После вернисажа

    
    
 
       Мы созданы из того же вещества,
       что и наши сны.
       И наша маленькая жизнь
       окружена этими снами.
      
       Вильям Шекспир
      

      
       1
      
       На перекрестке загорелся рубиновый глаз светофора. Водитель затормозил машину и, в ожидании разрешающего сигнала, опустил голову на руки, устало лежащие на баранке. Навалилась тишина, и счетчик застучал как-то особенно громко, точно обнаруженная мина с часовым механизмом. Георгий высунулся в окошечко двери в шелестящую ночь и сразу ему на нос упала теплая капля. Он вгляделся во влажно-черное, как китайская тушь, небо – ни Луны, ни звездочки, ни летящего огонька. Зато на улице огней было много, но все они были какие-то тусклые, сонные. Город спал, как Помпеи перед землетрясением.

       «Чего ради стоим? – вяло подумал Георгий и откинулся на мягкую спинку сиденья. – Никого же нет... Кругом ни души...»
       Инга взяла его под руку и прижалась к плечу. От нее шло тепло, обворожительный запах духов возбуждал чувственность. Георгий ощутил нарастающее желание и вознамерился сказать своей спутнице нечто нежно-ласковое, но мысли увязли в алкогольном смоге от выпитых коктейлей, и он счел за лучшее промолчать. В таком состоянии ничего, кроме мычаще-плоского, грубо-вульгарного исторгнуть из себя невозможно. Впрочем, если трезво разобраться, не так уж он и пьян.

       Наконец зажегся желтый свет. Водитель, как автомат, поднял голову и схватился за рычаг переключения скоростей. Загорелся зеленый, и машина тронулась, резко набирая скорость. Переключив рычаг на постоянную позицию, водитель, зевая во всю пасть, вытер лицо рукой и с шумом выдохнул воздух:
       – Фу-ты! Вздремнул немного... Даже сон видел.
       – Неужели? – откликнулся Георгий, чтобы не обидеть человека равнодушием.
       – Ага!.. – обрадовано продолжил водитель, поощренный вниманием. – Приснилось, будто я у себя на родине – Тамбовщине. Иду это я по полю. Кругом цветы, солнце светит, небо голубое... Короче, благодать. И смотрю, значит, – тамбовская баба лежит... пардон, женщина. Голая. С двумя вот такими арбузами... хе-хе-хе... Лежит, значит, на травке, загорает. Я говорю ей: «Не помешаю?»
       – На следующем перекрестке сверните направо, пожалуйста, – сказала Инга.
       – ...А она мне: «Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее». Я говорю: «Мне особо разлеживаться некогда, ехать надо, сейчас зеленый дадут. Так что, говорю, надо поторопиться...» – « А ты успеешь?» – спрашивает она. «Конечно, – говорю ей, – мы, шофера, народ скорый...»
       – А сейчас – налево, – продолжала командовать Инга.
       Шофер замолчал, переключая внимание на дорогу. Высунув кончик языка и удерживая дыхание, вписался в сложный грависто-скрежещущий поворот.
       – Ну и как, успели? – усмехаясь, спросил Георгий, чтобы несколько смягчить паузу в разговоре, вызванную вмешательством Инги.
       – А как же! – весело хохотнул шофер. – Разрезал один и уплел за милую душу. Ничего арбузец... не очень сладкий только, но сочный. Да и такой сойдет, в жару-то...
       – Здесь, пожалуйста, остановитесь, – сказала Инга.
       Машина встала как вкопанная. Георгия бросило вперед так, что он повалил спинку переднего пустующего сиденья.
       – Так вы что, арбуз там ели? – сказал он машинально, вылавливая в кармане бумажник.
       – Ну да, я же так и говорю, – удивился шофер, – а ты об чем подумал?
       Георгий смущенно вскинул брови, неопределенно мотнул головой и достал хрустящую купюру.
       – Ну, я пойду, – сказала Инга, – догоняй!..
       Водитель запихал полученные деньги в карман кожанки и заржал смехом здорового человека:
       – А ты, видать, подумал, что я у нее трояк стал просить взаймы?.. Ха-ха-ха!..
       Заразительный животный смех шофера поглотила ночь вместе со звуками мотора удаляющегося такси. Слегка покачиваясь, Георгий пошел по направлению к светлому пятну, которое по мере приближения обрело очертания элегантно одетой молодой женщины. Благодаря хорошему освещению, эта женщина довольно ловко прикрепила на лацкан его куртки планку с какой-то надписью, после чего энергично взяла под руку.

       – Что это? – спросил Георгий, косясь на пластиковый прямоугольник у себя на груди.
       – Гостевой пропуск, – ответила Инга, – не снимай его, а то не пустят.
       – Ну и порядочки у вас тут, на Правом берегу, – добродушно посетовал гость.
       – А у вас, на Левом, по-другому? – Она неуловимо быстро набрала код, клацая ноготочками по пружинным кнопкам, и бронированная дверь отворилась.
       – Да, в общем, так же, – согласился Георгий, – только еще с хамскими прибамбасами.

       Георгия ввели в гулко-мраморный подъезд бывшего элитного дома досоветской постройки. Наши полуночники задержались у конторки консьержа, показав дежурному свои пропуска. Яркий свет из маленького окошка бил наотмашь, слепил глаза, но Георгий все же разглядел набриолиненный пробор и цепкие, с собачьим вниманием, глаза. Привратник разинул рот, чтобы задать какой-то вопрос, но Инга сунула ему в окошечко полкроны, и набриолиненный цербер передумал издавать звуки и только с шумом выдохнул воздух.

