Пыль 1часть

               

рассказ о минувшем.

                Памяти белорусских евреев, павших в Катастрофе.
               

Шесть миллионов молитв...
                а в ответ – тишина.
Шесть миллионов жизней...               
                о них ли плачет Стена*?
Шесть миллионов брошенных
                в пекло сердец и надежд.
Шесть миллионов вырванных
                звёзд из созвездий небес.
Бог мой! Ответит кто же?..
                ведь, не померкнул свет!
Что извинит тебя, Боже!?
                то, что тебя нет?**

             Расплавленное, до состояния раскалённого круга, солнце, жадно взирало на дорогу.  С одной стороны этой дороги, словно в ожидании своей дальнейшей участи, замерла рожь, по другую тянулся редкий пролесок, переходящий в застывший в дремотной тишине лес. В безвкусном, сгустившемся в плотный комок, воздухе, не ощущалось ни малейшего дуновения ветра. Стояла тяжелая, изнурительная жара. А, никому неподвластное, время, неумолимо отсчитывало минуту за минутой.
             Из-за поворота поднялось облако пыли и показались первые ряды медленно плывущей колонны людей. Один за другим,они продвигались вперёд и постепенно проявлялись, будто на плёнке. С обеих сторон колонну сопровождали одетые в чёрную форму конвоиры. Они удерживали, рвущихся с поводков и исходящих  истошным лаем, огромных свирепых псов. В толпе были слышны крики и детский плач. Уже становилось возможным различить лица людей. По мере продвижения,  показался и хвост этой длинной, неровной колонны. Некоторые люди шли с узлами и мешками, спотыкаясь и роняя их на ходу.
           В первых рядах выделялся своим высоким ростом и могучим телосложением, старый человек, ведомый за руку девочкой-подростком. Поступь его была неуверенной, как будто человек нащупывал под собою почву, а свободная рука, едва заметно, искала для себя в пространстве опору. Это незрячий скрипач Герцель, переигравший в своей деревне на всех похоронах и свадьбах. Седые волосы старика слиплись от пота, а невидящий взор слепых глаз был обращён к небу. Герцель давно вдовствовал, единственная его дочь умерла два года назад, а зять Серёжа, добрый и работящий мужик, был срочно мобилизован, как и все мужчины в его деревне, на фронт. Внучка Роза осталась с дедом, и сейчас, одной рукой, как поводырь, вела его, а другой плотно прижимала к себе скрипку. «Ничего Розочка, всё будет хорошо», - время от времени успокаивал внучку Герцель, когда девочка говорила, что ей страшно.
           Не сдаваясь жаре и усталости, несла своего полуторагодовалого малыша Малка***. Ребёнок заходился от плача. По упрямому выражению её лица было видно, что женщина она непокорная и властная.  Ещё месяц назад соседки  называли её меж собой командиркой и предпочитали с ней не задираться. Тогда, радостно проживающая свою жизнь, Малка, была для своей многочисленной семьи неиссякаемым источником света и силы. Сегодня в глазах выносливой и жизнелюбивой  Малки затаился ужас. У неё отекли ноги и сильно выступал вперёд живот – она была на восьмом месяце беременности. Стараясь поддержать свою семью, она, периодически, тоном руководителя отдавала команду: «Родственники, всем держаться возле меня и не отставать!». Престарелые родители Малки, измученные  усталостью и зноем, тащили на себе тяжелые узлы. Старуха каждую минуту готова была бросить свою ношу. Невысокого росточка, Гриша – муж Малки, потерявший на хозяйстве кисть руки, в свои сорок  очень напоминал подростка. Здоровой рукой он крепко держал за ручку четырёхлетнюю Эстерку и шел рядом с женой. Старшие дети, Оля и  Фима,  вели  шестилетнего братика Мишу. Миша тихонько плакал. Рядом с внуком семенил Гришин отец. Задыхаясь, и изо всех сил стараясь не отставать от своих, он шептал молитвы. Конвоир то и дело тыкал его в бок прикладом от  винтовки.
            Колонна медленно продвигалась вперед. Псы захлёбывались собственным лаем. Оскал этих чудовищ – уже не собак, но ещё не зверей, был устрашающ и напоминал волчий.
