я стал исследовать собственный позвоночник; обняв себя руками под мышки, я обнаружил, что руки мои в смирительных рукавах, обмотанных туго вокруг тела.
Побывав в Лос-Анжелесе, я узнал новое имя Орфея – этим был Харольд Бадд, который так же сидел за роялем (на самом деле, он весь был облеплен синтезаторами), как с детства сидел за старым роялем и я. Но меж нами существовало различие: Харольд был свободным; ему не было дела до своего падения и вообще до «мира теней». Он просто сидел… и постоянно пребывал среди звёзд. Я же непрерывно искал, то, что когда-то утратил, а что утратил, толком не знал. Скорее всего, по настоящему, не знал о Звуке и Бадд… но как красиво, глубоко и легко он об этом не знал. Как спокойно, но осторожно, трогал Бадд клавиши синтезатора, словно впервые ласкал прекрасную женщину, - неведомую, согласившуюся на свой мимолётный каприз, и соизволившую благосклонно её целовать - пусть незнакомцу, но мастеру. А мастеру - то всем известно - дозволено практически всё.
Я же был Орфеем - ярким и сильным, но вместе с тем пугливым и робким. Собственно, именно страх во мне был мастером, но не я. И ещё моим стимулом являлась тоска. Ведь когда-то я «оглянулся» – а не должен был!
Но что это есть, как не любопытство, малодушие и вместе с тем страх? В конечном итоге, хотя мир бесконечен, остаются только страх и тоска… страх и тоска. От подобного принципа «дополнительности», проистекающего из этих двух моих палачей, в спонтанном поиске Звука и формируется идея ущерба, которая разрушает форму звучания – неуловимую светоносную ткань. А в свою очередь гибнет и целостность этой мерцающей ткани, что с изначальных пор играет и дремлет в межзвёздных пустотах.
Как знать: из подобной межзвёздной тиши видимо и рождается Звук?
Когда я попытался сбежать, охранник спросил: что делать со мной? На что отец ответил: В-Вы врачи, вот и делайте, что завещал Гиппократ… и мой палач отправил меня ударом дубинки в черноту беззвучия.
Ищи меня в тишине… я – безмолвная, всегда рядом с тобой.
Попав в клинику, я продолжал настойчиво искать Звук в пространстве палаты и на её белых стенах, а за окном, где-то далеко, там, где возвышался дряхлый реактор АЭС – над лесом, поднимался ослепительный гриб. Я не видел его, но почувствовал вздох, который через какое-то время выбил стёкла в окне за спиной.
Эвакуация… В палату вошёл санитар. Он хотел позвать меня на выход (как, впрочем, и всех), но, почему-то, подкравшись сзади, наотмашь рубанул дубинкой мне по виску. Санитар ненавидел фиктивных больных, - особенно эти дохлые длинные пальцы; для него я играющий дармоед, а мне бы, как он говорил, при корове дояром быть: и руки при титьках (не растопыренные - всегда в кулачках), и звук от струи первородный, тёплый и белый.
Чуть позже, очнувшись, я обнаружил, что дверь моей палаты слегка приоткрыта и это меня так поразило, что я отвлёкся на время от своих поисков Звука… Я таинственно замер… и понял! – Мне больше не нужна искусственно вдруг нависшая тишина клиники. Мне лишь нужен рояль, и я найду его, теперь, когда путь к свободе открыт.
Вокруг не было ни души. Сердце отбивало ритм в тишине скукоженного ума. Выйдя на улицу, я обнаружил, что город стал абсолютно пустым. На какое-то время этот факт отвлёк меня от моей главной задачи, и я стал плутать по городу, который, кстати, по настоящему так и не знал. Ведь я в нём не рождался, не рос, а он - мой опустевший город на самом деле очень красив: о чём я думал, куда смотрел лишь в рояль?
Жизнь потрачена на поиски Звука?..
В конце одной из окраинных улиц я, наконец-то, увидел людей с неизвестными приборами и в странных блестящих костюмах. И я с радостным криком побежал к ним, однако один из этих «блестящих» достал пистолет и выстрелил… прямо в меня?!