       «У этого ночного консьержа рожа довольно противная, – подумал Георгий, – по-моему, он любитель подглядывать. И подслушивать…»
       Инга предвосхитила озабоченность своего гостя и успокоила его, сказав насчет консьержа:
       – Не волнуйся, он новенький, еще толком никого не знает…
       Лифт допотопного образца, с металлической сеткой, поглотил припозднившуюся парочку влюбленных и неторопливо, солидно гудя, повез их на седьмое небо. Он и она стояли и смотрели в глаза друг другу. Он был дальнозорким, не носил очков, хотя следовало бы, и вблизи не особенно отчетливо видел. И потому с повышенным вниманием смотрел он на лицо, что было так близко от его собственного, на темные ресницы, опущенные на бледную кожу щек, на классический нос и прекрасных пропорций рот. Это лицо без оговорок можно было назвать красивым, в нем превосходно уравновешивались одухотворенность и потаенная чувственность.

       Он снова почувствовал прилив возбуждения и притянул женщину к себе, взявшись руками за ее мягко-упругую попку. Она обняла его за шею и, наклонив голову к левому плечу, подставила свои сочные губы для поцелуя. Георгий жадно припал к ее отзывчивым устам, словно вампир, пытающийся высосать душу из податливого женского существа. Не знаем, как там насчет души, но порцию приятного, жарко-коньячного духа он получил.

       «Сдается мне, что женщина эта – моя лебединая песнь, – не без грусти подумал Георгий и не удержался от ерничанья над собой: – или гусиное гоготанье, я бы сказал...»
       И еще он подумал, что нужно постараться запомнить все происходящее с ним до мельчайших подробностей: нежнейший атлас внутренней стороны ее губ, пахнущие ароматным шампунем локоны темно-каштановых волос, длинные дрожащие ресницы закрытых глаз...
      
       Он вдруг вспомнил свою первую девушку. Семьдесят, кажется, девятый год шел тогда. Новогодняя ночь. Они встречали его втроем: он, его сестра и подруга сестры – Виолетта. Сестра рано легла спать, а они с Виолеткой целовались, целовались, целовались, сидя за столиком в комнате, освещаемой мерцающим светом экрана телевизора и трепетным язычком пламени свечи. Целовались, целовались, целовались, пока не загорелась столешница от растаявшей до конца свечи. Потушив огонь, они снова принялись за поцелуи, пока у Виолетты не лопнула кожа на нижней губе и не пошла кровь. «Ну вот, – сказал он, – теперь ты уже не девушка»
       – Ты хочешь взять меня прямо в лифте? – сказала Инга, переводя дыхание от затянувшегося поцелуя. – Подожди уж, осталось совсем немного...
       Они вышли из подъемника, стараясь не грохотать железной дверью. Георгий, смущенный последней фразой Инги, с виноватым видом вертел головой по сторонам, пока хозяйка квартиры доставала из сумочки ключи. Площадка эта была необъятных размеров, с какими-то нишами, в коих, надо полагать, раньше, в невообразимо далеком прошлом, стояли в вазах цветы.
       – Солидный у вас дом, – с уважением в голосе сказал Георгий.
       – Да, этот дом видел многих и многое... – ответила Инга, пытаясь отыскать ключи среди кладезя женских мелочей. – Раньше здесь жили состоятельные буржуа, потом, после чистки в августе 1940 года, сюда поселили работников горсовета, после войны с немцами дом отдали в медицинское ведомство, и здесь поселились врачи...
       – ...вредители, – закончил Георгий фразу Инги.
        Она засмеялась, продолжая историю дома: – После врачей...
      
      
       Глухой ночью, они вылезали из черного лимузина с погашенными фарами и, тихо переговариваясь, входили в полутемный подъезд. Не клацнув отставшей кафельной плиткой пола и не пользуясь лифтом, тихо поднимались они по ступенькам лестницы. Все в черных кожанках, в скрипучих ремнях портупей и блестящих хромовых сапогах, пахнущих креозотом. Они останавливались возле этой, обитой дерматином двери, и ночную настороженную тишину пронзала неотвратимо-властная трель звонка, от которого у жильцов обрывалось сердце и выступал на лбу холодный пот.
       На несколько секунд в квартире повисала обморочная тишина. Потом слышались крадущиеся шажки ее несчастных обитателей, и робкий, тихий, дрожащий голос вопрошал: «Кто там?», хотя уже весь дом прекрасно знал – КТО ТАМ! «Гражданин Юнкерс здесь проживает?» – спрашивали люди, стоявшие по эту сторону двери. «А что случилось? – наивно удивлялись по ту сторону двери. «Открывайте, мы из... (назывались страшные четыре мистические буквы)» – «Ой, Боже ж ты мой!»
       Робко открываемую дверь распахивали властным рывком и, грохоча сапогами по паркету, они шли в глубь квартиры. «Это какая-то ошибка, мой муж – ответственный работник...» (называлась аббревиатура не менее уважаемого учреждения) – «Гражданин Юнкерс?» – «Нет, мы Юргенсы». – «Абрам Линкольнович?» – «Да... то есть нет. Я Абрам Леопольдович...» – «Это неважно, собирайтесь – поедите с нами». – «Как это не важно, когда на лицо – явная ошибка. Вы же все безбожно переврали!». – «Органы никогда не ошибаются. Следуйте за нами». – «Куда?» – «В ...! (произносилось известное русское ругательство из пяти букв) И не надо падать в обморок, этот номер у вас не пройдет. Стоять! Да стой же ты, Господи...»
      