            Лея, Гарик и маленькая Любка... Чумазое личико девочки, как пудрой, было присыпано дорожной пылью, и она время от времени тёрла кулачками глаза. А пятнадцатилетний Гарик, своим дерзким взглядом и огненно-рыжей шевелюрой, в этом скорбном течении людей, казался вспышкой молнии. Он крепко держал сестричку за руку и в мыслях напряжённо искал выход для спасения, перебирая все возможные варианты. Уже находясь, вместе с другими мужчинами, в кузове машины, увозившей их на фронт, отец кричал ему: «Гарик, мать и сестру на тебя оставляю. Вернусь, с тебя и спрошу!». Когда по громкоговорителю всем евреям приказали собраться на площади возле аптеки, подросток почувствовал, «что хорошего здесь не жди»... Эсэсовцы  нашли семью на сеновале колхозного амбара, едва не продырявив их штыками. Лея, под ударами немца, мельком встретив испуганный взгляд соседки, прячущейся за забором своего дома и подсматривавшей оттуда в расщелины между досками, поняла, что неделю назад совершила ошибку... Когда две женщины с их улицы, по секрету сказали ей, что отправляют своих хлопцев в лес, она не прислушалась к ним и не сделала то же самое. Просто, в душе Лея надеялась на чудо и не верила, что с ними может случиться что-то нехорошее. У Любки была своя беда, и она изо всех сил сдерживалась, чтобы не плакать. Там, на сеновале, осталась её тряпичная куколка. «Не переживай, Любка, мама тебе другую сошьёт» - пообещал Гарик сестричке.
           Каждый в этой, нервно пульсирующей, колонне, был неповторим и в плохом, и в хорошем, и заключал в себе целый мир, окрашенный в особые тона. Каждый, и взрослый, и маленький, переживал свои  страхи, и шёл к неизвестности, вопреки всему, надеясь на луший исход.  Колонна продвигалась вперёд, под окрики и удары злых и усталых от жары эсэсовцев, под лай озверевших животных. Несчастные люди, измученные жаждой и зноем, открытыми ртами глотали  дорожную пыль. Для  конвоиров эта вязкая пыль была одной из причин неудобств и озлобленности.
         «Баська-некейва****» - так обидно звали девушку  в деревне за то, что в семнадцать лет она «принесла, неизвестно от кого, ребёнка»... Когда у Баськи, на глазах, застрелили в своей постели больного отца, а её саму вместе с маленьким  сыном прикладами вытолкали из дому, она, прикрывая подолом широкой юбки мальчика,  как будто бы, от полученного  удара, отлетела к соседской калитке. И успела незаметно сунуть туда ребёнка. В доме за этой калиткой жила её единственная подружка, которая не отвернулась от Баси после того, как она  родила. Теперь тайная мысль, что Коленька будет жить, делала её неуязвимой и придавала силы. Неуязвимая Баська-некейва, босая, шла по пыльной дороге, ведущей её к яме, в которую она скоро упадёт с простреленной головой, и никогда не узнает, что её верную подружку Люську Захарову, на следующий день выдадут немцам свои же односельчане за укрывательство еврея, и, что будет подружка висеть на деревенской площади,  и никто не захочет её снять... что некоторые из тех, кто выдал Люську, пойдут  потом работать в полицию и сами станут убивать людей и грабить их опустевшие дома... что её сынок-трёхлетка примет смерть от жестокой руки пьяного эсэсовца... что осиротевший дом её будет разорён, а имущество разворовано. Дочь Ёси и Фриды, Бася, только успеет крикнуть – мама!.. и, не почувствовав боли, упадёт в яму. А на неё будут падать и падать другие тела.
          А Фрида, Басина мама,  в это время будет перевязывать  раненных бойцов и вспоминать, как влюбившись в курсантика, бросила на мужа маленькую дочку и уехала с любимым в город. Медсестра Фрида, которую в городе стали называть Катериной, погибнет в одном из боёв от разорвавшейся рядом бомбы, закрыв собою молоденького солдатика... как хотела бы закрыть от войны свою дочь и всех детей на свете. В том же тяжёлом бою, полягут сотни бойцов и командиров и, среди них,  в чине полковника, будет убит тот самый курсантик латыш, которого когда-то полюбила еврейка Фрида-Катерина. А спасённый ею солдатик дойдёт до Берлина и вернётся домой живым и здоровым, на радость своей маме... и ещё долго будет во сне продолжать свою войну.

