Вольному воля. Записки наемника. Повесть

ВОЛЬНОМУ ВОЛЯ
Записки наемника

Последние десять лет: свет поднимался
высоким окном из тонкого переплета. Окно
было поставлено на лестничную площадку,
и как только я открывал дверь, желтый вол-
нистый кафель кидал под ноги воздушный
коврик обманного солнца, мутные квадра-
ты витража составляли распертую грудь ста-
рого тополя. Я выходил покурить, посмако-
вать самоощущение догорающей плоти. За
дверью я оставлял нашу обширную ком-
муналку, по левую сторону, освоенную не-
утомимой семьей Само-Самойленко, а по
правую  моей семьей, из полутора ком-
нат которой уехали сестра, брат, потом вы-
несли гроб с маской нашего отца... Теперь
эти высокие метражи принадлежали нам с
женой. Изредка к нам приходила моя мать
(выделенная в однокомнатную), приходила
обнюхать старые углы. Но углы уже пахли
не тем. Тогда она заболевала, телефонная
трубка долго держала, не могла проглотить
густую боль ее слабого голоса. Я приходил
к ней, кормил тем, что готовила моя жена.
Мама принимала поползновения этой чу-
жекровной доброты, но с кровати не вста-
вала. Она говорила:
3
 













 Креплюсь ради вас. Но силы не те.
 Крепись, мать,  говорил я, страстно
желая, чтобы она жила.  Ты будешь долго
жить, и мы будем жить следом.
 Не хочу,  говорила мама.  Смысла
нет.
 Тогда не волнуйся,  говорил я.
Смерти нет. Умирай спокойно. Все нормаль-
но. Мы следом за тобой.
 Ничему вы не научились,  говорила
мама, ступая за границу. Беспокойство за де-
тей держало ее здесь, но моральный долг
усталость, усталость в лице, в глазах, в кото-
рых уже запеклась корочка будущего сна,
стоял у изголовья. Господи, как я жаждал в
эти минуты внезапного исчезновения: детс-
кое волшебное желание закрыть глаза, что-
бы обмануть смерть. Моя мама демократка,
но невестку не любила. Она поднималась с
кровати, шипела на меня, чтобы я  после-
дний оползень ее живых усилий  не пре-
вращал ее в шута. Она сама перемывала ба-
ночки и кастрюльки, сама изгоняла из посу-
дин следы чужой плоти. Седая, сильная в
плечах и руках, она держала некую нравствен-
ную высоту перед медлительной невесткой.
Она, как говорят у нас в Ростове, боговала.
Тоненьким, переходящим в горловое «хи-хи»
голосом она расстреливала Светку в упор.
Прощала изредка, по большим, теперь цер-
ковным, праздникам.
Глядя на бессмысленные ужимки жены,
мне хотелось плакать: мне жаль было и маму,
и жену. Но плакать я давно разучился. Ка-
кой-то едкий комок вырастал в горле
словно головка чертополоха, и я не плакал,
я ждал, когда эта головка высохнет и я по
частям проглочу ее.
4
 













 Я только потому за Ельцина,  гово-
рила мама,  что он тебе, дураку, соли на
хвост насыпал. Раньше надо было думать!
Вот Самойленки, они думали за четверых.
Голова, будущее России...
 Ой, врешь, маман,  отвечал я, собирая
отмытое в сумку.  Кто они и кто я? Ты
троих в люди вывела, тро-их!
Но маме не на кого было сослаться. Так
она, старчески перегибая спину, угловаты-
ми пальцами трогала сплющенную подуш-
ку, так она думала. Странным, внешним об-
разом. Иначе думать она не умела. Это было
строгое движение формального, но внеш-
него, предметного ума. Накормить, вырас-
тить, выучить, поучать, поправлять, подска-
зывать, возражать и судить, судить  все это
было ходом мысли. Формой сознания. Стар-
шая дочь  старшая тревога  жила на
Камчатке, питалась маринованной черем-
шой и писала, что Камчатка будет отделяться.
Тревога средняя  мой брат. Тот служил и
метался между необходимостью соблюдать
две присяги, соблазном продать все воору-
жение и спивался под непосредственным
началом полковника со странной грузинс-
кой фамилией Держава... Кто же даст себе
время и позволит такие жизненные затра-
ты, чтобы понять природу материнского
сознания? Кидайте на счет извращений ста-
линизма, но  но материнское сознание
мыслит предметно. Пока движутся (под ее
руками и заботами) предметы семейного
обихода, она  человек, она мыслит, она
следует за ходом порожденных ею в е щ е й...
«А ты?  спрашивал я себя, с эстетическим
удовольствием играя в этот местоименный
бильярд. «Вот он я  весь как есть»,  отве-
5
 













чал я себе, ему как себе, перебрасывая кий
твердолобой совести из руки в руку. Вот он
я  весь как есть. Инженер-оборонщик,
математик-прикладник (по шарам!), выхо-
дя на лестничную площадку, жмурясь от
солнечной зауми желтого кафеля, я смот-
рел на блокнотные квадраты окна, исписан-
ные за многие месяцы (читай: годы!) фор-
мулами и поправками, подножками экспе-
риментов. Трибоника  наука трепетная.
Чтобы посадить отечественный шатл, надо
накачать его колесные ноги такими тормо-
зами, чтобы забывшая его матушка Земля
ответила ему чистосердечным, любовным
трепетом. Трением... Я, мамочкин сын, мыс-
лил тем же внешним способом. Все эти ду-
ховные ухищрения  выйти, сощуриться,
курить, вписывать мысленно формулы в
листики мутного окна, думать, перечерки-
вать и переписывать  был и недолгим
(время, отведенное курящему его сигаретой)
самообманом. Я мыслил так же, как и моя
мать: внешним ходом эксперимента.
А ведь я знаю, как начиналось т а к о е
м ы ш л е н и е. Женщина  рожает, она об-
речена. А мы, мужчины, существа с «левой
симметрией»? Мы выдумали некую вне-
шнюю свободу мысли, то есть свободу внеш-
него мышления. Ах, как мы наслаждались
джазовой импровизацией, как мы радостно
кувыркались в абстракционизме-авангардиз-
ме! Помню осенние, провисшие моросью
ночи, слабые фонари, запах портвейна и ко-
шачьего полуподвала, саксофон, труба, кон-
трабас и бара-бара-бан. Этот квадратный
ритм (Данте говорил: человек  это мягкий
куб), эта веселая обезьянья случка неукос-
нительных инструментов... я м ы с л и л, моя
6
 













мысль, уложенная на грифе тригонометрии,
наслаждалась возможностью быть о б ъ е к -
т и в н о й . Ведь это исторический шанс, по-
том не будет! Кто даст мне возможность
переводить м ы с л ь  непосредственно в дей-
ствие, кто даст мне возможность мыслить
действием, быть свободным в поступке, воз-
буждать сладостную неопределенность духа,
оголенно ищущего (как распаренная под
душем нога) безобманную почву?.. Вот толь-
ко не могу понять: почему моя мысль была
так претенциозно противоположна офици-
альной? Ведь официоз  любой, вплоть до
демократического  мыслит тем же вне-
шним образом. Только ли потому, что не тем
предметным рядом жила мысль?
Мы сбрасывали рояль с двадцатого этажа.
Они сбрасывали расчетную ракету на
расчетную цель.
Самое поразительное (в прямом смыс-
ле: мой пирозаряд поражал цель неизбеж-
но, но  но задача состояла в точном изме-
рении «поверхностей трущихся пар»)  это
совпадение, притирка, паґрное скольжение:
сначала Ст. Лем  об обезьяне, которая на
пишмашинке выстукивает текст «Короля
Лира», потом  время первых выборов в
Верховный Совет  Борхес, объясняющий
смысл буддизма: человек рождается чело-
веком настолько случайно, насколько слу-
чайно попадание черепахи, выныривающей
из глубин океана, в дырку плавающей на
поверхности колоды... Можно ли проиллю-
стрировать, нарисовать н е в о з м о ж -
н о с т ь? И Лем, и Борхес понимали невоз-
можное как невозможное возможного, рас-
четного, вполне вероятного (как говорят на
ростовском базаре).
7
 













Моя мама понимала своих детей как дан-
ность. Вру. Как подвижную данность. Вру. Она
их не понимала, но жить без них не могла.
С колодой на шее, с тяжким чувством без-
дны под ногами.

Для того ли я рожден, чтобы стать мужем?
Гордости положено быть ядерным чувством.
«Ус...ся, но не поддамся»,  любила повто-
рять мама. Она завидовала семье Само-Са-
мойленко и гордилась тем, что они жили в
одном с ней коридоре. Такая наоборотная
гордость способна дать человеку счастье не-
иссякаемой целесообразности. Само-Самой-
ленки значили для нее не меньше, чем ее чада.
По коридору налево Само-Самойленки
постепенно занимали все комнаты, вытес-
нив сначала семью алкоголика (манифес-
тированный МДП), а потом и старушку-
раковинку, свернувшуюся так незаметно,
что в ушах соседей почти до сороковин
стоял прибрежный шум тишины. Так
Само-Самойленки мыслили, и моя мама
воспринимала их кропотливые передви-
жения как чистую мысль. Они так купно
и плотно жили, что, мне представляется,
матерью я был предложен, а Само-Самой-
ленками воплощен.
В дальней, глубокой комнате, выходив-
шей окном третьего этажа во внутренний
двор, жил отец  Растарас Гурьевич. Он жил
голой головой под настольной лампой. В
свой срок по Parteiblattу он отсидел пят-
надцать лет и вернулся оппозиционером
всех газет. Он жил этой упечатанной плос-
костью: как только включалась настольная
лампа, мысль Растараса Гурьевича освеща-
8
 













лась тремя цветами  красным, синим и
зеленым: тремя карандашами р а б о т а л  он
над газетой, разбирая пасьянс партийных
имен  союзного значения, областного, рай-
онного. Нервная система связей возникала
объемным прообразом компьютерной гра-
фики, и сам компьютер с несогреваемым
лицом, с попущенными веками, с голым, на-
пряженным, как преклоненное колено, че-
репом р а б о т а л. «Иных уж нет, а те дале-
че»  и под «нет» гyлаговский пенсионер
подразумевал тех, иных, которые сгинули в
лагерях, а «далече» надо было понимать, что
«те» добрались-таки до почетной аллеи на
цивильном кладбище.
Внук с дворовой кличкой Пупон быстро
открывал дверь и быстро закрывал, гасил
волшебный фонарь, обманывая меня на всю
жизнь недосмотренной картинкой. Пупон
тащил меня на кухню, где Бабанаба жарила
толстые круглые котлеты (я любил плос-
кие, остроносые). Она совершала для меня
переход от плиты к буфету, отрезала от хлеб-
ного короба квадрат серого, свежевойлоч-
ного хлеба, который  после ее обратного
передвижения  прогибался под котлетой
и через минуту моего терпения пропиты-
вался жирным духом чужой семьи... Баба-
наба ходила на тонких, крепко, лучным из-
гибом, пружинящих ногах, смотрела на меня
глазами, утопленными в толстых линзах
круглых очков: «А что вы сегодня готови-
ли?» Надо понимать: «А что сегодня ваша
мама д о с т а л а?» Я не хотел перечислять
свиные хвостики, копытца, говяжьи голяш-
ки, потроха и субколбасу. Я затравленно
любовался Бабанабой и тем, какой любо-
вью отвечал ей сын Агарий  огромного,
9
 













наклонного роста, с приземистым задом
парторг не то издательства, не то овощной
базы. (Механика личностного учета, даро-
ванная эпохой классического фашизма.)
Почти каждый день я оказывался вовлечен-
ным зрителем чистой мелодрамы на корот-
ких метрах общего коридора. Для меня это
действо протекало в двух плоскостях
Агарий играл сразу на двух площадках: одно
действо как бы возрождало мимическую
жизнь Растараса Гурьевича (Растарас гово-
рил о тысячах, прошедших через его руки:
«Горы, горы трупов!»); другое действо вы-
зывало во мне тяжелый, панический стыд, я
не мог выносить этой откровенно выказы-
ваемой на людях любви (хворью оборачи-
валась эта любовь во мне и стыдом моим,
поскольку я не мог себе разрешить такой
ласковости с мамой). Агарий лысел, настоль-
ные пряди перекрывали темя от уха до уха.
Черные глаза с горошинками душистого
перца подхватывали всякое слово мамаши,
как будто слова ее были чем-то плотским и
приятным, вышедшим из кухни, свеже-пар-
ным с неизбывным ароматом материнской
ласки. Любовь навсегда делала Агария ма-
леньким (что усиливало остроту моего стыда
за мое жесткосердечие), но Агарий радовался
именно этому непроходящему детскому
блаженству: открывался младенческий ряд
верхних, сидящих в десне, зубов, прерывае-
мый веселыми кошачьими клычками, ро-
зовая, молочная улыбка натекала на губы...
Пчела не тонет в своем меду. Впрочем, и
паук не вязнет в своей паутине.
Агарий был партюком городского мас-
штаба, он работал одним карандашом и во-
ровал в сумерках. Машина приходила без
10
 













него  из района, из колхоза-совхоза,  ба-
гажник открывался, и шофер тянул дерюж-
ные мешки или бумажные пакеты. Сам Ага-
рий любил выступать в школах, в ПТУ, в ка-
зармах. Смысл выступлений его от времени
до времени менялся  в соответствии с воз-
можностями генеральной установки. Эта
внедряемая из генерации в генерацию био-
графия, я понимал, нужна была Агарию, как
сама жизнь: он так мыслил, таким внешним
образом осуществлялось его мышление. Та-
ков мир, в котором мы пребываем, и таковы
в нем люди, способные осуществлять интим-
нейшую часть духовной жизни только на
внешних и податливых предметах.
Во время войны  вон откуда!  мать и
сын завербовались на работы в Германию.
По совету добрых людей: к родственникам
репрессированных peйx благоволил. Агарий
работал не то в похоронной команде, не то
в хлеборезке. Когда Красная Армия стала
подходить, начальник лагеря, дочка которо-
го была влюблена в Агария (по версии Ага-
рия), объяснил ему, куда и как бежать, что-
бы выйти к русским. Агарий вышел 4 мая
1945 года и, опять же по его версии, успел
несколько дней повоевать. Все эти герои-
ческие подробности выяснялись постепен-
но и как бы вопреки сталинской админис-
тративной логике. И так же постепенно Ага-
рий Растарасович входил в льготы: дитя
войны, жертва гитлеровских лагерей, сын
репрессированного и  апофеоз  участ-
ник войны. Упал на память эпизод: посеще-
ние Агарием Растарасовичем Само-Самой-
ленко нашего института. Он вошел, мощно-
стопый, с приземистым, бабьим седалищем,
радостный, кусая всех присутствующих дет-
11
 













ской улыбкой, и несколько раз произнес
слово «фойе»  отдуваясь, восстанавливая
кровообращение, и, садясь в подсобное крес-
ло, забросил короткую голень на низкое
колено. Он рассказывал долго (был не то
праздник Октября и он творил об отце, но и
о себе-себе, не то праздник Победы и он уже
рассказывал, как выходил к нашим и как
потом воевал, избежав фильтрационной ко-
миссии), с особенным смаком  опять улы-
баясь десенной улыбкой, но уже с какой-то
смазанной, уголовной, сердечностью,  рас-
сказывал о том, как его любила дочь на-
чальника лагеря, «Herr Pfeffeг und Seine
becaubernde Tochteг»1, и как начальник ла-
геря взял его за руку, вывел за ворота и по-
казал направление: «Schnell! Und hilft dir
Russischer Gott!»2 При своем недоразвитом
немецком он хорошо картавил. Голос у него
был огромный, отмашный  так выбивают
ковры. Он говорил как бы на спор: «Вот я
скажу, а вы поверите». И старательно выис-
кивал недоверчивые лица. Говорил о люб-
ви, что его вела любовь, что на своем тяже-
лом пути он встретил много душевных по-
ступков. «Людей спасает любовь,  уверял
он нас, держа на задворках языка, подслюн-
ком, детскую картавость.  Потому что че-
ловек жаждет любви до самого последнего
момента. Вот фашисты проводили экспери-
мент: клали рядом мужчину и женщину и
замораживали.  На лице жизнелюбивого
сластолюбца всплывала дощечка серьезно-
1 Герр Пфеффер и его очаровательная дочь
(нем.).
2 Быстрее! И да поможет тебе русский Бог!
(нем.).
12
 













сти.  А потом размораживали, и мужчина
сразу набрасывался на женщину!» Он не
знал смерти и не хотел умирать. «Ницше
говорил: «Когда плохо, любовь ищет нена-
висти». Но это не так. Выдуманный им Ниц-
ше был не прав на все сто, Агарий Растара-
сович поддергивал брючину, показывая све-
жий батон презренной плоти. Сочная фигура.
В ней можно было бы увязнуть, если бы не
быстротечность жизни.
Агарий несколько раз выручал сына из
тюрьмы и учил жену переносить несчастья
(посадки) так же сдержанно и гордо, как
это делала Бабанаба. Потом номенклатура
авансировала себя перестройкой: надо было
юридически оформлять брак шестой ста-
тьи с мафией. Агарий Растарасович прива-
тизировал не то овощную базу, не то изда-
тельство и создал «Предком»  предприя-
тие коммерческое. В предприятие вошли
Пупон  сын Агария, сам Агарий и верная
до гроба секретарша (жена Агария, долго
болевшая, умерла, перед этим несколько раз
жаловалась моей маме  общей кухни тог-
да уже и в помине не было,  что Агарий
никогда не давал ей денег). Теперь оба-два,
отец и сын, трудились рука об руку. Сын
взял на себя политическую часть дела, со-
здавал платформы и движения, мутил воду
через подставных то в партии демроссов, то
в казачьем стане, то в либеральной забега-
ловке. Поприще отца и сына было широ-
ким, как аппетит. На лице отца теперь пе-
чаткой лежало радостное самодовольство
исторически оправданных усилий. Истори-
ческое возмездие, которое обеспечило по-
бедой его последовательную подлость, и в
сыне закрепило великое правило п р а в о й
13
 













руки. Кошачий выводок частной собствен-
ности в таком изобилии вывалился из то-
талитарного режима, как будто этим режи-
мом всегда и вынашивался.
Встречая меня в коридоре или на лест-
ничной площадке, Пупон говорил: «Не по-
нимаю, для чего они ворошат прошлое?
История только начинается. Мы все в рав-
ных условиях, на старте, и выживет тот, кто
переплывет стремнину батюшки Тихого
Дона».
То есть он меня вовлек. Я размножал
листовки с призывом голосовать «за». Ком-
ментировал статью известного социолога-
позитивиста Оклункина, доказывавшего
необходимость введения просвещенного
авторитаризма. Как-то все это романтичес-
ки соединялось: разгул демократической
собственности и диктатура. Да может быть,
на себя самого и примерял: показакуешь
да к атаману и возвратишься. Отпечатанные
листовки моя мать с подругами по ночам
расклеивала по Ростову. Жена курила и, воз-
бужденная временным миром с «коброй»,
мечтала, как на первые дивиденды (откуда?
с какого капитала? с акций на ваучеры ?)
мы купим автомобиль... «А если ты так...
развивала она мечту.  Я возьмусь сама,
будут работать челноком между Турцией и
Ростовом!» И опять же свежее чувство, не-
ожиданное, как «все дозволено», обжигало
меня: а что, если и ее пустить показаковать?
что, если и с нее снимать ренту? Какова она
после того, как отработает с другими?
Огонь пробегал по коже и под, как будто
отогревалась смороженная плoть.
14
 