      
       – Ну, вот мы и проснулись. С добрым утречком тебя. – Инга стояла возле открытой двери и улыбалась, поддерживая его за плечо.
       – Что? – спросил Георгий, разлепляя глаза и отклеиваясь от стены. – Что такое? Который час?
       – Два часа, пять минут пополуночи. Ты спал, как слон. Стоя. Ты спал, прислонившись к стене, а я стояла и смотрела на тебя, как ты спишь, потом ты вдруг стал падать, будто тебя подстрелили, насилу удержала...
       – Надеюсь, я слюну не пускал? Привычка спать стоя у меня еще с армии. Стоишь, бывало, в наряде... Ха-ха... Первый раз стоял на посту: тишина, вдруг «калашник» – как загремит по камням! Я ничего понять не могу! Оказывается – задремал, уронил автомат. Потом-то у меня оружие клещами не выдернули бы... Я и на ходу приспособился спать. Теперь вот опять изнежился... – Георгий прервал себя сам и приобнял Ингу за талию. – Ты прости, умаялся я с этой выставкой. Всю предыдущую ночь готовили экспозицию. Знаешь ведь как у нас: сначала тянут до последнего, потом начинают гнать...
       – Следуйте, сударь, за мной. Я сейчас вас взбодрю!
       – Не сомневаюсь, – ответил Георгий и вошел в огромную прихожую, отделанную с удивительным вкусом. – Ваш плащ, миледи.
       – Не называй меня миледи, – сказала Инга подозрительно ровным тоном, позволяя Георгию раздеть себя, – а то получишь оплеуху.
       – Оригинальная прелюдия... Но все же позволь узнать, почему?
       – Маленькая семейная тайна. Может быть, потом как-нибудь расскажу... Проходи в гостиную, а я сейчас приготовлю кофе.
       – Не привык я в гостиных сиживать. Большие пространства меня пугают. Мы все больше на кухоньках привыкли ютиться. Проклятая плебейская привычка.
       – Ну тогда пойдем со мной на кухню.
       Кухня была не менее великолепной. Все сверкало хромом, никелем и умопомрачительно красивым кафелем. Одним словом – евродизайн. Здесь даже была стойка домашнего бара, интимно освещаемая точечными светильниками. Чувствовалось, что ее хозяйка любит домашний уют. И эстетического чутья ей было не занимать. Неправда, что богатство и безвкусица часто шагают рядом. Деньги развивают вкус к жизни и ко всему остальному.
       – Тебе растворимый или?...
       – Растворимый, – ответил Георгий, усаживаясь на высокий, с мягким сидением деревянный стульчик, стоявший перед стойкой бара. – Прибалтийские гурманы предпочитают кофе в зернах, свежего помола, а я почему-то люблю растворимый, гранулированный. Я не сноб... А вообще-то, не поздновато ли кофе пить? Не уснешь потом.
       – А ты что, спать сюда пришел? – сказала Инга с лукавой улыбкой и включила газовую конфорку под чайником. Она не зажигала спичку, но газ тем не менее сам воспламенился, с шипением выпустил когти голубого огня. Чудеса техники.
       – Да нет, это я так... – ответил гость на провокационный вопрос хозяйки. – Помню раньше, при коммунизме... (хозяйка прыснула смешком, гость улыбнулся), в кафе сидим... Пару кофейничков тяпнешь да пачку сигарет засадишь в легкие, домой придешь, ляжешь в постель – и до полночи таращишься глазами в потолок.
       – Сегодня мы найдем, чем заняться.
       – Ты полагаешь?.. – задал риторический вопрос Георгий, притягивая Ингу к себе и демонически улыбаясь. – Слушай, а у тебя никто не придет?
       – А кто ко мне должен прийти? – игривым голосом ответила Инга.
       – Ну... я не знаю... ну, предположим, муж там или... – Георгий смутился и стал искать по карманам пачку сигарет.
       – А, этот... Да, муж... объелся груш. А он на работе.
       – Что эта за работа такая, по ночам. Он у тебя, случайно, не киллер? Слишком ты  шикарно живешь.
       – Ну что ты! Совсем наоборот. Он в органах у меня служит… А насчет обстановки – это я сама заработала. Одна фирма хорошо платила за мои вдруг проявившиеся способности менеджера. Потом я неожиданно заболела. Сильно, опасно. Пришлось уйти с работы и серьезно лечиться. Была в Бадене, на водах, пыталась забыться, ходила в казино, на всякие там ипподромы, как какая-нибудь Анна Каренина... кстати, и настроение тогда было соответствующее... Не в смысле шуры-муры, а в смысле рельсов... Но, к счастью, так же неожиданно выздоровела, чем удивила всех тамошних докторов. У них такое редкое явление называется – спонтанная ремиссия: неожиданное, внезапное самоизлечение... Теперь пытаюсь восстановиться на работе, но все как-то неопределенно... Да еще теперь вот с гражданством начались проблемы. Я ведь не чистокровная "арийка" (Инга усмехнулась горько), отец у меня был эстонцем, мать – русская. После смерти отца, мама со мной малолетней переехала сюда, здесь у нее тетка была, а в Эстонии – никого... Так что к Литавии я, вроде, никакого отношения не имею. В Бюро по гражданству мне так и сказали. А то, что я прожила здесь почти двадцать пять лет, их не колышет... Так что, в данный момент у меня нет ни работы, ни денег – сижу на иждивении мужа. Отвратительное, мерзкое чувство зависимости. Тем более при таком муже, как мой...
       – Характер работы оставляет специфический отпечаток на душе человека, – со знанием дела заявил Георгий. – Он у тебя в каких органах работает? Правоохранительных?
       – Да вроде того... Оставим это, скучно.
       – Вот он приедет с проверкой, то-то весело станет.
       – Он не имеет такой привычки. Да и не сможет. У него сегодня спецзадание.
       – У мужа, значит, спецзадание, он, значит, сидит в засаде, – сказал Георгий, все сильнее прижимая к себе Ингу, – а его жена по выставкам шляется, заводит легкомысленные знакомства с какими-то художниками... Кофе с ними распивает... А муж в это время, может быть, сейчас отстреливается, кровью истекает...
       – И слава Богу, – ответила Инга полушутя, полусерьезно. – Если бы он умер, я бы перекрестилась обеими руками.
       – Что, он тебя так достает? – Георгий почти положил Ингу на кухонный стол и навис над ней.
       – Это не то слово, ответила Инга, возбужденно дыша. – Если бы  ты знал, какой он гад!..
       Ее спина наконец коснулась столешницы. На пол полетели приготовленные кофейные чашки. Инга расслабилась и раздвинула ноги. Георгий скользнул ладонями по гладкой коже ее бедер, зацепил пальцами резинку трусиков и потянул их на себя и кверху. Она поспешно расстегивала ему рубашку и брюки, а он освобождал ее от блузки и бюстгальтера.
       У нее были не большие, но гордо вздернутые груди. Твердые, высокие соски стойко выдерживали натиск ладоней Георгия. Он обнял Ингу  за плечи, чтобы тело ее не скользило по гладкой крышке стола. Опираясь на локти, прильнул к женщине  – и  глубоко вошел в нее.
       – О, Боже! как... – простонала Инга и закрыла глаза. На лице ее отражалось не то страдание, не то экстаз.
       – Что-то не так? – сказал Георгий ей в самое ухо и укусил за мочку, в которой была вдета маленькая сережка с бриллиантом. Ступни женщины неожиданно коснулись его бедер, будто она подстегнула его.
       – Наоборот. Все прек-рас-но-о-ох! – Ее тело стало вздрагивать в такт его движениям, она часто дышала и вскрикивала.
       В подъезде вдруг загудел лифт, кто-то поднимался на этажи. У Георгия нехорошо сжалось сердце.
       Это едет ОН, подумал Георгий, со спецзадания. Ведь никогда не знаешь, когда оно закончится. И вот оно закончилось, и он возвращается домой. Может быть, чудом уцелевший, так и не поймав никого. Голодный и злой. С пистолетом. С большим наградным пистолетом в подмышечной кобуре. И теперь ему нужны только две вещи на свете – еда и женщина. Чтобы острее почувствовать, что он живой. «Если бы ты знал, какой он гад!..»
       – Не останавливайся, прошу тебя! – сказала Инга громко, и он почувствовал, как напряглись ее вагинальные мускулы. – В этом деле нельзя останавливаться...
       Где-то этажом ниже хлопнула дверь, и все опять погрузилось в ватную тишину, прерываемую только судорожными вздохами Инги. Ее замечания отбросили мысли Георгия далеко в прошлое, в пространство Родины, лет этак на 30 с лишним...
      