          ...Колонна продвигалась вперёд навтречу своей судьбе. Люди, в основном, женщины разных профессий и возрастов, дети и старики, были обезличены в этой толпе и лишены собственной воли.
         Невероятная жара стояла тем летом в Белоруссии.

                ***
       
        Двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок  первого года, в три часа пятнадцать минут, нацистсткая Германия напала на Советский Союз. Первой удар приняла на себя Белоруссия. Гарнизон Брестской крепости был накрыт ураганным артиллерийским огнём, и многие погибли на месте.  К концу июня крепость, отрезанная от всего мира, но за которую воины сражались, как за свой дом, пала. До конца августа оттуда ещё были слышны  одиночные выстрелы. Среди защитников крепости было немало евреев...  В самом Бресте из 25.000 тысяч еврейского населения выжили 186 человек.
         29 июня был захвачен Минск. Вечером 24 июня руководство тайно покинуло город, не объявив эвакуации, в результате чего в Минске погибло 100 тысяч евреев.
         Немецкая армия, быстро продвигаясь вглубь Белоруссии, захватывала область за областью и уничтожала мирных жителей целыми деревнями. Особенно пострадало еврейское население. В Витебске, из 37 тысяч евреев 20 тысяч погибло. В Могилёве из 20 тысяч удалось спастись 10 тысячам.
          В Гомель, столицу Гомельской области, самой большой в Белоруссии, немцы вошли после тяжёлой и длительной обороны советскими воинскими частями. Город, практически весь, был разрушен, но, около 40 крупнейших промышленных предприятий сумели эвакуировать, и каждый эшелон с оборудованием  еще вывозил и сотни людей.
          Еврейское население местечек и небольших городков Гомельской области пострадало особенным образом, и, в первую очередь, из-за удалённости от железных и автомобильных дорог. К тому же, местные органы власти не проявили достаточно инициативы при организации эвакуации. В Будо-Кошелёве погибло 98% еврейского населения, в Стрешне 84%, в Рогачёве72%... В Корме, где почти половина населения были евреями, 71% из них погибли.
         И, всё-таки, многие семьи успели и сумели тогда покинуть родные места. Принятие такого решения давалось людям нелегко, некоторые отказывались уезжать. Кто-то верил, что Советская Армия, вот-вот, перейдёт в контрнаступление, и поэтому надеялся на её защиту. Кто-то не хотел расставаться с нажитым имуществом, кто-то молился и ожидал чуда. Стремительность немецкого наступления не позволила людям осознать угрожавшую им опасность. Тех же, кого посадили на грузовые машины, и тех, кто, погрузив свой скарб, ехали на подводах, неоднократно бомбили с воздуха немецкие лётчики. Машины переворачивались, неуправляемые лошади неслись вместе с подводами и находящимися в них людьми, и их невозможно было остановить... Люди гибли от взрывов, в дыму и огне. Низко летающие самолёты стреляли по бегущим прицельным огнём. Часто лётчики устраивали за кем-то одним настоящую охоту. Путь к местам эвакуации был долгим, голодным, полным лишений и смертей.
         На территории Белорусии немцами было организовано множество гетто, откуда замученных людей вывозили и расстреливали тысячами. В гетто создавались подпольные организации, которые поддерживали людей.
         В Белорусских лесах скрывались сотни отрядов партизан, оказавших войскам Советской Армии неоценимую помощь. Среди партизан был много евреев.