С политической тусовки Пупон пригла-
сил в офис. В комнате, тесно обросшей све-
жей, под кожу, мебелью, нас было четверо:
Пупон , его политические подпруги  поэт
из Нахичевани-на-Дону и радиожурналис-
тка  и я, взятый на честном слове друг
детства. Пупон походил на отца, но был жен-
ственнее, ноги еще не подгибались в коле-
нях, и задорно терлась ляжка о ляжку. Пу-
пон поставил коньяк, Бурочка (от Черно-
бурочки  черноволосой, со стоп-взглядом
в темных глазах) расставила рюмки и не-
внимательно отсчитала ножом кружочки
двусмысленной колбаски салями. Пупон
восхищенно слушал говорливого поэта
поэт был красив, убран скобкой бороды,
хищный, на хрящах, нос был, казалось, на-
пряжен мышечной судорогой (в том смыс-
ле, что мог и обмякнуть), голубые глаза
что редко у нахичеванских армян  исто-
чали то, что невозможно описать,  пафос.
Это существо было рождено для пафоса (его
любили женщины), а если признать, что па-
фос  это бьющий ключ интуиции, то Мур-
лян был бесперебойно бьющей интуицией
куда? во что? поземка обнаружений, нахо-
док, безусловных открытий. «Я невинность
потерял в двенадцать лет,  говорил Мур-
лян, мило, красиво смущаясь.  Когда ле-
жал в больнице с переломом ноги. Я такую
кепку носил, «аэродром», сестра меня в про-
цедурную завела, и я  откуда-то вдруг при-
шло озарение  зачем-то подсунул ей кеп-
ку под зад». Но сейчас Мурлян рассказы-
вал-пересказывал, рисовал, олитературивал
то, что произошло на политической тусов-
ке. Пупон потому так восхищенно слушал,
15
 













что на его глазах, на его слуху если не тво-
рилась история, то уже создавалось произ-
ведение, артикулировались события, в ко-
торых он с удивлением узнавал и себя и
знакомых, и все это, как уже отформован-
ное, можно было... хоть на рынок выносить!
 Судьбоносный момент!  восклицал
он, показывая папины недоразвитые зубы с
игольчатыми кличками.  Судьбоносное
решение!
Бурочка подхватывала его рассказ, харак-
терно копировала ораторов и, отстраняясь от
резких слов, как бы смягчая отдачу, повторяла:
 Быдло. Какие они все идиоты и быдло.
 Мне часто снился один и тот же сон:
на меня собирают улики. Я совершил или
не совершил тяжкое преступление  не
важно,  рассказывает вдруг Мурлян.  Они
собирают улики, а я уверен, что их не со-
брать. Но в какой-то жуткий момент я по-
нимаю: улики собраны и то, что из них сло-
жилось, есть мое преступление. Я в этом пре-
ступлении, а не в том, которое, может быть,
скрывал... Сейчас этот сон не повторяется.
Я видел, как он потел от коньяка, как брови
«размазывались» по лбу и веки больших глаз
начинали поблескивать, как (не это ли вле-
чет женщин?) туго натянутая крайняя плоть.
 Муурзик,  пропела подвыпившая Бу-
рочка. У нее округлился второй подборо-
док, и от него к мочкам поднялась волную-
щая припухлость. Пальцы были у нее не-
подвижные, как бы склеившиеся, веселым
был большой палец, и жест «варежкой» под-
черкивал некую женскую грубоватость, если
не сдержанность, что приходило к проти-
воречию с откровенной развинченностью
пальца большого.
16
 













Но Мурлян рассердился  и на бывший
партийный кабинет, в котором мы сидели,
и на то, что в политику и коммерцию, как
он выразился, полезли перекрашенные
партюки. Краска с хмельным насилием обаг-
рила лицо Пупона.
 Это ты о моем отце? Отец  подлый
партюк? И я подлый партюк? Да знаешь
ли ты  откуда тебе знать, чистоплюю,
что он изо всех сил разваливал партию
изнутри? Вон видишь сейф? В этом сей-
фе когда-то хранились партийные взно-
сы. И что делал мой отец? Он запускал
эти бабки в дело и за два-три дня успевал
их обернуть  и себе пользу приносил, и
людям! Понял, как мыслят прогрессивные
умы?
 Алялик,  упрашивала его Бурочка.
Она «варежкой» погладила его по плечу.
Мурлян хехекал, насмешливо брякал язы-
ком:  Может, твой отец диссидентом был?
 Да! Был!  Плечо Пупона забилось
под ладонью Бурочки.  И он больше сде-
лал для развала тоталитаризма, чем все твои
вонючие диссиденты!
 Ха-ха-ха!  запевшим от обиды голо-
сом сказал Мурлян.  Мурзик, у тебя мерз-
кий характер,  сказала Бурочка.  Он раз-
валивал тоталитаризм!
 А ты только под жопу бурчал!
 Спекулировал на партийных взносах...
 Развивал рыночные отношения!
 Мурзик, перестань,  горловым голо-
сом сказала Бурочка.
 А ты помолчи!  У нахичеванского
поэта голубые глаза стали бешеными.
В тебе течет азербайджанская кровь!
 Забаржанская,  подсказал я.
17
 













Они замолчали. Бурочка улыбнулась мне
уголками черных глаз. Склеры у нее лосни-
лись, как лоснилось черное шелковое пла-
тье под темной шерстяной кофтой. Она во-
обще предпочитала темные тона: темный
гардероб, темная неразрешенность судьбы...
Пупон вдруг рассмеялся, крутнул за горлыш-
ко коньячную бутылку.
  Вот коньяк карабахский... А чей раз-
лив? Чей раз-лив? Кто нацедил сюда горь-
кой человеческой мочи? Армяне? Азербай-
джанцы? О, наши, наши цедили, ростовские!
 Можно пить,  сказал я.
Он разлил, сказал, держа рюмку на взво-
де, как микрофон:
 Мой отец говорит: нет наций, когда
есть любовь... Почитай, пожалуйста, стихи...
Люблю из «Имперской тетради»:
И клонится дын-дын трава
над черепами, черепами...

Он захлебнул печальную рюмку, поднял
на стол отцовы гигантские ступни и сказал:
 Победим на выборах, мать-перемать,
издам сборник твоих стихов. Так и вижу
прилавки с томиком «Пишу стихи в сы-
нулькиной тетрадке»!
 Ты душка, Алялик,  сказала Бурочка,
она поднялась вслед за словами и пошла
вокруг прозрачного стола, позванивая зас-
тежками на сапогах. Когда она проходила
мимо Мурляна, поэт скособочился и обезь-
яньей пятерней укусил за ягодицу.
 Платье выдерни!  крикнул он на ее
сердитый оборот. Бурочка тихо цыкнула и
смутилась.
18
 













 А еще у меня мечта!  Пупон жестом
тяжеловеса опустил ноги, поднялся и открыл
сейф (своим ключом, заметил я). Он достал
кипу семейных альбомов.  Уникальная
коллекция. Если это издать, можно зарабо-
тать миллионы... Но отец еще не созрел.
Альбомы были пронумерованы, карточки
собраны по сериям и по годам. Огромная
коллекция порнографии. От желтых толсто-
кожих фотографий до модных и цветных.
 Поэтический гарем Само-Самойлен-
ко!  сказал Пупон.
 Спермой капал,  насмехался Мурлян,
тыча в разводы на старых фотографиях.
 Вот эту серию он выменял еще в не-
мецком лагере. На несколько паек хлеба.
Эту  у американцев. Рисованная. А это
наша, родная Дунька. Эта из Югославии, эта
из Амстердама...
Допили шампанское и досмотрели фоли-
анты. Пупон уверял, что отец любил каждую
из натурщиц, по многу раз рассматривал, вжи-
вался в образ, увеличительным стеклом уточ-
няя уже семейные детали. Мы молчали. Мур-
лян посапывал овлажневшим носом. Так же
влажнели глаза Пупона. Лицо же Бурочки,
наоборот, стало сухим, суровым, обозначились
скулы и мелкие, сыпкие веснушки. Ноздри
приподнялись, как жаберные щитки.
Пупон бросился спиной в толстое крес-
ло, потянулся  руками за голову, ногами
под стол,  передернулся, замер и сказам:
 Сейчас бы перловочки с грибками, с
лучком...
Мы зашуршали куртками, растащили
шапки. Бурочка, стесняя лицо, надела берет.
Сразу за дверью ветер потащил нас к себе.
19
 













Ночная поземка февральским фетром за-
ластилась у лица. Длинношерстый снег мо-
тался в световом конусе, и в эту метущуюся
муть упал зябкий от коленок до губ коша-
чий Бурочкин «ах».
 Прошу в «Жигули»!  крикнул из-
под фонаря Пупон.
Он подпер коленями руль и включил
печку. Тепло щедро напоило мои ноги и
переползло назад  Мурлян затарахтел каб-
луками и закашлял. Мы ехали в аэропорт.
 Погода нелетная, и Хачик будет рад,
сказал Пупон.
При выезде за город ветер вцепился в
машину, потащил с дороги. Пупон мотал
рулем вправо-влево, выравнивая ход,  ве-
тер тянул машину, как волна лодку. Буроч-
ка и Мурлян притихли.
 Левый галс!  подсказывал я Пупо-
ну.  Правый галс!
Машина поерзала и, дрожа, выправилась.
Снег летел вдоль шоссе, словно обжигаясь
об асфальт. Пупон поймал паузу и включил
кассетник. Как прогорклое масло, потек ре-
сторанный оркестр, и гнусный голос с не-
отменимым даром запел: «С ростовского
кичмана сбежали два уркана».
 Узнаете?  спросил Пупон.
 Алялик, ты, что ли?  спросила Бу-
рочка изменившимся голосом.
Я обернулся  Мурлян бубнил ей в ухо,
глубоко засунув руку ей под пальто.
 С каким ансамблем ты пел?  спро-
сил я.
 Купил.  Пупон оскалился детской
улыбкой.
 Иди ты,  сказала невпопад Бурочка.
20
 













Потом загадочный, богатый инструмен-
тами ансамбль заиграл: «На Боготяновской
открылася пивная». Игривый голос Пупона
звучал слишком близко, и я понял, в чем
фокус, но ничего не сказал. Мурлян стал
подпевать, фальшивя глубже своего нераз-
витого слуха. Машина дважды уходила в
неглубокий кювет. Мы замолчали. Только
музыка да наложенный на нее самозабвен-
ный голос Пупона удваивали тишину и,
мистично, самого Пупона, крутившего ба-
ранку так, как будто непосредственно ею
выковыривал и подсаживал «Жигуленка».
Напрягающая забывчивость дурманила мне
голову. Бурочка стала икать. «Не боись!»
Пупон расправил плечи над баранкой, на-
лег на нее грудью. Вдруг машина выправи-
лась, поймала ветер, шла как отрешенная над
обметенным асфальтом. Печка у меня в
ногах притихла. Мурлян засобирался носом.
Бура ответила ему, проойкала поспешно,
потом ко мне на колени пришел женский
сапожок. Я оглянулся: Бурочка распахнула
ноги, но Мурляну было тесно, удушающе
безвыходно, бескровная плешь билась под
потолком. Пупон засмеялся, детская приде-
сенная улыбка расквасила лицо. Он похло-
пал ладонью по голенищу  сапожок тя-
нул, тянул носочек.
Я человек сентиментальный и прямой. На
вопрос: «Приватизируешь?»  отвечаю:
«Приватизирую». Пупон или его отец Ага-
рий смотрят на меня глазами тайной глу-
бинной общности. Я не могу понять этой
21
 













любви к имущественной плоти: такими же
глазами, я знаю, смотрит муж на растущий
живот жены, прикладывает ухо, слушает гу-
стой шум природной биржи. Я отпрядывал
от их тесной потусторонней родственнос-
ти. Чем я мог ответить? У меня жена на тре-
тьем месяце, я без работы, в доме хлеб, пшен-
ка и шесть кусочков мяса, по числу дней,
утаенных от прожиточного минимума. На-
пиваясь, я спрашивал Пупона:
 Зачем, зачем я тебе нужен?
Он чувствовал мое нравственное превос-
ходство, но уже видел, что я торгую этим
превосходством: я продавал себя как чест-
ного человека, всегда стоявшего во внутрен-
ней оппозиции к режиму, я был выше ре-
жима, а они  Пупон, и его дед Растарас, и
сын деда Агарий   вертелись, воровали,
сидели, копили... Но теперь они расправили
плечи, вдохнули во всю уголовную грудь...
Пупон о т м ы в а л   мою честность, он хо-
тел, чтобы я предстал в том же голом виде
собственника, в каком предстал он. Незави-
симо от размеров собственности, в чем-то
естественном, демократическом первичном
мы  Пупон это уже знал, а я еще нет
были равны.
В этом ощущении было нечто неожидан-
ное: просыпаешься утром и обнаруживаешь
волосы на лице. Женщинам этого не по-
нять. Вот и Пупон смотрел на меня как на
особь, которой Бог не дал способности по-
чувствовать и с к у ш е н и е.
Я даже могу сказать, откуда вышло ис-
кусство. Из бытовой нищеты, которую ху-
дожник изловчился «снять» отвлеченной
формой красоты.
22
 













Да-да, я сочувствовал Само-Самойленкам.
Я понимал, что их собственности нужен
закон, который охранял бы эту собствен-
ность. Я сопереживал, когда Пупон жало-
вался, что где-то что-то не успел перехва-
тить, кто-то, мошенник более ловкий, ему
недоплатил или совсем ничего не вернул.
«Что ты хочешь?  говорил я.  Нет пра-
вового поля!» Пупон отвечал мне понима-
нием  так он извлекал из меня искрен-
ность, панированную в моей же отмытой
честности. Да хрен с ней, с честностью. Меня
волновало то, что я не могу понять основ-
ного (кайф нищего недоумка): чем я вла-
дею? Другими словами, чем я могу помочь
Пупону? (Самоидентификация  слово,
превышающее жизнь.) Мне вбивали соб-
ственность в глотку, меня заставляли чем-
то владеть  чтобы создать правовое поле
для собственности Само-Самойленко. Но к
чему меня можно привязать? К чему при-
вязать так, от чего отвязаться я мог бы толь-
ко вместе со своей жизнью?
Ночами у толстого бока беспокойной
жены я вздрагивал, но не от внезапного
поворота плоти под ее натянутым животом.
Я вздрагивал оттого, что с запоздалым от-
кровением понимал: «Пупон знал, каким
будет наше завтра!» Это меня так обижало,
что я просыпался, вставал с кровати и шел
в туалет. Пупон, его отец Агарий и отец его
отца Растарас Гурьевич знали, что будущее
надо помещать в недвижимость, в собствен-
ность, в...
В будущее. Иначе оно не светит.
Для меня, профессионально привыкшего
учитывать микродозы времени, время было
23
 













органично вращено в движение (в жизнь).
Само-Самойленки оторвали время (время
деньги) от моей жизни, превратили его во
внешнее мерило... Вот отчего я так сочув-
ствовал Пупону в его финансовых проко-
лах: он взял у меня мое время, сиречь мое
будущее, и пустил в оборот. А поскольку у
меня не было иной собственности, кроме
жизни, я  волею Само-Самойленко  дол-
жен был приватизировать жизнь, сделать ее
собственностью. Классический вариант
рабочую силу, данную мне от Бога, мне по-
лагалось кинуть в оборот.
Мне нужны были деньги. Быстро и мно-
го. Жена не хотела оттягивать роды. Но при-
родный ритм приходил в крутое противо-
речие с ритмом капитала, которым ворочал
Пупон.
Мне необходимо было выкупить свое
будущее. Но я хотел сделать это честно.
А почему нет?
У меня есть жизнь. Я владелец этой мел-
кой собственности. Наши бизнесмены и их
идеологи уверяют, что капитал начинает с
малого. Я решил начать с малого. Вот моя
жизнь, моя маленькая собственность. И ни-
чего в запасе. Могу ли я воспользоваться
ею честно?
Или в оборот вводится материал, заведо-
мо удаленный из нравственности? В самом
деле, можно ли зачать ребенка честно, бес-
корыстно, нравственно?
Вот на каком языке общался я со своей
нерешительностью. Августовский пыльный
зной наседал со степей, пересекал прозяба-
ющий Дон и столбенел над асфальтом и
среди домов. Окна в комнате были закрыты
и зашторены. От жены исходил влажный
24
 













запах погреба. Я стал глубокомысленным.
Ниже падать некуда. В косом мягком луче
неслабеющего солнца светлые волосы жены
плавились, восково слипались в прядки. Дет-
ские сосочки лежали на ребрах, подпертых
взъемным слепым животом.
 Юр,  сказала она, употребляя мое имя
как легкую отмычку,  хочу коку-колу.
Открыла темные голубые глаза, облизнула
потный пушок над губой.  Хочу коку-колу.
 Может, что-нибудь одно?  сказал Юра.
У меня появилась привычка прятаться в
тень своего имени.
Она отвернулась. Выгнулась, как обижен-
ный ребенок. Тоненький позвоночник, уз-
кий таз. Не сможет родить! Она молча пла-
кала, скрытно снимала пальцем слезы. Не
родит! Всю ночь ее тошнило. Она родит
урода или кончится вместе с ним. «В Гос-
пода Бога!  Я засобирался и вдруг выско-
чил за пределы мужской симметрии.  Она
родит мне девочку! Маленькую, удобную.
Девочка проскользнет сквозь эти косточки
незаметно, чтобы не причинить им вреда!»
Жара как будто ждала меня, охватила с
головы до ног, обливной пот облепил как
вылепил. «Комки» продавали кока-колу бал-
лонами. Емкость была размером с новорож-
денного. Еще несколько шагов по мягкому
асфальту  и я вспомнил, что в таких ем-
костях казаки хранят самогон. А вот и сами
казаки. По обочине проспекта марширова-
ла примелькавшаяся полусотня  впереди
на «кобыле» ерзал есаул-сеголеток, а замы-
кал сдвоенную шеренгу всегда один и тот
же маленький, злой, конопляный казачок,
поспешающий за своими самоходными
кирзовыми сапогами.
25
 













...И как мой сосед Само-Самойленко не
мог быть уверенным в том, что его наворо-
ванная собственность принадлежит ему, так
и я не мог поверить в то, что моя природа
принадлежит мне. Мамочке предстояло
пройти через муку: женщине природой да-
ровано было рождать собственность из себя.
А мне предстояло повозиться с собствен-
ной пригодностью. То, на что я решился,
было логически необходимым: честно и
самостоятельно я мог запустить в оборот
мою жизнь, став наемником. Никому ничем
не обязан, ни у кого не беру взаймы ни ко-
пейки. Продаю свою жизнь и, если повезет,
получаю проценты.
Светка уже не кричала. Она сидела на
кухне, расставив отекшие ноги, вытаращив
красные глаза.
 Хрен с тобой,  сказала она.  Но
знай, если тебя пристрелят, я выйду замуж, а
ребенку ни слова о тебе не скажу.
Это было уже легче. Светка дистанциро-
валась. Я боялся ее непроизвольного мы-
шечного трепета.
 А матери твоей все скажу.
 Не говори.
 Скажу. Зачем мне это одной?
У Юрки (то есть у меня) модная стриж-
ка. Темные освеженные волосы пробегали
над плотными большими ушами. Прическу
он сделал в дорогy, покороче. По затылку гу-
лял бесшабашный сквознячок. В душе Юра
обмалчивал маму. Даже про себя не мог рас-
сказать ей, на что решился. Не знал, как все
это можно объяснить на языке ее социаль-
ного романтизма. Язык не поворачивался.
Глаза смотрели нагло, взгляд был тупым
от внутренней правоты.
26
 













На вербовочном пункте  во двор под
глубокую арку, мимо толстой липы, в гус-
тую вонь полуподвала  я не сразу сосчи-
тал, сколько нас. Комиссар (усл.) проверил
паспорт и военный билет, и врач  не то
мужчина, не то женщина  задал несколь-
ко вопросов. Все же врач была женщиной,
врачихой, со смуглым тощим лицом и силь-
ной летней мокротой. Меня прознобило.
Почувствовал в ней хватку постоянного
члена военных медкомиссий.
...Я вглядывался не так в соучастников,
как в комиссара-вербовщика. Он не разго-
варивал с нами из конспирации. Усатый, с
порозовевшим толстым лицом, улыбчивый
и суетливый. Я заглядывал ему в глаза, как
будто за ними он прятал мой роковой диаг-
ноз. Он подмигивал, мы шли на поезд, он
помахивал старым портфелем, безрукавая
рубашка прилипла к луже на спине. Оказа-
лось, что идем не на железнодорожный, а на
автовокзал. И когда стали садиться в авто-
бус, я наконец сосчитал нас. Четверо без ко-
миссара. Сосчитал, чтобы решить, с кем сесть
рядом. Но комиссар разыграл места по-сво-
ему, и рядом со мной сел Бесан  шофер из
Волгодонска. На его лице не проходило на-
чало усмешки, голубые глаза открывали из-
под верхних век полузрачки. Он был малень-
кого роста и в кресле сидел глубоко, скрес-
тив пальцы на животе. Он рассказал, что
водителем работал на элеваторе, а потом ушел
в линейную милицию. («Так вот откуда у него
этот дежурный взгляд!»  подумал Юра.)
 Сначала один ребенок родился,  го-
ворил он перечислительно,  потом дру-
гой. Старшему семь лет, компьютером бре-
дит. Я ему сказал: «Сынок, беру отпуск и
27
 