      
      
       2
      
       Когда он был еще совсем зеленым сопляком, даже восемнадцати не исполнилось, и звали его тогда по другому – то Гоша, то Жорка (так его называл младший брат), случилось с ним одно событие, весьма примечательное, положившее начало его половой жизни.

       Гоша и еще более соплистый паренек, Толик Репин, по кличке Репа, зашли как-то поздно вечером в подъезд соседнего дома. По лестнице спускалась одна очень старая, как ему тогда казалось, и очень пьяная дама в берете, ну и в пальто, естественно (дело было зимой). Дама неожиданно смело обняла за шею Гошу с возгласом: «Ой, какой красивый парень!» После чего она схватила его под руку и потащила из подъезда. Знакомый сопляк путался под ногами и предлагал дружку трахнуть ее вместе. (Впрочем, в те времена такого эвфемизма как «трахнуть» еще не знали, поэтому он сказал просто – выебать.) Гоша ответил, что справится сам.

       На улице они крепко целовались. Он уже тогда был высокого роста, и даме приходилось тянуться к его губам, сильно откинув голову. Чтобы берет не падал в снег, она поддерживала его левой рукой, а правой тискала шею малолетнего своего кавалера. Нацеловавшись, она спросила: «Куда пойдем, к тебе или ко мне?» – «У меня – родители...», – хмуро пробурчал Гоша. «Значит, едем ко мне». Дама поймала такси, и они поехали к ней домой, в Болатово, на другой конец города, почти что ночью. Смелая попалась бабенка. Оказавшись в комфортных условиях на заднем сидении, она вновь склонила мальчика к поцелуям. Шофер тачки, холуйская морда, сидел как каменный, не оборачиваясь.

       У нее дома никого не было. Все – сын школьник и дочь первокурсница – почему-то отсутствовали. Усадив гостя в кресла гостиной, дама угощала его кофе, курила с ним наперегонки, ерзала у него на коленях, наслаждаясь обществом молодого человека, то есть его, Гоши, обществом, и, с расчетливостью скупердяя, как можно дольше оттягивала предстоящее удовольствие. Она говорила приятным, низким грудным голосом: «Не спеши, у нас с тобой вся ночь впереди». А он все равно спешил, все рвался «на передок», как необстрелянный доброволец ВОВ. Все норовил овладеть (не в мечтах, а в натуре) взрослой бабой, хотя представления не имел, как это делается. В конце концов она сдалась и постелила на диване. Потом проделала такой фокус: зашла в кладовку (была такая в хрущевских домах небольшая комнатка без окон), одетой, а вышла оттуда голой. Его это слегка шокировало. Он впервые видел голую женщину вот так близко, причем, раздевшуюся специально для него.

       Когда он, наконец, овладел этой странной дамой на ее одиноком, полутораспальном диване, он удивился, как легко у него все получалось, как он сразу уловил нужный ритм, который она задавала, и сам, без подсказки, догадался, что двигаться надо не абы как, а в противофазе. Но все равно – она его учила. И охала от удовольствия, хотя он ничего особенного еще не сделал, даже не притронулся к ее увядшим грудям, просто механически двигался, и все. Как включенный станок. Но, казалось, ей и этого было достаточно.

       И тут она стала плакать. То есть всхлипывать, в голос подвывать, как при рыданиях. Он удивленно спросил: «Что с тобой? Ты плачешь?» – «Не останавливайся, ради бога! – простонала она, крепко обнимая руками его спину. – НИКОГДА не останавливайся в это время...» – и еще сильнее зарыдала и задвигалась под ним неистово.