                ***

         ...В толпе возникло какое-то замешательство. Эсэсовцы начали палить по колонне из автоматов. Люди наступали друг на друга, падали на землю, кричали и плакали. Многие из тех, кто шёл по краям колонны, были, буквально, растерзаны, озверевшими от запаха крови, собаками.
         Рыжий Гарик, глянув на мать, резким движением, попытался, в создавшейся   сутолоке и неразберихе, вытолкнуть Любку из колонны в поле... и тут же поймал на себе пристальный взгляд, такого же рыжего, как он сам, покрытого веснушками, немца. Неожиданно немец одной рукой вырвал у Гарика девочку и отшвырнул её, на сколько хватило сил,  в поле, где она сразу исчезла среди высокой ржи. Гарик сначала остолбенел, но в долю секунды осознал, что этот фашист сделал попытку спасти его сестру, и подумал: «Может быть, Любка и выживет. Нас всё равно ждёт конец». Немец открыл беспорядочную пальбу, и парнишка заметил, что стреляет он поверх голов. Гарик и Лея рухнули на землю, прикрывая один другого. В их глазах появилась надежда.
        Из всей многочисленной толпы нашёлся один смельчак, рванувшийся в сторону... его застрелили  в двух шагах от колонны, а, заодно, еще нескольких человек, находившихся поблизости от него.
        Люди были парализованы страхом. Их пинали, били ногами в тяжёлых сапогах, травили собаками. Многие остались лежать на дороге. Мужчин и взрослых парней в колонне не было, только беззащитные дети, старики и женщины.  Эсэсовцы продолжали добивать раненых и тех, кто уже не мог подняться. Остались лежать на земле мать и отец Малки. Был застрелен старый Шмуэль, когда упал, сбитый кем-то с ног. А сын его погиб вместе с другими солдатами, защищая  Брестскую крепость. Жена Шмуэля, Фейга, обезумевшая от горя, продолжала идти в общей колонне. Дети, старые люди... многие из этой колонны нашли свою смерть прежде остальных.
          Муся с Люсиком, два черноглазых и черноволосых ребёнка, десяти и одиннадцати лет... Их мать, увидев из окна, что людей выгоняют насильно из своих домов, заголосила, проклиная своего любимого мужа Сёму, с которым прожила счастливые двенадцать лет, за то, что он родился евреем. Её застрелил тощий немец, с лихорадочным, как у безумца, блеском голубых прозрачных глаз, когда она пыталась спрятать своих детей в погребе. Немец, смеясь, разрядил в неё весь автомат. А затем схватил за шиворот детей и выкинул их из дому. Развлекаясь, он гнал их пинками по улицам деревни до самой площади.
        Сейчас дети шли молча. Их некому было утешать и некому было обманывать, что всё будет хорошо.... Они лучше, нежели многие взрослые, понимали, «что всех их убьют», после того, как «страшный дядька-немец застрелил маму».  Вернувшись с фронта, Семён не найдёт ни семьи, ни дома.
        Френкели прятались в сарае, на чердаке. Когда старого портного Залмана и его жену Иду немцы нашли и выгнали на улицу, Залман заметил, что дружок младшего сына,"одноногий" Павел,стоял на противоположной стороне улицы и указывал немцу на Френкелевский дом. За два дня до того, как каратели вошли в деревню, Ида, посадив невестку Соню с внучками на подводу, сказала: «Соня, береги девочек. А мы будем здесь дожидаться вас. Во дворе корова, курочки – за всем нужен присмотр. Да и не хотим мы с Залманом на старости лет по свету колесить». И никакие уговоры не смогли убедить её поехать вместе с односельчанами в эвакуацию. А Залман всё время говорил одно: «Как Ида скажет, так и будет». Пятилетняя Дина обняла бабушку и дедушку и долго плакала, не желая с ними раставаться. Соня - мама Дины со дня своей свадьбы Беньямином, жила в доме свёкров. Родители её были репрессированы, и она  привязалась к родителям мужа, как к своим собственным. Сейчас, вынужденно, оставляя упрямых стариков в деревне, Соня боялась думать об их будущем. Беньямин в это время находился в числе отступавших советских войск. Он был ранен и вместе с другими бойцами пробирался к линии фронта. Своего первенца, Макса, Залман и Ида не видели с тридцать седьмого года. Да и до того он бывал дома не часто. «Наш Макс теперь у коммунистов большой начальник», - важно говаривал старый Залман, в душе побаиваясь коммунистов так же, как побаивался и не доверял любой власти. В тридцать седьмом году, когда Макса Френкеля осудили, как немецкого шпиона... «Ой, вейз мир. (Ой, плохо мне). Свои – своего. Доигрался мой сынок в мировую революцию», - горевал тогда Френкель старший.
         Письмо от Макса долго гуляло по свету, и пришло уже после того, как  была получена на него похоронка. И письмо, и похоронку почтальон вручил, вернувшейся из эвакуации, Соне. Из этого письма было ясно, что Макса «оттуда» срочно переправили на фронт. Макс писал, что любит всех и очень скучает. Что разгромит фашистов и вернётся с победой домой. Подписано письмо было так: «С низким поклоном. Ваш сын и брат Макс Френкель». Родственники Иды, в большинстве своём,  вместе с семьями, погибли в гетто. Единственный брат пропал без вести. Две незамужние сестры Залмана и старший многодетный брат, эвакуируясь, погибли в грузовике, взорвавшемся от прямого паподания снаряда, сброшенного немцами с самолёта. Дорога этой семьи  к спасению оборвалась в начале пути.