еду зарабатывать тебе на компьютер». Пусть
развивается.   Бесан посмотрел на меня
вопросительно.  Он у меня башковитый.
Все мне в Бесане нравилось. Кроме ус-
мешки, которая, как заноза, торчала в лице.
Я даже представил себе его жену, назвал ее
Галей,  небольшого росточка, быстроногая,
какие маленькими табунками выходят из
донских степей. Добрая и терпеливая, и дети
у нее ухожены, и зеленый борщ наваристый...
Бесан отводил полуслепой взгляд от жарко-
го окна и шутил:  Все мы подонцы.
Дразня, он обернулся. Позади сидели еще
двое. Самый молодой Вова-казак  строгий,
в черной бородке и с белым, словно с испу-
га, носом. Вова был убежденный, идейный
казак, он ехал защищать новые рубежи и от-
стаивать свободу русских и их названых бра-
тьев от... ну, назовем условно, эндурцев. Вова
держался надменно, такая стеклянная над-
менность и пятнышки никотина на студен-
ческих пальцах. «Исторически сложившие-
ся корни взаимопонимания»,  сказал Вова.
На плече у него болталась полевая сумка, он
придерживал ее у бедра, когда выходил по-
курить на остановках, и клал на колени, ког-
да садился и молчал. Рядом с ним молчал
высоченный  из отборных, методичных, гра-
витационно самостоятельных тел  Сташ.
Набранные в полях клубы пыли стояли
в автобусе солнечными кубами. Этим при-
ходилось дышать. Раздельно, кусками, с на-
растающим отвращением понимая, что вы-
дыхаешь чище, чем вдыхаешь. Это сдвоен-
ное чувство невозможности дышать и
невозможности не дышать перекинулось и
на мое отношение к соучастникам. Эти люди
были мне не нужны. Ничто в моей истории
28
 













не предвещало их появления. Но я вынуж-
ден был в них вживаться, вглядываться, слу-
шать их голоса, отгадывать смысл под ра-
дужной пленкой глаз. Мы выходили на ос-
тановках покурить и перекусить смачными
от сала пирожками. Бесан хмыкал носом и
спрашивал:
 А когда комиссар нам платить будет?
 Своевременно или несколько позже,
отвечал Сташ.
Я глядел на окна автобуса, и комиссар
кивал нам, улыбался вдвинутой под усы
улыбкой: мол, все хорошо, или потерпите, а я
никуда не денусь, или, может быть, кушайте,
а я сыт. Это последнее раздражало Бесана:
 Сучок, у него там в портфеле ветчина,
колбаса копченая. Вова, подойди к нему и
спроси: он скоро нам денежки заплатит?
Вова улыбался, переглатывая оскорбление.
 Я вообще не понимаю, зачем он нужен.
Брезгливость в лице казака по молодос-
ти была чистоплотной, не превышающей
розовые сполохи над бородкой. Глаза у Вовы
были черные   черные большие яблоки
были почти без белка и казались неподвиж-
ными. Когда Вова улыбался, взгляд тоже был
неподвижным, сопротивлялся или пренеб-
регал веселым блеском эклеры. И это мне
нравилось. Парень выглядел самостоятель-
ным  при всей изнеженности и романти-
ческой незащищенности. Взгляд не нравил-
ся, немолодой взгляд, предуготовленный
молчаливой природой. Как ранняя волоса-
тость на молочном лобке. Выправка была
симпатичной. Я уже представлял его в фу-
ражке, отличающей его от самого неба, в
гимнастерке, в штанах с лампасами и в са-
погах с попущенными голенищами.
29
 













 Что-то я не помню тебя марширую-
щим,  сказал я.
Вова загадочно улыбнулся.
 При штабе,  сказал добродушно
Сташ.
Добродушие у него было тяжелое. Как
весь его весомый рост. Но глаза были кра-
сивые, умные. Спокойные были глаза у ги-
ганта Сташа. Зеленоватые, с детскими, от-
крытыми зрачками. Круглая, выпуклая, стек-
лянистая часть, вставленное как бы часовое
стекло в глазное яблоко (по Далю), трево-
жила меня всего более. Свет проходил сквозь
это «часовое стекло», и мне казалось, что
мысль, бегущая по циферблату роговицы,
искривляет солнечный луч. Мимолетно
вспоминалась похотливая плешь поэта
Мурляна и ритмичное иканье Бурочки. Ох,
мощная машина  человек!
«Зачем они мне нужны?  спрашивал
Юра.  Для чего мне брать их в свою жизнь?
Я хочу быть один. Я не хочу ни от кого за-
висеть». Он улыбался разговору, смотрел, как
детской, но большой рукой Сташ вынул нож
и стрельнул выкидным лезвием  хорошая
сталь с кровоотводом и зубчатым затылком:
«Если комиссар забудет про деньги, я отре-
жу ему уши. Он не оглохнет, но любимая
музыка станет недоступной».
В Армавир автобус пришел ночью, и я
уже задыхался от тоски по дому. Автобус
заехал на железнодорожный вокзал, комис-
сар поторопил нас выйти. Кучно стояли елки,
тарахтел усилителем ресторанчик. Комис-
сар крутнулся, исчез за елками. Жесткое
от звезд небо и запах рельсовой окалины.
30
 













У «комка» остановилась парочка  хмель-
ной, за версту видно, парень и совсем моло-
денькая дурочка. Он ладонями приподнял
ее под скулы и целовал.
 Засос за два,  сказал Бесан.
Парень куражился над дурочкой, но ей
это нравилось, она терпела, цыпочками на-
щупывая асфальт.
Задом накатил брезентовый «уазик».
Дверца открылась, выпал мешок и следом
выпрыгнул комиссар. «Уазик» сорвался, и
комиссар на ходу захлопнул дверцу.
 Номерок военный,  сказал Сташ.
Комиссар подозвал нас и зарадовался:
 Дисциплина железная, ребята. Вот вам
обмундировка.
Как-то странно было вдруг сознать, что
никто из нас не задает комиссару никаких
вопросов. Как будто каждый решил уйти в
сторону от ответов. Комиссар вручил нам
деньги.
 Подъемные,  сказал он и раздал би-
леты на поезд.  Я поеду в другом вагоне,
пояснил комиссар, у него на голове сидела
кепочка с кнопкой на козырьке.  Нужна
осторожность.
Была в нем увертливая уверенность быв-
шего толкача. Мы разошлись.
 Раздал подъе...е и слиняет,  сказал
легко Бесан.
 Нет,  сказал тяжело Сташ.  Доведет
до места.
В купе мы пили. Вова дважды пересчи-
тывал деньги. Он был на второй полке и
для пересчета залезал наверх. Водка толч-
ками выбивала тоску. Бесан развязал мешок
и раскидал камуфляжные куртки и тяже-
лые, не первой свежести ботинки.
31
 













 Слушай,  сказал он Сташу,  это все
на тебя!
Он накинул каскетку, поерзал в ней го-
ловой. Вова спрыгнул с полки и сказал:
 У меня есть своя форма.
 И дедушкина сабля есть,  сказал
Бесан.
 Дедушкина сабля в новочеркасском
музее,  сказал Вова.
 Так ты из казаков?  спросил Сташ.
Вова не ответил. В купе было сумрачно, мы
включили ночники, приспустили окно. Ветер
стелил вдоль рамы, не тревожа влажного воз-
духа в купе. Водка отстранила меня от соуча-
стников. Чуть-чуть полегчало. Сташ взял проб-
ку и спрятал руки за спину. Сказал мне:
 Отгадаешь  нижняя полка твоя.
 Да я люблю на второй.
 Нет,  сказал. Он сидел коленями в
колени, его гравитационная тяжесть давила
и на душу и на ступни. Он улыбался потем-
невшими маленькими губами.  Ты не по-
нимаешь. Надо отгадать.
Он хотел сказать мне и остальным: если
полезешь на вторую полку, потому что тебе
так нравится, значит, жизнь твоя продолжа-
ется без обрывов и смен. А если ты и г р а -
е ш ь, значит, жизнь начинается в этот мо-
мент  без всякой связи с прошлым. Эта
догадка тянулась во мне долго, стелилась по
сознанию, по памяти, вдоль водочного вдо-
ха-выдоха. Я не отгадал  то есть судьба
свершила свой приговор. Я полез на вто-
рую полку. Мне стало обидно, что жизнь
начинается, следуя привычному движению.
Я попросил ребят не курить  и они разом
кинули сигареты за окно.
 Ты саблю нашел?
32
 













 Нет. Отец, еще пионером был. Нашел в
подвале, в тайнике, и отнес в музей. Ему дали
за эту саблю, инкрустированную, с драгоцен-
ными камнями, дали ему пачку входных би-
летов. Потом заведующий все камешки по-
выковырнул. Сейчас сабля щербатая, тусклая.
 Да,  сказал Сташ.  Никого в Ново-
черкасске не знаю.
 Ты же не донской,  сказал я.
Сташ по-совиному повернул ко мне го-
лову:
 Почему?
 Говор не наш. «Г» русское.
 А ты не русский?
 Ну вон, слышишь, что Вова говорит.
 Казак  какая же это национальность?
 Будто есть русская национальность?
сказал Бесан.  Я вот русским себя не чув-
ствую, хоть и говорю по-русски.
 А кто ж ты?
 Пусто. Не знаю я, кто я. Я знаю, что
русских никогда не было. Потому называ-
ется не русак, не россиянин, а русский. То
есть всякий. Один раз... приснилось, что по
географической карте расползается язык...
 На военных учениях приснилось?
спросил Сташ.
Бесан захныкал пьяным смехом.
 Расползается язык, как вода весной, а
то, что плавает,  это нации.
 Дерьмо, значит, всякое,  сказал Сташ.
 Да нет. Ладно. Но если так, то и казак
тоже нация.
 Не так,  сказал Вова. Он хотел было
забраться на вторую полку, но замер. Пьяное
оскорбление готово было перелиться в гнев.
 Казак по крови  так, что ли?
Вова подумал.
33
 













 Так.
Сташ лег и посмеивался. Бесан снял ру-
башку, стянул брюки. Сел, поджав ноги.
 Ну, так если по крови, значит, нация.
 Исторически сложившаяся народ-
ность,  сказал Вова. Он сопел, он смотрел
тем же, черным, взглядом на Бесана.
 Из книжки вычитал,  сказал Бесан.
Казаком называешься, а сам себя отличить
не сможешь. Как жид.
Вова залез-таки на полку, лег и выругал-
ся. Бесану мысль понравилась:
 Все ломают голову: как отличить ев-
рея? А очень просто: он сам себя не может
отличить. Вот и вся загадка.
 Херня какая-то,  сказал Сташ.
 Идея у меня еще не оформилась,
сказал Бесан.  Она у меня вот тут,  он
постучал себя по лбу,  в жопе. Но одно
знаю: человек должен отличать себя от дру-
гих. Вот поэтому мы и едем туда.
 Философ,  сказал Сташ.  Эндурцы-
пендурцы  какая разница? У человека
одна нация  его собственная жизнь.
 Политрук,  сказал, притихая, Бесан.
И Сташ, так же притихая, сказал:
 Я твою национальность знаю, ты
афганец.
Бесан не ответил, я видел только его май-
ку, белая сумка-авоська была полна тихого,
глубокого дыхания. Через минуту Бесан рез-
ко поднялся и, как был в трусах, ушел курить.
Не дышалось. Неизбежность самоопре-
деления через другого хватала за горло. Юра
протягивал лицо к ветру, быстрыми паль-
34
 













цами ветер перебирал волосы, лоб, глаза;
ночь, ветер, весь мир работали на узнавание.
В таких делах любви не бывает, думал Юра.
Здесь таится закономерность, понуждающая
запускать ведро в колодец чужой души.
«Родник лица,  вспоминал Юра не то ка-
кое-то утро, не то страничку, вспыхнувшую
утренним светом.  Рядом с любовью ни-
когда не было ненависти. Чистая любовь
это чистое детство. А ребенок, движимый
самоопределением, и убить может».

Я задремал, притупленный тишиной и
мучительным узлом в голове. Или показа-
лось, что задремал,  вдруг лицо Вовы с
кукольно блестящей бородой и вниматель-
ными глазами. Поезд стоял. Двое внизу го-
ворили. Пахло вареной кукурузой. Мне по-
чудилось спросонья, что в темноте висит
паутина нервных волокон, связывающая нас
четверых. Паутина липла к лицу, и желание
сбросить, движение ладонью вызывали
всплеск странных родственных чувств к
соучастникам. Бесан и Сташ, как мне пока-
залось, говорили давно. И шли они на вер-
бовку, понимали мы с Вовой, не первый раз.
Назывались имена вербовщиков, цены за те
или иные виды военных услуг. Я смотрел
Вове в лицо  мы подслушивали, и я ждал,
выдержит Вова или нет.
Бесан, я видел его майку и лицо с куку-
рузным початком, говорил:
 Сколько я переловил их! Баб наших
любят, светленьких. И наши сучки рынок
сразу усекли  стали блондинками красить-
ся. Знает же, что он ее, как Бог черепашку, а
все ждет, что задницу кредитками оклеет.
35
 













Вова механически мигнул веками, и я
понял, что он пьян. Я усмехнулся и перевер-
нулся к стене. Вова, даванув меня рукой, спу-
стился вниз. Бесан рассмеялся и продолжал:
 Ё  мое! Все поменялось. Раньше они
ехали на наш рынок, а теперь мы едем на их!
 Так бы нам грести, как они у нас греб-
ли,  сказал Сташ.
 Надо быть твердым,  сказал Вова.
Нельзя ронять лицо России.
 А что это у тебя?  спросил Сташ.
 Это мама в дорогу дала. Жареные па-
тиссоны.
 А я думал  кабачки.
 Кто же это патиссоны жарит?  спро-
сил Бесан.
 Моя мама,  сказал Вова.
 Какая же это мама, если она патиссо-
ны жарит?
 И сына благословляет на чужую вой-
ну,  добавил Сташ.
 Меня священник благословлял,  ска-
зал Вова.
Они выпили.
 Им бы такой рынок, какой они нам,
сказал вместо закуски Сташ и громче:
Таджики были?
 Были.
 Узбеки были?
 Были.
 Армяне, азеры? Были...
 Мы ведем превентивную войну,  ска-
зал Вова.  Чтобы к нам не перекинулась.
 Ты маме это говорил?
Поезд пошел, пошел отлистывать свето-
вые страницы, и я ждал, что текст изменит-
ся, но они говорили все о том же  возни-
кая, и пропадая, и опять возникая: о крови,
36
 













о нации, о флаге, о совести, о ценах и опять,
о национальном флаге и такой же трехцвет-
ной совести. Вова держал кукольно само-
стоятельную голову на ладони и напевал:
 «Не белым-то, белым заря занималася...»
И я, опять засыпая, под стук колес и сме-
няющий его стук сердца понимал, что пили
мы не для сближения, а для того, чтобы при-
остановить падение друг в друга.
 Мать есть мать.
 Знаю. Все видел. В Афганистан своих
детей отдавали  сдыхивали.
 Каждый играет в свои козыри.
В Минеральные Воды (называю последний
пункт: вербовщики  люди нервные) поезд
пришел утром, до восхода. Вокзальная пло-
щадь и здание были переполнены еще спя-
щим, но кое-где уже закипающим народом.
Потянуло в о йн о й. Беженцы, бивачно нагро-
моздив баулы, гигантские полосатые сумки
(по цвету российского флага), казалось, на
многие месяцы превратили вокзал в комму-
налку. В выгородках спали семьями, может
быть, родами, а может быть, племенами.
Вова опустошил свой рюкзачок и теперь
стоял во всей казацкой красе. Комиссар
похлопал его по груди: «А вот это хорошо,
к месту». Мы вышли на привокзальную пло-
щадь. Комиссар сказал, что идет звонить. Мы
улеглись под елками на газоне. На долгих
спинах далеких холмов таял туман. В хвое
льдинками позванивала синица, и воздух
был с морозцем, чистый. Сташ потянул раз,
потянул два, прокачивая вдох через свое
большое тело.
37
 













 Кавказ! Я еще ночью почувствовал.
Свежесть горная.
Прибежал комиссар. Он был уже потный.
 Решается! Может быть, подвернется
вертолет УИТУ, будет место. Нормально?
Пойду позвоню.
Бесан встал и тоже ушел, сутуло погля-
дывая по сторонам. Вернулся и молча кат-
нул в траву бутылку коньяка.
 Ну что?  спросил Сташ.
 Такие, как наш комиссар, кончают пло-
хо. Такие кончают ужасно. Бывало, запих-
нешь его голову ему же в брюхо  он свои
же кишки жрет.
Из ели выскочила синичка  с инеем
на щеках, желтым нагрудничком, голубы-
ми до синевы перышками, все словно бы
только что принесенное, утрешнее: короч-
ки снега, солнечный мякиш и пропитан-
ные небом плечи,  вдруг пробилась си-
нева сквозь густую смесь тумана и обла-
ков. Подошел мальчик и спугнул синицу.
Лет семи оборвыш в чесотке. На голове
было две макушки, два вихорька  надо
лбом и на затылке  поднимали золотис-
тые бурунчики.
 Как зовут?  спросил я.
Он не ответил. Голубые глаза спружини-
ли на бутылку. Бесан постучал по бутылке
ногтем и сказал:
 Принеси чего-нибудь нам поесть
налью.
Пацаненок отвел набок верхнюю губу,
обрадовался:
 Знаю. Вон у той бабки клевые пирож-
ки. По четвертаку.
Пирожки были тощенькие, в черных пят-
нах пригоревшего жира. Но пахли укропом.
38
 













 Он же заразный, в какой-то парше,
сказал Вова.  Что у тебя?  спросил он
пацаненка.
 Это чесотка,  сказал Сташ.  От
нервов.
Бесан налил пацаненку в бумажный ста-
канчик (пацаненок подобрал его тут же, у
газона), сказал: «Хватит?» Тот выпил, кады-
чок забегал по приподнятой шее.
 Ну, как?
 Алкоголь,  ответил со слюной паца-
ненок.
 А как ты узнаешь?
 Когда алкоголь  горло жжет.
 Ну, пошел отсюда,  сказал Бесан.
Паренек поставил стаканчик вверх дном
и шлепнул по нему ногой. Ничего не полу-
чилось. Он ушел.
Солнце давило на туман, на облака, вспы-
хивали и уже не исчезали голубые пробои-
ны. Синица вернулась, из-под руки Вовы
подхватила кусок непропеченного теста,
поволокла по траве, дважды отрывала вес,
роняла.
 Возьмет?
 Нет.
 Спорим.
Не успели  из-под еловой лапы высу-
нулась длинная морда собаки и перехвати-
ла кусок.
Пришел комиссар. Он был потный, розо-
вый, глаза не смотрели. Под нижними века-
ми расплылись синеватые пятна, словно
сквозь них подтаивали голубые глаза.
 Значит, так. Задача номер один  не
разбредаться. Если привяжется патруль, от-
вечайте: завербовались на полевые работы...
 В самую щелочку.
39
 