       Дурачок! К ней приближался оргазм, а он подумал, что чем-то ее обидел или сделал больно. Ведь она была такой худенькой, как девушка, а у него, несмотря на малолетство, орган этот был уже «ого какой!», как потом скажет другая дама. Ему казалось, что он пронзает ее насквозь. «Тебе не больно?» – заботливо вопрошал он. «Нет, – шумно дышала она, – мне хорошо. Боже, как мне хорошо! О, теперь я знаю, что значит – молодой парень! Ты весь как пружина!..» – Она была счастлива.

       Как выяснилось позднее, муж ее ушел к другой, более молодой. И вот дама мстила своему мужу тем же оружием – познавала молодых. Гоша надеялся, что свою месть она начала с него, с Гоши Колосова. Как бы там ни было, он был благодарен ей за то, что она на долгие годы вперед заложила в него уверенность в себе как в мужчине. Георгий долго, очень долго помнил, что он бог в постели, что мало кто с ним сравнится в искусстве довести женщину до экстаза. Глупо, как он сейчас понимает. Но зато у него почти никогда не было проблем с потенцией, если рядом лежала ждущая его женщина.
      
      

       Георгий кончил с каким-то истерическим оргазмом, словно Инга была первой женщиной за много лет его отшельнической жизни. Возбуждение его было столь велико, что он еще минут пять трудился над всхлипывающим телом Инги, пружинно распластанном на кухонном столе; трудился усердно, без остановок и задержек, как его учила когда-то женщина из Болатово, далекая теперь и, вероятно, давно умершая, – и замер только тогда, когда смолк самый громкий вскрик-стон Инги, и пока она не открыла уже совершенно трезвые глаза.
       – Ух-х! Ну мы даем копоти, – сказала Инга, тяжело дыша, полностью расслабляясь. – Даже муж мой не отведывал на этом столе подобного блюда... А он был, в свое время, гурман известный.
       – А как насчет других столов? – осведомился Георгий, стоя прямо и поглаживая ноги лежащей навзничь женщины, его птенчик все еще нежился в ее теплом гнездышке.
       – И других столов тоже не было, хотя не скажу, что других мужчин не было вообще. Но в целом, я женщина целомудренная. Только вот сегодня я загуляла, сегодня я блуду...
       – Ах, ты моя, целкомудренная блудница! – почти пропел Георгий, наклонился и укусил за  еще не утративший твердость сосок Инги.
       – Хулиган, сказала Инга, поднимаясь.
       Она осталась сидеть на столе, и они крепко обнялись.
       – Я не хулиган, – отверг Георгий, целуя Ингу в закрытые глаза. – Я просто старый... потрепанный жизнью художник.
       – Ты старый конь, – поправили его. – Помнишь, у Пушкина: «Куда ты скачешь, гордый конь?..»
       – И где отбросишь ты копыта?.. – смеясь, докончил художник и меланхолически продолжил: – Знаем, знаем – старый конь, который не портит борозды, но, увы, глубоко не пашет.
       – Ага – не глубоко! – вскинулась Инга. – Глубже некуда. Все мне там разворотил... И всю меня залил. Надо же, из тебя хлестало, как из лопнувшей водопроводной трубы! Уж накопил, так накопи-и-ил. Можно подумать, ты с Рождества не имел женщины...
       – С Покрова, с Покрова дня прошлого года. Или позапрошлого. Точно не вспомню.
       – Бедненький. Ну ничего, мы наверстаем упущенное. У нас еще вся ночь впереди. (Георгий усмехнулся.) Надеюсь, что это, – она постучала по столу, – был только аперитив?
       – Об чем речь! Само собой, моя радость, – похвастался Георгий, впрочем, не без основания. Сегодня он чувствовал небывалое вдохновение. Вот что значит, молодая любовница!
       – Зер гут! – резюмировала Инга, нахватавшаяся в Бадене немецких словечек. – Тогда будем пить кофе. Достань новые чашки, а я схожу в ванную... Пусти меня, «мой конь ретивый».
       – Рад стар-р-раться, Ваше Величество! – верноподданнически вытаращив глаза, заорал Георгий.
       – О! Меня уже короновали, – засмеялась Инга, – тогда я приму душ.
       – Погоди-ка, что это у тебя на плече? – спросил гость, взяв хозяйку за руку и внимательно рассматривая маленькое коричневое пятно, похожее на трилистник. – Какое интересное у тебя родимое пятно... Словно клеймо фирмы «Адидас»? – Он засмеялся было, но резко оборвал себя, поняв, что оплошал.
       – Я не знаю, откуда оно у меня появилось. Раньше его не было. Я обнаружила его, когда загорала на пляже. Думала, просто обожгла на солнце, ан нет... цветочек этот остался... Как лилия у Миледи... С тех пор мой изверг меня так и называет... а меня это ужасно бесит.
       – Еще раз прости меня, я не знал, – повинился Георгий. – Но, в общем-то, это ведь не смертельно. Подумаешь, родимое пятно! Бывает хуже...
       – ... но реже! – засмеялись они, уткнувшись лбами и носами друг в друга.

       Она убежала в ванную, а Георгий выключил чайник, во всю кипевший, так что прекрасный заморский кафель на стене обливался слезами. Потом он сходил в туалет, оборвал приличную портянку пипи-факса и привел себя в порядок. Полюбовался на стерильной чистоты финский унитаз, подумал и застолбил его. После этого вернулся в кухню, вымыл руки с мылом и протер стол тряпкой, смоченной в горячей воде. Как преступник, уничтожающий следы своего присутствия на месте преступления.