        Евреев пригнали в низину, неподалёку от леса. Здесь находилась, огромных размеров, яма, скорее всего, вырытая не вручную. Люди складывали в кучу узлы и мешки. Грязные, жадные руки срывали у женщин с пальцев кольца и вырывали из ушей серьги. Люди, подгоняемые немцами, группами, покорно подходили к яме. Их расстреливали, и мертвыми, или только ранеными, они падали в яму. Подходили другие и падали на них. Эсэсовцев было много. Некоторые фотографировали идущих на смерть. Особо "сентиментальные", запечатлевали себя рядом с жертвой – на память. Два немца выволокли из толпы красивую молодую женщину и потащили к лесу. Бэллу насиловали долго. Потом там же застрелили. Две седые старухи – сёстры Броня и Милка – стояли на краю ямы, обнявшись. Так и упали в неё. У многих женщин эсэсовцы выхватывали младенцев и, развлекаясь, расстреливали их, подбрасывая в воздух. Обезумевшие матери рвали на себе одежду. Среди криков и автоматных очередей прорвался мужской срывающийся голос: «Наши сыновья отплатят вам, звери!». Старик, который выкрикнул это, был застрелен на месте. Немец ногами сбросил его в яму. Люди всё падали и падали, заполняя своими телами вырытый котлован. Здесь был растрелян отец Иосифа Бронштейна. Больную маму застрелили по дороге к этой яме. Сам Иосиф вернулся в родную деревню, полным кавалером ордена Славы.

       Запах и вид безнаказанно проливаемой крови вызывал у, без того, настроенных агрессивно, немецких солдат и офицеров, самые низменные инстинкты. Эсэсовцы потешались над беспомощными людьми, и похвалялись друг перед другом своей "отвагой", соревновались в жестокости. По команде - фас, - любой из них готов был вырвать человеку сердце. Трудно поверить, что, при других обстоятельствах, эти люди, вполне вероятно,  были или могли быть? - добропорядочными гражданами и семьянинами, и, что таким, как они, вообще присущи высокие чувства.