Странно, но я увидел пулю, которая медленно пролетела над головой и исчезла в окне какой-то квартиры. Зазвенело стекло - это меня остудило. Я понял вдруг, что отклонился от цели: ведь пуля была воплощением Звука; соприкасаясь металлическим телом с пространством, она пела в октаве, лежащей за пределами клавиатуры моего понимания, как непонятно было и то, что люди в блестящих костюмах, закончив какие-то измерения, спокойно уехали, и город опять опустел.
Люди не хотели видеть меня… они хотели меня убить!
Быть может потому, что я невольно стал хозяином мёртвого города, в котором больше никто не сможет помешать искать мне мой истинный Звук?
Я стоял на разделительной линии, посреди пустого проспекта, рассёкшего сумрачный город на два. Эта картина вдруг явственно открыла внутреннюю панораму моей головы: впереди ядовитая дымка, проглотившая горизонт, а позади, затихал всё дальше убегающий Звук. Звук был не мой, но он оказался так же силён; он разрушил половину всех зданий, сломал деревья и превратил оконные стёкла в блестящий песок. Этот Звук удалялся от меня, от моих поисков и призывов и подобно извергающему пламя дракону, походя, сжёг восхитительный город – две его части – внутри моей головы.
А может эти две части, должны были быть по бокам? Я не знал, я запутался в пустоте - её параллельностях, но то, что находилось впереди и с боков – это я ещё мог наблюдать. Вот только то, что оставалось далеко позади – было закрыто. Я не мог обернуться и взглянуть на свой путь, потому что не знал своего пути; он изменялся, как только я делал шаг к желанному Звуку, и более того - он преследовал меня. Иногда я чувствовал его дыхание, хриплые вздохи, иногда даже прикосновения вибраций и импульсов, от которых отрывался в панических приступах страха.
Я не мог оглянуться, как это сделал Орфей; я был просто больным калекой, который по рождению вывихнул позвонки, а обернуться всем телом не позволяла тяга бежать только вперёд. Мне хотелось жить просто, как все. Но среди этих всех в сумраке мира негде было возникнуть заветному Звуку, и поэтому этот мир для меня оставался пустым.
Я смотрел, как солнце скатилось колесом в дымку пригорода, а лес вспыхнул, красиво и быстро, отчего я побежал прочь от жара и запаха гари.
Наконец-то, я нашёл квартиру, где имелся старый, чёрный рояль. Только что меня мучил голод, и я рыскал по холодильникам в поисках консервов и засохшего хлеба, а тут вдруг этот рояль. Я радостно сорвал крышку и ударил аккорд!.. Дикий голод по звукам хлестнул пощёчину с такой силой, что я долго не мог понять простой вещи: рояль, этот старый и столь желанный рояль был невообразимо и безнадёжно расстроен. Я так долго шёл к очевидному философскому выводу, что однажды нужно просто сесть и играть, без всяческих экспериментов над собственным совершенством. И, наконец, я у цели, но инструмент не прикасался к человеку уже многие годы. Это я понял, посмотрев на старые посеревшие фото, развешенные по стенам. Я долго и безнадёжно искал настроечный ключ, но затем вернулся к инструменту и сел. В густеющем сумраке его клавиши выглядели, как хищный оскал.
Тогда я решил схитрить и изучить степень его диссонансов. Может брать аккорды вибрационно: одну клавишу бить со всей силы, а другую очень легко?..
Тишина становилась холодней и плотней; я сидел за роялем, не вставая со стула многие дни, но только сейчас понял, что позади, за спиной скрипит старый пол. В какой-то миг показалось, что всё тело обдал ветерок, но это волна страха, возникшая где-то внутри, прошла по всей коже и растворилась в тишине ночи. Я вспомнил, что не закрыл дверь и теперь кто-то вошёл и дышит мне в спину, а я из-за этого не могу заставить руки лечь на клавиши и заиграть.
Город… его давно можно было сравнить с разложившимся трупом - но он по-прежнему «был». Однако сейчас город, доживал последние мгновения своих снов, так же истлевших и почти развеянных одиночеством, словно серый дым на ветру. Вот и сейчас, в момент максимального уплотнения тишины город не заметил, как его время сгорело. Он слишком увлёкся, слушая одинокого, как и он сам, пианиста, который многие годы без перерыва играл на рассохшемся старом рояле, заглушая невыносимую для его сверхчувствительных ушей тишину.