 Да. Задача номер два  помочь мест-
ным казакам провести мероприятие. Мы
поможем  они помогут.
Он переложил портфель из руки в руку
и ушел. Вова поднялся, сошел с газона и
выпрямился, прогнал складки под поясом,
стряхнул что-то с коленей, поправил фураж-
ку, из-под которой, поправ козырек, вдруг
вылупился чуб. От ровного, белого лица, от
бороды и взвеселенных глаз повеяло  Бе-
сан хмыкнул  точным, на длину вообра-
жаемого погона, отчуждением.
 И пить не будешь?
Вова отвел вопрос все тем же вообража-
емым погоном, закурил и стригущим дви-
жением пальцев вынул сигарету изо рта.
Площадь пошла народом. Составлялся по
периметру рынок. Огромные чемоданы, сумки,
ящики перемещались во всех направлениях.
 Наворовали, мародеры, и везут в Рос-
сию торговать,  сказал Бесан. У него были
красные веки, воспаленные кутки глаз сле-
зились.  Эх,  он потянулся во весь рост,
упал спиной на траву,  не повезло мне
там. А то бы я взял свое!
Несколько мгновений он говорил жел-
ваками. Вова прервал его:
 Воровать  ума не надо.
 Тебе в тире надо работать. Мишенью.
Солнце пришло в сопровождении ров-
ного ветерка. Суета из утренней, весенней
перетекала в дневную, августовскую. Сташ
очнулся, поискал жмурным лицом солнеч-
ную прогалину в еловой тени, поводил ли-
цом словно под душем: «Ох, тепла да на всю
бы душеньку». За елками послышалась гром-
кая нерусская речь. Сташ длинной рукой
40
 













раздвинул ветки. Трое теснили одного, по
лицу  своего же. Один, повыше и поплот-
нее, ударил  теснимый упал. Его стали топ-
тать. Они делали дело, как будто никого вок-
руг не было. Или привыкли к тому, что дела
приходится решать на глазах у посторон-
них. То, что они делали, было неотложно и
необходимо. На автобусной остановке зак-
ричала женщина. Парни дотоптали и ушли.
Избитому никто не помог. Он полежал, при-
крыв голову полой куртки, потом встал. Его
стошнило.
 Они должны быть там, куда мы едем,
сказал Бесан.
 А тебе понравилось бы воевать дома?
сказал Вова.
 А я их друг от друга не отличаю,
сказал Сташ.  Кто чечен, кто черкес, кто
армянин, кто осетин? Ей-богу, как в лесу не
отличаю деревьев.
На площадь выехал автобус, из него
выгрузились девчонки в униформе ПТУ с
духовыми инструментами. А к нам подо-
шли два милиционера. Тот, что постарше,
махнул дубинкой: «Убирайтесь». Вова вдруг
выструнился и замахал кому-то рукой
возле девчонок-оркестранток стоял наш
комиссар с казаком в черной форме. «Я сей-
час»,  сказал Вова и, придерживая поле-
вую сумку, ударился широким шагом.
 Вставайте,  повторил милиционер.
В чем дело, отец?  спросил Сташ.
 Пошли отсюда!  закричал младший.
Слышали?  И сказал старшему с обидой:
По-моему, они нарываются.
 Цемент абонемент?  сказал, улыба-
ясь, Бесан.
41
 













Старший включил рацию, сыпануло шу-
мом, старший докликивался до ответа. Бе-
сан розовыми веселыми глазами посмот-
рел на младшего:
 Не понимаешь?
И нам  подмигивая, свой глуповатый
каламбур:
 Це мент, або не мент?
Младший нацелился дубинкой, но по-
дошел комиссар, подошли два казака
наш Вова и  мужчина в  черной форме с
длинной шашкой, облитой тонким, нитя-
ным узором серебра. Черный казак отвел
старшего, стал что-то объяснять, вскинул
козырек фуражки двумя пальцами. Девчон-
ки выстроились и дунули в трубы, пришиб-
ленно забил барабан, и скрежетнули тарел-
ки. На площадь въехал атаман  а может, и
не атаман, черт их разберет,  на белой
лошади и ввел за собой человек двадцать
пеших в черной форме. Казак с серебря-
ной шашкой развернул пеших лицом к
конному. Мы подошли. Конный говорил о
возрождении войска, о патриотическом
долге, о защите святых рубежей от инород-
цев. Последние толпились, настороженно,
вежливо глядя на то, как белый конь по-
ливает брызгами свои по-армейски непод-
вижные ноги. Потом выступил наш комис-
сар, он передал крикливый привет от бра-
тьев-донцов. Казаки закричали:
 Любо!
Вова подтянулся и тоже крикнул: «Любо!»
Девчонки вздули трубы, казаки перестро-
ились и пошли на электричку. Конный сбро-
сился с коня, подошел к нам, белой перчат-
кой подковыривая усы, сказал: «Вот и лад-
ненько. Должон быть вертолет. Он повезет
42
 













продовольствие, а вы тамочки примости-
тесь». Он забрался на коня и поцокал в про-
улок.


В ад попасть непросто. Душа должна быть
готовой. Душа должна вибрировать от глубо-
чайшего страха, а совесть сиять как нимб
над головой.

До позднего вечера мы провалялись на
газоне. Выпивали, беспричинно гоняли ко-
миссара звонить и узнавать. УИТУ по кличке
Нота нам не помогло. Комиссар купил нам
билеты на проходящий   битый-переби-
тый, в плацкартный  и быстренько исчез,
пожелав счастливого возвращения.
В духоте и беспощадно тусклом свете дре-
мала конфедерация народов Кавказа. Заня-
ты были и багажные полки. Багажные ящи-
ки по всему вагону были забиты углем (чем-
то рассерженный наш казак искал место для
своего рюкзака). Когда Вова пошел выяснять,
проводник сказал с конфедеративной пря-
мотой, что уголь везет для пострадавших, что
там, куда идет поезд, нечего кушать, а зимой
люди будут умирать от холода. Вова отпря-
нул, а проводник  лицо, как под вуалью, в
недельной щетине  кричал вдоль вагона,
чтобы слышали те, кто тащил мешки, воло-
чил ящики с навесными ручками, полоса-
тые сумки «смерть носильщика», чемоданы,
тюки, чтобы все они слышали:
 Пусть приходит ООН! Пусть ООН
посмотрит, что делают люди над собой!
43
 













Как пароход, по старости пустившийся в
контрабанду, раздолбанный поезд уходил в
открытое море Кавказа.
Мы примостились, отвоевав для себя две
полки  верхнюю и нижнюю. Вова, словно
после приятной выпивки, был взвинчен и
торопливо наивен:
 Как много здесь народностей! Что же?
С одной стороны реки один народ, а с дру-
гой стороны другой народ?
Женщина на соседней полке кивала,
удивляясь вместе с Вовой.
 Но в этом заключена какая-то при-
родная тайна! Почему люди, живущие в од-
ном ущелье, ни по языку, ни по обычаям не
похожи на людей из другого ущелья?
 Беда, такая беда случилась!  ответи-
ла женщина.
Бесан уперся во что-то в темноте и залез
на вторую полку.
 Юра, ты будешь ложиться?  спросил
Сташ.
Я удивился, что чей-то голос нашел меня
здесь.
 Нет.
Сташ залег за наши с Вовой спины.
 Садитесь сюда.  Женщина поджала
ноги.
Вова пересел.
И женщина стала рассказывать длинную
запутанную историю о муже, севшем по
навету начальника, о детях, о родственни-
ках, о друзьях мужа, об адвокатах и судьбах.
Слова назывались ею понятные, но жизнь
за словами была зашифрованной не только
чужим языком или бытом или, глубже того,
историей, жизнь была зашифрована так, что
история или то, что мы этим словом на-
44
 













зываем (яма прошлого, свитки чужого ра-
зуменья), нигде в прошлом не откладыва-
лась, а билась прямо в голове этой женщи-
ны, поступала живьем, чуждая не только сло-
вам русской речи, но, может быть, и речи,
под которую родилась.
 Рыбы живут под водой, но руковод-
ствуются звездами,  сказал к чему-то Вова.
 Соседом был, а стал собака!  сказала
женщина.  Бешеная собака! Он камни
грыз... Как из человека такое получилось?
Снотворная дрема приникала к решетке
сознания, ощупывала, искала щель, надав-
ливала  я вздрагивал. Белое, ровное пятно
лица, прихваченное из мгновенно спугну-
того видения, молча стояло передо мной.
Вова был неподвижен, бородка, как нарко-
маска, лежала на губах и подбородке.
Дрема опять налегала на решетку, опять
протягивала какое-то видение  чтобы
опять ударить меня испугом. Не в сон про-
тискивался, а в память. Темный вагон, сине-
розовая полутьма, душный воздух и медлен-
но мыслящие вещи  чемоданы, ящики,
обувь, полки. С ума сводящее чувство: б ы л о.
Мысль возвращалась от каждого предмета
со следами чужого сознания: было. Нена-
висть не убивает, любовь не защищает. Было.
Бессонное сумасшествие совпадения. Кто
сказал, что жизнь повторяется? Когда слу-
чается совпадение, сходишь с ума. Созна-
ние не способно выспаться, высвободиться
из решеток с в е т л и ц ы. Вот тогда-то и при-
ходит потребность убивать...
Сновидение подкралось и кинулось было
в промоину, но сознание вспыхнуло и, мало
мне испуга, прошло мучительной ломотой
по суставам: не спи!
45
 













Я замечаю, что память отбирает то, что
приятно. Но даже отвратительное, будь оно
пересказано памятью, уложенное в с ю ж е т,
выступает образом, с которым приятно об-
щаться.
Память, как идеология, владеет сюжетом,
а потому владеет сознанием. Пошлость есть
исполнительская тупость души. Исполни-
тельское мастерство может быть изощрен-
ным, но пошлость неистребима  потому
что видит мир только в чужом пересказе.
Сюжет  это закон пошлости, пошлый
закон памяти.
Я убиваю не из ненависти; я убиваю, не
замечая убийства, потому что идеология уже
пересказала мне эту кровавую подлость.
На станции N мы выгрузились утром. Над
вечнозелеными уже поднималась духота.
Маленький вокзал был фарширован бежен-
цами. За вокзалом у ржавого забора были
расставлены австрийские палатки. В них
жили цыгане.
 Гадать мне не надо,  сказал Сташ.
Почему вы здесь сидите?
 Да где ж быть?  Цыганка заулыбалась
тусклым золотом.  Сразу столько границ, и
везде убивают! Двух сынов утопили  за что?
Она хватала Сташа за рукав  высокого,
надежного, как скальный скол, сошедший
прогуляться среди людей. Сташ по привычке
отнимал руку, отнекивался. Она же, привык-
шая ловить чужую руку, вдруг испугалась за
себя  боялась его потерять, шла широким
своим цветастым шагом, показывая в улыбке
опавшие десна и гильзовый ряд коронок.
46
 













На этом маленьком вокзале люди делали
то, что делают на всяком нашем вокзале,
ели, пили, курили, спали, ходили по платфор-
ме, исчезали в беспощадном туалете. Но кон-
центрация всего этого была такой высокой
(по способности горя занимать небесные
высоты)  я вглядывался в лица с болез-
ненным, неосторожным чувством: вот-вот
увижу родное лицо или знакомое, может быть,
где-то существовал мой брат (другой, млад-
ший), о котором я не знал, но война и пани-
ка выгнали его мне навстречу. Это была ли-
хорадка тревоги, выплескивалась она в
жалком человеческом желании не то пожа-
леть кого, не то встретить того, кто тебя по-
жалеет. Этим объяснялись прожорливость и
сонливость. Мы тут же выпили и закусили
прогорклой тушкой рыбы-курицы. И Сташ
вдруг рассказал, что от сестры у него есть
племянник-осетин  из села Катгерон, фа-
милия теперь известная в военных кругах
Осетии  и что Сташ готов туда прорваться
и посмотреть, каким же стал тот мальчик-с-
пальчик, которого он когда-то нянчил.
Я, в мягком утреннем опьянении, уми-
лялся чуткости биологической природы:
мандраж (тревога) на каком-то клеточном
уровне уходил не в пустоту, как мне, физи-
ку, померещилось, а в некую область воз-
можного человеческого сочувствия.
Мы искали майора Г. Мы нашли его на
дальних путях. У раскрытого вагона стоял
охранник  парень лет двадцати пяти в
камуфляже, с автоматом и бутылкой из-под
колы на поясе. Он нас не подпустил, но из
вагона выпрыгнул Г.  вокзальная физио-
номия, но чем-то уже облеченная (властью
или ее спутницей  самодурством). Г. спро-
47
 













сил, подписывали ли мы документы. Мы не
подписывали, сказали мы. Г. зашел за вагон,
мы за ним и стояли свидетелями его безус-
пешной попытки справить малую нужду. До
нее ли, когда великая нужда толкнула наро-
ды с насиженных мест?
Он кивнул, подтверждая, что бумаги мы
обязательно подпишем.
 Слушай,  сказал Бесан.  Мы при-
ехали помочь. Но вы сами себе не хотите
помогать!
 Слушай!  ответил Г.: черные глаза,
черные брови, черные усы и арафатская
щетина на щеках.  Мы вагон разгружаем.
С мукой! Кто его бросит? Сразу разворуют!
Первый вагон за два месяца. Вот придет
машина, мы ее загрузим, в ней поедете.
В самом деле, пришла машина. Водитель
и еще двое стали вваливать в продолбан-
ный носатый автобус мешки, задыхаясь от
мучной пыли; Г. не помогал. Я, толкаемый
нетерпением, подставил, было, спину, но
Сташ придержал меня:
 Не суетись. Может, они воруют.
Водитель и его грузчики выбрали свой
лимит, и тогда Г. сказал что-то на своем
шоферу. Тот испуганно оглянулся, напоролся
взглядом на Сташа и пригласил входить. Мы
ехали по всхолмленной равнине к горам.
Ветер вбегал во все окна, выметал мучную
пыль. Дважды пересекали плоскую на рав-
нине горную  в характере  реку. Русло
было выстлано огромной галькой, прине-
сенной, как строительный материал бере-
гов, откуда-то с вершин Кавказа. Проплыло
полусожженное кукурузное поле. Вова, обе-
регая казачью форму, прошел вперед, раз-
говаривал с грузчиками. Он стоял, те сиде-
48
 













ли, смотрели снизу вверх. Вова, нам было
понятно, расспрашивал: какая река? какое
селение? почему сгорело поле? Дорога обо-
значила длинный подъем, и незаметно мы
оказались над руслом реки. Справа стал
вырастать склон, скальные взъемы, покры-
тые облепиховой позолотой. Нас догнал се-
рый «Жигyли», и рука попросила остано-
виться. В автобус вошел Г., осмотрел мешки,
потом нас и достал из грудного кармана
листочки. Раздал. Это был обыкновенный
договор на подряд.
 Что тут заполнять?  насмешливо
спросил Бесан.
 Фамилию-милию, что, не заполнял?
Мы вернули ему кое-как заполненные
договоры, он пробежал-проглядел, все ли
подписи на месте, и откозырял нам.
Часа через два автобус притормозил у
турбазы, и водитель длинным, удаляющим
жестом показал, куда нам идти.
Может быть, мы по дороге спорили о том,
выживут или не выживут эти люди. Вова
вернулся к нам и сказал, что река называет-
ся Айдор (усл.). И вот тогда произошел спор
 не в словах суть. Спор догорел, когда мы
вышли из автобуса, уронив на землю ме-
шок с нашим камуфляжем. Сташ сказал:
 Твоя сказка про лягушку в кувшине с
молоком  для детей, которые любят мо-
локо и масло.
 Почему сказка?
 Потому что в кувшине было молоко.
А если в кувшине одна вода?
49
 













Нас принял и молча пересчитал Кожан
«кожаный затылок». В небе невесомо стоял
розоватый полумесяц. Кожан был во всем
военном, длинный козырек фуражки опус-
кал тень точно до подбородка.
 Вот мои часы, видите?  Кожан вздер-
нул рукав, обнажил заросшую руку и боль-
шие, с орлом, часы.  Если меня убьют, все
опознавательное снять, оставить только эти
часы. Идут точно, жить вы будете и подчи-
няться мне по этим часам.
Он повел нас по розовой дорожке. «Вот
наш коттедж». Мы вошли в деревянный до-
мик из двух комнат  на четверых. Остави-
ли вещи. Кожан стоял на верандочке, курил
«Приму», а когда шел по дорожке, песок под
его ботинками мягко молчал.
 Наша задача  охранять дорогу,  он
кивнул влево,  держать под наблюдением
склон за рекой,  он кивнул вправо,  и
надзирать за туристами...
 Тут есть туристы?  спросил Вова,
чему-то обижаясь.
 Молодежь бывает. На несколько дней.
Он подвел нас к другой деревяшке
медпункт и радиоузел. Открыл дверь радио-
узла. Рядком стояли автоматы, гранатомет,
ящики с патронами...
 Это я выдаю, и это вы возвращаете.
Дежурство очередное. Никакой партизанщи-
ны. Я не хочу за вас отвечать.
Он закрыл дверь на два-три замка, обер-
нулся  солнце, пробив верхушку кипари-
са, село на лицо Кожана, круглое, с голубы-
ми глазами в белых ободочках светлых рес-
ниц, маленькие сильные скулы, выбритые
щеки и приподнятый маленький подборо-
50
 













док. Все это  и щеки, и скулы, и подборо-
док  лоснилось здоровой смугловатой
кожей.
 Мы что, будем безоружные?  спро-
сил-таки Сташ.
Кожан обернулся, поискал плечами что-
то у себя за спиной  стенку, чтобы опе-
реться?  сильное лицо его возмутилось.
 Вы будете стрелять тогда, когда я при-
кажу, и туда, куда я покажу.  И поскольз-
нулся на раздражении, покатил на нас:
Мне не нужны вольные стрелки, мать ...!
Мне надоело отчитываться, писать объяс-
нительные, мать ...! Я тоже приехал воевать,
а меня заставляют составлять докладные:
какой мудак, сколько и в какую сторону
выпустил патронов!
Он отвернулся на пол-оборота и сказал:
 Мне за убитых не платят.
 А какая вам польза от живых?  хотел
я перевести разговор на тему житейскую.
 Обращайтесь ко мне «господин капи-
тан». И никакой душевности. Здесь эта ва-
люта не ходит. Во всяком случае, я ее не
обмениваю.
Кипарисы потемнели  солнце клони-
лось за хребет, небо лиловело и густым за-
месом опускалось в ущелье. Было около трех
часов. «Столовая там»,  сказал Кожан. «Пла-
тить надо?  спросил Бесан. «Все оплатил
совхоз». Из столовой на дорожку стали вы-
ходить ребята. Вдруг. Лет четырнадцатисем-
надцати, девочки и парни. Кожан расставил
ноги поперек дорожки  циклоп, пережи-
дающий стадо. Но ребята рассыпались  кто
за кипарисами, кто потянулся вдоль забора-
штакетника, утонувшего в кустах ежевики.
51
 













Со спины Кожан показался мне знако-
мым. Когда-то я видел его, может быть, го-
ворил с ним. Когда-то он мне что-то вну-
шал, и воспоминание было приятным.
Мы не пошли в столовую. Доедали свое.
 Я его где-то видел,  сказал я.
 Да?  спросил Вова.  Значит, я ошиб-
ся. Я не мог его знать раньше.
 Инопланетянин,  сказал Бесан.  Все
с ним встречались, но не могут припомнить,
где и когда.
 Инопланетянин?  спросил насторо-
женно Сташ.
Вечером в темноте заиграла музыка, и на
площадке у столовой расплясалась молодежь.
Мы подошли, посмотрели издали. Взревел
телок  он выпал из темноты тремя лунны-
ми пятнами. Девочки раскричались, парни
быстренько образовали полукруг. Телок стоял
растерянный, взревывал, вызывая восторг,
он озирался, словно никак не мог составить
себя из белых и черных пятен. Пришел дядька
в кожаной, клиньями, кепочке и хворости-
ной оттеснил телка за загородку.
На нас поглядывали, но Вове было мало.
Он отделился, отошел. Мы вернулись в кот-
тедж, Вова остался.
И уснули не сразу. Через полчаса прибе-
жал, прилетел (я слышал его длинные, с нос-
ка на носок, прыжки) Вова: «Кожан под-
нимает! Местные пришли с туристами раз-
бираться!»
Со стороны дороги трясли забор, взла-
мывали штакетник.
 Эндурцы?
 Говорит, айдорцы.
 Они же свои!
 Из-за девчонки своих не бывает.
52
 