       Больше делать было нечего, и он, закурив сигарету, подошел к незашторенному окну. Сеял мелкий, как через сито, дождичек. Город погружен был в кромешный мрак. Только в соседнем доме напротив, этажом выше,  ярко горел свет в одном окне, очевидно тоже на кухне. И там, тоже у окна, стояла женщина, лет тридцати. Дом был близко, и Георгий отлично ее видел. Женщина какое-то время смотрела на Георгия, потом, очевидно смутившись, сделала вид, будто высматривает кого-то внизу на земле. Но кто там мог быть – в мокрых кустах, глухой ночью.
       «И давно она тут стоит? – задал себе вопрос Георгий и застыдился. – Боже ты мой, она все видела... А мы – ни свет не выключили, ни шторы не задернули. Устроили шоу на столе, на потеху всем соседям…
       Когда женщина вновь посмотрела в его сторону, Георгий сделал ей знак рукой, привлекая внимание, после чего приложил палец к губам.
       – Ты ничего не видела, поняла? – сказал он.
       Та никак не отреагировала, отошла от окна и выключила свет. «Обиделась, – подумал он, – решила, что я зову ее устроить групповуху». – Ну дела, я веду себя, как форменный идиот!
       – С кем ты разговариваешь? – поинтересовалась Инга, выходя из ванной. Она была с мокрыми волосами, в белом махровом халате, вся такая чистенькая, хоть сейчас ее снимай в рекламном клипе.
       – Да с теткой одной, вон из того окна... Только сейчас она ушла спать, а до этого, по-моему, наблюдала за нами. Ты ее знаешь?
       – Бог с тобой! Откуда? она ведь живет в соседнем доме. А это значит – в другой галактике. Я из своего-то подъезда не всех жильцов знаю...
       – Но она тебе не подгадит, как ты думаешь?
       – Брось, не бери в голову, а бери в руки... чашки. Бери чашки и расставляй.
       – Я понятия не имею, где приличные люди держат свои чашки. Там, над мойкой?
       – Ладно, я сама. Ради такого случая принесу праздничный сервиз. А ты пока можешь посетить мой душ.
       Он посетил ее душ, а заодно и ванную. Помещение было огромным, рассчитанным на стандарты героической эпохи великанов, а не карликов, как сейчас. При желании, здесь могли бы помыться все знакомые жильцы из подъезда одновременно. Ванная, как и кухня, блистала кафелем, никелем, зеркалами и всякими красивыми пластмассовыми приспособлениями. Там даже вились по углам и спускались вниз зелеными водопадами листьев искусственные цветы, стойкие к влаге. Бесчисленные баночки, флаконы и пузырьки источали нежнейшее, изысканное амбре. Этому теплому аромату хотелось соответствовать, и он с удовольствием полез под горячие струи воды.
       Пока он мылся, вытирался и примерял женский халат (от халата ее мужа он, чистый, брезгливо отказался, а старый халат Инги был маловат, но ему удалось как-то натянуть его на себя, запахнуть полы и завязать пояс), она сходила в гостиную, принесла кофейный сервиз – черный с золотом, – всполоснула его водой и выставила на стол. Чашки были тонкими и хрупкими, как лепестки японской хризантемы. Судя по темному цвету, вкусу, аромату и крепости, кофе был бразильским, высокого качества и очень дорогой. Это вам не какой-нибудь дешевый суррогат, который пил Георгий последнее время у себя в мастерской. Сделав последний глоток горячего бодрящего напитка, Георгий закурил сигарету. Он любил, если выдавался случай, совмещать эти два маленьких удовольствия в одно большое. Он похвалил кофе и замолчал.

       Воцарилось неловкое молчание, поскольку они еще недостаточно долго знали друг друга, чтобы просто помолчать вместе. Говорить же о выставке, а тем более об искусстве вообще, Георгию не хотелось, его тошнило от всего этого. Естественно, что их разговор скатился к общей для них теме.

       – А что, твой муж, – сказал Георгий с осторожностью человека, берущего в руки хрупкую вещь, – он действительно очень плохой человек? Может, он тебя бьет?
       – Ну, как тебе сказать... – произнесла Инга, держа сигарету по-женски кверху огоньком и пуская тонкую струйку дыма в потолок. – Раньше он был интересным – и как человек, и как мужчина, – иначе бы я его не полюбила. А теперь... он просто импотент, и больше ничего. И это его страшно злит. Его злит, что я могу получать удовольствие не только от работы, но и сексуальное тоже, а он – нет. Когда рухнула Империя и погребла под обломками все его идеалы, он стал циничным. Стал исповедовать гедонизм. Коньяк и бабы стали его любимым занятием. Были. Он гулял напропалую, налево и направо. Потом, как бы в наказание, подцепил какую-то редкую болезнь... этого своего... органа. Вылечился, но стал импотентом. Понимаешь, у него в этом заключался весь смысл жизни. Теперь остался один коньяк, да и то при нынешних ценах не очень-то пошикуешь… Хотя зарабатывает он и сейчас неплохо.

       – Что, в органах сейчас так хорошо платят?
       – Ой, извини, я тебя чуть-чуть обманула. По старой привычке сказала… Он работает в службе безопасности какой-то небольшой фирмы. Заместителем начальника. В общем-то, невысокая должность. Это с его-то тщеславием и амбициями! Раньше да, был сотрудником госбезопасности, молодым, перспективным. Такая карьера намечалась!.. Но в 90-е годы, когда запретили компартию и ликвидировали КГБ, литавцы затеяли чистку всего и вся. Ланарда моего даже ненадолго посадили в тюрьму, потом выпустили, не найдя состава преступления… Этим периодом жизни он даже гордился одно время. Потом он понял, что старый режим не вернется, и стал резко перестраиваться. Отрекся от компартии – три часа простоял на коленях в Комиссии по Раскаянью (Георгий представил: в углу, на рассыпанном горохе, со спущенными штанами…), набрал 70 баллов, – вступил в Гражданский Легион. Во вновь созданные органы безопасности – Плубис – его, конечно, не приняли. Теперь он набирает баллы, чтобы стать хотя бы стопроцентным литавцем. С чистотой крови у него все в порядке, а баллов «истинности» не хватает. Вот он их и добирает в Легионе. Хотя понятно, что перспективы у него хилые... Таким образом, жизнь лишила его всех радостей. И началось!..
       Инга скривила губы, невесело усмехнулась.
       – Да, он бивал меня изрядно. Когда был особенно зол, и дела на работе шли плохо: начальник его – трезвенник, катит на него бочку, грозится уволить… Правда, Ланард и сам в последнее время старался меньше пить, чтобы не стать алкоголиком, но все равно, даже в малом подпитии бывает невыносим. Своими мелкими придирками, иногда доходящими до абсурда, он доводил меня до истерики. Однажды у меня даже случилось нечто похожее на гипертонический криз. Это в мои-то годы!