       На краю ямы прижимались друг к другу и звали своего папу Муся с Люсиком. Убитые, дети один за другим упали вниз.
       Величественная Малка упала в яму с ребёнком на руках и с неродившимся в животе.  И уже не слышала, как кричали её Оля и Фима, как беззвучно плакал Миша, не видела, как смотрел на убитую Эстерку, угасавшим взглядом, сброшенный живым в яму, Гриша. Его отец умер тихо и безропотно, с молитвою на устах.
       Бесстрашного Гарика охватил ужас. Ему нестерпимо хотелось кричать: «Людиии! Помогитеее!..». Хотелось бросить маму и бежать – а, вдруг, удастся?». Гарик был прошит из автомата насквозь, прикрывая телом свою маму. Мать и сын погибли от руки одного палача, прошитые одной очередью. Лея, до последнего своего вздоха, молилась о Любке. Бася  шла к своему концу, уверенная, что сын её останется жить. И умерла с этой верой. Слепого Герцеля застрелили еще на подходе к низине. Розочка, по-прежнему прижимая к себе скрипку, держалась  за подол чьей-то женской юбки, как за спасательный круг. Так и подошла к своей смерти. Иду с Залманом не сумели ралучить ни суматоха и стрельба по дороге, ни удары, ни даже смерть.
       Вместе с двумя маленькими детьми была расстреляна единственная дочь Гнеси и Миши Сандлер. Старшие Сандлеры успели эвакурироваться, в надежде по дороге встретить дочь и внуков. Но ей, проживающей в другой деревне,не нашлось места ни в грузовиках, ни на подводах. Вернувшийся с победой её муж будет долго стоять с поникшей головой у места, где погибла его семья.
       Люди кричали и плакали. Многие умирали молча. Каждая мать крепко прижимала к себе своих детей, словно этим могла сохранить их жизни. Закапывать яму приказали группе оставленных  живыми стариков. Их же заставляли баграми стаскивать тела убитых и сбрасывать в яму. Потом этих невольных помощников  собрали вместе и забросали гранатами. Воронку, кое-как, присыпали землёй.

       Эсэсовцы переговаривались между собой и смеялись. Испив людской крови, человек уже переставал быть человеком. В этой дикой стае было много звериных лиц и лиц с чертами настоящих бандитов и убийц. Было много голубых глаз и "правильной формы черепов истиных арийцев". Встречались красивые и, даже, очень красивые лица. Но на клочке земли,где проливалось столько невинной крови, эта красота была особенно пугающей,  искажённая проявлением сытого наслаждения от вида зверств. Это наслаждение было сродни состоянию умалишённых. В иных лицах прослеживалась отстранённость, уже сама по себе, противоречащая природе здравомыслящего человека. Большинство эсесовцев, издеваясь над своими жертвами, упивались зрелищем происхоящего. Среди явных садистов и тех, кто взирали на чужие страдания равнодушно, вдруг отыскивался человеческий взгляд. Он старательно прятался от взоров товарищей и от, молящих о пощаде, глаз обречённых. Для палачей люди были всего лишь пылью под ногами. И ненормальная, озверевшая толпа преступников топтала эту пыль бездумно и жестоко.

                * * *
       
        Сотни тысяч евреев были расстреляны по всей территории Белоруссии. Шесть миллионов жертв – такой общий счёт, погибших не на фронтах евреев, выставлен фашизму. Но кто же сказал, что «смерть одного человека – это трагедия, а смерть миллионов – статистика»?  Неужели он оказался прав?..
        Потом мир будет сомневаться, была ли Катастрофа мирового еврейства... Был ли геноцид, крематории, гетто, концлагеря... Было ли это всё?
       В СССР десятилетиями будут воспевать совершённые и мнимые подвиги героев,
"подретушированной", Великой Отечественной войны. Под лозунгом "Никто не забыт и ничто не забыто" благополучно забудут имена павших героев и обрекут на нищету выживших участников той войны. Долгие годы будут упорно замалчиваться истинные цифры и размеры, постигшей мирное еврейское население Совесткого Союза, катастрофы. Будет утаиваться активное участие евреев в особождении своей страны на фронтах и в партизанских отрядах. Будут создаваться легенды и мифы. В 1989 году увидит свет роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Рухнет «Союз нерушимых». "Пройдёт" перестройка и наступит эра приватизации и, так называемой, демократии. Состоится вторая волна эмиграции советских евреев и, присоединившихся к ним, неевреев,  в вожделенную Америку и, менее желанная, репатриация на историческую Родину – в Израиль. А потом... привыкание ассимилированной части евреев жить на этой Родине.
        В Иерусалиме есть мемориал. Он называется Яд ва-Шем, что в переводе обозначает: «память и имя». Он был основан в 1953 году, с целью увековечить память о евреях – жертвах нацизма 1933-1945 гг. А также, чтобы отдать дань «праведникам мира», как называют неевреев, которые, рискуя собственной жизнью, спасали евреев. В Ерусалиме же проживает Леонид Смиловицкий, издавший большой труд "Катастрофа евреев Белоруссии 1941-1944гг".