Сквозь кусты несколько раз ударили све-
том фары, разбили темноту. Золотой абрис
Кожана передвигался в изумрудном пото-
ке листьев. Кожан шел в пролом, мы держа-
лись позади, а ребята шелестели по кустам,
искали проходы в ежевичной колючке.
На Кожана кричали нападавшие. Он выс-
лушал, поднял руку  свет погас. Стало тихо.
Взревел мотор, другой, колеса заскребли по
земле и побежали, настигаемые тишиной.
Воздух стоял холодный, и звезды сквозь уси-
ленный горами мрак играли по-зимнему.
 Вы не имеете права!  со слезами
возмутился девичий голос.  Что я такого
сделала?
 И не жалуйся потом, что тебя изнаси-
ловали!  ответил голос Кожана.
Оказалось, Бесана среди нас не было. Он
спал. Сташ рассердился и сорвал серое, с
полосками по голове и ногам одеяло. Бесан
скосил глаза на тусклую лампочку, выру-
гался.
 Ты почему не пошел?  Сташ от-
швырнул одеяло.
 Отвали,  сказал Бесан.  Я не люблю
политруков.
Сташ занес над ним руку  тень ладони
прыгнула в угол комнаты.
 Не надо,  сказал Вова.  У него дети.
И Сташ вдруг отвернулся, он смотрел туда,
куда забилась тень его руки. Уши потемне-
ли, глаза стали желатиновыми.
 А у меня не дети?  сказал он.  У
меня поросята? У моей дочки врожденный
порок сердца. А она бредит  хочет быть
балериной...
 Не дави.  Бесан сел на кровати, лицо
у него ослабло, он не обмяк, не струсил, но
53
 













все-таки оправдывался.  Я ничего не по-
нял  я спал. Понимаешь?
Он посмотрел на Вову, потом на меня,
он протягивал проводок связи, надо было
дотянуть до Сташа.
 У меня такой сон  отрубной. Я как с
ума схожу, боюсь просыпаться. Следующий
раз поднимайте меня ногами.
Мы закурили, и Вова рассказал Бесану,
что было. Свет погас. Четыре огонька опи-
сывали душевные состояния каждого из нас,
и каждый из нас переносил на сигарету свой
вопрос и свое недоумение. Но в общем-то,
в подоснове, был покой. Покой, охраняемый
злобой.
Рано утром Кожан выдал нам оружие,
построил и проверил, все ли при нас. Мы
стояли, как школьники, по росту  Сташ, я,
Вова-казак и Бесан. Бесан отказался наде-
вать ботинки: «В них только на тот свет
ходить». Камуфляж сидел лишь на Сташе, я
колебался от холода и невозможности ут-
вердиться плечами в мешковатой куртке.
Солнце осветило редкие тучи над горами.
Кожан скомандовал: «Бегом!»  и «потя-
нул по флангу».
Вдоль шоссе через мост, оторвались от
базы и вверх, вверх, я хватал воздух и свежие
запахи хвои, речной воды, запах-вкус ледни-
ков, прибежавший на крылышках ветра.
Кожан свернул с дороги и потопал по лес-
ной тропинке. Лес был буковый, многослой-
ные листья скользили под ногами. Склон стал
круче. Солнце восстало над хребтами и по-
гнало влажную духоту. Запахла дикая лилия.
54
 













Мы бежали, кособочась  левая нога над
правой. Я задыхался, в спину мне обидно и
тупо дышал Вова. Я оглянулся, лицо у него
под казачьей фуражкой было белым, но с
жарким румянцем на скулах. Мир стал не-
удобен для жизни  солнце все время нахо-
дило глаза и липло, как лесная паутина, лис-
тья скользили под ногами, и я чувствовал эту
временем нанесенную, не тающую наледь
падали. В ушах пошел речной шум, я еле слы-
шал, что объясняет нам идущий ровным бе-
гом Кожан: выше  село, из него выбили
эндурцев, но остались семьи. Эндурцы могут
вернуться со стороны перевала  это за се-
лом, дальше, через долину. Сейчас основные
бои как раз у перевала, если эндурцам удаст-
ся выбить айдорцев и конфедератов с высот,
контролирующих дорогу через этот самый
перевал, надо ждать их здесь.
«Или снизу,  доносился хриплый, соч-
ный голос Кожана,  со стороны желез-
нодорожной станции. Но оттуда навряд ли».
У меня загорелось сердце, воздух пробе-
гал мимо и, разогревшись, обжигал легкие.
Я сдался и уступил место Вове. Сташ не от-
рывался от Кожана, малиновый затыл ве-
ликана только слегка взмок.
Небо и конец горы были еще недосягае-
мы. Мы повернули, и склон встал справа. Как
поменять ноги? Солнце опять било в лицо.
Пробежали взорванный экскаватор в гли-
няном карьере. Пошла травяная волна, ку-
сты шиповника, опять трупный аромат ли-
лии и ее свет  узлы сатанинского огня.
Я сдыхал. Мельком замечал множество охот-
ничьих гильз. С обидой, чуть ли не со сле-
зой увидел, как отрывается от меня спина
казака. И тут же сильных два удара в зад
55
 













вернулось сознанье вместе с болью. Бесан
ударил еще и еще, но злость только на мгно-
вение напомнила о себе  словно мое уни-
жение было ей нипочем, она скользнула
куда-то в свою, вторую, что ли, душу. Когда
Кожан стал разворачивать склон под левую
ногу, я спекся.
Алялик Само-Самойленко, Пупон бархат-
нолистый сопроводил меня из обморока.
Встретил же Бесан  он бил меня по ще-
кам и выкручивал нос. Он улыбался, братс-
кие беспощадные глаза  физика глаз ни-
чем не подтверждала их человечность
смотрели вверх, вслед ушедшей тройке.
 Иди, иди,  сказал я.
Он взял мой автомат и побежал. Сверху
он крикнул:
 Переходи на второе дыхание  дыши
задницей!
Я рассмеялся. Потный холодный лоб, бес-
форменное тело, ни одной мышцы. Юра
поднялся и медленно, роняя себя вверх, стал
по корням выбирать высоту.
На вершине горы стояли высокие, вро-
вень с буками, дубы. Село как бы парило над
глубокой лесной долиной, и вдали небесным
прибоем светились снежные хребты.
Цепочкой  Кожан, Сташ, Вова-казак,
Бесан и Юра Хлюп  они входили в село.
Навстречу шел дед в пальто и шапке, дед
припадал на ногу, и Юра смутился, подумал,
что деду всю жизнь пришлось приспосаб-
ливаться к наклонной плоскости. Дед вел
на веревке круторогого козла и на привет-
ствие не ответил. «Эндурец,  объяснил
Кожан.  Не захотел уйти со своими». Село
было пустынным, в садах тишина, только
собаки выныривали из-под ворот и кали-
56
 













ток, вытягивались гуськом или разворачи-
вались полукругом, наседали на пятки. Юра
дважды швырял камни.
Слева по улице дом был разрушен су-
хим, безогневым ударом. Другой полуобго-
рел, среди разора ходил мужчина. Женщина
ворочала матрац. Из воротец выскочил маль-
чик и повернул назад.
 Казаки!
Его крик подхватили собаки и набежали
опять. Юра испугался и обиделся.
 Успокойте ваших собак!  сказал он
женщине, выглянувшей справа над забором.
Женщина улыбнулась и позвала: «Юз-
даш!» Черный кобель, хвативший было Юру
за штаны, покладисто унялся и юркнул в
калиточку.
 Почему я здесь не живу?  сказал за-
бористо Бесан.  Почему они живут здесь,
а я здесь не живу? Какое равноправие на-
ций, если меня родили не здесь?..  Он обер-
нулся ко мне напряженным лицом, злова-
той улыбкoй.  Ты заметил, у них у всех
здесь сплошь золотые зубы? Просто Клон-
дайк!
Он говорил со мной, как будто и не пи-
нал меня в зад.
 Справедливость  это рулетка,  ска-
зал я.
 Слышишь?  передал он мои слова
Вове.  А казаки дуванили, дураки!
 Сначала дуванили, потом играли,
сказал Вова.
Улица свернула влево и пошла на взго-
рок. «Вино ищете?»  спросила старушка
из-под мандаринового куста. «На обратном
пути»,  сказал Сташ. На взгорке белело
двухэтажное здание.
57
 













 Два инстинкта соревнуются в челове-
ке,  сказал я Бесану.  Родовой и комму-
нистический. Откуда родовой  понятно:
сохранить дом, семью, род.
Я замолчал. Девочка лет тринадцати гна-
ла корову. Черно-белая, с влажным носом
корова, казалось, несла в себе и на себе про-
хладу. Тяжелое, ниже колен, вымя было под-
вязано толстой волосатой сеткой. Коровий
рев поднялся над дорогой, прошел над сада-
ми и скользнул в голубую дымку долины.
 А коммунизм?  спросил Бесан.
У здания, облицованного бело-розовым
туфом, стоял бронетранспортер, на флагш-
токе качался айдорский флаг. На лавочке,
как перед правлением колхоза, сидели сол-
даты, конфедераты, ополченцы  Бог их
разберет, Кожан кивнул кому-то и показал
нам рукой, чтобы следовали за ним. Мы
поднялись на второй этаж, прямо по кори-
дору. Кожан промаршировал и толкнул
дверь с надписью «Партком».
Кабинет был большой, его свободно пе-
ребегали две квадратные колонны. Столы
были составлены угол в угол, и зигзаг этот
указывал на большелицего лысоватого че-
ловека. Кожан козырнул  человек, не вып-
равляя шеи, поднял как бы свисающую го-
лову, навел на нас обвисшее лицо, большие
черные глаза под ленивыми веками.
 Привел познакомиться,  сказал Ко-
жан.  Протектор айдорского района Азик
Еворкович.
Протектор кивнул. Над его головой в нише
книжного шкафа стояли все пятьдесят пять
томов В.И. Ленина  муляж, сработанный из
толстого железного листа. Протектор загово-
рил о сложностях горной войны, о коварстве
и подлости эндурцев. Голова его так и висела
58
 













на ниточке между плеч и чуть-чуть раскачи-
валась из стороны в сторону. Кожан что-то
шепнул Сташу, тот передал, и по цепочке до-
шло до меня: у протектора погиб сын, а ра-
неная дочка и жена эвакуированы в долину.
 Эндурцы преследовали нас за то, что
мы предпочитаем говорить по-русски, а не
по-эндурски.
Протектор улыбнулся нижней половиной
лица. Мы тоже заулыбались понимающе. Он
смотрел на часы, утонувшие в волосатом за-
пястье, и рассказывал, как близким знакомым:
 Я еще был студентом. Пришел в гости
к родственнику. Мы сидели за столом, вы-
пивали. Он был яростный антиэндурец, я над
ним подшучивал. И тогда он мне сказал:
«... Вот ты смеешься,  когда я говорю,  что
эндурцы опутали нас по рукам и ногам. Но я с
тобой иду на спор. Возвращаясь в гopoд, ты
будешь идти мимо дома, где все наши мини-
стерства. Выбирай любой этаж и пройди под-
ряд десять кабинетов. И если в восьми не бу-
дут сидеть эндурцы, я выставлю тебе и любым
твоим друзьям хороший стол и даю клятву
больше ни разу не говорить об эндурцах.
 Вы это всерьез?! спросил я,  поражен-
ный таким оборотом разговора. Дело в том,
что его домыслы об эндурцах никогда не опи-
рались на цифры, а теперь он вдруг прямо об-
ратился к статистике»1.
1 Прибегаю к помощи другого летописца,
Ф. Искандера, который, судя по цитируемым
фрагментам, лучше и тоньше описывает драму
униженного Эндурией народа. Я позаимствовал
у летописца и условно-этническое определение
«эндурцы». Этнос всегда условность. И доказа-
тельством тому случайность, сделавшая меня
участником айдорской драмы. Все могло повер-
нуться иначе, и я бы смотрел на айдорцев гла-
зами эндурского летописца.
59
 













Азик Еворкович значительно умолк. Мы
закивали. Я сказал:
 Люди обычно увиливают от матема-
тически точного ответа.
 Вы экономист?  спросил Азик Евор-
кович.  Люди у нас тут такие: не только в
чужом кошельке, в своем считать не желают.
 Точный ответ пугает людей,  сказал
я.  Как будто точный ответ может выстре-
лить.
Протектор сонно помолчал. На столе у
него подобно зеленому кубу лежала незре-
лая айва. Протектор пощупал ее издали од-
ним движением глубоких ноздрей и сказал:
 Так вот что было дальше:
«Через двадцать минут я уже был возле
Дома правительства. Я на минуту замеш-
кался у входа. Я здорово волновался. Я сам не
ожидал, что буду так волноваться. Я не знал,
какой этаж выбрать для чистоты экспери-
мента. Почему-то я остановился на третьем.
Он мне показался наиболее свободным от игры
случая.
Перешагивая через одну-две ступеньки, я
вымахал на третий этаж. Передо мной был
огромный коридор, по которому лениво про-
ходили какие-то люди, пронося в руках дряб-
ло колыхающиеся бумаги.
Я пошел по коридору и, отсчитав справа,
почему-то именно справа, десять кабинетов,
распахнул дверь в последний и остановился в
дверях.
За столом сидел лысоватый немолодой эн-
дурец, и, когда я открыл дверь, он посмотрел на
меня с тем неповторимым выражением тус-
клого недоумения, с которым смотрят только
эндурцы, и притом только на чужаков».
60
 













Протектор изобразил этот взгляд  ему
ничего не надо было менять в лице, он толь-
ко потянул за невидимую ниточку и при-
поднял белые заслонки век. Мы рассмея-
лись. Кожан снял фуражку и стал обмахи-
вать ею коротко стриженую голову.
Протектор дослушал наш смех (Вова из
вежливости кулдыкал дольше всех) и про-
должал:
«Я быстро закрыл дверь и направился к
следующему кабинету. Толкнул дверь, и сразу
же мне в лицо ударила громкая эндурская речь.
За столом сидел эндурец, а двое других эндур-
цев стояли у стола. Говорили все трое и все
трое замолкли на полуслове, как только я
появился в дверях, словно обсуждали план за-
говора. Замолкнув, все трое уставились на
меня».
Покачивая головой слева направо, еще
правее и слегка назад, Азик Еворкович изоб-
разил троих заговорщиков, при этом его
неподвижные глаза, перемещаясь, не теря-
ли выбранной точки прицела. На этот раз
всех опередил Вова  взоржал и для чего-
то шлепнул ладонью по автоматному при-
кладу. Но протектор нас не слушал: веки
увели взгляд книзу, плечи встали закрылка-
ми, верхняя губа потянулась к кончику яст-
ребиного носа:
«Гейзер паники вытолкнул в мою голову
мощную струю крови! Я распахивал дверь за
дверью, и, как в страшном школьном сне, когда
тебе снится, что экзаменатор отвернулся
от стола и разговаривает с кем-то, а ты
переворачиваешь билеты в поисках счаст-
ливого, но в каждом незнакомые вопросы, а
ты все ищешь счастливый билет, уже тос-
61
 













куя по первому, который все-таки был по-
легче остальных, а счастливый все не попа-
дается, а экзаменатор вот-вот повернется
к столу, и у тебя уже не будет возможнос-
ти выбрать билет, и ты уже забыл, где ле-
жит тот, первый, что был полегче осталь-
ных, и по хитроватой улыбке экзаменатора,
который теперь слегка развернулся к тебе
и договаривает то, что он говорил кому-то,
ты понимаешь, что он все это знал заранее,
что он нарочно отвернулся, чтобы полнее
унизить тебя, вот так и я...»
Азик Еворкович кинул над столом боль-
шую белую ладонь с  мягко колыхнувши-
мися пальцами, словно дал отмашку свое-
му нетерпению:
«...вот так и я открыл восемь дверей, и в
каждом из восьми кабинетов сидел энду-
рец. И я в отчаянии открыл девятую дверь.
В кабинете оказался очень молодой эндурец,
и он очень доброжелательно посмотрел на
меня. Я рванулся к нему и замер у стола. Сидя
за столом, он кротко и внимательно следил
за мной.  Извините,   сказал я,   я хочу
вам задать один вопрос.
 Пожалуйста,  ответил он,  застенчи-
во улыбаясь и тем самым как бы беря на себя
часть моего волнения.
 Вы эндурец? спросил я,  может быть,
слишком прямо, а может быть, с такой ин-
тонацией голоса умоляя его оказаться не эн-
дурцем или, в крайнем случае, отказаться от
эндурства.
Молодой человек заметно погрустнел. По-
том, бессильно прижав ладони к груди, он
встал и, склонив как бы отчасти признаю-
щую себя повинной голову, промолвил:
62
 













 Да... А что, нельзя быть эндурцем?
 Нет! Нет! крикнул я. Что вы! Ко-
нечно, можно! Правь, Эндурия, правь.
Азик Еворкович оказался стоящим на
ногах. Осязающим движением глубоких ноз-
дрей он ощупывал пространство своего рас-
сказа и молодого эндурца, который волею
этнократии рожден был повелевать.