       Рука ее, держащая сигарету, мелко задрожала, и столбик пепла осыпался на пол.
       – Я приду с работы, – продолжала Инга, нервно затягиваясь, – а он спрашивает так ехидно: «Ну что, Миледи, наеблась? Получила кайф?» Я отмалчивалась. А потом однажды не выдержала и брякнула: «Да-да, получила! Если ты не способен, то что же мне теперь, в монахини записаться?» Я врала ему, я два года ни с кем не была... Я хотела поддеть его больнее, чтобы он заткнулся наконец. И поддела на свою голову...

       Георгий весь подобрался как перед дракой, Инга продолжала:
       – Сначала он мне врезал по печени, потом содрал с меня всю одежду и сказал: «Значит, ты говоришь, что я не могу доставить тебе удовольствие? Очень хорошо. Сейчас ты убедишься в обратном. Я доставлю тебе такое удовольствие, какого ты во век не испытывала». Он привязал меня к кровати в позе роженицы, предварительно сковав мои руки наручниками. Затем достал из ящика письменного стола свой пистолет, выщелкнул обойму, показал, что она полная, снова вставил ее в рукоятку и передернул затвор. После всех этих демонстративных манипуляций он поднес ствол к самым моим глазам и велел разглядеть там мою смерть. Потом он приказал мне поцеловать, пахнущий порохом и смазкой, ствол. Он совал мне его в рот, чуть зубы не выбил. Когда ему надоело, он спустился ниже и стал водить им по грудям. Возле левой груди рука его остановилась, и я увидела, как палец его, лежащий на курке, стал белеть. Палец напрягался! Он хотел спустить курок, но, слава Богу, как-то удержался. Может быть, ненависть в моих глазах, а не мольба, как он того желал, заставили его продолжить издевательство.

       Инга взглянула Георгию в глаза.
       – Если бы ты видел его лицо в это время. Маска! Маска горгоны Медузы. Он повел стволом вниз по животу, оставляя белый след на коже, а потом наливающийся краснотой... Когда холодный ствол пистолета провалился в меня по самый его кулак, он, этот подонок, захохотал как бешенный... В вас, уважаемые сэры, засовывали когда-нибудь заряженный «Тульский Токарев» по самую рукоятку? Нет? Тогда вы не знаете, что такое настоящий страх!..
       У нее от волнения перехватило дыхание.
       Георгий хорошо знал, что из себя представляет пистолет «ТТ» с его длинным стволом. Старая боевая машинка. Давно снятый с вооружения, «ТТ», или «татоша», – излюбленное оружие киллеров.  Патрон калибра 7,62, мощная его пуля может остановить даже бронемашину.

       Упрямо пригнув голову, Инга продолжила свой кошмарный рассказ:
        – ...И он стал насиловать меня пистолетом. Этот психопат всерьез считался с мнением фрейдистов, что пистолет – синоним мужского органа. Он пообещал, что будет меня насиловать до тех пор, пока я не кончу. И добавил, что притворство мне не поможет, уж он-то знает, когда я кончаю по-настоящему. Он двигал этой штукой у меня между ног, смотрел мне в глаза и скалился, скалился, сволочь такая. Я заявила, что ТАК я никогда не кончу. Тогда он сходил на кухню, выдрал из навесного шкафа таймер (как будто он не мог воспользоваться будильником), поставил стрелку на 15 минут и объявил свой приговор: если в течение четверти часа в комнате не прозвучит более приятного звука, чем трель звонка, то он с наслаждением выпустит внутрь меня всю обойму! И возобновил свою гнусную работу.

       – Я поняла, что, если я не пересилю себя, мне конец. Целых 5 минут я не проронила ни звука. Все это время слышалось только его сопение и чудовищно громкое тиканье таймера. Стрелка на циферблате неумолимо двигалась назад, отсчитывая последние минуты моей жизни. Потом у меня потекла кровь. Я надеялась, что он сжалится надо мной, но я ошиблась. Чем-чем, а кровью его не запугаешь. К крови он привык. Более того, она его даже возбуждала. Чем  еще можно возбудить импотента? И он совсем озверел.