                * * *

        ...В тот день, в одном из красивейших мест Белоруссии, в поле, среди цветов и душистых трав... у края бездны, время остановилось для тысяч... Так останавливают часы в доме покойного. Земля укрыла собою убитых женщин, детей, стариков,  среди которых были ещё живые люди,  и долго стонала и вздымалась её грудь, тяжело стучало сердце и пульсировала кровь. Потом, поруганная и осквернённая, она затихла, скрыв следы содеянных на ней преступлений на долгие годы.

        ...Ночью, разрыв  рыхлую, неутрамбованную землю, из ямы вылезла раненная Малка. Не ориентируясь  в темноте, она наугад поползла к полю и наткнулась там на  девочку. В ней она узнала дочку Василевских, Любочку. Девочка была без сознания. У Малки не было сил поднять её на руки, не было сил даже прислушаться, жив ли ребёнок. «Куда идти и где искать спасения», - в отчаянии думала женщина. Спасла их тёмная июльская ночь и сильный грозовой ливень, внезапно обрушившийся на землю – первый и последний за всё лето. Под струями дождевой воды девочка пришла в сознание. Они подставляли ладони и пили, посланный небом, дождь. Под покровом ночи Малка с девочкой пробрались к лесу, который прокормил и укрыл их почти до середины августа. Потом Малка и Любочка набрели на группу людей. Среди них были мужчины и в солдатской форме, и в простой деревенской одежде, и несколько подростков. Один из подростков, Костик, узнал в Любочке сестричку Гарика. В этот же день у Малки случился выкидыш. Ребёнок, переживший со своей мамой  ужас расстрела, потом отказался появиться на свет и умер. Малка выжила, благодаря тому, что один из военных оказался врачом.
       Так Малка и Люба оказались в партизанском отряде, который тогда только начинал формироваться. Малка служила и лесным поваром, и прачкой, и мамкой. Потом  командовала партизанской бригадой подрывников. Пройдя со своим отрядом долгий и трудный путь, Малка была награждена орденом Красного знамени и медалью партизана Отечественной войны. Любке к тому времени было восемь лет.

               

         Через двадцать лет Малка, вместе с приёмной дочерью Любой и её семьёй приехали на место гибели своих родных. Был июль месяц. Жара и духота. По дороге, ведущей ко рву, как называли деревенские это место, в скорбном молчании шли люди. Дорога была пыльной. С одной её стороны раскинулось поле,засеянное кукурузой, по другую тянулся густой лес, провожающий людей к огромной могиле. Сегодня могилу вскрыли. Взорам открылся котлован с останками павших евреев. Здесь молились и плакали. Смотрели и ужасались. Земля разверзлась, чтобы показать... что одни люди сделали с другими людьми... чтобы помнили и не забывали.
          К следующему лету на этом месте вырос высокий белый обелиск – в память о белорусских евреях, казнённых в июле 1941 года.
       
                ----------


*Стена. Западная часть стены в Иерусалиме, известная под названием Стены Плача. Стена в 37-34г. до н. э. была возведена царём Иродом в качестве опорной стены, поддерживающей земляную насыпь, которая, в свою очередь, была насыпана для увеличения площади Храмовой горы. Является самым святым местом для евреев.

**Что извинит тебя, Боже!?. То, что тебя нет?
«Извинить Бога может то, что его нет». Стендаль.

***Малка (идиш), Малька (иврит) – царица.

****некейва (идиш) - обидное прозвище женщины лёгкого поведения.
Нэкева (иврит) - женщина, особа женского пола.

Цифры и выкладки почерпнуты из работ доктора исторических наук Леонида Львовича Смиловицкого.

Стихотворение авторское.