А смерть всё не приходила за пианистом – да и зачем?.. ведь она уже посещала эти места и собрала обильную дань, когда реактор взорвался, выплеснувшись её смертоносным дыханием на тысячи километров вокруг. Но может хотя бы теперь смерть заглянет - пусть на мгновение - и освободит, наконец, измождённого пианиста от бремени жизни и одиночества, как, впрочем, и от мучительной затянувшейся тишины?
…Город, «мой» город! - однажды он опустел, но остался, хотя бы жив. А вот теперь, прямо сейчас под утро за ним пришла смерть… Не за «мной», как следовало бы, но за ним. Точнее за его полу истлевшим трупом - мумией, скучающе фосфоресцирующей посреди тишины и тенёт мёртвого дома.
Она пришла… и в центре города, разметав по всей округе осколки отживших домов, прогремел мощный взрыв.
Гриб оседал… Как же этот гриб был красив! – В страшной своей красоте, он таял, словно запоздалый закат. Вокруг летала мёртвая мутная пыль… и «я»! – в самом эпицентре её, стоял, будто огрызок старого, рассыпавшегося от внезапного ветра пережившего все сроки гриба. «Я» стоял и слышал, как в этой грязи и пыли, где только что был город-призрак, медленно рождается и звучит, нарастающий и всё заполняющий Звук.
Мой - собственный Звук.
«Я» жив… жив! Наконец-то…
- «В каком ухе звенит»?..
Тихие, полу угасшие вздохи… они сорвались знакомым голосом с разучившихся двигаться губ, но стоило мне услышать этот голос внутри, как мой Звук стал медленно меркнуть, растворяться и затухать. Он становился всё глуше и дальше, а его красивое эхо медленно таяло в обволакивавшей меня тишине. Наконец, он и вовсе исчез.
- Кто?!. Кто влез со своим звоном в мою гармонию тишины?!
Но ответа я не услышал: ум неумолимо заполняла равнодушная и звенящая тишь… Это было печально и вновь стало чего-то непереносимо жаль.
В городские развалины проникал такой же молчаливый рассвет, а нелепый гриб нехотя таял в пространстве, оставляя после себя лишь неизбежную красоту.
Услышав собственные утробные вздохи, «я» вдруг осознал, что остался один. Неужели отныне один - навсегда?.. Только теперь пришло понимание – насколько «я» одинок. Он, который во мне, был ужасен, невыносим, постоянно шумел и бесконечное количество раз «я» мечтал убить его или изощрённо пытать, безжалостно, как палач. Но постепенно хаотические шумы двойника обретали иное значение. «Я» обнаружил, что в его какофоническом шуме всё же скрывался - всё же был спрятан Звук. Вот только бы знать, где и как глубоко?! Однако было бесспорно одно: Звук исчез… и он исчез вместе с ним навсегда.
Сдув с себя мельчайшую, радиоактивную пыль, «я» медленно побрёл в никуда. Путь был долог, а его вехами были многие города - красивые, людные, грязные, самые разные, несмотря на то, что все они напоминали тот самый город, который разлетелся вокруг меня на куски. И везде, где бы ни был, я не переставал надеяться, что найду утраченный Звук, потому что, как оказалось, я не могу без него жить, хотя большинство людей живут, даже не догадываясь о том, что Звук существует. И пусть их… но только не «я». Ведь волею судьбы мне довелось стать его жертвой, а из этого вытекало лишь то, что именно присутствие Звука делало меня самым несчастным, но так же и его отсутствие лишало ум всех его незатейливых смыслов. И чем дальше «я» жил, тем более понимал, что есть, был и будет для меня (в новых жизнях) в который раз утраченный Звук. А правильней – Кто!
…Где ты, мой Звук?