Вечером на базе мы еще переживали вне-
запное, свежее чувство восстановления исто-
рической справедливости. В самом деле, по-
чему главный эндурский проспект должен
тянуться от эндурской столицы до айдорс-
кого села? Почему айдорцы должны говорить
по-эндурски, если они предпочитают гово-
рить по-русски? Мы готовы были вершить
справедливость, а в том, что айдорцы предпо-
читают русский эндурскому, я для себя, для
своей бесформенной, или, точнее, не чувству-
ющей границы, души находил полезное эт-
ническое соответствие: я помещал душу в
айдорца, а он отвечал мне русской речью.
Помню, звезды так и просились на язык
снежинками первого (в жизни) снега. Было
холодно. Сочная ледниковая роса лежала на
траве, на камышах, луна, сама морозноватая,
светом своим лишь скользила по плотной
пленке искристых капель. Сташ достал при-
емничек  прятал же где-то!  и мы слу-
шали этот странный, этот многоречивый
мир. Поймали «Свободу», где изящные, ока-
танные на кафедрах голоса: один говорил о
либерализме и смаковал встающую за сло-
вом некую новую, открывшуюся ему имен-
но сейчас свободу быть самим собой (в от-
63
 













личие от других), а другой скороговоркой
рассказывал, как казаковал на золотых при-
исках и вдруг  философский склад ума
обнаружил себя в артельной (помноженной
на собственность) спайке... Но мы были на-
строены на иную волну, нам не хотелось рас-
ставаться с чувством обретенной души
души русскоговорящей, обнаруживающей
себя через малые народы. Вот же пионерс-
кое, подзвездное ощущение!
 Они думают, что человек исходит из
голода!   отвечал Сташ перетирающим
звездный эфир радиостанциям.  Отец мне
рассказывал... Он попал в плен. Под Витеб-
ском. Зимой. Жрали не только погань, крыс,
жрали друг друга, но унижало не это. Уни-
жало то, что вокруг звучала немецкая речь.
 В Афгане я это сразу почувствовал,
врывался Бесан.  Они жрали друг друга,
но унижение...
 Казаки тоже терпели.
 Опять ты с казаками!
 Черт их разберет. Все народы были
унижены, но отрыгивается национализмом.
 Все перепутано. Потому что человек
животное от головы. То, что у животных
инстинкт, у человека  идея.
Бесан длинно, тонча голос, матерился. На
кончике его мата светилось подлое сомне-
ние: никакой исторической справедливос-
ти не существует. Потому что за справедли-
вость человек расплачивается не докумен-
тами, справками, выписками из архивных
дел, а жизнью. И вся справедливость  вот
она, в моем дыхании, в насыщенной звезда-
ми ночи межгорья, в черном стреловидном
и черном, шпалерой, движении кипарисов.
64
 













Утром Кожан отрядил троих  Сташа,
Бесана и меня  сопровождать ребят в
«Икарусе» к леднику. Выдал автоматы, но
запаса не дал.
 Злее будете,  сказал Кожан.
Ребята рассаживались и матерились. Де-
вочки не отставали. Была одна, к которой
глаза мои невольно привязывались. Завле-
кали волосы  пышные, серые, натураль-
ные. Лицо было миловидное, с мелкими точ-
ными чертами. И щурилась. Ей пришлось
потрудиться, чтобы отбить всеобщего лю-
бимца  Рузана. Красота ее не лезла в гла-
за, но была точной, острой. И еще ей надо
было раздеться. Я видел несколько раз, как
они  Ксана и Рузан  сходились на берегy.
Она медленно выделялась из кустов, отсла-
ивалась от тени, вспыхивала белым над про-
гретыми камнями пламенем, волосы изне-
могали от волнистого сияния. Ксанка не
торопилась, оберегала узкие ступни от кап-
ризных окатышей, но шла прямо, ай, тре-
петно прямо, а он поднимался от загораю-
щих. «Рузан! Рузанчик!»  обиженные го-
лоса невидимых среди серых и голубых
камней девиц; небольшого роста, широко-
плечий, в синей каскетке, в синих тонких
плавках, черные плотные ноги, притиснутые
друг к другу ляжки борца или штангиста
(горцы рано взрослеют, рано мужают нога-
ми), он забывчиво, твердо, уклюже шел ей
навстречу, и когда она вспыхивала возле
него, серый распадающийся купальник тон-
чился под его руками, он прижимал ее к
себе, и она вдруг становилась ему вровень...
Девочки садились впереди, мальчики на
задних местах. «Икарус» перебрался через мост
и прижался правым боком к склону. Свет
65
 













солнца был ровный, ветер шел через ущелье,
где внизу  и чем выше поднимался автобус,
тем глубже становился обрыв,  из настоя-
щего в игрушечный превращался ледяной и
сладкий на вкус Айдор. Я перебрался ближе
к девушкам, примостился возле Ксаны и, когда
нашел место автомату, посмотрел на нее. Она
взгляд не отвела. Она улыбалась маленьким
точным ртом. Рядом с этой улыбкой, на теку-
щей, как свет, высокой шее, под хрупкими
хрящиками которой журчал ее женственный
(на пробу) голос, в горловой вымоенке ле-
жал маленький, на золотой ниточке, крестик.
Ксана отзывалась на грубый голос Рузана,
кидала за плечо густые пряди волос и по-
спешно, пока волосы не вернулись, улыбалась
ему. Попутно она вышучивала меня, мой ав-
томат и мой камуфляж.
 А почему вы все время материтесь?
спросил я.
 Кто?  Ксана посмотрела на свою
подругу  крашеную в блондинку, со сто-
ячими еврейскими глазами.
 Мы?   спросила подруга.  А они
другого языка не понимают.
 Кто «они»?
 Кавказские люди,  сказала подруга.
Они рассмеялись.
 Алмасты,  пояснила подруга.
Я оглядел салон, обнаруживая лишь кра-
сивые  почти все девочки и ребята были
красивые,  красивые сами по себе лица.
С какой-то крутой  как автобус на кру-
том повороте грозил уйти в пропасть  вер-
шины меня бросило в обижающе внезап-
ную тоску по жене, по неуютному дому, по
существу, втиснувшемуся в не готовые, хруп-
кие чресла моей жены...
66
 













Грубым, громким голосом Рузан расска-
зывал, что на склонах этих гор живет та-
инственный художник  он всегда ходит
в красной рубашке (в ясную погоду видно,
как он перебирается по скалам или зами-
рает над мольбертом) и тому, чей портрет
рисует, предсказывает судьбу. Ксана не слу-
шала моего разговора (моих вопросов) с
ее подругой, она всем лицом и всеми сво-
ими густыми серыми волосами ловила сло-
ва Рузана.
 Так вы из разных мест?  повторил я
вопрос.
 Э!  Подруга толкнула Ксану лок-
тем.  Ты из разных мест?
 Я из Воронежа,  сказала Ксана.
А есть из Баку, Невинномысска, Нальчика...
 А Рузан?  спросил я.
 А Рузан местный,  сказал Рузан. Он
стоял возле, сросшиеся брови были удив-
ленно приподняты.  Разве не ясно?
Он попросил у Ксаны жевательную ре-
зинку. Она отказала, он дернул за рукав и
попросил настойчивее.
 Жалко, да? Я тебе целый блок куплю!
 Ты все обещаешь,  ответила Ксана.
 Обещаю  куплю!
Они говорили не о том. Подруга, глядя
на них глазами домашней кошки, все по-
нимала и все чувствовала  словно Рузан
заигрывал с ней.
 Я куплю. Но сначала я хочу, чтобы ты
угостила меня своей.
 Вот, условия ставишь! Какой же ты муж-
чина?  Это вмешалась подруга.  А если
эндурцы нападут?
 Нападут,  сказал Рузан.  Здесь пол-
но парашютистов. Все знают: эндурцам аме-
67
 













риканцы подарили такие парашюты, на ко-
торых можно летать среди гор.
 Вот видишь,  сказала Ксана:  Не дам.
Я устал от их долгого, шутливого, бессмыс-
ленного препирательства. Машина шла на
полдень. Позади дремал Сташ. Впереди, ря-
дом с водителем, сидел оживленный Бесам.
Когда он с какой-нибудь шуткой оборачи-
вался к водителю, я видел профиль, заострен-
ный жестковатой улыбкой. Днище ущелья
приподнималось, Айдор, не увеличиваясь в
размерах, приблизился. Но от берегов пряну-
ли сосны, запрыгали вверх по скатам и осы-
пям. Сквозь влажный шелк неба проступили
шелковые складки снежных вершин.
Возбуждение и полная отрешенность со-
ставляли меня. Я замечал, что разговариваю
с ребятами, отвечаю на вопросы и даже по-
учаю  глядя на шелковое же (как быстро
женщина схватывает пейзаж!) лицо Ксаны,
на ее улыбку точной вышивки, на то, как ее
улыбка, ниточка к ниточке, отсвечивает гру-
боватым высокомерием Рузана. Я сказал ей
и ее подруге: «Вы думаете, любовь  это бу-
терброд? А это кусок хлеба». Они заулыба-
лись, но Ксана еще и засмеялась  уж очень
красивым смехом, крестик в прохладной
вымоенке вздрогнул, и Рузан не вытерпел,
ткнул коротким пальцем в ямочку: «В Бога
веришь?» «А ты не веришь?»  спросила
Ксана. «У нас свой Бог,  ответил Рузан.
Он древнее вашего». «Какое-нибудь огнен-
ное колесо?»  сказала подруга. И шелк, и
вышитые по шелку склоны, и скользящий
над подлинным смыслом разговор внуша-
ли ощущение сотворенности будущего. От
будущего, как от гор, веяло ветром, если хо-
тите, временем, выметавшим сиюминутность.
68
 













И в подтверждение этого чувства отрешен-
ности  следы ледникового схода, где «Ика-
рус» развернулся и стал; сосны, создававшие
видимость сиюминутного усилия (вверх,
вверх!), здесь были срезаны и лежали вер-
шинами вниз. У ресторана «Приют» стояли
две-три легковушки, играла музыка и пахло
копченым мясом и мамалыгой. Водитель
сказал, что дает ребятам на все про все час.
Его, наверное, никто не слушал. Ребята стол-
пились у причала подвесной и  попарно,
попарно  уходили, уплывали вверх. Солнце
припекало, вылавливая всякое мгновение в
затихающем ветерке. Я всматривался, с кем
отчалит Ксана. Причал опустел. Ниточка под-
весной медленно вшивала фигурки в свер-
кающий склон. Бесам ловил затишек под
боком автобуса, он посмеивался нам  мы
со Сташем сидели на лавочке спиной к Ай-
дору, к каменному шуму его молодой муску-
латуры. Изредка Бесам что-нибудь нам го-
ворил громко, светлые волосы его отливали
все тем же ледниковым солнцем.
Подвесная вывезла ребят, но продолжа-
ла двигаться, обегала причал, словно под-
гребала и вывозила призраки. Музыка глу-
хо  уши были слегка придавлены разре-
женностью  играла и переплеталась с
медленным дымом, сочащимся сквозь пле-
теные стены пристройки. Подошли еще две
машины  значит, народ не боялся, народ
любил отдохнуть, но я бы ни за что не от-
правил сюда своего ребенка. Стали возвра-
щаться наши  первые пары промерзших.
Кое-кто нес слепленные у ледника снежки.
А мы уже были под автоматами. Приехав-
шие рассредоточились  трое держали меня
со Сташем, а трое Бесана и водителя. Седь-
69
 













мой, усатый, облитый смолой щетины, ус-
покоительно поднимал руку и говорил что-
то на своем, изредка проскакивало: «Нэ надо
срать». Он  кстати, как и все мы, в камуф-
ляжном костюме  прошел к вороту под-
весной. Он курил, я с нарастающим холо-
дом в животе, с нарастающим страхом, с
внезапным, словно мозг в черепе провора-
чивался, безумием страха подумал, что он
будет отбирать девчонок. Они же здесь на-
силуют друг друга целенаправленно, идео-
логически. Бесам вдруг стал кричать, он
выкрикивал что-то, матерился, ревел и пле-
вался. Один из тех, что держали нас, сказал
Сташу: «Вас, русских наемников, надо рас-
стреливать на месте, как собак». Он огля-
нулся на орущего, на смоляного, стерегше-
го причал подвесной, и сказал: «Скажи ему,
чтобы заткнулся». Сташ пожал плечами, глаза
у него были ясные, детские, почти что лю-
бознательные. Бесам кричал  я почувство-
вал облегчение от этого крика, как будто
беспощадное пространство обретало некое
свойство защищать, мне не было одиноко.
Смоляной разговаривал с прибывавшими,
ребята, растерянно оглядывались, приплы-
ла Ксана с подругой, они улыбались, подру-
га поигрывала снежком. Смоляной сказал
им что-то, они суетливо отшатнулись, но все
так же улыбались. Потом прикатил Рузан,
он принес полную каскетку снежков. Смо-
ляной взял его за шиворот и подтолкнул за
автобус. Рузан вывернулся. Смоляной пере-
двинул автомат дулом вперед и ткнул им
паренька  лицо у Рузана съежилось, он
оглянулся на ребят, он прижимал каскетку,
оберегая снежки. Смоляной закричал на
него по-своему, по-эндурски. Бесан замол-
70
 













чал, а Рузан ответил  я слышал  по-рус-
ски, я точно слышал, что Рузан ответил по-
русски, но не слышал что. Рузан ответил и
выдул изо рта белый пузырь (Ксанка угос-
тила-таки жевкой). Смоляной заорал и уда-
рил ногой. Рузан увернулся и кинул в смо-
ляного снежок. Снежок попал смоляному в
лицо, в лоб, как полагается. Смоляной набе-
жал на Рузана, они скрылись за автобусом.
Бесан заметался, присел, высматривая что-
то под днищем автобуса. Смоляной выбе-
жал один, машины налетчиков взревели и
заторопились. Закричали посетители ресто-
рана, несколько человек выбежали и попры-
гали в свои машины.
Потом, может быть, на обратном пути, во-
дитель объяснял, что смоляной  кровник
рода Рузана. «Как кровник?  спрашивал
я.  Ты же говоришь, что он  эндурец». Во-
дитель не слушал меня, он рассказывал, что
родственники смоляного пострадали от род-
ственников Рузана  и вот Рузан попался.
«А они прорвались со стороны перевала.
Значит, там все очень плохо». Автобус катил
вниз, устремляясь носом то в скалу, то в про-
пасть. У Рузана были перебиты грудь и шея.
Он лежал на полу, накрытый собственной
курткой. Ребята молчали, а Бесан матерился,
тряс разряженным автоматом и прикиды-
вал, сколько либо высчитают, либо недопла-
тят за украденные патроны и покойника.
 Да что же он ему говорил?  докапы-
вался я.
 Он говорил, чтобы Рузан говорил с ним
по-эндурски!
...Вечером того же дня ребят вывезли с
турбазы вниз, к железнодорожному вокзалу.
Компания ребят сомкнулась, как будто сре-
71
 













ди них и не было Рузана. Они матерились,
рассаживались, Ксана доверила свою сумку
другому. Она уже не помнила, что во рту
мертвого Рузана кровь пузырилась впере-
мешку с жевательной резинкой. Девочка
жила от свершенного будущего. Так живут
старики-долгожители, обнадеженные завер-
шенным прошлым: «Ничья чужая жизнь
(как и чужая смерть) не изменит мою судь-
бу. Главное  не делать резких движений».

Кожан составил акт о смерти и навесил
на нас и саму смерть, и стоимость отнятых
патронов.
Ночами мы дежурили попарно. Я со Ста-
шем. Он жаловался на бессонницу и на то,
что живет как бы не с той руки. «Все лезу в
какую-то щелочку!» Ночи пошли почти мо-
розные. Электроэнергия вовсе пропала. Ко-
жан объяснил тем, что на перевале сильные
бои и эндурцы перерезали линию переда-
чи. Сам Кожан стал ночами уезжать в село.
Бесан посылал ему вслед и жаловался на
то, что инфляция растет, жизнь дорожает, а
договор с нами никто не собирается пере-
заключать.
 Этих денег хватит только на то, чтобы
меня похоронить.
И через минуту добавлял:
 Да и хоронить не надо! Бедных надо
убивать, как бродячих собак. Вот убивают
же на бойне коров  незаметно, особые
люди-убийцы,  и общество остается чис-
теньким. Такие же бойни надо построить и
для бедных. Это нормально. Бездомная душа
так же опасна, как и бездомная тварь.
72
 













Бесан ходил за нами часов до двух ночи.
Сташ спросил его:
 Слушай, почему ты такой злой?
 Я злой?  удивился Бесан.  Я не
злой. Я так думаю.
Последние дни мы недоедали. Кожан
обещал напомнить о нас протектору.
 Но вы же ни хера не работаете! Какой
от вас прок?
Сташ отмалчивался, а потом остро сожа-
лел обо всем:
 Это первый случай, что я в такую дыру
угодил. Вот там  работают, я знаю.
Он смотрел в ночное небо, от которого
эхом со стороны перевала доносились зал-
пы тяжелых орудий.
 Бесан прав: мы купились, как нищие.
Я презираю себя. Презираю. Презираю.
В голосе этого большого, сильного тела
звучала, как потревоженная сталь, ненависть.
Утром на проходящем автобусе приезжали
Кожан и работница столовой  тетка Южан
со своим мужем. Газ был баллонный, и тетка
берегла его. Муж разводил огонь на улице, при-
мащивал над огнем большую кастрюлю. Тетка
Южан кормила нас разваренной лапшой с
кусочками тушенки и поила вонючим эндур-
ским чаем. Если Бесан был после ночи, он ко-
бенился, кричал в пустом зале столовки: «Тет-
ка, ты хоть улыбнись!» Тетка Южан, намеши-
вавшая бурду для теленка, поднимала голову,
показывала обезличенное напряженной печа-
лью лицо, и медленно-медленно, как из теста,
на лице проступала улыбка  обнажался тус-
клый слой неопрятного золота.
 Вот!  восклицал Бесан.  Я все вижу.
Вы все тут жадные, лаврового листа не
выпросишь!
73
 













Вова грубовато смеялся. Он изменился,
запустил бороду, волосы подступили к гла-
зам  черные яблоки были прихвачены с
внешних краев клейкими капельками сон-
ливости.
 Он смеется,  полунаигранно злился
Бесан.  Знаешь, как эндурцы называют
айдорский район? «Золотой зуб Эндурии»!
Вова, выстреливая кусками лапши, хохо-
тал. Приходил муж тетки Южан  дядя Ва-
лера. На нем была кожаная кепочка, сбитая
из клиньев. Он никогда ее не снимал. Под
козырьком лихорадочно дрожали голубые
глаза, на смуглом узком лице вечной мер-
злотой лежала седина. Дядя Валера брал
ведро с бурдой и шел к теленку. Вова шел
следом, ему нравился черно-белый дура-
чок. Я тоже приходил поглазеть, как лобас-
тая морда поддевает и ворочает ведро.
 Я думал, теленок  телочка, а это те-
ленок-телок!  объяснял мне Вова. И спра-
шивал у дяди Валеры:  Так вы решили
совхозу продадите или сами зарежете?
Телок вскидывал морду и ревел  дядя
Валера отворачивался от брызг. «Что ре-
шать? Что решать!»  говорил он, как бы
занятый делом. Володя шептал мне: «Жену
боится. Жена все решает. Он армянин, жена
айдорка и собирается в женское ополчение!»
Телок продолжал реветь, и дядя Валера тог-
да пригибал его голову, толкал носом в вед-
ро. Мы уже знали  затыкал рот. Потому
что иной раз на крик телка отзывалась ко-
рова. А это означало, что опять корова ушла
из села, а за своенравной коровой бежала
дочка дяди Валеры и тетки Южан. Корова
выходила на берег Айдора и ревела  те-
лок отметал ведро с бурдой и запускал уси-
74
 













литель на всю катушку. Выбегала из сто-
ловки тетка Южан, она улыбалась, и дядя
Валера отвечал ей такой же золотой улыб-
кой. Они начинали ругаться  телок и ко-
рова перекликались,  они ругали друг друга
на своем, потом, поглядывая мимоходом на
нас, переходили на русский и опять, как в
воду, на свой. Дядя Валера швырял ведро и
шел на берег Айдора. На другом бepeгy сто-
яла черно-белая корова и рядом с ней де-
вочка. Дядя Валера, пережидая материнский
рык, кричал дочке, чтобы она поворачивала
в село, а девочка отвечала, что пусть он сам
гонит свою корову. Так они разговаривали,
и завершалось это всегда одинаково: девоч-
ка хлестала корову палкой, гнала ее вдоль
Айдора, через мост, и вдвоем они приходи-
ли на базу. Зачем? Тетка Южан не доила
здесь корову, скаредничала. Корова броди-
ла по территории базы, выщипывала траву,
телок ходил рядом, обнюхивая ее огромное,
уложенное в веревочную сетку вымя. Тетка
Южан кормила дочку, а та рассказывала, что
прилетал вертолет и взорвал здание прав-
ления. Тетка выбегала на порог, смотрела
вверх, на склон, на небо, говорила мужу, что
произошло, они оба озирали небосклон, и
муж уверял, что дыма нет.
 Ты опять наврала!  ругала тетка
Южан дочку.  Вертолет-мертолет!
Девочка обижалась и спорила:
 Прилетал! Прилетал! Я сама видела.
 А кто тебе сказал, что он правление
взорвал?
 Мне тетя Зуля сказала!
 Скажи тете Зуле, чтобы она за своей
свиньей смотрела  опять нам огород пе-
рероет!
75
 













Тетка Южан гнала дочку домой, дочка
вытягивала палкой корову, так они вдвоем
выходили на дорогу и шли  успокоенная
чем-то корова и рассерженная девочка. Если
корове мало было палки, девочка швыряла
в нее камнем  тогда тетка Южан голоси-
ла и угрожала дочке. Девочка оборачивалась
и делала такой жест  издали было видно
выражение ее лица, вздутые щеки и ладонь,
прижатая к щеке.
Пока дяди Валера пытался запустить дви-
жок морозильника, Вова объяснял ему, как
должны жить айдорцы, после того как по-
бедят эндурцев:
 Вот казакам говорят: «Берите землю в
частное пользование». А казаки отвечают:
«Не возьмем». «Так вы хотите сохранить
колхозы?» «Нет,  отвечают казаки.  Нам
колхозы не нужны, но и частная собствен-
ность на землю нам не нужна».
Дядя Валера отрывался от мотора и смот-
рел сердито на Вову.
 Что же им надо?
 Нужна община. Кто выдумал колхозы?
Евреи, Карл Маркс. А кому нужен рынок? Ев-
реям, они всегда впереди рынка бежали. Каза-
ки спрашивают: «Почему это мы должны вы-
бирать из того, что предлагают евреи? Мы бу-
дем строить свой уклад». Вот так и вы
поступайте: никого не слушайте, думайте сами.
 Что  «думайте»! Думать будут за нас!
Дядя Валера сидел на корточках, он был
маленький, маленькая сутулая спина обтя-
нута была серым рваным пиджаком, из-под
кепочки на смуглую шею выползали слип-
шиеся побеги серых курчавых волос. И за-
тылок, и завитки, и плечи  все было злое
и раздраженное.
76
 













 «Думай, думай»,  дразнил он Вову.
Я тоже в армии служил! Голова не жопа.
Это жопа всегда своя. А головой начнешь
думать  приедет на «мерседесе» и скажет:
«Я уже за тебя подумал!»
Я вспомнил, что дядя Валера торгует пло-
хим вином. Даже нам он продавал разбав-
ленное. И я подумал, что злится он из-за
того, что хотел бы всех обмануть, но обма-
нутые живут рядом  и не убивать же их?
Приходится злиться и отворачиваться.