       – Тогда я пересилила свое отвращение и боль, закрыла глаза и представила, что занимаюсь любовью со своим первым парнем. С ним я потеряла свою девственность. Тогда мне тоже было больно, тоже текла кровь, но возбуждение постепенно погасило боль. Я представила, что это он так неумело действует своим железным от перенапряжения органом и... Одновременно с трезвоном таймера меня пронзил первый оргазм, как будто меня ударило током, долбануло и не отпускало... Я орала как сумасшедшая, а оргазмы все не кончались – резкие, с протяжкой, зарождавшиеся, казалось, где-то аж под диафрагмой, отдаваясь в грудине. Наконец – последний: длинный, затяжной, шедший из глубины меня, к низу живота, горячим потоком выплеснулся наружу.
       – Я открыла глаза и, находясь на грани обморока, посмотрела на него перекошенным взглядом. Он тоже смотрел  мне в глаза и был серьезен, как никогда. И... жалок. «Какая ты счастливая», – сказал он, вынул из меня пистолет, сунул окровавленный ствол себе в рот и нажал курок.
       – Ну, и?.. – хриплым голосом произнес Георгий, не чувствуя, как догоревшая до фильтра сигарета жжет ему пальцы.
       – А ничего, – спокойно ответила Инга и с размаху загасила свой окурок в пепельнице. – Пистолет дал осечку. Что-то там заклинило, он потом отверткой ковырялся... Мерзавцам всегда везет. Но в тот момент, честное слово, мне было его жаль. Даже застрелиться он не смог по-человечески. Я погладила его по голове и сказала, что он сегодня был бесподобен и что большего удовольствия, чем сейчас с ним, я не испытывала. Но, сказала я, если ты еще раз сотворишь со мной подобное, я ночью отрублю тебе голову, пока ты будешь спать.
       – И он больше не прикоснулся к тебе... с тех пор?
       – Да. Больше он меня не трогал. Но не потому, что испугался моей угрозы. Он не верил, что я смогу это сделать, да я и сама не верю... Но он как-то сломался после этого, в психическом смысле.
       – А еще, – помолчав, продолжила Инга, –  это неудавшееся самоубийство вселило в него странную, с примесью мистики, уверенность, что с ним теперь ничего не может случиться. Что он заговорен от смертельных случаев. С тех пор он стал фаталистом, хотя раньше ни в какую мистику не верил. Часто он рассказывал мне, что во время патрульных рейдов Легиона почти специально, словно испытывая судьбу, лез на рожон под пули, и хоть бы что! Смерть проносилась мимо его. Такая вот история.
      
      
       3
      
       Ровно через минуту Георгий разлепил ссохшиеся губы:
       – То, что ты рассказала, чудовищно! Зачем ты с ним живешь? Почему не разведешься?.. Тем более, что детей от него, как я понял, у тебя не будет.
       Она посмотрела на него как на конченого лоха и сказала ровным тоном педагога:
       – Вопрос, извини меня за прямоту, либо глупого человека, либо одержимого манией свободы. Я надеюсь на второе, учитывая твою профессию. Я же – просто женщина. Никаких пядей во лбу у меня нет. На какие шиши я должна жить? Квартира и та принадлежит ему. Свою жилплощадь я потеряла... Когда мама умерла, а я уже была за Ланардом, комнату, где она проживала, отняли. Вообще всех жильцов выселили, а дом по решению суда отдали наследникам бывших хозяев. Ну, ты ведь знаешь, как это сейчас делается... Мы существуем в реальном мире, мой миленький. Я не героиня какого-нибудь женского романа, которая, после тяжких испытаний ее добродетелей, в конце концов выходит замуж за богатого миллионера и живет с ним счастливо до конца дней своих.
       – За богатого, значит, миллионера, – усмехнулся Георгий, – А что, есть разве бедные миллионеры?
       – Есть, – охотно ответила Инга. – Это те, у кого только один миллион делеберов… или зайчиков... Ко мне один белорус сватался, наверное, хотел здесь закрепиться. Так он предлагал мне именно миллион зайчиков за фиктивный брак. Когда я ему ответила отказом, он сказал: "Что же мне тепереча делать?" Я так потом хохотала, чуть не описалась...
       – Ясно.
       – Ничего тебе не ясно. Я вижу, что ты из тех людей, которые превыше всего ценят свою личную свободу, даже готовых к нищете ради нее... Но таких людей мало. Во всяком случае, я не из их числа. Конечно, я могла бы снова поискать работу, но кто меня сейчас возьмет? А если и возьмет, то ведь обязательно, пока не закрепишься там, придется подкладывать себя под какое-нибудь толстое брюхо...
       Георгий машинально подтянул мышцы брюшного пресса, хотя никогда не имел проблем, связанных с избыточным весом, оставаясь всегда поджарым.
       – Что же касается детей... – Инга замолчала, словно эта тема для нее была особенно болезненной. – Что ж, если Ланард сильно захочет иметь ребенка, – а он уже хочет – возьмем кого-нибудь на воспитание... Впрочем, – Инга ехидно улыбнулась, – если ты готов и, главное, можешь мне предложить, как говорится, адекватную альтернативу, я, пожалуй, соглашусь... подумать над ней.
       Она громко расхохоталась, немного фальшиво, на грани нервного срыва. Георгий проверил свои аккуратно подстриженные ногти и побелевшую от растворителей кожу пальцев и сказал:
       – Ну, в общем, я готов. Также готов подумать... до утра. Завтрашнего дня.
       – Ладно, пошутили и будет, – Инга встала и начала мыть чашки в раковине мойки. – А потом, почему ты решил, что мне плохо с ним?
       – Помнится, ты говорила что-то о перекрещении двумя руками, нет?
       – Ну да, говорила. А ты разве не знаешь, что женская логика самая алогичная логика в мире.
       – Ага! Значит, вы сами сознаете, что логика ваша алогична?
       – Ничего я не сознаю. Женщина живет не сознанием, а чувствами.
       – Ясно-ясно. «Чуйства!» – как говаривал незабвенный Аркадий Райкин. Страсти-мордасти!
       – А может, я мазохистка?
       – О! – воскликнул Георгий, – тут ты не одинока. У кого в жилах течет хоть капля русской крови – мазохисты. Мы народ-мазохист. Ужасно любим страдать и получать от этого удовольствие. Иначе чем объяснить, что русский народ всю жизнь – год за годом, век за веком – живет так паскудно. Ведь ни одного американца, под страхом казни на электрическом стуле, не заставишь так жить!
       – Ну вот, – сказала Инга, ставя мокрые чашки на стальной поднос, – мы уже и до политики добрались. Мой дорогой, кухня на тебя действует разлагающе.
       – Прости, дорогая, – проклятая привычка старого диссидента.
       – Ладно, диссидент, хватит трепаться, пошли... спать, то есть жить.
      
      
      
  -----------------------------------------------------    
      
       (©  Владимир Евгеньевич КОЛЫШКИН, глава из романа "ФЕНИКС", 2003 г.)