Блуждая в призрачных нескончаемых гаммах, я продолжаю тебя повсюду искать. Вокруг рассыпаны муравейники зданий, заляпанных пятнами нелепейших вывесок; везде снуют беззаботные люди - молчащие, отстранённые и равнодушно чужие, - и весь этот бессмысленный калейдоскоп заслоняет восприятию твой оглушительный всплеск. Бесконечно тягуче проносятся годы, города, мутные взгляды бегущей мимо толпы, не знающей ничего об окружающих её шорохах времени… а я трепетно прикасаюсь к чему-то овальному, холодному, но живому, чему-то полузабытому, что прощупывается внутри моего живота. Это нечто неуловимо для «узи» и «рентгена», однако мои музыкальные пальцы хорошо понимают и слышат звучащий под кожей тихий аккорд, в котором запечатлён твой поощрительный вздох… забытый, но не ушедший. Быть может он то единственное, что позволит узнать тебя, когда ты вдруг вернёшься ко мне?
Полузабытый голос еле слышно трепещет во вневременной пустоте; он завлекает разрозненные потоки памяти глубоко вовнутрь – туда, где покоится невидимый диск - всё быстрей и быстрей, нарастая и обрушиваясь толщей прожитого и утраченного, этот знакомый голос безжалостно вырывает меня из дурмана обыденности и бессмысленных грёз. Я упираюсь - я не хочу, но, между тем, медленно освобождаясь от мёртвого сна, оживает под кожей неведомый диск. Он начинает вращаться, чем причиняет жгучую боль, от которой я верчусь и кричу, а затем падаю и затихаю без чувств.
Тишина… Опять тишина.
Отныне я не нарушу красоту вселенского беспорядка в одержимом желании творить мир, непрерывно замерзающий в формах растущего с возрастом страха, и в очертаниях исчезающей памяти…
В шорохе Звука, услышанном мыслью.
Звук мой… вот она - твоя нагота, рассекающая, словно обнажённая бритва (Оккама): сама мимолётность, затмившая чёрную корону жестокой звезды и пронзившая её клубящийся шар, словно выстрел нейтрино навылет! Твоя обнажённость, дарит свою красоту каждому вздоху восторга, каждому взгляду и волоску, каждому плексусу-сенсору, делая его пульсирующим и золотым. Она заставляет прятать лицо в ладонях, но уже не от ослепительной тьмы агрессивной звезды, но, опасаясь лишь за хрупкую радугу глаза, которая не выдержит золота и серебра лучей стольких ниспадающих звёзд и комет. Во власти привычных тревог и само измен и угасая в новых искусах бегства - я бегу, мой Звук, от твоего ко мне простирания.
Моя гадкая, неистребимая трусость: ты вымотала, обокрала и принудила прятаться от преследующей меня красоты, - безнадёжно и навсегда. Это бегство стирает остатки твоего образа и гонит из сумрака мира в ещё более тёмное лоно невидимой чёрной дыры, что прячется где-то в самом сердце промежутка двух звёзд.
Казалось бы - всё! Отсюда – из бесцветного мира теней - невозможно подняться, но нет: наступает срок и ты, мой Звук, моя красота, лепишь из неведомых отзвуков форму-подарок и растворяешь иллюзию сна, весь мой сумрачный мир; форму, что без труда обнимает, обволакивает доселе недоступное и невыразимо желаемое твоё прозрачное тело, шею-спираль и волосы-трубочки, которые, словно золотые лучи, струятся с недоступных звёздных высот, - форму, обнимающую и ласкающую отовсюду твоё свершившееся естество.
Быть может, эта форма избавит от выжигающей страсти жить любой ценой без тебя? Пусть даже она навсегда, без остатка, поглотит потерянного в мёртвом, заброшенном городе призрачного человечка. И, выпотрошив чёрно-алое чрево-нутро, вынет его затянувшийся крик, - как когда-то за ножки, безжалостно железным клещом, было вырвано полуживое, одинокое, не помнящее ничего прозрачно-трубчатое существо, жадно глотавшее последние остатки жёлто-голубых струй… и заменит его на поющий ослепительный диск. И быть может тогда, эта подмена, заставит услышать меня самого - мой собственный Звук. Который, впрочем, был знаком, и слышим всеми «нами» невообразимо давно.
Как эхо, как всхлип…
Он только во мне – там, где струюсь только я…
«Один»… В бесконечности… Навсегда.
(конец первой части)