Ночью я не мог уснуть. В соседней ком-
натке Сташ слушал свой приемничек. Было
холодно, но голова у меня горела. Под чере-
пом пламенела бессонница. Подливала све-
та и сильная, почти дозревшая луна. Ноги
были холодные, от голода свело живот. И я
вдруг заплакал. До этого момента я не мог
по-человечески вспомнить ни маму, ни жену,
ни заплеснувшего в нее младенца. А тут
пробило: жалость к маме, к беспомощной и
покинутой Светке, слезы пошли так горячо
и обильно, что я испугался, горлом, горлом!
Я умолял жену выдержать, я просил маму
помочь ей, не бросать. «Должно же быть на
земле человеческое солнце, Господи!.. Рас-
скажи, расскажи!  говорил я себе,  не
стесняйся, расскажи, как ты любишь и маму
и Светку,  развяжи язык». Я захлебывался,
прятал от самого себя плывущие в горячем
потоке глаза, я понимал, что пробивался к
этой любви через злобу. Ненавидел ли я
Пупона? Нет, ненавидишь всегда только
самого себя: почему такое со мной? Злоба
отталкивает от всего живого.
77
 













 Эх, Юра, Юра,  сказал и замер.
Через минуту, показалось мне, я очнулся.
Окно уже просыпалось, а со стороны шос-
се шел пульсирующий гул бронетранспор-
тера. Я не успел себе все досказать, я недо-
плакал. Мне не хватило жалкой предутрен-
ней минуты  откровенной и  как бы
предсмертно вмещающей в себе жизнь. Мне
надо было еще пожалеть Рузана и дочку тети
Южан Дади... или так звали корову? Жа-
лость хотела пожалеть, и я вспомнил мо-
гилку отца и заматеревший тополь с дуп-
лом, в котором я подкармливал белочку.
Светка, когда увидела  ахнула: белочка
перелетала с оградки на оградку и смущала
душу откровеньем легкости и свободы.
...Дверь в комнату была открыта, и свету
поперек стоял автоматчик. Юра сразу понял,
что в туалет ему не выйти. На кровати напро-
тив сидел маленький молодой мужчина, кур-
чавый, с круглым сердитым лицом. Чекалов?
Чокулов? Он принес Юре известие, что Юра
очень болен, опасно болен. Юра твердил: «Я
не виноват! Вы ошибаетесь! Но маленький
человек, полевой командир, не позволял Юре
встать с кровати, сам сидел, по-детски скрес-
тив ботинки, носком цепляясь за пол.
 Ты продал моего двоюродного брата,
в который раз повторил полевой командир.
Юра ничего не мог сказать в оправдание.
Ничего у него не было, он сначала просил
командира, брата убитого Рузана, обыскать его,
подсовывал сумку, ботинки, командир мол-
чал, щетина делала его лицо неприступным.
Юра корчился на постели, глаза покраснели,
он хотел быть убедительным, он хотел, чтобы
командир (Чокулов? Чекалов?) поверил ему
так же, как поверил тому, кто убил Рузана и
78
 













оклеветал Юру. Юра приподнимался над по-
душкой, потом уперся спиной в стенку, он
умолял командира поверить, что Юра любил
Рузана, Юра рассказывал, как восхищался
смелостью мальчика, описал девушку, кото-
рая тоже любила Рузана: «Красивая, с таки-
ми пышными серыми волосами. Она все вре-
мя ловила его слова, смеялась его шуткам!»
Юра смотрел в глаза командира: «Верите? Это
была великолепная пара!» Юра не стыдился
своей трусости, он был болен, безнадежно, у
него уже ничего не оставалось, кроме куска
бессовестной жизни.
 Почему ты мне не веришь?  спраши-
вал он, испуганно переходя на ты.  Спроси
у Сташа. Он был, он честный человек.
Юра постучал было в стенку.
 Не стучать,  приказал командир.
И надежда, что их сведут, что Юра по-
чувствует рядом спасительную мощь Ста-
ша, исчезла.
Под взглядом командира Юра чувство-
вал себя то маленьким, то безногим, то бра-
том погибшего. Но человеком себя уже не
ощущал. Потерял себя, привычное самоощу-
щение выскользнуло  как будто только
этого мгновения и ожидало всю жизнь  и
развеялось в утреннем свете. Слабеющими
силами души Юра искал, на чем бы выжить,
прожить минуту-две, и когда его повели, не
дав обуться, он сначала хотел закричать, за-
вертеться, как кричал и вертелся под боком
«Икаруса» Бесан, но бессилие и этого было
лишено. Он шел по мокрой холодной траве,
потом по прибрежным камням  а рядом
уже вели Сташа,  ноги подламывались, ступ-
ни искали опоры в колкой гальке. И Юра
чувствовал себя женщиной, беспомощной,
79
 













глупой, изнасилованной и преданной смерти.
Он хотел было выправиться, ступать по галь-
ке так же, как когда-то ступал Рузан  не
обращая внимания на боль в ступнях,  но
не смог. Сташ шел поодаль, на его шее под
черной волной волос пролегла белая, слов-
но иней, полоска. Юра ломался всем телом,
скользил на камнях, животом, утробой чув-
ствуя, как гудит под камнями гранитное эхо.
Вот так же, наверное, чувствуя не столько
боль в ступнях, сколько бездонное эхо под
ударами потревоженных окатышей, боязли-
во ступала возлюбленная Рузана.
Их поставили к реке. Юра не смотрел в
глаза Сташу. Тот молчал. Юра заплакал, по-
думал мимолетно: «Слава Богу, получается!»
Три автоматчика и полевой командир по-
глядывали в сторону базы. Юра подумал, что
должны привести и Бесана. Сташ, словно
сейчас, в эти минуты, не могло быть скры-
тых мыслей, сказал:
 Бесан с автоматом. Пусть попробуют
взять.
За спинами, на другом берегу Айдора,
взревела корова. Маленький командир по-
дошел к самой воде и крикнул:
 Что тебе надо?
Голос девочки утонул в коровьем гласе.
Со стороны базы завелся бычок.
 Уходи!  сказал командир и еще что-
то на своем.
Девочка открыла рот, но корова опять
разбила ее звонкий голос. Автоматчики рас-
смеялись, и Юра, срываясь от давящих слез,
затрясся, он смеялся, показывал рукой че-
рез Айдор, опять смеялся, вытирал глаза и
все призывал рукой смотреть на эту девоч-
ку, и эту корову, и, может быть, на синюю
80
 













вьюшку тумана, и выше, на верхушки дере-
вьев, потеплевшие от солнца. «Ее зовут
Дади»,  сказал он полевому командиру, тот
даже не оглянулся, и страх опять опроки-
нул сердце: Юра не знал, кому принадле-
жит имя Дади  девочке или корове?
Прибежал дядя Валера, он заругался и
даже кинул камень через Айдор. Но девоч-
ка заголосила, она кричала своему злому
отцу, что из села все уходят, потому что всем
уже известно, что эндурцы отбили перевал
и скоро будут в селе!
 Кто тебе сказал?  крикнул дядя Ва-
лера и оглядел всех разом: мол, вот глупая,
ничем ее не проймешь.
 Мне учительница сказала!
 Сумасшедшая,  сказал дядя Валера
полевому командиру.
 Какая учительница?  крикнул ко-
мандир.
 По литературе!  доказательно отве-
тила девочка.  А вы вернетесь к нам в
школу?
 Вернусь! Уходи!
 Значит, вы будете нас защищать! Вы
не уйдете?
Юре показалось, что девочка посмотре-
ла на него. Он заулыбался через реку, выс-
ветлил лицо, чтобы было видно издали, и
закивал, закивал.
 Что ты будешь с ними делать?  спро-
сил дядя Валера. Он не посмотрел на обре-
ченных.
 Они продали моего брата.
 Мне надоело это слушать!  сказал,
обозленно и обиженно Сташ.  Ты в ар-
мии служил? Иди разберись с нашим ко-
мандиром.
81
 













Полевой командир посмотрел на дядю
Валеру.
 Я его видел  он там,  сказал дядя
Валера.
Но полевой командир прикрикнул:
 Уходи! Без тебя разберусь.
Дядя Валера на своем крикнул дочке,
чтобы та не мешала,  так понял его Юра.
Девочка не уходила. Полевой командир по-
грозил ей. Девочка заулыбалась. Она сдела-
ла движение  погнала корову, но корова
ее поняла и не двигалась.
И тут-то явились Кожан с Бесаном и
Вовой. Все при автоматах. Глаза у Кожана
не мигали. Голубые, замершие, они смот-
рели в лицо полевого с бессловесной яро-
стью. Но голос был только что раздра-
женный:
 Я за них отвечаю. Если ты считаешь,
что их надо под суд,  пиши рапорт. Без
суда не отдам.
Они стали препираться, но Юра и Сташ
по каким-то признакам поняли, что могут
уйти.
 Будь оно все проклято,  бубнил Юра.
Он хромал так, как будто ему отбило ноги.
 Он что, сошел с ума?  накинулся Юра
на дядю Валеру. Тот искоса, через белок, гля-
нул на него, но ничего не сказал.  Если не
верите, зачем зовете? Братство! Солидар-
ность! Совесть есть?
 Какая совесть?  сказал Сташ. В го-
лосе его звучал прикровенный, отшлифо-
ванный формализм.  Какая совесть, когда
плывут миллиарды?
82
 













Солнце уже высушило росу, а я все никак
не мог согреться. Бешено вертелась мысль:
«Я не могу присвоить свою жизнь. Моя жизнь
мне не принадлежит!» Злоба билась на зу-
бах вместе с лихорадкой. «Они хотели рас-
порядиться моей жизнью»  и вспоминал
большое  профиль такой же круглый, как
анфас,  лицо Пупона. «С чем же остаюсь?»
Запоздалая мужественность душила меня
изнутри. Я стоял под стеной коттеджа, на-
блюдая как нахлынувшие конфедераты и
айдорцы суетятся во дворе, они не были по-
хожи на подкрепление. Тупые, закоченевшие
лица, они смотрели друг на друга так же, как
смотрели в небо, откуда стремительно со-
шел вертолет и пульнул по сброду ракетами.
Ополченцы сразу вспотели, забегали, зады-
шали шумно, словно дыхание пробивалось
сквозь многодневную щетину, проросшую
внутрь. Остолбенело они смотрели, как взры-
вами подняло коттеджи и крышу кирпич-
ного клозета. Рядом со мной лежал Бесан.
Он смотрел, как ополченцы, пригибаясь, слов-
но под непрерывным обстрелом, перетаски-
вают два-три разобранных тела.
 Ну, бля, война!  сказал Бесан.  Все.
Теперь до вечера.
Он поднялся. Я не хотел вставать. Я ду-
мал: у меня можно отнять жизнь сразу, мож-
но постепенно. «Но никто не сможет от-
нять у меня мою смерть,  простая, солнеч-
ная истина осветила мне душу.  Я все
время путал жизнь со смертью. Вот моя
ошибка. Теперь я знаю все». Мне стало теп-
ло. Два разваленных коттеджа горели  их
никто не тушил. «Смерть неотъемлема  вот
83
 













на что опирается наемник.  Я с благодар-
ностью смотрел в небо, на солнечный склон
горы, где уже вспыхивали ало-желтые кра-
пинки осени.  И потому прибыльна толь-
ко смерть».
Я не пошел хоронить. Нашел солдатскую
шапку с кислым запахом перебродившего
пота. Попросил Вову передать. На похоро-
ны Вова шел, начистив сапоги, долго гонял
по носочкам и голенищам прихотливые
матовые зайчики. Лицо у него покрылось
не то загаром, не то каким-то угаром на-
пряжения. Он улыбнулся мне:
 Я думал, вас хоронить будем.  Реза-
нул по животу ребром ладони.
Похоронили быстро, но разгорелся ка-
кой-то спор. Ни Бесан, ни Сташ объяснить
не могли. Вова объяснил, что среди опол-
ченцев слух пошел: вертолет навела эндур-
ка-колдунья, живущая в горах, у перевала.
 Идиоты,  пояснил Вова.
 Экстрасенс?
 Отрядили семь человек карателей.
 Против старухи?
 Да не знаю я!  возмутился Вова.
Но во мне работал моторчик смерти, он
вырабатывал въедливое беспокойное элек-
тричество: этакая настольная лампа под
черепной коробкой.
 Почему идиоты? Мистическая сила
национальной ненависти еще никем не
объяснена.
 Так что, она и ракету может навести
на цель?
 Может. Компьютер же наводит кры-
латую ракету ...
 Так то ж компьютер!
84
 













 А какая разница?
Но я говорил не о том. Иной текст лежал
под моей «настольной лампой». Множе-
ственность форм жизни оказывалась фор-
мальным богатством смерти. Человек был
наделен жизнью, но неотъемлемыми пра-
вами обладала только смерть.
Пришел полевой командир с двумя бутыл-
ками водки и консервами. Он оказался стар-
ше, чем показался мне утром. Мы располо-
жились на траве, но я видел, что этот плот-
ный полулилипут не испытывает угрызений
и не думает извиняться. Он не улыбался, круг-
лое заросшее лицо Сократа Зангаровича не
меняло выражения хмурой надменности.
Он окончил исторический. Он хотел разга-
дать судьбу своего народа. «Крестьяне на вой-
не как бараны. Спросите их, куда впадает Ай-
дор. Приходится бить. Иначе не понимают».
Он говорил о святых камнях, над кото-
рыми неуловимым маревом, мреющей не-
уловимостью, немыми душами предков... он
говорил о смысле истории.
 Кладбище больше города. Мы не бо-
имся смерти. Мы будем драться до после-
дней капли крови.
Сократ Зангарович отводил взгляд от
солнечного света, как будто чувствовал дав-
ление света на склеры.
Водка была теплой, мясные консервы
пахли ржавчиной. Сташ сказал:
 Американские солдаты, уходя на войну,
оставляют дома замороженную сперму... Ай-
дорцы  народ маленький. Вы не боитесь,
что эндурцы перебьют всех ваших мужчин?
 Американцы?  Сократ Зангарович
резко поднял лицо вверх, я думал, расхохо-
85
 













чется.  Американцы не знают, что такое
малый народ. И эндурцы не знают, что та-
кое айдорцы.
Он все-таки приоткрыл губы  показал
хорошие золотые одежки.
 Малому народу выбирать не из чего.
Мы будем насиловать эндурских женщин,
они будут рожать айдорских мyжчин...
Теперь он опустил лицо, под щетиной
ползали желваки.
 Наша культура древнее, и мы все рав-
но победим.
 Младенец из матки пойдет сразу на
голос крови?
Сократ Зангарович поискал того, кто
спросил. Вздохнул медленно, через судоро-
гу. Он допускал, что русские тоже умеют
шутить, и раньше, до войны, он прислуши-
вался к этим шуткам, учился смеяться вме-
сте с русскими. Теперь он позволял шу-
тить при себе, но уже не напрягал сообра-
зительность, не тревожил сердце инородным
остроумием. Война разрешила расслабить-
ся, война погрузила его в стихию родной
речи, он почувствовал силу этой стихии:
 Можно сохранить нацию, имея толь-
ко язык и деньги.  Брови сходились на
переносье, глаза были твердые орешки, но
при этом что-то мягкое, сердцевинное све-
тилось в серых белках.  Мы ведем биб-
лейскую войну. Большие нации не знают
таких войн.  Он загорелся против боль-
ших наций.  Их культур-мультур делают
сумасшедшие... Русские тоже большая на-
ция,  напомнил он нам.  Ваши художни-
ки не хотят понимать, что они рисуют! Ваши
писатели-мисатели пишут для того, чтобы
запутать свои мозги!  Он смотрел на нас,
вонзив в удивленный лоб маленький тол-
86
 













стый палец.  Вы что, не понимаете? Как
же можно хотеть не понимать?!
 Вы все сумасшедшие или наркома-
ны. И малые нации будут делать вас на
раз. Вот так.
Я слушал его с новым, непосредствен-
ным чувством родственной смерти. Он ра-
ботал машиной, смерть производящей. Мы
были существа равновеликие. Во всяком
случае, сиюминутная история его малень-
кого народа равнялась, а в чем-то превос-
ходила сиюминутную историю моего.
 Вы хотите навязать нам свой мировой
порядок? Вы еще не знаете, что законы ма-
ленького народа крепче законов большого.
Охмеленье крутнуло меня, отнесло в мяг-
кое ущелье самозабвения. Когда я вернулся,
Сократ Зангарович вынул из нагрудного
кармана колоду порнографических карт. Он
шелестнул ими, словно вовлекал в азартную
игру, мы заулыбались, Бесан даже ладони
протер, но не тут-то было. Сократ Зангаро-
вич выкидывал карты рубашками наверх и
приговаривал:
 Вы хотите, чтобы мы играли по ва-
шим правилам? А мы не будем!
Девочки принимали снаряд с невольной
вульгарностью глухонемых, переводящих
грубым языком жестов то, что понятно и
без слов.
 Разве это женщины? Разве это люди?
Таких надо убивать на месте!
Его ненависть была такой же откровен-
ной, как и позы натурщиц.
 Вот!  сказал он, обрушивая палец на
одну карту.  Моя невеста. Она похожа на
нее как в зеркале. Я показал ей это и ска-
зал: «Убирайся, тварь! Я не позволю оск-
вернить очаг моего дома!»
87
 













В столовой дядя Валера разругался с по-
лукровкой  полуэндурцем-полуайдорцем.
Дядя Валера заподозрил в полукровке пре-
дателя, на что полукровка закричал труд-
ным русским языком:
 Я их убивал! Я их мат е...!
Но дядя Валера хотел особенных доказа-
тельств. Он выволок полукровку на улицу.
 Мать  это серьезно,  горячился дядя
Валера, сухим нахмуренным лицом зазывая
свидетелей. Он рассказал, что родственни-
ки-эндурцы этого вот громилы (дядька был
широкий и в плечах и в бедрах, клыкастой
пятерней он обрывал струпья с глубокой
царапины) разорили его, дяди Валеры, даль-
них родственников в верховьях Айдора.
 А что они сделали со всеми женщи-
нами села?  закричал дядя Валера.  Они
старых старух ..., они грудных детей сбра-
сывали в Айдор! Как ты носишь в своих
жилах эту поганую кровь?
Дядька-полукровка остолбенело смотрел
в лицо дяди Валеры и ничего не говорил.
 Пойдем,  сказал дядя Валера и пота-
щил его в загон, где стоял бычок.  Покажи
свою силу, ну! А-я тебе еще перчатки дам!
Он в самом деле принес латаные бок-
серские перчатки. Большой обиженный по-
лукровка надел перчатки  зрители уже
подзадоривали его, подталкивали, он еще
отпирался, говорил, что не понимает, поче-
му над ним смеются.
 Иди,  сказал дядя Валера.  Покажи,
на что ты способен.
Бычок был добродушный и  не скоро
взъярился. Полукровка бил его по морде, по
бокам, бычок тянулся мордой к перчатке и
тут же получал по мокрому носу. Бычок от-
88
 













шатывался и ревел, отмахивался молодыми
рожками, хотел было убежать в сарай, но
дверь подперли. Полукровка развернул быч-
ка пинками и бил, глаза его наливались кро-
вавой безнаказанностью, но свирепел и бы-
чок, держал удары, тонкие передние ноги уже
играли по-звериному. И пока соперник оти-
рал перчаткой пот с грязного лица, бычок
белым быстрым рогом ударил его в мохна-
тый мягкий живот. Кровь, как огонь, побе-
жала вверх по распахнутой рубашке.
Зрители затихли, полукровку оттащили.
Бычок взревывал, длинная слюна паутин-
кой вилась и безотрывно длинилась за ним.
 Кто еще хочет?  спрашивал дядя
Валера.  Вояки, герои, кто хочет?
Сташ взмахнул рукой над головами, по-
шевелил пальцами. Ему дали перчатки.
 Ну, русский дает! Ему бычок по колено!
Сташ вошел в загончик с чистым детс-
ким лицом, он смотрел на бычка ясными,
без задней мысли, глазами, и бычок осто-
рожно, взмыкивая, подошел. Сташ стал бить
его быстрыми короткими ударами, лепил по
морде, по глазам, бил в нос, бычок захлебы-
вался, отступал, толпа закричала. Вова ругался,
обзывал Сташа и толпу подонками, но Бе-
сан был в восторге. «Кикбоксинг!  кричал
он Сташу.  Врежь ногой!»
Бычок отпрыгивал, угинал голову, но Сташ
поднимал, поднимал его морду сильными
кривыми ударами, заставлял его смотреть в
глаза. Бычок осоловел, слюна тянулась кро-
вавыми нитями. Он погнал Сташа по малень-
кому загону, Сташ вдруг присел, принял мор-
ду чуть ли не на грудь и невидимыми удара-
ми в горло смял  бычок упал на передние
коленки, мордой пополз по земле.
89
 













Тогда незаметно  ополченцы хлопали,
кричали  в загончик вошел дядя Валера и
рубанул топором шишковатый лоб побеж-
денного.
Часть свежатины дядя Валера продал
ополченцам, другую часть ночью уволок в
село.
Этой же ночью ополченцы снялись и
пошли к перевалу. Мы хотели присоеди-
ниться, но Кожан запретил, он ожидал при-
бытия партии завербованных.

Утром мы шли в гору на долбящий стук
крупнокалиберного пулемета. Как зверь с
подветренной стороны, Кожан подвел нас
к боковой улочке. Надрывно кричал козел.
Шутники подвесили его рогами на ветку
дуба. Козел потягивался и сжимался. Хро-
моногий дед-эндурец ругал козла и пытал-
ся костылем раскачать его.
Задами Кожан вывел нас прямо к укреп-
лению из бетонных блоков. Тут отлежива-
лись человек пятнадцать, другие пострели-
вали из соседних домов. Здесь улица свора-
чивала к лесу, слева на взгорке дымило
здание правления. Со стороны леса стре-
ляли беспорядочно, мелко. Мы долго ле-
жали, я нашел амбразурку: был виден лес,
идущий по склону вслед за голубоватой
дымкой, склон прерывался скальной оска-
линой, на которую пролилась алая дорож-
ка подступающей осени. Много железа
было в этих горах. И прогалина, сквозь ко-
торую я видел склон и скалы и угадывал
захватывающий дух спуск в долину, под-
сказывала мне, что люди предпринимают
смертоубийственный разговор только там,
90
 













где кровь и смерть мгновенно и без остат-
ка поглощает ненасытная красота пейза-
жа... Я просунул ствол автомата в бетон-
ную щель и стал работать.
Через несколько часов огонь со сторо-
ны пейзажа стал плотным, секущим. Послы-
шался цапкий вой мотора. Кожан показал
нам, как отходить (все так же, задами), но
притормозил Бесана с его гранатометом.
Вова лучше помнил дорогу и бежал пер-
вым. На участке запасливого хозяина у шта-
беля столбов Вова упал. Сташ заюлил спи-
ной, прополз, походя подтащил в укрытие
Вову. Когда я повернул Вову на спину, он
открыл глаза и стал улыбаться. Правая щека
до подбородка была оторвана, Вова что-то
шепелявил и кровавым языком бегал по
заголенным зубам. Противоположная часть
улицы была выше нашей, и там на крыше
двухэтажного дома сидел снайпер. Сташ
поднял на палке казачью Вовину фуражку,
и снайпер разметал ее в клочья.
 Чем бы подвязать?  спросил я.
Сташ сидел ко мне спиной и не ответил.
Вова замычал, он прилаживал оторванную
часть к лицу, и тогда я увидел вторую рану,
под ключицей. Вова улыбался и кивал мне
белыми веками.
Сташ оглянулся и сказал, матерясь:
 Гранатомет нужен. Без него отсюда не
выйти.
Мы зашарили глазами по задворкам, по
кустам мандаринов. Где-то несколько раз
крикнула женщина. Я увидел, как у сосед-
него дома, справа от нас, метнулся сгорб-
ленный дядя Валера. Он кричал и прятался
за железной бочкой. Почти не высовываясь,
он грянул из охотничьего ружья. Ему отве-
91
 













тил автомат. Дядя Валера оглянулся, увидел
нас, закричал, Сташ закричал в ответ. Вова в
моих руках задрожал, стал сплевывать кус-
ки рваной бороды. Он тужился что-то ска-
зать, но потом его глаза заинтересовались
кончиками сапог, Вова почистил подошвой
одного союзку другого. Я позвал его, Сташ
оглянулся, посмотрел на него, на меня и
сказал: «Без гранатомета мы все здесь по-
дохнем». Снайпер ловил каждое наше не-
осторожное движение. «Что делать?»
спрашивал я. «Куда девался Бесан?»  от-
вечал Сташ. И наконец мы увидели его, он
вынырнул возле той самой цистерны, под
которой прятался дядя Валера. Сташ пока-
зал Бесану на крышу опасного дома, но
Бесан пожал плечами. Ему надо было ме-
нять место. Вдруг стукнула дверь в доме
слева от нас. Из-под навеса нижнего этажа
вышла старуха  вся в черном, из этих, дре-
весных долгожительниц. Бабка расставила
было ноги, но снайпер двумя-тремя выстре-
лами разбил ей голову, может быть, освобо-
дил память, потому что старуха с чудовищ-
ной девичьей легкостью перебежала клумбу,
ворвалась в сад, чудом минуя деревья, и на
излете зарылась в кустах шиповника.
Когда мы очнулись, Бесан сидел возле
нас и ухмылялся.
 Ты где был?  спросил его Сташ на-
тужно.
Бесан оттянул ногу, залез в карман и по-
казал жменю золотых коронок. Бесан улы-
бался, брови и ресницы у него светились, и
азартные глаза были обведены воспаленны-
ми ободками.
 Жри,  сказал Сташ. Голос у него по-
легчал.
92
 













Бесан прижался спиной к бревнам и все
так же улыбался. Сташ подтолкнул его ла-
донь стволом и повторил:
 Жри.
 А,  завыл Бесан, оскаливаясь и под-
жимая ногу.  Я сразу понял, кто ты. Сука
ты. Марксист-ленинист е...
Сташ смотрел своими детскими, слегка
зеленоватыми глазами с черными, словно
капельки туши, зрачками. Бесан взвывал,
утихал, всплакивал, потом в приступе ярос-
ти высыпал в рот коронки, вытаращился,
сглатывая, и в это же мгновение Сташ в упор
перемолотил его грудь.
Снайпера Сташ убрал из гранатомета.
И как только пространство освободилось,
накатил Кожан:
 Я все видел! За что ты его убил? Знай
от суда не увильнешь.
Дядя Валера помог мне закатать труп
Вовы в полиэтиленовую пленку и перевя-
зать. На поле боя что-то переломилось, вы-
стрелы и разрывы стали утихать, но зато сре-
ди защитников покатилась паника. Со сто-
роны перевала пробежали первые машины
с отступающими. Дядя Валера растерянно
смотрел на бегство.
 Женщины в лесу,  говорил он сам с
собой.
На садовой тележке  Кожан крикнул:
«Куда? Назад!»  и выкатил труп на дорогу.
Я все-таки оглянулся: Кожан обезоружил
Сташа, забрал и автомат Вовы-казака. Он
опять крикнул мне: «Вернись!»  некому
было тащить гранатомет, потому что Сташ
взвалил на себя труп Бесана  вещдок, не-
обходимое им обоим.
93
 













Я покатил тележку по дороге. На выезде
из села мекал обессиленный козел, он вытя-
нулся так, что почти касался копытами зем-
ли. Старика-эндурца все-таки застрелили.
Минут через пятнадцать меня догнал
грузовик, дядя Валера и ополченец помог-
ли мне втащить труп. Машина сбегала в
ущелье, где уже была заготовлена и подни-
малась густая ночь.

Так под горку, под горку. Сменив грузо-
вик на раздолбанный автобус. В ногах сум-
ка и рюкзак Вовы-казака. Полиэтиленовый
рулон между сидений, в проходе.
На вопрос: «Куда ты его везешь?»  я по-
чему-то с гордостью отвечал:  На родину.
Но пока что тело, как и все мы, катилось
само. Что я буду делать с ним дальше, в
городе, на вокзале, я не знал. Законы вой-
ны были на излете. Кому нужен труп в
мирном поезде? И где документ, удостове-
ряющий смерть? И не бегу ли я сам от
преступления и не увожу ли с собой труп
сообщника?
Ополченцы говорили о перегруппиров-
ке, о передислокации, о сильном подкрепле-
нии со стороны российских добровольцев.
Однако газ Россия уже перекрыла. И сокра-
тила продовольственную помощь. И я при-
слушивался к этим политическим разгово-
рам, прикидывая, на что я могу претендо-
вать, какие козыри у меня в руках, на чем я
смогу сыграть, чтобы вывезти труп казака, и
что для меня потеряно.
В утомленном автобусе русская речь уже
не звучала. Каждый говорил на своем. По-
94
 













тому что говорить на своем  это стоять
на своем и, теряя дом и близких, поддержи-
вать надежду на спасение, на чудо.
Дольше всех ругался и спорил дядя Ва-
лера. Но его я понимал. Ему надо было, что-
бы вся эта вонючая от страха армия повер-
нула назад. «Почему мы не можем повер-
нуть назад? Послушайте, как я говорю вам
на вашем родном, кровном языке: повора-
чивайте назад и спасите женщин и детей!»
Его слушали, как последние известия. И он,
отголосив, умолк.

На привокзальной площади автобус стал
на прикол. Водитель сказал, чтобы я обора-
чивался быстрее  он может сорваться в
любой момент.
Стоял поезд, забитый народом, но когда
он отправится, никто не знал.
Я искал машину в сторону России, но
мне объясняли, что там уже граница, посты
и очередь на несколько дней.
 Паспорт-маспорт, «что везешь?», до-
кумент-монумент!
Глаза у водителей меня обманывали, я
думал  они набивают цену. И прикиды-
вал, смогу ли вывезти труп за его же деньги.
Воздух нагревался быстро. Я издали погля-
дывал на наш автобус, мне хотелось бро-
сить труп и скрыться. Дернулся состав, и в
эту провокационную минуту я уже подался
к вагону. Но вспомнил, что на мне автомат,
что я какой-никакой ополченец, что на мне
обязанность доставить героя казака род-
ным... Да и поезд, подергавшись, замер.
У дяди Валеры я перекупил бутылку пива.
 Ну что делать? Где взять машину?
95
 













Он был занят своим, он смотрел на меня,
но голубые темные глаза его меня не виде-
ли, взгляд был заплетен кровавой паутиной.
 Меня с трупом не выпустят!  рас-
сердился я.
 Возьми справку у дежурного на вокзале.
 Какую справку?
 Ну, акт-макт составят, что он попал
под колеса. Война, паника  кто будет раз-
бираться, как человека убило?
 А написать, что он погиб от пули эн-
дурца, могут?
 Ну, ты пижон, Юрка!  сказал кто-то
третий.
Им был Пупон. Дешевая жизнь, дешевый
сюжет. Пупон оброс, заплыл мазутной ще-
тиной и ничем не отличался от вокзально-
го завсегдатая.
 Гвардеец, ё мое!  Пупон приобнял
меня, осклабился.  Я Светку пытаю: «Где
мужик?»  она молчит, как партизанка.
Имей в виду, я сам лично отвез ее в роддом.
Пока на сохранение.
От этих слов я обмяк. Я не думал, что эта
толстая подлая тварь так меня сердечно
обрадует. Я стал жаловаться ему на жизнь,
на невозможность исполнить долг перед
памятью боевого товарища. Я сказал, что есть
возможность купить фиктивный акт. Пупон
открыл круглые глаза, рассуетился. Я узнал,
что он тоже помогает местным, привез фур-
гончик с листовым железом.
 Ты знаешь, не понял, не то на гробы,
не то на надгробья. А вот обратно выбрать-
ся не могу.
Он забрал у меня документы Вовы-каза-
ка, он организовал акт, он выпил с дежур-
ным в милицейском собачнике. Он летал,
96
 













он подталкивал меня, он подогнал свой
фирменный фургончик к автобусу, и мы
перетащили труп. «Ты едешь со мной? Черт,
в кабинке мы не поместимся...» Но я, уже
наливаясь презрением и свободой, сказал:
 Мне еще тут надо...
 Ну ты пижон! Но имей в виду, Светка
на сохранении, я поместил в хорошую па-
лату. Тело казака-героя доставлю. Ну давай.
Береги себя.
Это он говорил уже спиной, поправляя
баранью шкуру на сиденье. Его водитель,
молодой парень с огромным золотым пер-
стнем на пальце... с квадратным перстнем
на безымянном... Пупон пожал мне руку,
показал кошачьи клички, захлопнул двер-
цу, опустил стекло и опять сунул мне руку.
Его водитель, белобрысый, с перстнем на
безымянном, улыбнулся из глубины каби-
ны. Серо-серебристый фургон бесшумно
снялся. Пупон откинулся на спинку. В ко-
ленях у него лежала полевая сумка Вовы-
казака.
 Поехали,  сказал дядя Валера. Ока-
зывается, все это время он жил возле меня.
 А поезда ходят?  спросил я. У меня
включилась душа, мне стало легко и по-вок-
зальному тревожно. «Так бы дешево за жи-
вых, как за мертвых»,  подумал я словами
Пупона. С трупом ему подфартило, но смысл
его удачи был мне недоступен.
Я не знал, что делать с автоматом. На мне
висел его номер. Военная кость  Кожан
будет блюсти порядок до тех пор, пока не
успокоится в земле.
Локомотив подал голос бычьим подре-
вом. Народ побежал ловить уплывающие
ступеньки, но вагоны колыхнулись и стали.
97
 













Я не мог сказать дяде Валере, что хочу
уехать. Потому что он и заподозрить этого не
мог. Мы здесь, на привокзальной площади,
оказывается, ждали, здесь был сборный пункт.
Машины  легковые, грузовые,  автобусы
скатывались с пригорка и  парковались на
привокзальной площади. Ополченцы, кресть-
яне, женщины с детьми и грудами скарба. И
цыганки с вениками лаврового листа. И мол-
даване с гигантскими мешками зеленых ман-
даринов. Господи, как мне хотелось сунуть
автомат в заросли пихты и бежать.
И при этом я, как исполнительный сол-
дат-перволеток, вглядывался в каждую при-
бывшую машину: не появится ли луженое
лицо Кожана? не восстанет ли над мелкой
суетой красивая фигура Сташа?
Скатился старый салатный «Москвичок».
На крыше чемоданы, в раззявленном багаж-
нике ящики. Первыми вышли двое мужчин.
Дядя Валера направился к ним. Мужчины
говорили между собой, а женщины и дети на
заднем сиденье смотрели на дядю Валеру. Дядя
Валера почему-то рассердился, я пошел за ним.
Мужчины (один, помоложе, боком, постарше
 лицо в лицо) встретили его. Старший го-
ворил по-айдорски, младший угрюмо смот-
рел под ноги. Старший был в фуражке-«аэро-
дроме», он снял ее и взмахивал, подтверждая
свои слова. Дядя Валера закричал на него и
толкнул в грудь. Молодой не двигался, дядя
Валера посмотрел на него разъяренный, пла-
чущий и опять налетел на старшего, толкнул,
отталкивая, я слышал только:
 Убивать! Убивать буду!
Дядя Валера заозирался. Мне показалось,
что глаза у него стали черными  так вы-
катился и побелел белок. Он забыл и о муж-
98
 













чинах и обо мне. Он вздрагивал, вертел го-
ловой, он вышел на платформу и искал
взглядом нечто близкое, неуловимое, он во-
рочал кулаками в кармане пиджака. Я спро-
сил молодого, он сказал  перевел: отец его
видел, как эндурцы надругались над женой
и дочкой Валеры.
Я направился было к нему с постыдным
чувством соболезнования. Состав рванулся,
опять побежали люди, с Валерой столкну-
лась женщина, он пнул ее сумки ногой. Со-
став катился медленно, неуверенно. Валера
натянул кепочку поглубже, пригнулся и упал
боком на рельс. Он успел поерзать, прила-
дить рельс под поясницу и для верности
поджал живот. Колеса прокатили без запин-
нки, как по бумаге. Но закричал воздух. Ва-
гоны передали друг другу тупой ужас, и по-
езд опять затормозил.
Я подошел, думая, что понадоблюсь. По-
дошли и его односельчане, тоже подумали,
что чем-то могут помочь. Но ему не нужна
была даже жалость. Он ушел на такой чис-
той ненависти, что и потом ему было пле-
вать и на обездоленные ноги в рваных вель-
ветках, и на то, что глаза никак не подсыхали.
Ни в лице, ни вокруг не было ни кровинки.
Колеса пощадили и рубашку, прошли как на
цыпочках. И когда уже знакомый мне мили-
ционер и другой знакомый, в штатском, вы-
носили его на платформу, посторонняя по-
мощь не понадобилась. Вторую простыню,
накрыть, проводник не дал, сказал, что ему и
эту не спишут. «Им жить не хочется, а мне
отвечать»,  сказал он зевакам.
Автомат я «потерял» и ночью в несколь-
ко приемов выбил место на поезд.
99
 













Дома пахло запаренными пеленками и
срыгнутым молоком. Бабка мстительно раз-
вернула передо мной пеленки: мол, э т а  ни-
чего иного родить не могла. Оранжевый
недоносок  без носа, с выпяченной поло-
вой щелью, с намертво заросшими глазами.
Бабка хотела показать мне еще какое-то
свойство этого примата, но я сказал: «Не
надо, мать». Я пошел на кухню. Жена стояла
у стола, держала в руке чашку с молоком.
Она не отставила чашку, в лице у нее была
напряженная пустота. И, назло судьбе, она
была красивая. Эта красота одаривала ее
силой независимости. Воинственной немо-
ты. Я взял ее за шею, потянул к себе. Она
отвела голову, сказала: «Кто ты?  И на-
стырно продолжая играть:  Кто ты? Я тебя
не знаю». Обида прикусила мне горло, и я
смеялся как дурак и, чтобы спрятать от нее
заплакавшие глаза, прижался к ее спине,
окунул лицо в волосы, в детский запах, от-
бивающий желание быть мужчиной. Но
поздно вечером, когда бабка уснула на кух-
не, а напоенная недоносок-девочка с тяже-
лым свистом корчилась под насилием воз-
духа... поздно вечером я, отерпший от не-
жности, вдруг почувствовал сильное желание
жены. Она назойливо смотрела в глаза, лицо
у нее припухло, припухли губы, мускусная
испарина покрыла кожу. Я попытался по-
гладить ее, но она перехватывала руку, как
трусливая девственница, и при этом в по-
лупамяти, целуя, вовлекала в себя...
 А теперь смотри,  сказала она и вклю-
чила свет.
Хирург-антрополог разрезал маточные
пласты, он торопился застать зародыш в
100
 













момент его тайного перехода из одного эво-
люционного состояния в другое. Поторопил-
ся. Экземпляр не представлял интереса. И
хирург навсегда задернул небрежную «мол-
нию» шрама.
 Теперь мне нельзя рожать,  сказала
Светка.
 Посмотрим,  сказал я. Поднялся и
заглянул в кроватку. Храп и кряхтенье не-
доноска говорили о том, что он борется.
 Как ты похудел,  сказала радостно
Светка.  Ноги стали кривыми.
 Ничего,  ответил я и запустил ла-
донь под влажный зад уродца.  Красота
дело наживное.